Александр Македонский – человек, при жизни объявивший себя сыном Зевса и почитаемый мусульманами под именем Искандера Зуль-Карнайна, – принадлежит к числу людей, чьи деяния глубоко и бесповоротно изменили мир. [1]

Прежде чем перейти к рассмотрению того, что сделал, и что не смог и не успел сделать, как и того, что он смог бы сделать, окажись к нему судьба более благосклонна, следует подробнее остановиться на том, чем была на тот период Македония, и одновременно – развеять одно весьма распространенное заблуждение.

Большинство даже интересующихся историей не делают разницу между македонцами и эллинами. В действительности это далеко не так – в лучшем случае, их следует считать, как минимум, двоюродными братьями. И для понимания всей истории Александра Великого это обстоятельство весьма важно.

Начать следует с того, что северные народы, хотя и говорили на языках, родственных греческому, сильно отличались от греков «классических» – в культуре, обычаях, и религии; то были не родные, а скорее двоюродные братья афинян, коринфян и спартанцев. Эллада, с ее полисным демократическим строем, философскими школами, презрением ко всему негреческому и количеством рабов, превышающим число свободных – явление, можно сказать, уникальное в мировой истории. Север, напротив, демонстрирует порядки, схожие с существовавшими у большинства народов тогдашней Европы, да и не только ее. То были абсолютные монархии, с мощным слоем военной аристократии, еще не выродившейся в титулованных бездельников, где горожане составляли весьма малый процент, да и сами города и отдаленно не походили на Афины или Фивы. Строй жизни в этих странах определяли не столько законы, сколько не успевшие отмереть под натиском цивилизации патриархальные обычаи. Тут не было ни величественных храмов, ни прекрасных статуй, и изделия ремесленников, в противоположность тем, что изготовлялись в Аттике и Пелопоннесе, не отличались особой красотой и изяществом. Зато – и это было важнейшим отличием их от Эллады – рабы не составляли сколь-нибудь большой процент населения, и сохранялся многочисленный слой свободного крестьянства, практически исчезнувшего в Элладе. Именно этот слой поставлял в армию храбрых и выносливых воинов.

К середине IV в до н.э. наиболее сильным государством этого региона стала Македония. Именно здесь, в столице Македонского царства – Пелле и появился на свет Александр. Произошло это в 356 году до н.э. Матерью его была дочь молосского царя Олимпиада, отцом – базилевс (царь) Македонии Филипп. Оставим на время нашего героя, пока еще мирно лежащего в колыбели, и поговорим о его отце, ибо, как признает большинство историков, многим из достигнутого Александр, обязан именно сделанному отцом. Филипп II завершил объединение Македонии, окончательно ликвидировав удельные княжества, подчинил, часть Иллирии и Фракии, а следом и Грецию, заложив основы будущей империи Александра. Именно Филипп придумал непревзойденную македонскую фалангу. И именно Филиппу принадлежит идея похода против Персии, хотя он при этом не ставил никаких глобальных целей, предполагая всего лишь отвоевать населенное греками-ионийцами побережье Малой Азии.

Он был известен своим жизнелюбивым нравом, любил веселые пиры и охоты, не гнушался даже лично участвовать в комедийных представлениях (это, кстати, казалось просвещенным эллинам лишним доказательством его «варварской» натуры). В Македонии обычаи дозволяли многоженство и Филипп вовсю пользовался этим. Всего у него было девять законных жен, правда, вопреки иногда встречающемуся утверждению, не одновременное, а в течение всей жизни. При этом, он вовсе не был тем разнузданным дикарем, каким его рисуют некоторые исследователи, о чем свидетельствует хотя бы то, что в качестве учителя к сыну он пригласил не кого – то, а Аристотеля.

Уже в возрасте шестнадцати лет Александр принимает бразды правления, правда, пока лишь на время -отправляясь на одну из своих многочисленных войн, отец вручает ему власть над Македонией. Александр отличается в войне с фракийцами, а в 339 году до н.э. в знаменитом сражении при Херонее, покорившем Элладу македонской власти, командует левым крылом конницы.

Настал 338 год до н.э., и все резко меняется. Филипп порывает с женой и вступает в новый брак. Как представляется, вина за этот разрыв лежит, по большей части, на самой Олимпиаде. Вздорная, необыкновенно властолюбивая и ревнивая, (недостаток, особенно нетерпимый в условиях полигамии), она с годами к тому же все чаще страдала вспышками необъяснимой ярости. Вдобавок, ее стараниями македонский двор окончательно погряз в интригах – это при том, что он и до того прославился ими едва ли не на весь греческий мир. Начинается обычная в подобных случаях борьба клик у трона, клан родственников новой жены активно оспаривает права молодого царевича на престол. В итоге Александр покидает родину и вслед за Олимпиадой уезжает в Эпир. Однако, вскоре последует примирение, и Александр с матерью возвращаются в Пеллу. Отношения отца и сына после всего случившегося остаются достаточно непростыми, но Филипп никогда не ставил под сомнение статус Александра как наследника престола, во всяком случае, официально.(111,29)

В 336 году до н.э. сорокашестилетний Филипп во время торжеств по случаю свадьбы дочери, был убит одним из своих придворных, – Павсанием. Предположение о причастности если не самого Александра, то его матери к этому убийству, возникло, видимо, почти сразу, хотя и не было произнесено вслух. Современники, однако, свидетельствуют, что молодой царь был искренне потрясен гибелью отца. (111,31)Аристотель, великолепно знавший нравы македонского двора, при котором прожил не один год, считал что случившееся – лишь месть Павсания за личную обиду. [2] Состоявшееся под руководством Александра разбирательство так ничего и не прояснило. Ограничились казнью членов семьи убийцы, у подножия погребального кургана царя (сам Павсаний погиб в схватке со стражниками на месте преступления). [3]

Одновременно, Олимпиада смогла удовлетворить долго терзавшие ее чувства ревности и мести и вдова царя, и ее новорожденная дочь были убиты, (по некоторым сведениям, несчастные были заживо сожжены). Никто из вельмож не подумал заступиться за вдову и ребенка своего прежнего владыки – все были озабоченны дележом власти и все безоговорочно поддержали Александра. Тогда же были уничтожены все родственники убитой вдовы Филиппа, даже весьма отдаленные, а заодно и представители прежнего царствующего дома. С возможной оппозицией Александр Македонский покончил быстро и радикально, как и было принято в те времена. Однако оставались враги внешние, и они не замедлили заявить о себе. С севера возобновили набеги давние противники – фракийцы, а когда македонская армия выступила против них, в Элладе вспыхнуло восстание, центром которого стал крупнейший культурный и экономический центр Северной Греции – Фивы. В кратчайшие сроки перебросив армию с севера на юг, Александр разбивает мятежников и берет Фивы. Город разрушается до основания, стены его сносят, а жителей поголовно продают в рабство. Эта расправа приводит Элладу в ужас, заставив забыть самую мысль о возможном сопротивлении.

Греческие и фракийские дела отодвигают персидский поход на два года. Наконец, в 334 году до н. э. двадцатидвухлетний царь во главе войска македонцев и греков переправляется в Малую Азию. И именно тогда он объявляет войску о цели предстоящего похода. Они идут не для грабежа и даже не для того, чтобы вырвать у одряхлевшего персидского льва из когтей несколько клочков земли. Нет – они завоюют весь мир, пройдя до самого края Ойкумены.

Возле города Граник Александра встречает спешно собранное войско малоазийских сатрапий. Почти не понеся потерь македонцы с легкостью разгоняют рыхлое, не способное к согласованным действиям воинство Дария. В их руки один за другим переходят малоазийские города. Те, что сдаются ему без боя, могут рассчитывать на снисхождение, но для сопротивляющихся у Александра только одна кара – смерть. Огню и мечу преданы Эфес, Галикарнас, один из древнейших эллинских городов Малой Азии – Милеет. [4] К осени Александр оказывается во Фригии, где решает зимовать. Все это время Дарий никак себя не проявляет; возможно персы рассчитывают, что вдоволь пограбив, македонцы уберутся обратно.

Весной следующего года войско выступает в поход и, пройдя Киликию, достигает центральной Сирии. Тут – то и является со своей огромной армией Дарий, решивший, что пришло время прекратить безобразия, творимые в его владениях дерзким юнцом. Александр оказывается в крайне опасном положении. Персы, пройдя в тыл македонян, перерезают все пути, сделав невозможным не только отступление, но даже какой либо обходной маневр. Остается две возможности – либо безусловная победа, либо смерть. Битва при Иссе завершается победой, вражеское войско разбито с минимальными потерями (хотя в числе прочих, на стороне персов билось почти тридцать тысяч греческих воинов), персидский владыка поспешно отступает в глубь страны. Вообще, если верить некоторым историкам, то своими победами над персами, Александр обязан прежде всего трусоватому и слабовольному царю Дарию III.

Александр устремляется на юг, но вскоре вынужден сдержать свой наступательный порыв. Восемь месяцев македоняне осаждают Тир; финикийская твердыня неприступна, и самые осторожные уже поговаривают, что удача отвернулась от царя. Одновременно, оправившись после Исса, Дарий начинает новое наступление в Малой Азии, пытаясь отрезать Александра от Греции. Однако Антигон отбивает эти попытки, а вскоре, впервые за всю историю своего существования, Тир пал: по приказу Александра тысячи рабов и пленников насыпают дамбу, соединившую остров, на котором стоял город, с материком и по ней подвозят осадные машины. Все уцелевшие защитники города перебиты, их семьи проданы в рабство. Лишь небольшая часть тирян смогла покинуть обреченный город на судах, и бежать в Карфаген. Поздней осенью того же 332 года до н. э., македонская армия вступает в Египет и, не встречая сопротивления, присоединяет его к владениям молодого царя. Жрецы поспешили провозгласить Александра фараоном и, в соответствии с вековыми традициями, объявили его живым богом – сыном верховного божества Амона -Ра, отождествляемого греками с Зевсом.

Именно тогда произошло первое столкновение Александра со старыми военачальниками, служившими еще его отцу. Напуганный двумя тяжелыми поражениями Дарий решил попытаться закончить дело миром. Он направил к македонскому царю посольство, обещая выплатить огромную контрибуцию, и утвердить за ним все его завоевания в Азии и Египте. Не колеблясь, Александр отверг эти условия, заявив, что намерен сражаться до победного конца. Он даже предложил шахиншаху добровольно отречься от престола и передать ему всю власть. Старшие полководцы, резонно полагавшие, что не следует бесконечно испытывать воинское счастье в борьбе со значительно превосходящим противником, возмутились подобным решением. Самый уважаемый из них – Парменион, по воспоминаниям Птолемея, заявил на совете: «Будь я Александром, я бы принял условия персов», на что Александр ответил – «Я тоже бы принял их, будь я Парменионом». (111,89) Не исключено, что именно после этого случая у Александра впервые зародилась мысль: при первом же удобном случае избавиться от слишком самостоятельного стратега.

Перезимовав в Египте Александр двинулся в Месопотамию. Здесь, у селения Гавгамелы, произошла битва, окончательно определившая несчастливую судьбу Персии. Дарий выставил против тридцатипятитысячной армии Александра силы, по одним данным в шесть, по другим – в чуть ли не в десять раз превосходящие ее.

В ее составе многотысячная конница степных племен – вассалов Персии, боевые слоны, греческие наемники, лучшие бойцы, собранные Дарием со всей империи: царская гвардия Бессмертных.

И эта битва персами проиграна, словно и впрямь македонцам помогают боги. С самого начала управление войсками было полностью потерянно и какое-либо взаимодействие между отдельными частями персидской армии стало невозможно.

Плотный, непробиваемый строй фаланги, ощетинившийся стеной шестиметровых сарисс, прошел сквозь хаотичные персидские порядки, угрожая царской ставке. Дария охватил уже привычный ужас, и он обратился в бегство.

Армия незамедлительно последовала примеру царя царей.

Македоняне захватили колоссальные трофеи, в том числе всех боевых слонов, которых персы так и не успели пустить в дело. В плен попало множество сатрапов и сановников. Среди прочей добычи оказался и гарем шахиншаха.

После этого чудовищного разгрома всякая воля к сопротивлению окончательно оставляет Дария. Вместо того, чтобы, уйдя в многолюдные и богатые провинции южной Персии, собрать новое войско, он бежал на северо-восток страны, скрывшись в труднодоступных горах.

Настает время высочайшего триумфа и высочайшей славы для этого человека, которому еще нет двадцати шести. Вся огромная персидская держава оказалась у ног Александра.

Без боя заняты Вавилон и Сузы; взяты несметные сокровища, в числе которых и вывезенные из Греции Ксерксом статуи, почти пятьдесят тысяч талантов (около тысячи трехсот тонн) серебра и до сорока тысяч талантов золота.

В Вавилоне жрецы вновь воздают Александру божественные почести.(111,125)

Персидские вельможи, явившиеся ко двору Александра с изъявлениями покорности, обласканы им, и получили богатые дары и должности.

Александр, как мы знаем, беспощадный к родственниками своих врагов, включая женщин и детей, обошелся весьма милостиво, с семьей царя, попавшей в плен, и даже именовал при всех мать Дария, Сисигамбис, «матушкой».(111,70)

Затем царь идет на север, и захватывает священную столицу Персии – Парсу, более известную как Персеполис. Несмотря на его обещание пощадить город, Парсу предают разграблению и сжигают. Многие историки придерживаются широко известной версии о том, что Александр сделал это, чтобы угодить своей тогдашней фаворитке – знаменитой афинской гетере Таис, желавшей таким образом отомстить за разорение ее родного города Ксерксом, случившееся за полтора века до того. Автор же предполагает, что царь просто не сумел, да и не очень хотел, наверное, удержать дорвавшихся до сказочно богатой добычи вояк.

Тем временем среди приближенных Дария созревает заговор, во главе с сатрапом Бактрии Бессом. Шахиншах зверски убит (по мнению одних – чтобы его головой откупиться от Александра, по другим – в качестве мести за проигрыш войны). Узнав об этом (видимо, с облегчением в душе – живой Дарий, даже в плену, составил бы немалую проблему), Александр приказывает предать покойника царскому погребению, а всех участников убийства – казнить (их, отдадим должное ему, вылавливали тщательно и упорно в течение следующих полутора лет).

Таким образом, Александр убил даже не двух, а трех зайцев.

Во первых, выступив в роли мстителя за смерть Дария, он завоевал себе славу справедливого и благородного правителя. Во вторых, таким образом лишний раз подтверждалось его положение как преемника династии Ахеменидов, а не просто чужеземца, силой захватившего трон. Наконец, в третьих, что тоже немаловажно, он весьма наглядно продемонстрировал своему окружению возможную судьбу всякого предателя.

Вскоре, Александр сталкивается с первыми проявлениями недовольства в армии. Недовольство это двоякое. Первое, и наиболее массовое течение, которое разделяют как знатные сподвижники Александра, так и простые воины, исходит из того, что пора прекратить войну, ибо захваченная добыча и территории и так превосходят всякое воображение, и приступить к освоению персидского наследства. Оппозиция иного рода, может быть не столь широко распространена, зато носит куда более фундаментальный характер. Многие представители аристократии не согласны с идеями Александра, касающимися положения различных народов в империи. (16,321) Осуществляемая на практике, несмотря на все недостатки, «гомоноя» – равенство всех людей независимо от национальности их не устраивает. Особенно им не нравится появление при дворе сановников из числа персидских «варваров» и включение их в состав этерии – элитного войска. Не меньше недовольства вызвало внедрение персидских обычаев при дворе, особенно проскинезы – обряда коленопреклонения перед монархом.

Как сильны были оппозиционные настроения, и насколько далеко готовы были пойти их носители, точно сказать невозможно. Поэтому обратимся к голым фактам в изложении историков. Вначале по доносу, в заговоре с целью свержения Александра был обвинен доблестный солдат, начальник тяжелой конницы Филота – сын Пармениона. После долгих пыток он во всем признался, и был побит камнями. Одновременно, по приказу Александра убивают самого Пармениона и, вслед за ним, по все тому же обвинению в измене и заговоре истребляют всех его родственников, занимающих посты в армии.(111,98)

…Казалось бы, дальше некуда стремиться, достигнуто то, о чем еще несколько лет назад не мечтал ни один, самый смелый эллин. Давний враг – гигантская империя Кира и Ксеркса повержена, на персидском троне восседает греческий базилевс. Можно спокойно почивать на лаврах. Но Александр вновь затевает поход, на этот раз в северном направлении – в Согдиану и Бактрию, отказавшиеся признать его власть. Во главе противостоящих ему сил становится один из самых способных полководцев покойного Дария – сатрап Мараканды (нынешнего Самарканда) Спитамен.

Эта война с заштатной провинцией растягивается на три года. Александру приходится преодолевать яростное сопротивление местных жителей, не желающих покориться победителю Дария. Существенную помощь им оказывают сарматы и массагеты.

Армии приходится выдерживать неслыханные в Греции и Азии зимние морозы в горах, бураны и снегопады закаспийских степей. К тому же, опытных македонских воинов немного, большинство в войске составляют не очень умелые, а главное – не слишком надежные уроженцы покоренных земель.

Спитамен в конце концов убит своими соратниками, и если прежде царь казнил убийц Дария III, то теперь принесшие его голову щедро вознаграждены. Но подчинить Согдиану полностью не удалось, и по большому счету, никаких результатов кроме сожженных городов и опустошенных сатрапий эта война не дала.

Во время одной из стычек Александр получает ранение в голову, от которого он так и не оправился до конца жизни, время от времени он страдает от мучительных головных болей.

Наконец, царь заключает мир со скифскими племенами и, основав на реке Яксарат (нынешняя Сырдарья) город Александрия Эсхата, возвращается в Вавилон. Изрядную часть пути он вынужден проделать в носилках.

Во время согдийского похода, по доносу одного из участников, был раскрыт новый заговор, на этот раз, похоже – настоящий. Теперь его участниками оказались македонские юноши из числа ближайших царских слуг, (т.н. «заговор пажей»). Заговор этот стал будто бы известен благодаря тому, что проболтался один из его второстепенных участников. В их намерение будто бы входило заколоть царя во сне, или отравить. Несчастные юноши сознались во всем, что не удивительно, учитывая, что на службе Александра состояли искусные азиатские палачи. Всех их тоже забили камнями, причем не кто-нибудь, а лично приближенные Александра. Кроме этого, к заговору был «пристегнут» философ и историк Каллисфен, племянник самого Аристотеля и придворный летописец Александра. Вина его, по мнению Александра, была в том, что он идейно подготовил этот заговор, осуждая царя за чрезмерное увлечение персидскими порядками. Для родственника своего учителя, царь придумал особо изощренное наказание – его, закованного в цепи, посадив в клетку, возили за войском. Дальнейшая судьба ученого с точностью неизвестна; он то ли умер от болезни, то ли был тайно умерщвлен в тюрьме.

Но все вышеизложенное не заставило Александра оставить мысль о покорении всего обитаемого мира.

По возвращению в Вавилон, ставший фактической столицей создаваемой державы, он принимается готовить поход в Индию.

Перейдя Инд – границу бывшей Персии, македонская армия без сопротивления прошла царство Таксила, правитель которого поспешили признать власть Александра. Но вскоре путь ему преграждает войско царя Пора. По численности оно заметно превосходило македонское, вдобавок, это была едва ли не лучшая по оснащению в тогдашнем мире армия. Против изнуренных долгим переходом македонцев выходят боевые слоны в защитных доспехах, лучники, вооруженные тяжелыми дальнобойными луками, множество боевых колесниц. Наконец – оружие индийцев выковано из «белого железа» – индийского булата, с легкостью рубившего македонские мечи, которые гнулись от сильного удара так, что их приходиться выпрямлять прямо среди боя. (101,7)

И, тем не менее, Александр одерживает верх. Царь Пор пленен, его войско рассеянно и отступило. Но этот величайший успех индийского похода, одновременно оказался и последним.

Александр, вместо того, чтобы попытаться закрепит за собой уже завоеванные индийские земли, освобождает Пора из плена, в обмен на обещание стать его вассалом и с прежним, прямо-таки маниакальным упорством двигается дальше. Он форсировал Инд, и вторгся в долину Ганга.

И настал момент, когда, пройдя с тяжелыми боями области нескольких племен, взяв почти четыре десятка крепостей, оставив позади несколько заложенных городов, форсировав множество рек, армия, прежде всегда беспрекословно шедшая за Александром, отказывается повиноваться и требует возвращения домой. [5]

Александр, по свидетельству очевидцев, рвал на себе одежды, рыдал, уговаривая своих воинов продолжать войну, а под конец три дня просидел безвылазно в своем шатре, не допуская никого. Но заставить армию наступать уже было невозможно, и он отдал приказ повернуть назад.

Обратный путь оказался, однако, куда тяжелее наступления. Множество воинов погибли от жажды в безводных пустынях Гедрозии (Юго-Восточный Иран), не меньше утонуло во время переправ через бурные реки и частых наводнений, или погибли в арьергардных боях.

В Вавилон царь вернулся в состоянии глубокой депрессии.

Он пытается найти забвение в пирах, охоте, и мелких походах против горных племен северной части Ирана. Пробует заняться, наконец, делами своей империи, правда, без особого успеха – подавляет мятежи горных племен, формирует части из персов, обученных эллинским обычаям и военному искусству, разбирает конфликты между греческими полисами… и требует от них же официального провозглашения себя богом. [6]

В это же время он вступает в брак – сразу с двумя дочерьми сразу двух персидских царей: своего предшественника Дария III – Статирой, и Артаксеркса Оха, которого тот сменил – Сиритой. Очевидно, эти браки объяснялись чисто династическими соображениями: таким образом, Александр стремился окончательно закрепить за собой, в глазах персидского населения, право занимать трон. Одновременно, он устраивает браки своих близких соратников с девушками из знатных иранских родов, а десять тысяч солдат его армии берут в жены персиянок. Другие десять тысяч ветеранов с почестями и наградами отпущены домой.

14 июля 324 года до нашей эры, он серьезно заболевает. Через несколько дней его не стало.

Довольно широко была распространена версия об отравлении царя, вошедшая в историческую и художественную литературу. Назывались даже конкретные имена. Прежде всего, это македонский наместник Антипатр, недовольный губительной, и бессмысленно истощавшей по его мнению силы Македонии, политикой Александра, а также имевший личный повод для мести, ибо среди казненных царем были его ближайший друг Парменион и зять Александр Линкестий(111,198). Упоминался в этой связи и Аристотель, как возможный «духовный отец» заговора. Однако, по мнению большинства исследователей, эта версия представляется сомнительной. [7] Причиной смерти скорее всего послужило то, что организм, многолетним перенапряжением нервных и физических сил, последствиями ранений, а также крайне нездоровым образом жизни, [8] который вел Александр Македонский, не смог справиться с болезнью.

Представим же себе, что тогда, летом 323 года до н.э. или же – по принятому на тот момент среди эллинов летоисчислению – в первый год 113 Олимпиады, Александр Великий выздоравливает от поставившей его на грань смерти тяжелой азиатской лихорадки. Как бы могла пойти в таком случае дальнейшая история мира?

Видный английский ученый Арнольд Тойнби в своей работе «Если бы Александр не умер тогда…» (кстати, одной из первых публикации на тему альтернативной истории, появившихся у нас в печати), дает картину возникновения всемирной державы, протянувшейся от Британии до Шанхая, с модернизированным буддизмом в качестве государственной религии. (102,42) Да еще, вдобавок, благополучно существующей и поныне, спустя двадцать три с лишним века. С Тойнби, в основном солидарен и В.С. Поликарпов; он даже название первой главы своей книги заимствовал, чуть изменив, у английского ученого.

Автор позволит себе не согласиться с подобным сценарием, и взамен предлагает вниманию читателя свой, на его взгляд – куда более реалистичный.

Итак, великий царь, при жизни официально объявленный полубогом (и, быть может, всерьез считавший себя таковым), находившийся буквально на смертном одре, неожиданно выздоравливает.

По этому случаю в храмах всех возможных религий в Вавилоне и других городах созданной им державы проводятся благодарственные молебны, обильные жертвоприношения и пышные церемонии.

Кое-кто среди его сподвижников, уже выстроивший определенные планы на случай кончины Александра втайне огорчен, но абсолютное большинство армии и приближенных искренне радуются.

Рады и очень многие из его разноплеменных подданных – хотя бы потому, что явственно предвидят неизбежные смуты и войны, со всеми сопутствующими им бедствиями, которые неизбежно воспоследовали бы, лишись в одночасье огромная империя своего создателя и властелина.

Окончательно оправившись от болезни, Александр с удвоенной силой и всей своей прежней энергией принимается готовить давно задуманный поход на запад – в Италию.

В Коринфе, Афинах, на Кипре и Крите, на ионийском побережье Малой Азии по приказу великого царя собирается флот, предназначенный для перевозки новой, спешно формируемой армии. На Средиземное море отозван из Месопотамии один из ближайших друзей царя, знаменитый мореплаватель Неарх: сейчас не до поисков морского пути к Индии и Египту, которыми он занимался последнее время.

Именно Неарх берет в свои руки руководство морской частью экспедиции.

Вместе с греческими войсками в состав армии включаются и подразделения, сформированные из жителей Персии, Сирии, Малой Азии, Ливии.

Наконец, царь лично прибывает в армию, чтобы самому, как он и привык, возглавить великий поход в западные земли.

…Вопреки высказанному Тойнби мнению, на итальянском театре военных действий главным противником македонцев оказался отнюдь бы не Самний, представлявший собой достаточно рыхлый конгломерат небольших царств. И даже не Рим, в то время еще недалеко ушедший от положения укрепленной деревни и оказавшийся во главе Латинского союза скорее благодаря удачному стечению обстоятельств, нежели своей действительной мощи и непобедимости.(102,35) «Врагом номер один» на этот раз оказывается Карфаген.

Тому был целый ряд серьезных причин. Первое: именно Карфаген был наиболее богатым и могущественным государством этого региона. Подчиниться власти Александра, означало для него потерю практически всего достигнутого за несколько столетий. Лишиться владений в Иберии и Сицилии, утратить власть над союзниками, вполне вероятно – передать македонцам свой огромный флот. Второе: Александр в войне на западе выступал как союзник и покровитель греков, давних и непримиримых врагов Карфагена, с которыми он боролся уже не первый, и даже не второй век. Грекам предназначалась роль проводников господства Александра на завоеванных землях и, в случае его победы, именно грекам принадлежала бы полная гегемония во всем Западном Средиземноморье, в том числе, разумеется, и в торговле. Пунийцев, и в особенности Карфаген, как бывшего фаворита, ждали бы всяческие ущемления меры со стороны властей империи Александра (и это еще мягко сказано). Наконец, было еще одно весьма важное обстоятельство, а именно: не кто иной как Александр Великий, как мы помним, приказал уничтожить Тир – прародитель Карфагена.

Предвидя надвигающуюся опасность, пунийцы принимаются лихорадочно сколачивать антимакедонскую коалицию. Вполне возможно, среди их потенциальных союзников оказался бы и Рим. Ведь – обстоятельство широкой публике практически неизвестное – некоторое время спустя Карфаген и Рим совместно выступят против царя Пирра, пытавшегося силой оружия создать объединенное эллинское государство на Аппенинах.

Александр по обыкновению действует быстро и решительно.

Вначале, мощный македонский десант высаживается на Сицилии и на юге Италии, заселенной греческими колонистами (так называемая Великая Греция).

Тамошние полисы очень быстро объединяются под эгидой Александра.

Отчасти этому способствует явственно осознаваемая угроза со стороны пунийцев, но значительно в большей степени – страх перед многочисленной армией непобедимого царя, и хорошо известная судьба тех, кто пытался стать на его пути. В короткий срок, объединенные силы местных греков и македонцев вытесняют карфагенян с занимаемой ими части острова.

Одновременно мощный царский флот перерезает морские пути между Северной Африкой и Аппенинским полуостровом, лишая карфагенян возможности снабжать свои войска, и оказывать действенную помощь своим итальянским союзникам.

На северном направлении армия царя также успешно продвигается вперед. На ее сторону переходят не только греки, но и многие италийские государства, прежде всего небольшие народы, вроде умбров, калабров и япигов. Прежде всего те, кто считает себя первыми потенциальными жертвами агрессии самнитов и латинов.

В морях, омывающих Аппенинский полуостров, кипят яростные сражения между флотами греков и финикийцев. Названия доселе безвестных италийских городков и селений звучат также, как до этого – Марафон и Гавгамелы.

Однако превосходство на стороне Александра. К его услугам практически неисчерпаемые людские и материальные ресурсы гигантской державы, а противники его, ко всему прочему, еще и разобщены годами прежней вражды.

Вначале разгромлен и подчинен Самний, затем Латинский союз.

Дольше всех сопротивляется Рим – мужество и несгибаемая доблесть его граждан общеизвестны. Но и его ожидает судьба Тира и Персеполиса.

Трудно предполагать – погиб бы он безвозвратно, или же на его месте, как предположил Тойнби, Александр основал бы новый город – форпост своего влияния в Северной Италии, какую-нибудь Александрию -на -Тибре. Да это и не столь уж важно для нашего повествования. Рим квиритский, Рим латинский, Рим сената и цезарей, которому суждено было бы всего через столетие с небольшим начать играть колоссальнейшую роль в мировой истории, исчезает бесследно и навсегда. Людям позднейшего времени даже не известно это название, как напрочь забыто название рыбачьего селения, стоявшего на месте Александрии Египетской. (13,65)

Завершается Италийский поход подчинением власти Александра этрусских городов-государств, осуществленным, впрочем, без какой бы то ни было войны. Этруски – расены, уже пережившие эпоху своей славы, находившиеся в вынужденном союзе с Римом, просто механически переходят под руку македонского государя, вместе с прочими трофеями этой войны. Этрурия становится мирной и покорной провинцией его империи. Однако, дальнейшее продвижение на север Аппенинского полустрова приходится притормозить.

За землями этрусков, по ту сторону реки Рубикон, лежит Цизальпийская Галлия, воинственные и многочисленные жители которой за полвека до описываемых событий едва не стерли с лица земли Рим.

Оставив на ее границах небольшие гарнизоны – в основном из местных жителей, Александр Великий поворачивает армию на юг.

Теперь настает черед Карфагена. Осажденный с суши и моря город ведет неравную борьбу. Члены Карфагенского союза один за другим спешат перейти на сторону уже очевидного победителя – поскольку война все равно проиграна, самое время позаботиться о своей судьбе. Иные даже рассчитывают выгадать кое-что от исчезновения прежнего сюзерена.

Мы знаем как умели сражаться римляне. И знаем также, как умели сражаться пунийцы и тиряне. С уверенностью можно утверждать, что город бы не сдался победителю персов и италиков, и разделил бы судьбу всех прочих городов, что посмели не подчинится воле великого царя, владения которого лежат теперь на трех материках.

…От пепелищ Рима и Карфагена, от новых Александрий, заложенных в Италии и Африке, царь опять возвращается на Восток. Им вновь владеет мысль о покорении индийских земель. Все с той же неуемной энергией царь, только переваливший за вторую половину четвертого десятка лет, собирает новую армию.

Спустя некоторое время громадное войско уже готово к повторному вторжению в Индию. С Александром на этот раз идут фракийцы и самниты, оски и латиняне, этруски, критяне, италийские греки, галлы и иберы, персы, согдийцы и финикийцы, идут кшатрии и погонщики боевых слонов из уже покоренных индийских царств. Только македонцев совсем мало в новой армии, разве что гвардейцы – гетайры, да еще военачальники, и то не все.

Войско вновь идет по уже знакомому пути, еще более умножаясь за счет примыкающих к нему по пути отрядов новоявленных союзников – тех, кого страшит уже одно имя Александра – повелителя почти всего известного мира.

Индия огромна. Но в ней только более менее крупных государств больше двадцати, а мелких царств – во много раз больше. И это не считая десятков совсем диких племен и народностей, племенных союзов, весьма слабо соединенных под властью кого-то из сильнейших вождей, городов-государств, отчасти подобных греческим полисам, с сильной торговой олигархией, которую не привлекает мысль о большой войне. (104,149)

Все они разделены к тому же годами, если не веками вражды, и давними предрассудками, да еще и расстояниями – следовательно, никакие совместные действия невозможны.

Однако, несмотря на все это, покорение Индостана затягивается на годы. Сперва царь, продвигаясь обычным маршрутом всех завоевателей, вторгавшихся на субконтинент, захватывает северо-запад Индии, затем распространяет свою власть на плато Декан, громит ожесточенно сопротивляющееся царство Калинга на востоке, и Магадха – в центральных районах; за ними приходит черед других стран и народов полуострова.

Впрочем, далеко не все государства приходится завоевывать силой. Многие властители, зная судьбу, которая ожидает сопротивляющихся, предпочитают, по примеру государей упоминавшейся выше Таксилы, изъявить по крайней мере внешнюю покорность, и откупиться толикой своего богатства и людьми для царского войска. Для других, война которую ведет Александр – благоприятная возможность свести старые счеты или сбросить зависимость от более сильного.

Повелитель, чья столица находится где-то далеко на севере, заметно предпочтительнее для многих, нежели ближайший и давний враг. Некоторые присоединяются к великому царю, как это бывало не раз в истории и до и после, в надежде на богатую добычу и высокое положение после победы. Брамины во многих землях приветствуют великого «Аликсудара» как дэванамприю – любимца богов и их посланника; точно также поступили, как мы помним, жрецы Египта и Вавилона(13,104). Да и в массах простых людей весьма широко распространяется мысль, что своими успехами Александр Македонский обязан помощи высших сил – иначе как ему удалось бы победить стольких врагов, чьи армии неизмеримо превосходили его войско? Подобное мнение также немало способствует все новым успехам царя.

В завоеванных индийских землях образуются несколько крупных наместничеств. Большие государства, за исключением добровольно вошедших в державу Александра, ликвидированы и расчленены на мелкие области, возглавляемые македонскими вассалами из числа местных сторонников царя. Некоторые, представляющие особую важность города и территории управляются непосредственно назначенными Александром чиновниками.

При этом происходит то же самое, что до того имело место в Персии: при дворе появляются индийские вельможи и советники, в царской гвардии – воины из числа индийской знати, а гарем Александра, учрежденный по персидскому образцу еще раньше, пополняется индийскими красавицами.

Подобно своему отцу, царь, в промежутках между войнами и государственными делами неустанно плодит все новых потомков, не особенно беспокоясь, что после его смерти это может повлечь борьбу за власть между наследниками, и даже распад державы.

Одновременно, происходят и процессы иного рода – хотя и не столь заметный, но зато куда более важный для будущего. Обширнейшие знания, накопленные к тому времени индийской наукой, прежде тщательно скрываемые в узком кругу жреческой касты, становятся доступны в полном объеме эллинским ученым.

В философских школах Афин, Александрии, Пергама, появляются индийские учителя мудрости.

Распространяется так же и буддизм – но, разумеется, далеко не в таких масштабах, как предположил Тойнби. (102,34)

Греция близко знакомится и с искусством азиатских народов. Богатейшая поэзия и мифология Сирии, Вавилонии и, конечно, Индии, творчески усваиваются драматургами, писателями, художниками, давая начало множеству произведений.

Искусные индийские мастера – архитекторы и скульпторы, ювелиры, умеющие гранить алмазы, ткачи, выделывающие тончайшие драгоценные ткани, оружейники, изготовлявшие несравненный булат -вутц передают свое умение ремесленникам Эллады и Азии.

При этом происходит и встречное движение. Греческие колонии возникают в городах северной и южной Индии и Цейлона, как незадолго до этого они появились в Персии и Бактрии. В них происходит активное смешение и взаимопроникновение восточной и эллинской традиции, что способствует заметному развитию обеих культур.

Наконец, армия, к этому времени уже на три четверти состоящая из уроженцев Индостана достигает южной оконечности субконтинента. Переправившись через Адамов мост [9] на Цейлон, Александр завершает войну, подчиняя мелкие дравидийские княжества острова. Вновь, как когда-то, после завоевания Персидской империи, встает вопрос: что же дальше? Продолжить войну, или, наконец, остановиться, и приступить к обустройству своих колоссальных владений?

От обитателей покоренных царств, от иноземных послов и купцов и собственных криптиев – разведчиков, царю хорошо известно о лежащих за Индией землях.

Он знает о находящемся в нескольких неделях морского пути обширнейшем архипелаге (нынешней Индонезии), истинные размеры которого неведомы. Острова эти сказочно богаты, и населены многочисленными и воинственными народами. Знает он и о лежащем севернее Золотом Херсонесе – Малакке. Знает о государствах нынешнего Индокитая. Надо ли тратить силы на их завоевание? Царь ведь уже не так молод, скоро он сравняется возрастом со своим отцом. И если да, то какой путь избрать? Отправлять ли на их покорение флот? Послать ли войско по суше, через почти непреодолимые горы и джунгли?

Или, быть может, вновь вернуться на запад, дабы на этот раз подчинить северных варваров: всех этих кельтов, германцев и фракийцев?

В эти же годы, помимо великих походов, происходят и более мелкие войны на окраинах. Стратеги Александра сражаются в Верхнем Египте, стремясь завоевать африканские царства Мероэ и Напата.(102,37) Отбивают происходящие время от времени наскоки северных соседей на границы изрядно обезлюдевшей Македонии и галлов на италийские владения. Обороняют бывшие карфагенские владения от осмелевших нумидийских племен. В далекой Испании пытаются окончательно покорить воинственных иберийцев, а на юге – продвинуться в Аравию. Но все это вряд ли удостоится чего-то большего, нежели десятка-другого строк в трудах тогдашних, да и будущих историков.

Между тем положение в огромном государстве оставляет желать много лучшего. Непрерывные войны поглощают весьма и весьма большое количество материальных и людских ресурсов, что порождает вполне объяснимое недовольство в массах. Прибавьте к этому бесконтрольную власть и самоуправство алчных наместников, борьбу придворных партий вовсю пользующихся многолетним отсутствием монарха в столице, связанные с этим раздоры среди министров и советников. Вдобавок, представители высшей и местной власти, рекрутированные как из числа греко-македонцев, так и иноплеменников, очень быстро усваивают весь набор разнообразных восточных пороков – от бессмысленной расточительной роскоши и неудержимого казнокрадства до употребления наркотиков. Все вышеперечисленное отнюдь не способствует благополучию империи. Правда, несколько оживляется торговля, что связано с устранением границ и таможенных барьеров.

Характер царя царей с возрастом также отнюдь не улучшался бы, скорее наоборот. Только усугубились бы те отрицательные черты, что проявились в нашей истории ближе к концу его жизни – вспышки беспричинной ярости, подозрительность, жестокость.

Еще не один сановник, и не один город испытали бы на себе его гнев, выразив даже малейшее непокорство, или просто попав под горячую руку. Рискнем предположить, кто именно из его приближенных разделил бы судьбу Пармениона и Каллисфена. Это, безусловно, Антипатр, которому, по всей видимости, стоил бы жизни давний конфликт с мстительной и властолюбивой Олимпиадой, Птолемей – тому наверняка бы припомнили идею раздела империи, высказанную во время болезни Александра и, наконец, Чандрагупта.

Этот хитрый индийский царек сумел, в свое время, накануне первого индийского похода, втереться в доверие к Александру, став при нем чем-то вроде советника по всем вопросам, касающимся Индии. В действительности же, он рассчитывал, используя македонцев в своих интересах, при первом удобном случае изменить им, и самому править отвоеванными у прежних владык индийскими землями (что, в нашей реальности ему и удалось, после смерти изгнав греков из Таксилы, и став родоначальником династии Маурьев и предком знаменитого Ашоки). (104, 235)

Идут годы. [10] Войны сменяются недолгим миром. Бывает и так, что стоит угаснуть сражениям на одном конце державы, то сразу же вспыхивает война на противоположном. Но жизнь на огромном пространстве от Атлантики и Кантабрийских гор до Цейлона, отнюдь не исчерпывается одними лишь войнами. Строятся новые города, развиваются ремесла, ширится торговля, создаются новые произведения искусства и философские системы. Для огромного большинства поданных Александра, и он сам, со всей его властью, и войны, которые он ведет где – то очень далеко от их краев, остаются некоей абстракцией. Есть целые обширные области, вроде упоминавшейся выше Согдианы, где власть его скорее чисто номинальная, а сборщики податей – весьма нечастые, мягко говоря, гости.

Несмотря на сохраняющийся (при все большем влиянии азиатских культур) эллиноцентризм и приверженность правящей верхушки (при всех нюансах) классическим греческим ценностям, вновь созданное государство быстро приобретает черты классической восточной империи, хотя в областях Эллады частично сохраняется полисный строй.

Провозглашается формальное равенство всех подданных, независимо от нации, места жительства и религии, хотя на практике оно соблюдается далеко не всегда.

Изменилась и армия. В ней, как уже говорилось, очень мало греков и македонцев. Они сведены в отдельные части, на случай неповиновения туземных войск. Основную же массу солдат составляют жители азиатских, африканских, индийских провинций огромной империи, правда, обученные и вооруженные по македонскому образцу. Наряду с тяжелой кавалерией не раз приносившей македонцам победу, немалое место занимают и конные лучники из числа кочевых племен; Индия поставляет боевые колесницы и многочисленных слонов – непобедимую элефантерию.

Двигающиеся вместе с войсками и посольствами историки, философы, географы собирают сведения о землях, где им довелось побывать. Греческие ученые творчески осваивают мудрость иных культур, пытаясь свести воедино все, что известно им и их предшественникам о мире.

Под руководством великого Неарха заметных успехов достигает мореплавание. Корабли его подчиненных активно исследуют побережье Аравии и Персидского залива, стремясь установить морское сообщение между Месопотамией и Египтом.

Осваивается и прямой морской путь из Красного моря в Индию – греческие навигаторы почти на два столетия ранее, чем в нашей истории, открыли секрет муссонных ветров, позволяющих быстро пересекать Аравийское море.

Обсуждается вопрос о посылке экспедиции вокруг Африки с участием западных финикийцев-жителей бывшего Карфагенского союза, по примеру организованной за три века до того по приказу фараона Нехо. Одновременно делаются попытки исследовать восточное побережье континента; суда из Египта с каждым годом заплывают все дальше на юг.

Даже требования божественных почестей и поклонения владыке уже становятся привычными. Большинство следует словам одного спартанца: «Так как Александр хочет быть богом, пусть будет богом».(111,97)

Стареющему царю, впрочем, это все не слишком интересно. Он торопится завершить объединение под своей властью всей Ойкумены – ведь он уже принял решение о том, куда двинет свою несравненную армию в этот раз.

Задуманный им очередной поход, должен завершить, по его мнению, покорение цивилизованного мира.

Целью теперь являются земли Древнего Китая – Чжунго(102,41).

От разведчиков, Александр хорошо знает о многочисленности тамошнего населения и огромном богатстве тамошних владык. Но разве не покорил он совсем еще недавно столь же многолюдные и обильные ресурсами индийские земли? Кроме того, хорошо известно и другое: семь расположенных там царств ведут почти непрерывные, истощающие их силы войны друг с другом. Вдобавок, тамошние жители приучены к покорности, а солдаты не отличаются чрезмерной храбростью.

…И вновь уже не впервые собирается войско для нового великого похода.

В нем плечом к плечу стоят воины сотен и сотен племен – от диких всадников из Великой Степи, до жителей Испании, Ливии и альпийских долин. Но больше всего в ней тех, кто уже начал забывать свой дом, для которых жизнью стала война и которые ничего кроме войны уже не знают и не хотят знать. Эта армия воистину достойна именоваться армией Повелителя Мира.

Ее путь лежит далеко на северо-восток, за Памир и Гиндукуш, за безводные степи Кашгарии и пески Гоби, в далекую страну Чжунго…

В этом месте мы и расстанемся с Александром Великим.

Невозможно сказать, погиб бы он вместе со своей армией где-то в Поднебесной, одержал бы очередную невероятную победу, дойдя до омывающего восточный край Ойкумены океана, и дожил бы до глубокой старости с сознанием того, что совершил все, доступное для смертного; умер бы от болезни или раны, либо же вернувшись ни с чем, как когда-то из Индии, тихо угас бы, лишившись смысла жизни. Также и не будем, подражая Тойнби, строить гипотезы о том, как могла развиваться в дальнейшем судьба созданного им великого государства, просуществовало бы оно еще какое – то время (какое-то – это может быть и сто, и более лет), или было бы немедленно разорвано на куски в войнах между наследниками Александра, как то случилось в знакомой нам истории. Но ясно одно – мир, где сын Филиппа и Олимпиады не умер бы тогда, в Вавилоне, в 323 году до начала так и не наступившей нашей эры, был бы куда менее похож на тот, в котором мы живем сегодня, чем даже тот мир, где юного македонского царевича сразил бы эллинский меч под Херонеем или Фивами.

Roma delenda est [11]

Одной из возможных развилок времени, что не один раз привлекала как беллетристов, так и серьезных ученых, является происходившее в III столетии до н. э. противоборство Карфагена и Рима, вернее– его исход. Немало людей всерьез задавались вопросом: как бы выглядел мир, одержи верх тогда не Рим, а Карфаген?

Как ни странно, но в большинстве подобных реконструкций события развиваются в худшую сравнительно с реальностью сторону.

Объясняется это, скорее всего, исключительно тем, что и до сих пор симпатии большинства историков остаются почему-то на стороне Рима, в то время как к его противнику относятся с предубеждением.

Поминаются к месту и не к месту людские жертвоприношения в финикийских храмах – как будто Рим не знал гладиаторских боев в честь богов.

Можно услышать и утверждение, что Карфаген был не чем иным, как царством золотого тельца, страной презренных торгашей, своего рода янки античного мира, лишенных каких-либо гражданских чувств и озабоченных исключительно собственным благополучием.

Суровый приговор выносит Карфагену английский католический писатель и историк Г.К. Честертон. По его мнению, пуническая цивилизация была ни чем иным, как цивилизацией «изощренных бесопоклонников», где, по его образному выражению, «…рога Сатаны вздымаются не только к звездам, но и к самому Солнцу…»(30,165)

Согласно Честертону, Карфаген воплощал в себе все наихудшее в современном ему мире – слепое поклонение «золоту, насилию и богам, жестоким как звери», этакому культу первичного зла и сил тьмы. Рим же, как он полагал, напротив, воплощал самое лучшее и здоровое, что было на тот момент в античности.

Как полагал почтенный автор детективов о патере Брауне, в случае победы Карфагена, ни много ни мало «хребет мира был бы сломлен» (?!) и, он бы обратился в «бесчеловечный улей»(??).(30,186)

Менее эмоциональные и более объективные оценки Карфагена и его места в истории можно встретить в трудах, как это не покажется странным, самих римлян. Позволим себе привести высказывание видного историографа I в. до н. э. Помпония Мелы: «Пунийцы были мудрым народом, который процветал и в войне и в мире. Они преуспевали в письменности и литературе и в других искусствах, в морском деле, и в военном деле, и в управлении империей» (50,48) [12]

…Прежде всего, наверное, следует дать читателю некоторое, более углубленное представление о том, что представлял собой Карфаген ко времени Второй Пунической Войны.

В Западном Средиземноморье финикийцы впервые проникли приблизительно в конце II тысячелетия до н. э. По некоторым данным, например, Кадис был основан в 1100 году до н. э. (вскоре после Троянской Войны). По словам римского историка I в н. э. Страбона, «Финикийцы… еще до гомеровской эпохи завладели лучшей частью Иберии и Ливии(Северной Африки-Авт.)…» Первоначально то были, видимо, небольшие торговые посты, или укрепленные селения, жители которых занимались ловлей пурпуроносных моллюсков – собственно, добыча сырья для производства этого драгоценного красителя, и была одной из основных задач финикийских купцов, гнавшей их все дальше и дальше на запад. С течением времени одни колонии такого рода по тем или иным причинам прекращали свое существование, другие все больше и больше разрастались. Ко времени основания Карфагена, вернее говоря Карт-Хадашта, ибо Карфаген – римское название города, а произошло это приблизительно в 825 (по некоторым источникам в 814) году до н. э. в Южной Европе и Северной Африке был уже целый ряд процветающих финикийских поселений. Всего лишь в трех десятках километров от Карфагена стоял достаточно большой и сильный город Утика. Как свидетельствуют хроники, известному библейскому персонажу – тирскому царю Хираму приходилось даже посылать карательные экспедиции, дабы получить с него причитающуюся дань.(19,124) Однако, именно Карфаген в течение очень короткого времени возвысился над всеми прочими финикийскими поселениями. К тому времени метрополии – Тир и Сидон, уже утратили не только могущество, но и свободу, став частью Ассирии.

Возвышению Карфагена способствовал ряд обстоятельств. Прежде всего, это крайне выгодное географическое положение, на перекрестке морских торговых путей западной и восточной части Средиземного моря. По этой же причине, карфагенский флот мог легко обеспечить контроль над этими путями, что дало возможность находящимся у власти в городе единолично определять – кто будет допущен на них, а кто нет. Кроме того он, в отличие как от метрополии, так и от большинства других финикийских поселений, мог не опасаться угрозы с тыла – опять таки, благодаря своему удобному положению. Дело в том, что Карфаген стоял на полуострове, к тому же дополнительно огражденном со стороны суши грядой высоких труднопроходимых холмов. Не было необходимости строить сложные оборонительные сооружения в большей мере обособлявшие, нежели защищавшие города древности. И – не забудем – требовавшие на свое создание и поддержание в должном состоянии немалых сил и средств. Достаточно было воздвигнуть надежную стену на перешейке, и можно было не опасаться даже сильного войска, не говоря уже о набегах диких нумидийских племен.

Первым шагом на пути к грядущему величию было объединение ряда бывших финикийских колоний – Гадрумета, Утики, Гиппон-Даирита и некоторых других. Затем, около 665 года до н.э, к союзу была присоединена Малака (город на месте нынешней Малаги), один из старейших городов, основанный примерно в то же время, что и Утика. Карфагенский союз носил черты конфедеративного объединения, в котором все члены имели весьма широкую самостоятельность в делах, представлявшихся главе союза второстепенными.(19,129)

Тут следует уточнить, что о финикийском, семитском характере Карфагена, можно говорить лишь в культурном и религиозном аспектах, но никак не в этническом. Ведь нельзя забывать, что первые поселенцы – тиряне, прибыли на свою новую родину всего на нескольких кораблях, и в дальнейшем, приток людей из метрополии не мог быть сколь-нибудь значительным, из-за крайне ограниченных демографических ресурсов Финикии. Население Карфагена, как и всех иных городов одноименного союза, составляли те, чьими пращурами были осевшие в колонии местные уроженцы (Диодор именует их ливофиникийцами), разноплеменные моряки, торговцы, наемники; и в немалой степени-потомки вольноотпущенников. До нас дошли также сведения о проживавшей в Карфагене многочисленной греческой общине.(13,77)

Довольно быстро Карфаген сосредоточил в своих руках торговлю Средиземномья с северо-западом Европы и Африкой.

Среди карфагенских товаров было оливковое масло и вино, произведения искусных пунийских ремесленников – оружие, ткани, изделия из стекла. В обмен на них из Африки получали золото, слоновую кость, черное дерево, драгоценные камни, звериные шкуры и целебные растения. С севера везли янтарь, серебро, хлеб, соль, рабов и белокожих, голубоглазых рабынь, находивших неограниченный сбыт на рынках Средиземноморья.(97,27) Весьма широко торговал Карфаген различными благовониями, столь ценимыми в древности. Преуспели его мастера и в изготовлении красок из дешевого растительного сырья.

Но два товара приносили оборотистым купцам Карт-Хадашта особо значительную прибыль, поскольку им практически принадлежала монополия на них. Это, уже упоминавшийся пурпур и столь необходимое для изготовления бронзы олово. Контролируя западную часть Средиземного моря, пунийцы прибрали к рукам торговлю как иберийским, так и британским оловом, что весьма способствовало их обогащению. (19,125)

Город быстро рос. Для снабжения его водой был воздвигнут акведук с горного кряжа Зегуан, длинною в 132 км. Подобное сооружение появится в Риме только спустя почти четыре века, при императоре Клавдии. (19,127)

Свою монополию единолично плавать и торговать в западных водах, карфагеняне защищали жестко и бескомпромиссно. По словам александрийца Эратосфена они «…топили в море корабли всех чужеземцев, которые проплывали мимо их страны в Сардинию, или к Геракловым Столпам…». В дополнение к этому они всячески распространяли слухи, о будто бы в изобилии населяющих этот край Ойкумены ужасных чудовищах. (19,129)

Все это в сочетании с достаточно тяжелыми и опасными условиями навигации в тех водах для тогдашних судов, в течение веков отбивало всякую охоту у кого бы то ни было заплывать западнее Сицилии.

При продвижении на Иберийский полуостров карфагенянам пришлось столкнуться с полумифическим Тартессом.(19,125) Этому царству, хотя оно и не имеет прямого отношения к теме разговора, все-таки, по мнению автора, следует уделить внимание. В отношении Тартесса термин «полумифический», употреблен по той простой причине, что сведения о нем удручающе скудны.

Есть сведения, что Тартесс, или, вернее Тартис (именно так именовали его сами жители), был известен финикийцам задолго до греков, еще в середине II тысячелетия до н.э.

Об этой культуре и ее корнях известно удручающе мало. Одни ученые предполагают, что Тартесс – автохтонная культура, в силу каких то особо благоприятных обстоятельств достигшая уровня, более высокого, нежели остальные иберийские племена. Другие склоняются к мысли, что, по крайней мере, первоначальный толчок ей был дан извне. В качестве кандидатов называют, в частности, эгейских пеласгов, критян, карийцев и ликийцев, египтян, хотя последние и не были слишком большими знатоками мореходного искусства и, наконец, атлантов. Часть исследователей высказывали предположение, что Тартесское царство-наследник какой – либо финикийской колонии, быть может, первой в тех краях, по неведомым причинам попавшей под власть местных племен, и ассимилированной ими. При этом, победители, как это часто бывает, в значительной мере усвоили более высокую культуру побежденных. На это как будто указывают и упоминания в библейских текстах, некоего «Фарсиса», с которым Сидон и Тир вели оживленную торговлю, получая оттуда, в основном, свинец, серебро и олово. При этом, в числе товаров упоминаются и обезьяны – еще доныне в районе Гибралтара обитает небольшая популяция пиренейских бесхвостых макак.(19,153) Однако, финикийскому происхождению загадочного царства противоречат в частности, указания Страбона на наличие у тартесситов собственной письменности, и находки археологов, обнаруживших на юге Испании следы богатой и своеобразной культуры.(34, 110) Так или иначе, скорее всего окончательного ответа на вопрос – что представляла из себя цивилизация Тартесса, мы уже никогда не узнаем. Возможно, он сгорел вместе с сотнями тысяч свитков карфагенской библиотеки.

Автор склонен согласится с теми, кто относит культуру Тартесса к чисто иберийским. Вряд ли государство это занимало слишком уж большую территорию; границы, о которых говорится в источниках, могли быть границами области, в которой тартесситы взимали дань с разобщенных племен, или даже того района, на который претендовали их цари. Подобные примеры не редкость в мировой истории. Можно вспомнить, что китайские правители считали себя властелинами всего мира. И потом – разве бы допустило сильное, большое государство чтобы на его территории хозяйничали какие то пришельцы (как мы помним, первые финикийские колонии в этих землях были основаны задолго до Карфагена)? Как бы то ни было, после 600 года до н.э. всякие упоминания о Тартессе исчезают. Царство разгромлено, а его территория вошла в состав карфагенских владений.

Приблизительно около 525 года до н.э. Карфаген начинает активное проникновение за Мелькартовы Столбы на севере и юге. Гамилькон совершил плавание к Британским островам, а Ганнон – вдоль побережья Африки, до нынешней Гвинеи и Камеруна, основав при этом несколько городов, заселенных колонистами из числа карфагенских бедняков.

Это не просто единичные экспедиции – составляются подробные лоции – периплы, с указанием ветров, течений, удобных корабельных стоянок (перипл Ганнона – один из немногих дошедших до нас письменных памятников Карфагена).(34, 102)

С этого времени суда Карт – Хадашта становятся все более частыми гостями в африканских водах.

Пунийцы не раз посещают Азорские острова, вновь открытые только в XV веке от рождества Христова, их «круглые» корабли доходят до земель фризов, и, возможно, даже до Скандинавии. Ряд исследователей обратили внимание на сходство в силуэтах норманнских драккаров и финикийских кораблей.

В Италии их дела идут также весьма неплохо. Карфагеняне заключают взаимовыгодный союз с этрусками, с помощью которых завоевывают острова Ивису и Сардинию, начинают проникновение на Сицилию. Это заняло примерно двадцать лет – с 550 по 530 годов до н.э. (19,156)

Но в целом Карфаген мало занимали италийские дела. И Рим очень долго не воспринимался ими как потенциальный противник. Да и трудно было предполагать возвышение этого заурядного латинского полиса, не раз терпевшего поражения от соседей, в том числе и от союзных пунийцам этрусков. В конце V века до н.э его едва не уничтожили галлы, а спустя сто шестьдесят лет Рим с трудом устоял (не без помощи, как уже говорилось, Карфагена) против не слишком многочисленной эпирской армии.

По мере усиления Рима ему стали уделять больше внимания. В 384 году до н.э. Карфаген и Рим заключают договор, по которому римским судам запрещается посещать воды западнее Прекрасного мыса (мыс Фарина на побережье нынешнего Туниса), за исключением случаев, когда их вынудила к этому стихия, или неприятель. Карфаген в свою очередь, брал на себя обязательство не причинять вреда Риму и его союзникам. (19,167)

Но проходит чуть более ста лет, и все меняется.

Рим подчинил себе некогда грозных этрусков(причины упадка этой, прежде великой и своеобразной цивилизации -тема отдельного разговора).

В различной силы зависимость от него попадает большинство государств и племен Италии. Наконец, амбиции римского сената распространились и за пределы полуострова. Столкновение между двумя державами стало неизбежным. Яблоком раздора стала Сицилия, где римляне первоначально выступили заступниками греков.

Разразилась Первая Пуническая война длившаяся двадцать три года, с 264 по 241 год до н.э. Военное счастье не благоприятствовало Карфагену – уже в первый год войны римляне наносят тяжелое поражение карфагенянам и их союзникам сиракузянам (вскоре после этого сиракузский тиран Гиерон II переходит на сторону Рима) Еще через три года римский флот выигрывает сражение при Милах, имея на десять кораблей меньше, чем пунийцы. Поражение тем более обидно, что Рим создал флот уже в ходе войны. До того Вечный город не располагал даже небольшим числом кораблей, а для морской службы привлекал союзников – южно-италийских греков. Успех окрыляет квиритов, и армия консула Регула высаживается на африканском побережье. Карфагеняне без особого труда разбивают ее.

