Вопреки всем правилам

После смерти Виганда мне пришлось взять под свою ответственность его зону в северной части фронта, вплоть до Ленинграда, и вся хирургическая ответственность за тридцать наших дивизий легла на мои плечи. Непосильная, сводящая с ума задача.

В ночь с 16 на 17 октября раздается телефонный звонок. Голос с баденским акцентом кажется мне знакомым. Славный хирург доктор Генрих, родом из Даугавпилса, звонит из лазарета в Уторгоше. Он чрезвычайно взволнован.

– Что случилось, Генрих? – спрашиваю я. – У вас несчастье?

– Да, большое несчастье. У нас здесь лежит молодой врач с огнестрельным ранением бедра. Состояние крайне тяжелое. У него артериальное кровотечение, но непонятно откуда. При всем желании во время обработки раны я не сумел найти кровоточащий сосуд. Гемоглобин постоянно падает. Следует ли нам перевязать глубокую артерию бедра, femoralis, или же ампутировать ногу?

– О господи, – шепчу я еле слышно. Надеюсь, он меня не слышал.

В телефонную трубку я кричу что есть мочи:

– Не ампутировать! Делайте переливание крови, пока я не приеду. Мы выезжаем немедленно. Конец связи.

Уторгош расположен недалеко от нас. Однако добраться до него ночью по обледенелым дорогам с их чертовыми снежными заносами и к тому же сквозь ледяную завесу, которая постоянно зарисовывает окна автомобиля ледяными узорами, – это далеко не мелочь. Я вызываю Густеля. Просыпается комендант. Узнав, куда я должен ехать, он не находит покоя, пока не посылает вместе с нами вооруженного сопровождающего. Мы незамедлительно выезжаем и еще до рассвета, уставшие, прибываем на место. В Уторгоше нас ждут с нетерпением.

– Как дела, Генрих? Он еще жив?

– Да, но едва-едва держится.

Мы тотчас идем в палату к тяжело раненному младшему врачу. Он лежит один. Его восковая бледность, узкие бескровные полоски губ, резкие морщины на лице, выражающие боль и страдания, – все эти признаки быстрого угасания повергают в ужас. Меня до глубины души потрясают зловещие симптомы, отпечатавшиеся на таком юном лице. Младший врач настолько слаб и апатичен, что едва может говорить. Повязка мокрая, вся пропиталась ярко-красной кровью.

Нужно срочно что-то делать, иначе он погибнет. Осторожно снимаем бинты, из места входа и выхода течет кровь. Однако его в высшей степени опасного для жизни состояния это еще не объясняет. Здесь что-то не так. Очевидно, у него внутреннее кровотечение в тканях.

Речь идет о серьезном повреждении бедра с переломом бедренной кости. Пуля вошла сзади, раздробила кость и вышла наружу с внутренней стороны бедра – как раз в том месте, где находятся крупные сосуды. Повреждение артерии femoralis?*[20] Нет, иначе раненый наверняка погиб бы на месте от кровотечения из открытой раны.

В общем-то, конечно, ампутация, в этом нет никаких сомнений, но внутренне снова и снова отчаянно продолжаешь сопротивляться такому решению. Нет, я не хочу отнимать у юного коллеги его ногу и на всю оставшуюся жизнь оставлять его калекой. Я не хочу, просто не могу. При этом я осознаю, что мое поведение в принципе противоречит классическим правилам военной хирургии. Серьезно поврежденную ногу с подобным кровотечением следовало бы ампутировать ради сохранения жизни раненого. В молчании мы стоим вокруг его постели, пока я пытаюсь найти правильное решение. В этом мне помогает сам раненый. Он слабо шепчет:

– Господин профессор, я лучше умру, чем потеряю ногу. Моя девушка… Ведь я помолвлен.

У него срывается голос. Он поворачивает голову набок, чтобы мы не видели, как от отчаяния у него на глаза наворачиваются слезы.

– Доктор, – обращаюсь я к нему, – зачем же сразу так пессимистично думать? Мы не собираемся с ходу ампутировать твою ногу, вовсе нет. Но ты должен предоставить мне свободу, ты же сам врач и должен это понимать.

Ну что же мне делать? Должен быть какой-то выход, нельзя просто так его обманывать, поэтому деловито, твердым тоном я говорю:

– Теперь внимательно выслушай меня. Сначала мы выведем наружу большую бедренную артерию и тщательно осмотрим ее. Может быть, повреждена одна или другая отходящая от нее артерия. Если нужно будет перевязать артерию, тогда мы подождем, что будет дальше. Может быть, удастся наложить артериальный шов.

Я говорю это лишь для того, чтобы вселить в него надежду; никто из нас в это не верит.

Он в отчаянии смотрит на покрывало и ничего не отвечает. В конце концов я тороплю его и спрашиваю напрямую:

– Мне можно оперировать?

– Да, господин профессор, – тихо отвечает он, мужественно вверяя себя своей судьбе. – Сделайте все возможное, чтобы сохранить мне ногу, – умоляет он, – пожалуйста!