Война длится долгие годы, с переменным успехом. На какое-то время инициатива опять переходит к пунийцам, но в 240 году, в битве у Эгатских островов Карфаген навсегда утрачивает господство на море. В следующем году карфагенский суффет Гамилькар(Абд-Мелькарт) вынужден подписать мир, по которому карфагеняне оставляют Сицилию, освобождают всех пленных, и сверх того выплачивают огромную контрибуцию.(14, 346)

Поражению Карфагена способствовало одно обстоятельство.

Рим был государством достаточно примитивным сравнительно с пунийским. Но именно архаичность социума совершенно неожиданно сослужила добрую службу квиритам. Основную массу населения составляли свободные крестьяне, проходившие службу в легионах, и Рим располагал значительным количеством более-менее подготовленной живой силы. В то же время основу карфагенской армии составляли наемные контингенты. Богатства пунийской державы привлекали на ее сторону лучших воинов со всего известного мира. До тех пор, пока Карфагену противостояли такие же наемники греческих полисов юга Италии, или племенные ополчения иберов и ливийцев, его армия была непобедима. Но в противоборстве с Римом проявились все слабые стороны наемного войска. Рим располагал огромным резервом обученных воинов, в то время как Карт-Хадашт чем дальше, тем больше испытывал затруднения с комплектованием армии.(14, 344) В определенной мере повторилась ситуация противостояния Македонии и Эллады за век до описываемых событий, когда развитые рабовладельческие полисы проиграли войну с северными соседями именно благодаря многочисленному крестьянскому ополчению македонян.

Вскоре после окончания войны вспыхивает потрясший державу до основания мятеж наемных войск, поддержанный соседними племенами, и даже, на первых порах, городами Карфагенского союза. Он длился почти три года, и был с трудом подавлен Гамилькаром. Воспользовавшись последствиями вышеупомянутого бунта, Рим в скором времени завладевает Сардинией и Корсикой, в то время носившей название Алашия. Сицилия, за исключением клочка земли на юго-востоке, где правят ставшие покорными римскими вассалами Сиракузы, тоже превращена в провинцию.

Между первой и второй войнами проходит более двух десятков лет.

Все эти годы, Карфаген исподволь восстанавливает пошатнувшееся могущество.

И вот наступает 241 год, когда во главе Карфагена становятся сыновья Гамилькара – Ганнибал и Газдрубал. И начинается Вторая Пуническая.

Ганнибал, во главе насчитывавшей порядка восьмидесяти тысяч человек армии, двинулся из Иберии на Апеннины.

Не будем останавливаться на подробностях этого тяжелейшего марша через зимние Альпы, растянувшегося не на один месяц, в ходе которого еще приходилось сражаться с враждебными племенами. Но вот войско вступило в Италию. И почти сразу, в двух битвах – при Требии, и у Тразименского озера, уничтожены почти полностью две армии, спешно снаряженные римлянами.

С востока Риму угрожают флоты иллирийского царя Скердиледа, и македонского государя Филиппа V. Рим поставлен перед реальной угрозой смертельной для него войны на два фронта.(19,205)

Наконец, осень 216 года – величайший триумф Ганнибала – Канны.

Почти все войско консула Варрона полегло на поле битвы, – только сенаторов пало 80 человек. При этом потери Ганнибала десятикратно меньше римских. А ведь у Ганнибала было около семидесяти тысяч воинов, против примерно девяноста у римлян, и многие бойцы в его войске не имели даже щитов.(14, 364)

Как никогда Карфаген близок к победе; колеблющиеся чаши весов вот-вот окончательно опустятся, под тяжестью меча сына Баала. [13] Казалось, еще одно маленькое усилие – и Рим исчезнет навсегда с лица земли.

На военном совете в Каннах обсуждается вопрос о дальнейших действиях. В конце концов суффет соглашается с мнением большинства, и решает отложить поход на вражескую столицу. Армия уходит в союзную Капую. Сам еще не зная того, великий полководец подписал приговор и самому себе, и горячо любимому городу.

С этого момента судьба окончательно отвернулась от Карфагена.

Пока армия их страшнейшего врага отдыхает в благодатной Капуе, постепенно оправившиеся от недавнего ужаса римские сенаторы начинают активно действовать. Помня о Тразимене и Каннах, римляне стараются избегать крупных сражений, предпочитая наносить мелкие уколы. Одновременно они ставят в строй всех, кто только может держать оружие, собрав почти двухсоттысячную армию. С помощью тайной дипломатии активно расшатывается антиримская коалиция.(14, 371)

Одни союзные Карфагену города переходят на сторону римлян, другие уничтожены. Шаг за шагом Ганнибал отходит к югу… Новая напасть – чума выкашивает треть карфагенского войска.

В 211 году пали Капуя и Сиракузы (именно тогда погиб знаменитый Архимед). Флот, посланный Македонией весь уничтожен, иллирийцы также разрывают союз с Карт-Хадаштом. Наконец – самоубийственная глупость и зависть карфагенских правителей к великому соотечественнику приводит к тому, что он почти не получает помощи. Римляне вновь, как три десятка лет назад, высаживаются в Африке. У города 3амы терпит жестокое поражение прежде непобедимый Ганнибал. В 202 г до н.э. Карфаген подписывает мир. Он лишается всех своих владений в Испании, ему запрещено иметь флот, кроме десятка сторожевых судов, и даже боевых слонов. (44, 174)

Немалая часть его африканских владений достается бывшим нумидийским союзникам, вовремя перешедшим на сторону Рима.

Это был конец, хотя последний акт драмы будет сыгран только полстолетия спустя.

К тому времени Рим стал господином почти всего Средиземноморского мира. Поглощена Цизальпийская Галлия. Разбита прежде непобедимая македонская фаланга и Македония, а с ней и вся остальная Греция стали римскими провинциями.

…Когда римские войска подошли к стенам Карт-Хадашта, жителям его был предъявлен ультиматум, в числе требований которого, было – покинуть город, и впредь селиться не ближе двадцати семи километров от моря. В этом случае им великодушно было обещано сохранить их государство, разумеется под контролем победителей. Карфагеняне, готовые согласится почти со всеми пунктами ультиматума, отвергли это требование. Они очень любили свой город. (19,210)И началась последняя – Третья пуническая война. Война мировой империи против одного единственного города. На сторону Рима перешли все прежние союзники Кафагена во главе с Утикой. Впрочем, трудно их осуждать – пословица, что сила солому ломит, была актуальна во все времена. Рим активно поддерживала Нумидия. [14]

И несмотря на все это, война длилась три года. Война – и это было ясно с самого начала всем, без надежды, даже без тени ее, на победу, даже просто на пощаду. И тем не менее жители Карт-Хадашт вступают в нее, с самого первого дня зная, что обречены. Немного найдется в истории примеров подобного мужества. [15]

Итак, попробуем реконструировать возможное развитие событий, в случае, если бы военное счастье оказалось бы на стороне Карфагена.

Вернемся в 216 год до н.э., или 538 год от основания Рима, ко дням, последовавшим сразу за битвой при Каннах. Путь к вражеской столице практически открыт, войск у Рима, по сути дела не осталось. Перед Ганнибалом, как мы помним, стоит дилемма: или немедленно идти на ненавистный Рим или, действуя, как кажется многим, наверняка, вначале дать отдых своим воинам, подтянуть резервы и только потом добить врага окончательно. На военном совете большая часть военачальников высказываются за второй вариант, однако суффет все еще не принял решения.

Наконец, после долгих тщательных размышлений, взвесив все за и против, полководец, несмотря на возражения большинства соратников, отдает приказ – продолжать наступление.

Армия Ганнибала подходит к стенам Рима, и берет его в кольцо. Панический клич первых месяцев войны – «Ганнибал у ворот!» превращается в констатацию факта.

Многие союзники Рима, и без того колеблющиеся, поспешили перейти на сторону пунийцев, окончательно уверовав в непобедимость Ганнибала.(30, 188) Присылают воинов даже прежде покорные потомкам Ромула этруски. Со стороны Адриатического моря подходят высадившиеся на побережье македонские войска, поддерживаемые иллирийскими отрядами. Ганнибал освобождает и вооружает италийских рабов – подобным образом поступал его отец во время войны с наемниками. Солдат его воодушевляет надежда на богатую добычу. Наконец, и сенат Карт – Хадашта, видя реальную возможность раздавить врага навсегда, несмотря на заседающих в нем многочисленных противников рода Баркидов, откликается на настойчивые просьбы суффета и выделяет золото и продовольствие, необходимые для армии.

Одновременно пресекаются попытки римских военачальников собрать войска с тем, чтобы деблокировать Рим. Бывшие римские союзники опустошают вражеские колонии, созданные на отобранных у них землях, таким образом лишая еще сражающиеся легионы материальных, а главное – людских ресурсов.

Армия Сципиона в Иберии скована действиями Газдрубала и не в состоянии прислать даже небольшого подкрепления.

Рим обречен – как уже было сказано, после Канн в Италии не осталось боеспособных войск. Спасения ждать неоткуда. [16] Тщетно квириты молят Юпитера о заступничестве, тщетно вопрошают авгуров и приносят многочисленные жертвы.

Наконец, подготовка к штурму завершена, и в один из осенних дней 216 года до н.э. армия Ганнибала идет на приступ римских стен.

Несмотря на отчаянное сопротивление обороняющихся, в число которых вместе с мужчинами, встали женщины, старики и дети, пунийцы, пусть и ценой огромных потерь, захватывают город. Через несколько дней падет последний оплот защитников города – Капитолийский холм.

Вскоре взяты последние, ожесточенно сопротивляющиеся римские крепости; находящиеся в Испании войска также полностью разгромлены и пленены.

Ганнибал, с полного согласия властей Карфагена и одобрения союзников, принимает решение навсегда уничтожить Рим. Неизвестно, были бы произнесены по этому поводу слова: «Рим должен быть разрушен», вошли бы они в историю, стали бы цитируемы потомками к месту и не к месту – но то, что они означают, исполнено со всем возможным старанием.

Остатки «Вечного города» сжигают и разрушают, оборонительные сооружения сносят, а место, где он стоял, перепахивают, символически бросая в землю соль, дабы даже трава не росла на месте, где стояли стены самого упорного врага пунийцев. Уцелевшие жители обращены в рабов, а владения частью отошли принимавшим участие в войне на стороне Карт-Хадашта италийским государствам, частью обрели независимость. Земли, непосредственно прилегающие к бывшему Риму, объявляются неприкосновенными. Отныне больше никогда на этом месте не будет человеческого жилья. [17]

С триумфом (впрочем, слову этому уже не суждено войти в языки многих народов), в ореоле славы победителя главного врага пунийцев, угрожавшего самому существованию державы, спасителя отечества, с богатой добычей Ганнибал возвращается в Карт-Хадашт. Коротко скажем о возможной дальнейшей его судьбе. Как известно, олигархи всегда с подозрением относились к этому выдающемуся человеку в конце концов, в нашей реальности, чтобы свергнуть его обратились к римлянам за помощью. Однако не так просто бороться с победителем смертельного врага Карфагена, ставшим необыкновенно популярным в народе, и за которым, вдобавок, стоит преданное ему войско. К тому же и среди высшего сословия насчитывается немало его сторонников. После долгих, запутанных интриг Ганнибала, сохранившего, правда, должность суффета, с почестями отправляют куда-нибудь подальше от столицы, например в Испанию, под тем благовидным предлогом, что необходимо продолжить завоевание полуострова.

Разгром и уничтожение Римского государства совершенно меняет обстановку не только на западе Средиземноморья, но и во всем бассейне и, разумеется, совершенно меняет все дальнейшее развитие сначала Европы, а затем, само собой, и всего остального мира. (13,79)

Как ни странно, можно встретить и суждение, что никаких принципиальных изменений бы не произошло, и Карфаген, в общем и целом, взял бы на себя роль Рима. По мнению видного советского историка Г. Федорова-Давыдова «история человечества практически ничего не почувствовала бы», разве что в Испании и Южной Франции говорили бы на языке, происходящем от пунического, подобно тому, как нынешние языки тамошних жителей происходят от латинского(16,Т2,39). Сходной точки зрения придерживается и В. С. Поликарпов. Согласно ему, в Европе и Азии возникла бы, на месте Римской, Карфагенская Империя, может быть, организованная на несколько других принципах.(13,75)

Примерно также считал и автор одной из лучших биографий Ганнибала – И.Ш Кораблев. По его мысли, целью пунийцев было «создание „мировой“ державы, которая бы охватила всю известную ойкумену, с центром в Карфагене». (44,179)

Автор думает совершенно иначе, и попробует доказать свою точку зрения ниже.

Прежде всего рассмотрим вопрос – мог ли Карфаген пойти по пути Рима в деле строительства мировой империи? Как представляется, на него можно дать вполне уверенный отрицательный ответ. Данный вывод можно без особого труда обосновать как всем предыдущим характером развития пунийской цивилизации, так и основными целевыми установками политики карфагенского правящего класса.

Прежде всего, Карфаген вовсе не привлекает идея завоевания Италии, как это утверждает, например, Поликарпов, тем более, что для этого потребовалась бы новая война– на этот раз уже со своими вчерашними союзниками. Совсем другое дело Сицилия. Именно за право обладания этим богатейшим островом, как мы помним, и началась первая война меж Карфагеном и Римом. Остров становится безраздельным владением пунийцев. Этруски хотя и восстановили свою государственность, уже не в состоянии вести хоть в какой-то степени самостоятельную внешнюю политику и фактически переходят под протекторат Карфагена.

Остальная Италия очень быстро погружается в хаос междоусобиц, больших и малых войн между образовавшимися здесь после исчезновения Рима небольшими государствами. При этом, пунийцы, наученные горьким опытом, бдительно следят, чтобы на Аппенинах не появился потенциальный конкурент.

И, разумеется, практичные жители Карфагена не забывают обеспечить себе режим наибольшего благоприятствования в коммерческих делах на италийских землях. Вместе с тем Карфаген не склонен оставлять в беде своих союзников по общей борьбе. Например, когда через сто лет после Ганнибала, в Италию вторгаются многочисленные германские и кельтские племена, пунийцы активно помогает отразить нашествие.

Карфаген не стремится, как это делал Рим, навязать свою политическую структуру народам контролируемых территорий. Избран несколько другой путь достижения политического и экономического господства. Карфаген осуществлял лишь, своего рода, верховный протекторат над ними, имеющий цель извлечения наибольших материальных выгод. Заключаются договоры с местными племенами, в соответствии с которыми пунийцы получают право свободной торговли на этих территориях, доступ к их рудным богатствам, права покупать землю и создавать латифундии и т.д.(13,79)

Но все внутренние дела остаются на усмотрение местной аристократии, которой оказывается заметное уважение.

Можно вспомнить, что уже Ганнибал и Газдрубал вступили в брак с дочерьми иберийских племенных князей (44,32).

Это были по всей видимости чисто политические союзы, обусловленные текущим моментом, но все же этот факт свидетельствует о достаточно высоком, в глазах карфагенян, статусе туземной знати.

Во всяком случае, ничего подобного бракам между высшими римскими аристократами и представительницами иноплеменной верхушки, в истории не было зафиксировано почти до самого конца империи. Такое было просто немыслимо. Одним из пунктов обвинения, выдвинутых Октавианом перед сенатом против Антония, была его официальная свадьба с Клеопатрой (на что не решился даже Цезарь).

Если подбирать аналогии, то колониальная политика пунийцев схожа не с римской, а с той, которую вели уже в новое время Венеция и Генуя, предпочитавшие держать под контролем торговые пути и порты, избегая больших войн, и не стремясь к захвату как можно большей территории любой ценой.

В конце III-начале II века до н.э, Карфаген вполне мог бы вмешаться в разгорающуюся в Греции борьбу греков за освобождение от власти македонян. Не вооруженной силой – деньгами, оружием, может быть, дипломатической помощью. Но только если бы имел достаточно веские основания выступить против своего бывшего союзника.

Война вообще не слишком популярный у властей старинного купеческого полиса метод решения проблем. Во внешней политике карфагеняне предпочитают действовать проверенным методами, знакомыми еще их финикийскими предками.

Это подкуп, интриги, и – не в последнюю очередь – пиратские эскадры, разоряющие берега чем – либо не угодивших ему стран.(19,57)

Но в целом, восточное направление, как и прежде, не слишком занимает карфагенских олигархов. Гораздо больше их интересует Африка, с ее не поддающимися исчислению богатствами и, притом, практически полным отсутствием конкурентов в лице хоть каких-нибудь, пусть даже и плохоньких государств.

Проникновение осуществляется двумя путями – морем, путем, проложенным еще несколькими столетиями раньше Ганноном, и по суше – древними караванными тропами Сахары, также неплохо знакомыми Карт-Хадашту.

С этой целью карфагеняне развивают добрососедские и взаимовыгодные отношения с царством берберского народа гарамантов (предков нынешних туарегов) в Центральной Сахаре.

Гараманты доставляли из тропической Африки к побережью рабов, драгоценные камни и страусовые перья. Весьма большой доход приносит соль, добываемая в сахарских копях и озерах.

Морем карфагеняне продвигаются все дальше на юг, до экваториальных областей Африки и за экватор. Купцы, в поисках рабов слоновой кости, золота, и других даров Черного континента ведут свои корабли к устью Конго и к берегам нынешней Анголы, доходя даже до южной оконечности Африки.

На противоположном – северном направлении, дела Карт-Хадашта также идут довольно успешно.

В поисках новых рынков карфагеняне организовывают все новые крупные морские экспедиции. Их корабли пристают к берегам Арморики – нынешней Бретани, Белгики, проходят Ла-Манш и Северное море, добираясь до устья Рейна и Эльбы, осваивают Балтийское море. Карфагенские купцы являются частыми гостями в землях скандинавов, балтов, эстов, привозя из восточной Прибалтики так ценимые в древности янтарь и меха.

Создаются все новые колонии в Северной Испании и на Британских островах, превращающиеся в центры торговли с севером Европы и Ирландией. При этом карфагеняне не стремятся к полному подчинению всех этих территорий, как в нашей истории действовали римляне; колонизация, скорее, напоминает греческую, при которой собственно пунийская территория обычно ограничивается пределами города, и ближайших окрестностей.

Пуническое влияние распространяется все шире среди народов западной части Средиземного моря.

Наряду с ливофиникийцами появляются иберофиникийцы и кельтофиникийцы, как в нашей истории появились, скажем, галло-римляне. Финикийская культура и религия приобретают немало приверженцев в Испании (55,81). И возникшая иберийская письменность так же берет за основу финикийский алфавит.

Нумидия, где карфагенское влияние все более укрепляется, становится даже не союзником, а вассалом. Пунийский язык приобретает статус государственного, знать вовсю подражает нравам и обычаям северного соседа.

Ядро карфагенских вооруженных сил составляют союзные берберы. Ведь во время сражения при Каннах в армии Ганнибала состояло на службе около двенадцати тысяч выходцев из этих мужественных племен. Они находились на направлении главного удара, и их действия решили исход сражения.

Вассалом Карфагена становится и его давний греческий конкурент – Массилия (нынешний Марсель). Через нее осуществляется торговля с галлами и германскими племенами, через нее они знакомятся с карфагенской и греческой культурой.

Карт-Хадашт мог бы – если бы счел целесообразным, подчинить себе и лежащие к востоку от Туниса полисы Киреаники, причем сделал бы он это не прибегая к оружию – одной только силой своего влияния, неизмеримо возросшей.

Развиваются и набирают силу синкретические [18] процессы. Пунические боги постепенно все больше отождествляются с греческими, египетскими, италийскими, иберийскими. Еще в договоре, заключенном между Ганнибалом и македонским царем Филиппом V, клятва со стороны карфагенян содержит имена не только пунийских, но и соответствующих им греческих богов.(13,77)

Можно предположить, что религия карфагенян постепенно смягчалась бы, исключив из практики человеческие жертвоприношения, если и не в догматах, то явочным порядком.

Экономически Карфаген остается вне конкуренции. Из африканского золота и испанского серебра чеканится монета, обращающаяся на пространстве всего Средиземноморья и даже за его пределами. Торговые связи карфагенских купцов протягиваются буквально во все концы известного мира – от Южной Африки до Индии, и от Скандинавии и Балтики до скифских степей, и даже до Китая.(13,84)

Необыкновенно продуктивное сельское хозяйство позволяет Карфагену сосредоточить в своих руках торговлю продовольствием едва ли не во всем Средиземноморском бассейне. Сицилия становится мировой житницей.

Как известно, именно пунийцы завезли в Северную Африку оливки и виноград, которые распространились по всему Магрибу и попали в Испанию, где, как известно, хорошо прижились и выращиваются до сих пор. Из Древней Финикии сюда пришло искусство террасирования холмов и поливного земледелия.

Чтобы дать читателю представление – насколько высокоразвитым и продуктивным было карфагенское сельское хозяйство, достаточно привести две цифры: после Второй Пунической войны Карфаген в течение одного года поставил в Рим в качестве контрибуции 500 тысяч александрийских центнеров пшеницы и 300 тысяч центнеров ячменя, и это не привело ни к малейшим затруднениям в снабжении продовольствием местного населения.(104)

От поставок хлеба из карфагенских владений во многом зависят города Греции и Италии, и пунийцы, разумеется, не упускают возможность при случае воспользоваться этим фактором как дополнительным рычагом политического давления.

Развивается культура. В Карфагене существует немало библиотек, где собраны книги на языках всех народов Средиземного моря. В них можно найти и отчеты о морских путешествиях, сочинениями историков, труды по философии, среди которых почетное место занимают сочинения Газдрубала Клитомаха – широко известного пунийского философа, прославившегося далеко за пределами своего родного города, и возглавлявшего одно время философскую школу не где-нибудь, а в Афинах(16,Т2,412). Повсеместно за пределами пунийских земель ценятся учебники по агрономии Гамилькара и Магона, причем последний составляет 28 томов.

Пунийцы активно впитывают все ценное, что создано другими народами, прежде всего эллинами.

С течением времени Карфаген испытывает все большее воздействие греческой культуры. Можно вспомнить, что даже суровый монотеизм и этническая замкнутость древних евреев не смогли воспрепятствовать проникновению в их среду греческого влияния и эллинизации значительной их части. Тем более не может устоять перед обаянием высокой культуры Эллады Карфаген, с его открытостью и терпимостью. Вместе с тем, в основе своей цивилизация его остается все же финикийской, и греческое влияние не становится определяющим.

Благодаря царящим в его стенах свободомыслию и толерантности, Карт-Хадашт притягивает ученых со всего античного мира.

Вспомним, например, что афинский астроном Аристарх Самосский, выдвинувший идею, что Солнце не божество, а шар раскаленной материи, и создавший первую гелиоцентрическую систему мира, был обвинен в безбожии, и был вынужден бежать из родного города. (52,147)

Можно предположить, что люди, высказывавшие аналогичные идеи без труда смогли бы найти себе убежище в прагматичном и веротерпимом Карфагене.

Больших успехов достигает медицина – ведь в Карфагене не действует религиозный запрет на анатомическое исследование человеческого тела, характерный для греческого мира.

Вообще, говоря о судьбе науки в Карфагене, следует обратить внимание на одно обстоятельство. Как известно, наука античного мира была обычно весьма далека от реального применения результатов своих поисков.

Из греческих ученых, пожалуй, только один Архимед активно пытался использовать науку для практических нужд.

Римляне также весьма мало интересовались техникой, предпочитая захват двуногих «средств производства» на войне.

А в условиях, когда римского влияния нет, не исключено, что соединение эллинской науки с финикийским практицизмом способствовало бы значительному техническому прогрессу уже в то время.

Кроме средиземноморского, имеет место заметное африканское влияние. Африканцы и потомство от смешанных браков с ними составляют немалую часть жителей. (При раскопках могильников на месте Карфагена, были найдены многочисленные скелеты негроидного типа.)(13,79)

Уже к концу III – началу II века до н.э. Карт – Хадашт становится крупнейшим экономическим, политическим и культурным центром средиземноморского мира, затмив собой древние Афины и молодую Александрию.

В это же время на востоке Средиземного моря продолжается противоборство эллинистических монархий, где правят династии потомков приближенных Александра Македонского – диадохов.

Наиболее сильным из них является Сирия, управляемая наследниками Селевка Никантра и владеющая обширными территориями в Месопотамии и Аравии.

Держава Селевкидов претендует на полную гегемонию в регионе, но сама оказывается подточенной внутренними смутами, самая долгая из которых – война Маккавеев, которым на определенном этапе оказали содействие римляне. В нашей истории она привела к образованию независимого Израильского царства. В данном варианте событий иудейские повстанцы, лишенные поддержки извне, разбиты, но их борьба приближает крах одной из сильнейших эллинистических монархий.

Между тем, на востоке от ее границ возникает и поднимается могущественное Парфянское государство. В отсутствии Рима и при полном равнодушии Карт-Хадашта, оно без особого труда поглощает Сирию и большую часть Малой Азии – Пергам, Каппадокию, Вифинию, Фригию, раздвигая свои границы до пределов бывшей Персии Ахеменидов. Позже с помощью киликийского флота, к Парфии присоединен и Кипр.(68,Т3,346)

Затем приходит черед Египта, и примерно в то же время, когда в нашей истории он превратился в римскую провинцию, в Александрии усаживается наместник ктесифонских царей.

Таким образом, парфянским оказывается все юго-восточное Средиземноморье.

Присоединение этих обширных богатых и многолюдных земель, в которых господствует греческая культура, кроме всего прочего способствует дальнейшей эллинизации самой Парфии, меняя ее дальнейшую судьбу.

Если в нашей реальности к власти пришла, в конце концов, национальная персидская династия Сасанидов, превратив Парфию в Иранскую империю, то в данном случае эллинизм мирно завоевывает большую часть населения, во всяком случае – верхи и горожан.

…Примерно к началу первых веков нашей эры иберийские народы, достаточно окрепнув, изгоняют карфагенян с полуострова. Карфагенские колонии на побережье захвачены, богатые рудники также перешли под контроль местных правителей. Вдобавок, иберы создают внушительный флот, что позволяет им угрожать торговле со странами за Гибралтарским проливом. Пунийцы, разумеется, всеми силами пытаются вернуть утраченное, но вряд ли судьба послал бы им второго Ганнибала. К тому же, значительная часть иберов прошла хорошую воинскую школу в армии самого Карфагена, ведь с III века до н.э. они составляют едва ли не большую часть сражающихся под его знаменами наемников. Однако почти вся Северная Африка, Сицилия, Сардиния и Корсика, вместе с Балеарскими островами остаются карфагенскими. И по сию пору там говорят на пунических языках, (сегодня на подобном языке говорят мальтийцы). Что же до африканских колоний Карт-Хадашта, то со временем вокруг них могла сформироваться особая цивилизация, подобно тому, как через полторы тысячи лет, на востоке Африки, на основе арабских поселений, возникла афро-мусульманская культура суахили.

Наконец, нельзя не упомянуть о двух замечательных, своеобразных цивилизациях, которые, несомненно, возникли бы при отсутствии римской экспансии. Это кельтская на западе и фракийская – на востоке Европы.

И галлов, и фракийские племена (даков, гетов, медов) всегда принято было считать не более чем варварами.

Между тем, мнение это целиком обязано своим существованием тому, что в сочинениях римских и отчасти греческих историков и кельты, и фракийцы предстают не более чем темными, донельзя примитивными дикарями. Однако это далеко не так. В данном случае, как это не раз бывало, победители не упустили случая лишний раз растоптать побежденных.

Именно кельты первыми на европейском континенте научились выплавлять железо. Мало кто знает, что именно кельтская сталь долгое время шла на знаменитые римские мечи. Изделия кельтских ремесленников славились по всему Средиземноморью (до сей поры они поражают археологов удивительным мастерством исполнения и отделки).(107,201) Можно также вспомнить, что горное дело у кельтских племен стояло на уровне, недосягаемом для остальной Европы, а их корабли незадолго до нашей эры превосходили римские аналоги.(19,284)

Только в ходе Галльских войн Цезаря, его легионеры уничтожили 800 городов, иные из которых по размерам были сопоставимы с тогдашним Римом. Быть может, города эти по своей роскоши и убранству значительно уступали античным. Но ведь не будем забывать, что и сам Вечный город еще при императоре Августе (как следует из его собственных слов) был в основном глинобитным и кирпичным, а лучшими архитекторами почти все время существования Римской Империи оставались греки. (107,88)

В качестве иллюстрации к данному тезису, можно, например, указать на то что добыча, взятая римлянами в Галльских войнах была столь велика, что позволила Юлию Цезарю выплатить каждому из своих почти ста тысяч легионеров по двадцать четыре тысячи сестерциев.(33,91) В нищих деревушках первобытных общинников – именно так в глазах большинства читателей наверняка выглядела дикая Галлия, куда Рим принес свет цивилизации, такую добычу просто неоткуда было бы взять. [19]

И если римлянам все же удалось относительно быстро, хотя и не так уж легко и просто покорить кельтов, то достигнуто это было практически исключительно благодаря непреодолимой разобщенности и многолетнему соперничеству между многочисленными племенами Галлии и Британии, чем и не преминули воспользоваться римляне, используя одни племена и кланы против других.

И с неизбежностью в галльских землях в первые века нашей эры возникают несколько больших государств, сформировавшихся на основе племенных союзов. Быстро усваивая все полезное от финикийцев, греков, а в Цизальпийской Галлии – от италиков и этрусков, кельты создают весьма высокоразвитую цивилизацию.

То же самое можно сказать и о фракийцах. Первые государства фракийских племен возникли еще в VI – V веках до н.э. И это, как свидетельствуют историки, было достаточно мощное царство, с развитой социальной организацией, а не просто примитивные племенные княжества.

В трудах Ксенофонта содержится упоминание о большом числе городов на территории древне-фракийской державы, известны также многочисленные образцы изделий фракийских ремесленников, не уступающие по мастерству аналогичным греческим и римским того времени. Чеканилась своя монета, наряду с греческим алфавитом употреблялась и собственная письменность. Союза с державой одриссов (по названию главной народности) искали равным образом, и Афины, и скифы, а позже, и сам Рим, до тех пор, разумеется, пока не счел более удобным и выгодным уничтожить ее.(112,89)

При отсутствии римской экспансии фракийское государство продолжало бы свое развитие, объединив вокруг себя большую часть Балкан. Эта страна с развитой культурой, включавшей в себя как собственные, так и греческие элементы, кроме всего прочего, стало бы своего рода наставником для родственных восточнославянских племен.

…Спустя пять с лишним столетий после великой победы Ганнибала, античному миру пришлось бы испытать тяжкие бедствия, вызванные Великим переселением народов. Однако, в рассматриваемом нами «orbi nоn urbi», [20] последствия его не были бы столь катастрофическими, как в реальности, когда цивилизация в Европе была практически сметена.(13,83) Прежде всего потому, что на пути гуннов, готов, франков и вандалов, оказались бы не провинции, разоренные долголетним господством прогнившей к тому времени до мозга костей Римской Империи, населенные, в основном, замордованными полурабами – колонами и защищаемые разложившимся наемным войском.

Захватчикам пришлось бы иметь дело с молодыми, находящимися на подъеме государствами кельтов, иберов, даков и германцев, где каждый взрослый мужчина был бы воином, готовым до последнего защищать свой дом и землю…

Здесь автор позволит себе закончить рассказ о мире, где Рим был разрушен. В противном случае, пришлось бы окончательно порвать с научным подходом и перейти к чистой беллетристике. Однако, поскольку всему приходит свое время, можно с достаточной уверенностью предположить, что пришло бы время, и норманнский, а может быть кельтский мореплаватель обнаружил бы земли по другую сторону Атлантического океана; какой нибудь потомок галлов либо италиков – изобрел паровую машину, кто-то еще – скажем, грек, открыл бы электричество, какой – нибудь славянский князь или воевода покорил бы Сибирь…

«Молох пожрал своих детей!» -патетически восклицает Честертон, завершая рассказ об уничтожении Карфагена, подразумевая: иначе, мол, и быть не могло.(30,196) Любопытно: в каких именно выражениях обосновал бы неизбежность и закономерность гибели дикого и варварского Рима британский автор, живший во второй половине ХХIX века от основания славного города Карт-Хадашт?

В истории немало событий и явлений, находящихся как бы в тени официальной науки, но тем не менее имевших колоссальное значение для развития всего человечества, определивших ход событий на многие столетия, и даже тысячелетия вперед.

Одной из таких почти не привлекавших внимание исторических альтернатив, остается существовавшая во второй половине I в. до н.э. возможность победы широкой антиримской коалиции, возглавляемой Понтийским царством. Альтернатива, связанная прежде всего с именем Митридата Эвпатора – его базилевса.

По словам видного немецкого историка Освальда Шпенглера «…борьба между Римом и эллинизмом… была доиграна при Каннах…»(39,401)

Однако, это не так. Спустя почти полтора века после Канн, спустя десятилетия после того, как исчез с лица земли Карфаген, а Афины и Коринф стали провинциями Вечного Города, уже, казалось, безвозвратно угасающий греческий мир дал последний бой римскому владычеству.

Под знаком этого противоборства прошло несколько десятилетий, и все значимые события в тогдашнем античном мире, так или иначе связанны с этим противостоянием: Союзническая и Гражданская войны в Риме, диктатуры Суллы и Мария, знаменитое восстание Спартака – все этот так или иначе завязано на деяния и намерения понтийского властелина.

Об этом великом – без всякого преувеличения – человеке широкой публике известно мало, да и то, что известно, не может не вызывать сомнений.

И неудивительно – пожалуй, он, как никто, был оболган римскими историками и их позднейшими последователями, из трудов которых мы вынуждены черпать все сведения о нем. Что же касается мнений его друзей, союзников и ли просто его придворных историографов и летописцев, то их просто нет. [21]

Если за Ганнибалом, и даже за вождем восставших рабов – Спартаком, квиритские хронисты, пусть и со скрежетом зубовным, но признавали определенные достоинства, то этого человека изображают каким-то чудовищем. Так зло писали разве что о Калигуле и Нероне.

Да и в трудах современных римских подголосков классической школы, по понятной причине в основном немцев (от Моммзена до Бенгтсона), войны, которые он вел с Римом, подаются как борьба благородного несущего цивилизацию Запада с диким Востоком.

Сам же понтийский царь именуется не иначе как «султан», воплощающий в себе все азиатские пороки: «грубый, сладострастный, вероломный, беспощадный, суеверный, жестокий» (61,Т.2, 251), которым двигало исключительно стремление к захвату как можно большего количества сокровищ и все новых земель (у Рима, разумеется, цели были совсем другие – исключительно справедливые и благородные).

Митридату приписывают собственноручное убийство матери, младшего брата (относительно последнего вообще-то есть некоторые сомнения – а был ли мальчик?), трех дочерей и двух сыновей, трех сестер, из которых одна – еще и была его супругой (опять таки – в одних источниках говорится, что она была казнена по обвинению в заговоре, в других, что он «устранил ее с помощью яда»(67, 303). Наконец – что он собственноручно заколол кападокийского царя при личной встрече. Приводятся и совершенно фантастические и неправдоподобные факты. [22]

При этом противники признают, например, его любовь к искусству, и то, что собранные им коллекции (например, коллекция гемм, позднее вывезенная в Рим, как трофей), свидетельствуют о тонком художественном вкусе.

Много говорят о его огромной физической силе и выносливости, неутомимости в обжорстве, пьянстве и гаремных утехах и очень мало (и сквозь зубы) – о его политической деятельности, имеющей целью создать единый фронт против римской агрессии на Ближнем Востоке. Что касается его армий, то они изображаются как толпа пестро разодетых варваров, способных одерживать победы только при подавляющем превосходстве, да и то только случайно, и готовых бежать при первой неудаче.

Эта неприязнь, переходящая в ненависть, вполне объяснима.

Митридатовы войны – последний случай, когда кто-то бросил Риму вызов, кто-то не просто отбивался от нападения, или тщетно пытался отвоевать свободу, но всерьез замахнулся на то, чтобы сокрушить его мощь.

Тем не менее, по сочинениям современников, и благодаря изложенным ими – даже тенденциозно истолкованными фактами, все же можно восстановить подлинную картину этого противостояния.

Умный и талантливый политик, вдобавок – образованнейший человек своего времени, Митридат в короткий срок создает державу, своей величиной и могуществом соперничающую с Римом, при этом скрепленную не одними лишь железом и кровью.

Вся его судьба до удивления напоминает судьбу его великого предка – Александра. Та же ранняя и таинственная смерть отца, те же сложные отношения с властолюбивой и непреклонной матерью, то же прекрасное начало и благородные мечты о справедливом царствовании – и бессмысленно кровавая действительность. Даже внешне они как будто были похожи.

Если тщательно процедить все, что мы знаем об этой личности, то вырисовывается донельзя противоречивый характер – жестокость и мягкость, дружелюбие и враждебность, великодушие и низость, неразборчивость в средствах и стремление быть справедливым даже в ущерб себе. Он великолепно разбирался в людях, буквально с первого взгляда определяя – друг перед ним, или враг, и умел угадать – где человек принесет больше всего пользы. И одновременно не смог разглядеть изменников среди ближайших соратников.

А еще – в анналах истории он остался как «злейший враг римского народа» – именно таково было официальное звание, данное Митридату Сенатом.(4,11) И одно это, на взгляд автора, свидетельствует в его пользу.

По рождению Митридат, как уже говорилось, был базилевсом Понтийского царства – крупнейшей державы Малой Азии, и шестым по счету государем династии Эвергетов, носившим это имя.

То была типичная эллинистическая монархия, сочетавшая в себе как классические греческие элементы, так и обширный пласт восточного влияния.

В соответствии с официальным преданием, по отцовской линии Митридат, приходился родственником Киру Великому и Дарию II, по материнской – Александру Македонскому.

Отметим одно немаловажное обстоятельство, явившееся одной из причин неукротимой ненависти царя к Риму.

Его отец, Митридат V Эвергет, был верным союзником римлян. Он даже безо всякого нажима послал во время Третьей Пунической войны, в помощь им, несколько кораблей. Однако, наибольшую услугу он оказал Риму вовсе не у африканских берегов а, можно сказать, у себя дома. В 129 году до н.э. умер столь же верный римский союзник – последний царь Пергама Аталл, завещавший свое царство Риму. В Пергаме вспыхнуло восстание против римлян, под предводительством Аристоника, сводного брата покойного царя. Восставшие именовали себя гелополитами («воинами Солнца») и целью их было не только изгнание римлян, но и, ни много ни мало, создание государства, основой которого были бы справедливость и равенство всех людей. Восстание длилось почти пять лет, римляне понесли ряд тяжких поражений; в одном из сражений, под Левкою, в бегство были обращены пять легионов. Тогда и пригодился римлянам их восточный союзник.

В обмен на обещание передать ему Фригию – одну из провинций Пергамского царства, Митридат Эвергет начал войну с повстанцами. Борьбы на два фронта Аристоник не выдержал, гелиополиты были побеждены, и бывшая монархия Аталлидов стала римской провинцией Азия. Само собой разумеется, Фригии Митридат, под надуманным предлогом, не получил. Единственным результатом войны, стало появление на его границах римских легионов. Появление столь сильного и опасного соседа, похоже, заставило синопского базилевса серьезно задуматься. Он начал переговоры о военном союзе с Арменией, исподволь принялся налаживать отношения со скифским царством.

Но вскоре царь скоропостижно умирает. Как это часто бывало, поползли слухи о его отравлении римлянами.(4,67)

Никаких данных, позволяющих подтвердить, или опровергнуть это обвинение распоряжении историков не имеется. Но если предположить, что это так, то несомненно, римляне не раз пожалели, что поднесли яд отцу, а не сыну.

Сразу после этого, Митридат, которому тогда исполнилось двенадцать лет, исчезает неведомо куда.

По общераспространенному мнению, его спрятали друзья отца, чтобы спасти его жизнь, причем против воли его матери. Так или нет – неизвестно. Этот период его жизни вообще представляет сплошное «белое пятно».

Следующие семь лет он скрывался неведомо где. По словам тогдашних историков, он, будто бы провел это время в диких горах Малой Азии, чуть ли не в качестве простого пастуха, или охотника. Даже в трудах современных ученых можно встретить утверждения, что он, опасаясь за свою жизнь, «удалился в горы», где «предавался радостям охоты».(67,303)

По другим сведениям, он воспитывался под чужим именем при дворе кого либо из окрестных владык – союзников его покойного отца. Это могла быть Армения или Боспор, (кое кто упоминал даже Парфянское царство).(4,71)

По истечение семи лет мы видим его уже во главе переворота, лишившего власти его мать – царицу Лаодику.

По утверждению историков, свергнув мать, Митридат заточил ее в тюрьму, где она вскоре и умерла – не то не выдержав тяжелых условий заключения, не то отравленная по приказу сына. (67,307) Автору представляется однако, весьма сомнительным, чтобы молодой царь решился на подобный поступок, который, мягко говоря, не прибавил бы ему популярности в народе (не имея в виду даже морально-этические аспекты), и то, что, будучи ревностным поклонником Ахура-Мазды, он не должен был брать на душу такого греха. Несравненно более вероятным, выглядит предположение, что отстранив царицу от власти, Митридат поместил ее под домашний арест, в одном из ее многочисленных дворцов, где она и умерла, возможно не сумев перенести утрату престола.(4,87)

В девятнадцать лет он становится властителем крупнейшей державы Малой Азии, протянувшейся от Амады до Диоскурии (нынешнего Сухуми).

Уже в следующем году базилевсу Понта приходится вести свою первую войну – со скифами. Вначале – в защиту Херсонеса, а затем – подавляя восстание скифов Боспорского царства, властитель которого – Перисад, старый и бездетный, сделал своим наследником Митридата. Скифы, к тому времени в большинстве своем более ли менее эллинизированные, составляли немалую часть населения Боспорского царства, если не большинство. Трудно сказать, что конкретно послужило причиной их возмущения. Не исключено, что они рассчитывали увидеть на троне, после смерти царя, своего соплеменника. Возглавивший восстание Савмак (будущий союзник Митридата), по некоторым сведениям, был воспитанником Перисада и его любимцем. (4,101)

Митридат, после победоносной войны, спешит, однако, помириться со скифами и даже заключает с ними союзный договор, как это планировал его отец.

Скифы в качестве союзников нужны ему в готовящейся схватке с Римской республикой, в которой он с детства, со времен подозрительной смерти отца видел главного врага – и своего личного, и врага эллинов, к которым себя причислял. Хотя и был, с ортодоксальной греческой точки зрения, полуварваром и тираном.

Л.Н. Гумилев со свойственной ему безаппеляционностью высказывается о деяниях и целях Митридата примерно в таком духе: какой-то причерноморский царек, захвативший несколько окрестных карликовых царств, вознамерился состязаться с великим Римом в борьбе за мировое господство.(51,170)

Того же мнения придерживается и заметная часть историков, говоря о том, что царь недооценивал римлян, что его представления о действительной мощи Римской державы были «совершенно ошибочны» (67,320)

Оценка эта представляется в корне неверной. Хотя соотношение сил как будто не в его пользу, но речь вовсе не идет об авантюре, затеянной в приступе азарта или ненависти. Это был, насколько позволяют судить источники, тщательно продуманный план, включавший в себя несколько этапов.

И подчинение Таврии и Боспора было первым из них. Скифия должна была стать житницей Понта и источником пополнения войска непобедимыми всадниками.

Вслед за Северным Причерноморьем, должна была стать понтийской и Малая Азия, затем Македония и юг Балкан.

А после этого превосходство Рима стало бы весьма сомнительным. Тем более, что реализация этого плана открывала возможность понтийской армии, усиленной кочевниками – скифами и роксоланами, а так же фракийцами, ударить по Италии с северо-востока, через Балканы.

Именно этим направлением, несравненно более удобным чем западное, (не приходилось преодолевать труднопроходимые перевалы Высоких Альп), воспользовался спустя пять веков Атилла, именно на него были нацелены тумены Субудая и Бату – хана еще через семь веков.

Наконец, было еще кое-что – Рим стоял на пороге больших внутренних смут и, несомненно, Митридат это учитывал. (19,344)

Но главное – он великолепно знал, сколько взрывоопасного материала скопилось в Малой Азии – и в формально свободных царствах, и в провинциях.

Откупщики, опустошавшие провинции хуже легионов, ростовщики и торговцы, не дававшие в буквальном смысле дышать, работорговцы, безнаказанно устраивавшие самые настоящие облавы на людей. Даже по словам воинствующего поклонника Рима Т. Моммзена «ни крестьянская хижина ни царская корона не были ограждены от захвата».(68,Т.2,493)

В 87 году Митридат присоединяет Малую Армению, и южные границы его царства достигают верховьев Евфрата, его тыл значительно укрепляется.

В полном соответствии со словами его предка Филиппа Македонского, [23] в ход пускается золото, которое должно открыть ворота римской твердыни. Агенты Митридата поощряют раздоры между аристократическими группировками, подкупают сенаторов. Наконец, что важнее всего, ему удалось наладить контакты с вождями италиков.

Одновременно, строится мощный флот. Вскоре понтийские корабли уже стояли у проливов, готовясь в любой момент выйти в Средиземное море. На стороне Митридата должны были выступить Великая Армения и скифы.

Тем временем, римский посланник в Вифинии (фактически – ее полновластный наместник), Маний Аквилий, начал активную подготовку к войне с Митридатом. Собственно, воевать должны были все те же вифинцы, а Риму предназначалась почетная обязанность попользоваться плодами победы. Митридату было о чем задуматься – враг открыто готовил Понту участь Пергама. И он готовится к борьбе.

По легенде, готовя свою первую войну с Римом, он тайно, в одеянии простолюдина, несколько месяцев странствовал по римским владениям в Греции и Малой Азии, чтобы лично составить преставление об обстановке на будущем театре военных действий. (4,114;67,302)

Первая Митридатова война началась в 89 году до н.э.

И начал ее вовсе не Понт.

С подачи Аквилия, Никомед Вифинский открывает боевые действия и одновременно из Рима приходит грозное повеление – «не причинять ущерба» Вифинии.

Даже Моммзен признал, что против Понта пущен в ход излюбленный и на редкость подлый метод добивания ослабевшего противника, отработанный еще на Карфагене. «Рим натравливает всю свору против заранее обреченной жертвы, и запрещает последней защищаться».(68,Т.2,366)

Это сработало в отношении издыхающего Карфагена, но на это раз результат был совсем иным.

В начавшейся войне, в первой же битве при Амнейоне, вифинцы потерпели сокрушительное поражение, еще до соединения с легионами Мания Аквилия.

Римлянам пришлось сразиться с Митридатом в одиночку, и в долине реки Сангарий, непобедимые легионы обращены в бегство.

Армия Понта стремительным броском захватывает Вифинию, занимает Пафлагонию, Галатию и Каппадокию. Серьезного сопротивления никто не оказывает. Митридат контролирует проливы, в его руках почти вся Малая Азия. В течении года он становится хозяином огромных владений. Римская Фракия, Македония, Северная Греция, Аттика – все это новые провинции Понта. С триумфом Митридат вступает в Афины, где наместником назначается философ Аристион – друг царя. На северно-восточной границе античного мира возникла могущественная держава, сосредоточившая в своих руках ресурсы практически всего черноморского региона. Города открывают перед Митридатом ворота, жители радостно приветствуют царя – освободителя. Митридат провозгласил себя освободителем эллинов и всех других малоазиатских народов от засилья иноземцев, прежде всего – римлян. (19,362)

Римское господство просто рухнуло в Македонии, и вся Эллада, за исключением Фессалии и Этолии, оказалась под властью Понта. Жители греческих городов – бедные ремесленники и крестьяне, матросы, небогатые торговцы, особенно страдавшие от римского угнетения, всецело были на стороне Митридата. Местная знать и богатые купцы, на первых порах, тоже поддержали царя-победителя. Однако первые же неудачи толкнут их в ряды его тайных и явных противников. Но пока, повторим, все идет успешно.

Сам вдохновитель этой войны – Аквилий, бежал в Пергам, но был схвачен сторонниками понтийцев, после чего провезен по взятому Пергаму верхом на осле, а затем казнен – ему залили в глотку расплавленное золото. (68,Т2,236)

Риму не до того, чтобы отвоевывать свои провинции и мстить за мучительную смерть отпрыска древнего патрицианского рода. В самой Италии уже вовсю полыхает война, известная историкам под названием Союзнической, вспыхнувшая в 90 году до н.э. Непосредственной причиной ее был упорный отказ римских властей предоставить гражданские права «союзникам» – латинским племенам, поданным Рима. Латины создали свое государственное образование со столицей в городе Коринфии, где действовало свое народное собрание и даже свой сенат из пятисот членов, избравший, как и в Риме, двух консулов и двенадцать преторов. Союзники даже начали чеканить свою монету, с изображением быка, топчущего римскую волчицу. Длившаяся три года война отличалась крайней жестокостью и напряжением – ведь римлянам фактически пришлось воевать против собственной армии. (93,88). Союзники посылали к Митридату посольства, получая финансовую помощь, и даже предлагали ему высадиться в Италии, но прежде чем началась подготовка к десанту, война была ими проиграна (68,Т2,241)

Параллельно с боевыми действиями, Митридат стремится создать широкий военный союз против римлян – «разбойников, грабящих народы» по его собственным словам.

«Ведь у римлян есть лишь одно, и притом давнее, основание для войн со всеми племенами, народами, царями – глубоко укоренившееся в них желание владычества и богатств… римляне, после того как Океан преградил им дальнейшее продвижение на запад, обратили оружие в нашу сторону и что с начала их существования все, что у них есть, ими похищено – дом, жены, земли, власть, что они, некогда сброд без родины, без родителей, были созданы на погибель всему миру? Ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, ни считать враждебным все, ими не порабощенное… Они держат наготове оружие против всех. Больше всего ожесточены они против тех, победа над кем сулит им огромную военную добычу; дерзая, обманывая и переходя от одной войны к другой, они и стали великими. При таком образе действий они все уничтожат или падут…» (4,299)

К несчастью для него, и в конечном итоге для себя, своих потомков и своих народов, далеко не все владыки Ближнего Востока и Малой Азии, прислушались к его словам. Многие цари, впрочем, примкнули к нему, чтобы при первых же поражениях изменить союзнику.

И – что самое главное – не удалось привлечь к совместной борьбе парфян.

Но пока что Митридат во власти и славе.

Держава его объединяла практически все народы, населявшие берега Черного моря. Понтийское царство включало почти всю Малую Азию, за исключением Киликии, ставшей его вассалом и союзником. Кроме того, под его властью оказалась восточная Фракия, Колхида, большая часть Северного Причерноморья, территория Боспорского царства. Из в добываемого в изобилии колхидского золота, чеканилась полновесная монета, по образцу статеров Александра Македонского. В его власти все берега Черного моря – Понта Эвксинского – от Дуная до Северного Кавказа. Одни племена просто признали его верховенство, другие – платили дань, но все поставляли в его войско солдат. Только Херсонес и Боспор платили ежегодную дань в 200 талантов и 180 тысяч медимнов хлеба. И тут надо отметить одно необыкновенно важное обстоятельство. Если римляне управляли подвластными им народами с помощью бича и меча, видя в завоеванных странах не более чем «поместья римского народа», то Митридат, по примеру своего великого предка, старался учитывать интересы и нужды своих разноплеменных подданных и не ущемлять их без нужды. Он даже вполне мог объясниться со многими из них, поскольку свободно владел двадцатью двумя языками. (19,257)

Наступил 88 год до нашей эры, и настал день, названный самим Митридатом, в приказе «день возмездия», а римскими хронистами – «кровавыми нундинами». По всем городам Малой Азии было разослано тайное распоряжение царя, которым предписывалось поголовное истребление всех римлян. По различным данным, было уничтожено от восьмидесяти до ста пятидесяти тысяч римлян и италиков. Вместе с ними было уничтожено так же немало египтян и иудеев. Имущество их подлежало разграблению, рабы иноземцев получали свободу, все долги аннулировались. Провозглашалось так же освобождение от налогов сроком до пяти лет.

Римские хроники полны душераздирающими описаниями того, как убивали у алтарей тщетно ищущих в храмах убежища, как детей умерщвляли на глазах родителей, и не щадили даже рабов – италиков, не соблазняясь перспективой продать их.(68,Т.2,421)

Этот приказ, именуемый еще и «Эфесским эдиктом» можно оценивать по– разному. Кто-то увидит в нем проявление варварской азиатской жестокости, вполне достойной потомка персидских тиранов (а чем, скажите на милость, жестокость варварская, хуже жестокости цивилизованной – например римской?). Кто-то – необдуманный поступок ослепленного ненавистью к Риму политика. Кто-то – стремление столь низменным путем стяжать популярность у нищего демоса. А кто-то, вполне в духе нашего времени – попытку «повязать кровью» своих новых подданных, сделав невозможным компромисс с Вечным Городом.

Риму пока не до Востока. Хотя удалось – где оружием, где уступками, погасить Союзническую войну, вслед за ней, приходит черед Гражданской. В схватке сошлись две силы – оптиматы, выходцы из числа старых патрицианских фамилий, и популяры – представители сословия всадников – торговцев и средних землевладельцев. Тут нет смысла останавливаться на весьма дурно пахнущих тонкостях римской политики. Достаточно будет сказать, что и те и другие проводили примерно одинаковую линию, одинаково апеллировали к плебсу, и главный вопрос стоял не о политических программах, а о том – кто будет их осуществлять. То есть о дележе власти. Тем более, что среди популяров было немало сенаторов, да и среди оптиматов – не одни лишь патриции.

Митридат активно пользуется моментом, развивая успех.

Положение для Рима складывается весьма серьезное. У Митридата вся Малая Азия – а это сотни тысяч воинов, поля и пастбища, где произрастает все, необходимое для их прокормления, множество оружейных мастерских. Это северные Балканы, с их воинственными фракийцами и македонянами, еще не до конца утратившими боевой дух предков. Это, наконец, причерноморские степи – почти неистощимый источник конницы и хлеба (которым, напомним, сама Италия себя уже не кормила). Рим стал перед угрозой потери всего Востока, что означало не только крах политический – поражение в почти вековой борьбе за этот регион, но и финансовый. Ведь именно из Малой Азии римские ростовщики и откупщики – публиканы, с которыми были связаны многие сенаторы и всадники, выкачивали огромные богатства, на которых во многом держалось могущество Рима. Это была не просто потеря владений – это был колоссальных размеров финансовый кризис.

И Рим, собравшись с силами, – благо гражданская война приутихла, начинает действовать.

В 86 году в Греции высаживается армия Корнелия Суллы, недавно захватившего власть в Риме в борьбе с Марием и Цинной. У него порядка тридцати тысяч человек.

Это немного, сравнительно с силами Митридата – примерно в три раза меньше.

И возможно, именно поэтому понтийцы не придали значения случившемуся.

Увы, напрасно: произошедшие вскоре две битвы – у знаменитых Херонеев и у Орхомен, оставили Митридата без армии. В первом случае азиатская храбрость и фанатизм разбились о римскую организацию и смекалку. Атака конницы на флангах квиритов была остановлена рвами, боевые колесницы наткнулись на заграждения из цепей и, отступая, расстроили ряды своего войска (Митридат выиграл бы много больше, если бы вообще снял с вооружения эти пережитки древности). Под Орхоменами битва шла с переменным успехом, и был момент, когда римляне дрогнули, и Сулле пришлось лично останавливать бегущих.(68,Т3,581) Впрочем, и с этими битвами не так уж все однозначно – вскоре архистратиг Митридата в Элладе Архелай перебежит на сторону Рима.

Митридат, однако, не падает духом. Он объявляет об освобождении рабов, готовых вступить в его войско (таких набралось по меньшей мере 15 тысяч). В ответ аристократия и богачи крупных городов Малой Азии – Эфеса, Смирны, Милета, запирают ворота перед его войсками и убивают его наместников.

Ответ следует незамедлительно – в Митилене вырезан весь городской совет, а жители острова Хиос поголовно депортированы в Колхиду, в самые неосвоенные места, не говоря уже о менее заметных репрессиях.

По обвинению в измене Митридат приказывает перебить вождей галатов, вместе с женами и детьми, которых пригласил на дружеский пир. Но несколько вождей спасаются и поднимают всеобщее восстание, переходя на сторону Рима.

В течение года Митридат теряет все, что приобрел.

С высоты прошедших эпох явственно видно, что главной трагедией Митридата было то, что, в отличие от его легендарного пращура, ему противостояла не рыхлая, неповоротливая деспотия Ахменидов, а держава, располагавшая лучшей в античном мире военной машиной и управляемая не слабым и нерешительным царем, а хладнокровными и изобретательными политиками, каждый из которых не словами, а делом доказал свою пригодность к власти. Даже содрогаясь в конвульсиях гражданской войны, Рим не прекращал политику завоеваний – это было, пожалуй, единственное, в чем сходились противники. В итоге против Митридата, на последнем этапе войны, действовали одновременно армии как популяров, так и оптиматов.

(4,336) И Митридат решает принять мирные предложения Суллы.

По Дарданскому договору 85 года Митридат обязуется вернуть все завоеванное в Малой Азии, выплатить контрибуцию в две тысячи талантов и отдать римлянам семьдесят кораблей. При этом он выговорил амнистию всем своим сторонникам в очищаемых владениях. Победа это или поражение? Укажем только, что впервые за столетия Риму пришлось вести переговоры с неповерженным врагом, вопреки римским же законам (113,48;68,Т.2, 367). Это само по себе о многом говорит.

Впрочем, Суллу делает более покладистым и ситуация на родине – в Риме власть захватили его противники во главе с Марием, а сенат объявил его вне закона, так что легионы ему нужнее дома.

Уже через два года, в 83 году вспыхивает Вторая Митридатова война. И на этот раз начинает ее Рим. Командующий войсками в Малой Азии «рейхсмаршал» Лициний Мурена вторгается в Каппадокию, а затем нарушает границы понтийского царства.

Война эта длится не очень долго – до 81 года, и римляне вынуждены отступить. Митридат даже приобретает некоторые пограничные территории Каппадокии.

Возможно, эта война была своеобразной пробой сил – можно ли рассчитывать на победу над опасным базилевсом малой кровью?

Проходит десять с лишним лет. В Риме продолжается гражданская война, вспыхивая и затихая. Сулла бьется с Марием и Цинной, римские легионы берут свои собственные города и, наконец, предают огню и мечу и сам Вечный город. То тут то там вспыхивают смуты. Сулла окончательно захватывает власть, перебив едва ли не больше народу, чем сделал бы враг, вторгнувшийся в Италию.

Все это время, Митридат копит силы, не пытаясь воспользоваться как будто благоприятной ситуацией. Видимо, неудачная война научила его осторожности, и внушила мысль, что Рим не свалить одним, даже мощным и удачным ударом.

В 74 году настал, как ему показалось, удобный момент. И началась самая длительная и ожесточенная, Третья – и последняя – Митридатова война. Если угодно, это была третья мировая война античности (после Первой и Второй Пунических) – не сочтите за неуместное модернизаторство. Ведь и в самом деле в войну эту оказались вовлечены, так или иначе, страны от Геракловых столпов до Каспия.

На одной стороне – Римская империя, все еще именующаяся республикой, с другой – те, кто не согласен склонить шею под ее ярмо.

Скифы, сарматы, фракийцы и германцы, Армения, иберы испанские и иберы кавказские, средиземноморские пираты и эллины и многие другие.

Непосредственным толчком к войне стала смерть вифинского царя Никомеда, бывшего союзника и бывшего врага Понта. Наследников у него нет, и по уже привычной схеме, римляне объявляют о том, что покойный «завещал» свое царство Вечному городу.

Римский наместник в провинции Азия (бывшем Пергамском царстве) посылает туда целую армию чиновников и откупщиков, чтобы закрепить новое владение.

Митридат сразу начинает войну и вновь на первом этапе одерживает верх, занимая большую часть Малой Азии.

Полководцы Митридата активно действуют во Фракии и в Северном Причерноморье, понтийцы основывают города и сооружают крепости, в устье Буга и Днестра (Тираса). Только регулярный флот его насчитывает четыреста одних триер. Кроме того, Митридат весьма ловко использует для достижения своих целей, силы многочисленных пиратских шаек Средиземноморья. Их корабли помогают ему в захвате прибрежных государств. Более того, понтийский царь официально провозглашает их своими союзниками, и под его эгидой, в Киликии, создается настоящее пиратское государство. Точно такое же государство возникает и на Крите.(19,281)

Пираты стали вернейшими союзниками Митридата, наносившими Риму жестокий урон, и, вдобавок, еще и обеспечивавшие связь с союзниками в западной части Средиземного моря. Киликийские пираты вместе с регулярным флотом без труда берут под контроль почти все острова Эгейского моря.

Морские разбойники владели более чем четырьмястами прибрежных городов, множеством тайных баз и якорных стоянок, не говоря уже о разветвленной и хорошо налаженной разведывательной службе, услугами которой, несомненно, пользовался и Понт.

Пираты топят суда с продовольствием, отправляемые в голодающий Рим из Египта и Киреаники, разоряют италийские берега.

К несчастью, царь недооценивал значение флота, зачастую неоправданно сдерживая своих соратников. Предоставь он пиратским флотоводцам большую самостоятельность исход вполне мог бы быть иным.

Тем более, что Рим вынужден вести борьбу на нескольких направлениях. Еще в 82 году до н.э. вспыхивает новый очаг гражданской войны. Римский наместник на Иберийском полуострове, Квинт Серторий, собрав вокруг себя изгнанников, бежавших от сулланского террора, провозглашает независимость и объявляет войну Риму.(19,259)

Он заключает с Митридатом союз, и тот посылает ему на помощь…пиратские флотилии. Теперь Италия блокирована уже и с запада; подвоз хлеба практически прекращен, в рядах сторонников Суллы растут панические настроения и недовольство.

То тут, то там возникают новые очаги смуты.

Как и почти полтора века назад Рим стоит перед реальной угрозой войны на два фронта, и вновь, как и во времена Ганнибала, угроза Вечному Городу исходит со стороны Пиренеев. Кроме того, широкие массы населения, прежде всего италиков (хоть и формально уравненных в правах с коренными римлянами), имеют весьма веские причины для недовольства.

Ситуация опасна как никогда. В римской казне денег не хватало даже на самое необходимое, а Египет отказался предоставить Риму в кредит суда для переброски войск. Это не только финансовое, но и политическое банкротство – в победе квиритов явно сомневаются.(68,Т3,176)

Рим шлет в Испанию целую армию, командовать которой поставлен самый молодой и самый способный римский полководец Гей Помпей. Впрочем, особых успехов на поле брани он не стяжал, напротив, понес несколько поражений, а однажды едва не угодил в плен.

Тогда, Помпей решает действовать не столько силой, сколько хитростью.

Искусно играя на противоречиях между италийцами и иберами он сеет рознь в рядах восставших, тайно переманивает на свою сторону многих сподвижников Сертория. Наконец, ему удается расстроить союз повстанцев с пиратами, и с самим Митридатом. В итоге, спустя десять лет после начала восстания, в 72 году, Серторий убит заговорщиками, а мятеж если и не прекращен полностью, то, по крайней мере, уже не представляет существенной опасности.(19,259).

Тут отрекается от власти а потом скоропостижно умирает Сулла, после чего опять начинается кровавая борьба за власть. Но не только.

Помпей еще сражается с остатками армии «второго Ганнибала» (именно так именуют теперь покойного Сертория), когда «третий Ганнибал» открывает военные действия уже в самой Италии. Имя его Спартак, и оно достаточно известно, чтобы излагать здесь все перипетии этой войны. Укажем лишь, что, без помощи понтийского царя и понтийского золота тут не обошлось.

Момент на редкость удачный – в Италии практически нет боеспособных войск, государственная власть после отречения и смерти Суллы слаба как никогда.

Для борьбы с восставшими срочно отзывается армия Лукулла.

Даже после разгрома восстания и гибели Спартака, борьба не прекращается и немало вчерашних рабов продолжает сражаться с Римом в рядах пиратов.

К тому моменту пираты стали силой, фактически полновластно контролировавшей Средиземное море. Они опустошают побережье, нападают на города, громят высылаемые против них Римом и его союзниками эскадры, не говоря уже о том, что их силами фактически парализовано торговое судоходство.

В Италии пираты захватывают Популоний, Мисен и Кайету и, наконец, морские ворота Рима – Остию, где, кроме всего прочего, частью захватили, частью уничтожили консульский флот. Наконец, верх дерзости – ими похищены двое высших должностных лица Рима – преторы Секстиний и Беллин.(19,267)

Против пиратов сенат вынужден начать настоящую войну, которая поручена уже знакомому нам Гнею Помпею, получившему специально для этого полномочия диктатора.

Задействовав пятьсот спешно собранных судов и пятнадцатитысячный сухопутный корпус, Гней Помпей начинает действовать. По разработанному им плану все Средиземное море было разделено на тринадцать оперативных секторов (у римлян, видимо, были куда более точные карты, нежели обычно принято считать). Сам Помпей во главе отборной эскадры из почти полусотни кораблей, возглавил оперативный резерв. Подтвердив свою репутацию блестящего стратега, Помпей начал операцию действиями в сравнительно удобном западном Средиземноморье, одновременно перекрыв Мессинский и проливы, отрезав две крупнейшие пиратские группировки друг от друга. В течение каких-нибудь трех месяцев все было кончено.(117,399)

В ходе битвы, разыгравшейся у южного побережья Малой Азии, куда собрались все уцелевшие пираты, было потоплено около тысячи трехсот кораблей, более десяти тысяч человек погибло. Пленных набралось столько, что Помпей, ограничившись казнью только четырехсот с лишним пиратских главарей, заселил оставшимися в живых несколько городов внутренней Киликии, разрушенных войной, вменив в обязанность бывшим разбойникам охранять границу с Арменией.(19,270)

Римский сенат имел все основания быть довольным – во первых, была снята блокада морских путей, а во вторых, Митридат лишился вернейших и незаменимых союзников.

Лукулл вместе со свежими войсками возвращается на восток. Области, еще недавно приветствовавшие Митридата как освободителя, ныне покорно склоняются перед Римом.

В битве при Кизике – единственном городе Малой Азии, сохранившим верность Риму, Лукулл наносит поражение понтийской армии. Затем следует битва при Кабире, после которой Митридат – впервые в жизни погружается в отчаяние, и бежит в Армению, бросив свое царство на произвол судьбы, но находит в себе силы вернуться к борьбе.(93,131)

Лукулла сменяет Гней Помпей, отметив свое назначение на должность командующего армией на востоке второй победой под Кабиром.

В отчаянии Митридат, пользуясь услугами перебежчиков, перевооружает и обучает свою армию по латинскому образцу, копируя буквально все, вплоть до формы легионных штандартов и количества гвоздей в сапогах. Но и это не помогает – римляне, посмеиваясь, вновь и вновь громят своих эпигонов.(4,388)

Армия Помпея, преследуя Митридата, врывается в Иверийское царство, бывшее союзником Понта и предает разграблению древнюю столицу Грузии – Мцхету.

Затем настает черед Армении. С легкостью Помпей побеждает огромное войско царя Тиграна и его кавказских союзников(среди прочих разбитых врагов римлян хронисты называют и племена женщин – воительниц). Потери армянского владыки составляют едва ли не сто тысяч человек, если это, разумеется, не очередное преувеличение.

И вот, в 70 году до нашей эры, войска Помпея входят в пределы исконных понтийских земель. Вскоре пала столица Понтийского царства – Синопа.

Помпей захватывает царскую сокровищницу – 684 миллиона сестерциев (67,314). Добыча столь велика, что даже после более чем щедрых раздач войску, и фантастических присвоений высших командиров, кое-что остается и для римской казны.

Затем римляне вторгаются в Албанию Кавказскую – нынешний Азербайджан, и почти доходят до Каспийского (тогда Гирканского) моря. Наверное, Помпей видел себя наместником новой – Кавказской – провинции, но солдаты отказываются двигаться дальше, тем более, что добычи в горах и полупустынях никакой не предвидится. По возвращении, Помпей собирает в городе Амисе своего рода конференцию малоазиатских владык, на которой создается, под римским патронатом, союз, направленный против Понта. Гарантируется неприкосновенность владений мелких правителей а они, в свою очередь, дают заверения в своей преданности Риму. (19,371)

От Митридата отвернулись почти все союзники, включая зятя – глуповатого и слабовольного Тиграна, который, узнав что его родственник и друг ищет убежища в Армении, объявляет награду в сто талантов за его голову.

Двое сыновей базилевса: старший – Махар, и Ариобарзан переходят на сторону римлян.

Но война продолжается и идет с крайним ожесточением.

Митридат возвращает себе земли и города, и вновь их теряет, его армии бьются с редким мужеством, о котором далеко не все историки отзываются с должным уважением.

Закалывающие себя, чтобы избежать плена военачальники и сражающиеся насмерть воины – фанатичные дикари (когда то же самое делали квириты, это почему то подавалось как пример величия духа). Даже самоубийство жен и наложниц Митридата тот же Бенгтсон совершенно серьезно объясняет тем, что «женщины…были сыты по горло жизнью в гареме»(67,305). Как-то забывают при этом упомянуть – что ждало этих женщин, происходивших из знатнейших семей, в случае плена – еще впереди времена безумного Калигулы, когда жен и дочерей патрициев будут посылать в лупанарии в наказание мужчинам, но по отношению к женщинам «варваров» это стало привычной практикой.

Впрочем даже стоящие на этой точке зрения отдают должное противникам римлян, для которых страх смерти перестал существовать (67, 307)

65 год – вновь сражение под Кабиром. Третье по счету, и на этот раз – победоносное для понтийцев. Затем – битва при Газиуре – опять понтийцы побеждают. На поле боя остается 150 центурионов, 24 воинских трибуна, и 7 тысяч солдат (судя по всему, последняя цифра занижена как минимум раза в полтора).

Но это уже агония умирающего гиганта.

Словно злой рок преследует его. Флоты его гибнут, его союзники уничтожены или сдались на милость победителей, остатки его огромной армии скрываются в неприступных горах.

Потеряв все, Митридат кружным путем, с несколькими сотнями воинов, прорывается в Диоскурию, откуда перебирается в Боспор. По странной иронии судьбы именно на земле, где он вел самую первую войну, суждено завершиться его карьере политика и военачальника, и его всей жизни.

Наступает 63 год до нашей эры, 68 год жизни Митридата Эвпатора, 57 год его царствования.

Со дня восшествия его на престол пятьдесят раз в Риме сменялись консулы, многих из тех, кто сражался с Митридатом еще юношами, давно нет в живых, другие – почтенные седоголовые старцы, а понтийский царь все не прекращает борьбу. Хотя понтийской армии больше нет, а его союзники или пали, или предали, но старый царь не думает просить пощады.

Его столица и все его царство в руках врагов, но он все еще полновластный владыка Боспора, и располагает сильным войском. Он вновь планирует новую войну против ненавистного Рима. Ныне он возвращается к своему первоначальному плану войны с квиритами.

Поднять против Вечного Города племена Великой Степи – скифов, сарматов, синдов, массагетов. Полчища непобедимых всадников, вместе с гетами и даками, должны были обрушиться на Италию, со стороны Балканского полуострова, откуда римляне меньше всего ждали удара. (4,402)

План это в большинстве позднейших трудов, в особенности – историков «проримской школы», подвергнут осмеянию.

Однако, видный знаток античности Георг Рейнак высказался о нем так – «Кто знает, не постигла бы Рим уже тогда судьба, уготованная ему пять веков спустя, Атиллой, Германарихом и Тотиллой…»(67,318) Во всяком случае, современники (не исключая и самих римлян) считали подобный проект вполне осуществимым.

Он шлет посольство за посольством, отдает в жены кочевым царькам дочерей… Казалось, еще немного и заполыхает новая великая война, в конце которой степняки напоят в Тибре коней. Но судьба окончательно отвернулась от царя. Восстали его собственные подданные, не выдержав почти непрерывной войны, длившейся уже в течении жизни двух поколений, и возглавил восстание его любимый сын Фарнак. Осажденный в своем понтикапейском дворце на вершине горы, что ныне носит его имя, оставленный всеми, кроме нескольких верных телохранителей, Митридат Эвпатор покончил с собой, бросившись на меч. [24] Перед смертью он мог видеть римские десантные суда, блокирующие город.(4,405;19,371)

Вместе с ним добровольно приняли смерть две его младшие дочери – Митридатида и Ниса, уже просватанные невесты египетского и кипрского владык.

И только после этого Рим окончательно получил право именоваться безраздельным господином мира и сохранял это звание, без малого, еще пять веков…

Давайте поставим мысленный эксперимент и представим, что в какой то момент в результате благоприятного стечения обстоятельств, инициатива окончательно переходит к Митридату, и военное счастье покидает Рим.

На взгляд автора, наибольшая вероятность подобного развития событий имела место в период 70-73 годов, когда антиримские силы были наиболее многочисленны и сильны.

Ключевой момент тут, как представляется – восстание рабов, вернее – его успех.

Предположим, что Спартаку удалось переправиться на Сицилию, где он незамедлительно пополняет свою армию, насчитывающую и без того порядка 120 тысяч человек, множеством вчерашних рабов. К нему примыкает так же немалое число греков, ненавидящих римскую власть.

Одновременно, в сицилийские порты спешно перебазируется значительная часть пиратов как восточной, так и западной части Средиземного моря, а вместе с ними приходит и понтийский регулярный флот.

Столь мощная морская сила, и одновременно, активные действия армии Митридата, не дают возможность римлянам перебросить в Италию войска из Малой Азии.

Богатый и многолюдный остров становиться плацдармом, на котором формируется огромная армия, для военных действий непосредственно против Рима. Наряду с этим, пираты окончательно блокируют подвоз продовольствия на полуостров и, одновременно, еще активнее опустошают побережье.

Вскоре пиратский флот вместе с кораблями Митридата и Сертория, окончательно блокирует Италию и с запада и с востока. Потеряны Сицилия, Сардиния, и Корсика. В Риме начинается голод, ибо подвоз хлеба из Африки и Египта тоже перерезан. Непомерно выросли цены на продовольствие. И – как следствие этого – в Римской республике вспыхивают, одна за другой, все новые и новые смуты. Вновь готовы восстать союзники. Жители Цизальпийской Галлии вспоминают о том, что еще не так давно были свободны, а их воины грозили Риму; волнуются даже этруски.

Попытка Помпея покончить с пиратством, и хотя бы отчасти разорвать кольцо блокады, кончается поражением, римский флот окончательно уничтожен.

Вслед за этим смута вспыхивает и в Африке, где поднимаются разбитые, но непокоренные нумидийцы.

Армия Митридата тем временем вновь занимает Грецию, затем идет на север, в Иллирийскую провинцию Рима, громя не очень многочисленные гарнизоны, радостно встречаемая местными жителями, охотно вступающими в войско царя-освободителя. Одновременно все новые и новые тысячи солдат перебрасываются из портов Эллады и Малой Азии на Сицилию. Кроме того, формируется еще один флот вторжения – на восточном побережье Адриатического моря, для удара по Средней Италии.

И вот огромная армия Митридата оказывается в Италии, объединившись с войском бывших рабов, восставшими италиками и галлами. И настает день, когда потомок двух великих воителей осуществляет то, о чем только могли мечтать этруск Порсенна, галл Бренн, эпирский базилевс Пирр и пунийский суффет Ганнибал.

Рим взят, и на его руинах Митридат начинает создавать новый мир, как строил его до того сам Рим на руинах Коринфа, Карфагена, многих других городов и целых стран…

Бывшие римские союзники и латинские племена вновь становятся независимыми государствами. Вновь возникают государства марсиев, салиев, самнитов, умбров, латинов, этрусков. Воссоздается Италийский союз со столицей в Коринфии.

Все без исключения проданные в рабство жители освобожденных Митридатом земель получают свободу. Большинство из них возвращается домой, те же кто остается в бывших италийских провинциях Рима, получают землю и становятся опорой Понта. Больше всего таких людей на Сицилии, и эллинистическом юге Аппенин. В тех же местах оседает и немалая часть воинов армии Спартака. Бывшие союзники поверженного Рима объединяются в Италийский союз, одной из главных задач которого является противодействие его возможным попыткам восстановить свою гегемонию. К этому же союзу присоединяются и этруски.

В иберийских землях римское влияние быстро сходит на нет, хотя немногочисленные латинские колонисты вполне могли создать относительно небольшое государство на юге полуострова. Остальная Испания вновь рассыпается на племенные княжества, как в эпоху до римского и карфагенского завоевания. Там развивается своя, особая культура, с минимумом финикийского и италийского элемента.

Точно так же и Северная Африка распадается на ряд государств, со столицами в городах бывшего Карфагенского союза.

В состав созданного Митридатом государства входят, помимо Малой Азии, Эллады, Македонии, Колхиды, так же и Сирия, Сицилия, юг Италии (бывшая «Великая Греция») большая часть Фракии, иллирийские провинции бывшего Рима. Позднее или сам Митридат, или его наследники включают в состав своей империи все северное побережье Черного и Азовского морей. Танаис и Ольвия – прежние второразрядные греческие колонии, становятся крупнейшими торговыми центрами Восточной Европы. Через них вывозятся, кроме пшеницы, традиционного местного товара, меха, янтарь, воск, рабы. Активизируется торговый путь Север-Юг – тот, что потом был назван «из варяг в греки». Торговые связи Понта на востоке доходят до Урала. (13,95). Этот регион, бывший северной окраиной античного мира, интенсивно развивается, вовлекая в мировую торговлю громадные ресурсы, что, в свою очередь, радикально меняет всю обстановку в Восточной Европе. Греческая культура завоевывает все большее число скифов и сарматов, продвигаясь все дальше к северу – в бассейн Днепра-Борисфена, достигая верховьев Дона и севера каспийского побережья.

Позже присоединен и Египет. Эта страна в начале I до н.э. уже начала подпадать под влияние Рима, все активнее вмешивавшегося в ее внутренние дела. С его падением, слабая, вырождающаяся династия Птолемидов, разумеется, не смогла бы противостоять могуществу Понтийского царства.

Подведем промежуточный итог – победа Митридата действительно радикальнейшим образом повернула бы течение истории. Главное в том, что Митридату удается вдохнуть новую жизнь в эллинизм, уже начинающий приходить в упадок, но все еще не исчерпавший всех возможностей развития. Будущие историки, писатели и поэты не перестают восхищаться этой титанической фигурой, сумевшей опрокинуть могущественную империю потомков волчицы.

Из главнейших последствий отметим хотя бы то, что совершенно по иному развивается Западная Европа. Сейчас трудно сказать, как именно пошло бы это развитие, можно лишь сказать, что в этом случае галлы остаются галлами, бритты -бриттами, а германцы -германцами.

Но следует упомянуть еще об одном возможном последствии сокрушения Рима, связанном с практически не известными широкой публике факторами и обстоятельствами.

На них указывал уже упоминавшийся автором в начале главы Освальд Шпенглер.

По его мнению, в описываемый период в недрах эллинизма начала вызревать особая культура, именуемая им «арабской» и «магической». Эта культура, по его мнению, включала в себя довольно широкий круг явлений поздней античности, «в странах между Евфратом и Нилом», начиная от неоплатоников и заканчивая творцами Талмуда. (13,86)

«Этого молодого мира…специалисты по древней истории… просто не видят»

Древние цивилизации Сирии, Египта, Малой Азии, впитавшие в себя и греческую культуру, ассимилировав множество иных влияний от Индии до Эфиопии, рождают совершенно особую культуру, значительно отличающуюся от классического эллинизма, пусть и неразрывно с ним связанную.

«Великолепная схоластика и мистика магического стиля, которые процветают в прославленных школах всего арамейского региона: в персидских школах Ктасифона, Решаина, Гуджишапура, в иудейских школах Суры, Нехардеи…в школах прочих наций в Эдессе, Несебине, Киннесирине. Здесь расположены центры… астрономии, философии, химии и медицины…»(39,129)

Правда, Шпенглер связывал возникновение и дальнейший прогресс этой «арабской», или, как он еще выразился, «магической» культуры с событиями, происшедшими почти через полвека после гибели понтийского царя – возможной победой в гражданской войне Антония, и дальнейшей ориентализацией Рима(39,456).

И Митридат – провозвестник этого нового мира, хотя и остается – как в нашей истории, последним великим эллином, но вместе с тем открывает целую портретную галерею выдающихся деятелей, двигающих вперед возникшую благодаря ему совершенно новую ближневосточную цивилизационную общность.

Что же до судьбы самой Понтийской империи, то есть основания предполагать, что ее возникновение на месте римской, могло бы вылиться в долгий и изматывающий конфликт с Парфянским государством, так же претендовавшим одно время на власть над Востоком.

Но вместе с тем не следует забывать, что Понтийское царство почти ничем не отличалось от Парфии – оба государства были, в сущности эллинистическими монархиями. И не было бы ничего невозможного и в их объединении, скажем в результате династического брака. И тогда могла бы возродиться, спустя три века держава созданная Александром Великим, простирающаяся от Адриатики до Инда. Все дальнейшее развитие европейской, а возможно – и будущей всемирной цивилизации происходило бы под знаком эллинизма, точно так же, как в нашей реальности оно определялось господством романской культуры.

Следует оговориться сразу: в намерения автора никоим образом не входит задевать, или тем более оскорблять чьи-то религиозные чувства, уважение к которым он считает неотъемлемой чертой всякого умного и порядочного человека.

Вместе с тем, автор придерживается скорее, позитивистских взглядов на религиозные учения, полагая, что в основе своей все они созданы людьми, и по воле людей.

Впрочем, и гипотеза о промысле Божьем тоже в принципе допускает развитие событий, описанное ниже – ведь, если верить священным писаниям любой веры, пути Господни неисповедимы.

Речь в данной главе пойдет о том, как могла сложиться история Европы да и всего мира, в условиях, когда наиболее распространенная мировая религия – христианство, не стала бы таковой, или же вообще не появилась.

Для начала, как это принято уже, обратимся к истории вопроса.

Первые десятилетия после своего возникновения, приверженцы нового вероучения не оставили никаких следов в истории, и все, что мы знаем об этом периоде, почерпнуто из позднейших сочинений христианских историографов. Поэтому, а также потому, что в их беспристрастности есть основания сомневаться, мы опустим этот период целиком. Скажем лишь, что христиане, вернее назореи – именно так они именовали себя первоначально, (в то время как слово «христианин», было полупрезрительной кличкой в устах их оппонентов) оставались относительно немногочисленной сектой иудаизма, третируемой иудаизмом ортодоксальным, и почти не замечаемыми официальной римской властью.

Затем, с последних десятилетий I века нашей эры, все исподволь начинает меняться.

Хотя, как только что говорилось, среди большей части жителей Иудеи и Израиля новое вероучение нашло весьма немного сторонников, но зато оно довольно широко распространилось в том многочисленном слое еврейского народа, который испытал заметное влияние эллинизма. Речь идет о еврейских общинах Малой Азии, Восточного Средиземноморья, понтийских провинций, Египта. Эти люди, не порывая до конца с традицией иудаизма, тем не менее восприняли в значительном объеме греческую культуру. Греческий стал их родным языком, они носили греческие имена и придерживались, в основном, греческих обычаев (собственно, правильнее было бы назвать их эллинами еврейского происхождения. [25])

Именно эти люди стали благодатной средой для распространения новой веры, вполне отвечающей их космополитическому мировоззрению и, одновременно, сохранявшей явную связь с традиционной религией предков. И именно из их среды вышел человек, положивший начало широкому ее распространению среди неевреев. Это римский гражданин Савл, более известный как апостол Павел. Благодаря его деятельности и возникли первые центры христианства в греческих, а затем и латинских областях северного Средиземноморья.

Среди некоторых историков религии в этой связи даже бытовала шутка, что христианство следовало бы именовать павлианством.

С ростом числа христиан нарастают и репрессии со стороны властей.

Гонения, были обусловлены не столько религиозными воззрениями христиан (Рим в этом смысле являл образец похвальной терпимости), сколько тем, что они отказывались признавать божественность императоров и участвовать в отправлении их культа, что было непременной обязанностью всякого римского подданного (51, 175). Кстати говоря, практически никто из историков не взял себе труда как следует разобраться в этом странном явлении – прагматичный, насквозь пропитанный сухим рационализмом Рим создал религиозный культ своих владык, подобный почитанию китайских императоров или египетских фараонов.

Всего известно девять массированных попыток искоренения христианства но, параллельно, число его последователей продолжало увеличиваться.

На окраинах, надо отметить, репрессии проходили куда менее интенсивно.

Позже, при нескольких императорах были приняты специальные эдикты, запрещающие властям принимать доносы на христиан. Начало этому было положено Адрианом, в 132 году повелевшим, чтобы отныне подлежали суду только те, кто сам добровольно объявил себя приверженцем христианства.

Распространение христианства, по мнению большинства современных исследователей, кроме всего прочего явилось следствием (а вовсе не причиной) глубокого кризиса античности. Кризис этот, ставший явственным уже к III веку н.э, затронул буквально все сферы общества и, едва ли не в первую очередь – религиозную жизнь. Тут и все более широкое хождение атеистических идей и, наряду с этим – всякого рода восточных верований и суеверий, вроде гностицизма – смеси идей неоплатонизма с магией.(32,4) На этом фоне новое учение просто не могло не завоевать изрядной популярности уже в силу новизны.

Кроме всего прочего, относительной легкости обращения в христианство способствовало та особенность языческого мировоззрения, что при вере в собственных богов, не исключается существования и других могущественных божественных сил.

Гонения то фактически прекращаются, то вспыхивают с новой силой: все зависит от взглядов правящего монарха, а они сменяют друг друга на престоле все чаще и чаще, меж тем, как число христиан растет.

Уже в начале III века н.э, христианство представлено многочисленными общинами, практически во всех крупнейших центрах империи, и к его голосу начинают поневоле прислушиваться власть предержащие. Кроме того, как оказалось, христиане-легионеры, составляли самую дисциплинированную, боеспособную, а также – что в условиях участившихся воинских мятежей имело особое значение – верную присяге часть римской армии.(51,259)

Эпоха варварских нашествий конца III века, подтолкнувшая процессы упадка, только способствовали распространению нового вероучения. Одновременно, вторжения варваров привели кроме всего прочего и к тому, что с ним – через пленных, познакомились и за пределами империи.(108,123)

Пришедший к власти в 313 году император Константин, после периода религиозных метаний и попыток ввести культ Митры в качестве государственной религии принявший христианство, окончательно уравнял его со всеми прочими религиями.

Но прошло еще почти восемь десятилетий, прежде чем Феодосий I объявил христианство единственно верным учением, запретив отправление культов прочих богов.

Обратим внимание на любопытную подробность – также как в предыдущие века окраины империи были убежищем для христиан, так теперь они становятся оплотом язычества.

Еще в конце IV века обращения представителей высшего общества в христианство, например, в галльских провинциях, «были… крупным скандалом». (53,418)

Но христианство довольно быстро завоевывает господствующие позиции.

Кроме всего прочего, свою роль играли и вполне земные соображения: когда император стал христианином, то принятие новой веры стало непременным условием скорой и успешной карьеры.

Попытка Юлиана Хлора, прозванного позднее – Отступник, вернуться к языческому религиозному плюрализму успеха не имела, быть может, еще и потому, что он правил всего три года. Вопреки утверждениям церковной историографии император вовсе не стремился к искоренению христианства силой. Он не преследовал христиан и не пытался насильственно обращать их вновь в язычество. Он просто лишил христианскую церковь режима наибольшего благоприятствования, поставив ее в те же условия, что и прочие конфессии. Единственным, что может считаться репрессиями, было возвращение языческим общинам превращенных в христианские церкви храмов. Кроме этого, был принят эдикт, запрещающий христианам преподавать классическую литературу и историю на том основании, что «Порочащим… богов… не должно позволять учить юношей, и интерпретировать произведения Гомера, Гесиода, Демосфена, Фукидида и Геродота…этим богам поклонявшихся».(51,200)

Следует все же упомянуть, что долгое время после своего официального утверждения в качестве государственной религии христианство оставалось городским вероучением. Даже на территории, к тому времени уже бывшей Римской Империи, в сельских районах, где к тому времени проживало абсолютное большинство населения, оно начинает утверждаться только к VII-VIII веку, а кое-где – и гораздо позже. [26]

Все таки трудно отделаться от мысли, что в столь быстром утверждении нового учения есть нечто мистическое.

Тем более, что – никто из исследовавших данный вопрос, не обратил внимание на эту немаловажную деталь – в такое жизнелюбивое и не склонное к самоограничению время, каким была поздняя античность, широкое распространение получило именно вероучение, требовавшее от своих последователей соблюдения весьма строгих правил поведения, «умерщвления плоти», постов и молитв.

Каков мог бы быть мир без христианства?

Г.К Честертон, которому принадлежит, одно из самых интересных, несмотря на все имеющиеся недостатки, произведений о роли христианства в истории, полагал, что «Если бы Церковь не явилась в мир, Европа, наверное, была бы похожа на сегодняшнюю Азию», поскольку «античное язычество в последней своей фазе обещало стать неизменным, в том самом смысле, в каком мы говорим о неизменной Азии». «Должно быть, – продолжает Честертон – еще возникали бы новые философские школы, как возникают они на востоке… Создавались бы системы, уклады, кодексы…Были бы хорошие, даже счастливые люди… но удельный вес добра и зла был бы в неизменной Европе таким же, как и в… Азии…» (30,221)

Отметим, что в данном случае Честертону удалось уловить действительно глубокое, фундаментальное отличие христианской европейской ойкумены от всего остального мира. Мира, который, по мнению многих, являет собой норму, в то время как современная евроатлантическая цивилизация представляется странной, случайной и враждебной ему аномалией.(13,162)

Ведь, если для западной цивилизации – порождении христианства – характерно поступательное развитие, получившее образное название «прогресса», то для Востока характерно циклическое движение, когда на протяжении некоего периода времени, общество проходит ряд стадий, в итоге возвращаясь к тому, с чего начало. «С точки зрения западного человека, азиатские страны столетиями, и даже тысячелетиями не двигаются с места, находясь, как бы в перманентном состоянии застоя».

А вот как примерно выглядела бы, по Честертону, Европа наших дней, не возникни христианство. «Пифагорейцы, как индуисты, толковали бы о перевоплощении… Стоики, как конфуцианцы, учили бы разуму и добродетели. Неоплатоники, как буддисты, размышляли бы о потусторонних истинах, непонятных другим, и спорных для них самих. Просвещенные люди поклонялись бы Аполлону, поясняя, что просто чтут высшее начало… Поклонники Диониса предавались бы пляскам и веселым оргиям.

Толпы стекались бы на пышные празднества, к их услугам были бы толпы богов – местных и чужеземных… Было бы много магии, главным образом черной…Восхищение Сенекой уживалось бы с подражанием Нерону, как уживаются изречения Конфуция с китайскими пытками… Все – и плохое и хорошее – было бы слишком старо, чтобы умереть», – заключает Честертон. (30,241)

Отвлечемся от столь образного прогноза и попытаемся дать более строгий анализ возможного пути развития цивилизации.

Итак, допустим, что по каким-либо причинам христианство не возникло, или же, не состоялось его реформирование, осуществленное апостолом Павлом.

…В течение даже первых веков история шла бы точно также, вернее почти также. В Риме сменялись бы, один за другим, императоры; Нерон точно также безумствовал бы, может быть свалив пожар Рима не на христиан, а на иудеев, или на сенаторов, которым не доверял. Точно также враждовали бы Веспасиан с Оттоном, Вителием и Гальбой, его сын Домициан прославился бы первой в мире антиалкогольной компанией, а Траян более менее успешно сражался бы с парфянами и даками.

Где-то на восточной окраине державы по-прежнему существует странная малочисленная секта, проповедующая, что сын иудейского бога сошел на землю, и принял мученическую смерть на кресте за грехи мира, но на нее мало кто обращает внимания.

С течением времени, однако, благодаря исподволь накапливающимся мелким изменениям, картина бы все больше и больше отличалась от общеизвестной. Уже с периода, соответствующего II веку н.э. изменения стали бы явственно видны – другие имена императоров, философов, поэтов и, соответственно другие произведения, пусть и на те же темы, несколько другие законы, может быть другие названия и места войн на границах еще несокрушимой державы.

Ни одна религия, включая и довольно популярный культ Митры, вопреки мнению Л.Н. Гумилева, (51,373) не смогла бы не только стать на место христианства, но и даже в некоторой степени взять на себя его роль в сознании людей.

По-прежнему господствует многобожие, слегка облагороженное синкретизмом, по-прежнему миллионы римских подданных без сопротивления приносят жертвы на алтарях храмов Рима и очередного кесаря (другой вопрос – насколько искренне).

Также точно вступила бы Римская империя в эпоху смут, дворцовых переворотов и «солдатских» императоров. Упадок государства побудил бы, как и в нашей реальности, варварские племена – готов, франков, маркоманов к тому, чтобы начать проверять на прочность границы Рима.

Тогдашние авторы и будущие историки той реальности наверняка не особо разошлись бы в оценке этого периода с нашими историками классической школы. В их трудах говорилось бы о всеобщем падении морали, разложении общества, крахе исконных римских ценностей и традиций и массовом увлечении разнообразными восточными суевериями и культами.

Прежде всего это культы Исиды, Митры, Амона-Ра, Деметры, Диониса-Вакха, и Эскулапа-Асклепия (за священной змеей которого римская делегация совершила специальное паломничество в Эпидавр).

И, наконец, культ ставшей особенно популярной фригийской Кибелы, Великой Матери богов. «Новые» боги благополучно уживаются со старыми, их культы официально признаются римской властью, можно сказать, зачисляются на государственную службу.

В рамках данной главы, думается, нецелесообразно подробное рассмотрение многочисленных ближневосточных религий, популярных на территории Римской империи. Скажем лишь, что адептами их были сотни тысяч, если не миллионы римлян – от сенаторов и даже императоров – вспомнить хотя бы Элагабала, бывшего верховным жрецом одноименного сирийского божества, до простолюдинов: крестьян-колонов, рабов, вольноотпущенников, мелких торговцев и чиновников, солдат, проституток. В эпоху Поздней империи существуют (как и в нашей истории) целые легионы, посвященные Митре, британские римляне тайно и не очень участвуют в друидических обрядах, а на границе с Парфией квириты охотно посещают мистерии огнепоклонников.(32,6)

В целом, как уже говорилось, для римлян существование чужих богов сомнению не подлежало, ибо в противном случае могли возникнуть сомнения относительно своих собственных.

По свойственному римлянам практицизму – даже в религиозных делах – они и чужих богов пытались (и небезуспешно, надо признать) приспособить для государственных нужд. При этом существовала весьма любопытная практика эвокации – переманивания чужих богов на свою сторону. Для этих целей в Риме загодя строились храмы, куда затем из взятого штурмом города перемещалось изображение бога (палладий). (32,5)

Так что, вполне возможно, веках этак в III – IV, после войн с маркоманами и готами, вместе с Юпитером – Аммоном, появился какой-нибудь Юпитер-Один; или же Аполлон – Тор. И эта практика (наряду со всем прочим) также способствует размыванию традиционной религиозности.

Чтобы поддержать пошатнувшееся благочестие, римские власти могли бы обратиться и к административным мерам – прежде всего в отношении государственного культа гениев Рима и императора; вводиться обязательно посещение храмов и участие в жертвоприношениях, с выдачей соответствующих свидетельств(49,156). На казенный счет воздвигаются все новые пышные храмы – прежде всего традиционных италийских богов, жрецам платят большое государственное жалование. Но меры эти столь же малоэффективны, как и аналогичные, принятые в нашей истории в попытках противостоять христианству.

Еще об одном аспекте данного вопроса. В Римской империи возникает и действует множество фиасов – союзов приверженцев различных вероучений. Эти организации все более с течением времени ориентируются на мирские дела и в какой-то мере воспроизводят структуру и функции христианской церкви, бывшей в начале своего существования не только чисто культовой структурой, но и социальным объединением верующих. Возможно даже, что наряду с профессиональными группировками – сословиями, появились бы и замкнутые религиозно– административные общины, объединенные вокруг храмов. Со временем, они начинают играть все большую роль и в политике, становясь, своего рода, суррогатом современных партий. Подобные образования еще более способствуют разрушению прежней структуры римского общества и, облегчая решение частных задач, в конечном итоге подрывают его стабильность.(6,89)

Ширящийся духовный вакуум надо чем-то заполнять, и в Риме, наряду с восточными суевериями, необыкновенную популярность приобретают разного рода массовые зрелища. Тут и гладиаторские бои (временами на арене бились целые воинские подразделения) и гонки колесниц, и широкомасштабные инсценировки морских сражений в специально обустроенных водоемах («навмахии»). Граждане разбиваются на группы поклонников, в зависимости от цветов, избранных любимыми гладиаторами и возничими. Разделение это приводит к нешуточным конфликтам, переходящим в массовые беспорядки – весьма похожим на те, что происходят между болельщиками футбольных команд в наше время. Не исключено, что подобное разделение приобрело бы и политический аспект и вылилось бы в конце существования империи в смуты, подобные восстанию «Ника», происшедшему в нашей истории в VI веке, в царствование Юстиниана – уже в Восточном Риме.

Весьма популярен также и театр – по массовости этот вид искусства сопоставим с нынешним кинематографом, и с ристалищами в римских цирках. Впрочем, спектакли зачастую не менее жестоки, чем гладиаторские бои – случалось, что раб, игравший Аттиса, действительно оскоплялся на сцене, а игравший Геркулеса – сжигался живым в финале представления.(32,7) Данная тенденция, в отсутствие пусть и весьма поверхностно смягчившего нравы христианства только усугубляется, и вот уже трудно отличить гладиаторские сражения и травли зверей от пьес.

Вдобавок, как и в нашем мире, медленно но верно набирает силу кризис рабовладельческой экономики. К слову: когда произносят ставшие уже привычными фразы о кризисе рабовладельческого строя, далеко не всегда хорошо понимают, о чем идет речь.

А дело прежде всего в том, что античное хозяйство сталкивается с серьезным дефицитом рабов. К III веку нашей эры весь доступный римлянам мир был завоеван и освоен. На северных и южных границах обитали сравнительно малочисленные и одновременно весьма воинственные германские и берберские племена. Единственная высокоразвитая и густозаселенная страна – Парфия, успешно дает отпор завоевателям.

Вскоре Рим уже не в силах поддерживать ту высокоэффективную экономику, державшуюся на тяжелейшем бесплатном труде десятков миллионов (без преувеличения) «двуногих орудий».* Африканскую работорговлю, к счастью для Черного континента, римляне не сумели освоить, главным образом потому, что римские суда того времени, с их прямоугольным парусным вооружением, из-за особенностей тамошних ветров и течений не могли пройти вдоль побережья Западной Африки в Гвинейский залив. Хотя, как мы помним, карфагеняне с успехом делали это, еще в те времена, когда Рим был всего-навсего огражденной земляным валом деревушкой. Сокращается производство, и одновременно происходит натурализация хозяйства, резко падает объем торговли – как между провинциями, так и внешней, и даже в пределах одного региона. Даже владельцы поместий стараются произвести как можно больше для собственного потребления внутри своих владений. (37,181)

Появляются крупные земельные магнаты, стремящиеся отгородиться от имперской власти ради распространения своего личного суверенитета на земли, находящиеся в их юридической собственности. Впоследствии эта тенденция станет одним из значимых факторов формирования классической модели европейской феодальной раздробленности (32,8).

По-прежнему распространена казнь на кресте, также точно раз в четыре года происходят Олимпийские игры, остающиеся весьма популярными (и то, и другое, как и гладиаторские бои имело все шансы пережить саму Римскую империю).

Однако, многие социальные и политические процессы происходили бы совершенно по иному. Например, можно утверждать, что не произошло бы разделения единой Римской Империи на Западную и Восточную, поскольку оно явилось следствием волевого решения императора Феодосия Великого, а он, в рассматриваемой реальности, даже не появился бы на свет. К концу IV – началу V века, наконец, изменения достигли бы некоей критической массы, и дальнейшее развитие стало бы совершенно иным. Последний период существования империи квиритов и ее конец выглядели бы совсем не так, как в нашей истории. Но практически не вызывает сомнения, что конец ее был неизбежен при любом повороте событий. Великое переселение народов и внутренние проблемы не оставляли ей ни единого шанса…

В нехристианской Европе раннего средневековья – примерно со второй половины V в. н.э. можно выделить три крупных социально-культурных ареала.

Северная и Западная Галлия, германские провинции, вероятно и Британия,

(почему в отношении ее нельзя утверждать этого с точностью – см. следующую главу) представляют собой культурную пустыню.

Города разрушены, уцелевшее римское население обращено в рабов и полурабов. Некогда возделанные поля заросли лесами; на аренах амфитеатров и площадях еще не так давно многолюдных городов стоят бревенчатые усадьбы варварских вождей, или крестьяне пасут скот.(15,28)

В религиозной жизни по прежнему не происходит никаких значительных событий.

Варвары придерживаются своих старых культов, продолжая поклоняться Вотану, Тору, Тиу, Донару и множеству иных богов и духов. Местное население также сохраняет свои верования. В Галлии, например, наряду с уцелевшими божествами римского пантеона, существуют древние кельтские друидические верования, а также поклонение природе – священным деревьям, камням, родникам, и др.(53,301) Сохраняются и религии, заимствованные в период империи с Востока. Так, наверняка бы уцелел и даже мог быть воспринят частью варваров культ Великой Матери -Кибелы, или к примеру митраизм. Со временем боги пришельцев все больше сливаются с местными, набирали бы силу синкретические процессы, аналогичные происходившим во многих других регионов мира в разные времена. Одним словом, происходящее полностью укладывается в универсальную схему, когда культы, привнесенные завоевателями, сливаются со старыми верованиями.

Обратимся теперь к несколько иным аспектам отсутствия христианской церкви в Западной Европе, а именно – политическому и культурному.

Из истории раннего средневековья известно, что именно епископы были, на первых порах, единственными покровителями римского населения, единственными заступниками за него перед варварскими владыками. Позже, они стали брать под свою защиту и обиженных своими вождями варваров, старались, по мере сил, прекращать кровную месть и т.д.(15,71)

Монастыри были единственным прибежищем для хоть какой – то учености, и если остатки прежней мудрости и уцелели на большей части Западной Европы, так только благодаря им. Именно из монастырских школ вышли все сколь -нибудь образованные деятели раннего(да и не только раннего) средневековья – Алкуин, Григорий Турский, Исидор Севильский.

Раз не существует монастырей – этих хранителей уцелевших обрывков знаний, то остатки римской культуры обречены бесследно исчезнуть всего через одно – два поколения.

Аналогичная картина наблюдалась в нашем мире, на Британских островах, где римская цивилизация была полностью стерта с лица Земли.

Нету даже следов римской традиции, – а значит варварским королям просто неоткуда взять образцы организации власти, а у их трона не увидишь советника из числа духовных лиц, имеющего хоть какое-то образование. А следовательно, ничего подобного империи Карла Великого, оказавшей колоссальное влияние на всю дальнейшую историю Запада, возникнуть просто не может.

Нельзя забывать и еще одно немаловажное обстоятельство.

Христианская церковь, по мере сил старалась смягчать остроту феодальных междоусобиц и до определенного предела способствовала своим авторитетом, укреплению королевской власти и национальной консолидации.

В условиях ее отсутствия феодалы, в нашей реальности воевавшие с королями за свою независимость, теперь сражаются для того, чтобы самим сесть на трон. Все это способствует еще большему хаосу, который имеет тенденцию непрерывно воспроизводить сам себя. В конечном итоге, на территории, которую занимают ныне более-менее крупные западноевропейские государства: Англия, Франция, Германия и т.д. скорее всего возникает большое число относительно небольших стран в границах прежних феодальных владений, вроде Аквитании, Бретани, Тюрингии, или Нортумберленда. Иногда удачливым полководцам и королям удается объединить под своей властью несколько таких государств но, не связанные традициями вассалитета и общей религиозной компонентой такие образования довольно быстро распадаются.

Разумеется, имеются и другие заметные отличия. К примеру, совершенно по иному сложилась бы судьба Аварского каганата, который в нашей истории был сокрушен Священной Римской Империей Каролингов, а в рассматриваемом сценарии, мог бы просуществовать еще какое-то время. Но подобные детали слишком трудно поддаются правдоподобной интерпретации, и поэтому мы воздержимся от их рассмотрения.

Во второй ареал входят Испания, Италия с прилегающими островами и Юго-Восточной Галлией и запад Северной Африки, примерно в границах бывших карфагенских владений. Здесь варварское вторжение не повлекло за собой таких катастрофических последствий. Потомки завоевателей усваивают в значительной мере культуру побежденных, как это не раз бывало в мировой истории, с течением времени принимают их язык, быстро отождествляют своих богов с богами прежнего римского пантеона. Среди бывших римских аристократов находится немало таких, кто охотно поступает на службу к новым властителям, подобно тому как небезызвестные Кассиодор и Боэций подвизались при дворе готских королей на должностях министров. Знать завоевателей почти сразу воспринимает римский образ жизни, привыкает к роскоши. Варвары по достоинству оценивают многие практические достижения античной цивилизации. Прежде всего, это касается способов земледелия, медицины, некоторых усовершенствований в военном деле. Довольно скоро находятся среди них и такие, кого заинтересовала и греко-римская ученость. Их сперва немногого, но они есть. Появляются историки, писатели, философы, с готскими и вандальскими именами, но пишущие на латыни. С течением времени их число увеличивается.

Быть может, изумленному выходцу из нашего мира, попади он, в соответствующий, скажем, VII-IX векам нашей эры период, куда-нибудь в Неаполь, Карфаген или Тулузу, предстала бы невероятная картина: под мраморными портиками прогуливаясь, беседуют об Аристотеле и Платоне, не очень далекие потомки варваров в звериных шкурах, разрушивших Рим.

Что касается балканских провинций бывшей империи, то судьба их мало чем отличается от того, что было в действительности – их, кроме, быть может, юга Фракии и Пелопоннеса захватывают кочевники – авары и мадьяры, и славянские племена.(15,68)

Наконец, остается Восточное Средиземноморье: Малая Азия, Сирия, Египет. Здесь романское влияние тоже практически не ощущается, но по совершенно иным причинам, нежели в северо-западных областях. Как известно, к моменту римского завоевания тут уже сложилась зрелая, даже начавшая клониться к упадку культура. Ее называют эллинистической, и своим происхождением она обязана как культуре классической Греции, так и, не в меньшей степени, наследию цивилизаций Древнего Востока. Риму было практически нечего дать этой части мира, напротив, он сам многое взял у нее. Неудивительно, что с исчезновением империи, быстро исчезает и большинство следов ее почти полутысячелетнего присутствия. Крайне небольшая прослойка римлян ассимилируется, а что до языка, то господствующим и так все время оставался койне.* Где-то, быть может, прокураторы и наместники бывшей империи, стали бы основоположниками более-менее долговечных династий, также быстро эллинизировавшихся. Однако, повторим, ничего похожего на Византию мы тут не увидим, Восток остается политически разобщенным. Наиболее заметным государством этой части Средиземного моря, является Египет, подчинивший себе ряд территорий в Африке. Возможно, Сирия и часть Малой Азии, перешли бы, через какое-то время под власть государства Сасанидов.

Именно Восток, является наиболее развитым в культурном и экономическом смысле регионом бывшего римского мира. Ему суждено стать главным хранителем традиций античной мысли, здесь происходит ее дальнейшее развитие, не стесненное рамками христианских догматов. Продолжает существовать знаменитая Александрийская библиотека и научный центр – Мусей при ней.

С течением времени, восточные провинции Рима все сильнее ориентализуются, постепенно становясь органичной частью Азии и все дальше уходя от Европы, и от своих греческих корней. При этом не играло бы никакой роли, продолжалось бы их самостоятельное существование, или они стали бы частью Персии. По такому же пути следует и Египет.

В религиозном смысле это был бы мир множества верований и культов, распадавшихся, в свою очередь, на мириады сект, где храмы древних богов соседствовали бы с иудаистскими, гностическими и манихейскими, Изида – с Ягве, а Ормузд – с Кибелой. И если даже в нашей реальности те чувственные, оргиастические культы, которыми славились Сирия и Вавилон исчезли под натиском христианства только в VI-VII н.э, а по некоторым данным, даже пережили приход ислама [27] (101,146;49,468) то нет ничего невозможного в предположении, что и до сей поры их храмы, подобно храмам древних богов Индии, пользовались бы немалой популярностью среди местного населения и иноземных паломников.

Попробуем теперь вкратце проанализировать возможное дальнейшее развитие мира.

В конечном итоге, примерно к Х-XI векам на большей части Западной Европы, в общих чертах заканчивается формирование нехристианской, «варварской» культуры. «Варварской» взято автором в кавычки сознательно – речь не идет о том, что это была бы примитивная и грубая культура, хотя, без сомнения, уровень ее развития был бы не слишком высок. Имеется в виду то, что она складывалась бы практически без участия романского элемента, даже там, где уцелел бы латинский язык, к примеру во франкских королевствах. В основе своей она была бы германской, однако с весьма значительными региональными отличиями (примерно как отличаются меж собой восточно– и южнославянские народы). На окраинах присутствовали бы, в масштабах значительно превосходящие нынешние, кельтские культуры. Не исключено, что зона расселения народов кельтской группы на Британских островах (да и за их пределами) была бы также шире, поскольку единое государство англосаксов, по-видимому, так и не возникло, и Ирландия, Бретань и Шотландия сохранили бы свою независимость до сего дня.

Совершенно по иному складывалась бы и политическая система континента.

Отсутствовала бы так хорошо знакомая нам строгая феодально-административная иерархия, где права и обязанности равно непреложны (в теории, по крайней мере) как для вышестоящих, так и для нижестоящих. [28] Где действует принцип «вассал моего вассала – не мой вассал», а король – всего лишь «первый среди равных», и где «духовный меч» в руках церкви сдерживает светскую власть.

Взаимоотношения внутри правящего класса строятся исключительно на праве государя распоряжаться жизнью и смертью подданных, будь то крестьяне или знатные землевладельцы, ограниченном лишь его реальными силовыми и административными ресурсами. Сильные и удачливые правители держат подданных в ежовых рукавицах, но стоит власти ослабнуть, как начинается хаос, ничем и никем не сдерживаемый. [29]

Подведем некий промежуточный итог, в общем, соглашаясь с вышеизложенными выводами Честертона: в отсутствие христианской церкви, не побоимся это сказать, Европа не была бы Европой.

Ведь именно католицизму, и только ему, обязана своим существованием та германо-романская общность, которая, собственно, и составляла (и, во многом, до сих пор составляет) основу западной цивилизации.

Всеми исследователями, в том числе и придерживавшимся атеистической ориентации, признается «определяющая роль христианства в формировании… ядра европейской культуры по меньшей мере на отрезке V – XVII в. в».(32,6)

А в рассматриваемом нами сценарии, отсутствует та основа, на которой может сформироваться единая европейская общность, тот, если хотите, метаязык, на котором различные народы континента могут образно выражаясь общаться без переводчика.

Не существует того, что объединяло бы ирландца с поляком, а скандинава с итальянцем. Даже сохранившие в какой-то мере римскую культуру, и говорящие на латинском языке Италия, Северная Африка, Иберийский полуостров не могут похвастаться особым цивилизационным и культурным единством, пусть они и превосходят в этом остальную Европу.

Запад не осознает и не может осознать себя неким целым, единой цивилизацией.

Поскольку, как уже упоминалось, территория Германии остается полностью раздробленной, без намека на какое– либо, даже эфемерное единение, то земли восточнее Эльбы продолжают оставаться славянскими.

В отсутствие Священной Римской Империи и католической церкви, с ее организационными, материальными, военными ресурсами, а также рыцарских орденов, небольшие немецкие государства, сформировавшиеся на племенной основе, просто не в состоянии организовать сколь-нибудь эффективный натиск на восток. Кроме того, отсутствует и идеологическое обоснование подобного продвижения – борьба с язычеством. Отдельные попытки германцев завоевать земли полабских и поморских славян сравнительно легко отбиваются последними. Точно также, в рассматриваемом нами мире, немецкая речь никогда не зазвучала бы на восточных берегах Балтики. Жившие в данном регионе народы – земгалы, латгалы, эсты, пруссы, ливы в отсутствии мощнейшего германско-католического давления создали бы свои государства.

Какая-то их часть, впрочем, попадает под влияние своего соседа – восточнославянской державы, которая вполне могла бы называться Русью, а могла бы – и как-то по-другому (скажем Словенией). [30]

В итоге, народы говорившие на германских языках, занимали бы к настоящему времени в Европе только территории между Рейном и Эльбой, Данию и Скандинавию.

Также можно утверждать, что колониализм не имел бы размаха и масштабов, которые мы знаем из истории. Европейцы, видимо смогли бы, подчинить себе значительную часть Америки и, возможно, Австралию, а восточные славяне – продвинуться в Северную и Центральную Азию и Сибирь, с их редким и относительно малочисленным населением. Но большая часть народов Африки, Индия, Юго-Восточная Азия и Китай сохранили бы свою самостоятельность, и без особого труда дали бы отпор попыткам подчинить их, если бы даже таковые были бы предприняты.

На этом прекратим попытки реконструировать возможное политико-социальное развитие нехристианской Европы и коснемся одного крайне интересного вопроса, а именно: какой могла бы быть в таком случае современная цивилизация?

Если формулировать точнее – могла бы возникнуть в мире без христианства высокоразвитая техническая цивилизация, аналогичная нашей?

По мнению большей части тех, кто так или иначе обращался к теме роли христианства в развитии науки, только европейский путь развития, обусловленный, во многом, той уникальной ролью, какую играла церковь на протяжении почти четырнадцати веков истории Старого Света, мог породить нечто подобное современной цивилизации. Европа, где в той или иной форме продолжало бы господствовать язычество, с их точки зрения, мало чем отличалась бы от всего остального мира, а возможно, кое в чем даже отставала бы, скажем, от древних азиатских цивилизаций, как отставала она от них по уровню знаний и техники до XVI – XVII веков.(6,54). Надо признать, в обоснование подобной точки зрения можно привести немало фактов.

Христианство, как и другая мировая религия – ислам (которая, в рассматриваемом нами сценарии развития также не появилась бы, ибо к VI веку историческое развитие в Передней Азии и на Ближнем Востоке давно уже шло бы по совершенно иному пути), создало ту единую систему ценностей, которая объединяла верхи и низы.

«На Востоке поведенческие нормы, и даже общие представления о пределах добра и зла для разных сословий и каст существенно различны даже в идеале… В христианском же мире Запада этические нормы одинаковы и равно нерушимы для всех сословий… Именно эта система мешала обращению сословий и гильдий в замкнутые касты и более того – соединяла народ с народом. Именно христианство, для которого „несть не еллина ни иудея“ и способствовало формированию на европейском континенте системы наций, открытых взаимному обогащению и обмену… Именно благодаря такой перекличке, Европа… оставила позади великие культуры Азии».(90,46;89,45)

Нельзя забывать и о том влиянии, которое теология оказала на развитие европейской позитивной науки. Подтрунивающие над бесконечными богословскими спорами на темы вроде: сколько ангелов могут разместиться на острие иглы, упускают из виду, что обширный гносеологический и методологический аппарат, в этих спорах наработанный, потом с успехом был воспринят точными науками. (54,163)

Профессор С.А. Яновская, выдающийся отечественный специалист в области математической логики, указывала, что без средневековой схоластики, с ее гиперболизированной, поднимающейся воистину до неземных абстракций логики, современная наука, скорее всего была бы невозможна. (5,71) Кроме того, именно богословие, способствовало не только сохранению, но и дальнейшему развитию греко-римской философской и логической традиции.

Но и само по себе западное богословие включало в себя естественнонаучные теории, касающиеся всех областей знания, давая таким образом дополнительный толчок исследованиям ученых.

Более того, сама современная западная наука зародилась под патронажем католической церкви, в организованных ею университетах.

Да и единая научная картина мира, по мнению большей части историков, возникла тоже на религиозной основе – ведь раз мир создан единым Богом, то существует и единый предмет исследования.

Именно отсутствие такого взгляда на окружающий мир на Востоке, в Китае или Индии с их множеством богов, дезориентировало развитие науки, «разрывая истину между божествами древних пантеонов». (114,68)

Английский ученый Уайтхед в этой связи утверждает, что именно христианское представление о едином, всемогущем боге, стало отправной точкой для понятия о незыблемых законах природы. Аналогичной точки зрения придерживается наш современник, бельгийский ученый-химик русского происхождения, Нобелевский лауреат, Илья Пригожин.

Если стоять на этой (или подобной) точке зрения, то в современной нехристианской Европе существовала бы цивилизация традиционного типа, где среди народных масс были бы распространены грубые суеверия, а среди образованных слоев – не намного менее грубый материализм и вульгарный атеизм, не имеющий ничего общего с научным. Где «наука, не исключено, что до сих пор придерживается мнения, что Солнце вращается вокруг Земли, где и до сих пор, возможно, приносятся человеческие жертвы (ну, это вряд ли – Авт.)», а наивысшими техническими достижениями – и это в лучшем случае, были бы примитивная паровая машина и кремневый мушкет. (6,112)

Точно также, по мнению большинства историков, с которыми солидарен и В.С. Поликарпов, в нехристианской Европе не мог возникнуть и капитализм, во всяком случае, в том виде, в каком он известен нам.