Мы велим санитарам готовить его к операции. При его в высшей степени ослабленном состоянии наркоз может быть только очень поверхностным. Он спокойно засыпает, минуя стадию сильного возбуждения и сопротивления. Хватит и умеренного расслабления. Проводится переливание крови, пациент получает достаточное количество кислорода. Я делаю длинный разрез вдоль портняжной мышцы; под ней проходит большая бедренная артерия. Налившаяся кровью мышца разорвана в клочья и разделена посередине. Два оторванных конца разошлись в разные стороны вверх и вниз. Канал сосуда тоже весь пропитан кровью. Именно поэтому не так-то просто отыскать глубокую артерию. Осторожно я освобождаю ее из оболочек, ожидая обнаружить повреждение, но не тут-то было. Разрез виден лишь в расположенной рядом большой вене, из которой струится темно-красная кровь. Она в мгновение ока сшивается тончайшими шелковыми нитями. Это лучше, чем перевязывание. Главная бедренная артерия на самом деле в порядке. Значит, кровь течет из какого-то другого сосуда, может быть, из глубокой артерии бедра, которая разветвляется в мышечной массе. Для нас это гораздо неприятнее.

Проникая все дальше, в самую глубь стреляной раны, я нащупываю раздробленную берцовую кость, за которой и находится огромная разрушенная полость, где кровяные сгустки и разорванные ткани образовали невообразимую смесь. Итак, теперь ясно, что кровотечение началось выше области ранения. С помощью длинных, затупленных крючков мы раздвигаем края раны и удаляем оттуда сгустки крови и остатки тканей. Затем заглядываем внутрь. Откуда-то продолжает сочиться ярко-красная кровь. Как же в этом месиве отыскать кровоточащий сосуд, окончание которого наверняка затерялось где-то в глубине?

– Доктор, – говорю я, обращаясь к Генриху, – думаю, нет смысла здесь искать. Нужно вывести наружу и перекрыть артерию.

Итак, я берусь за дело и разрезаю ткань до самого паха. Затем прощупываю главную артерию до места ее разветвления. Мы быстро обнаруживаем поврежденный сосуд и дважды перевязываем отходящую femoralis profunda,*[21] включая также все попадающиеся нам на глаза кровяные сосуды, – для большей надежности. Ведь это единственный и последний шанс сохранить ногу. Если кровотечение не прекратится, придется перевязывать главную артерию, что уже, без сомнения, будет означать ампутацию ноги.

Какое-то время мы напряженно наблюдаем за раной, ярко-красные капли крови уже не проступают, поток иссяк. Мы ждем еще десять минут; ну вот, теперь совершенно ясно, что кровотечение остановлено. Поскольку сосудистая система вновь замкнута, значительно увеличивается темп кровообращения. Состояние пациента улучшается на глазах, словно по волшебству. У парня появляется румянец. Неужели кризис преодолен? К нам уже возвращается уверенность. И нежно-розовый свет зарождающегося восхода дарит луч надежды. Но в атмосферу глубокой радости и блаженства врезаются мои предостерегающие слова: «Только не надо думать, что мы уже выиграли и кризис миновал. Достаточно малейшего заражения в области ранения, и придется делать ампутацию».

Операция подходит к концу, нога перевязана, ей придают неподвижное положение.

После такого ответственного хирургического вмешательства я не могу себе позволить сразу уехать в Борки. Мы остаемся с нашим младшим врачом, и, надо сказать, не напрасно, потому что уже через два часа после начала переливания крови начинаются тяжелые шоковые явления из-за непереносимости чужеродного белка переливаемой крови. Юноша снова мертвенно бледнеет, пульс почти исчезает, лоб покрывается холодным потом, по телу пробегает озноб. Снова жизнь пациента в смертельной опасности. Мы стимулируем кровообращение, вводя внутрь инъекции с растворами поваренной соли и глюкозы. Второй раз всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами мы отчаянно боремся за его жизнь. Наконец, его состояние действительно улучшается. Он просыпается, начинает разговаривать, ощупывает свою ногу. Она на месте. Счастливый, он опускается на подушки и засыпает глубоким сном. Поочередно мы дежурим у его кровати.

На следующее утро молодой коллега выглядит уже совсем по-другому. Мертвенная бледность и болезненность постепенно исчезают с его лица, и под вечер я решаю возвращаться в Борки.

В лунном свете машина почти бесшумно катится по снегу. Вскоре мы приближаемся к мосту через речку Мшагу, высоко над которой, на холме, возвышается церковь. Неожиданно нас окутывают клубы странного дыма. Густелю приходится значительно сбавить скорость. От разрывов гранат две недели назад в этом перелеске загорелся торф; из-под снежного покрывала по-прежнему вырываются языки пламени. Столбы дыма прорываются тут и там и тянутся между голыми заснеженными деревьями над ровной землей и дорогой. Необычные вещи творятся в этом странном краю!

Наконец, пожары остаются позади, а впереди, в лунном свете, точно фата-моргана, предстает великолепная церковь. Каждый раз содрогаюсь, как вижу ее. Ледяная поверхность реки, через которую мы проезжаем, искрится волшебными бликами света.

Борки, расположенные в глубине заснеженного леса, внушают глубокий покой. Лишь в глубине души меня все еще терзают мучительные сомнения. Выживет ли молодой врач? Сохранит ли он свою ногу… для своей девушки?… Или?…

Ногу удалось сохранить.