Как справедливо он указывает, предпосылки развития капитализма лежат в основополагающих элементах западной христианской цивилизации, для которой было характерно «отсутствие автократии, моноцентрической структуры светской, духовной и экономической власти», когда наряду с

военно-феодальной иерархией, существовала и ограничивающая ее притязания сильная духовная иерархия.(13,219)

А феномен средневековых городов, породивший, в конечном счете, то, что мы именуем – буржуазное общество, обязан своим существованием противостоянию монархов и феодалов, на которое на определенном этапе еще наложилось и противостояние между императорской властью и папами.

Кроме того, ряд исследователей указывают на ту роль, которую сыграла в становлении капитализма так называемая «протестантская этика». И как бы не относиться к подобной точке зрения, христианство в его протестантской форме действительно сыграло определенную роль в развитии буржуазных отношений.

В политической жизни нехристианской Европы преобладают феодальные монархии и цензовые аристократические республики, подобные Венеции и Новгороду.

Политический строй отличается во многих случаях законодательно закрепленным социальным неравенством и весьма слабыми, мягко говоря, представлениями о ценности человеческой личности, ее правах и свободах, как подлинных, так и мнимых. Во всяком случае, ничего похожего на «Декларацию прав и свобод человека» мы бы здесь не увидели.

Ведь истоки концепции прав человека, тоже лежат в христианском учении о человеке как образе и подобии бога и носителе бессмертной души.(6,222)

Цивилизация эта, в целом, была бы примерно сопоставима по уровню развития с азиатскими и ближневосточными, а кое в чем, возможно и уступала бы им, как уступала примерно до XVII века европейская.

А поскольку, как уже говорилось выше, из за отсутствия подавляющего превосходства европейцев колониальная экспансия почти не имела бы места, то и европейские ценности и европейская цивилизация не распространились бы сколь-нибудь широко в мире. Кроме всего прочего, Европе почти нечего предложить остальному миру. Собственно говоря, в подобном случае вряд ли можно было бы вообще говорить о единой мировой цивилизации. Разве что имели место отдельные, чисто технического характера заимствования.

Однако, нет ничего невероятного и в предположении, что в нехристианской Европе могла бы, к настоящему времени существовать по меньшей мере сопоставимая по уровню развития с современной, хотя и непохожая на нее цивилизация. Даже если темпы прогресса и были бы, предположим, медленнее, однако отсутствие необходимости начинать все с нуля в значительной мере сгладило бы неравенство.

Можно было бы сказать еще о многом, например, о том, какова могла бы быть эволюция языческих верований по мере развития науки, или о синкретических культах, которые бы возникали по мере продвижения европейцев в Азию и Америку.

Однако эти и им подобные темы лежат, опять таки за пределами научных гипотез, и автор охотно оставляет их писателям – фантастам.

Но, думается, старое, античное язычество в любом случае давно было бы уже мертво. И поклонники Аполлона и Диониса, о которых говорилось выше, если бы и уцелели, то разве что в самых глухих уголках: где-нибудь на Балканах, или на крошечных островах Эгейского моря, и на их радения съезжались бы посмотреть как на диковинку туристы со всего цивилизованного мира.

Одним из ярких примеров того, как одно единственное, в общем, частное решение одного единственного человека, один незначительный эпизод может стать по настоящему судьбоносным буквально для всего рода людского, является история того, как Британия перестала принадлежать кельтам.

…В 407 году власти катящегося к гибели Рима, отозвали легионы с Британских островов, рассчитывая с их помощью поправить свои дела.

К этому времени римляне уже больше трех с половиной веков прочно владели Британией.

На острове сформировалась довольно значительная группа латинизированного населения: кельто-римляне. Это были не только потомки римских переселенцев и дети от смешанных браков, но и кельты, усвоившие в той или иной степени римскую культуру.

Одновременно, существовали племена и области, практически не затронутые цивилизацией, более того, господство римлян над которыми было в значительной степени номинальным. Так обстояли дела в том же Уэльсе.

Какое-то время, видимо, на островах продолжала действовать прежняя римская администрация – ведь формально империя не отказывалась от власти над британскими провинциями. Но длится это благополучие недолго.

На острове вспыхнули междоусобицы, обострились противоречия между различными племенами и областями. Как это бывает, смутой не замедлили воспользоваться внешние враги.

Британия оказалась защищена морем от всесокрушающих волн варварских нашествий, которые смели Рим. Но нельзя сказать, что положение ее было безоблачным. Восточное побережье подвергалось нападениям саксонских, бургундских и франкских пиратов, обосновавшихся в бывшей Галлии, западное – ирландских. (106,226)

А самое главное – обжитые области острова стали жертвой набегов и с севера, со стороны не подвластных римлянам северных кельтов и пиктов. [31]

Обстановка настоятельно требует объединения разрозненных сил и, естественно, человека, который это объединение мог возглавить.

И такой человек нашелся. То был Вортигерн, кельтский вождь, находившийся, однако, в родстве с местной римской аристократией.

Ему удалось – где силой оружия где, видимо, хитростью, объединить кланы и группировки, вождей племен и римских поселенцев, нанести ряд крупных поражений пиктам, обезопасить побережье от пиратов.

И именно он принял решение, погубившее кельтов Британии и его самого.

Для борьбы с непрекращающимися набегами пиктов он призвал германские племена саксов и фризов с севера Германии, и ютов с англами – жителей нынешней материковой Дании. Позже, они получат собирательное наименование саксов, видимо, по преобладающему контингенту.(106,228)

Их предполагалось расселить на северной границе, учредив нечто подобное казачьему войску.

Собственно, Вортигерн не выдумал ничего нового, он лишь воспользовался опытом позднего Рима, когда императоры приглашали на службу целые варварские племена, отводя им земли для поселения в приграничных местностях, чтобы те отбивали нападения вчерашних соплеменников и соратников.

Однако то, что годилось для еще достаточно крепкой империи, оказалось губительным для небольшой провинции. (120,190)

Довольно скор – точнее, почти сразу, саксы и их союзники пришли к выводу: чем воевать с дикими злобными пиктами в надежде отнять у них их сырые и неплодородные долины в Каледонских горах, куда удобнее и безопаснее нападать на растерявших воинский дух своих латинских и кельтских предков бритто-римлян, благо владеют они куда более обширными и богатыми угодьями.

Похоже, Вортигерн так и не понял своей ошибки, решив, что имеет дело всего лишь с взбунтовавшимися союзниками, а не со смертельным врагом, от борьбы с которым зависит – кто станет хозяином Британии.

Он пытается договориться с саксами, соглашается уступить им часть земель.

Он даже вступил, если верить преданиям, в брак с дочерью Хенгиста – одного из двух вождей новопоселенцев.

Во время пира, посвященного заключению мира, саксы по приказу зятя Вортигерна набрасываются на кельтских гостей, учиняя настоящую резню. Вортигерн спасся чудом, чтобы навсегда исчезнуть со станиц истории.

Вскоре саксы завладели всей восточной частью острова.(106,230)

И хотя последующим правителям – Амброзию Аврелиану, Утеру Пендрагону и, наконец, его сыну, легендарному Артуру, удалось на время остановить германскую колонизацию, и даже подчинить захваченные саксами территории (20,24;120,211) в конце концов сопротивление кельтов было сломлено.

Отчасти этому способствовали сами бритты, не сумевшие преодолеть междоусобицы даже перед лицом неотвратимой опасности.

Примерно в середине VI в. единое государство британских кельтов окончательно рухнуло, и саксы стали хозяевами большей части страны. В произведении британского церковного хрониста Гилдаса «О гибели Британии» говорится о множестве разрушенных городов и полях «на которых не осталось ни одного колоса», о массовой резне бриттов. (15,65). Многие бежали за море, во владения франков, где составили основную массу населения Бретонской марки(20,31)

Беспристрастные же данные археологии свидетельствуют, что уже в начале VII века некогда возделанные земли заросли лесами, а практически все города были покинуты и больше не возродились никогда. Немногочисленные уцелевшие кельты были обращены в крепостных и рабов и быстро ассимилировались.

А потомки завоевателей забыли, кому принадлежали лежащие в руинах города и, как свидетельствуют англосаксонские легенды, полагали, что их построили мифические великаны. (15,67)

Почти вся Британия перешла под власть саксов, образовавших семь языческих королевств, (христианство распространилось только во второй половине VIII века). Кельтские государства сохранились только в западных областях Британии – нынешнем Уэльсе, Корнуэлле и Регеде – области на побережье Ирландского моря.

Вышеупомянутые семь королевств, получивших у церковных хронистов название Гептархии, непрерывно враждовали между собой, что до некоторой степени ослабило натиск их на земли кельтов.

Равновесие сохранялось до IХ в, когда король Этельред объединил саксов под своей властью и завоевания кельтских земель возобновились.

Дольше всех боролись валлийцы – Уэльс был присоединен к Английскому королевству только в 1282 году. А еще через четыре с лишним века последняя свободная кельтская страна – Шотландия, тоже стала его частью. Правда, благодаря не силе оружия, а тому, что шотландский король Яков I занял английский престол.

Если вдуматься, то в этом почти забытом, давнем, в общем – то, случайном решении ныне практически забытого правителя, лежат корни нынешнего мироустройства. Ведь два из трех наиболее могущественных государства нового времени – Британская империя и США, в сущности, родились из диких языческих поселений Гептархии. Просто невозможно до конца представить, как мог бы выглядеть и ХХ век, и вся история цивилизации без англосаксонского пласта влияния, на который так много завязано.

Даже поверхностный взгляд даст понять, как много привычного нам, и одновременно – лежащего в основах современного общества, произошло из Англии.

Шекспир и Джеймс Уатт, Роджер Бекон и Ньютон, Хабеас Корпус Акт, [32] конституционализм… Список этот можно было бы продолжать еще очень долго.

Представим себе, что ничего этого не было. Просто случилось так, что Вортигерн проиграл борьбу за власть кому-то из своих многочисленных противников, имена которых напрочь стерты временем.

И на его месте оказывается другой человек – тот, кто понимает, что не следует пускать волков в овчарню, или просто не симпатизирует германцам. Одним словом, роковое решение не принято.

И вот, в результате этого весьма благоприятного (но, как мы видим, вовсе не невозможного) развития событий, античная цивилизация не исчезает полностью, но продолжает существовать, пусть и в значительно измененном виде.

Весь VI-VIII века происходит развитие и укрепление единого Британского кельтско-латинского государства. Разумеется, развитие это не беспроблемное и не бескровное. Были бы и войны с северными соседями – пиктами и шотландцами, и мятежи местных владык, и междоусобицы.

Сохраняются определенные трения между проримски и прокельтски ориентированными группами населения, между областями, которые давно восприняли латинский язык и христианство, и окраинными землями вроде, Ид-Рифа или Гвинедда, остававшимися фактически независимыми от Римской империи, и сохранившими полностью древнюю религию и обычаи.

Объединить все эти разнообразные земли воедино достаточно трудно, поэтому вряд ли Британское государство было бы единым монолитом, подобном маленькой Римской империи, наследником которой считало бы себя. Это, скорее всего, могла быть следующая форма политического устройства – центральные и восточные области, где римское влияние было наиболее сильным представляют собой единое государство, вокруг которого объединены по конфедеративному принципу мелкие окраинные княжества.

Но несмотря на все вышеперечисленное, повторим – имеет место устойчивое успешное развитие.

Не раз и не два саксы, вместе с ютами и англами, предпринимают попытки закрепиться на Британских островах, но не имеют возможности создать долговременный и достаточно обширный плацдарм. Поэтому, все их старания, в итоге, оказываются тщетными, а десанты регулярно отбиваются. Одновременно, бритты восстанавливают римские оборонительные сооружения на севере – вал Адриана и вал Трояна. Это, в значительной мере, позволяет обезопасить себя от набегов пиктов и без всяких сомнительных затей с иноплеменными военными поселениями. Впрочем, несколько позже в таковом качестве могли бы выступить, например, жители Ирландии.

Формирующиеся в Британском королевстве феодальные институты резко отличаются от континентальных с их иерархией знати и бессилием монархии.

На острове нет ни баронов, ни графов, ни герцогов – ведь это германские титулы, первоначально обозначавшие всего лишь вождей племен. [33]

Возникшей в VIII веке империи Каролингов не удается покорить Британию, точно также как не удалось ей это сделать и в известной нам действительности. Собственно, она и не особенно стремится к этому. Между ними устанавливаются (в общем и целом) достаточно добрососедские отношения.

В VIII – X веках Британские острова становятся мишенью для нападений норманнов. Северных пиратов весьма привлекает богатство этого процветающего уголка Земли. Но они встречают хорошо организованный и решительный отпор обученного и дисциплинированного королевского войска, хранящего традиции последних римских легионов. Скандинавам приходится искать более легкую добычу, и они обращают взгляд на континентальную Европу, погруженную, в отличие от Альбиона, в хаос и раздробленность, а также – вполне возможно – на открытые ими земли Северной Америки.

В охваченной войнами, междоусобицами и нашествиями Западной Европе Британские острова представляют собой оазис мира и благополучия (во всяком случае, относительного).

Внешней угрозы практически не существует, поскольку от воинственных и алчных европейских феодалов Британия надежно защищена морем, где господствует ее многочисленный флот.

Можно вспомнить, что Британские острова на протяжении двух тысячелетий захватывались всего дважды – первый раз – римлянами, второй – Вильгельмом Завоевателем (саксонское завоевание, как уже говорилось выше, стало возможным исключительно благодаря ошибочной политике Вортигерна).

Современники восхищаются высокой древней культурой Британии, сочетающей в себе элементы и латинской, и имеющей не менее глубокие корни кельтской цивилизаций. В то время как остальная Европа еще представляет собой достаточно дикий континент, изумленный взор путешественника обнаруживает на земле Альбиона настоящие чудеса.

Многочисленные густозаселенные города с системой канализации и водопроводом по римскому образцу, на площадях которых воздвигнуты статуи создателя единой Британской державы – одного из древних вождей, чье имя нам неведомо, также как жителям описываемого мира вероятнее всего было бы неизвестно имя Вортигерна.

Весьма высоко развиты ремесла, продукты которых славятся по всей Европе и далеко за ее пределами. Библиотеки Британских островов сохранили великое множество памятников античной мысли и литературы, уничтоженных в остальном мире в ходе варварских нашествий и последующих войн.

Британия не знает крепостного права и иных тяжелых форм личной зависимости – ведь кельтские обычаи крайне отрицательно относятся к чему-то подобному.

Ведь британская организация власти заметно отличалась от классического европейского феодализма. И это не говоря о том, что сохраняется память о римском республиканском строе.

В культурной и языковой области преобладает римское влияние.

На окраинах острова, например, в нынешнем Уэльсе, Корнуэлле, в северных областях, сохраняется кельтская речь, но абсолютное большинство населения говорит на языке, происходящем от латыни и именуемом, скажем, британским или альбионским.

Точно также на континенте латынь довольно быстро вытеснила как языки завоевателей – готов и франков, так и галльские. [34]

Коснемся вопроса относительно религиозных процессов в британской Британии.

Не следует забывать, что многие кельтские области, такие как Уэльс и Корнуэлл, остававшиеся фактически независимыми, не позволили навязать себе Юпитера и культ божественных императоров, продолжая почитать древних богов. В преданиях упомянуты целые языческие королевства («Древние Племена»), не воспринявшие ни римской культуры, ни христианства. Наряду с этим, в отдельных местностях почитают своих локальных божеств, «гениев места», если пользоваться латинским термином.

На севере, в землях, прилегающих к пиктским областям, могли довольно долго сохраняться верования древних, докельтских времен, подобно тому, как в Ирландии почитали Кромм Круаха. [35] (106,256)

Какое-то, быть может, относительно протяженное время действуют последние общины почитателей богов римского пантеона, Митры, Кибелы, Изиды (хотя эта мысль может показаться и удивительной, но именно на Британских островах могли бы существовать последние храмы этой египетской богини, к тому времени уже забытой на родине).

Но, повторимся, христианство довольно быстро обретает господствующее положение.

Ведь уже в IV веке британская община христиан была настолько сильна и многочисленна, что ее представителей специально приглашали на соборы в Арле 313 года, и Римини 359 года нашей эры.(106,261)

Христианская кельтская церковь действовала достаточно нетипично, насаждая веру не мечом, но проповедями и хорошо организованной миссионерской деятельностью.

Что интересно, крещению в новую веру подвергались не только сами кельты, но даже, если можно так выразиться, и их боги. Так, кельтская богиня огня Бригита, превратилась в святую Бригитту из Килль– Дара, Бранвен – богиня любви – в покровительницу влюбленных святую Бринвен. Святым Бранданом стал прежний морской бог Бран. Точно также были «христианизированны» языческие друидические праздники – к их датам привязали церковные праздники. Имболк, Белтейн, Самхейм (он же День всех святых, более известный как Хэллоуин) из торжеств в честь древних богов и сил природы превратились в дни прославления святых и мучеников – точно также как славянский языческий праздник Купала стал днем святого Иоанна. Были освящены почитаемые местным населением родники и т.д.(106,264)

Да, язычество продержалось бы достаточно долго, может быть, дольше, чем в остальной Европе.

Однако, поскольку высшие слои общества и значительная, если не большая часть жителей городов, уже давно принадлежали к христианской церкви, то

в конце концов, вслед за ними христианами стали и абсолютное большинство населения. При этом, однако, повторим, язычество относительно мирно сосуществует с христианством на протяжении довольно долгого времени.

Британская католическая церковь обладает значительной автономией – как административной, так и культовой, по отношению к папскому престолу, что порождает постоянные трения. Не исключено, что в будущем именно Британия, а не Германия стала бы родиной реформации.

Итак – подведем основной итог рассмотренного исторического сценария. В Европе существует крепкое, надежно защищенное самой природой от вражеских нашествий, высокоразвитое государство, сохранившее почти в неприкосновенности высокую римскую культуру.

Как данное изменение могло повлиять на течение истории в Европе и мире?

Развитие событий на европейском континенте в течение очень долгого времени, в общем, совпадает с тем, которое имело место в известном нам историческом сценарии. Государственные границы, названия стран, политическое и экономическое развитие, наиболее значимые войны (может быть, с иным исходом и незначительной подвижкой в датах), – все остается неизменным.

При данном варианте развития, несомненно, существовали бы Франция, скандинавские государства, также как и, по всей видимости, возникло бы единое испанское государство: консолидирующей силой тут как и в нашей истории стала бы угроза со стороны мавров – поражение саксов никоим образом не смогло бы повлиять на процесс возникновения ислама. Можно предположить, что Италия и Германия очень надолго, может быть, даже и навсегда остались бы раздробленными, и т.д. Точно также, скорее всего, в свое время произошло бы и монгольское нашествие – весьма маловероятно, чтобы локальные изменения на западе Европы успели бы к ХIII веку породить соответствующие изменения на другом краю евразийского материка.

Быть может, наличие столь влиятельного культурного очага, каким являлась бы латинская Британия, заметно ускорило бы развитие цивилизации.

И тогда паровые машины, телеграф и микроскоп появились бы не в ХVIII – ХIХ веках, а на два или даже три столетия прежде того…

Наконец, вкратце упомянем еще об одном – быть может, самом значительном последствии.

По всей вероятности, именно мореходы с Британских островов, и вполне возможно – заметно раньше, чем в нашей истории, открыли бы материк по ту сторону Атлантики, дав начало новой великой кельто-романской культуре на заокеанских землях.

В этой главе автор попытается дать ответ на вопрос: как именно повлияла вторая всемирная религия – ислам на развитие человеческой цивилизации, и как бы мог выглядеть мир, в котором эта религия не возникла бы. Автор вновь считает необходимым заявить, что в его намерения никоим образом не входит задевать, или тем более оскорблять чьи-то религиозные чувства.

Вначале не лишним было бы показать – насколько сильно повлияла мусульманская религия на мир, заодно – развеяв некоторое высокомерие, свойственное многим представителям цивилизации христианской.

…Впервые о существовании арабов вскользь упоминал еще Ксенофонт (Vв. до н.э.).(20,99)

Спустя несколько веков мелкие княжества Северной Аравии стали, своего рода, «ничьей землей», между Римом и Парфией, склоняясь то на одну, то на другую сторону. И после исчезновения этих держав их наследники – Византия и сасанидский Иран продолжали борьбу за господство над арабскими землями. Позже, в VI– начале VII века, Ирану удалось на какое-то время установить

контроль над большей частью Западной и Южной Аравии.

Юг полуострова подвергался нападениям с противоположного берега Красного моря, со стороны находившегося в зените могущества христианского царства Аксум.

Нельзя утверждать, что арабы были всего лишь кочевниками-варварами. В первые столетия новой эры, арабы активно выступают посредниками в торговле Рима с восточными странами, и еще задолго до первого года Хиджры арабских торговцев можно встретить во многих уголках мира.

Но в целом, регион этот оставался на задворках основных мировых процессов, пока, спустя пять с лишним веков после рождества Христова в аравийских песках и оазисах не произошел переворот, породивший самую молодую из трех мировых религий.

И тем более удивительно, что этот, воистину величайший переворот веры, возглавил не великий царь или воитель, не философ, а простой небогатый торговец из не самого большого и сильного арабского рода Курейшитов.

О Мухаммеде известно куда больше, чем о Будде и Христе, точно также как история возникновения и распространения ислама известна несравненно лучше, чем буддизма и христианства.

Каноническое предание говорит о нем, как о человеке, рано лишившемся родителей, воспитывавшемся у бедных родственников, познавшего сполна бедность и несправедливость окружающего мира.

Правда, к двадцати четырем годам жизнь слегка улыбнулась ему – он стал мужем богатой вдовы, старше его на шестнадцать лет.

Он стал купцом, и следующие десять лет жил в Мекке, мирно торгуя кожами на городском базаре.

Когда ему исполнилось сорок, вся его жизнь вдруг резко переменилась, чтобы вслед за ней изменилась и судьба всего мира…

Он объявил себя новым пророком – посланником Бога, посланным в мир вслед за Мусой (Моисеем) и Исой (Иисусом).(15,18)

Наверное, подобные ему пророки появлялись и раньше, но его проповедь, видимо, отличалась той силой страсти и веры, что привлекает людей даже помимо их воли.

Вскоре вокруг него возникла община уверовавших в него, хотя абсолютное большинство даже родных не понимали и высмеивали его.

Вскоре проповеди его, направленные против богачей и власть имущих привели в ярость местную знать. Мухаммеду и его сторонникам был объявлен всеобщий бойкот (для торговца это означает просто – разорение и голод).

Возможно, с ним обошлись бы куда суровее, но Мекка была своего рода оазисом относительной веротерпимости.

Вскоре дела пошли еще хуже – новый старейшина его рода ополчился против неудобного родственника.

Спасение пришло совершенно неожиданно.

В оазисе Ясриб жители, доведенные до крайности непрерывной междоусобной войной, услышали о пророке, провозглашавшем братство во едином боге независимо от клановой и родовой принадлежности, и призвали Мухаммеда к себе.

В 622 году от рождества Христова, пророк вместе со своими не очень многочисленными последователями перебрался в Ясриб. Вполне возможно, в это вынужденное переселение – «хиджру» по-арабски, его провожали насмешки и проклятия многих мекканцев.(15,22)

Откуда им было знать, что с этого дня начнется отсчет новой эры летоисчисления, едва не ставшего общим для всего мира?

Обитатели Ясриба [36] легко и быстро обратились в новую веру, образовав первую большую «умму» – мусульманское сообщество.

Но тут оказалось, что пастбищ и полей не хватает по прежнему, а голод и нужда одинаково тяжелы для язычника и «покорного Богу».

И происходит то, что происходило и до – воины с именем Аллаха на устах сначала грабят караваны и угоняют стада, а затем начинают завоевывать соседние земли, обращая их жителей – тех кто уцелел, в ислам.

Готовность умереть во имя Бога приносила мусульманам победы, а победы заставляли все новые племена зачастую и без войны признавать Аллаха и вливаться в ряды борцов за истинную веру. В 630 году войско мусульман вошло в Мекку. Вскоре у всех арабов был один бог на небе, и один владыка на земле.(15,23)

Аравия, сама мысль о единстве которой наверное казалась современникам смешной, стала единым государством меньше чем за десяток лет.

Важно отметить – родилась не просто новая религия. Ислам представляет собой целостную культуру, включающую, наряду с собственно религиозными основами, включающую в себя науку и право, философию и искусство, и наконец – организацию власти, при которой власть светская и духовная не просто объединены, но неразделимы. Словом – образ жизни как таковой. Религия, наилучшим образом подходящая для создания могучего государства, своего рода – царствия земного.(22,144)

Чтобы занять свой нынешний ареал, буддизму потребовалось около полутора тысяч лет. Христианству – примерно столько же. Исламу для этого хватило меньше чем трехсот. И буддизм и христианство теряли целые регионы, где господствовали не один век. Но еще ни разу ни одной религии не удалось вытеснить ислам оттуда, где он стал верой большинства местных жителей.

…Спустя несколько лет, после того, как в 632 году Мухаммед умирает в Мекке, завещая своим преемникам – халифам, распространить истинную веру во всех обитаемых землях, арабы разворачивают свое наступление на мир, длившееся почти два столетия без перерыва. В 639 г. арабы захватывают Сирию и Египет, лишая Византию богатейших провинций, а затем – довольно быстро подчиняют громадную и мощную Персидскую державу. Уже в 673 году арабы подступают к стенам самого Константинополя, откуда уходят только спустя семь долгих лет. В 649 году они захватывают Кипр, а спустя еще четыре года – Родос. Им удается, правда не на очень долгий срок завладеть южным побережьем Малой Азии и даже получить доступ в Мраморное море. В 689 году византийцев изгоняют с территории бывшего королевства вандалов, а уже к началу VIII в. мусульманской становится вся Северная Африка до атлантического побережья. Наконец, в 710 году арабы высаживаются на Иберийском полуострове и, в течение трех лет покоряют его.(20,40)

Прошло чуть более восьми десятков лет – еще были живы старцы, заставшие великого пророка, а ислам господствовал на пространстве от Пиренеев и Амударьи до Инда и Марокко. В 718 воины под зеленым знаменем переходят Пиренеи, захватывают большую часть Юга Франции, взяв и разграбив Тулузу и Нарбонн. В 732 году происходит битва между франками и арабами, возле города Тур (об этом подробнее будет сказано в следующей главе). Арабы терпят поражение, что кладет предел их продвижению в Европу, хотя еще много столетий их походы будут держать христианский мир в страхе. В 846 году, при халифе Ватике арабы берут штурмом Рим. В начале XI века султан Хорасана Махмуд завоевывает индийские земли между Индом и Гангом.

Не год и не десять лет, а целые века воины Аллаха идут от победы к победе.

Море также покоряется бывшим верблюжьим погонщикам и пастухам – уже в 651 году они посылают морское посольство в Китай.

Арабы распространяют свое вероучение на далекие Филиппины, исламскими становятся земли Малайского полуострова и нынешней Индонезии.

Они создают – уже в VIII веке многочисленные колонии в приморских городах Китая, и даже Кореи. Немало арабов осело в Индокитае – по словам средневекового арабского географа ад-Дамаски, в государстве Тямпа они составляли до трети населения (пусть это и преувеличение).(22,153) Им не удалось распространить среди жителей тех краев свою веру, но колонии эти просуществовали сотни лет, пока растущий изоляционизм восточных владык и упадок собственной цивилизации не погубил их.

Они доходят до юга Африки, где основывают город Софала, покрывая все восточное побережье материка цепью городов, исламизируя суахили, при этом создав своеобразную арабо-африканскую цивилизацию, позже безжалостно искромсанную португальскими мечами(20,41).

Арабы стали монополистами, в торговле в огромном регионе мира – от Мадагаскара до Кантона. Море принадлежало им безраздельно. Морские путешествия из Басры и Омана в Китай – обычное дело для аравийских мореходов. Они доставляли имбирь, перец, кардамон, а также шелка и драгоценные камни из Индии, золото и слоновую кость – из Африки и с Зондского архипелага, гвоздику, мускатный орех, камфару – из Индонезии, сапфиры, рубины и живых слонов редкостного белого цвета – с Цейлона. Стараниями халифа Омара был расчищен и благоустроен заброшенный уже много столетий Нильско-Красноморский канал (к сожалению, он эксплуатировался не очень долго).(20,72)

Но преуспевают арабы не только в войне и торговле. Вклад их в мировую культуру просто неоценим.

Именно от арабов европейцы получили очень многие знания, которые впоследствии легли в основание фундамента европейской науки.

Достаточно сказать, что алхимия, породившая химию, а перед этим подарившая европейцам порох, как неопровержимо свидетельствует ее название, имеет арабское происхождение.

Без особого труда можно убедиться, как много технических и научных терминов уходят корнями в арабский язык. Названия самых ярких звезд и астрономические понятия тоже взяты у арабов.

Современная математика – царица наук и одновременно их основа, фактически создана арабскими учеными, творчески переработавшими оказавшиеся в их распоряжении результаты тысячелетних поисков индийских математиков. Да и цифры, которыми мы пользуемся, называются арабскими, хотя, как уже упоминалось выше, арабы только заимствовали их из Индии. (54,311)

Даже воинское звание адмирал и то происходит из языка этих жителей пустыни (амир-аль-бахр – «властелин моря» – титул командующего флотом в эпоху Халифата).

К слову сказать, когда критики ислама вспоминают широко известный эпизод с сожжением по воле халифа Омара Александрийской библиотеки, они забывают, что к тому времени это некогда знаменитое книгохранилище являло лишь бледную тень прежнего великолепия. Практически все мало-мальски значительные античные рукописи были сожжены еще за двести лет до того.

Мусульманская Аравия была, в глазах современников, воистину чудом, далеко превосходящем все вместе взятые семь чудес света.

«Словно возродилась классическая Греция, с ее философскими школами, вечными храмами и статуями, с ее торжеством духовности и красоты»(20,44)

На арабский были переведены Аристотель и Платон, Гиппократ и Гален, Птолемей и Сократ.

В Багдаде, столице Халифата, в сотнях библиотек и десятках академий была собрана едва ли не вся мудрость тогдашнего и предшествующего времен.

Полудикий кочевой народ в кратчайшее время не просто усвоил культуру побежденных, но, на основе ее элементов, создал высочайшую на тот момент цивилизацию в мире.

Пожалуй, этот взлет культуры – и есть самое удивительное в истории распространения исламе. Неграмотные бедуины в течение буквально двух-трех поколений сумели подняться на высоту, до которой остальной мир добредет еще не скоро.

Этот великий феномен, так и не осмысленный до конца, далеко превзошедший эллинизм и латинизацию – как по силе влияния и территории распространения, так и по тому воистину кратчайшему в масштабах истории мигу, в течение которого он возник, пожалуй, можно сопоставить только с одним явлением – с нашей нынешней цивилизацией.

Как выглядел бы мир, если бы его не существовало?

Начнем с Аравии.

Аравийский полуостров остается по-прежнему раздробленным.

Многочисленные племена земледельцев и скотоводов поклоняются не менее многочисленным разнообразным божествам. В храме Каабы в Мекке, по прежнему в неприкосновенности стоят триста шестьдесят идолов племенных божков, соседствующие с изображениями Христа и Девы Марии – ведь среди арабов есть и христиане самых разных направлений, большинство из которых безусловно были бы сочтены тогдашними официальными священнослужителями еретическими и весьма греховными.

Имеются приверженцы хтонических культов, родственных древним семитским религиям Финикии и Ассирии.

Некоторое влияние имеет зороастризм и митраизм, практически исчезнувший на его на исторической родине – в Иране.

Естественно, арабы не могут оказать на мировую культуру никакого влияния, и полуостров остается глубокой исторической провинцией, не привлекающей особенного внимания ни завоевателей-современников (кто будет класть своих воинов в схватках с дикими и отважными кочевниками, ради покорения песков и сухих степей?), ни историков позднейших времен.

А что же другие регионы?

В Средней Азии господствует блестящая зороастрийская культура древнего Хорезма и Согдианы.

В библиотеках Самарканда, Маргианы, и многих других городов хранятся древние эллинские рукописи, свитки со стихами Сафо, и трагедиями Софокла, хроники Тацита; поэмы и летописи многих живших здесь народов – бактрийцев, тохар, кушитов, сожженные в ходе арабского завоевания, как «языческие».

Ведь когда арабы захватили Среднюю Азию, то одним из первых «мероприятий» их эмира ибн Кутейбы, было уничтожение всех написанных древней письменностью книг и истребление знающих ее людей (мера, надо сказать, издревле применявшаяся захватчиками на Востоке).(6,213)

Наряду с зороастризмом, некоторое число последователей продолжает сохранять в этих краях и буддизм, не приобретший, впрочем, значительной популярности. Сохраняются также агонизирующие обломки старинных языческих культов, иные из которых восходят к эллинистическому периоду, иные – к еще более ранним временам. Изрядное влияние имеет и христианство, прежде всего несторианского направления; кое-где – как, например, среди уйгур оно даже становится государственной религией. Другие тюркские племена сохраняют приверженность своей исконной вере – шаманству тенгрианского толка.

Существенно отличается и политическая карта. Еще очень долго (быть может и доныне), могло, например, существовать Турфанское царство – не очень большая, но очень интересная страна на границе пустыни Гоби. Язык его обитателей был индоверопейский (кельтской группы), религия – индийская, образ жизни – полукитайский, а художественная культура – иранского типа с примесью эллинизма(104,302).

На Индийском субконтиненте сосуществует множество государств и множество религий. Быть может до сего дня на карте можно найти уничтоженные мусульманами державу раджпутов и страны Синда.

Если мы обратим свой взор еще восточнее и южнее, то увидим следующее.

На островах Индонезии в Бирме большинство населения исповедует индуизм, в то время как в Малайзии первое место принадлежит буддизму.

Филиппины же остаются языческими, с небольшими вкраплениями индуизма и буддизма, в разное время завезенных случайными миссионерами из Китая и стран Юго-Восточной Азии, и индийскими купцами и переселенцами.

Теперь, перейдем к обстановке на европейском материке и в ближайших окрестностях.

Прежде всего, думается, следует иметь в виду то, что именно многовековое противостояние исламу, оказалось тем фактором, который, «в значительной мере обусловил существование Римско – Католической Церкви, в той форме, в какой она известна нам».(6,196)

Вполне вероятно, что не будь столь мощной противостоящей силы, как мусульманская религия, и католицизм не смог бы стать столь всеобъемлющим и воинствующим, как в нашей истории. Не исключено, что в Европе возникло бы две или даже больше церкви, именующие себя апостольскими и католическими, обязанные своим существованием многочисленным «антипапам», которых в раннее средневековье выдвигали феодалы и духовенство, недовольные «центральным» папой римским. Может даже статься, что иные, некатолические конфессии, существовавшие в раннем средневековье в Западной Европе и шире – в средиземноморском регионе, не только сохранились бы, но даже и расширили свое влияние. Так, например, арианство, весьма распространенное в бывшем вандальском королевстве, расположившемся на месте Карфагена, могло бы дожить до нашего времени, и даже быть принятым частью племен Сахары и, через миссионеров достичь Черной Африки.

Во всяком случае, христианскими продолжают оставаться весь север Африки – регион, занятый бывшим государством вандалов (примерно до Атласских гор на юге и Танжера на атлантическом побережье). И это не говоря о монофизитских Египте и Эфиопии. Христианство распространяется среди племен туарегов, что способствует заметному развитию их своеобразной культуры.

Пиренейский полуостров не знавший арабского завоевания, представляет собой ряд государств населенных потомками вестготов, римлян и иберов, периодически ведущих друг с другом кровопролитные войны. Скорее всего, единого испанского государства не возникло бы и по сию пору.

Что касается королевства франков то картина складывается примерно следующая. Арабская угроза явилась, пожалуй, главным консолидирующим фактором, заставившим сплотиться франкских феодалов (несколько подробнее об этом также будет сказано в следующей главе), и запустила процесс, в конечном счете приведший к становлению Священной Римской Империи.(15,105) В отсутствие столь мощного объединяющего фактора на территории державы Меровингов продолжается процесс распада, «ленивые короли» быстро теряют власть. Земли окончательно переходят в полную и безусловную собственность знатных владетелей, и в результате уже к концу VIII -началу IX в.в. мы наблюдаем здесь ту же картину, что в реальности – два с лишним столетия спустя. Господство абсолютной феодальной анархии, не сдерживаемой даже в небольшой степени верховной властью и церковью, бесконечные частные войны знати. После фактического прекращения династии Меровингов, произошедшего в последние десятилетия VIII века, феодалы, воспользовавшись случаем, провозглашают себя независимыми государями. Коль скоро не возникает империя Каролингов, или ей подобная структура, значит, нет ничего похожего и на знаменитое «Каролингское возрождение», оставившее заметный след в духовной жизни Западной Европы. Европейская культура была бы заметно беднее – как за счет отсутствия арабского влияния, так и благодаря тому, что политическая раздробленность и постоянные междоусобные войны не способствует ее развитию.

Наука бы также развивалась заметно медленнее. В качестве доказательства можно привести хотя бы такой пример. Понятие нуля, оказавшее столь революционное воздействие на все математические вычисления, позаимствовано у индийских ученых арабами, и только впоследствии стало достоянием европейцев. Не будь Арабского Халифата с его всемирной культурой, неведомо, сколько времени прошло бы, прежде чем они самостоятельно пришли бы к подобным достижениям, либо заимствовали их из математики тех же индусов.

Кроме того, многие европейские народы значительно дольше, нежели в нашей реальности, оставались бы язычниками. Ведь, как известно, именно Карл Великий и его первые наследники, опираясь на военную мощь империи, распространили христианство среди саксов, англов и турингов. Это же обстоятельство, в свою очередь, счастливым образом отразилось бы на судьбе полабских и поморских славян, которым не пришлось бы столкнуться с мощнейшим немецким натиском.

Так же и южные славяне не были порабощены на столетия Османской Империей, и Босния, Сербия, Болгария, а так же албанские и валашские земли продолжают свое самостоятельное развитие.

Византия по прежнему владеет Малой Азией и частью Ближнего Востока, а при особо благоприятных условиях – Египтом и территориями Северной Африки примерно до западных границ Ливии. Скорее всего, земли бывшего королевства вандалов довольно скоро обретает независимость от Константинополя. Но при удачном развитии событий, не исключено, что Восточный Рим удерживает за собой весь Север Африки, до самой Атлантики, и продвигается в Аравию, так что его границы во многом совпадают с границами Османской империи из нашей реальности.

Отсутствие столь мощного и динамичного соперника, каким являлся для нее ислам, способствует тому, что Восточная Римская Империя еще очень долго остается сильнейшей страной христианского мира. Этому способствует также то, что отсутствует такое явление, как крестовые походы, нанесшие Византии невосполнимый ущерб. В Европе границы империи охватывают весь юг Балкан, юг Италии, Мальту и Сицилию.

Кстати, в будущем вторгшиеся в Византию турки-сельджуки, оставшиеся язычниками, принимают православие и интегрируются в империю. Весьма вероятно, что на константинопольский престол сели бы представители тюркской династии, и уже через три – четыре поколения сравнительно немногочисленные завоеватели, не сцементированные мощной монотеистической религией, растворились бы в массе покоренного греческого населения.(6,78)

На периферии православного мира – среди горских народов Северного Кавказа, господствует язычество, кое где уступая место, впрочем, христианству и зороастризму.

Постепенно на востоке Средиземноморского региона устанавливается определенное равновесие сил между Ираном и Константинопольской империей.

Вообще, об Иране следует сказать особо.

Там формируется, пусть читатель не сочтет это преувеличением, своя особая цивилизация.

В ней присутствуют и эллинистические элементы, оставшиеся со времен Парфии, имеет место и латинское влияние (через переселенцев и жителей бывших римских территорий, присоединенных к Персии), и индийское – на юго-восточных землях и в районе Инда.

Нельзя забывать и об элементах семитских: арамейском и сирийском, через которые иранская культура оказывается связана с наследием древнего Вавилона и Ассирии, и арабском.

Иранские цари числят среди своих предшественников равно и Кира, и Дария, и Александра Македонского, и парфянских государей, выстраивая линию преемственности в течение многих и многих веков.

Что до религии, то она остается зороастрийской, причем культ верховного бога Ахура-Мазды, как уже говорилось в главе третьей, постепенно приобретает монотеистические черты.

Несмотря на то, что культ этот является государственной религией, власть все же воздерживается от насильственного его насаждения в среде подданных, проявляя веротерпимость.

Благодаря этому в Иране находят убежище различные группы религиозных диссидентов из соседней Византии – от последних приверженцев средиземноморского пантеона поздней античности до армянских монофизитов и иконоборцев.

Сохраняются, в некотором количестве, и последователи древнейших восточных верований.

Вполне возможно все вышеперечисленные, пусть и в малом числе, дожили бы до сего дня, как существуют в наше время огнепоклонники – парсы.

Наряду с этим, достаточно широко распространен буддизм – в Хорасане, Мессопотами, Мосуле и даже в Сирии. (104, 301)

Отсутствие ислама приводит к одному любопытному обстоятельству: поскольку весь средиземноморский регион Африки является, несмотря ни на что, частью христианского мира (как было сказано выше), то в конечном итоге во всех землях – от Киликии до Лангедока формируется некое культурно-историческое и экономическое единство, подобное тому, что существовало в эпоху Римской империи. Более того – с какого-то момента не только Северная, но и вся остальная Африка не является для европейцев «терра инкогнита».

Европейские купцы – нередкие гости в Аудогасте, Тимбукту, Гао и других городах – центрах цивилизации Сахеля. Позже они продвигаются – задолго до того времени, как в нашей истории это сделали Энрико Мореплаватель и Васко да Гама, в Западную Африку, устанавливая связи с городами – государствами Бенина и Нигерии, а потом и южнее – в бассейн Конго и Анголу. Также европейские торговцы – видимо, первыми это сделали бы итальянцы, проникают в Западный Судан, являвшийся перекрестком многочисленных африканских торговых путей.(13,231) Из портов христианского Египта совершаются регулярные и частые плавания в христианскую же Эфиопию а затем и далее – за Баб-эль-Мандеб, в Индийский океан, до мозамбикской империи Мономотапа, откуда в Европу идут в большом количестве золото и слоновая кость.

Точно также сохраняются в неприкосновенности прежние торговые пути, ведущие в Индию, и значит – нет такой уж суровой необходимости искать новые. Следовательно, Американский континент (как бы он назывался – просто невозможно предположить) открыт и освоен европейцами, по всей видимости, гораздо позднее.(12,90)

В результате, в ХХ – ХХI веках и мир и Европа были бы совершенно иным.

На севере Италии существует и по сию пору Лангобардское королевство, а средняя Италия является папским владением. На месте Германии и Франции – чересполосица государств, образовавшихся на месте графств и герцогств меровингской эпохи.

До нынешней эпохи вполне могли сохраниться и моравское государство Само, и Венедская держава, и Аварский каганат – как существуют ныне страны, бывшие их современниками. В Скандинавии картина примерно сходна с нынешней – существуют государства датчан, шведов, норвежцев, зато Испания раздроблена. До сих пор существуют страны, населенные лютичами, бодричами, рарогами, или же единая страна западных славян. Нет ни одного немецкого поселения и в восточной Прибалтике. Там, где в свое время были воздвигнуты крепости Тевтонского ордена, ныне стоят города и деревни пруссов.

Многих современных государств Европы, не говоря уже о странах Американского континента просто не оказалось бы на карте.

Уровень развития науки и техники, весьма вероятно, был бы значительно ниже сегодняшнего, а из Ирана по всему миру разъезжаются миссионеры – проповедовать учение великого Ахура-Мазды.

Для абсолютного большинства тех, кто принадлежит к цивилизации, условно называемой европейской, или иначе христианской (хотя, правду сказать, в нынешней цивилизации христианского не столь уж много), вся ее история, от возникновения до восхождения к нынешним высотам представляется чем – то само собой разумеющимся.

Более того – едва ли не предопределенным изначально, с самого сотворения мира, или Большого Взрыва, если угодно. В меру сил, автор попытается доказать, мягко говоря, спорность данного тезиса.

По меньшей мере трижды за время ее существования весьма остро становился вопрос – останется ли Евангелие священной книгой европейцев, или на смену ему придет Коран? Второй эпизод решающего противостояния ислама и христианства – это двадцатые годы ХVI века, когда Сулейман Великолепный был не очень далек от того, чтобы завоевать значительную часть Европы. Третий относится ко временам, по историческим меркам не столь давним – к 1683 году, когда другой Сулейман, получивший прозвище Свирепого, вновь осаждал Вену.(6,24) Не приди на помощь городу армия Священной Лиги под началом принца Евгения Савойского и короля Польши Яна Собесского, неизвестно как далеко проникли бы османы. [37]

Но сейчас автор намерен обратиться к несравненно более давней эпохе – эпохе, когда Запад только-только начал возникать из обломков античного мира, ко временам начала династии Каролингов. Именно тогда мусульмане впервые едва не сделались хозяевами европейского континента.

К концу 20 г.г. VIII века арабы стояли у Пиренеев. За ними – почти сто лет войн, подчинивших халифату многолюдные и богатые земли протяженностью почти в шесть тысяч километров с запада на восток. За эти сто лет арабы прошли путь от суровых бедных кочевников, до носителей культуры, впитавшей достижения многих народов.

Пик развития мусульманской цивилизации еще впереди, но и уже имеющийся уровень далеко превосходит существующий на тот момент в Западной Европе.(13,197)

В конце VII – начале VIII веков в арабском мире уже существует разветвленная система образования.

Греческая философия, индийская математика, практические достижения китайской цивилизации -бумага, магнитный компас, все это не просто механически воспринимается, но и творчески развивается арабской культурой.

Мусульманские богословы в своих рассуждениях обращаются к авторитету Платона (Эфлатуна) и Аристотеля. Знакомы они и с учениями манихеев, гностицизмом, с зороастризмом и с христианством различных толков.

И вот именно эта высокоразвитая цивилизация сталкивается на поле боя с западноевропейским варварством. Да, как это не покажется оскорбительным ортодоксальному евроцентристу, именно цивилизацию представляли восточные завоеватели, вторгшиеся в 732 году на территорию королевства потомков франкского вождя Меровея, в то время как противостояли им не кто иной, как варвары.

Пресловутой западной цивилизации еще только предстояло толком возникнуть и оформиться, еще должны были пройти многие века, прежде чем она – нет, не превзойдет ислам – лишь отчасти сравняется с ним. А пока Европа представляла собой мир, где вековые дебри понемногу поглощали руины античных городов и крепостей; мир укреплений из дерева и земли, которым еще нескоро суждено стать классическими каменными замками.(15,14)

Мир, в котором весьма поверхностно, смею заверить, христианизированные потомки германцев владычествовали над столь же поверхностно христианизированными потомками римского населения. Мир грубых, донельзя невежественных людей, грубых нравов, грубых доспехов и мечей из болотного железа.

И, как это, впрочем, бывало не раз, варварству удалось отразить натиск цивилизации.

На равнине между городами Тур и Пуатье армия эмира Кордовы Абд-ар-Рахмана, к тому времени захватившая Южную Галлию, столкнулась с соединенным войском франков и германцев, под командованием мажордома Франции Карла Мартелла.(13,198)

По словам летописцев, битва шла семь дней, (скорее всего, это все-таки преувеличение, возможно речь идет о ряде более мелких сражений, происшедших за это время) с переменным успехом. Наконец, после гибели Абд-ар-Рахмана сарацины отступают, чтобы больше не вернуться.

Историк Джордж Робертс, рассуждая о последствиях этой победы, писал: «исламское нападение в VI– IX веках было наиболее важным процессом, в ходе которого произошла чеканка Европы в определенную форму». Более того, само понятие – «европейцы», по-видимому впервые употребляется именно связи с победой Карла Мартелла над арабами в битве при Туре.(13,195)

К сожалению, почти не сохранилось подробностей этой исторической битвы, но представляется, что успех франкам принес случай, переменчивое военное счастье.

Попробуем представить, как пошла бы история, если бы Фортуна оказалась благосклонна к арабам, а не христианам?

Итак, в битве при Туре арабам, несмотря на то, что некоторое время удача клонится то на одну, то на другую сторону, удается нанести решительное поражение храброму, но не очень хорошо организованному и рыхлому рыцарскому ополчению. Христиане рассеяны и обращены в бегство, их вождь – талантливый и отважный полководец Карл Мартелл погиб.

Вначале завоеватели без особого труда покоряют часть королевства Меровингов до Луары, одновременно их войско из Южной Галлии вторгается на Аппенинский полуостров.

В завоеванных землях создается новое мусульманское государство, получившие название Франгистан и формально входящее в состав Арабского халифата. (13,198)

Если на севере и востоке его границами первоначально становятся Рейн, Сенона (Сена), и Луара, то на юге он занимает всю территорию Итальянского полуострова, и Сицилию, не говоря уже о принадлежащей арабам не первый десяток лет Испании.

Не давая христианам возможности собраться с силами, Абд-ар-Рахман довольно скоро начинает новую войну, и подчиняет себе северную часть Франции и земли Лотарингии и Фландрии.

Прежняя феодальная франкская и итальянская знать истребляется в ходе войн или изгоняется, за исключением той ее небольшой части, которая решается перейти в ислам.

На ее место, как это и бывает всегда в подобных случаях, приходит военная и чиновная аристократия из числа завоевателей.(15,360) Вместе с нею во вновь завоеванные земли переселяются предприимчивые арабские купцы и искусные ремесленники, архитекторы, духовенство, слуги, не говоря уже о множестве воинов.

Хотя в соответствии с мусульманскими законами и провозглашается относительная веротерпимость, но тем не менее дальновидные и мудрые франгистанские правители проводят активную политику, направленную если и не на полное искоренение христианства в своих землях, то на минимизацию его влияния.

Прежде всего, ликвидируется институт папства, а папские владения в Калабрии на Сицилии и Равеннский экзархат поступают в распоряжение халифов. (13,199)

У церкви сразу же отнимаются как ее обширные земельные владения – бенефиции, так и всякое подобие светской власти, не говоря уже о немалых накоплениях в золоте и драгоценностях. Отменяется, само собой, и обязательная десятина. Отныне уцелевшие священники и аббаты располагают лишь тем, что предоставляют им в качестве добровольных даяний верующие.

Малейший призыв к сопротивлению мусульманскому господству или неповиновению новым властям влечет за собой беспощадные репрессии и истребление наиболее фанатичных католиков.

Вследствие всего этого, огромное число христиан, прежде всего не слишком еще твердых в вере сельских жителей, довольно скоро переходят в ислам – как до того обратились в него христиане Египта и Малой Азии.

Этому процессу весьма способствует и то, что налоги выплачиваемые мусульманами значительно меньше.

Также из соображений чисто материального характера, и дабы получить покровительство властей и защититься, в значительной степени, от их произвола, принимают новую веру и горожане. Росту числа исповедующих ислам способствует распространившийся обычай полигамии, благодаря которому множество золотоволосых европейских красавиц, всегда столь ценившихся мусульманами, пополняют гаремы новых хозяев Франгистана. Их дети, само собой, становятся почитателями Аллаха.

Все эти факторы приводят в конечном итоге к тому, что уже довольно скоро (разумеется, «скоро» в масштабах истории) христианство продолжает исповедовать сравнительно небольшой процент населения новосозданного государства.

После закрепления своего господства над вновь завоеванными западноевропейскими землями, Абд-ар-Рахман направляет все силы на уничтожение последнего оплота христиан в своем тылу – Астурийского королевства.(13,200) В нашей истории именно отсюда началась Реконкиста, приведшая спустя семь с лишним веков к изгнанию арабов из Европы. Теперь же огромное войско недавнего победителя Карла Мартелла, в составе которого едва ли не половину составляют новообращенные мусульмане – мавали, презрительно именуемые гордыми испанцами -«ренегадос»(отступник), направляется против иберийских христиан.(6,309) В результате тяжелой войны, длившейся не один год, мусульмане завоевывают эту полоску земли между Кантабрийскими горами, Пиренеями и Бискайским заливом. Отныне больше никто не дерзает выступить с оружием в руках против воинов Аллаха. Вслед за этим начинается завоевание раздробленных, небольших германских королевств и герцогств в междуречье Рейна и Эльбы. Далее следует покорение последних независимых территорий, принадлежащих христианам – Британских островов, охваченных войнами между англосаксами и кельтами и англосаксонских королевств между собой. За Британией приходит черед Ирландии. По всей видимости, аналогичная судьба ожидает и Восточный Рим, и без того еле-еле избежавший разгрома. Правда, он падет, скорее всего, не в результате действий франгистанских правителей, а под ударами их восточных собратьев.

После захвата власти в Багдаде династией Аббасидов, власть в исламской Европе сохраняют свергнутые Омейяды, и северо-западные земли обособляются и формально, на этой территории создается новый халифат.(13,199;47,238)

Единое, крепкое государство с мощными армией и флотом без особого труда дает отпор и вторжениям венгров в Европу, спустя почти век после битвы при Туре захвативших Паннонию, и нападениям викингов на ее берега.

Уже в IX веке по христианскому летоисчислению мусульманская религия начинает распространяться среди датчан и скандинавов, еще раньше исламизируются (отчасти миссионерской деятельностью, отчасти силой оружия) остававшиеся до того язычниками саксы.

Поверженное, лишенное административных рычагов влияния христианство ничем не может привлечь неофитов, зато воинственный, требующий заметно меньших ограничений в обыденной жизни ислам быстро приобретает большое число приверженцев.

По этим же причинам именно ислам сменил бы многобожие среди полабских славян, пруссов, моравов и чехов. Несколько позже это же происходит и с подданными киевских князей и венграми.

Надо полагать, рано или поздно европейских халифат распался, но до этого момента прошли бы века, а до тех пор Европа наслаждалась бы «имперским миром», как это было в периоды расцвета Рима. Нет ни вооруженных конфликтов между странами (за отсутствием таковых), ни феодальных частных войн.

Интенсивно развиваются старые города, активно возводятся новые.

На месте сжатых крепостными стенами средневековых городков с их скученностью, грязью и бедностью, возникают величественные города-гиганты, подобные Гранаде, Каиру и Багдаду. Развивается сельское хозяйство. Арабы привносят новые агротехнические приемы, новые высокоурожайные сорта и новые культуры. В Аль-Андалусе, где создаются обширные ирригационные системы, это сахарный тростник, хлопчатник, цитрусовые.(13,201)

Все это приводит к значительному росту продуктивности земледелия и скотоводства. Кроме всего прочего, этому росту способствует и то, что в сельском хозяйстве преобладают мелкие крестьянские владения, при практически полном отсутствии крепостной зависимости от феодала. Кстати, в мусульманской Европе -Франгистане почти не увидишь грозных замков – знатные землевладельцы (воины, чиновники, придворные), проживают, в основном, в городах.(13, 201)

Если прежде в средневековой Европе монопольно господствует натуральное хозяйство, то после прихода арабов интенсивно развивается торговля. Предприимчивые арабские купцы и мореплаватели, используя речную сеть южной и юго-западной Галлии, организуют кратчайшее сообщение между Средиземноморьем и Северной Европой. Благодаря серебряным рудникам Иберийского полуострова и германских земель, Франгистанский халифат в избытке чеканит полновесную монету, обращающуюся на огромной территории от Норвегии и Исландии до земель восточных славян.

Мусульманская Европа очень быстро становится одним из наиболее процветающих регионов тогдашнего мира.

На многочисленных ярмарках и базарах продается в изобилии производимое здесь зерно, шерстяные и льняные ткани, шелка местной выделки, изделия из кожи и керамики. Немалое место среди франгистанских товаров занимают и изделия из металла, в особенности оружие – европейские мастера быстро перенимают секреты прославленных арабских кузнецов. Солидную статью доходов составляет также продажа изделий из такого, казалось бы прозаического материала, как древесина. Ведь в Европе ее избыток, а земли Востока и Северной Африки не могут похвастаться густыми лесами.

Строятся вместительные, прочные корабли, соединившие в своей конструкции опыт арабских и местных судостроителей. Эти корабли быстро завоевывают себе заслуженную славу, и заказы на них поступают даже из весьма далеких мест.

Важно также отметить и то, что, несмотря на достаточно сложные отношения с арабским миром, мусульманская Европа не изолирована. Франгистанские купцы и путешественники свободно (насколько это можно было в те времена) ездят по миру, доходя до границ ведомой ойкумены. Их можно встретить в Индии, в арабских городах Юго-Восточной Африки и в Китае, с коим арабы вели обширную торговлю, на Филиппинах и Мадагаскаре.

Говоря о религиозной жизни континента, можно смело предположить, что европейский ислам довольно скоро приобрел бы значительные отличия от классического, как это произошло, к примеру, в Иране.

Скорее всего, это был бы ислам шиитского толка, хотя, не исключено, что во Франгистане возникло бы некое третье крупное ответвление этой веры. Христианство же, утратившее большую часть своих последователей, с неизбежностью раскалывается на целый ряд сект, лишенных централизованного руководства, что способствует еще большей утрате им влияния на умы.

Возможно, по иранскому образцу будущие властители попробовали бы возродить какие-то доисламские элементы традиции, объявляя себя правопреемниками римских императоров.

В мусульманской Европе (кстати, скорее всего название это почти забылось бы, уступив место уже не раз упоминавшемуся топониму – Франгистан) наблюдается необыкновенный взлет науки. Ведь, в течение очень долгого времени, научный поиск и стремление к знаниям весьма высоко ценились в арабо-мусульманском мире и поощрялись исламскими правителями.

К слову сказать, мусульманская наука Кордовского халифата явилась одним из источников, породивших в конечном итоге современную науку. Именно из мусульманских владений на Пиренеях в Европу пришло практически все, что лежало в ее основе: от алхимии и математики до элементарных представлений о шарообразности Земли. В арабских рукописях XII века можно найти даже чертежи ракетных двигателей. (3,166)

Задолго до европейских исследователей мусульманские ученые пользовались линзами при изучении астрономических и оптических явлений, а мусульманские философы впервые в истории послеантичной науки высказали мнение о вечности и несотворенности мироздания.(52,301;54,136)

Нет сомнения что в мусульманской Европе наука также находилась бы на весьма высоком уровне, с какого-то момента даже превзойдя уровень своих восточных учителей.

В светских и религиозных учебных заведениях Кордовы, Парижа, Тулузы, Рима, Сиракуз, Страсбурга тысячи и тысячи молодых людей изучают мусульманское право, теологию, историю, математику, алгебру, тригонометрию, астрономию, лингвистику, географию, космогонию, эстетику (в эту дисциплину включались музыка, литература, архитектура и живопись), а также политические науки.(13,202)

Греческие и римские рукописи, до того безвестно пылившиеся в скрипториях редко разбросанных монастырей, где лишь немногие с трудом могли бы прочесть их, становятся достоянием сперва арабских, а затем и местных мусульманских ученых. Далеко не редкость библиотеки в сотни тысяч томов, в числе которых книги едва ли не со всего мира. Уже с XIII– XVI века, задолго до того, как это случилось в «нашей» Европе начинается эра книгопечатания – его заимствуют в Китае.

Заметных успехов достигает европейско-арабская алхимия, наряду с поисками философского камня приносящая и немало практических результатов – новые образцы красителей, стекла, лекарства, сплавы и, наконец, взрывчатые вещества.

Весьма развита медицина. Кроме находящихся на фантастическом для прежней варварской Европы уровне хирургии и фармакологии, известны также психотерапия, и лечебное питание. Построено множество госпиталей и больниц, при которых находятся учебных и научные учреждения.

Немалых высот достигает искусство, прежде задавленные суровыми условиями жизни и строгими требованиями господствующей религии, отличавшейся на тот момент крайним догматизмом и приверженностью раз и навсегда определенным канонам. Жители Франгистана, заимствуя и творчески перерабатывая арабские традиции, развивали и свои собственные. Поэзия, музыка и литература, несмотря на восточное влияние, отличаются оригинальностью и своеобразием. Хотя ислам и не очень одобряет, как известно, живопись и скульптуру, но уже совсем скоро, на основе местных традиций миниатюры, возникло замечательное искусство миниатюры франгистанской, заметно опередившее персидскую. Соединение староевропейских и арабских архитектурных традиций порождает удивительный и своеобразный стиль, не похожий ни на что известное прежде.(13,146)

И не удивительно, что настает момент, когда правоверные пересекают океан.

Когда франгистанцы могли открыть Новый Свет? Вполне возможно это случилось бы где-то веке в ХI (VI век Хиджры). Купцы и мореходы мусульманской Европы, прослышав о том, что норманны обнаружили какие-то обширные земли за Гренландией и Исландией, заинтересовались бы ими, и отправились бы по их следам. [38]

Или же несколько позже – веке в ХIII – ХIV от Рождества Христова, когда они освоили маршрут из Европы в Западную Африку – к африканскому золоту, слоновой кости и рабам, какой-нибудь из кораблей, отнесенный штормом в океан, наткнулся бы на северо-восточное побережье Бразилии. Или, наконец, уже в ХIV столетии, какой-нибудь из капитанов Аль-Андалуса – достойный наследник традиций Синдбада-морехода, посетив Азорские острова, и узнав о неведомых тропических деревьях, бревнах, покрытых резными узорами не похожими ни на что известное в старом свете, огромных бамбуковых стволах, приносимых течением из океана, отправился бы в неизвестность, на поиск неведомых земель… Мусульманские завоеватели, высадившись в новых землях, и найдя там цивилизации, где человеческие жертвоприношения были обычным делом, вряд ли отнеслись к ним намного более гуманно, нежели испанцы. Правда, от их наследия уцелело бы, скорее всего, заметно больше – все-таки, ислам с большим уважением относиться к знаниям, и пришельцы сумели бы по достоинству оценить немалые достижения индейских народов.

С другой стороны, и индейские народы – аймара, кечуа, тотонаки, майя, тласканцы, став мусульманами, остались бы индейцами, сохранив многое из достигнутого своими предками.

В итоге, христианство является религией меньшинства населения Европы и мира, также как в нашей реальности – зороастризм в Иране или йезидский культ в среде курдов. Ислам же господствует на большей части Земли – от Сибири до Ирландии и от Индонезии и Филиппин до Южной Африки, позже проникая и в Америку. Только в Индии и Китае он уступает буддизму и язычеству.

Как могла бы выглядеть европейская мусульманская цивилизация в начале ХХI века от рождества Христова, или, вернее, в конце XIV века Хиджры? Трудно говорить определенно, но нет ничего невозможного в том, что по уровню развития она, как минимум, не уступала бы ныне существующей.

Представляет заметный интерес сценарий развития западной цивилизации, при которой заселение американского континента европейцами началось бы почти на пять веков раньше Колумба. Речь идет, как уже понял читатель, о возможном освоения его скандинавскими народами.

…Как уже принято, обратимся к истории вопроса. Впервые о норманнах вскользь упоминает Тацит, в своем труде «Германия», называя их свионами. Великое Переселение народов IV-VI в.в. нашей эры, почти не коснулось их. Не было их и в числе народов и племен, сокрушивших Западную Римскую Империю.(120,33) Следует, правда, упомянуть, что, пусть косвенно, свою лепту в уничтожении осколков римского мира они внесли. Отчасти и под их давлением юты и англы покидали полуостров Ютландия, переселяясь в Британию, где, заодно с саксами, полностью уничтожили сложившуюся там кельтско-романскую цивилизацию.

Как бы то ни было, еще в течение трех веков после этого, до первых десятилетий VIII века о них почти не вспоминают.

Затем они громко и страшно заявляют о себе и не позволяют забыть на протяжении нескольких столетий.

Первый набег норманнов на Англию датируется 732 годом(с этого момента они становятся регулярными); первая высадка в Испании, принадлежавшей арабам – 795, а до того, около 782 года нападениям стало подвергаться балтийское побережье германских земель. Норманны или викинги, как их часто называют, не страшатся могучей державы Карла Великого и все чаще тревожат ее берега, а после хаоса, наступившего после его смерти в 814 году и вовсе становятся частыми гостями на ее территории.(20,94)

Примерно в двадцатые годы IX века они фактически парализуют мореплавание на Балтике, и тогда же их корабли, пользуясь речными системами Франции, начинают появляться в Средиземном море. Трижды викинги грабят Париж, и точно не установленное количество раз – Лондон. Поднимаясь по рекам, они предают огню и мечу все города Германии, всерьез имеющие право таковыми называться – Вормс, Трир, Кельн, номинальную столицу империи – Ахен.(97,55) Набеги на Англию повторяются по несколько раз в году, и в конечном итоге англосаксонское королевство превращается постепенно в чисто географическое понятие. Датские викинги захватывают северо-восток острова и основывают там настоящее государство – Данелаг.(15,113) Позже вся Англия на два с лишним десятилетия попадет под власть датского конунга Кнута.(20,112)

Не избежали общей участи воинственные и отважные шотландцы – двадцатитысячное войско викингов в течение двенадцати лет находится в южной Шотландии, предавая ее грабежу и разорению.

Их дружины – когда на службе у Византии, а когда и на свой страх и риск, опустошают Италию. Они проникают в Каспийское море, высаживаются на Кавказе и в Иране, доходя даже до Багдада.

Обосновавшись на территории находящегося в упадке франкского королевства они вынуждают короля Людовика Толстого признать за собой право на территорию провинции Северная Нейстрия, ставшую герцогством Нормандия.

Принятие христианства вовсе не смягчило, как многие надеялись, нрав «королей моря». В 1054 году викинги из Нормандии завоевывают Сицилию и создают обширное и богатое королевство.(6,61)

Казалось, еще немного, и на значительной части Европы возникнет Норманнская империя, соперничающая с распадающейся Священной Римской. Почему этого не произошло, и как могла пойти в этом случае история – тема слишком сложная, чтобы уделять ей здесь внимание.

Однако, сейчас речь пойдет о продвижение жителей скандинавских земель в противоположном – западном направлении, в просторы Атлантики.

В 861 году норманны открывают Фарерские острова. Спустя три года новопоселенцы этих островов, достигают Исландии. Справедливости ради упомянем, что они отнюдь не были там первыми. «Книга о заселении страны» (Ландномабук), сообщает, что когда норманны высадились на побережье, то обнаружили явственные следы пребывания монахов– ирландцев. Возможно, сведения о земле, лежащей на севере Атлантического океана, были почерпнуты викингами у пленников.

Этот обширный остров, в то время почти весь, по свидетельству неведомого автора «Ландномабук» покрытый лесами, и значительно более, нежели ныне пригодный для жизни, весьма привлекает норманнов. Ведь, по большому счету для скандинавов, природных земледельцев, клочок плодородной земли значил куда больше, чем все сокровища в чужих сундуках.(20,103) В течение полувека во вновь открытую землю переселяется несколько десятков тысяч человек.

Спустя еще тринадцать лет, в 877, ярл Гунбьерн, отплыв на северо-запад от Исландии, обнаруживает Гренландию, но ее заселение начинается только через век с лишним.

Начало этому положил Эйрик Рауди, высадившийся на гренландском побережье в 983 году. Спустя два года он вернулся в Исландию для вербовки колонистов, и в 986 во главе крупной флотилии прибыл на остров. Климат его был на тот момент куда более благоприятен для человека, поэтому колония начала быстро расти.(20,106)

Норманнское население Гренландии вскоре составило порядка десяти тысяч человек. Оно сосредотачивалось в основном в двух крупных поселениях на юге острова – Аустербюгдене (современный Готхоб), и Вестербюгдене. Во время археологических раскопок в тех местах, были найдены остатки благоустроенных жилищ, с трубопроводами, подававшими воду из горячих источников.(115,74) В настоящее время известны остатки более чем трех сотен хуторов. В Гренландии даже существовал монастырь. Неудивительно, что вскоре Гренландия стала отдельным епископством. Оставался только один шаг до того, чтобы, переплыв пролив Девиса, отделяющий Гренландию от американского материка, достичь Нового Света. Ведь расстояние в несколько сот миль не так велико для тех, кто ходил из Норвегии в Исландию и Гренландию. (50,110) И этот шаг был вскоре сделан.

Впервые земли, позже получившие название – Винланд, упоминаются в связи с именем исландского купца Бьярни, чей направлявшийся в Гренландию корабль был отнесен к неведомому берегу, заросшему лесом. Случилось это приблизительно в 985 году. Вскоре по его следам отправляется Лейф Эйриксон – сын уже знакомого читателю Эйрика Рауди, на единственном корабле в сопровождении тридцати четырех спутников. Маршрут его пролег вдоль нынешних Баффиновой земли, Лабрадора и Ньюфаундленда.

Наконец, корабль Лейфа достиг земли, где, по словам «Саги о гренландцах»: «…зимой не бывает морозов и трава остается такой же зеленой, как летом…» Но больше всего, видимо, поразил северян растущий там в изобилии дикий виноград, поскольку именно он дал название новооткрытой земле. Точное место высадки норманнов неизвестно; по мнению одних исследователей это район Бостона, другие, которым больше склонен верить автор, полагает, что речь идет о южной оконечности Ньюфаундленда, климат которого, как и Гренландии, на тот момент был мягче.

Перезимовав, Лейф, прозванный отныне – Счастливым, вернулся домой. Следующую экспедицию возглавил его брат Торвальд. Она оказалась однако, несравненно менее удачной: норманнам пришлось вступить в схватку с местными жителями, в ходе которой Торвальд погиб. Остальные возвратились домой ни с чем. Было осуществлено еще три безуспешных попытки основать поселение в Винланде, и все они терпели крах из-за конфликтов с индейцами, которых саги именуют скрелингерами. (13,234) Всякий раз они выживали малочисленных незваных гостей, причем, как признают авторы саг, зачинщиками в большинстве случаев являлись сами пришельцы. Однако последняя, шестая по счету попытка, оказавшаяся одновременно и самой трагической, потерпела крах отнюдь не по этой причине. В 1010 году в Винланд прибыли братья Хельги и Финнбоги, которых, в числе прочих колонистов, сопровождала и младшая сестра Лейфа Счастливого, Фрейдис. Вскоре между норманнами вспыхнула междоусобица, активно подогреваемая Фрейдис, и завершившаяся кровавой резней. В ней погибли оба брата, а сама Фрейдис лично зарубила топором пятерых женщин.(13,236)

На этом попытки гренландцев обосноваться в Новом Свете завершаются.

Но плавания в Северную Америку совершались и много позднее упомянутых экспедиций. Сохранилась запись о плавании туда гренландского епископа Эйрика в 1118 году; кроме того, при археологических раскопках в штате Мен были обнаружены норвежские монеты, датируемые концом IХ века. Последняя известная нам попытка достичь земель, открытых Бьярни и Лейфом была, предположительно, предпринята гренландцами около 1347 года. Видимо, в связи с ухудшением климата, обитатели острова решили поискать более гостеприимную землю для переселения. Однако их корабль был пригнан ветрами и штормом обратно.(20,110)

Возникает вопрос: почему же попытки норманнской колонизации Нового Света, в отличии от абсолютного большинства затей этого активного и небесталанного племени, потерпела неудачу? На этот вопрос нельзя дать однозначного ответа, но, думается, дело тут не в отдаленности этих земель, трудностях плаваний туда и даже не в сопротивлении относительно немногочисленных индейцев. Прежде всего, как представляется, причина в том, что у Винланда не нашлось своего Эйрика Рауди – человека, который, обладая достаточным авторитетом и, одновременно, организаторскими способностями сумел бы повести за собой многих людей, «заразив» их идеей заселения новых земель, и – главное – твердой рукой удержать переселенцев от свар и междоусобиц на начальном этапе.

Представим себе, что такой человек нашелся.

Для удобства, автор счел возможным предположить, что за дело взялся сам Лейф Счастливый, загоревшийся мыслью повторить совершенное его отцом. Прежде всего он отправляется в Скандинавию, с тем чтобы набрать достаточное число колонистов: он хорошо понимает, по опыту прошлых неудачных попыток, что с малым количеством людей на новых землях не закрепиться. Момент, надо отметить, для него весьма благоприятен – эпоха викингов подходит к завершению. Европейские государства достаточно окрепли, чтобы походы к их берегам перестали быть почти безопасными прогулками за богатой добычей. В самой Скандинавии обстановка резко изменилась – усиливающаяся центральная власть энергично обуздывает вольнолюбивых «морских королей», срубая особо непокорные головы. Одновременно, при поддержке монархов начинает широко распространяться христианство. Наконец, резко падает значение переселенческого фактора, в течение почти века смягчавшего обстановку в Норвегии и Дании. Гренландия слишком негостеприимна, большая часть исландских земель уже приобрела хозяев, сколь-нибудь широкомасштабное переселение на земли Старого Света – в Англию, Нормандию, на Фарерские острова также давно прекратилось. Все это вместе привело к тому, что в метрополии скопилось немалое количество свободных людей – от многоопытных воинов, оставшихся не у дел и впавших в немилость херсиров, до безземельных крестьян. Не хватало лишь человека, способного повести их за собой. Поэтому Лейфу Счастливому довольно быстро удается собрать внушительный отряд, и найти корабли для путешествия через океан. По пути – в Исландии, а затем в Гренландии, к Лейфу присоединяются все новые последователи.

Несколько сотен викингов представляют внушительную силу, и при первой же попытке аборигенов напасть на них, громят сражающихся неорганизованной толпой немногочисленных индейских воинов, убивают почти всех мужчин, захватывают в плен и обращают в рабство детей и женщин. После нескольких подобных случаев, местные жители предпочитают держаться подальше от грозных пришельцев, вооруженных страшным стальным оружием и одетых в доспехи, делающие их почти неуязвимыми.

По образцу отношений с гренландскими эскимосами устанавливаются более-менее мирные отношения с аборигенами. Вдобавок, среди индейцев (вернее скрелингеров – именно под таким названием им суждено войти в историю) довольно скоро начинают распространяться завезенные белыми болезни, как и в нашей реальности. Таким образом, сколь-нибудь активного и массового сопротивления скандинавской колонизации ожидать не приходится.

Если вспомнить, что за несколько десятилетий до того, в течение достаточно короткого времени была создана довольно многочисленная скандинавская колония в куда менее пригодной для жизни Гренландии, то, несомненно, что и в Винланд, вслед за первопоселенцами прибывают все новые и новые искатели счастья.

Хотя путь туда гораздо длинней, чем в ту же Гренландию, зато условия жизни несравненно благоприятней, и даже возможная перспектива – отвоевывать землю у индейцев – не останавливает искателей лучшей доли.

Норманны распахивают целину, сеют рожь и ячмень, разводят скот, в числе которого, наряду с привезенными из Старого Света породами, значительное место занимают и местные старожилы – овцебыки, по достоинству оцененные хозяйственными потомками викингов. Не забыт и давший имя стране виноград, и вино на их столах изрядно потеснило привычное пиво. Другим основным занятием норманнов, наряду с земледелием, как и на их родине, становится рыболовство, благо воды близ Ньюфаундленда необыкновенно богаты треской и сельдью. (50,105)

Лейф Счастливый умирает в 1022 году, будучи некоронованным конунгом Винланда, окруженный своей многочисленной семьей и многочисленными подданными, искренне скорбящими по человеку, подарившему им эту благодатную землю, ставшую второй родиной для тысяч людей. Хотя поток переселенцев из Европы и не столь велик, но в благоприятных условиях Винланда население быстро растет.

В ХII – ХIV в.в. связи Винланда с Европой резко ослабевают. Тому был ряд причин. С одной стороны, это значительное ухудшение климатических условий в данном регионе, сопровождавшееся, в том числе и резко возросшими трудностями и без того нелегкого мореплавания в Северной Атлантике. Кстати, данное обстоятельство побудило гренландских викингов окончательно переселиться в Винланд, переставший уже быть таковым, а самих его обитателей – активизировать продвижение на юг. Вторым важным обстоятельством послужил захват Норвегией в 1247 году Исландии, сопровождавшийся исходом части ее обитателей опять-таки в Винланд. Норвежские, а впоследствии датские владетели острова не заинтересованы в том, чтобы их подданные слишком интенсивно общались со свободными землями Америки.

Подобное положение сохраняется более двух с половиной веков, и лишь не ранее двадцатых-тридцатых годов XVI века более-менее регулярные торговые связи с Европой возобновляются стараниями английских и голландских торговцев.

Крайняя отдаленность новооткрытых земель, а также, в немалой степени -умозрительный характер тогдашней европейской науки, приводит к тому, что господствует мнение о Винланде, как об одном или нескольких больших и не очень гостеприимных островах где-то неподалеку от Гренландии. Ни в малейшей степени заокеанские владения норманнов не ассоциируются ни с Азией, ни тем более с каким – то неведомым доселе континентом. Точно также в нашей реальности Северная Америка долгое время считалась частью Европы. Поскольку ни золота, ни пряностей в тех краях нет и быть не может, то и интерес к Винланду со стороны европейских монархов и купцов практически отсутствует. Даже после открытия испанцами Америки, мало кто вспоминает о Винланде в связи с этим событием.

У Поликарпова можно встретить достаточно смелое утверждение, что норманны в Винланде все поголовно обратились бы в язычество и даже создали бы на основе религии индейцев некую новую веру, основой коей стало бы поклонение Солнцу. С этой мыслью трудно согласиться. Разумеется, первоначально большая часть переселенцев действительно придерживалась бы традиционной скандинавской религии; тем более, что как раз те, кто не желал принимать новую веру, а посему вынужденный покинуть Норвегию, и составляли бы значительную часть первой их волны. Возможно также, что кое– кто начал бы поклонятся и местным духам и богам, не забывая своих. Но в конце концов большинство населения приняло бы христианство. Правда, это вряд ли был бы знакомый нам по Европе католицизм. Скорее, это было бы то, что некоторые исследователи средневековья именуют «народным христианством». Этому бы способствовал и тот факт, что с течением времени, все больше переселенцев составляли бы, скажем так, неортодоксально мыслящие христиане, спасающиеся от преследований. Возможно даже, что в Новом Свете образовалось бы несколько конгрегаций, соперничающих друг с другом за власть над душами прихожан.

В книге Поликарпова рисуется картина того, как викинги, прознав о богатых и обширных индейских государствах, с легкостью покоряют Мексику, а затем и Перу, создав всеамериканскую империю.(13,241)

Картина, при ближайшем рассмотрении, весьма маловероятная, если не сказать больше.

Конечно, через индейцев до норманнов доходят, время от времени, смутные слухи о каких то великих империях и богатых многолюдных городах где то на юге. Но, к тому времени, абсолютное большинство их вовсе не горит желанием отправляться за тридевять земель за каким-то мифическим золотом – гораздо больше их заботит собственное поле, да и непрекращающиеся конфликты с аборигенами не оставляют сил ни на что другое.

Коснемся в этой связи еще раз вопроса отношений викингов с индейцами. Безусловно, как уже упоминалось, между ними происходили бы многочисленные войны. Но вместе с тем норманны, не очень далеко ушедшие от общинного строя, с их полуязыческим, в лучшем случае, мировоззрением, сумели бы куда лучше ужиться с коренным населением, нежели английские колонисты – пуритане, или испанские католики.(13,237)

Отсутствовали (или почти отсутствовали) бы расовые и религиозные противоречия между ними, а самое главное – распространение белых поселенцев происходило бы несравненно медленнее, чем в нашей истории, и на огромных просторах Северной Америки еще очень долго всем бы хватало места.

Конечно, вряд ли викингам удалось бы без проблем ужиться, к примеру, с ирокезами или шайенами. Точно также как при выходе на Великие Равнины, заселенные воинственными народами группы сиу (ассинибойны, кроу, дхегиа, шивере, мандан, арикара, хидатса и др.), потомкам скандинавов пришлось бы вспомнить воинственный опыт своих предков.

Ряд племен, возможно, истреблен норманнами в многочисленных индейских войнах. Но большая часть аборигенов все же сумела бы стать органической частью формирующейся на севере американского материка цивилизации.

Ведь кроме тех же ирокезов или алгонкинов были еще и незлобивые чероки, в нашей истории легко крестившиеся и искренне старавшиеся перенимать обычаи белых (что, впрочем, вовсе не спасло их от участи быть загнанными в резервации – одними из первых). Или дикие и нищие бродячие шошоны из Большого Бассейна, питавшиеся желудями и кореньями, для которых скандинавские пришельцы действительно стали бы благодетелями.(78,131)

К моменту начала попыток европейской колонизации Севера Америки, норманнам бы принадлежала большая ее часть – восточная и южная Канада, значительная часть западной, весь север и восток США, примерно до нынешней Каролины и Виргинии, не говоря уже о Гренландии и Лабрадоре.

Границы расселения скандинавов на западе уходят довольно далеко за Великие Озера, а на юге до прерий. Хотя, отдельные отряды искателей приключений давно уже доходят до Тихого океана, и вступают в стычки с испанцами на границах с их владениями на севере Мексики.

Жители Винланда безо всякого удовольствия встречают попытки французов и англичан основать на берегах, которые они считают своими исконными землями, колонии и фактории, и появление в их водах европейских китобоев.

Вместе с союзными индейскими племенами они, в конце концов изгоняют незваных пришельцев. Это, в свою очередь приводит к довольно масштабным войнам между Винландом и европейскими державами, в которых, не исключено поучаствовали бы и Дания со Швецией – монархам этих стран, могло прийти в голову предъявить свои права на земли, заселенные потомками их подданных. Однако, численный перевес норманнов, сравнительно с силами экспедиционных корпусов и равенство в области вооружения, привели бы к тому, что в Европе довольно скоро оставляют мысль о присоединении Винланда.

Только на юге континента в районе Луизианы и Флориды, существуют французские и испанские колонии.

В результате всего этого, в двадцатом веке мы не видим ничего похожего на нынешние Соединенные Штаты Америки, с их глобальным экспансионизмом, зонами жизненных интересов по всему миру, и агрессивно -примитивной культурой.

На просторах североамериканского материка существует самодостаточное, придерживающее политики изоляционизма государство, весьма мало интересующееся тем что происходит сколь-нибудь далеко от его границ. Населяющий его народ, состоящий из скандинавов, метисов, и индейцев вполне доволен своей зажиточным и спокойным образом жизни, однако совершенно не озабочен распространением его среди других народов.

Скорее всего Винланд нашего времени представлял бы собой федерацию, с достаточно широкой автономией отдельных частей, управляемую стортингом, или альтингом, хотя не исключено, что это была бы и конституционная монархия, на престоле которой находился бы какой-нибудь отдаленный потомок Лейфа Эйриксона.

И в 90х годах прошлого века человечество отметило бы не пятисотлетие открытия Америки, а тысячелетие открытия Винланда.

И тут следует упомянуть об одном обстоятельстве. Ведь, по мнению многих историков, в частности А. Тойнби, в Скандинавии складывалась особая цивилизация, позже поглощенная европейской.(51,176) В Винланде же, в условиях длительной изоляции от Запада, она продолжила бы свое развитие, путями, которые почти невозможно предсказать.

Теперь вкратце о том, что означал бы рассматриваемый нами сценарий для самой Европы. Прежде всего Англия, в отсутствие американских колоний, не может решить эффективно проблемы, связанные с избыточным населением, в результате чего недовольство в обществе непрерывно возрастает на протяжении второй половины XVII-XVIII веков. Кроме того, резко уменьшается приток денежных средств, в немалой степени способствовавших развитию промышленности. Социальные конфликты и потрясения, на которые накладывалась бы и религиозная вражда – ведь значительная часть представителей неангликанских конфессий, в нашей истории покинула Британские острова, переселившись в Новый Свет – все это способствует тому, что Англия не может достичь положения великой державы, остается на вторых ролях. Таким образом, и история Европы тоже, с какого-то момента резко меняет свое течение, и главенство в Европе достается Франции, Священной Римской Империи, либо Испании. Это, в свою очередь, радикально влияет на судьбу прежде всего Германии – она либо так и остается раздробленной навсегда, либо объединяется, но под властью не Берлина, а Вены. Италия, в зависимости от того, кто стал бы абсолютным владыкой континента – Габсбурги или Бурбоны, поделена между Испанией или Францией, либо Веной и опять-таки Мадридом.

В отечественном сознании прочно укоренилось, мягко говоря, подозрительное отношение к католицизму.

Причин тому немало – от многовековой вражды с Польшей, воспринимавшейся не иначе как форпост желающего уничтожения православия «латинства», до еще недавнего идеологического противостояния, в котором Ватикан занимал вполне определенную позицию.

Весьма распространено мнение, что будто бы католическая церковь стремилась превратить «…русский, украинский, белорусский народы… в своих данников, в источник доходов, в своих рабов…» (96,94)

Можно встретить даже утверждения, что католицизм долгое время якобы стоял во главе экспансии Запада издревле стремившегося-де уничтожить, стереть с лица Земли русский народ, и шире– славянство, «превратить нас в бесправных рабов западной цивилизации, забывших даже свой язык».(6,81) Многое из того, что говорилось по этому поводу, и впрямь соответствует действительности, с одной существенной поправкой – вместо «католическая церковь» следует всюду писать «Германия» и «германские рыцарские ордена».

Автор, рискуя вызвать недовольство ряда читателей, тем не менее заявляет, что католицизм в сущности ничем не хуже православия.

Нет, он вовсе не выступает апологетом католицизма, как к примеру, А. Янов, или А. Бушков. Но, по его мнению, западное христианство вовсе не есть нечто ужасное, и возможный выбор его в качестве государственной религии Русью отнюдь не повлек бы за собой трагических последствий. Даже, скорее, наоборот.

Вопрос правда, еще и в том – мог ли реально осуществиться такой сценарий, когда киевские князья приняли бы крещение не от Константинополя, а от Рима?

Такое не только более чем возможно, но не исключено даже, что именно так оно и случилось в реальности!

Общепринятая (вернее – официальная) версия принятия христианства на Руси исходит из того, что новая вера появилась в киевских землях где-то в первой половине Х века, что христианство было греческого образца, а первой из правящей династии ее приняла княгиня Ольга, во время своей поездки в Константинополь в 957 году. При этом, в соответствие с церковной историографией, император Константин Багрянородный, очарованный ее красотой (нашим современницам впору позавидовать – княгине было как минимум под пятьдесят!), даже сделал ей предложение, но, брак не мог состояться, поскольку он был ее крестным отцом. (6,142;12,48)

Именно эта версия содержится в «Повести временных лет», и как будто ей нет причин не верить.

Но, в труде «De Ceremniis Bizantae», написанным рукою самого императора Константина, содержится нечто как раз противоположное. По утверждению августейшего мемуариста, княгиня Ольга уже на тот момент была христианкой, и в ее свите присутствовал так же и ее личный духовник.(12,49)

Историками это свидетельство, в достоверности которого нет никаких оснований сомневаться, практически игнорируется, – факт, достойный удивления.

Согласно же европейским хроникам, в 959 году ко двору императора Оттона прибыли послы княгини Ольги, с просьбой прислать на Русь даже не миссионеров и священников, а епископа! Просимый епископ был назначен (им стал некий безымянный монах из Сент-Альбанского монастыря), но умер до того, как выехал в Киев. (12,52)

В том же году был рукоположен новый епископ – им стал монах Адальберт из Трира, и он даже приступил к своим обязанностям. Но уже в следующем году был вынужден уехать. В хронике Адемара, относящейся, правда, к XII веку

(что, в глазах автора не очень способствует доверию к ней – три века срок немалый), и обильно процитированной Бушковым, упомянуто о епископе Бруне, (позже причисленном к лику святых), в правление императора Оттона III распространявшем христианство в Венгрии и в русских землях, и убитом печенегами. По словам хрониста, он даже основал в русских землях монастырь. Позднее же «Пришел в Руссию какой-то епископ греческий, и заставил их принять обычай греческий». Причем, факт миссионерской деятельности Бруна у тех же печенегов, в отечественной историографии в принципе не отрицался. Таким образом, не исключено, что за летописными словами Владимира о том, что его предки отвергли латинскую веру, есть реальное основание, в том смысле, что отвержение предполагает, что по крайней мере она была предложена.

Почему это произошло – неизвестно.

Выдвигалось, однако, обоснованное предположение, что, цитируя Нестора «отцы наши сего не приняли» потому, что русская церковь была организована как рядовая епархия, входящая в один из германских диоцезов, в то время как дальновидная княгиня Ольга могла потребовать создания Русского диоцеза. Кстати, именно этого требовали при крещении чехи и поляки. Об этом, в частности, пишет историк Д. Приселков, и именно этого предположения придерживается и А. Бушков.

При этом Бушков, обычно легковесно (мягко говоря), относящийся к исторической достоверности, как, впрочем, и должен последователь фоменковской ереси, отмечает факты, ускользающие от внимания большинства исследователей и богословов.

В русском тексте Библии присутствует третья книга пророка Ездры, отсутствующая в греческой Септуагинте, зато имеющаяся в Вульгате (латинском переводе). Календарь принят так же европейский а не византийский, названия месяцев – латинские, и год изначально отсчитывался не с сентября, как в греческом, а с марта. Сами по себе эти факты, даже если не принимать во внимание вышеизложенные исторические свидетельства, являются достаточными, чтобы говорить об имевшем место католическом влиянии. [39] (6,29)

Кстати, обычно, рассматривая вопрос о крещении Руси, не видят, что в описываемое время, официально еще не было ни православной, ни католической церкви. Церковь формально все еще была единой апостольской вселенской церковью, несмотря на все различия между тонкостями обряда, и разницу между толедским и никейским символами веры.

Император Михаил именуется в послании папы Адриана «благочестивым», на фресках храма Софии Киевской среди святых видим типично католического святого Климента – одного из римских пап.

Кстати, именно папа Адриан рукоположил Кирилла и Мефодия в сан, и благословил их труд по созданию славянской письменности, и переводу библии на моравский язык. Правда, позже, после смерти Мефодия, новый папа запретил богослужение на славянских языках, но история могла ведь и обернуться по другому…(12,52)

Представим же, что русские князья все-таки сделали окончательный выбор в пользу не восточного а именно западного варианта христианства.

Способствует этому, в немалой степени и то, что Ватикан, трезво все взвесив, признал правоту требований русских князей и создает отдельную епархию, под названием Русский диоцез, с центром в Киеве, а так же – вполне возможно, и более внимательное отношение папского престола к вышеупомянутой инициативе преподобного Мефодия – между прочим епископа Паннонии и Моравии.

К каким последствиям этот выбор мог привести?

Начнем с того, что вся политическая история Киевской Руси изначально пошла бы совершенно в другом направлении. Прежде всего, появилась бы реальная возможность избежать той феодальной раздробленности, которая, в конечном счете, и стала причиной ее упадка и гибели.

Связано это с целым рядом обстоятельств, вытекающих из политики католической церкви, в частности – ее понятиями о роли и статусе светской власти.

Во первых, русская великокняжеская династия, после принятия западного варианта христианства, сразу, или почти сразу же была бы возведена римским папой в королевское достоинство, так же как это было сделано в отношении польских и чешских князей. Одно это автоматически положило бы предел дроблению государства (в худшем случае если и не фактическому, то юридическому). Ведь, если великим князем можно было провозгласить себя самого, то королевский титул даровать мог только папа или император. Западноевропейский граф или герцог мог не повиноваться своему суверену, мог даже идти против него войной, но никогда не помышлял о том, чтобы самому силой занять королевский трон.

В качестве иллюстрации можно привести страны Скандинавии, где возникшие примерно в одно время с Древней Русью королевства, не без влияния католической церкви были преобразованы в централизованные монархии, минуя этап феодальной раздробленности, характерный для Германии и Франции.

Не менее важно и то, что церковь, исходя из своих интересов: сильная центральная власть рассматривалась бы как естественный союзник в недавно крещенной и еще во многом полуязыческой стране, активно способствует пресечению сепаратистских устремлений местных вельмож. Угрозы отлучения от церкви (как это практиковалось в отношении мятежных баронов, например во Франции) было бы достаточно, чтобы остудить самые горячие головы.(15,183)

С этой же целью католическое духовенство добилось бы отмены господствовавшей на Руси «лествицы», то есть системы наследования, по которой освободившийся престол занимал не сын умершего государя, а следующий за ним по старшинству член правящего рода.

Консолидации способствует еще и то, что именно из среды священства, как и в Западной Европе, выходят советники и монархов, и местных властителей – князей и бояр, и именно представители католического клира (в ранге епископов – как минимум) по традиции занимают должность канцлера при киевском дворе. Немалую часть священников – большую, чем в православной Киевской Руси, составляют иноземцы, что имеет и свои положительные стороны, как, впрочем, и отрицательные.(22,375)

И тут мы видим весьма интересное явление, радикально отличающееся от того, что было в нашей реальности.

Русское духовенство оформляется в отдельное сословие клириков («клерков»). Оно, благодаря обету безбрачия, дистанцируется от мирских жизненных связей, переключаясь на внутрицерковные интересы и нужды, и одновременно, пополняясь за счет способных и энергичных людей из всех сословий, включая и социальные низы. Но важнее то, что русское католическое духовенство практически полностью автономно от светской власти, подчиняясь только римскому папе.

Попутно резко возрастает престиж образования, которое открывает даровитым простолюдинам путь к духовной карьере.

На русской земле возникают филиалы европейских монашеских орденов – бенедиктинцы, бернардинцы, францисканцы, и прочие более мелкие. Они получают во владение земли, где ведут весьма продуктивное хозяйство, становясь не только духовной, но и весьма заметной экономической силой. Появляются и командории европейских духовно-рыцарских орденов. Позднее, возникли бы и чисто русские монашеские ордена, названные именами местных святых и угодников, а вполне возможно – и свои собственные военно-церковные организации – какие-нибудь русские меченосцы.

Из всего этого вытекает одно важное обстоятельство – гарантированность прав русского католического духовенства оказывает заметное влияние на все остальные сословия, являясь для них наглядным примером (13,313). Церковная иерархия, опирающаяся на мощь папского престола, не позволяет русским монархам создать систему всеобщего подчинения государству.

Кстати, касаясь в этой связи, претензий католической церкви на светскую власть – пресловутого «папоцезаризма» (термин Владимира Соловьева) упреки в котором стали общим местом, то ведь и православие не было свободно от сего греха. Достаточно вспомнить Византию, где патриархи подчинили себе в конечном итоге императоров, и где солдаты и матросы использовались на строительстве церквей и монастырей, в то время как стены пограничных крепостей ветшали, а враги продвигались все ближе к Константинополю. «Монахи расслабили умы государей», – так высказался по этому поводу Монтескье несколько веков спустя. Аналогичные процессы, хотя и не столь ярко выраженные, можно было наблюдать в отечественной истории, не слишком даже и давней. Тот же патриарх Никон открыто выступал за подчинение светской власти церкви и, надо отметить, преуспел в этом немало. (6,92)

Но хватит о восточном православии, тем более, что в рассматриваемом сценарии оно обречено стать чем – то реликтовым, и вернемся к ситуации на виртуальной Руси, избравшей папскую тиару.

В XI-XIII в.в. русские воины участвуют в крестовых походах на Ближний Восток, но, из-за своей относительной малочисленности заметной роли

не играют. Главным направлением для Киева, как и в реальной истории, остается степь – Дикое Поле, и борьба с набегами кочевников.

Но в данном вопросе надежды возлагаются отнюдь не на одну только силу оружия. Одновременно прилагаются значительные усилия для евангелизации (обращения в католицизм) половцев и печенегов.

Принявшие крещение половецкие ханы становятся союзниками, а затем и вассалами русского королевства и сражаются на его стороне со своими соплеменниками-язычниками. В конечном итоге половецкая и ясская (аланская) знать приравнивается к русской, путем смешанных бракам родниться с ней, и становиться частью последней.

Благодаря последовавшему мирному (условно говоря) подчинению значительной части западных кипчаков, в русских руках оказываются сначала устья Дона, Буга, и Днепра, а затем и обширные земли Северного Кавказа и Тамани, принадлежавшие прежде исключительно половцам и хазарам. Азовское море заслуженно носит наименование Русского моря, и та же участь всерьез грозит и морю Черному.

Русские владения на Северном Кавказе – Тьмутаракань, Белая Вежа – не только не исчезают, но и активно расширяются. Более того, вскоре под скипетр киевских королей переходит и Крымский полуостров. Практически отсутствуют междоусобные войны, разорявшие русские земли (в нашей реальности, как хорошо известно, только Киев брали штурмом и грабили больше десяти раз(!).

Уже к концу XII века, территория Киевского королевства простирается от Белого и Балтийского морей до Черного, и от Вислы и Карпат Верхней Волги и Дона. Новгородские отряды завоевывают земли вплоть до Северного Урала, откуда широким потоком идут меха и серебро.

В Прибалтике русскими остаются земли по течению Двины и по крайней мере, восток Эстонии с городами Раковор (ныне Раквере), Кокейнос, Юрьев, Ругодив (позже ставший Нарвой). Русь пытается подчинить себе и территории литовских племен и курпов (будущая Курляндия), но эти стремления сталкиваются с аналогичными попытками немецких рыцарских орденов, что порождает конфликты, подобные тем, что в нашей реальности завершились Ледовым побоищем. На том же направлении Русь ждут мелкие стычки с датчанами и шведами, но они слишком незначительны, чтобы о них упоминать.

Русские купцы активно включаются в торговлю со странами Востока, по Волге и Каспийскому морю, составляя конкуренцию арабам и Византии.

Среди русских товаров – пушнина, хлеб, лес, кожи, скот, воск и мед. Немалое место, однако, занимают и изделия ремесленников – оружейников, ювелиров, кузнецов.

В Русском государстве, по примеру Европы уже с XIV века начинают создаваться университеты и академии – сначала в стольном Киеве, затем в Великом Новгороде, Галиче, Чернигове… Тысячи людей не только получают систематическое образование, не уступающее лучшим западным образцам, «но и пытаются в устных и письменных диспутах найти ответы на актуальные вопросы своего времени». В стенах университетов, в условиях относительной духовной свободы, ведутся споры между сторонниками различных богословских и философских течений и школ.

С течением времени в каждом более-менее крупном городе Русской земли имеются если не университеты, то свои семинарии и школы. Города и земли соперничают между собой, кроме всего прочего, еще и в том – чей университет (академия) лучше?

Создать учебное заведение не хуже, чем у соседей – дело чести и для горожан, и для феодалов, и они охотно жертвуют деньги на нужды образования.

В этой связи укажем, отвечая ненавистникам католицизма, что в православной Руси, практически до последних десятилетий XVII века отсутствовала какая– либо система образования даже для господствующих классов, за исключением духовенства (качество обучения последнего, было, впрочем, зачастую ниже всякой критики). Более того, постепенно, сугубо отрицательное отношение к образованию и науке стало почитаться едва ли не за добродетель. «Люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а како дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». Греховным объявлялось даже изучение математики и астрономии: «богомерзостен пред Господом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам». Одним словом – «Братия, не высокоумствуйте». (109,67)

В данном же варианте развития, русская религиозно-схоластическая мысль неизбежно, вслед или даже одновременно с европейской, в какой-то момент вышла бы за пределы церковности – к светской позитивной науке. Имена русских ученых стояли бы вровень с именами Роджера Бекона, Николауса Кузанского, Коперника, Раймунда Луллия.

Точно так же и русское искусство получает возможность свободно развиваться, не стесненное жесткими византийскими канонами.

Если в известной нам истории культура на Руси практически до начала XVIII века развивалась, в основном, в церковных рамках, то в данной виртуальности наблюдается настоящий взлет светского искусства – литературы, живописи, скульптуры, дающий основания говорить о русском Ренессансе.(12,77)

Заметная часть литературных произведений пишется на латыни, но этот язык международной учености и просвещения не получает преобладающего влияния, как это случилось в Польше.(76,205) Все-таки, Русь куда более сильная в духовном отношении страна, да и германо-романское влияние практически отсутствует – ведь Польша граничит с достаточно сильной на тот момент Священной Римской Империей.

Как промежуточный результат – к середине XII – XIII векам, в России формируется достаточно развитая католическая, и вместе с тем, самобытная русская культура, точно так же как существует самобытная культура хорватов и словенцев. Кстати, весьма вероятно, что основой письменного русского языка стал бы все-таки не латинский, а кириллический алфавит, правда, не в известном нам виде, а в форме глаголицы, как это было до XVIII столетия в той же Хорватии.

В 30-40 годы XIII века Русское королевство подверглось бы монгольскому нашествию (если не иметь в виду того, что в результате всех изменений, вызванных принятием Русью католичества, будущий Чингисхан вполне мог вообще не появиться на свет). Однако, последствия его не были бы столь ужасны, как в нашей реальности. Как бы то ни было, армия монгольских ханов встретила бы куда более мощный отпор, и добилась бы несравненно меньших успехов, тем более что на стороне русских сражались бы в немалом числе крещенные половцы и аланы. После ухода монголов Русь довольно быстро восстанавливает свои силы и небезуспешно противостоит возникшей в заволжских степях Золотой Орде, как небезуспешно противостояли ей литовские князья. Могло случиться и так, что со временем ордынцы приняли бы христианство, в конечном итоге подчинившись власти русских королей.

Ведь Витовту в свое время, лишь стечение обстоятельств, переменчивое военное счастье помешало сделать своим вассалом Тохтамыша, а многие татарские ханы стали, в конце концов, «служебниками» московских великих князей.

Русское духовенство активно участвует в жизни католической церкви, благодаря своему распространению к востоку от Карпат и Буга действительно имеющей право именоваться вселенской апостольской церковью, «ecclesia universlis».

Русские епископы и кардиналы активно участвуют в формировании ее политики, их можно увидеть на соборах где обсуждаются важные вопросы религиозной жизни, канонизация святых, и т.д.

Конечно маловероятно, чтобы когда-нибудь на престол наместника Святого Петра сел бы наш соотечественник, ведь из всего числа римских и авиньонских пап, лишь трое не были из числа французов либо итальянцев, хотя и такое не исключено. Но то, что русское духовенство играло бы важную роль в римской церкви – несомненно.

Географическая отдаленность Русского диоцеза и некоторые другие обстоятельства способствовали бы тому, что церковь на Руси существовала бы, в значительной степени автономно от Рима.

Бушков в своем сочинении затрагивает, почему-то полагая его весьма интересным, вопрос о том – на чью сторону стала бы Русь католическая в конфликте между папами и императорами.(12,77) Думается, поддержка была бы оказана Святому Престолу, по двум причинам. Во первых как мы уже говорили, папская власть была бы давним и верным союзником киевских королей. Во вторых, к тому времени Русскому государству уже пришлось бы, как уже говорилось, столкнуться в Прибалтике с немецкими рыцарями, за которыми, в гораздо большей степени, чем церковь, стояла империя. И добавим – отношения которых с Римом далеко не всегда были безоблачны. Правда, ничем существенным помочь великому понтифику Русь не смогла бы.

Однако, куда более интересен иной вопрос – как принятие восточными славянами католицизма повлияло бы на отношение к ним германо-романской Европы?

По мнению целого ряда историков, именно православие, поставило-де Русь вне цивилизации (имеется в виду, естественно, западная цивилизация – никакой другой они не признают), и тем самым якобы обусловило взгляд на русский народ, как на опасных варваров.

Автор, напротив, склонен думать, что даже приняв католичество, восточные славяне остались бы в глазах очень многих европейцев такими же дикими и темными людьми. В качестве примера вспомним хотя бы то, что во время конфликта Польши и Тевтонского ордена, симпатии практически всей Северной Европы и Святого Престола были целиком на стороне последнего.

Да и сами рыцари воевали с поляками – уже не первый век добрыми католиками едва ли не более яростно, нежели с литовцами-язычниками и русскими «схизматиками». Правда, возможно свою роль в данном вопросе играло и то, что соседи – прежде всего Священная Римская Империя и Швеция – претендовали на польские земли, а ганзейские города, в летописях которых, например, поражение ордена под Грюнвальдом подается едва ли не как величайшая трагедия, были его активными торговыми партнерами.(10,69) Поскольку с далекой Русью у большей части Европы общих точек соприкосновения, равно как и спорных вопросов, долгое время практически не существует, то и отношение к ней скорее сдержано-доброжелательное.

Несомненно, с течением времени появлялись бы в нашей стране и ереси, если даже и в условиях господства православия ее не миновала чаша сия. По видимому, как и в нашей реальности центром их возникновения и распространения стал бы Новгород, где уже в XIV веке получили немалую популярность ереси «стригольников» и «жидовствующих», отчасти схожие, насколько можно судить по скудной информации, дошедшей до нас, с лютеранством.

И тут автор, исторической правды ради, должен будет написать о том отрицательном моменте, сравнительно с имевшим место в действительности, который повлекло бы принятие русскими западного христианства.

Вместе с властью пап, на Руси – как и по всей Европе, появилась бы и инквизиция. А значит – и процессы над еретиками и «колдунами», проводимыми в полном соответствие с правилами, что изложены в жутком «Молоте ведьм», преподобных палачей Якоба Шпренгера и Генриха Инститориса. И завершаются подобные судилища кострами на городских площадях (пусть и в несравненно меньшем числе, нежели в германских княжествах, или Испании(6,97)

Точно так же и отношение к подданным иных конфессий (кроме иудеев, хотя и тем тоже доставалось) у русских католических властей было бы куда как менее благосклонным, чем на Руси православной. В нашей истории великие князья а затем – цари и подчиненное им духовенство, хоть и без удовольствия, но терпели язычников и мусульман. В большинстве же католических стран, разговор с иноверцами был короткий – крещение или смерть, в лучшем случае – изгнание. Примером относительной веротерпимости среди государств Запада была одна лишь Речь Посполитая.(75,259)

Но сомнительно, чтобы в Русском королевстве были бы приняты аналогичные польским законы, разрешающие тем же мусульманам свободно отправлять свои богослужения.

А это значит, конфликты в том же Поволжье, после распространения на него власти киевской короны, проходили куда как более жестко, вернее – жестоко.

Зато с уверенностью можно сказать, что русская королевская династия довольно скоро приобрела бы заслуженный авторитет среди ближайших западных соседей Киева – поляков, чехов, мадьяр и весьма вероятно, что представители Рюриковичей оказались бы на престоле в Кракове, Праге, а, возможно и в Будапеште, подобно реальным Ягеллонам.

Кроме тесных отношений с Западной и Центральной Европой, так же продолжали бы развиваться связи и с Константинополем, а через него – и со всем Востоком.

Кроме того, не исключено, что будучи поставлена перед фактом появления могучей католической державы на восточных границах империи, Византия бы предпочла не доводить дело до открытого разрыва с Римом, и христианская церковь сохранила бы единство, пусть даже и номинальное, как и прежде управляясь из двух центров – Рима и Константинополя. Не представляется возможным даже приблизительно сказать, к каким последствиям бы это привело, но не исключено, что в городе на берегах Босфора, до сих пор на престоле сидели бы монархи, именующиеся «император ромеев (римлян – Авт.)». Впрочем, мы несколько отвлеклись от темы.

Александр Бушков, рассуждая о возможных последствиях появления «тиары над Россией», высказывает мысль, что Русь католическая почему-то обязательно ринулась бы оказывать помощь папскому престолу в борьбе с возникшим примерно в XVI веке протестантизмом (естественно, с кем-то неведомым нам вместо Лютера и Кальвина в качестве основоположников). И мол, в результате этого, «ересь» была бы быстро уничтожена, после чего в Европе навеки водворилось бы некое духовное благолепие, не нарушаемое никакой нехорошей «протестантской этикой».(12,78)

При этом он почему-то забыл подсчитать: во сколько десятков, если не сотен тысяч жизней обошелся бы русскому народу подобный крестовый поход.

Автор, однако, полагает, что русские монархи оказались бы достаточно дальновидными и умными, и не вмешались бы в религиозные войны между католиками и протестантами – аналоги известных нам Крестьянской и Тридцатилетней войн, которые разразились бы в XVI-XVII веках (плюс-минус одно-два десятилетий, в сравнении с аналогичными конфликтами нашего прошлого).

Вопрос так же еще и в том – не распространилась бы столь нелюбимая Бушковым «зараза» и на Русь. Ведь тому был целый ряд предпосылок – и упоминавшееся относительное «удаление» русской церкви от религиозного центра, и осознание того что Русь – это не совсем Европа; вполне возможно выявились и другие причины. В конце концов, в той же Польше, с ее прочнейшими, казалось бы, католическими традициями, было немало исповедующих протестантскую веру (так называемые ариане). А в другой славянской стране – Чехии – атака на католические догматы началась почти за век до Лютера, при Яне Гусе и другом Яне – Жижке, когда отряды таборитов доходил еда ли не до Берлина.(6,71)

И в Русском королевстве вполне возможно нашелся бы и свой Лютер, а там – как знать – и свой Генрих VIII по воле которого возникла бы какая-нибудь Русская апостольская церковь, противопоставляемая «растленному» папскому Риму.

Но вопрос этот действительно слишком сложен, и поэтому углубляться в него особого смысла нет.

С течением времени (думается, не позднее XVI века) в России начал бы развиваться капитализм, источником первоначального накопления капиталов для которого стало бы не пиратство и тотальное разорение крестьянства, как, скажем, в Англии, а прежде всего выгодное географическое положение нашей страны на перекрестке торговых путей между востоком и западом.

Примерно в тот же период Русское королевство позже, вполне возможно ставшее империей, точно так же как и православная Московия, начало бы интенсивно расширяться в восточном направлении, присоединив сначала Поволжье и Приуралье, затем Западную, а потом Южную и Среднюю Сибирь, одновременно раздвигая свои пределы и к югу – в киргизские степи и пространства Центральной Азии. Двигаясь по этому естественному пути, Русь вышла к Тихому океану и, наконец, перешагнула из Азии в Америку.

Уже очень давно католическая Россия не только не уступает ни в чем Европе, но и опережает ее, благодаря своим огромным ресурсам – людским и природным, и в значительной степени благодаря тому, что многие таланты на протяжении всей нашей истории задавленные косной духовной атмосферой, получили возможность раскрыть себя.

И ныне, в ХХI веке Россия вполне могла оказаться самой развитой и могущественной мировой державой, превосходящей все остальные по своему экономическому, научно-техническому и культурному уровню.(13,314)

Наверное, всякий кто более-менее подробно знаком с событиями происходившими на просторах Евразии в XIII веке задавался хоть раз вопросом: а как бы развивались события, если бы Чингисхан погиб бы до того, как стал бы владыкой Степи?

Что было бы, умри до срока этот человек, стремительно появившийся из диких азиатских степей, чтобы стать властелином половины мира?

…Тот, кто позже получит титул – имя Чингисхан, а при рождении назван Тэмуджином, родился, как предполагает большинство исследователей, примерно в 1155 году (некоторые называют и более ранние даты). (73,11)

Тут, немного отступив, скажем об одном любопытном обстоятельстве – хотя Тэмуджина и принято именовать монголом, но никакой Монголии, и никакой монгольской нации на тот момент не существовало. В степях на востоке Азии, на пространстве в два с лишним миллиона квадратных километров, жили несколько десятков больших и малых племен, родственных по языку и культуре (да и то не всегда), но при этом вовсе не ощущавших себя единым целым. Собственно монголы – мэнгу – были лишь одним из них, даже не самым большим и сильным.(72,19)

Происходил Тэмуджин из древнего и знатного рода Борджигинов, племени тайджиутов, и прадед его даже объединил на какое-то время под своей властью ряд племен. С рождением его, по преданию, связана довольно – таки романтическая, а в то время и в тех краях – в общем-то обычная история.

Мать его – Оолун была похищена его будущим отцом через несколько дней после свадьбы, когда он случайно встретил в степи кибитку молодых супругов.

Отец его, Есугей-баатур был довольно заметной персоной, даже претендовал на ханский войлок, но слишком рано умер. Согласно общепринятой точке зрения он был отравлен, будучи в гостях у татар – одного из многих монгольских племен. Однако, подобные слухи, как мы уже знаем, ходили о слишком многих умерших скоропостижно известных людях, поэтому, за недосугом, не станем ни безоговорочно подтверждать эту версию, ни высказывать сомнения. После смерти отца все, включая близких родственников, мгновенно отвернулись от семьи своего бывшего предводителя, бросив их на произвол судьбы, вдобавок – отобрали почти весь скот и имущество.(22,115)

И это в патриархальном обществе, где кровное родство так много значило, во времена, когда изгнание из рода считалось одним из самых тяжких наказаний! Что послужило причиной столь необычного, даже для того жестокого века поступка? Какая, быть может, жуткая тайна скрывается за столь безжалостным обращением с семьей не самого последнего человека в племени? Легенды и летописи не дают даже намека…

Может быть, и не татар, или не одних только татар надо винить в смерти Есугея?

В одиночку маленькая семья, в которой нет взрослых мужчин, кочует, беззащитная перед любым степным бродягой, голодает и бедствует. Надо полагать, все происшедшее не способствовало доброжелательному отношению сына Есугея к роду человеческому.

В это время девятилетний Тэмуджин убивает своего единокровного брата Бектера – в ссоре из-за выловленной рыбы. Прежде чем в ужасе хвататься за голову, постарайтесь получше представить себе, читатель, эту картину. Двое голодных, изможденных мальчишек, яростно дерущихся над рыбешкой, от которой, без преувеличения, вполне возможно зависит жизнь и смерть маленьких изгоев, живущих в жестоком мире, где грабежи, убийства, предательство были заурядным явлением.(22,117)

Затем он схвачен – не очень понятно за что – может, и за убийство брата – своими родственниками тайджиутами, превращен в раба и посажен в колодки.

Он бежит из плена, прячется, скитается в одиночестве, скрываясь от преследователей в семье своей будущей жены Бортэ… Какие шансы уцелеть были у него – один к ста? Один к тысяче? Но тем не менее он выживает, а возмужав, объединяет вокруг себя одиночек-изгоев, подобных себе, становясь предводителем маленького кочевого клана – называя вещи своими именами – одной из множества степных банд.

Судьба его – безвестного отпрыска почти угасшего рода, в эти годы не отличается от судьбы множества других безвестных степных воителей.

Он успешно воюет и разбойничает, множество раз рискуя жизнью и терпя поражения, но каждый раз счастливо спасаясь. Словно и в самом деле некие неведомые силы выковывали из него оружие для уничтожения прежнего миропорядка.

Он удачлив, и все больше воинов объединяется под его бунчуком – прежде всего это те, кому тесно в рамках жестких родоплеменных законов, кому надоела власть старших родичей и вождей, просто преступники и разбойники… Одним словом, все, кому не нравится ежедневный тяжелый и однообразный труд скотовода, кто живет по принципу, открытому вовсе не ХХ веком – «грабь награбленное» и «в борьбе обретешь ты право свое».

«Сокровенное сказание» поэтично именует их «люди длинной воли».(22,122)

Есть соблазн, в соответствии с нынешними декадентскими традициями назвать их несколько короче: беспредельщики или отморозки.

Годам к двадцати – двадцати пяти он стал одним из самых авторитетных вождей этого сброда.

Под его рукой собирается более десяти тысяч всадников – по некоторым данным до тридцати. И тогда он делает первый шаг к будущему величию.

Он решает связать присягой своих сторонников, причем присяга эта отнюдь не похожа на принятые ранее.

Чего стоит одно только ее начало: «Когда Тэмуджин станет ханом…»

Присяга не роду или племени, но одному человеку – нечто совершенно новое для степняков. Но самое важное, естественно, не это.

То, что в степи появилась новая сила, резко меняет обстановку. Если прежде у недовольных было два выбора – или кочевать в одиночку, в лучшем случае мелкой группой, без всякой защиты, или же присоединяться к другому роду или племени – на правах полурабов, то теперь появился некто, кто может дать таким людям защиту и приют.(22,123)

К нему присоединяются уже не только отдельные изгои и семьи, но целые роды – слабые, ищущие помощи, обиженные своими набольшими, или просто недовольные своим положением. У Тэмуджина появился и сильный союзник – кераитский хан Тогорил (Торгул).

С известной натяжкой можно сказать, что именно тогда и началось возникновение нового народа – монголов, отцом которого в какой-то мере был этот, едва перешагнувший за четверть века недавний вожак степных бродяг.

Родовая знать, надо отметить, неплохо понимает исходящую от этого человека и его орды опасность, но попытки покончить с ним плохо организованы и результатов не дают.

Затем карьера Темуджина вдруг резко обрывается, и на долгие годы о нем ничего неизвестно. Китайская летопись глухо упоминает, что он оказался – каким образом опять – таки неизвестно, в плену у чжурдженей (хотя какое-то время числился у правителей Цинь в союзниках).(73,14) Не очень понятно, как это могло произойти. Ведь он уже был тогда ханом, тем более, что ни о каком сражении не сообщается. Или же он стал жертвой предательства? После его пленения орда, им возглавляемая, распадается; война всех против всех усиливается. Почти десять лет проводит он там, и только в 1196 году возвращается на родину. Опять же неизвестно – удалось ли ему бежать из плена, был ли он выкуплен, что маловероятно, или, быть может, сознательно был отпущен хитроумными чжурдженьскими правителями, чтобы усугубить царящий в монгольских степях хаос. Если верно последнее, то перед нами как раз тот случай, когда слишком хитрые люди перехитрили самих себя.

Какие думы передумал будущий Чингисхан за эти десять лет? С кем общался он, вынужденно пребывая в циньской империи; какие уроки усвоил он за время плена, что узнал? И, быть может, именно в этих годах таятся истоки многих его побед?

По возвращении Темуджину пришлось начинать все с нуля. Он собирает всех, кто остался ему верен – их немногим более двух с половиной тысяч – и вновь включается в борьбу за господство над соплеменниками.(73,15) Опять он посулами и угрозами, силой и хитростью перетягивает на свою сторону роды и племена, вносит смуту и раскол в направленные против него недолговечные союзы, используя равным образом и меч, и силу ума. Спустя «всего-навсего» десять лет он одерживает окончательную победу. Его последний, самый упорный враг, и бывший побратим Джамуха разбит и казнен, та же участь настигла и хана Тогорила – его самого первого союзника.

Под рукой Темуджина отныне огромное пространство Великой Степи, от Алтая до Амура, и войско, в котором более сотни тысяч всадников.

И это вовсе не тупые сонные кочевники, как думают многие. Тупой и сонный кочевник – бессмыслица. Это люди необычайно выносливые, закаленные суровой жизнью в десятках поколениях, учившиеся стрелять из лука с трех лет, умевшие выпустить стрелу в цель за пять-шесть сотен шагов, и садившиеся на коня тогда же, когда начинали ходить, способные по шестнадцать – восемнадцать часов провести в седле. Люди с превосходной реакцией и, пусть и ограниченным, но острым умом: медлительные и негибкие просто не выжили бы в тех условиях. Без преувеличения можно сказать: в распоряжении Чингисхана были лучшие солдаты своего времени. Не «супермены из степей» как неудачно пошутил Бушков – и среди других народов можно было найти таких, да и более сильных бойцов. Но нигде еще не было такого количества подобных им, да еще собранных в один кулак.

На курултае 1206 года он избирается ханом всех монгольских племен (других кандидатов просто не осталось в живых), и именно тогда принимает новый титул, ставший вторым именем, под которым он стал известен. [40]

В 51 год он только-только начал свой путь к власти над миром, путь, на котором он, отдадим ему должное, продвинулся дальше всех претендентов на нее за всю известную историю человечества.

…В течение следующих двадцати лет, которые ему отпустила судьба, Чингисхан непрерывно воюет. То один против многих стран, то в союзе с недавним врагом против недавнего друга. Это не блицкриг, это долгая и тяжелая борьба с численно превосходящими врагами, но он идет от победы к победе. И с каждой победой его армия все растет в числе, ибо в нее вливаются массы воинов из числа покоренных народов. Он не раз заключал, вопреки собственной «Ясе», мир с непобежденным врагом, но всякий раз это почему-то шло на пользу ему одному, а врагов губило.

Армии его, как огненный смерч, пронеслись от Гоби до Гиндукуша, Дона и Багдада. Он сокрушил древние, тысячелетние государства, которые, могли бы существовать еще века и века, перекроил карту мира и изменил всю дальнейшую историю.

Чжурдженьская империя (с ней – самым высокоразвитым государством мира тоговремени – Тэмуджин воевал особенно упорно) и которой, быть может, не хватило совсем немного времени для создания огнестрельного оружия, способного остановить степную конницу, начисто уничтожена после четырех войн. Последний, добивающий удар нанесен уже после его смерти сыном Угедеем, в 1231-34 годах. (76,200)

Разбиты и поставлены на колени тангуты, кара-кидани, восточные половцы, уйгуры, стерт с лица земли Киргизский каганат. В прах повергнут богатейший Хорезм, где города, сдававшиеся без боя – Бухару и Самарканд, ждала та же участь, что и тех, кто сражался до конца – смерть. Их судьбу разделило еще множество народов и стран, вплоть до лесных племен Южной Сибири.

И одновременно, иноплеменники появляются теперь уже не только в массе простых воинов, но и в ханской ставке, среди советников и приближенных. Таковы, например один из ближних советников кагана – китаец Елю Чу Цай, манчжур Ляо Ван, занимавший должность начальника канцелярии уйгур Тачачунг. Личной гвардией Чингисхана командует другой тангут – Чаган, а одним из туменов – чжурджень Тугэньваншай (своего рода, циньский генерал Власов).(76,189)

К 1226 году армия Чингисхана стоит уже на Инде и у Гиндукуша. А за два года до этого он шлет свою армию в поход на запад, и там, у Калки, страшную силу монгольской сабли суждено испытать русским воинам.

Тут следует упомянуть об одном эпизоде последних лет жизни того, кого современники называли Потрясатель Вселенной. В 1221 году он отправляет приглашение прибыть в свою ставку выдающемуся философу той эпохи, приверженцу даосизма, Чань-Чуню. В этом послании и в сохранившихся записях бесед между двумя столь несхожими людьми, Чингисхан раскрывается с совсем неожиданной стороны.

Без сомнения перед нами воистину великий ум, самостоятельно сумевший подняться до удивительных высот понимания мира. Как знать, кем бы мог стать этот человек, родись он в иное время, и в ином месте.

Умер Повелитель мира осенью 1227 года, на войне, пытаясь окончательно сокрушить все еще сопротивлявшихся восточных тангутов. Неизвестны ни подлинные обстоятельства его кончины, ни место, где упокоились останки этого великого и страшного человека. Его потомкам удалось еще больше расширить империю, но, как это бывало и прежде, созданное не очень надолго пережило создателя.

Хотя… если вдуматься, это «недолго», составило более ста лет, и еще многие века шел спор за наследство Темуджина, окончательно завершившийся только с присоединением Крыма к Российской Империи [41].

Воины его сына Угедея доходили до Одера и Померании. Внук Чингисхана Хулагу, в 1258 году окончательно уничтожает Арабский халифат, его армия стирает с лица земли крупнейший город мира той эпохи – Багдад. Весь Средний Восток был обращен в пустыню, песок поглотил развалины городов и разрушенные оросительные каналы.(15,59) Только много столетий спустя раны, нанесенные тем нашествием, затянулись. И вместе с тем, династия ильханов Ирана, потомков Хулагу, правит почти полтора века, покровительствуя наукам и искусствам, сражаясь с турками и арбами и заключая союзы с государями далекой Европы.

Другой его внук – китайский император Хубилай, через семьдесят лет после смерти деда высаживает монгольские десанты на Яву и Японские острова, пытается покорить Индокитай и Бирму.

Его потомки становятся русскими князьями и индийскими императорами. Его почитают многие в нынешнем Казахстане, хотя именно предков современных казахов – куман и киргизов он истреблял особенно безжалостно. К его грозной славе пытались примазаться еще не так давно в маоистском Китае, а такой приверженец гуманистических идей, как Г. Уэллс поставил его в исторической табели о рангах выше Александра Македонского и Карла Великого(13,116).

А ЮНЕСКО в 1999 году признала Чингисхана «человеком второго тысячелетия». По этому поводу, можно, конечно, сколько угодно морализировать, но ведь и в самом деле его деяния в колоссальнейшей мере определили облик современного мира.

Итак, представим же себе, что судьба распорядилась так, что смерть настигает будущего «Потрясателя Вселенной», до того, как монголы объединены под его скипетром. Все равно – умер ли он от голода и лишений в детских скитаниях, убит ли тайджиутами, погиб ли в одной из бесчисленных схваток, отравлен ли в китайском плену. Или, наконец, вообще не появился на свет, ибо его мать – прекрасная Оолун, не стала пленницей Есугея.

Как развивалось бы дальнейшее течение истории в таком случае?

Вначале рассмотрим возможную судьбу самой Монголии.

По мнению Поликарпова, в конце концов, нашелся бы кто-то, кто повторил бы сделанное Тэмуджином, пусть и не в таких масштабах, и Монгольский каганат все равно возник бы. (13,118)

Того же мнения придерживается так же и Игорь Можейко: «…погибни Тэмуджин от руки меркитов или в колодке у своих родичей, объединение…и рождение новой Монголии, все равно произошло бы…потому что распад родового строя привел к революционной ситуации в степи. И мы тогда узнали бы из учебников истории иное монгольское имя». (22,122)

То есть на месте Чингисхана оказался бы (вернее, был бы Чингисханом провозглашен) скажем, тот же кераитский хан-христианин Тогорил, и если не все, то многое повторилось бы.

Автор позволит себе не согласиться с этим.

Ни один из представителей родоплеменной знати, скованной вековыми традициями и обычаями, думается, не смог бы стать общемонгольским ханом. Хотя бы потому, что не сумел бы стать своим для всех – и для массы недовольных «людей длинной воли», и для равных себе по знатности, не говоря уже о том, что гении, включая, само собой гениальных полководцев и политиков рождаются, мягко говоря, нечасто.

Чтобы возникла империя Тэмуджина, нужен был именно Тэмуджин, близкий к массе простых воинов и, одновременно, обладающий в их глазах освященным традицией правом на власть, как сын и внук ханов.

Поэтому, с его смертью, так и оставшейся безвестной для человечества, обстановка в монгольских степях остается без изменений – как многие века до того.

Найманы – народ тюркской группы, живущие в районе Алтая, конфликтуют с татарами. Те, в свою очередь, – с кераитами, а ойраты, обосновавшиеся по течению Ангары – с живущими в Забайкалье меркитами и урянхайцами из алтайской тайги, и так далее…

Прибавьте к этому непрерывно идущую в степях малую разбойничью

войну – баранту, в ходе которой угоняются стада и разоряются мелкие кочевья.

Периодически несколько больших орд объединяются для набега на соседей – будь то окраины Цинь, или же такие же монголы.

Происходят конфликты с Киргизским каганатом и восточными половцами, с тангутами и кочевыми племенами карлуков.

В происходящее в степях активно вмешиваются более цивилизованные соседи, непрерывно интригуя и натравливая одни племена и роды на другие. Если какой – либо из сильных вождей становится, по мнению сановников Цинь или Си-Ся, опасен, его просто убирают с помощью яда или заговора (13,120).

Никакой Монгольский каганат не имеет места, да собственно – и название такое – Монголия, никогда не появится на страницах мировой истории. Лишь в позднейших трудах по этнографии, мало кому известных кроме специалистов, упоминается это племя, ничем не примечательное и не заслуживающее даже того внимания, которое уделяется, скажем, тем же кераитам с найманами – самому восточному форпосту христианства.

Китай остается разделенным на уже знакомые читателю царство Цинь на севере, занимавшее территорию от Приамурья и Уссури, до Хуанхэ, и царство Сунь в южно-китайских землях. В Цинь – «Золотом царстве», правит чжурдженьская аристократия, все более китаизирующаяся, в то время как суньцы кичатся своей чистокровностью, в противовес «северным варварам».

Положение в Цинь осложняется еще и наличием третьей силы, кроме чжурчженей и ханьцев – полукочевых киданей (кстати, в нашей истории ставших верными союзниками Чингисхана в борьбе с Цинь).

Но обе страны, при ближайшем рассмотрении оказываются весьма похожими – в обеих господствуют исконные ценности Поднебесной империи – конфуцианство, культ предков, строжайшее следование традициям… И там, и там мы видим многоступенчатую бюрократическую пирамиду, экзамены для чиновников, и взгляд на все прочие народы как на дикарей.

Те же иероглифы, те же названия должностей, обрядов, те же имена духов: божков – покровителей на стенах пагод.

Периодически между двумя китайскими царствами вспыхивают войны, однако их силы примерно равны и ни одно не способно одержать решительную победу (несмотря на некоторое преимущество Цинь), они только истощают друг друга. Этим не преминут воспользоваться их соседи – тангуты, уйгуры, да и все те же монгольские племена. Но ни один из соседних народов не в состоянии подчинить себе многолюдные китайские земли, поэтому дело ограничивается относительно мелкими грабительскими походами.

В конечном итоге развитие китайской цивилизации не сильно отличается от известного нам, разве что, быть может, два китайских государства существовали бы еще очень долго, вполне вероятно – и по сию пору.

Степи от предгорий Алтая, до низовий Дона и Волги, именуемые еще Дешт и Кипчак, принадлежат многочисленному, хоть и разделенному на роды и племена народу кипчаков-половцев, на Северном Кавказе соперничающие с аланами – летописными ясами, а на северо-западных пределах – с Волжской Булгарией и русскими княжествами.

Большая их часть придерживается традиционных верований степняков – шаманизма тенгрианского толка, хотя на западе некоторые исповедует православие, а на юге, у хорезмийских границ, вполне возможно – и ислам.

В Средней Азии и восточной части Ирана по прежнему господствует великая мусульманская держава – Хорезм – с его блестящей персоязычной культурой. В одном только Балхе насчитывалось 1200 мечетей и двести постоялых дворов Именно Хорезму, самому крупному и высокоразвитому государству исламского мира суждено было стать его лидером. Просто не нашлось бы силы, способной с ним соперничать. В дальнейшем он мог бы даже существенно потеснить сельджуков и подчинить себе также и земли Арабского халифата, вплоть до Средиземного моря. Одновременно, существенно ниже был бы ареал распространения тюркских языков, которые именно при ханах, потомках монгольских завоевателей распространились в бывшем Мавераннархе, постепенно вытеснив фарси.

Впрочем, Арабский халифат пока продолжает существовать, пусть и съежившись до размеров нынешнего центрального Ирака и Сирии. Его столица – Багдад – по прежнему крупнейший город мира, и по прежнему является центром мусульманской цивилизации, наряду с Меккой и Мединой, и одним из центров мировой торговли.(13,121) За его стенами живет порядка миллиона человек; существуют множество библиотек и учебных заведений.

На Ближнем Востоке крестоносцы еще удерживают за собой несколько жалких клочков земли – остатки Иерусалимского королевства, Антиохийского княжества и трех графств, созданных после Первого Крестового похода, из – за которых происходят непрерывные стычки с сельджуками и арабами.

В Малой Азии возродившаяся Византия соперничает с Конийским султанатом, раздираемым сепаратизмом вельмож, и Киликией – православным армянским царством.

Существует Волжская Булгария, населенная мусульманами, христианами и язычниками. Город Биляр – ее столица – превышает своими размерами и богатством современные ей европейские столицы, площадью вдвое превосходя даже Париж.

Раздробленная на княжества и уделы Русская земля, тем не менее остается достаточно развитым регионом мира, опережая ту же Польшу. Население ее составляет более семи миллионов, прирастая с каждым годом.

По прежнему на берегах Днепра процветает Киев, хотя и жестоко пострадавший от смут и междоусобиц, но все равно поражающий иноземцев величием и богатством. В нем четыреста одних только церквей и восемь рынков, он входит в число крупнейших городов Европы. О Киеве с восхищением говорят в Константинополе, в германских землях, в Италии и даже в весьма отдаленных арабских странах и Персии. И до сих пор в нем можно увидеть Десятинную церковь, Золотые ворота и древнюю Лавру, превосходящую по величине и красоте нынешнюю. В неприкосновенности остались захоронения древних русских князей, княгини Ольги и ее внука – князя Владимира Равноапостольного, являющиеся предметом паломничества верующих со всей русской земли.

До наших дней сохранились множество летописных и литературных памятников и может быть, то были бы жемчужины, сравнимые с бессмертным «Словом о полку Игореве».

Точно так же, как дожили бы до ХХI века многие памятники архитектуры, привлекающие восхищенных почитателей искусства и старины, погибшие в ходе нашествия – вспомнить хотя бы воздвигнутый в XII веке во владимирском Боголюбове великокняжеский дворец – великолепный образец древнерусского зодчества, с его искусной каменной резьбой, изразцовыми кладками и искусно спланированным ансамблем.

И до сего дня стоит на своем месте Старая Рязань и черниговский Вщиж – и не они одни. И кто может знать – что выросло бы со временем из тех обращенных в прах городов и городков? Ведь и тогдашняя Москва уступала многим из них…

Одним словом, все процессы в мире идут свои чередом, полностью подчиняясь историческим закономерностям, органично вплетаясь в поток мировой истории и в своем единстве формируя его. Не нашлось никого, кто опрокинул бы это стабильное и предсказуемое развитие.

И уж тем более никому не приходит в голову, что какое-то определяющее воздействие на мир могла бы оказать Монголия, как уже говорилось, так, скорее всего, не ставшая никогда единой, и раньше или позже поглощенная кем-то из соседей.

Особый интерес вызывают возможные пути дальнейшего развития нашей страны. Сохранилась (а быть может даже и еще усугубилась) на неопределенно долгое время феодальная раздробленность с ее княжескими междоусобицами, разорявшими русскую землю?

Возникла бы, скрепленная общей германской опасностью мощная европейская держава, граничащая на западе с Польшей, а на юге – с Дешт-и-Кипчак? Вывели бы в конце концов походы новгородских ватаг и владимирских дружин в Зауралье, к Тихому океану?

Или развитие пошло бы в соответствии с более-менее классическим для остальной Европы путем – оформление городов как особой, осознающей себя силы, враждебной княжеским междоусобицам, их противостояние феодалам и удельным князьям, и в последующем – опора на них возрождающейся центральной власти? Для подобного сценария тоже существовали предпосылки – ведь в течение XII – XIII веков, до самого монгольского нашествия города, несмотря даже на непрерывные войны и смуты, крепли и богатели, умножаясь в числе, сохраняя и развивая вечевой строй, и уже начался процесс их эмансипации от княжеской власти. Более того, весьма распространенной практикой – не только в Новгороде и Пскове, было заключение договора («ряда») между князем и пригласившим его городом, когда князь брал на себя определенные обязательства, в случае нарушения которых горожане могли призвать другого князя. И от этого – всего один шаг до того, чтобы, осознав губительность дальнейшего разделенного существования, обратиться за покровительством к кому-то одному, отказав в повиновении остальным…

Ведь, несмотря на феодальную раздробленность, продолжало существовать осознание исторического единства всех русских земель, и все жители на пространстве от Карпат и Волхова до Волги, говорили на одном языке (в то время, как французский язык еще два века спустя был понятен только жителям Иль-де-Франса, а в Германии еще при Бисмарке не все немцы понимали друг друга).(22,339)

При подобном сценарии грядущему объединению могло способствовать и то, что все князья были, по сути, члены одной разросшейся семьи, и даже общим законом для всех раздробленных уделов являлась «Русская правда» Ярослава Мудрого.

И тогда, в свой черед возникла бы обновленная Киевская Русь, втягивающая в орбиту своего влияния степные народы, как в свой черед возникла на месте королевства Меровингов империя Карла Великого,

Невозможно дать точного ответа на все эти вопросы…

Нет ясности и в том, кто, какое из княжеств могло бы возглавить это собирание земли Русской. Не мог выступить в этой роли, несмотря на богатство и силу, эгоистичный и нестабильный Новгород, а тем более Киев, разоренный непрерывными войнами и смутами, неоднократно подвергавшийся набегам. Наилучшие шансы были, думается, у Великого княжества Владимирского, весьма благополучного экономически, защищенного от внешних врагов и включавшего в себя сравнительно небольшое число уделов. Вместе с тем, следует упомянуть и еще одного кандидата на эту роль, почти никогда не рассматривавшегося в подобном качестве. Речь идет о Галицком княжестве – весьма сильной и богатой земле на юго-западе Руси, протянувшейся от Карпат до Черного моря, граничившее с Венгрией, Польшей, Болгарией. Ее князья активно участвовали в европейской политике, роднились с правителями окрестных государств, заключая с ними союзы. Расположенное на перекрестке важных торговых путей, это княжество стало к двадцатым – тридцатым годам самым сильным на Руси, и – за исключением, пожалуй, Новгородской земли – самым богатым. Другой особенностью было наличие сильного боярства, по своему положению стоявшего выше своих собратьев в других землях, и в чем то сближавшегося по статусу с европейским рыцарством.

Княжество это было многонациональным – среди подданных галицких князей было немало греков, армян, южных славян, венгров, что способствовало развитию терпимости правителей – качеству весьма нелишнему, в условиях объединения разнородных частей в единое целое.(22,326)

Последний домонгольский правитель княжества – Даниил Галицкий успешно отбивает попытки венгров и поляков подчинить себе русские земли, одновременно борясь с боярским сепаратизмом. Он становится великим князем Киевским, получив власть над этой обширной и богатой землей, что вполне могло рассматриваться как первый шаг к утверждению своей власти над, по крайней мере, большей частью Киевской Руси.

И если монгольское нашествие толкнуло его (видимо, в приступе отчаяния) в объятия римской церкви, что способствовало в будущем глубокому отрыву Галицкой Руси от остальных русских земель и, в конечном счете, ее упадку и завоеванию, то в других обстоятельствах именно Галиция могла стать центром нового русского единства, а князь Даниил – его основоположником. (12,239)

Или, быть может, события пошли бы совсем в другую сторону? Центр консолидации, как и в нашей истории сместился бы на северо-восток, но то был бы не Владимир и тем более не Москва а, как полагает, например, Александр Буровский, Волжская Булгария (10,281). Именно она, со временем, могла бы начать присоединять к себе разрозненные, все более дробящиеся удельные княжества, как это позже станет делать Литва. В этом случае уже в XV-XVI веках возникла бы страна, где титульной нацией стали бы поволжские тюрки, а основную массу населения составили славяне, и включающее в себя, наряду с русскими землями Поволжье, Прикамье и Предуралье.

Быть может, в этом варианте истории, судьбу Евразии определяли бы войны между Великой Булгарией, говорившей по-русски, протянувшейся от Балтики до Охотского моря, и Великим Хорезмом, говорившим на персидском языке, чьей южной границей стали бы Гиндукуш и Индийский океан, а северной – Балхаш и Арал.

Да, собственно, могло произойти все или почти все. Не представляется мыслимым дать ответ – какие именно пути были суждены мировой истории ее естественным течением, грубо пресеченным саблей Тэмуджина.

И миллиарды жителей «тех» ХХ и ХХI веков, проживающие в странах, о самой возможности возникновения иных из которых мы, нынешние, не можем даже догадаться, даже не исключено – внутри цивилизации с совершенно неведомыми нам контурами, конечно не знали бы, что самим своим бытием они обязаны исключительно одному тому, что некий сын никому неведомого степного вождя за семь столетий до них умер в детстве или юности, а то и вообще не родился.

Так получилось, что событиям, связанным с эпохой монгольской войны против всего мира (а именно так, по большому счету, и обстояло дело), посвящена не одна, как обычно, а целых три главы этой книги.

Впрочем, такое внимание не удивительно – ведь, как уже говорилось в предыдущей главе, мир, в котором мы живем, возник из развалин мира, разрушенного Чингисханом и его наследниками. Не будь этой личности, вся история последующих веков пошла бы совсем в ином направлении, современная цивилизация выглядела бы совсем по-другому и, что естественно, не было бы и нас самих.

Ныне о событиях, которым посвящена данная глава, толком помнят далеко не все жители стран, на территории которых они разворачивались семь с половиной сотен лет назад, не говоря уже о понимании того, что происходило тогда. А, между тем, вторжение монгольских войск в Центральную Европу – а именно оно будет сейчас рассмотрено под углом возможных исторических альтернатив, грозило ни много ни мало – тотальным разрушением и уничтожением европейской цивилизации. Кому-то подобное развитие событий может показаться невероятным – настолько в мозгу среднего современного человека засело представление об этой цивилизации, как о чем-то изначально заданном, извечном и несокрушимом. Между тем, никаких серьезных оснований думать так, не существует. Именно в те годы, как мы помним, была практически начисто стерта с лица земли такая высокоразвитая страна как Хорезм, уничтожены совсем немаленькие, насчитывающие не одну сотню лет государства киргизов и тангутов. Наконец, сокрушена держава чжурдженей, с ее миллионной армией, высокоэффективным государственным аппаратом и развитой экономикой – одним словом, заметно превосходившая тогдашнюю Европу по всем показателям. И не существует никаких объективных причин, по которым то же самое не могло бы произойти и с германо-романским миром.

Но все по порядку.

…Смерть Чингисхана вовсе не повлекла, как можно было бы ожидать, исходя из исторического опыта, немедленного распада созданной им военной империи.

Напротив, наследовавший отцу третий сын – Угэдей, или в другой транскрипции – Октай, всерьез намеревался достичь мирового господства, исполнив завет отца – дойти до «Последнего моря».(76,197)

Правда, приступить к этому сразу он не смог – требовалось вначале добить вышеупомянутых чжурдженей и тангутов, а заодно, возможно, разобраться с внутренней оппозицией.

Так что решение о новом походе в «вечерние страны», было принято только на курултае 1234 года.

В поход по покорению Запада было отряжено порядка ста пятидесяти тысяч всадников (а вовсе не четыреста или пятьсот тысяч, как писали иные историки и романисты).

Армия вторжения была в течение зимы 1235-36 годов сосредоточена в верховьях Иртыша, откуда весной 1236 двинулась на запад.

Вместе с ней шли огромные стада заводных (сменных) коней и скота, предназначенного для прокормления солдат, колоссальный обоз, тащивший, кроме всего прочего, и запасы пороха, и китайских специалистов по обращению с ним. Формально во главе похода находился хорошо известный нам Бату-хан.

Фактически же военными действиями руководил Субудай-баатур [42] – один из величайших полководцев мировой истории, имя которого куда менее известно.

Армия эта двигалась не быстро и не скоро. Лишь к декабрю следующего года,

походя разгромив Волжскую Булгарию, Субудай переправился через замерзшую Волгу, и вошел в русские земли.

С поразительной быстротой – буквально в течение одной зимы, несмотря на отчаянное сопротивление – ни один город не капитулировал и все пришлось брать штурмом, была покорена вся северо-восточная Русь – Рязанское, Владимирское, Суздальское, Тверское великие княжества. Покорена – слишком мягко сказано. Фактически, эти богатые и многолюдные княжества были уничтожены. Только в феврале в одном владимирском княжестве были взяты и сожжены четырнадцать городов. Объединенная рать северо-востока во главе с князем Суздальским Юрием вся полегла на Сити.

В боях пали пятнадцать только одних князей – погибла практически вся феодальная знать региона.

Нельзя сказать, что завоевание проходило беспроблемно – вспомнить хотя бы Смоленск, сумевший отбить нападающих, причем – в чистом поле. Или гибель под Коломной внука самого Темуджина – Кулькана – одного из двух Чингизидов, погибших в бою за все время существования монгольской державы. Но то были только лишь досадные мелочи на фоне общего успеха.

Разорив и разграбив все, что только можно, войска Батыя, заметно, надо сказать, поредевшие, ушли в донские степи, где отдыхали, набирались сил, пополняясь новыми контингентами, присылаемыми из Средней Азии и кипчакских степей. Вскоре численность изрядно поредевшего войска вновь поднялась до прежних пятнадцати туменов.

На этот раз основной удар пришелся по юго-восточным русским землям.

В начале лета 1240 года Батый грабит земли Переяславля, Чернигова, Новгород-Северского, подступает к стенам Киева.

12 июля после сорокадневной осады Киев взят, истреблены практически все жители. Затем монголы опустошают Волынь, Галицкое княжество – князья и знать бегут в соседнюю Венгрию; отряды беспощадных всадников рассыпаются по всей Южной Руси, методично превращая ее в пепел. Лишь нескольким городам – Каменцу, Холму, Данилову, оказавшимся в стороне от главного удара, удается отразить подошедшие к их стенам отряды.

Но покоряя Русь, монголы отнюдь не намеревались этим ограничиваться.

Они тщательно собирали информацию о Европе, и, прежде всего, о прилегающих государствах – Польше и Венгрии. Для этого использовались самые различные источники и методы – так, в венгерском походе, в роли военного советника (очевидно, против своего желания) выступал воевода Димитрий, взятый в плен в Киеве. В то же время, европейцы имели самое смутное представление о монголах и их целях – в основном то, что сообщили им беженцы и немногочисленные купцы.

Оставив порядка тридцати тысяч человек в русских землях (все цифры, разумеется, примерные), Субудай двинул оставшиеся двенадцать туменов на запад.

Венгрия, Польша, Силезия, Богемия, оказавшиеся на его пути, пусть и напрягая все силы, смогли бы выставить армию куда как более многочисленную. Могли попытаться перекрыть карпатские перевалы и долины, или, во всяком случае, заключить военный союз для противодействия вторжению. Но европейцы вовсе не видели особой угрозы в каких-то там кочевниках-язычниках, несмотря даже на десятки тысяч половецких беженцев, нашедших укрытие в Венгрии, и могущих многое рассказать о том – что ждет тех, кто окажется на пути орды.

И чудовищно трагическая судьба самой Руси их опять – таки ничему не научила. Напротив – можно смело предположить, что кое-кто откровенно злорадствовал, слыша о бедах русских схизматиков, а в Риме уже прикидывали – не удастся ли присоединить ослабленную русскую православную церковь к римской?

Несомненно, тут сыграло главную роль европейское высокомерие, с каким обитатели Запада всегда смотрели на восток: если всякие там русские и половцы в ужасе бежали прочь от непонятного противника, то к ним это отношения не имеет – ведь все это очень далеко. А если эти неведомые монголы все-таки сунуться в пределы католических земель, то, разумеется, будут незамедлительно уничтожены.

Более того – не думая о внешнем враге, Европа как раз вступила в очередную полосу войн.

На южном фланге Венгрия, совместно с Эпиром и Болгарией пыталась раздавить Сербию. При этом Болгария весьма агрессивно посматривала на своего греческого союзника и, одновременно, лелеяла завоевательные планы в отношении Латинской империи – жалкого уродца, созданного крестоносцами за четыре десятилетия до того на обломках разгромленной Византии. С юга Латинской империи угрожала империя Никейская, мечтавшая о возрождении Восточного Рима со столицей в Константинополе, которой, в свою очередь, в затылок дышал Конийский султанат.

Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской Империи воевал в Италии, при этом активно конфликтуя с папским престолом. Англия боролась с Францией, отбиравшей материковые владения Плантагенетов.

И вот, по Европе распространяется вселяющая в сердца ужас весть – монголы идут!!

Их отряды мчатся по польским и немецким землям, захватывая город за городом, оставляя после себя трупы и пепел.

Когда всего два передовых монгольских тумена вторгаются в Силезию, то жители ее убеждены, что на них идет двухсоттысячная армия.

Тем не менее, воля к сопротивлению еще не покинула европейцев. Силезский герцог Генрих II во главе спешно собранного войска, насчитывавшего до сорока тысяч всадников – немцев, тевтонов и поляков, двинулся навстречу врагу, заняв позицию у местечка Легнице.

На соединение с ним форсированным маршем шел богемский король Вацлав I, прозванный Железным, у которого было тридцать тысяч закованных в броню всадников и пехотинцев. Трудно сказать, как бы развивались события, успей они соединиться. Но монголы ударили по Генриху, когда чехи были в двух днях пути от Легнице.

На поле битвы сошлись две армии: с одной стороны – войско блестящих европейских рыцарей, кичащихся своими гербами и родословными, в великолепных доспехах работы искусных оружейников Милана и Толедо, вооруженных мечами, с одного удара способными разрубить человека буквально пополам.

Противостоял им – как казалось – какой-то жалкий степной сброд на мелких лошаденках, в панцирях из кожи и копытных пластин, с легкими саблями, которыми нечего и думать пробить европейскую броню.

Христиане предвкушали, надо полагать, если и не легкую, то быструю, и уж точно – несомненную победу.

Действительность оказалась совсем иной.

Без особого труда монголы опрокинули и обратили в бегство лучшее в Европе польское и немецкое рыцарство. Сам Генрих Силезский пал в бою.

Помогла все та же стандартная и беспроигрышная тактика – монголы окружили куда менее маневренную тяжелую конницу со всех сторон, и просто расстреляли ее из своих дальнобойных луков, искусно уклоняясь от отчаянных контратак.

По одним данным, под Легнице осталось двадцать тысяч рыцарей, по другим – тридцать с лишним. Есть предание, что монголы заполнили десятки мешков отрезанными у трупов ушами.(15,280) Вацлав Железный, узнав о судьбе армии Генриха, в беспорядке отступил. Монголы не преследовали бегущих, занявшись разорением и грабежом беззащитной Силезии и западной Польши.

Один из туменов, под началом нойона Хайду, дошел до Балтийского моря, но повернул назад, к основным силам. Монголы, форсировав Эльбу и Одер, появляются уже в Тюрингии.

На юге дела монголов так же идут великолепно. В начале марта монголы беспрепятственно переходят Карпаты, и венгерский король Бела IV, только-только созвавший знать своего королевства для обсуждения нависшей опасности, с ужасом обнаруживает, что монгольский авангард уже появился на противоположном берегу Дуная, буквально напротив столицы.

В течение месяца, неимоверными усилиями удается помешать монголам переправиться на другой берег, а за это время Бела собирает армию в которой более шестидесяти тысяч венгров и немцев.

11 апреля – через два дня после сражения при Легнице, у реки Шайо происходит битва, ставшая роковой. Заманив мадьяров ложным отступлением, их затем окружают и принимаются истреблять стрелами.

Чудом вырвавшихся из кольца преследуют и методично уничтожают, не вступая в рукопашную. Уцелели очень немногие, и их рассказы ввергают жителей еще не захваченных районов в панику, уничтожая саму мысль о сопротивлении.(15,280)

Бела IV, бросив королевство на милость Божию, сбежал сначала в Германию, а потом – в Далмацию, где некоторое время скрывался на одном из островов Адриатики, подобно хорезмшаху Мухаммеду. В течение каких-то четырех месяцев монголы стали хозяевами всей Восточной и Центральной Европы от Балтики до Дуная. За это время они выиграли несколько крупнейших сражений, наголову разбив противников, намного превышающих их по численности.

Но это еще не все. Несколько туменов под водительством братьев Батыя, Байдара и Орду, в марте 1241 опустошили Великую Польшу, за короткое время взяв и разрушив главные польские города – Люблин, Сандомир и, наконец, столицу – Краков.(12,161) При этом активно используются метательные машины, стреляющие горшками с горючими веществами – упомянутые в русских летописях «сосуды на взятье града». Захват этих городов ознаменовался необыкновенно жестокими расправами с жителями, и особо – со всем духовными лицами. Их предавали изощренным мучительным казням.

Рейдовые группы захватчиков свирепствуют в Трансильвании, Валахии, Буковине, Моравии и Словакии.

Лето 1241 года. Монголы, собрав основные силы в венгерской пуште, как два года назад – в донских степях, готовятся к новому походу.

Европа замерла в ужасе, но ни летом ни осенью новое нашествие не началось.

Монголы двинулись в поход в декабре. Это, кстати, еще одно «секретное оружие» степняков: европейцы совершенно не способны вести войну зимой, в то время как кочевники великолепно умеют это (европейская военная наука не предусматривала самой возможности широкомасштабных боевых действий в зимнее время практически до начала ХIХ века).

Их передовые отряды беспрепятственно перешли восточные отроги Альп, выйдя на подступы к Венеции и Триесту, в то время как другая часть войска двигалась на Вену.

Предстоял решающий штурм «Крепости Европа», исход которого был предрешен.

И именно в этот момент из Каракорума пришло известие о смерти кагана Угедея.

В соответствии с «Ясой» – основным законом монголов, при выборах нового правителя должны были присутствовать все без исключения члены династии.

И армия под знаменем с серым кречетом [43] повернула на восток.

Правда, отступая, монголы еще успели пройтись частым гребнем по Далмации с Сербией и разорить северную Болгарию, но на этом все и кончилось.

Почему же монголы не вернулись?

Долгое время в отечественной историографии, да и не только в ней, господствовала точка зрения, что монголы опасались оставить в тылу разбитую, но не побежденную до конца Русь.

Вспомним ставшие классическими слова А.С. Пушкина «России определено было высокое предназначение… ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Россию и возвратились на степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией»

Примерно то же самое утверждает и Поликарпов, уточняя, что «…хан Батый…под влиянием побед Александра Невского над шведами и датчанами захотел вернуться от берегов Адриатики в низовья Волги, ибо опасался иметь у себя в тылу столь выдающегося полководца». (13,259)

Отчасти, вышеизложенное соответствует действительности – несмотря на все монгольские победы, просторы Восточноевропейской равнины сыграли роль своеобразного амортизатора: как бы там ни было, русские дружины не один воздух рубили мечами. Но куда большее значение имело то, что после внезапной смерти наследника Чингисхана – Угедея (кстати, довольно-таки своевременной), начался активный процесс раздела великой монгольской орды между его наследниками. А получивший ее западные земли Бату-хан вовсе не стремился к новым завоеваниям, предпочитая войне и победам, вопреки мнению Чингисхана, – наслаждение разнообразными радостями жизни.

В конечном счете, именно смерть Угедея спасла западный мир.

Случись так, что Угедей прожил подольше и умер бы после начала войны, Европе это уже не помогло бы – завоевание все равно продолжилось, разве что несколько притормозилось. Прекратить победоносный поход для монголов – все равно что волкам бросить уже загнанную добычу.

Итак, представим, что спасительная весть не приходит (всего-то и надо было кагану прожить еще годик-другой!), и поход монголов на запад продолжается.

Нельзя сказать, что европейцы вовсе не предпринимают никаких усилий по совместной обороне.

Император Фридрих II спешно рассылает всем европейским монархам письма, с призывом сплотиться во имя защиты веры и своей земли. Но уже поздно – династия Гогенштауфенов давно успела зарекомендовать себя далеко не с лучшей стороны, и в этих призывах видят лишь стремление подчинить себе Европу, воспользовавшись благоприятным предлогом. Более того – широко распространяются слухи, что сам император тайно сносится с монголами, рассчитывая с их помощью сокрушить папский престол. Да и времени для организации отпора уже, по большому счету, нет.

Монголы по прежнему ведут наступление по двум направлениям – на северо-запад, в сторону Вены, на Мюнхен и дальше – на Бургундию, и на юг, против Италии.

А впереди них наступает неодолимый страх, практически полностью парализующий волю к сопротивлению. Каждая новая победа умножает силу монголов.

Свою лепту вносят и монгольские лазутчики, старательно сеющие слухи о непобедимости монголов, их чудовищной многочисленности и жестокости.

Только тут власть имущие осознают, как слепы они были и, должно быть, стены дворцовых покоев услышали бы немало бесполезных сетований и проклятий судьбе…

Охваченные ужасом, люди день и ночь возносят молитвы в храмах, бросая повседневные дела, и моля: «Господи, избави нас от ярости татар».(15,280) Все шире распространяется убеждение, что происходящее – несомненный признак приближающегося конца света – тем более, что, по сути, средневековье непрерывно жило во мнении, что он недалек. В народных массах утверждается мнение, что монголы – упомянутые в Библии народы Гог и Магог, чье нашествие должно предшествовать Страшному Суду.(73,164)

И все то, что творится в Италии, когда на ее территорию вторгаются свирепые азиатские захватчики, лишь способствует утверждению подобного мнения. Словно бы вернулись времена падения Рима, когда такие же неисчислимые орды обрушились на беззащитную, погрязшую в смутах и разложении империю.

Италия – самый высокоразвитый и богатый регион тогдашней Европы.

Огромное количество городов – процент городского населения так же выше всех на континенте. И в каждом, даже в самом маленьком городке, есть чем поживиться – сокровища церквей и монастырей, богатства феодалов, купцов, городская казна…

Население же не слишком воинственно – уже давно основная масса местных властителей привыкла полагаться на иноземных солдат – кондотьеров.

Правда, города защищены, вполне казалось, надежными стенами… Но разве защитили такие же стены Краков, Сандомир и Буду? А до того – Пекин, Самарканд, Балх?

В течение буквально считанных недель один за другим берутся приступом, грабятся и сжигаются города северной Италии – Венеция, Милан, Флоренция…

Иные города (та же Генуя, сумевшая в нашей истории неплохо наладить сотрудничество с золоордынскими ханами), пытаются договориться с завоевателями, откупиться золотом. Иногда им это даже удается – ограбленные дочиста, пережившие появление наглых захватчиков на своих улицах и массовое насилие над женщинами, они все же избежали тотальной резни и уничтожения.

Закончив грабить север полуострова, поздней весной 1242 года монголы идут на столицу христианского мира. Вместе с папскими отрядами на защиту Рима выступают войска королевства Обеих Сицилий – ленного владения старого врага Святого Престола – Фридриха II.

Сильно запоздавшее, и уже по одному этому бесполезное прозрение! Рим взят и разорен не хуже (вернее не лучше) чем при вандалах. Римский папа, возможно, незадолго перед этим успевший объявить всеобщий крестовый поход в защиту веры, пленен и стоит на коленях перед каким-нибудь из монгольских царевичей, тщетно вымаливая пощаду. Алтарь оскверненного собора Святого Петра превращен в стойло для коней завоевателей. В течение двух-трех следующих месяцев максимум, монголы проходят из конца в конец весь Итальянский сапог. За войском движется громадный обоз с награбленным – взятую добычу можно сравнить только с той, что досталась армии Чингисхана в китайских землях.

Затем, оставив один-два тумена на полуострове, монголы уходят на север, куда перемещаются основные боевые действия. Они атакуют южные границы Французского королевства, обращая в пепел только-только пришедший в себя после катарских войн начала века Лангедок и Прованс.

Европа в глубоком страхе внимает сообщениям о уничтожении древних городов и разорении богатейших провинций, а известие о взятии Вечного Города и сокрушении святого престола повергает христиан буквально в смертельный ужас.

Зато константинопольские патриархи и греческие владыки Малой Азии и Пелопоннеса, наверняка радуются падению римской церкви, будучи убеждены, что это – божья кара римским еретикам.

Впрочем, они как раз имеют шансы уцелеть – покорение южных земель монголы наверняка бы отложили до окончательной победы на западе.

Наступление северной группы монгольских войск, которым лично руководит престарелый Субудай-баатур, разворачивается столь же успешно. Первой в чреде городов Священной Римской Империи, обреченных в жертву степному богу войны Сульдэ, становится Вена. На ее защиту, во главе отборного войска выступает сам император Фридрих Гогенштауфен, к которому присоединяется Вацлав I. И у стен бывшего римского Виндабона повторяется трагедия Легницы и Шайо. Войско Священной Римской Империи разбито, император гибнет, или взят в плен – чтобы быть казненным.

Читателю может показаться, что описывая стремительное триумфальное шествие степных воителей по Европе, автор чрезмерно сгущает краски. Ничуть не бывало.

На том этапе монголы были действительно практически непобедимы. Ведь в это время в распоряжении европейских армий еще не было огнестрельного оружия, которое через несколько столетий обеспечило доминирование Запада во всемирном масштабе, а стены большинства европейских городов уступали аналогичным оборонительным сооружениям Китая и Средней Азии.

Что касается тяжелой рыцарской конницы, то она терпела не одно поражение от арабских всадников, которых, в свою очередь, монголы много раз жестоко били. И, как это показал пример той же Легницы, против монголов рыцарство оказалось весьма малоэффективно, точнее говоря – неэффективно совсем.

Чтобы более-менее успешно бороться с завоевателями, нужно было иметь таких же метких конных лучников и хотя бы в сопоставимом количестве. Стрелков же подобных, напомню, нужно было готовить не один год, а лучше всего – с раннего детства. Положение, в котором оказываются европейские рыцари при столкновении с «татарами», можно сравнить разве что с тем, что творилось с конницей в Первую Мировую войну, когда навстречу атакующим кавалерийским лавам извергали свой смертоносный огонь пулеметы.

Наконец, общая численность рыцарей (в смысле – вообще подготовленных тяжеловооруженных всадников) во всей Западной Европе вряд ли много больше восьмидесяти – ста тысяч, в то время как даже первый эшелон армии вторжения далеко превышает это число. Вдобавок, это войско спаянно даже не железной, а стальной дисциплиной и взаимовыручкой (не пришедших на помощь соседу просто казнили – иногда целыми подразделениями), трусость и невыполнение приказа были явлениями неслыханными – смерть была карой и за несравненно меньшие проступки.(76,205)

Солдатам монгольской армии строжайше запрещалось грабить взятый город до окончания боя – нарушителей полагалось даже не казнить, а убивать на месте. В то же время европейцы тех времен зачастую терпели поражения, именно потому, что не окончив сражения, предавались грабежам и мародерству, а иногда даже – вступали в схватки между собой, пытаясь поделить еще не взятую толком добычу. [44] 22,229)

И это не говоря уж о том, что по своей организации и управляемости эта армия просто не знает себе равных, тем более в тогдашней Европе, где понятие какого бы то ни было управления частями на поле боя просто отсутствовало. В соответствии с тогдашними тактическими канонами, сражение представляло собой хаотичное множество схваток между отдельными бойцами и небольшими отрядами. И, естественно, не предусматривалось ничего подобного фланговым охватам и окружению – воинские обычаи считали зазорным даже преследование бегущего противника.

Феодалы-военачальники, до королей включительно, должны были лично вести в бой своих людей, и в случае их гибели или пленения сражение, как правило, прекращалось – вернее, считалось выигранным теми, кому это удалось, независимо от сложившейся на поле битвы ситуации, и проигравшая сторона сдавалась или отступала. В то же время монгольские уставы предписывали военачальникам находиться вне непосредственного соприкосновения войск, руководя сражением из безопасного места (мысль, что «кадры решают все», как мы видим, тоже отнюдь не является новейшим изобретением).

Все подразделения монголов были отлично вышколены, умели держать строй и менять его по команде в ходе боя, в обязательном порядке выделялся мощный резерв, который и наносил решающий удар, а так же силы прикрытия.

Монголы великолепно умели вести маневренную войну на больших пространствах – искусство, европейцам той эпохи абсолютно неизвестное.

Их подвижные стремительные тумены могли легко пройти за сутки втрое -вчетверо большее расстояние, чем армии христианских стран, благодаря этому имея возможность навязать врагу бой там и тогда, когда и где это было им нужно, и разбить его по частям. Имели возможность опустошить местность на пути врага, лишив его конницу фуража, а людей – продовольствия, отравить колодцы, могли неожиданно атаковать неприятеля на марше, вступая в схватку прямо с похода, разгромить его обозы, и т.п.

Могли обойти его с флангов и тыла, измотать множеством нападений, до последнего уклоняясь от решительной схватки. Наконец, в самом крайнем случае, если сражение развивалось неблагоприятно – были способны без труда выйти из боя, оторвавшись от противника – и все благодаря своим великолепным скакунам.

Именно эти животные, собственно говоря, и были главным оружием степняков. [45] (15,8) Монгольская лошадь – низкорослая и внешне неказистая, тем не менее заметно превосходила резвостью и выносливостью рыцарских боевых коней лучших пород, одновременно будучи куда как менее требовательной к условиям содержания и корму. Прибавим сюда великолепно поставленную разведку, и едва ли не первую в мире службу дезинформации – и напрашивается однозначный вывод: ни одна армия описываемого времени не сумела бы выдержать прямого столкновения с монгольской конницей.

По масштабам боевых действий, уровню полководческого искусства, стратегии и тактики, войны, которые вели монголы не имели себе равных в истории, и европейским рыцарям и военачальникам просто нечего было противопоставить всему этому. Можно смело утверждать, что Центральная и Западная Европа избегли завоевания по чистой случайности. (104,362)

Лишь тогда, когда основную массу ордынских войск составили утратившие замечательные боевые качества пращуров полуоседлые потомки завоевателей, а покоренные народы восприняли многое из их тактики: по прошествии многих десятилетий и веков, победа над ними стала возможной.

Напомним в этой связи, что легкая конница кочевников, вооруженная луками и копьями, доставляла немало проблем Польше и России в ходе конфликтов с Крымским ханством, и происходило это уже в Новое время, в эпоху появления массовых армий, с их мушкетами и артиллерией. Заметную часть едва не взявшей Вену в 1683 году османской армии составляла кавалерия крымчаков и ногайцев. [46]

Разумеется, война есть война, и степняки тоже, неизбежно терпят поражения. Иногда на их оторвавшиеся от основных сил отряды нападают из засад или ночами, жестоко мстя за все, что те творят на европейской земле. Случается и так, что рыцарям удается навязать врагу фронтальное столкновение с превосходящими силами, и тогда легкая монгольская кавалерия просто втаптывается в землю тяжелыми подкованными копытами могучих коней. Но, нанеся монголам одно или десять поражений, у них нельзя выиграть войну. Хотя бы по той единственной причине, что вместо каждого погибшего, каракорумский каган легко поставит в строй еще десяток. А в тогдашней Европе резервов обученных воинов, как уже говорилось, нет – рыцарство относительно немногочисленно, и заменить выбывших из строя практически некем.

А когда против монголов, в отчаянии, пытаются бросить крестьянское и бюргерское ополчение, оно, не привыкшее ни к оружию ни к войне, просто бессмысленно гибнет. Сначала на вооруженных косами, вилами и дубинами бездоспешных землепашцев и ремесленников обрушивается ливень стрел, сохраняющих убойную силу на четырехстах метрах, а потом дело довершают монгольские сабли, безжалостно кромсая бегущих в панике.(15,7)

Монголы продолжают поход по германским землям. Собственно, все происходящее там можно уложить в несколько слов – резня, грабеж, всеобщее разрушение и смерть. Последовательно берутся Мюнхен, Аугсбург, Майнц – крупнейшие центры Священной Римской Империи Германской Нации и наконец, монголы овладевают ее столицей – Ахеном. Имперские регалии и знамена брошены к ногам Бату – хана.

На прирейнской равнине монголы встречают соединенное войско крестоносцев – французов, англичан и немцев из западных земель, предводительствуемое королем Людовиком IХ, героем крестовых походов. Людовик (в будущем – Святой), безоговорочно верит в победу и божью помощь. Но его надеждам – увы – не суждено сбыться, и крестоносцев ожидает та же судьба, что армии Генриха Силезского и Белы IV. Несмотря на отчаянную храбрость христиан, подогреваемой ненавистью к язычникам, осмелившимся осквернить святыни и умертвить папу, победа достается монголам. Беспроигрышная тактика – не вступая в непосредственную схватку, засыпать врага меткими стрелами, как всегда, приносит свои плоды.

И, вполне возможно, государя Франции и других знатнейших вельмож Западной Европы ждала бы точно такая же мучительная и позорная смерть, что двадцатью годами ранее постигла русских князей после битвы на Калке. [47]

После поражения франко-германских крестоносцев в Европе уже не остается серьезных сил, способных хоть как-то противостоять монголам.

К поздней осени 1242 года конница Батыя выходит к берегам Атлантического океана – того самого «Последнего моря» монгольских легенд, о котором грезил уже давно покойный Тэмуджин, может быть, еще в бытность вождем крошечной шайки степных разбойников.

В эти же месяцы монголы пройдя через Шлезвиг и Гольштейн, опустошая материковую Данию.

Среди европейских владык находятся такие, что стремясь сохранить власть и жизнь, отправляют посольства к победителям-язычникам, шлют изъявления покорности и дань. Но это опять таки помогает далеко не всегда.

…Стремясь окончательно подавить волю европейцев к сопротивлению, монголы выжигают поля и убивают скот, обрекая жителей целых стран на голод (почти так же так же действовали они в Китае и Хорезме, разрушая ирригационные сооружения). Десятки и десятки тысяч деревень превращаются в пепелища. Стены европейских городов и замков взрывают пороховыми минами. При осадах нередко применяется сваренная из человеческого жира огнесмесь (существование которой, наряду с существованием самих монголов, вслед за Фоменко отрицает А. Бушков).

Там же, где не хватает ни пороха, ни китайских мастеров осадных машин, просто сгоняют окрестных жителей заваливать рвы и сбивать лестницы, а потом, наспех вооружив, гонят несчастных на приступ, ставя между неизбежной смертью сзади и возможной – спереди (именно так был взят, в свое время, Пекин) [48] (76,235)

Баронессы, графини, герцогини, принцессы и королевы становятся наложницами ханов, темников, нойонов, а то и простых сотников. Вчерашние аббаты, епископы, бургомистры и университетские профессора из Сорбонны и Болоньи, наравне со вчерашними сервами и поденщиками пасут баранов в донских и заднепровских степях, или надрываются под кнутом на строительстве очередной монгольской столицы где-нибудь на Дунае а, может быть, на Адриатике или в венгерских степях.

Монголы, пройдя по следам Хайду, опустошают побережье Балтики, разграбив и предав огню города и земли Ганзейского союза. Одновременно, их тумены свирепствуют на крайнем юге Европы – в Болгарии, Македонии, Греции, Латинской Империи.

Однако, полностью покорить Европу, тем более с налета, не просто даже для мировой империи Чингизидов.

Уже и после разгрома основных сил христиан, война растягивается на несколько лет. Стойко обороняются города и земли северной Франции и Фландрии, заставляя захватчиков все дороже платить за победы.

Иным даже удается отразить врага, по примеру Смоленска и Каменца. Укрепившиеся в островной Дании – на Зеландии и прилегающих островках датчане, и защищенные морем скандинавы раз за разом отбивают попытки покорить их. Неудачей – на первых порах по крайней мере, заканчиваются попытки высадить десант в Англии. Раз за разом восстает выжженная казалось дотла, но по прежнему отчаянная и непокорная Польша.

Собственно монгольских воинов в Европе становится все меньше. На смену им присылают подневольные контингенты из Хорезма, Джунгарии и тангутского Си-Ся. Мобилизуют людей на и без того разоренной Руси – не одна мать и жена оплакали бы своих любимых, павших за ненавистных ханов где-нибудь во французских или немецких землях. Пригоняют на убой отряды из подвластного монголам Закавказья, и грузинские и армянские юноши умирают на стенах Парижа, Утрехта и Гамбурга. Формируются целые тумены из венгерских табунщиков и пастухов – последние, по старой памяти, наводят особенный ужас на европейцев. Сербы, кроаты, валахи и болгары сражаются на равнинах Нормандии и Рейнланда, а генуэзская пехота высаживается в Англии.

…Проходит четыре-шесть лет после начала вторжения, и вот большая часть Западной Европы оказывается под остроносым монгольским сапогом. Между Атлантическим и Тихим океаном остается только один самодержавным владыка – каракорумский великий хан.

Словно огненная буря промчалась от Карпат и Дуная до Нормандии и Аквитании, истребив все, что можно.

«Батый, как лютый зверь пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья… пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали заступничества но не находили; славились прежде богатством, да всего лишились. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож и в глубокие реки! Жены знатные, не знавшие трудов, всегда украшенные золотыми монистами и одеждами шелковыми, всегда окруженные толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жен, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным… Живые завидовали спокойствию мертвых»(116,279). Эти слова из русской летописи, упомянутые у Карамзина, автор привел здесь, поскольку они дословно соответствуют тем, что в данной вероятностной реальности легли бы на пергаментные страницы монастырских хроник где-нибудь в относительно безопасных Женеве, Инсбруке, или Стокгольме.

Впрочем, вполне возможно, на ум им приходили бы слова других летописей, относившихся ко временам тех бедствий, которые постигли Римскую империю в V веке нашей эры в ходе варварского нашествия.

Скажем, вот отрывок из сочинения того времени, принадлежащего перу епископа Галльского Ориденция.

«…Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир. С какой силой ужасы войны обрушились на народы… все оказалось под властью варваров.

Те, кто устоял перед силой, пали от голода. Несчастная мать мертвой распростерлась рядом с детьми и мужем. Господин вместе со своими рабами сам оказался в рабстве. Многие стали кормом для собак; другие сгорели в своих домах… В городах и деревнях, вдоль дорог и на перекрестках, здесь и там, – повсюду гибель, страдания, пожарища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сгоревшей во всеобщем пожаре…».(15,90) История, словно свершив некий круг, повторилась – все обстоит именно так, разве что вместо Галлии или Франции, можно смело вставить название любого из западноевропейских государств.

Европейская столица ханов Золотой Орды (или какой-нибудь Орды – у последнего – моря) представляет собой устрашающее и пестрое зрелище. Немногим уцелевшим христианским книжникам-хронистам она напоминает описания столиц гуннов и авар.

Наспех воздвигнутые аляповатые дворцы, на которые пошли мраморные плиты разрушенных палаццо и соборов, свезенные издалека, рядом с ветхими продымленными юртами, изнутри, однако, убранными парчой и тонкими тканями. Русские князья вместе с немецкими баронами и итальянскими нобилями, неделями и месяцами с трепетом ожидающие приема у какого-нибудь грязного неграмотного монгола; приема, по результатам которого им вполне могут сломать спину или удавить тетивой от лука – две самые распространенные казни у ордынцев. [49] Высокопоставленные клирики, смиренно выслушивающие поучения язычников и без возражений терпящие очистительные обряды шаманов. Многочисленные невольничьи базары, где продаются рабы со всех концов Европы, и где бывший дворянин стоит в оковах рядом со своим крепостным, а госпожа – со служанкой.

В ювелирных рядах вместе с драгоценной утварью из киевских и суздальских храмов, можно увидеть предметы из дворцов дожей, парижских соборов и аббатств, из поместий польских шляхтичей и домов ганзейских бюргеров.

Широким потоком течет в ханскую казну серебро с богемских и силезских рудников, золото с французских копей, меха из Польши, дорогие ткани и ювелирные изделия из Италии.

Уцелевшие князья церкви и светские властелины наперебой выслуживаются перед новыми хозяевами, интригуют друг против друга, пишут друг на друга доносы в ханскую ставку, шлют богатые дары приближенным Чингизидов, с тем, чтобы за них замолвили словечко, подкупают чиновников, евнухов, ханских жен и наложниц.

При дворе монгольского владыки Запада – Бату -хана, или одного из его ближайших родственников – Байдара, Орду, или кого-то другого, отираются разнообразные знатные подонки со всей Европы. Лебезя, выпрашивают они кто ярлыки на графство или герцогство, а то и на королевство (как унижаясь, выпрашивали ярлыки на великое княжение потомки Ярослава Мудрого и Изяслава Киевского), кто должность епископа – право инвеституры, после гибели великого понтифика, переходит к ханам (вот и решился сам собой давний спор между императорами и папами!). Да и самого римского папу – если завоевателям вдруг взбрело бы в голову, в порыве великодушия возродить эту должность, так же назначает не кто иной, как каган, а конклаву остается лишь принять его волю. Не говоря уже о том, что все энциклики предварительно визируются ханскими чиновниками, если прямо не написаны под их диктовку.

Уцелевшее католическое духовенство, поставленное перед выбором – повиноваться или умереть, призывает с амвонов паству к покорности и смирению, объясняя нашествие язычников тем, что христиане прогневили Бога, требуя молиться и каяться. В обмен оно – как и в реальности на Руси, получает льготы и относительную неприкосновенность. Конечно, есть и обратные примеры – среди руководителей многочисленных восстаний, вспыхивающих то тут, то там, немало лиц духовного звания. В будущем многих из них возведут в сан святых и мучеников, но в то время их ждет только одно – поражение, смерть в бою или мучительная казнь.

В монгольских войсках, и в относительно немалом числе, появляются рыцари. Это может показаться удивительным – ведь в массовом сознании рыцарь – это непреклонный борец за веру Христову, смертельный враг язычества, неукоснительно верный сюзерену.

Действительность имеет очень мало общего с этим образом.

Исторические хроники пестрят сообщениями о рыцарях, в мирное время грабивших торговые обозы и даже монастыри, становившихся пиратами и разорявших владения собственных сюзеренов. Особо этим грешили оставшиеся без средств к существованию мелкие феодалы, изгнанные из уничтоженных арабами государств крестоносцев, которых как раз было немало в описываемое время. И это не считая тех представителей европейской знати, что принимали магометанство, пополняя ряды берберских корсаров.(117,146)

Один из рыцарей уже позднейшего времени – Вернер фон Урслинген, приказал выбить на своих доспехах девиз, в переводе с латыни гласивший: «Враг Бога и милосердия».(76,211)

А чего стоит, например, история пресловутой «Каталонской компании» – шайки (иного выражения не подобрать) из двух с половиной тысяч конных рыцарей, не считая оруженосцев и ландскнехтов, терроризировавших в начале следующего – XIV века Афинское герцогство, и увенчавших свои похождения убийством герцога и организацией в его владениях настоящей пиратской республики.(117,451)

Такие и им подобные личности вполне пришлись бы ко двору в воинстве Чингизидов.

Тем более и в нашей истории ханам служили не только отдельные европейские рыцари – отщепенцы, но целые воинские части, сформированные из высокородных воинов. Так, наемный рыцарский полк был в составе войск Мамая, и тех вовсе не смущало, что они проливают кровь за язычников и мусульман.

Итак, Европа во власти монгольских государей – внуков Тэмуджина, сыновей Джучи -хана. Но власть эта отнюдь не полная и абсолютная.

Некоторые шансы имели страны Иберийского полуострова – Леон, Кастилия, Португалия – объединенные войска которых могли надеяться остановить монголов в Пиренеях.

По прежнему не смирились с порабощением польские земли.

Успешный отпор завоевателям дают швейцарцы, умело используя горную местность, и не одна тысяча степняков полегла в попытках оседлать альпийские перевалы. Попытки десантов в Швеции и Норвегии пресекаются скандинавскими флотами, а их высадки в тыл монголам, доставляют захватчикам изрядное беспокойство.

В горах Пелопоннеса, болгарского Пинда, в Татрах, в лесах Трансильвании и Мазовии продолжают существовать не принявшие власти монголов земли – своего рода, партизанские края.

Теперь отвлечемся на время от бед католического мира, и обратим взгляд на восток, на земли наших предков.

Положение Руси – увы – практически не улучшилось сравнительно с имевшим место в нашей истории.

Да, у монголов нет возможности тратить силы и время на окончательное «умиротворение» русских земель. Но зато им приходится испытать на себе всю тяжесть положения тыла действующей вражеской армии.

Через южную Русь проходят пути, по которым в Европу следуют монгольские войска (точнее – войска монгольской империи, ибо, как уже говорилось, с течением времени в них все больше преобладают иноплеменные подданные Чингизидов), не делающие особой разницы между землями уже включенными в состав империи, и теми, которые еще предстоит покорить.

Туда же отводят на отдых уже повоевавшие части, и думается, не надо уточнять, как ведут себя их воины.

Для снабжения армии у еще уцелевших жителей отбирают последнее, в результате южнорусские земли, до Киева и Чернигова, на долго, на многие века приходят в полное запустение.

Не менее тяжелые последствия влечет непрерывная мобилизация в воюющую в Европе армию русских людей.

Как ответ вспыхивают восстания – в Твери, Владимире, Суздале.

«И побиша татар везде, не терпяше насилие от них» – так говорят летописи.

Ответом служат карательные экспедиции – так же, как и в действительно произошедшей истории. Разве что в них участвует меньшее число войск.

Единственные, кому удается более – менее спокойно пережить происходящие бедствия, откупаясь, правда, обильной данью и посылкой относительно небольших отрядов, – это новгородские земли, Ярославль, Полоцк.

Правда, в будущем, по всей видимости монгольские набеги были бы не столь частым бедствием, и не так, если можно выразиться, интенсивны. Все-таки, основные силы ордынцев, переместивших центр тяжести своих устремлений к западу, находятся достаточно далеко от северо-восточной Руси, хотя юго-западные земли страдают не меньше, чем в реальности.

Итак, подведем печальный итог. К шестидесятым-семидесятым годам ХIII века цивилизации в Европе фактически нет. Словно бы ход времен и в самом деле повернулся на семь-восемь веков назад, к эпохе Великого переселения народов, когда царили Аларих и Атилла.

В неприкосновенности остались только несколько городов на северной окраине христианского мира – в Швеции, Норвегии, Финляндии, Дании, норманнские поселения в Исландии, да еще орденские города и крепости Ливонии, и языческая Литва. В центре покорной, растерзанной Европы успешно обороняются мужественные швейцарские горцы, чья доблесть входит в легенду.

Могли уцелеть Британские острова – так же как уцелела Япония, успешно отбив два десанта (третий, имевший все шансы оказаться роковым, был уничтожен ураганом). Ирландия даже бы выиграла – англичанам уже не до нее. Средиземноморские острова – Сардиния, Корсика, Балеарский архипелаг, защищенные сотнями километров водного пространства так же избавлены от угрозы вторжения, хотя, возможно, и страдают от набегов подчиненных ханам корсаров. Но этого, к сожалению нельзя сказать о Сицилии – раньше или позже, но захватчики преодолели бы неширокий Мессинский пролив, и предали этот благодатный остров грабежу и разорению.

Большинства же христианских государств просто не существует. Немногие уцелевшие европейские феодалы раболепствуют перед монголами, забыв о рыцарской чести и достоинстве христиан.

Другие вообще служат ханам с оружием в руках и вместе с пришельцами участвуют в избиении еще смеющих сопротивляться единоверцев.

Стены тех городов, которые не сожжены, срыты по приказу завоевателей

(как были срыты стены городов Галицкого княжества), и в Париже, Милане, Риме, Геттингене, Тулузе и Мюнхене самовластно распоряжаются ордынские баскаки, выколачивая плетьми и саблями дань из оставшихся в живых.

Многие города так никогда и не воскресли после уничтожения, как не возродилась Старая Рязань, булгарская столица Биляр, размерами превосходившая Киев и Париж, или один из центров Черниговской земли – упомянутый в предыдущей главе – Вщиж. Или случайно найденный археологами в семидесятые годы ХХ века на Житомирщине, довольно большой город, даже название которого осталось неизвестно историкам.(76,89)

На дорогах и в лесах свирепствуют многочисленные шайки разбойников, в рядах которых и разноплеменные дезертиры из монгольских войск, и остатки армий европейских королевств, и просто согнанные с места бедствиями и войной прежде добропорядочные обыватели.

Ремесла в полном упадке – большая часть мастеров погибла, часть уведена монголами в рабство, и украшает их новые города или мыкает горе на чужбине. Оставшиеся по большей части не могут найти сбыта своим изделиям, и вынуждены уйти в обезлюдевшие деревни, занимаясь крестьянским трудом. В таком же глубоком упадке и торговля.

Война перерезала большую часть торговых путей, прекратились ярмарки, где встречались товары и купцы со всей Европы, да и торговать собственно нечем.

Связи с другими регионами мира тоже практически исчезли.

Даже в уцелевших странах людям стало не до пряностей, иноземных вин и дорогих восточных тканей.

Воскресает уже сильно потесненное межрегиональным разделением труда натуральное хозяйство эпохи раннего средневековья.

В пепел превратились библиотеки, и для будущего безвозвратно погибла большая часть и без того изрядно прореженного временем и церковниками античного наследия. И то немногое, что знают ныне, пришлось переводить с арабского. Да и собственные летописи, художественные произведения и документы тоже не пощадило нашествие, и позднейшим поколениям ученых история Европы, ее духовное наследие известно немногим лучше, чем нам – история и наследие Киевской Руси. Коротко говоря, нашествие монголов на Европу оказалось столь же гибельным для ее культуры, как в нашей реальности – для русской.(76,181)

Прервались традиции университетского образования, архитектурных и художественных школ, литературы и богословия. Нет в живых предков Леонардо да Винчи, Христофора Колумба, Данте, Рафаэля, Иоганна Гутенберга, Вольтера и Ньютона…

Не будет Возрождения, и Америку откроют уже не европейцы, а мусульмане из Гранады, Мараккеша или Танжера – на век или полтора позже.

В ставке монгольских ханов быть может, еще строят планы походов против Малой Азии, североевропейских земель, арабских государств Северной Африки.

Но тут начинается медленный распад монгольской супердержавы, сопровождающийся междоусобицами. Так что надежно и надолго закрепить свои завоевания у «последнего моря» монголам не удается. Увы – разрушить прежний мир куда проще, чем создать из его развалин новый. Конечно, еще десятки лет, а то и целый век монголы еще терроризировали бы Европу, время от времени совершая набеги с Балкан, и в очередной раз заставляя выплачивать дань французов и немцев. Но в конце концов орда рассыпается, а остатки ее быстро ассимилируются.

А ныне, в ХХI веке, Европа только-только направляет на звезды и планеты первые телескопы, спускает на воду первые неуклюжие пироскафы, дивится первым опытам с электричеством, робко запускает в небо первые воздушные шары. Еще не в диковинку крепостное право, а большая часть населения неграмотна. То тут, то там возвышаются руины замков и целых городов, и спустя семь долгих веков наглядно напоминая о жутком нашествии. И никого не удивляет смуглый скуластый ребенок, родившийся где-нибудь в Иль-де-Франсе, Австрии, или Польше.

Собственно говоря, на этом можно и закончить. В конце концов, автор вовсе не задавался целью пугать читателей тенями прошлого. Тем более, вероятностного.

Как мог читатель узнать хотя бы из предыдущей главы, монголы отнюдь не остановились на западных границах русских земель. Но случилось так, что именно Русь стала самым западным государством, которое вошло в орбиту монгольского владычества.

Вместе с прочими землями – от Енисея до Грузии, она вошла в «Улус Джучи», назвавшийся так, поскольку власть над ними принадлежала потомкам старшего сына Темуджина.

Там, где монголы стали правителями достаточно цивилизованных государств – в Иране и Китае, они довольно быстро превратились в обычную феодальную знать, а ханы – в «стандартных», если можно так выразится, монархов, усвоив культуру завоеванных, и в итоге почти начисто ассимилировавшись. Не то было в «Улусе Джучи». Золотая Орда так и осталась по сути бродячим кочевым войском, а Сарай – не подлинной столицей, а всего лишь его зимней ставкой. Формально ханы – преемники Батыя, владели землями от Дуная до Самарканда. Фактически же под их полным контролем была лишь столица, где они были полновластными правителями. На местах же правила уцелевшая знать, вынужденная покоряться – до поры до времени.

Монголов интересовало лишь бесперебойное поступление дани, обеспечиваемое угрозой грабительских набегов, ничего подобного настоящим государственным институтам они не пытались учредить.

Впрочем, вне зависимости от поступления дани, набеги все равно происходили – и с тем, чтобы напомнить покоренным народам, кто является их хозяином, да и просто когда какому-нибудь хану или царевичу хотелось набить сундуки золотом, или поразвлечься. В данном случае мы имеем дело со откровенным рэкетом в отношении имевших несчастье быть их подданными.

Русские князья обязаны были получать ярлыки на княжение в Сарае и обеспечивать уплату дани – но и только. Князья свободно воюют между собой, свободно съезжаются на сеймы, заключают союзы… Ханы почти не вмешивались в их внутренние дела, хотя активно вмешивались в междоусобицы, поддерживая то одних, то других, натравливая вассалов друг на друга пока, наконец, не остановились на великих князьях московских…

Случается, чем-то не приглянувшегося им правителя убивают, чтобы посадить на его место его сына или брата, чтобы потом удивляться: а с чего это «облагодетельствованный» таким своеобразным методом не проявляет к ним почтения и любви?

Гумилев, непонятно почему, упорно называл эти отношения симбиозом.

Официальное их название «монголо-татарское иго», и оно точно отражает их суть – финансовый вопрос имел для потомков Чингисхана, как уже говорилось, первостепенное значение. Правда, что касается определения «татарское» можно поспорить. В конце 80 г.г. прошлого (ХХ) века, в эпоху роста национальных страстей, казанские ученые довольно остроумно пошутили насчет «татарского ига» над татарами (земли Поволжья облагались данью не в меньшей степени, чем русские).

Впрочем, сборщики дани – баскаки, появились в русских землях лишь спустя девятнадцать лет после монгольского нашествия – до того новые хозяева довольствовались обычным грабежом.

Но надо сказать, что подобное развитие событий, когда Русь оказалась данником паразитического образования воинственных кочевников, было отнюдь не единственно возможным.

Карамзин, например, в своей «Истории государства Российского», выразил такое мнение: «Если бы монголы сделали у нас то же, что в Индии, в Китае, или турки в Греции; если бы, оставив степи и кочевание, переселились в наши города; то могли бы существовать и доныне в виде государства…»(116,424).

А вот что пишет, например, Александр Михайлович Буровский в своей «России, которой не было – 2»; вот какой, с позволения сказать, исторический «ужастик» нарисовал этот уважаемый и небесталанный автор – трубадур радикального западничества.

«Бату – хан полюбил причерноморские степи и сделал своей столицей Сарай – на -Днепре (А почему не на Дону? – Авт.), на днепровских порогах (А почему не в устье? – Авт.)… Названными сыновьями Бату-хана становятся не только Александр Невский, но и…князья Западной Руси. Князья тверские, рязанские, московские, владимирские, пинские, киевские, черниговские, волынские и переяславские – вся Русь кишит в Сарае – на -Днепре, гадит (так в тексте – Авт.) друг дружке, укрепляет самого Бату-хана…После восстания в Киеве в 1280 году вечевые колокола снимают уже по всей Руси… В 1480 году под кривыми саблями подданных великого князя и кагана падет Волынь… В 1500 возьмут Краков…К 1520… доберутся до Новгорода…» В итоге «…Границу Европы приходится проводить в районе Львова…» и это как минимум. «Разве что Польша и Господин Великий Новгород имеют шансы отбиться…» (10,488)

Автор, в отличие от уже упоминавшегося покойного Л. Н. Гумилева, не испытывает ровно никаких симпатий к золотоордынским ханам. Однако, он не видит никаких причин, по которым, при подобном гипотетическом сценарии, принявшие христианство и обрусевшие монголы стали бы худшими государями для русских земель, нежели обожаемые Бушковым и Буровским потомки литовца Гедеминаса – для Западной Руси. Или франко-норманны Плантагенеты – для англосаксов. Или далекие потомки Чингисхана – Великие Моголы – для Индии.

В конце концов, Иран под властью ильханов из династии Хулагуидов отнюдь не погиб и не впал в ничтожество, а скорее – напротив. А власть эта, как уже говорилось выше, длилась почти полтораста лет. Да и крещенный татарин Симеон Бекбулатович, кстати, пусть и чисто формально, но провозглашенный на некоторое время русским царем, рассматривался как реальная кандидатура на московский трон, после пресечения прямой линии Рюриковичей в эпоху Смуты.

Итак, представьте, читатель, что владыки монголов решили, если можно так выразиться, последовать совету Карамзина.

Большая часть великих князей истреблена в ходе боевых действий и последующей резни, остальные стали покорными вассалами ханов, под именем «названных сыновей». Кроме Александра Ярославича Невского, это могли быть князья Смоленские, Волынские, и князь Галицкий Даниил.

Места владык Суздаля, Владимира, Рязани, Чернигова, Киева занимают представители знати завоевателей.

На места многих погибших удельных князей и бояр тоже садятся бывшие монгольские темники и мурзы, а в городах – монгольские наместники. Впрочем, слово «монгольские» следует понимать весьма условно – среди служивших ордынским ханам, как уже упоминалось, были представители самых разных народов – от уйгур до алан.

В общем, события развиваются по сценарию, десятки раз отработанному за прошедшие тысячелетия, и так же, как случилось в то же время в Иране и Китае – захватчики, завоевывая какую-либо более цивилизованную страну, истребляют ее правящий класс (вернее, большую его часть), после чего занимают его место, превращаются в военную и земельную знать, постепенно сливаясь с местным населением. (14,448)

Только Новгородская земля сохраняет относительный суверенитет, хотя и вынуждена уплачивать дань монгольским ханам и, по крайней мере внешне признавать их верховенство.

И здесь история делает крутой поворот, значение которого не было понятно ни современникам, ни даже многим позднейшим историкам.

Если в условиях кочевой степи и кочевых порядков, единство орды непрерывно подтачивалось бесконечной междоусобной борьбой претендентов на трон хана, то на Руси, напротив, у Чингизидов по сути не остается иного пути, как осуществить политическую эволюцию, по образцу уже упоминавшихся Ирана и Китая.

Как бы этот поворот событий отразился на судьбе русского народа?

Да простит меня читатель, но никаких ужасных последствий этого не просматривается.

В конце концов, как уже говорилось в начале главы, в течение десятилетий западными русскими землями правили язычники – литовские князья, и не сказать, что правили плохо, во всяком случае массового недовольства не вызывали.

Хотя в городах сидят ордынские баскаки – сборщики дани, и вельможи-наместники, тем не менее положение русских земель, сравнительно с известным нам, заметно улучшается. Прежде всего, практически нет грабительских рейдов монгольской конницы, предающей все и вся огню и мечу. Да и зачем бы стали новые правители Руси своими руками разорять собственные владения, с которых кормились? Так же нет, или почти нет в не меньшей степени разорявших русские земли мусульманских купцов-откупщиков (бесерменов), которым монголы продавали право сбора дани. Ханам, живущим в этих землях, куда удобнее собирать налоги самим. Монгольское войско рассредоточивается по русским землям в виде относительно небольших гарнизонов, что само по себе затрудняет большие походы – сперва надо собрать его в единый кулак.

Вместе с тем, дружины уцелевших русских князей и бояр привлекаются к военной службе – как вспомогательные части. Одновременно немалое число русских воинов зачисляется в ханское войско, как принудительно, так и добровольно – в надежде на добычу и жалование. Позже появляются целые тумены, сформированные по монгольскому образцу, но состоящие из уроженцев Руси.

Наряду с монгольской «Ясой» действуют «Русская правда» и русское обычное право. Причем, граница между их применением, так сказать подсудность, могла бы распределяться следующим образом – отношения завоевателей между собой, и с русскими подданными определяются в основном «Ясой», в то же время коренные жители Руси регулируют свои внутренние дела, опираясь на прежние правовые нормы.

…В 1255 году умирает властелин Золотой Орды Бату – хан; как уже говорилось – наименее агрессивный из всех потомков Чингисхана, предпочитавший не ходить в походы, а жить в своем роскошном дворце, проводя дни в пирах и общении с многочисленным гаремом.

Ему наследует его сын Сартак, человек еще более миролюбивый, в сравнении с отцом, и совсем не воинственный.(116,295) Вдобавок, хоть и не православный, но христианин. (6,102) И именно он совершает поступок, окончательно перевернувший ход истории – под влиянием русского духовенства переходит в православие, одновременно активно способствуя крещению своих сородичей.

Никаких особых препятствий в этом его начинании не возникает.

К моменту завоевания Руси большинство монголов, как уже говорилось, были язычниками. То же самое относилось к представителям других народов, входившим в состав их войск. И, как уже говорилось в главе третьей, для них окреститься – всего лишь признать, что есть еще один бог, вот и все. Некоторая часть – аланы, уйгуры, тюрки – найманы и монголы – кераиты, были христианами, в основном – несторианами. К их числу, кстати, относилось немало потомков Чингисхана и помимо Сартака – тот же Хулагу. Для них вообще принятие православия – нечто почти обыденное.

Что же до ислама, то он в качестве государственной религии был введен в Золотой Орде лишь при хане Узбеке, примерно со второго десятилетия ХVI века. Однако, в рассматриваемом историческом сценарии задолго до этого времени практически все пришельцы уже приняли христианство, пусть эта христианизация и не столь глубока.

Из истории известны множество представителей ордынской знати, без каких бы то ни было затруднений крестившихся. Таков был, например, Чет-мурза – предок Бориса Годунова и еще полудюжины знатных фамилий; предки Юсуповых, Аксаковых и еще множества родов.

Конечно, новокрещенные монголы и прочие завоеватели далеко не становятся ревностными христианами. Имеет место и двоеверие – поклонение, наряду с Иисусом, и старым богам, и чисто внешнее крещение: просто чтобы угодить хану. Вельможи-степняки и их ближайшие потомки продолжают следовать множеству старых обычаев, почти официально содержат гаремы, и не слишком усердно посещают церкви.

И еще долго, помолившись в церкви, монгол отправлялся бы домой, к своим женам, при этом не забывая плеснуть кумысу Сульде.

Но главного уже не изменить – завоеватели легко и без сопротивления обращены в новую веру. Да и вряд ли все бы они поняли, в чем тут особые изменения? Новокрещенные монголы и представители иных степных народов, продолжили бы возносить на родном языке молитвы Тэнгри-Хану (Владыке Неба), добавляя при этом славословия «сыну его – Исе».

Прошло бы немало времени, прежде чем истинная религиозность укоренилась бы в их среде.

Принятие наследниками Батыя православия радикально и окончательно меняет ситуацию. Теперь они уже не захватчики, опирающиеся на грубую силу, но христианские государи, которым надлежит со смирением повиноваться.

На их стороне всецело выступает православное духовенство, которым руководит отнюдь не одно только корыстное стремление выслужиться перед властью, хотя и оно тоже. Тем более, что монголы, как и в нашей истории, с самого начала покровительствуют церкви, запрещая под страхом смерти чинить обиды священнослужителям и монахам и освобождая церковное имущество от обязательной десятины. (116,426) Но не менее важно и вполне искреннее стремление распространить истинную веру среди язычников или обратить в нее еретиков – несториан.

В церквах возглашается «многая лета» «царю русскому» – «Сартаку Батыевичу» с чадами и домочадцами.

Тут же вспоминаются подошедшие к случаю греческие наставления относительно обязанностей подданных, призывающие «царя чтити», и тому подобное.

Дело еще и в том, что монгольское завоевание пришлось на период, когда в мировоззрении русских людей образовалось своего рода «пустое место», на месте «царства» – мировой державы, во главе с правителем высшего ранга «царем», чей авторитет был бы непререкаем, а статус – заметно выше княжеского (и королевского).

Прежде это место было прочно занято «Вторым Римом» – Византией и константинопольским базилевсом. Но в 1204 году крестоносцы захватили Константинополь, разгромив Византию (что было воспринято на Руси как «погибель царства»).

Даже в реальности сюзеренитет языческо-мусульманской Орды имел в глазах многих русских некое подобие легитимности – ее правитель носил заметно более высокий титул, чем любой из претендентов на власть над русскими землями. Тем более укрепляется подобное положение в случае принятия монголами православия.(42,29)

Что интересно – будучи в принципе не слишком озабочены вопросами религии, монгольские цари дозволяют своим подданным исповедовать любую веру. Вместе с православными, на Руси можно увидеть храмы языческие – у народов Поволжья – черемисов, мордвы, вотяков, жителей пермских земель и аланов. Немало жителей исповедует ислам – в той же Волжской Булгарии (не говоря уже об уроженцах Хорезма). Наконец, кое-где легализуются, если можно так выразиться, капища славянских богов, искорененные еще Владимиром. Ведь последние селения русских язычников – кокшарей, живших в Двинской пятине, были уничтожены в ХIV веке, во время присоединения Новгорода. (6,89)

Вряд ли такое положение продлилось очень долго – с течением времени новые поколения царей монгольской династии, отчасти под влиянием православного духовенства, отчасти следуя извечному принципу – «каков король, таков и народ» (т.е. вера государя должна исповедоваться и его подданными), занялись бы обращением активным обращением всех своих подданных в государственную религию.

Во всяком случае, славянское язычество точно бы попало под запрет. Но на какое-то время на русских землях устанавливается религиозный плюрализм и свобода совести.

Подведем промежуточный итог. Результатом вышеизложенного сценария стало бы то, что уже к концу ХIII – началу ХIV веков «Улус Джучи», так и не успевший скорее всего, получить знакомое на название – Золотая Орда,(или, как его именовали сами хозяева – Белая орда) исчезает. [50] На его месте, сначала по сути, а потом и по названию возникает новая Русь – Русь Чингизидов, если угодно – Русь Монгольская.

«Рождается татаро-славянская держава, охватывающая действительно почти всю Русь».(10,489)

Стал бы столицей этой новой Руси уже знакомый нам Сарай-Бату на Волге? Или Бахчи-Сарай в благословенном Крыму? Или и в самом деле какой-нибудь Сарай-на-Днепре? А может, этой столицей через какое-то время оказался бы один из старинных русских городов – Владимир, Чернигов, Киев, Львов? Или какой – то из городов бывшей Волжской Булгарии? Это не столь важно. В конце концов, столица Золотой Орды и в нашей истории меняла свое местоположение трижды.

Во всяком случае, именно русские земли становятся центральным регионом огромного государства, включавшего в себя едва ли не четверть Евразии; именно в них располагается его столица. И государство это, из непрочного военно-феодального образования, управляемого паразитической верхушкой, год от года все более развращавшейся и вырождающейся, становится чем-то иным, и в немалой степени – в результате действия «русского фактора».

И только при подобном развитии событий, историки будущего ХХ века получили бы хоть какие-то основания говорить о некоем русско-монгольском симбиозе.

Конечно, далеко не сразу и не для всех русских людей (да и нерусских подданных бывшей орды) новые властители стали бы, условно говоря, «своими». Да и они сами вряд ли так уж сразу стали бы ощущать себя таковыми.

Но уже спустя сто – сто пятьдесят лет максимум, монгольская знать окончательно ассимилируется, усвоив русский язык и русские обычаи – как это происходило почти всегда с варварами, покорившими более цивилизованный народ. Многочисленные потомки русских жен и наложниц завоевателей, уже в первом поколении чувствуют себя в большей степени русскими, нежели монголами. Через какое-то исторически недолгое время, от степного прошлого остаются, быть может, несколько десятков слов, вошедших в русский язык, некоторые предметы одежды, [51] может быть еще какие-нибудь титулы и звания – не более (например, страна делилась бы на улусы).

. И конечно, азиатской является организация власти, с безусловным подчинением низов верхам, и повиновением «без ослушания».

Случаются, конечно, (реже, чем в действительности) восстания против власти православных ханов, во главе которых, как правило, стоят князья и бояре. Их жестоко подавляют, причем основную роль в этом играют русские полки (ведь и войско Ивана Калиты вместе с ханом Узбеком громило нелюбимую им Тверь). Местные монгольские вельможи тоже, бывает, поднимают мятежи – борясь за трон, или стремясь отложиться от Орды; прежде всего, этим могли грешить владыки заволжских и зауральских степей. Однако, имея несравненно более прочную базу, ханы без особого труда пресекают эти попытки. Так, подавлена произошедшая в 1261-62 годах попытка нойона Ногая создать свою собственную орду в Северном Причерноморье и Приазовье. Хотя ему удалось на какое-то время стать хозяином положения и даже заключить союз с императором свежеевосстановленной Византии Михаилом Палеологом, но монгольские и русские войска разбивают его, и голова мятежника привезена сарайскому владыке. (116,300)

Так же, в противовес реальному развитию событий, относительно стабильно положение внутри правящей династии. Конечно, борьба за престол имеет место, точно так же как и в любой стране, но нет ничего похожего на ту непрерывную чехарду государей, когда за пятьдесят лет сменяется более трех десятков ханов (по этому показателю Золотая Орда ХIV века превзошла только Римскую империю века III) (63,64).

К монгольско-русскому государству присоединяются пермские земли устья Оби и побережья Ледовитого океана.

Из Сибири и Урала поступают дорогие меха – полученные в виде ясака, или благодаря торговле с аборигенами. Доходы от торговли ими – весьма важный источник пополнения казны.

Земли Приуралья и Поволжья, где в нашей истории возникли Казань и Астрахань (Хаджи-Тархан) – всего лишь провинции державы потомков Чингисхана.

Крымское ханство никогда не появляется; население полуострова остается христианским – это греки, армяне, славяне, караимы, потомки готов-тетракситов и более древнего – еще скифского населения а так же генуэзцы.(4,410) Кстати, генуэзские колонии – Кафа (Феодосия), Судак и Каллиера подчинены власти ханов, пусть и сохранив внутреннее самоуправление.

Таврида – одна из наиболее процветающих областей нового царства. В крымских портах швартуются суда из всех средиземноморских стран, – тут и купцы Магриба, и византийцы, и французы, и венецианцы и, конечно – генуэзцы, сохраняющие связи со своими бывшими владениями.

Восточные границы Руси-Орды простираются далеко за Урал, к алтайским предгорьям, верховьям Оби и Иртыша, почти соприкасаясь с землями, откуда пришли предки правящей династии. И это безо всяких войн, без экспедиций землепроходцев, уже к ХIII – ХIV векам. Все эти земли становятся частью монгольской Руси, так сказать автоматически, в ходе раздела государства Чингисхана.

Земледельцы начинают распахивать черноземные степи, не опасаясь сабель и арканов степняков.

Нет разорительных набегов кочевников на земли Руси – ни с востока, ни с юга – все они являются верными подданными русско-монгольских царей.

А ведь только крымскими находниками было уведено в полон, по некоторым данным, до трех миллионов русских людей.(10,231) Границы на юге доходят до Сырдарьи и Арала, включая древний Ургенч и Хиву, проходя вдоль Кавказского хребта – от Азовского моря до Дербента. Русские пахари появляются на Кубани, Дону, в Поволжье и Поднепровье, как минимум на двести-триста лет раньше, чем в нашей истории. Русские купцы, ремесленники, земледельцы проникают в глубину Азии – и не как редкие гости, а как постоянные жители.

В столице Монгольской Руси, и других городах – и тех, что построены уже после монголов, и даже прежних, можно увидеть, вместе с мазанками и избами русских горожан, и кибитками кочевников, дворцы и дома из камня, облицованные мрамором и изразцами, с водопроводами, окруженные садами, утопающие в роскоши.

Чтобы читатель составил более подробное представление о том, как могла выглядеть эта столица, приведем данные археологических раскопок реальной ордынской столицы Сарай-Бату в низовьях Волги. Город этот занимал почти пятьдесят квадратных километров – больше чем европейские столицы. Город украшало множество каналов и водоемов. Наряду с монгольскими и тюркскими кварталами в Сарае – как и в других степных ордынских городах – а их десятки, было обширные русские кварталы. В городе имеется множество вполне удобных домов с неплохим – даже по современным понятиям – воздушным печным отоплением. Знать (в том числе и русская) проживает в великолепных дворцах, окруженных садами. Не уступающие европейским того времени ремесленные мастерские с водяными колесами в качестве механических двигателей, производят множество товаров, известных во многих уголках Евразии.

Пышно расцветает яркая урбанистическая культура, где с русской иконописью и ювелирным искусством соседствует арабская математика и астрология, персидская поэзия и архитектура. (119,205)

При покровительстве властей широко развивается караванная транзитная торговля – под властью русских ханов-царей находится значительная часть Великого шелкового пути.

Какой могла быть судьба другой части владений Золотой Орды – земель Средней Азии? Просматриваются два возможных сценария их дальнейшей судьбы. На территории бывшего Хорезма, после христианизации правящей династии, в результате борьбы части отколовшейся монгольской знати, могла возникнуть отдельная Орда – какая-нибудь Ургенчская, или Самаркандская. А быть может, эти земли остались бы очень долго – и до сей поры, как знать, мусульманской периферией огромной христианской державы. Точно так же как северо-восточная Русь была какое-то время христианской периферией исламизированной Золотой Орды – как республики Поволжья и Северного Кавказа – нынешней РФ.

Даже в случае распада Золотой Орды, аналогичного случившемуся в реальности, монголо-русская династия сохранила бы под своей властью, как минимум территорию, которую занимало Московское царство к концу правления Ивана Грозного – Европейскую Россию и Западную Сибирь, плюс Крым и Причерноморье.

И в любом случае не было бы никакой серьезной угрозы с востока, так же как в Средней Азии не появится никто, похожий на Тамерлана. Не появляется, кстати, и такой народ, как узбеки, получивший свое название от имени золотоордынского хана, и большая часть тамошнего населения говорит на языке, родственном таджикскому.

В какую сторону могла бы пойти политическая эволюция страны при данном ходе событий?

По мнению иных, она так и осталась бы на неопределенное время классической восточной деспотией, окостеневшей в своем сложившемся при первых ханах облике, крайне консервативной и обреченной на конечную отсталость и даже подчинение Западу, как это в итоге случилось с османской Турцией.

Вот, что по этому поводу написал Д.И Менделеев, разбиравший аналогичный сценарий.

«…Представим, что татарский покоритель России принял бы христианство, объединил бы разрозненную тогда Россию и стал закреплять в ней бы не свои монгольские, а лучшие русские по времени обычаи и приемы, важнейшие должности дал бы крещенным и лучшим во всех отношениях татарам, но покровительствовал бы и русским… Вышел бы и в России из такого приема, конечно, только новый, косный, староверческий Китай… И не было бы у нас не то что Петра Алексеевича, но даже и Иоанна III, и были бы мы Китаем, могло статься и по сию пору».(118,64) Такая точка зрения вполне имеет право на существование.

Но с не меньшей уверенностью можно предполагать и иной вариант. Завоеватели, как уже говорилось усвоили бы не только достаточно высокую политическую и духовную культуру Киевской Руси, но и восточных польских земель и балканских народов. Еще один фактор – противостояние с агрессивными соседями на западе, так же поневоле способствовало бы активному усвоению передовых западных достижений, за которым неизбежно последовало бы и просвещение в западном духе. Тем более, что пример с турками, завоевавшими Византию тут не вполне корректен – тюркские племена, вторгшиеся в Малую Азию, уже обладали достаточно высокой степенью организации, и главное – мощной монотеистической религией, противопоставлявшей их коренному христианскому населению – «райя».(6,357)

Обратим теперь взор за пределы Руси-Орды.

Не существует Великого Княжества Литовского, вернее, его пределы так и ограничивается чисто литовскими территориями (да и то, как будет сказано ниже, ненадолго).

Тут мы видим еще одно неожиданное следствие происшедших изменений. Ведь известно, что именно в союзе с Великим Княжеством Литовским и Русским, и во многом благодаря ему, Польше удалось отразить агрессивные поползновения Тевтонского ордена.

Как выразился А.М. Буровский, анализируя подобный сценарий (и тут автор готов с ним всецело согласиться) «В нашей реально сбывшейся истории именно Литва остановила немцев…». (10,489)

При данном варианте исторического развития, события могли пойти двумя путями. Если ситуация не отличается от реально сбывшейся, то между Польским королевством и монгольской Русью устанавливаются достаточно дружественные. Ведь, как мы помним, в Речи Посполитой находили убежище многие представители ордынской знати, включая хана Тохтамыша, а на службе ее королей находились значительные силы татарской кавалерии.

И в битве при Грюнвальде вместе с польскими рыцарями против тевтонов бились бы не только русские полки из союзной Орды, но и многочисленная степная конницы.

В противном случае, Польша скорее всего, не позже конца ХIV – середины ХV века оказалась бы раздавлена между ордой и орденом

Так что, при данном варианте развития событий, Польша скорее всего, не позже конца ХIV – середины ХV века оказалась бы раздавлена между ордой и орденом

(прошу прощения за не совсем удачный каламбур), как между молотом и наковальней. Юг ее – до Кракова, с Малой Польшей, заметной частью Силезии и восточной Словакией становится частью русско-монгольского государства (можно смело предположить, что с какого-то момента ханы-цари принялись бы насаждать там православие, искореняя «поганую латынску веру крыжацкую»(6,261) и, как легко догадаться, отнюдь не одними только проповедями). В то же время Мазовия, Крайна, Великая Польша с Варшавой оккупированы тевтонскими рыцарями и подвергнуты тотальной германизации.

На территориях бывшего Польского королевства, проводится та же политика, что за пару столетий до того в завоеванных землях полабских славян проводили маркграф Альбрехт Бэр, епископ Генрих Лев и герцог Адольф Голштейнский – руководители северных крестовых походов.

И то, что поляки – единоверцы немцев, ровным счетом не имеет никакого значения – ведь именно с Польшей, а не с православной Русью прибалтийские рыцари вели наиболее жестокие и упорные войны – едва ли не более активно, чем с языческими литовскими племенами.

Захваченные территории открываются для широкого притока немецких колонистов, поляков сгоняют на самые неплодородные земли, превращают в рабов, или просто истребляют. Знать или уничтожают, или – весьма небольшую часть, активно онемечивают. То же, впрочем, касается и остальных уцелевших славянских аборигенов. Власти ордена заключают с дворянами и богатым бюргерством германских земель договоры на колонизацию вновь присоединенных территорий, те организуют их заселение, создают новые деревни и города, где становятся наследственными правителями и бургомистрами. (13,256)

Уже к ХVIII веку максимум о прежних хозяевах земель между Бугом и Эльбой не напоминает почти ничего, кроме искаженных славянских названий городов. Хотя отдельные островки польского населения могли сохраниться и до новейшего времени, как сохранились, например, до второй половины ХХ века лужицкие сорбы и кашубы.

Точно так же, в конце концов, поделена и Литва. Жемайтия – Жмудь и западная часть Аукшайтии становятся орденскими землями, и их жителей ждет то же самое, что поляков, эстов, латышей, а до того – полабских славян и пруссов. В результате Тевтонский орден начинает граничить с Ливонским и последний довольно быстро становится его частью, как за несколько веков до того частью Ливонского стал орден меченосцев.

В то же время восток прежнего Литовского княжества и юг (Дзукия), присоединяются к Руси, там утверждается православие и власть сарайских царей.

В этих условиях Тевтонский орден всячески подчеркивает свою роль, как форпоста христианской цивилизации перед лицом мифической «татарской угрозы», при этом, разумеется, раздувая ее сверх меры. Он пользуется ею как аргументом в своих все учащающихся конфликтах с соседними государствами, со Священной Римской Империей, шведами и датчанами и, наконец, с папским престолом, который все больше начинает раздражать его слишком независимая позиция.

В связи с последним обстоятельством не исключено, что с какого-то момента вышеупомянутые государства начинают исподволь налаживать отношения с Монгольской Русью, видя в ней противовес наглеющим день ото дня балтийским крестоносцам.

Русское царство ведет частые войны на западном направлении, где вынуждено противостоять аппетитам Тевтонского ордена, чьи владения протянулись от Нарвы до Вислы. Впрочем, впоследствии, весьма возможно, на его месте возникло бы Прусское, или, скажем, Остзейское королевство. Это могло случиться после секуляризации ордена, последовавшей в эпоху Реформации, примерно в середине ХVI века.

Но при любом развитии событий, идеологическим знаменем этого противоборства со стороны немцев становятся лозунги борьбы с «Татарией-Тартарией» и будто бы представляемой ей для Европы опасностью, и заодно – распространение католицизма. Действительными же целями, были бы, как и всегда в германской политике, вплоть до гитлеровских времен – захват огромных и богатых русских земель и превращение их жителей в рабов, как это уже проделано в бывшей Польше. Но на этот раз в лице Руси они имеют дело с противником, далеко превосходящим их по численности населения и ресурсам, имеющим прочный тыл (в отличие, кстати, от той же «нашей» Литвы, почти непрерывно конфликтовавшей с Московским княжеством и Золотой ордой, а позже – Крымским ханством). И добавим – государством крепким, монолитным и жестко централизованным, в противоположность Польше и Литве, то есть по первому слову царя-хана способным двинуть в бой армии числом в сотни тысяч человек.

Так что сторонникам продолжения «Дранг нах Остен» приходится поневоле умерить свои аппетиты, тем более, что, как уже говорилось, и их западные и северные соседи с подозрением смотрят на сильное и амбициозное государство со столицей в Мариенбурге.

Беспокойство, наряду с западом, доставляет и южное направление. После того, как в середине ХV века османы уничтожают Восточную Римскую Империю, к тому моменту съежившуюся практически до размеров городской черты Константинополя, воины ислама довольно быстро выходят на границы Руси. Границы эти, кстати, могли протянуться далеко за Прут и Дунай, а в числе вассалов и подданных русских каганов могли попасть молдавские и валашские бояре и князья. Тут, вполне возможно, наблюдалась бы та же картина, что и в нашей истории – Европа, вернее, считающие себя ее авангардом тевтоны, с определенного момента пытается заручиться поддержкой Турции в борьбе против русско-татарского государства (так же как в реальности весьма плотные контакты завязывались между Турцией и Швецией).

Впрочем, в данной исторической виртуальности события могли развиваться таким образом, что уже с конца ХIII – начала ХIV веков Русь Чингизидов вполне могла развернуть экспансию в южном направлении, на Балканы. После ряда войн к православному ханству могли быть присоединены земли болгар, сербов, валахов, и наконец, очередной поход мог увенчаться падением Царьграда, мечта о котором тщетно терзала многие поколения русских царей и военачальников, толкая их, зачастую, на бессмысленные и губительные поступки (последним и завершающим из которых, во многом стало участие в Первой мировой войне).

Кроме конфликтов с немецкими орденами и османами, Руси вполне возможно, пришлось бы вступить в борьбу со шведами за Новгород – среди новгородского боярства могли найтись те, кто предпочел бы повиноваться шведским королям, а не татарским царям. Однако несомненно, такая борьба окончилась бы в пользу последних, и скандинавские вояки забывают дорогу на берега Финского залива и Ладоги.

Новгородские же земли, раньше или позже, окончательно входят в состав страны, которые ее жители по прежнему именуют Русью или Русской землей, а заграница – «Великой Монголией» или уже упоминавшимся топонимом «Татария». Правящая же династия могла получить в мировой историографии титул Великих Моголов – а почему бы и нет?

Удивительное, должно быть, зрелище представляла бы эта держава, где купцы из Новгорода и Твери свободно ездили бы в Бухару и Самарканд – и все это не выезжая из своей страны. Где при дворе монарха, среди сановников, рядом с русскими, были бы ее разноплеменные подданные – итальянцы, литовцы и словаки. И где если бы и уцелело до наших дней несколько летописей на монгольском, хранящихся как величайшая реликвия, то написаны они были бы кириллицей.

Да, в этой ветви истории русскими землями – и сейчас еще, быть может, правили бы потомки жестоких завоевателей, диких кочевников, повергших в прах Киевскую Русь, среди многочисленных титулов которых был бы, не исключено, и ханский. И мысль эта, вполне вероятно, выглядит не столь уж приятной для славянского сердца и ума.

Но не было бы истребительных походов ордынцев на русские земли, после которых оставались лишь трупы и пепел. И многочисленных нашествий крымцев чуть ли не до екатерининской эпохи. И русских рабынь на невольничьих рынках итальянских городов. И миллионов русских рабов, вертевших весла турецких и генуэзских галер и трудившихся под бичами надсмотрщиков на полях Крыма, Анатолии и Хивы, создавая богатства для султанов и эмиров, потом превращавшееся в оружие, что несло смерть русским же людям. И рязанских и киевских полонянок, дети которых ходили в набеги на земли матерей. И многого другого, не менее неприятного и печального.

Литовские племена упоминаются впервые в русских летописях, относящихся к XII веку. Примерно в то же время другое, близкородственное литовцам племя – пруссы, доставляет немало неприятностей польским княжествам. Хроники описывают их как свирепых язычников. В итоге, для защиты от их набегов, король Конрад Мазовецкий приглашает Тевтонский Орден (его наследники еще не раз пожалеют о столь опрометчивом решении).

А до тех пор о балтах практически нет подробных упоминаний – ни у римских историков, ни у средневековых хронистов, скрупулезно описывавших мифическое царство пресвитера Иоанна и земли собакоголовых, одноногих и одноглазых людей.

Первым правителем единой Литвы, был князь (кунигас) Миндаугас, он же Миндовг, современник Александра Невского. Впервые всерьез о нем заговорили, когда под Шауляем им была наголову разбита армия ордена меченосцев – поражение, от которого этот орден так и не оправился.

В период монгольского нашествия, в 1238 году, литовцы на короткое время захватили часть смоленской земли, но были быстро отогнаны.

Но одновременно, князь Миндовг заключает союз с Александром Невским с целью совместного похода против Ливонского ордена. Лишь смерть князя от рук заговорщиков помешала этим планам.

Литва рассыпается на уделы, потом вновь собирается кунигасом Трайденом, далее вновь впадает в междоусобицу, затем опять объединяется под рукой нового кунигаса – Витеня…

Казалось бы – какое значение могла иметь эта маленькая языческая страна – последний островок многобожия на пространстве от Оки до Ирландии, этот, своего рода географическо-религиозный курьез?

Что с того что литовцы – упорные и сильные воины, не страшащиеся ни монголов, ни немцев? Что с того, что литовские пущи и болота почти непроходимы для войска? И пруссы и венеды были не менее сильны и воинственны, и леса в их землях были столь же непроходимы – а где они теперь?

Суждено Литве быть уничтоженной рыцарями Пруссии или Ливонии, станет ли она вассалом Польши, примет ли православие вместе с формальной зависимостью от какого -то из русских княжеств? Все равно никакого влияния на судьбы мира ей не оказать…

Такой, (или примерно такой), должна была видеться ее дальнейшая судьба беспристрастному современнику. И тем удивительнее то, как эта судьба вдруг переменилась.

…После того, как под ударами степняков рухнула в прах и пепел Русь, именно Литва первой начала собирать ее осколки. «Первой ласточкой» стало освобождение Витенем от крестоносцев в 1307 году Полоцка и последовавшее присоединение нынешнего северо-запада Белоруссии, с городом Новогрудком

(Черной Руси по тогдашней терминологии). Но истинное могущество приходит к Литве при Гедеминасе, преемнике Витеня. Минское, Лукомское, Друцкое, древнее Турово-Пинское княжество становятся частью Великого княжества Литовского. Гедеминас вступает в борьбу за обладание Галицким и Волынским княжествами, но тут кунигасу приходится столкнуться с растущими аппетитами поляков и венгров. Следует череда незначительных войн, закончившаяся переходом под власть Литвы только волынских земель. Галицию поделили между собой Польша и Венгрия. Зато, без особых усилий удается присоединить киевские земли. Князь киевский Станислав безоговорочно признает себя вассалом Гедиминаса. Далее приходит черед Черниговского княжества. При этом Гедеминас – не просто завоеватель, более того, присоединение княжеств происходит чаще без применения силы, и прежние династии сохраняют вое положение. Он покровительствует православной церкви, не покушается на законы и обычаи своих новых русских подданных. Он позволяет свободно торговать в своих владениях ганзейским купцам, привлекает иноземных архитекторов и ремесленников.(116,311)

Именно в его правление христианство начинает распространяться среди литовских племен. Прежде всего этот процесс касается знати. Основная масса жителей собственно Литвы продолжает придерживаться языческих верований. Гедиминас тоже остается язычником, но тем не менее, как уже говорилось, достаточно благосклонно относится к христианам.

Русские князья сохраняют при нем свои привилегии, занимая высокие должности при его дворе.

Так, в переговорах с Новгородом, участвует князь Полоцкий и Минский Святослав. И именно Гедеминас впервые назвал себя королем литовским и русским, таким образом заявив миру о великодержавных претензиях Литвы.

Уже сын Гедиминаса и отец Ягайло – Ольгерд, становится христианином, и даже принял перед смертью монашество, по обычаю русских князей. Правда, в летописях можно встретить указания, что несмотря на столь благочестивую кончину Ольгерд несколько раз отрекался от христианства, однако не вполне ясно, что именно под этим подразумевалось: возвращение к язычеству с соблюдением всех формальностей, то ли просто не слишком христианское поведение.

Витовт – двоюродный брат Ягайло крестился по меньшей мере трижды, при этом переходя из католичества в православие и наоборот.

О вероисповедании самого Ягайло до принятия католицизма твердо сказать ничего нельзя. По меткому выражению В. Чивилихина он был «не то язычником, не то крещенным язычником».(76,231)

Всего за полстолетия, маленькое языческое государство превратилось в могущественную державу, простирающуюся от Балтийского до Черного моря, и от Волыни до Курска.

У литовцев были сильные союзники на северо-востоке Руси – это, прежде всего тверские князья. И не менее сильные противники – князья московские.

На примере взаимоотношений между этими двумя странами мы видим картину, что не раз уже бывало в истории.

На руинах прежней великой державы после многих перипетий возникает два сильнейших государства, соперничающих за право стать ее преемниками и собрать вокруг себя ее обломки.

Одно – полуварварское (в данном случае полутатарское), другое – хотя и управляемое иной по крови и происхождению династией, но сохранившее заметно больше элементов культуры и социальной структуры Киевской Руси.

Так или иначе, но решительная схватка между ними, за право завершить объединение русских земель казалась неизбежной, причем на стороне Литвы был заметный перевес в материальных и людских ресурсах. Однако события неожиданно пошли в совсем ином направлении.

В 1385 году состоялось бракосочетание великого князя литовского и русского Ягайло и польской королевы Ядвиги. Вместе с ее рукой великий князь получал польский трон. Ягайло принимал католичество, одновременно взяв на себя обязанность обратить в него своих подданных – как язычников, так и православных.(10,161)

О предыстории этого решения Ягайло неизвестно ничего – предваряли ли его какие-то тайные переговоры, что за условия были выставлены на них – навсегда останется тайной. Зато явственно видно другое – свернув с предначертанного судьбой (простите, читатель, за излишне, быть может, высокопарный слог), и предпочтя Запад – Востоку, он предопределил крах своей страны.

Конечно, «русская», или, если угодно, православная партия в правящем классе Великого княжества Литовского, отнюдь не исчезла после Кревской унии.

Возглавил ее князь Витовт Кейстутьевич, ставший фактически полновластным правителем Литвы, пусть и связанным с Ягайло вассальной зависимостью, а с 1392 года – и официально провозглашенный великим князем.

Он активно добивался дарования ему королевского титула, выдал дочь замуж за великого князя Московского, проводил политику, направленную, фактически на подчинение Золотой Орды. Однако, своих целей он не достиг. Но и после его смерти в 1430 году борьба сторонников западной и восточной ориентации не прекратилась. Последние отголоски этой борьбы приходятся на XVI век, когда, после прекращения династии Ягеллонов, на престол Речи Посполитой была выдвинута кандидатура сперва Ивана Грозного, а затем его сына Федора.

Есть сведения, что то же самое намеревался сделать и Лжедемитрий I, возможно – по согласованию со своими литовскими православными покровителями.(10,418)

Но с течением времени литовская, да и русская знать постепенно принимала католичество, полонизировалась, став для населения чужой сначала по религии, а затем и по крови и духу.

И, в итоге, даже формально сохранившись, Великое княжество Литовское и Русское фактически исчезло, став обычной провинцией Речи Посполитой, и полностью разделило ее незавидную судьбу.

Могло ли произойти по иному? Несомненно.

Итак, предположим, что Великое Княжество Литовское сделало свой выбор в пользу не Запада, а Востока.

Подобный поворот мог произойти по меньшей мере дважды. Первый раз – в начале 80-х г.г. ХIV века, когда выдвигались предложения связать узами династического брака Ягайло и одну из дочерей Дмитрия Донского.(13,319)

Второй – в первые десятилетия ХV века, в том случае, если бы Витовт решился на откровенный разрыв с двоюродным братом, и провозгласил себя полностью независимым русско-литовским государем.

Кроме того, вполне могло завершиться успехом восстание преемника Витовта – князя Свидригайла – самого младшего из сыновей Ольгерда. Ему удалось повести за собой всех недовольных неравенством с католической шляхтой представителей русской знати и городов и на какое-то время овладеть большей частью Великого Княжества Литовского, а у его противника – Сигизмунда Кейстутьевича осталась только Жемайтия, Аукшайтия и прилегающая к ней Черная Русь (район Новогрудка). Однако он был разбит поляками, и умер в 1454 году всего лишь князем Волынским.

В случае его удачи вполне могло возникнуть Великое Княжество Русское, со столицей в Киеве или Полоцке, в перспективе способное подчинить себе восточного соседа, или образовать с ним унию.

Наиболее благоприятной – и наименее вероятной, из всех трех представляется первая возможность, когда объединение происходит под началом Ягайло. Хотя, как известно, Ягайло не раз воевал с Московским княжеством, но история знает немало примеров, когда вчерашние противники на поле боя быстро становились добрыми друзьями и союзниками.

При этом, согласно договору и завещанию, сыновья Дмитрия Донского, и их потомки становились фактическими вассалами Литвы.

В 1399 году русско-литовское войско под предводительством Витовта, усиленное полками Московского княжества и других земель северо-восточной Руси, разбивает Тохтамыша в битве при Ворскле. В результате на несколько десятков лет раньше начинается распад Золотой Орды. Отныне угроза разорительных походов ханских войск больше не нависает над русскими землями, хотя и продолжаются мелкие набеги. Эта победа еще более укрепляет авторитет литовских государей, способствуя дальнейшему объединению под их властью всей Руси.

Долгое время, будучи формально под единым скипетром, Литва и Московская Русь реально продолжают отдельное существование.

Если в западных землях действует «Русская правда», то в восточных – княжьи грамоты и законы.

Точно так же знать западных русских земель обладает большей свободой в отношениях с великокняжеским престолом.

В дальнейшем потомство Ягайло дает начало династии верховных государей всех русских земель, в то время, как сыновья и внуки Дмитрия Донского по мужской линии сохраняют за собой лишь титул великих князей Московских, и становятся обычными вассалами Гедиминовичей.

От рассмотрения третьего варианта автор решил отказаться, в силу сложности прогноза развития событий в этом случае, а посему перейдем ко второму.

Надо сказать, автор вовсе не считает Витовта образцом добродетели. Во всяком случае ему трудно понять человека, который во имя личной мести привел на родную землю смертельного врага – немецких рыцарей, обещая стать их вассалом, и отдав на растерзание жмудские земли. Но ведь не был святым и Ягайло – убийца родного дяди.

Откровенно говоря, в отличие от Бушкова и Буровского, автору значительно больше Владислава-Ягайло импонирует именно Витовт – честный даже в заблуждениях, прямой человек, храбрый воитель, сумевший ради блага подданных и княжества отказаться от мести за отца, и – опять же в отличие от двоюродного брата – не помешанный на религии.

Перспектива же объединения при Витовте относится к последним годам XIV века – началу века XV, когда отношения между Московским княжеством и Литвой становятся, против прежнего, весьма тесными и достаточно дружественными.

Сыновей Витовта к тому времени давно не было в живых, и Ягайло активно добивается (и в нашей реальности, при содействии католического клира ему это удается), чтобы Витовт назначил его своим наследником.

Но дело в том, что у Витовта есть более близкий родственник, и надо думать, более симпатичный ему, нежели убийца его отца.

Это не кто иной, как великий князь московский Василий, внук Витовта, сын его старшей дочери Софьи и князя Ивана Дмитриевича.(116,391)

Ссора с двоюродным братом и поддерживающим его римским духовенством приводит к тому, что Витовт разрывает вассальные связи с Краковом, отрекается от католицизма и возвращается в православие.

В этом его безоговорочно поддерживает абсолютное большинство знати – ведь в соответствии с Кревской унией православные литвины поставлены в неравноправное положение

Вряд ли дело дошло бы до немедленного и поголовного изгнания католиков из великого княжества, хотя и это не исключено. Зато сразу вышвырнуто вон почти все латинское духовенство, силу и опасность которого Витовт Кейстутьевич, как – никак долгое время проживший в землях Тевтонского ордена, отлично осознает.

Примеру великого князя Литовского почти сразу следует абсолютное большинство новокрещенной знати ятвяжских и аукшайтских земель. Для них, в общем, не составляет труда сменить веру, дабы угодить государю, тем более, что мало кто из них внятно осознает разницу между православием и католичеством.

Что до основной массы непосредственно литовского населения, то оно вообще еще долго остается по сути язычниками, лишь поверхностно исповедующим новую религию. Так что, вполне возможно крестьяне, лесорубы и рыбаки коренных литовских земель даже и не заметили и не осознали бы толком происшедшей перемены.

Разве что порадовались бы, что отныне проповеди в недавно построенных церквах начали читать на их родном языке.

Добавим, что жители жестоко пострадавшей от крестоносцев Жемайтии вряд ли склонны хорошо относиться к вере своих извечных угнетателей, так что с их обращением проблем бы вообще не возникло.

Правда, многие из них по прежнему – тайно и не очень, продолжают отдавать должное прежним божествам – верховному богу Диевасу, богу грома Перкунасу и солнечной богине Сауле. Наряду с ними почитается Мать-земля и бесчисленные сверхъестественные существа женского пола, именовавшиеся «духи-матери».(48,31)

Очередная – четвертая по счету, считая язычество, перемена веры великим князем, вызывает гнев двоюродного брата и скрежет зубовный в Ватикане: уже явственно просматривающаяся перспектива распространения католицизма до Смоленска и Калуги как минимум, теперь безвозвратно утрачена.

Но не воевать же Польскому королевству с грозным соседом, имеющем явное превосходство (которое прежде не раз испытывали на себе поляки)? Тем более, что именно этого ждет Тевтонский орден, для которого что поляки, что литовцы с русскими – недочеловеки, самой природой предназначенные для рабства. Поэтому Ягайло, после обмена нелицеприятными посланиями, предпочитает худой мир доброй ссоре.

Тем временем Витовт подтверждает договор, ранее заключенный с московским князем Василием Дмитриевичем и официально провозглашает сына его и своей дочери Софьи – Василия Васильевича, своим наследником (а позже – и соправителем).

Примерно в 1410 году, вскоре после битвы при Грюнвальде (вместе с западнорусскими, литовскими, польскими войсками в ней участвуют и полки из северо-восточных земель), происходит ликвидация удельных княжеств на территории Великого княжества Литовского и Русского. Позже, эта мера распространяется на всю территорию государства, и власть на местах окончательно переходит в руки назначаемых великим князем наместников.

На западных землях в городах великие князья Литвы вводят магдебургское право, позже оно распространяется и на всю территорию русско-литовского государства, при этом, возможно подвергшись модификации в соответствии с местными условиями. В некоторых городах, таких как добровольно присоединившийся к Литве-Руси Псков, имеющих давние традиции самоуправления, надолго, быть может и до нового времени могли сохраниться и прежние вечевые институты.

Еще Витовт дал Смоленску, Полоцку Витебску уставные грамоты, которые закрепляли и утверждали сложившийся за предшествующие века. Сохраняется городская вечевая демократия. Одновременно в них провозглашаются, говоря современным языком – свобода передвижения и неприкосновенность личности.(48,136)

Наряду с городами самоуправляющимися, существуют и те, которыми руководят великокняжеские наместники.

Со смертью Витовта, последовавшей в 1430 году, в почтенном возрасте восьмидесяти лет, виленский трон переходит на вполне законных основаниях, к князю Московскому Василию Васильевичу…

После уничтожения Византии турками, во второй половине XV века, на Руси-Литве учреждается патриаршество, причем столицей его избирается Киев, как место, откуда пошло христианство в русских землях. Возможно, это случилось бы и раньше, после Флорентийской унии 1439 года, когда папские наместники пытаются взять под контроль русские епархии.

Что можно сказать о возможной эволюции государственного устройства Русско -Литовского княжества?

В нашей истории Литва заимствовала образцы государственной организации из едва ли не самой отсталой и анархической в смысле государственных институтов страны тогдашней Европы. Фактически, после XII века Польша никогда не была единым государством, в том смысле, в каком это принято понимать. Разрозненные территории удерживала почти исключительно воля сильного правителя. Например, при Владиславе Локетке правитель Малой Польши строил планы выйти из под власти Кракова и присоединиться к Священной Римской Империи. Сильным личностям вроде Ягайло или Батория еще без особого труда удавалось держать шляхту в узде – до поры до времени. У Яна Собесского, который ни в чем не уступал этим двум, это получалось уже с трудом. Позднее это не получалось никак, да и не могло получиться.

Между тем, в Великом Княжестве Литовском шли процессы централизации, куда более ранние и успешные, чем в Москве. Вспомним – в «азиатской» Московии последние удельные княжества были ликвидированы уже при Иване Грозном, в то время как в Литве это произошло вскоре после Грюнвальдской битвы.

Власть великого князя литовского была формально почти не ограничена, и веча в его землях уже давно не собирались (10, 194); Рада – совет знатных людей при великом князе, имел лишь совещательный голос (подобно Боярской думе в Москве). Монарх считался верховным собственником всех земель, лично утверждал все сделки с вотчинными владениями, и считался верховным собственником всего государственного имущества.

И если в нашей истории, под влиянием Польши и польских нравов, в Литве завелась выборность князей, «паны -рада», «либерум вето» и прочее, что в итоге и вогнало Речь Посполитую в гроб, то в данном случае, развитие событий пошло в другом направлении – в том, в каком и должно было идти, исходя из сложившегося на конец XIV – начало XV веков положения.

Где-то к середине XV века завершается объединение в составе державы всех населенных русскими земель, за исключением, быть может, запада Галицкого княжества. Присоединяя новые земли, власть не пытается насильственно перекроить их по единому шаблону, напротив, сохраняет все старые законы и обычаи, не противоречащие общегосударственным интересам.

Присоединение Новгорода и инкорпорация его территории в состав единого государства осуществляется куда менее сурово, нежели это сделала Московская Русь.

Хотя Новгородская земля лишена практически всех своих северных и северо-восточных владений, а в самом Новгороде устанавливается власть великокняжеского (или царского, а может и королевского) наместника, тем не менее бывшая республика сохраняет большую часть прежних вольностей и привилегий. По прежнему новгородские купцы свободно торгуют с Западной Европой, совершают плавания в Скандинавию и Англию, позже – в Испанию и Средиземноморье, а в самом Новгороде действует Немецкий двор.

Именно купцы и землепроходцы из Новгорода и ранее принадлежавших ему земель, таких как Великий Устюг, идут в авангарде освоения Сибири.

Так же продолжается торговля новгородцев с Ганзейским союзом, отношения с которым вообще становятся для Литовско-Русской державы одним из приоритетов.

Новгородцы составляют костяк русско-литовского военного флота, создание которого началось примерно в это же время.

В то же время Москва довольно быстро теряет все свои позиции, становясь всего лишь одним из провинциальных центров, даже уступая многим из них, таким как Псков, Нижний Новгород, или Смоленск. К настоящему времени, наверное, далеко не все помнили бы об ирредентистских амбициях Московского княжества, как мало кто помнит сейчас об аналогичных амбициях, например, Твери.

Примерно на полвека раньше, чем это осуществила Московская Русь, Литва осуществляет разгром последних обломков Золотой Орды – Казанского и Астраханского ханств. Следом приходит черед и зауральских земель.

Если даже не очень населенное и развитое Московское государство, всего за семьдесят с лишним лет подчинило себе огромное пространство от Оби до Тихого океана и Камчатки (и это при том, что приходилось еще вести тяжелые войны с Речью Посполитой и Швецией) то, безусловно, Держава Русская и Литовская достигла бы в этом направлении куда больших успехов.

Одновременно, с получением всего течения Волги и выхода к Каспию, начинает интенсивно развиваться торговля с востоком, при посредстве Персии.

Через русские и литовские земли в Европу поступают столь высоко ценимые пряности, ткани, драгоценности. Путешествия, подобные тому, которое совершил Афанасий Никитин в конце XV века, для купцов из Вильно, Астрахани, Нижнего Новгорода и Киева становятся практически обыденными.

Путь этот занимает заметно меньше времени, и куда менее опасен, нежели плавания европейцев вокруг Африки, так что русско-литовские торговцы становятся серьезными конкурентами голландцев и португальцев.

Одновременно и купы из азиатских стран, прежде всего – Индии и Персии – нередкие гости на Руси-Литве, и наряду с Ганзейскими и Немецкими дворами (что существовали и в реальности), в русских городах появились бы дворы индийские и бухарские.

Именно Литва становится ключевым звеном, позволяя возникнуть новому торговому пути между Западом и Востоком, объединяющего купцов от Индонезии до Москвы и дальше(39,537).

Не исключено, что со временем – когда колонизаторская активность европейских стран активизируется (ближе к XVIII веку), индийские владыки обратились бы за военной помощью именно к великой северной державе со столицей в Вильно, с которой имеются налаженные, обширные и насчитывающие не первый век связи.

И это вполне могло изменить ход истории в Южной Азии, помешав европейской колонизации Индии.

Ведь историки усматривают причины упадка империи Великих Моголов во многом в том, что в условиях, когда наступило время морских держав, «Моголы не любили моря и были беспомощные перед лицом морской державы»(104,73).

А при описываемом развитии событий императоры Индии могли воспользоваться услугами литовских моряков, как в нашей истории Иван Грозный – балтийских пиратов, а Петр Великий – датчан и голландцев.

И воды Индийского океана бороздили бы фрегаты и линейные корабли под литовским флагом, вселяя страх в иноземцев.

Успешно осуществляются территориальные приращения на западном направлении.

К середине XVI века максимум в кратчайшее время и без особого труда Литва завоевывает земли Ливонии. Сделать это тем более легко, что к тому времени Ливонский орден практически выродился. Современники дают картины глубочайшего морального разложения, упадка воинского духа, казнокрадства. Даже в немецкой литературе, у того же Себастьяна Мюнстера, содержатся многочисленные описания разнузданных пиров в замках, окруженных толпами нищих и калек, бессмысленная расточительная роскошь, пьянство, педерастия, и иные всевозможные пороки орденского духовенства. Коренное население – эсты и родственные литовцам латыши, превращенные в крепостных церкви и баронов, тоже отнюдь не горели желанием защищать своих поработителей.(64,272)

Вдобавок, Ливонию раздирали междоусобицы между католиками и протестантами. Неудивительно, что война с подобным противником долго не продлилась. (10,336)

Громадные богатства ливонских городов и феодалов перекочевывают в казну виленских государей.

При этом северные территории бывшего Ливонского ордена, примерно в границах нынешней Эстонии, с городами Дерпт (вновь переименованный в Юрьев), Таллинн (получивший имя Колывань) и Нарва, присоединяются к Псковской земле.

Что касается областей Рижского архиепископства, Курляндского епископства, и Эзель – Викского епископства (Моонзундский архипелаг), населенных в основном земгалами, курпами, ливами, то они становятся непосредственно частью Литвы.

Значительная часть немецкого населения насильственно переселена во внутренние районы страны, многие – прежде всего рыцари и католическое духовенство изгнаны за пределы Державы Русской и Литовской, или истреблены. Немецкие слободы появляются во многих городах как Западной, так и северо-восточной Руси, что способствует развитию ремесел и торговли.

Но еще до этого – в первой трети XVI века наступает черед Тевтонского ордена – бывших земель прусских племен. В союзе с Польшей, Литва-Русь довольно быстро разделывается со своим давним врагом, присоединяя значительную часть его владений, с городом Кенигсбергом, ставшим Королевцем. Фактически с этого времени, германское влияние на востоке Прибалтики, существовавшее более четырех веков, исчезло, словно бы его и не было.

Можно вспомнить в этой связи, как в нашей истории, спустя всего сто с небольшим лет после Грюнвальда, Речь Посполитая не смогла окончательно раздавить Тевтонский орден, когда «свободолюбивая» шляхта вначале просто отказалась воевать, а потом позорно бежала под Хойницами. [52]

Ныне же, поскольку вопрос о войне и мире решает не анархическое буйное дворянство на своих сеймах, плавно переходящих в грандиозные попойки, а монарх своей единоличной властью, судьба орденских земель предопределена.

Это событие радикальным образом меняет всю будущую историю Европы.

Исчез Тевтонский орден – и не успело толком возникнуть Прусское герцогство, будущее королевство, объединившее вокруг себя Второй германский рейх… и так далее, вплоть до Первой Мировой Войны – а значит – и всего, что случилось потом.

Несколько позже – примерно в двадцатые – сороковые годы XVI века осуществляется и успешная экспансия на юго-западном и южном направлениях. Русско-литовское государство, пользуясь ослаблением Венгрии, попавшей на несколько десятилетий в вассальную зависимость от Османской Порты, присоединяет Закарпатскую Русь. Так завершается объединение под скипетром потомков прибалтийских лесных князьков всего наследия Киевской Руси. Примерно в этом же направлении Вильно закрепляет за собой земли по берегу Черного моря, между Бугом и Днепром.

Логическим завершением событий в северном Причерноморье, вполне могло явиться завоевание Крымского ханства. Если подобное в силах был осуществить, по мнению многих историков, даже Иоанн Грозный, то тем более сопутствовал бы успех восточнославянской сверхдержаве, намного, как уже говорилось, превосходившей реальную Московскую Русь.

Удержанию Крыма в русской власти способствовало бы и то, что значительная часть его населения на тот момент состояла из христиан, позже принявших ислам и слившихся с татарами (64,273)

Долгое время первенство в Литовско-Русском государстве безоговорочно принадлежит западным землям.

С течением времени, однако, в связи с изменением социально-экономической обстановки (освоение волго-уральских земель и Сибири; развитие торговли с Востоком через Астрахань), все большее значение приобретают земли северо-восточной Руси.

Восточные земли также довольно долгое время являются оплотом ревнителей старины против иноземного влияния и новшеств. Однако даже самые верные сторонники «древлего благочестия» не выступают в открытую против власти литовского государя, подкрепленной к тому же авторитетом патриарха.

И, одновременно, оттуда происходят лучшие воины литовской армии.

Именно опираясь на знать и мелкое служилое дворянство восточных территорий, виленские владыки сдерживают удельные и самостийнические аппетиты магнатов южной и юго-западной Руси.

Немалую роль в этом процессе играют и города, часть которых получила самоуправление по европейскому образцу, вместе с магдебургским правом, а часть сохранила традиционные вечевые институты (тот же Псков).

Если в нашей истории литовская этническая знать полонизировалась, то в данной истории она русифицируется, за исключением жемайтийских (жмудских) бояр и части знати аукшайтских земель.

Но эта часть правящего класса Державы Русской и Литовской не имеет слишком большого влияния на политику страны, почти целиком замыкаясь на делах и интересах «старых» территорий балтийского племени.

И тем более давно – уже почти с самого начала общей истории Руси и Литвы, обрусела правящая династия. Быть может, разнообразные Казимиры, Ольгерды, Витовты, и прочие государи – «литвины», знают лишь десяток – другой слов на языке своих предков, предпочитая изучать латынь и польский. «Русь ассимилировала Литву».

Коснемся положения крестьянства – то есть боле чем девяти десятых населения, в Русско-Литовской державе.

Как известно, в реально существовавшем Великом Княжестве Литовском, крепостное право окончательно утвердилось в 1588 году – за шестьдесят с лишним лет до того, как Соборное Уложение царя Алексея Михайловича узаконило его на Руси.(10,198)

Но нужно все же иметь в виду, что данное положение статута 1588 года возникло опять-таки под влиянием западного соседа.

Во всяком случае, крепостное право в различных его видах, хотя и достаточно широко распространено, тем не менее, не охватывает абсолютного большинства сельского населения, как это уже с конца XVII века произошло в отечественной истории.

И крепостничество по своей сути существенно менее сурово, нежели то, что имело место в России. Во всяком случае, дело не доходит до откровенного рабства, как это случилось у нас в стране. Да, крестьянин является подневольным, урезанным в правах человеком, но не превращается в вещь, в «крещенную собственность», и на русской земле никогда не было позорной продажи людей на аукционах, с молотка. Кроме того, чисто территориально границы распространения крепостного права заметно уже, и дальше Волги оно не продвигается. (13,324)

Впрочем, уже к XVIII веку самое позднее, крепостное право исчезает – либо отменяется сверху единовременно (скажем, после очередного крупного бунта), либо же власть дает крепостному право беспрепятственного выкупа своей свободы.

В политической жизни государства можно наблюдать борьбу двух тенденций. Первая – централизаторская, исходящая от великокняжеской, а позже – царской власти, поддерживаемой разнообразными общественными силами – от посадских людей и купечества до служилого боярства и дворянства.

Вторая – прежде всего ее представляют князья и высшее боярство, отстаивает автономию местной и высшей знати, ее известную самостоятельность и право голоса в государственных делах, не покушаясь, впрочем, на основные прерогативы монархов.

Иногда – особенно на ранних этапах истории, противоборство это выливалось бы в вооруженное противостояние, но в основном оно проходит мирно, переходя в сферу конфликтов между группами знати и интриг.

Верховная власть активно пользуется наличием противоборствующих сил и группировок в обществе и правящем классе, лавирует, опираясь то на одних, то на других, медленно и последовательно укрепляя автократию, но вместе с тем не сумев довести дело до «стопроцентного» самодержавия. Ведь даже сугубые приверженцы централизации при этом желают, чтобы в обмен на поддержку корона прислушивалась бы к их мнению.

Было бы ограничение монархии сформулировано в законе, или же стало в большей степени, традицией, пусть и незыблемой? Была бы принята единая конституция, или то была бы какая-то совокупность принятых в разное время законов – по английскому образцу? Стала бы высшим законодательным и представительным органом преобразованная княжеская Рада, или то был бы, скажем, Земской Собор?

Вопросы эти достаточно интересны, но обоснованного ответа дать на них нельзя.

В итоге данного процесса складывается территориально-политическая система, сходная с той, которая во Франции именовалась «старый порядок»: множество сохранившихся с удельных времен земель, со своими особенностями, обычаями, законами и вольностями, при сильной центральной власти, стоящей, однако, значительно ближе к европейскому абсолютизму, нежели к восточной деспотии.

В отечественной культуре отсутствует как ксенофобия, и неприятие всего чужеземного, долгое время господствовавшее в Московском царстве, так и слепое поклонение западной, европейской цивилизации, столь характерное для последовавшей за ним эпохи. Формируется своя, совершенно особая культура, органично впитывающая многие полезные элементы зарубежной, но в основе своей автохтонная, славянская.

Уже с начала XVI века начинает интенсивно развиваться книгопечатанье (вспомним начавшего свою деятельность примерно в то же время Франциска Скорину); возникает национальный театр. Не являются редкостью обширные библиотеки – как в домах знати, так и состоятельных горожан, где наряду с переводными сочинениями – от античных трагедий и византийского «Дигенис-акрит», до «Декамерона» и писаний современников – можно увидеть и «Слово о полку Игореве», и переизданные древние летописи.

По примеру соседней Польши в городах возникают мещанские школы, а затем и высшие учебные заведения – славяно-греко-латинские академии.

В европейской политике Литовско-Русское государство придерживается, в основном, изоляционистского курса. Ведь нельзя забывать, что то активная роль, которую играла Российская Империя в «европейском концерте», XVIII -начала XIX веков, в значительной мере объяснялась своего рода комплексом неполноценности, который русские монархи испытывали в отношении своих западных коллег.

Ничем иным, во всяком случае, нельзя объяснить участие России, например, в Семилетней войне, совершенно ей не нужной и ведшейся во имя интересов Франции.

И одновременно, европейцы – разумеется при всех оговорках, и при том, что откровенно опасаются могучей восточной державы, все таки признают Литовско-Русское государство равным себе, числят его страной, как бы там ни было, цивилизованной. «Европейской» условно говоря.

Говоря о международном положении Русско-Литовского государства, нельзя не остановиться на отношениях с ближайшим западным соседом – Польшей.

С одной стороны, по всей видимости были бы неизбежны войны с Краковом, и прежде из за галицких земель, еще в середине XIV века перешедших под ее власть.

С другой же – именно Польша являлась бы посредником в социальном, культурном и экономическом обмене между Литвой и Западом.

При этом Русско-Литовское государство вовсе не заинтересовано в разделах и завоевании Польши – ни само, ни тем более, чтобы это сделал кто-то другой.

Поэтому Литва активно поддерживает польское государство в ее борьбе со шведами, австрийцами, немцами.

Многие представители верхов и образованного сословия обучаются именно в польских университетах.

Подведем некий итог – какие последствия все вышеизложенное могло бы иметь для исторической судьбы восточных славян?

Прежде всего, не произошло разделения древнерусской нации на три народа – русский, украинский и белорусский.

На всем пространстве от Тиссы до Охотского моря и Чукотки, а при удачном развитии событий – до Аляски и даже Калифорнии проживает единый народ, называющий себя русскими, или скорее, русинами. (10,82)

Хотя весьма вероятно, что за границей их всех скопом, как впрочем и татар, башкир, якутов, кавказские народы и прочих подданных виленской короны, именуют литовцами.

Разумеется, между жителем Волыни и, скажем, Рязани существуют заметные различия в языке, одежде, обычаях. Но несмотря на это, все они ощущают себя единым русским народом, происходящим от единого корня и имеющим общую историю. Духовным центром притяжения для них бы служил в большей степени Киев, нежели Вильно-Вильнюс, и положение этих двух столиц в чем-то напоминало бы то, которое в нашей истории занимали Москва и Петербург.

В итоге, к ХXI веку мы имели бы на месте нынешней России государство весьма мало похожее на нее, с совершено иной историей, не говоря уже, что его территория была бы при любом развитии событий заметно больше. Существенно отличался бы и народный менталитет – наверняка ее жители менее раболепно относились бы к власти, одновременно больше надеясь на себя и куда лучше умея отстаивать свои интересы, если власть на них покушалась. Даже язык, на котором они говорили, был бы куда ближе к белорусскому, нежели к современному русскому.(10,490)

Лучше это было бы или хуже? История вообще, как правило, не знает таких понятий.

Эпохой, оказавшей определяющее воздействие на все дальнейшее развитие Западной Европы, а в конечном итоге, и остального мира, была вторая половина XVI века, время борьбы за господство над морями, или, по выражению видного отечественного историка мореплавания С. Снисаренко, талласократию, между Нидерландами и Англией с одной стороны, и Испанией с другой. Говоря современным языком это борьба была ни чем иным, как противостоянием двух если и не противоположных, то значительно друг от друга отличавшихся социальных систем, помноженной на идеологическую (в данном случае религиозную) рознь.

Численность населения одних только европейских владений Испании превышала население Англии и Франции вместе взятых, не говоря уже о том, что это были едва ли не самые развитые в экономическом отношении регионы – Нидерланды и Италия. Из заокеанских владений, как тогда казалось, неиссякаемым потоком текут золото и серебро, по некоторым данным составлявшие до четырех пятых мировой добычи.(58,54)

После завоевания Португалии испанская корона становится обладателем ее владений в Гвинее и Бразилии, Индии и, что гораздо важнее, – фактическим монополистом в торговле с Африкой и Индией.

Ни одна страна, исключая Великобританию периода расцвета, даже не приблизилась к той вершине могущества, на которой стояла Испания XVI века. Лишь только ХХ столетие знает супердержавы такой мощи.

Казалось – что могло противостоять подобной силе, что помешает мечте Карла V о всемирной католической империи осуществиться?

Как не раз бывало в истории, Испания была побеждена собственным властелином.

Итак, Филипп II, человек прозванный союзниками – Осторожным, а недругами – Кровавым. Тщеславный и жестокий (как, впрочем и большинство тогдашних монархов), фанатичный католик, стремившийся в буквальном смысле быть правовернее римского папы. И одновременно самый могущественный монарх мира. Никогда больше в мировой истории один человек самовластно не повелевал столь многими землями и народами. Позволим себе привести далеко не полный список его титулов. Король Арагона, Кастилии, Леона, Сардинии и королевства Обеих Сицилии, Наварры, Гранады, Галисии, Майорки, Валенсии, Мурсии, Севильи, Кордовы, Альхесираса, Гибралтара, Португалии, Алжира, Бразилии, Ост-Индии, Вест– Индии, Канарских, Азорских, Зеленого Мыса островов, а также «всех островов и земель Моря-Океана», повелитель Адена, Омана, Маската, Ормуза, Явы, Моллукских островов, Филиппин и Макао, герцог Австрийский, Миланский, Брабантский и Люксембургский. граф Бургундский, Габсбургский, Тирольский, Фландрский, Артуазский, Намюрский, Голландский, 3ееландский, сеньор Бискайский, Молинский, Гронингенский, Фризский, король Иерусалимский, принц-консорт Англии, король Франции.(58,36) «…И прочая, прочая, прочая»

И не столь важно, что далеко не все титулы его соответствовали действительности. Важно то, что в его лице мы видим самого могущественного повелителя среди государей того времени. Ни один венценосец, за исключением разве что, может быть, китайского богдыхана, не обладал, не то что сопоставимым могуществом, но даже хотя бы и приблизиться к нему и не мыслил.

То, как он распорядился этой властью, весьма печальная и поучительная история.

Историки не раз указывали на психопатические черты характера Филиппа II. Но в особенности это проявлялось в его воистину шизофренической религиозной нетерпимости.

Аутодафе становятся весьма частым зрелищем, превращаясь едва ли не в ежедневные представления. На кострах равно горят и простолюдины, и дворяне. Нет пощады и лицам духовного звания – по обвинению в ереси гибнут не только рядовые священники и монахи – их судьбу разделяют аббаты и епископы.

Наконец, вершина инквизиционного террора – по абсолютно вздорному поводу арестован примас (высший иерарх церкви) Испании – архиепископ Толедский, чудом избежавший костра, но просидевший в застенках семнадцать лет. Инквизиция фактически подминает под себя церковь, более того, заменяет ее собой. Обладание запрещенной книгой равнозначно смертному приговору.

Однако особо жестокие репрессии обрушились на две этнические группы: маранов – испанских евреев-христиан, и морисков – также христианизированных арабов (отказавшиеся принять католичество мусульмане и иудеи покинули Иберийский полуостров еще в конце XV в.).(91,66)

Начали с иудеев. К тому времени, они, в абсолютном большинстве, давно усвоили испанские обычаи и культуру, даже родным языком их стал испанский.

Многие из них породнились с аристократией, или сами приобрели дворянские титулы, пожалованные им за заслуги прежними королями, иные занимали достаточно высокие посты в церковной иерархии. Не будем сейчас вдаваться в подробности: какой именно процент их продолжал втайне исповедовать прежнюю веру – обсуждаемой темы это не касается, тем более что сведения об этом мы вынуждены черпать из документов инквизиции. (73,286)

«Окончательно решение еврейского вопроса» в Испании, завершилось буквально в пару лет – те, кто не попали на костер, были ограблены до нитки и бежали в другие государства.

Затем принялись и за морисков. Христиане во втором-третьем поколении, искусные ремесленники, умелые земледельцы были частью изгнаны из страны, пополнив ряды алжирских пиратов, частью насильственно переселены на самые неплодородные земли Кастилии и ассимилированы. Тысячи их были казнены. (58,87)

Нашлись среди королевских советников те, кто пытался образумить впавшего в религиозный раж монарха, указывая на громадный ущерб, который несла Испания. «Я предпочту царствовать в пустыне, нежели в стране, заселенной еретиками», – таков был ответ Филиппа.

Обширные территории Пиренейского полуострова пришли в запустение, сады и возделанные поля обратились в пастбища для овец, очень быстро превративших большую часть Испании в полупустынный ландшафт, хорошо знакомый нам.

Но главное деяние Его Католического Величества на ниве борьбы с собственными подданными было еще впереди.

Следующей мишенью он избрал нидерландские земли королевства. Главным образом за их богатство и множество вольностей, которые, надо думать, не давали ему спокойно спать.

Прежде нидерландцы вовсе не тяготились властью испанского короля.

Напротив, они извлекали немалую пользу из своей принадлежности к империи – заметная часть золота и серебра, привозимых из за океана, тут же оседала в карманах оборотистых антверпенских купцов и умелых брабантских ремесленников.

Однако, при Филиппе все резко изменилось.

Очень быстро к жителям Нидерландов, бывших в течение уже почти семидесяти лет верными подданными испанских государей и, в абсолютном большинстве, добрыми католиками, стали относиться немногим лучше, чем незадолго до того – к крещенным маврам и евреям.

Само собой, голландцы начинают ответные действия (тут нет времени излагать все перипетии начала этой борьбы, включая казнь королем умеренных вождей оппозиции Эгмонта и Горна и развертывание террора инквизиции).

В 1567 году началось восстание в Нидерландах. На его подавление были брошены лучшие части испанской армии. По выражению одного из историков, Филипп стремился силой оружия навязать себя в короли, тем, кто и так готов был признать его таковым.

В следующем году Филипп II совершил нечто неслыханное – провозгласил, что все население непокорных провинций (порядка трех миллионов человек), являются еретиками (и, следовательно, подлежат смертной казни). Приговор тем более несправедлив, что, повторим, на тот момент, и много позднее, значительная часть жителей продолжала оставаться искренними приверженцами римского престола(6,113). Начинается борьба не на жизнь а на смерть.*

И именно тогда Нидерландам начала оказывать помощь британская королева Елизавета I.

Так завязалось это противоборство меж Испанской монархией и Англией, почти сразу вылившееся в личное соперничество двух государей.

В поединок между властелином полумира и правительницей одного из бедных второразрядных королевств, которое населяло менее четырех миллионов человек, и все доходы которого были, по свидетельству современников, меньше доходов иного испанского города.(58,45)

Путь Елизаветы к власти был труден и извилист. Мать ее – Анна Болейн (из-за которой, собственно, Генрих VIII и решился на окончательный разрыв с католической церковью) была казнена по обвинению в супружеской измене; да и жизни юной принцессы не раз угрожала недвусмысленная опасность.

Престол она заняла лишь потому, что все прочие потомки Генриха VIII Тюдора или умерли, не оставив потомства или, как Джейн Грей, пали жертвой междоусобиц, регулярно вспыхивавших в Англии после его смерти.

В противоположность Филиппу II совершенно равнодушная к вопросам веры, хитрая и расчетливая, как банкир лондонского Сити, реалистка до мозга костей, она твердо знала границы возможного, и всегда умела найти наилучшее решение в конкретных обстоятельствах. Всем, чего она достигла, она обязана самой себе, поскольку судьба была решительно против нее.(56,71)

Кстати отметим одну интересную деталь. В свое время, Филипп, тогда еще испанский принц, был выдан (именно это слово больше всего подходит в данном случае) своим суровым отцом за больную и некрасивую – «неблаголепную лицом», по выражению собственных придворных, наследницу английского престола Марию Тюдор, старшую дочь Генриха VIII, став, как уже упоминалось, принцем-консортом Англии. После ее смерти в 1548 году, Филипп, однако, утратил все права на престол, даже в качестве регента при малолетних детях – Мария оказалась бесплодной. Не долго раздумывая, Филипп – тогда уже король Испании посватался к только что ставшей английской королевой Елизавете, получив отказ, мотивированный разницей в вероисповедании.

Возможно, эти воспоминания были лишним аргументом при принятии решения о начале войны, кульминацией которой стал поход «Счастливой Армады», лишь позже иронически названной – непобедимой.

Наверняка очень многим разгром Армады представляется как нетрудное и заранее предрешенное дело, а испанский флот – в виде скопища никуда не годных кораблей, с командами, состоявшими из неумелых трусов. руководимых бездарными офицерами. Подобное представление основано, главным образом, на многочисленных «пиратских» романах, герои которых – отважные и благородные английские и французские корсары, десятками берут на абордаж набитые золотом испанские галеоны, пленяя при этом (как в прямом, так и в переносном смысле) прекрасных испанок. (117,309)

Подобную точку зрения, как ни странно, разделяют и немало историков, любящих рассуждать о прогнившей будто бы насквозь феодальной Испании и динамичной буржуазной Англии. Отложим пока в сторону разговоры о чьей то «прогнилости», и остановимся на предыстории конфликта.

В 1568 году по личному приказу королевы Елизаветы, конфисковано миллион дукатов, оказавшихся на случайно зашедшем в английский порт Саутгемптон испанском корабле и предназначавшихся для выплаты жалования войскам герцога Альбы, воевавшим против нидерландских повстанцев. В ответ Филипп приказывает конфисковать всю собственность английских купцов в испанских владениях. Елизавета отвечает тем же. Испанцы не остаются в долгу и отправляют на галеры всех моряков с арестованных в их портах английских судов. Посажен в тюрьму посол Испании в Лондоне. Однако эскалацию конфликта удалось в этот раз остановить, хотя своих дукатов Филипп так и не увидел. (58,64)Более-менее мирный период продлился почти двенадцать лет, до 1580 года, когда испанский король поддержал очередное ирландское восстание. После его разгрома несколько сот взятых в плен добровольцев – идальго, посланных в помощь единоверцам, были повешены без суда. Обе стороны, впрочем, предпочли не поднимать шума вокруг этого случая. Тем более, что у Филиппа и так по горло важных дел – именно в этом году осуществлен давно задуманный и спланированный захват Португалии. Вместе с Португалией, король получил все ее владения в Бразилии и Южной Азии, плюс мощный португальский флот.

Через три года испанский посол обвинен Елизаветой в организации заговора против нее и выслан. Разъяренный Филипп в отместку запрещает вообще всякую торговлю с английскими еретиками.

Но в 1585 году Испанское королевство поразил страшный голод, люди умирали десятками тысяч по всей стране. Филипп II предлагает английским купцам продать хлеб под королевские гарантии безопасности. Но стоило только судам британцев отшвартоваться в его портах, как они были захвачены, а команды отправлены на каторгу как еретики. Англия потрясена столь неслыханным вероломством, да и вся остальная Европа тоже шокирована – давно не случалось, чтобы коронованная особа столь открыто изменила своему слову. (58,61) Не медля, Елизавета начинает настоящую необъявленную войну против Испании. Теперь удар направлен в самое больное место великой империи – по американским колониям.

Начало этой кампании положил человек, чье имя знакомо даже людям, далеким от какого бы то ни было интереса к истории – Френсис Дрейк.

Вначале его флотилия атакует порт Виго на островах Зеленого Мыса, на рейде которого сожжены и утоплены шесть испанских транспортов.

Затем Дрейк пересекает океан и разбойничает в Мексиканском заливе. Здесь ему улыбается удача – на Панамском перешейке захвачен караван, с годовой добычей перуанских золотых копей. Дрейк разоряет Пуэрто -Рико и испанские поселения во Флориде. Правда, в Сан -Доминго и в Картахене он встречает отпор, зато на обратном пути дерзкому нападению подвергаются порты севера уже самой Испании. Королевский флот, состоящий, в основном, из тяжеловооруженных но неуклюжих и неповоротливых судов, ничего не может поделать с быстроходными английскими фрегатами.

Несмотря на яростные протесты испанского посла, требовавшего примерно наказать грабителя, Елизавета устраивает пышный прием в честь пирата, и возводит его в рыцарское достоинство. Вскоре новоиспеченный сэр назначен адмиралом королевского флота. Но, кроме Дрейка, есть еще множество куда менее известных морских разбойников, принесших, однако, не меньший ущерб иберийской монархии.

Пиратство становится, как в античные времена, легальной отраслью британской экономики. Корабли снаряжаются не только на деньги королевы, но и на средства ее министров, придворных, богатых купцов. Не говоря уже о тех капитанах, кто отправляется на промысел, на свой страх и риск. Возникают самые настоящие акционерные общества, чьей специализацией является корсарство.

В своем следующем плавании, пройдя проливом своего имени, кстати, тогда же и открытым, Дрейк грабит города на тихоокеанском побережье Южной Америки, пользуясь полным отсутствием там укреплений и сильных гарнизонов. Испанцы убеждены, что ни один враг не может появиться в этих водах, путь в которые из Европы труден и далек, да вдобавок, является строжайше охраняемой государственной тайной.

Филипп вынужден отвлекать значительные силы на сопровождение транспортов из Америки, постройку быстроходных сторожевых судов и крепостей на американском побережье.

Это дает некоторый эффект, но все равно принятых мер явно недостаточно.

И тогда король Испании приходит к выводу – вместо того, чтобы и дальше увязать в борьбе с корсарами, все большем напоминающей попытку медведя отбиться дубиной от стаи комаров, и войне с подпитываемыми извне гезами, следует сокрушить Англию и присоединить ее к своим и без того обширным владениям.

К этому времени, уже существовало два плана войны с Англией. Один предполагал вначале высадку массированного десанта в Ирландии, второй – действия в союзе с Шотландией, в сочетании с морской блокадой. Оба имел немало достоинств и не меньше недостатков. (58,81)

Филипп, однако, разработал собственный план. Суть его заключалась в нанесении удара по восточному побережью Британских островов со стороны Фландрии. Предполагалось, что мощный испанский флот, взяв на борт заранее собранную наместником Нидерландов армию вторжения, высадит ее в Англии.

Одновременно начнут боевые действия ирландские и шотландские католики, которым было выделено с этой целью немалое количество золота.

Момент для сокрушения Англии на редкость удачен.

Впервые за многие годы можно было не опасаться, угрозы со стороны мусульманских государств – турки еще не оправились от недавнего разгрома, а султаны Магриба трепетали перед испанской мощью. Францию терзали религиозные войны, император Священной Римской Империи Максимилиан открыто поддержал Филиппа. Голландские гезы деморализованы убийством их вождя Вильгельма Оранского. Римский папа Сикст объявил Елизавету «еретичкой и отступницей» и провозгласил испанского государя законным претендентом на английский престол. Более того, он издал буллу, в которой призвал всех правоверных католиков, поддержать Филиппа в его войне с Елизаветой. Наконец, он обещал выплатить Испании один миллион дукатов золотом, как только первый испанский солдат высадится на вражескую землю.

Платить вперед дальновидный понтифик отказался, чем немало огорчил Его Католическое Величество, благодаря «мудрой» политике которого казна была пуста, а хозяйство страны находилось в глубоком упадке.

Эмиссары Филиппа обивают пороги немецких и итальянских банкиров, которым король и без того задолжал громадные суммы, они сулят чудовищные проценты, правда, «сразу, как только будет захвачена Англия». Обращаются и к римскому папе: не согласится ли тот выплатить хотя бы некоторую часть обещанного миллиона заранее, пусть и под проценты? На что следует решительная отповедь – святая церковь не занимается ростовщичеством. «Легче вырвать внутренности у Его Святейшества, чем один золотой», – вполне в средневековом духе сообщает посол Филиппа в Риме. [53] (58,88)

Приготовления эти вызывают нешуточное беспокойство в Британии.

Хитрая и осторожная «королева Лисси», как фамильярно называли ее не чаявшие в ней души лондонцы, вовсе не горела желанием, как уже упоминалось, затевать полномасштабную войну. Напротив, не раз и не два она недвусмысленно выражала готовность к определенному компромиссу. При ее дворе, наряду с «экспансионистами» Дрейком и Уолсингемом, действовала влиятельная «партия мира» во главе с могущественным канцлером – лордом Сесилем Берли. Королева зачастую останавливала наиболее ретивых из своих подданных в их стремлении немедленно вступить в бои с испанской монархией, хотя, в случае удачи, эти попытки могли бы сделать триумф Англии еще большим.(56,91)

Но непримиримая позиция Филиппа не оставляет ей другого выбора, иначе как вести борьбу не за жизнь а на смерть, хотя принципе, существовала реальная возможность если и не для установления дружественных отношений, то, хотя бы для более -менее мирного сосуществования между двумя государствами.

Но увы… судьбе было угодно, чтобы на мадридском престоле сидел Филипп Кровавый, и этим все сказано.

При подготовке флота испанцы испытывают большие затруднения. В деле снабжения Армады царят анархия и неразбериха, усугубляемая тотальным воровством чиновников и махинациями поставщиков, не упускающих случая поживиться на столь богоугодном деле, как война с островными еретиками.

Но несмотря на все затруднения, подготовка к войне продвигается полным ходом.

Александр Фарнезе, герцог Пармский, собирает во Фландрии армию. В ней, кроме испанцев – итальянцы, брабантцы, шотландцы, бургундцы, наемники едва ли не со всей Европы, – всего около двадцати пяти тысяч человек.

Из них семнадцать тысяч предназначено непосредственно для высадки в Англии. Кроме того, он своими силами подготовил почти четыреста мелких транспортных судов.

Положение Англии, прямо скажем, незавидное – только фландрский корпус по численности равен спешно мобилизованной армии островного королевства, не говоря о силах, идущих с Армадой.

Во всех портах Иберийского полуострова и Италии строятся корабли, стягиваются войска, отовсюду свозят вооружение и запасы. Суда заказывали во множестве за пределами Испании – в Венеции и Генуе.

Даже удачный рейд Дрейка на Кадис, где ему удалось уничтожить более трех десятков судов и сжечь свыше десяти тысяч тонн продовольствия, не смог затруднить подготовку сил вторжения.

Филипп торопится. По его приказу в состав флота зачисляются выпущенные из тюрем каторжники. Торопятся и англичане – одно дело пиратские рейды против почти незащищенных колониальных городов, и совсем другое дело – сражение с превосходящими силами регулярного флота.

Но за считанные месяцы невозможно исправить все недостатки, тем более, что Дрейк испытывает нехватку пороха даже для учебных стрельб.

К маю в Ла Корунье собранно сто тридцать судов, из которых половина– военные галеоны. Артиллерия насчитывает 2431 орудие; пороху и ядер – по пятьдесят выстрелов на каждыйствол. На суда погрузилось тридцать с лишним тысяч человек, из которых двадцать – солдаты и офицеры. В числе прочих насчитывается почти две сотни священников и монахов.(58,91)

27 мая 1588 года «Счастливейшая Армада» покидает Ла Корунью. Два дня уходит только на то, чтобы все суда вышли из порта. И – неожиданно переменившийся ветер на целый месяц запирает испанские суда на рейде. Непрекращающиеся шторма ломали мачты, давали течь наспех залатанные борта, команды страдали от непрерывной качки, скверной пищи и воды. Болезни унесли многих матросов и солдат еще до начала похода. Под влиянием всего этого командующий отправляет королю послание, выдержанное в мрачных тонах. В нем Медина -Сидония предрекает неудачу походу, и предлагает попытаться решить дело миром. Относительно этого шага мнения как современников, так и позднейших историков, диаметрально противоположны. Одни полагают, что герцог проявил ясность ума и нехарактерное для той эпохи гражданское мужество, осмелившись спорить с королем, другие видят в письме ловкий ход хитроумного царедворца, заранее подстраховавшегося на случай весьма возможною поражения. Между тем, реляцию аналогичного содержания адресует Филиппу, буквально в те же дни, и герцог Пармский. В ней он сообщает, что армия собранная им, терпит голод и лишения, количество больных и умерших уже исчисляется многими сотнями. Вывод: высадка, при сложившихся обстоятельствах «более чем рискованна». Завершается письмо по-солдатски прямым советом -«пустить по серьезному руслу комедию в Бурбуре(переговоры с Англией, для отвода глаз затеянные незадолго до того – Авт.)».(58,92)

Воистину знаковое обстоятельство – два военачальника, не самых глупых, и отнюдь не трусливых, за которыми вся мощь средневековой сверхдержавы, заранее готовы признать поражение и отступить перед многократно более слабым врагом.

Сравним, как вели себя в это самое время британские флотоводцы. Они прямо таки рвутся в бой; во главе с Дрейком умоляют осторожничающую Елизавету позволить им совершить рейд на Ла Корунью и уничтожить беспомощно болтающийся в море испанский флот. И это при том, что у англичан почти втрое меньше кораблей, да и на имеющихся зачастую не были полностью укомплектованы экипажи. Даже деньги на то, чтобы закупить провиант, нашлись в королевской казне не без труда.

20 июля испанский флот появляется на траверсе Плимута, где был сосредоточен практически весь флот Ее Величества – 74 корабля и 8 небольших гребных пинасс. Западный ветер запер его в гавани, и в то же время весьма благоприятствовал испанцам. Однако «Непобедимая Армада» неожиданно остановилась в нескольких милях от города. На военном совете большинство офицеров высказались за то, чтобы напасть на вражеский флот в порту. Однако, герцог, сослался на королевские инструкции, в соответствии с коими ему запрещалось вступать в бой, до соединения с войсками Пармы. Возражения подчиненных не были приняты во внимание. А вскоре ветер переменился, и англичане ушли из Плимута.(56,92)

Артиллерия испанцев, хотя и менее дальнобойная, в ближнем бою, обеспечивала подавляющее превосходство над английскими судами. Храбрость и умение испанских матросов и солдат в абордажных схватках были общеизвестны, не говоря уже о том что Армада имела почти десятикратное превосходство в людях.

Если бы в тот момент Медина – Сидония высадил десант, то традиционно малочисленная, плохо обученная и почти не имеющаяся боевого опыта английская армия не смогла бы эффективно противостоять испанцам. У британцев был единственный шанс – нанести поражение испанцам в открытом море. И они его блестяще использовали.

Испанская Армада становится на якорь в виду Кале. Здесь Медина -Сидония собирался дождаться армии герцога Пармского, стоявшей под Дюнкерком. В ту же ночь флот был вновь неожиданно атакован Дрейком. Испанцы потеряли несколько кораблей, почти восемь сотен убитыми и утонувшими. Был сожжен флагман эскадры – крупнейший корабль того времени галеон «Сан -Мартин». Потери противной стороны не составили и тридцати человек.

С этого момента и начинается то, что назовут потом разгромом Непобедимой Армады.

Англичане непрерывно атаковали потерявших строй испанцев, каждый из которых сражался только за себя. Небольшие и маневренные британские корабли кружили вокруг неповоротливых галеонов, их артиллерия, значительно превосходящая испанскую по скорострельности, отвечала на один выстрел тремя. Орудия с низкобортных английских судов поражали испанцев ниже ватерлинии, а высоко расположенные пушки испанцев зачастую стреляли выше цели.

Однако, несмотря на тяжелые повреждения и большие потери в людях, ни один корабль не был потоплен, или захвачен. Испанцы сражались с редким мужеством, более того, им удалось, в конце концов, преодолеть растерянность и панику. Положение еще можно было попробовать спасти – офицеры эскадры вновь предлагали высадку на берег, теперь уже в Шотландии. Но главнокомандующий окончательно пал духом, и полностью устранился от всякого руководства. Через несколько дней герцог Медина-Сидония принял решение – возвращаться в Испанию не через Ла Манш, а кружным путем, обогнув Шотландию и Ирландию. Капитаны пытались возражать, говоря о неимоверных трудностях предстоящего похода на расстояние в три тысячи километров на судах, поврежденных врагом и стихией, по осеннему штормовому океану, без надежных карт… Но Медина-Сидония был непреклонен. Приговор «Непобедимой Армаде» был произнесен.

Из 130 кораблей лишь 68 вернулось в Испанию.

Девять тысяч человек нашли свою смерть, в их числе было оба адмирала, храбрейшие капитаны, и лучшие навигаторы королевства.

И, хотя в последнее десятилетие XVI века Испания вновь предприняла попытки взять реванш за поражение Армады, но каких-то заметных успехов не добилась. Начался закат испанского величия.

В честь битвы при Гравелине (таково и поныне официальное английское название сражения с Армадой), королева Елизавета повелела отчеканить медаль, на которой было выбито латинское изречение, в переводе означающее «Дунул Господь, и рассеялись они».(97,116)

Именно с этого момента начинается отсчет времени существования Англии как мировой державы, завершившегося уже на памяти ныне живущих поколений.

Итак, предположим, что подчиненным удалось убедить герцога Медина-Сидония в необходимости атаки на Плимут.

В один из дней конца августа 1588 года жители Плимута с ужасом видят на горизонте сотни приближающихся парусов. Остановить Армаду некому – британские корабли безнадежно заперты в бухте сильным противным ветром.

Залпы из тяжелых орудий громят слабые укрепления Плимута.

Немногочисленные вышедшие навстречу врагу английские гребные суда тоже быстро потоплены артиллерийским огнем.

Затем прямо на причалы начинает высадку почти двадцатитысячная испанская армия.

На улицах Плимута завязываются жесточайшие уличные бои, в которых, плечом к плечу с британскими моряками и солдатами сражаются местные жители. Но силы слишком неравны. Испанцы беспощадно истребляют горожан, не делая разницы между сопротивляющимися и сдающимися на милость победителей; очень немногим удается спастись бегством из захваченного города.

В ходе боев за город погибают почти все военные моряки во главе с командующим флотом королевы, сэром Френсисом Дрейком.

Англичане спешно стягивают свои немногочисленные сухопутные силы на юг, объявляют мобилизацию, но всех этих мер явно недостаточно, чтобы сбросить армию вторжения в море. Испанцы ставят в строй даже бывших рабов– галерников и отбивают эти попытки. На острове ширится паника, многие жители южных графств бросают все нажитое и бегут на север, надеясь спастись от ужасов войны. Потоки беженцев вносят еще больший хаос в жизнь острова, и без того дезорганизованную вторжением, распространяя слухи о непобедимости и жестокости захватчиков. Страх перед мощью испанской армии парализует очень многих, лишая воли к сопротивлению. Тут срабатывают психологические особенности подданных британской короны – ведь Англия уже давно, больше ста лет не знает больших войн, а последнее вторжение иноземцев произошло почти за пять столетий до того, в эпоху Вильгельма Завоевателя. Вдобавок, ширится движение сторонников испанского короля из числа тайных и явных католиков, повинующихся папскому приказу (совсем скоро у них будут все основания пожалеть о своем предательстве).

Закрепившись в Плимуте и его окрестностях, Медина -Сидония посылает суда во Фландрию. Помешать им просто некому – у Англии не осталось боевых кораблей, а голландцы теперь думают лишь об обороне. Поэтому флотилия вскоре беспрепятственно добирается до Дьеппа и возвращается, доставив в распоряжении герцога еще полтора десятка тысяч первоклассных солдат.

Получив подкрепление, окончательно поверившие в победу испанцы осуществляют еще одну операцию – они высаживают мощный десант в Ирландии, благо воспрепятствовать им некому.

Ирландцы, чья страна уже почти три века, как была завоевана англичанами, не переставали сопротивляться захватчикам. Англичане путем бесконечных войн, заговоров, провоцирования междоусобиц, вероломно нарушая все договоры, занимали лучшие земли, сгоняя с них кельтов огнем, железом, грабежами и непрекращающимся голодом. Именно на царствование Елизаветы пришелся очередной пик колонизаторской активности англичан в Ирландии, когда их политика приобрела явные черты откровенного геноцида.(58,140)

Неудивительно, что когда испанцы высадились на ее берегах, радости ирландцев не было предела, и под знамена Филиппа тут же собрались тысячи и десятки тысяч людей, готовых сражаться с ненавистными врагами до последней капли крови. Испанцы, совместно с повстанцами быстро очищают Ирландию от немногочисленных английских частей и устанавливают связь с шотландскими католиками, также поспешившими выступить на стороне Филиппа II. Медина-Сидония создал в Ирландии базу, откуда осуществляет снабжение продовольствием своих войск в Южной Англии и, кроме того, испанцы получают возможность в неограниченном количестве пополнять армию храбрыми солдатами, ненавидящими англичан и беспредельно преданными католической вере.

К весне 1589 года испанская армия начинает наступление на север.

Взятые города предаются огню и мечу, разъяренные испанцы и их союзники не щадят никого – ни женщин, ни стариков, ни младенцев. Пленные подвергаются перед казнью жесточайшим пыткам и издевательствам.

Масштабы кровопролития и необычайная жестокость происходящего ужасает даже многих участников войны, однако Филипп непреклонен в своей решимости стереть с лица земли страну, так много доставившую ему неприятностей.

На сторону испанцев, переходит, правда не без колебаний, абсолютное большинство населения другой кельтской провинции – Уэльса, так же не имеющее особых причин любить англосаксов. Тысячи воинственных валлийцев вливаются в армию вторжения.

На севере начинают действовать шотландские войска, заставляя британцев сражаться на два фронта. Дело тут даже не в естественном желании короля Якова I отомстить за казнь матери – Марии Стюарт, а в том, что большая часть шотландцев не питает к южному соседу теплых чувств и, само собой, желает увеличить свои владения за его счет.

На захваченных территориях беспощадно проводится рекатолизация, на кострах горят десятки тысяч последователей англиканской церкви – от простолюдинов, до лордов и богатых купцов.(13,267)

Крайняя жестокость, вообще характерная для войн того времени (впрочем – в какие времена войны не были жестокими?), многократно усугубляется еще и религиозным характером всего происходящего. Все те ужасы, которые испанцы творили при завоевании Америки и во взятых городах Нидерландов, ныне повторяются на английской земле. Вдобавок, свою немалую лепту в кровопролитие вносят ирландцы, горящие вполне понятным желанием отомстить за века угнетения и тирании.

Англичане обороняются с беззаветной отвагой, заставляя испанские войска платить кровью буквально за каждый дюйм земли. В тылах наступающих вспыхивают многочисленные восстания, на подавление которых испанцы вынуждены отвлекать значительные силы. Героизм британцев, защищающих родную землю, входит в легенды, и не в одной стране будет ставиться в пример будущим поколениям, став темой многих великих произведений мировой литературы.

Однако, на стороне короля Испании, колоссальный людской потенциал его империи и поддержка римского папы, по чьему зову в состав новых крестоносцев вливаются массы католиков едва ли не со всей Европы. Англия же вынуждена биться сразу на несколько фронтов, а помощи ждать неоткуда.

К зиме 1590 года вся территория Английского королевства переходит под контроль испанцев и их союзников.

Северные земли присоединяются к Шотландскому королевству, впрочем, очень быстро ставшему фактическим вассалом иберийской монархии, несмотря даже на распространение в нем реформатской веры.

Филипп присовокупляет к своим многочисленным титулам еще и титул короля Англии, Ирландии и Уэльса, графа Корнуэльского и прочая, и прочая, а также с полным правом может именоваться «сокрушитель ереси» и «искоренитель безбожия» – так гласит выпущенная по случаю завоевания острова папская булла.

Европейские государи, включая откровенно не любящих и опасающихся Испанию французских королей, всецело признают его права на британский престол – глупо пытаться оспаривать свершившийся факт.

Какая судьба ожидала бы в этом случае королеву Елизаветы? Сумела бы она бежать и найти убежище в какой-нибудь из протестантских земель Скандинавии или Германии? Пала бы с оружием в руках, подобно тысячам и тысячам англичанок, что наравне с мужчинами сражались в те дни с врагом? Стала бы жертвой подосланных испанцами убийц? Была бы заточена в монастырь до конца своих дней? Умерла бы в тюрьме или на эшафоте, как незадолго до того, по ее собственной воле – ее двоюродная сестра Мария Стюарт? Или же Филипп Осторожный счел бы возможным и целесообразным поразить мир невиданным и немыслимым дотоле зрелищем: сожжением за ересь по приговору священного трибунала коронованной особы, как за десяток с лишним лет до того, поразила мир сама Елизавета, отправив на плаху беглую королеву Шотландии?

Таковы были бы итоги победоносной англо-испанской войны 1588-90 годов.

Какими могли быть последствия этой, без преувеличения исторической победы католиков над протестантами? Привели бы они, как полагают иные, включая, например, Поликарпова, к тотальному господству в Европе католической Испании Филиппа II и восстановлению полноты власти папского престола?(13,266) Весьма маловероятно. Скорее, мы увидели бы обратную картину.

Ослабленная долголетней войной Испания, понесшая немалые людские потери, с еще более подорванной экономикой, вдобавок, еще глубже погрязшая в долгах, начинает все явственнее клониться к упадку.

Прежде всего, Англия остается незаживающей раной на теле католической супердержавы. Это как раз тот случай, когда, по выражению А. Тойнби «меч побежденного остается в ране победителя».

В лесах и горах острова действуют многочисленные партизанские отряды. Они нападают на небольшие гарнизоны, непрерывно тревожат оккупационные власти, буквально истребляют католических священников и монахов, убивают присягнувших на верность королю Филиппу английских дворян и, вообще, беспощадно расправляются со всеми пособниками испанцев. Не говоря уже о том, что ни один попавший им в руки вражеский солдат не может рассчитывать на снисхождение. Как это случилось в Нидерландах с протестантизмом, англиканская вера очень быстро становится для жителей оккупированного острова религией освобождения, захватывая многих, даже прежде лояльных к римской церкви прихожан. Инквизиция свирепствует, но особых результатов, если не считать, конечно, новых тысяч казненных еретиков, не добивается.

Немало англичан бегут на континент, во Францию, чтобы сражаться на стороне враждебных испанцам гугенотов.

Другие вливаются в ряды нидерландских гезов, или объединяются в настоящие пиратские республики, подобные небезызвестному карибскому «Береговому братству», также приносящие испанцам немалую головную боль.

Пиратство, на некоторое время исчезнувшее, совсем скоро вспыхивает с новой силой – как известно, природа не терпит пустоты, и на место англичан приходят другие, прежде всего французы. Тут мы видим еще одно характерное явление: пиратов активно поддерживают многие континентальные монархи, будучи заинтересованы в ослаблении Испании.

Война с Англией никоим образом не улучшила положение Филиппа в Нидерландах. Напротив, истощив силы в ходе завоевания и последующих попыток удержания острова, Испания не может эффективно противостоять повстанцам, которым, к тому же начинают помогать обеспокоенные ее усилением протестантские государства Германии и Скандинавии, а потом и Франция, все активнее претендующая на первостепенную роль на континенте.

Когда же Филипп пробует вмешаться во французские религиозные войны, направив в 1594 году экспедиционный корпус в Бретань, на помощь католикам, он терпит поражение именно потому, что руки испанцев связанны необходимостью держать большие силы в Англии, в связи с непрекращающейся угрозой восстания против чужеземного владычества. В 1609 году Филипп вынужден подписать договор, в котором признает независимость семи северных нидерландских провинций. Позже ему приходится смириться с окончательной утратой влияния во Франции. (57,138).

Англия, опустошенная, разграбленная с сожженными деревнями и разрушенными городами, надолго, быть может, навсегда выбывает из числа государств, способных оказывать хоть какое-то заметное влияние на историю Европы и мира. Во всяком случае, ей никогда не стать тем, чем она стала – «мастерской мира» и владычицей морей. Со временем, Англия, по всей видимости, вернула бы себе независимость, точно так же, как завоевали ее и Нидерланды.

Но Ирландия и Уэльс навсегда остаются провинциями могущественной испанской монархии, а Шотландия – независимым королевством.

В отсутствии «третьей силы», каковой уже в XVII веке стала Британия, положение на европейском континенте определяется противостоянием между Францией и Габсбургской католической империей.

Священная Римская Империя, раздираемая противоречиями между составляющими ее землями, непреодолимым партикуляризмом и религиозными конфликтами, постепенно теряет свое значение.

Но и Франция, с ее феодально-абсолютистским строем, сдерживающим развитие буржуазных отношений, не может занять доминирующие позиции. В итоге, в Европе надолго устанавливается определенное равновесие и баланс сил.

Вместе с тем продолжается прогрессирующая деградация Испании.

Кроме всего прочего, начинает сказываться и еще одно явление, для испанских властей неожиданное, но вполне объяснимое и предсказуемое.

Огромное количество ввезенных из американских владений драгоценных металлов начинает оказывать отрицательное влияние на экономику страны.

Первое – резко снижается курс золотой и серебряной монеты, что в значительной мере обесценивает накопления королевской казны. Кроме этого, ввоз серебра из-за океана разорял испанские серебряные рудники.

Второе – благодаря избытку драгоценных металлов Испании на первых порах было выгоднее не развивать собственное производство, а ввозить более дешевые качественные товары из других стран – прежде всего из Франции и Нидерландов.

Из истории известно, что зачастую корабли «Золотого» и «Серебряного» флотов Испании из Америки прямиком отправлялись в Антверпен, чтобы расплатиться с тамошними поставщиками. Подобную практику не прекратила даже война с гезами, и в краткие периоды перемирий золотой дождь вновь проливался на нидерландские города.

В то же время собственные ремесленники и торговцы разорялись, еще больше приходило в упадок и сельское хозяйство, и т. д.

С другой стороны, как хорошо известно, испанская корона не только не способствовала развитию производительных сил своих колоний, но и всячески сдерживала его. Для того, чтобы обеспечить сбыт по высоким ценам испанских товаров, в американских владениях было строжайше запрещено разводить виноград, оливковые деревья, шелковичных червей, сажать лен, и т.п. Еще в начале XIX века в Южной Америке не было ни одной ткацкой, или бумажной мануфактуры, практически не производилось железо. Запрещалось даже добывать соль, на ввозе которой из Европы испанские купцы изрядно наживались. Площадь обрабатываемых земель была ничтожной в сравнении с огромными размерами американских владений. По свидетельству современников, на всей территории нынешних Техаса и Калифорнии, на момент утраты их метрополией, проживало менее десяти тысяч человек а, к примеру земли вокруг Буэнос-Айреса были распаханы лишь на расстоянии полутора миль от города. (57,131)

Если даже тяжкое поражение, которое потерпела Испания, а также начавшаяся утрата первенства в мире не заставили власти изменить политику в отношении колоний то, тем более, осталась бы она неизменной и в случае победы и полного уничтожения Британии.

Зачем же что-то менять? – вопрошают власть предержащие у немногочисленных сторонников перемен. Ведь все и так хорошо, и Испания без того могуча, как никогда, и ее главный враг повержен безо всяких там сомнительных реформ.

Консервативное чиновничество блокирует всякие, даже слабые попытки изменений. Бюрократия, руководство которой находится всецело в руках высшей знати – грандов, не допускавших к сколь-нибудь значимым постам даровитых выходцев из третьего сословья и бедного дворянства, также способствует окончательному окостенению власти.

Не меньше вреда приносит и повсеместная коррупция, приобретавшая воистину фантастические размеры, и не меньших размеров казнокрадство.

Кстати, вот еще одна причина, породившая широко распространенное мнение о колоссальных успехах пиратов и никчемных качествах испанского флота. Как известно, по донесениям испанских властей Перу, Френсисом Дрейком было захвачено во время только его первого рейда, порядка ста тонн золота. Между тем, водоизмещение его корабля «Золотая Лань», составляло чуть больше вышеупомянутых ста тонн, и такое количество благородного металла незамедлительно потопило бы ее. Разгадка проста – испанские чиновники просто воспользовались удобным случаем и списали на знаменитого корсара все наворованное у королевской казны.(12,208)

Под влиянием всех этих факторов Испания постепенно и неуклонно слабеет. В первой половине XIX века она теряет большую часть владении в Южной и Центральной Америке, и окончательно лишается статуса мировой державы.

Надо упомянуть еще об одном обстоятельстве. Открытия испанских мореходов в Австралии и Океании, сделанные в начале XVII века в ходе плаваний Торреса и Кироса, совершенно не занимают высшую власть в Мадриде. По всей видимости Австралия навсегда остается в сфере влияния Нидерландов, после ее повторного открытия Ван Дименом в 1667 году.(57,421)

Совершенно иначе, чем в известной нам истории, решается судьба севера Америки.

Все немногочисленные поселения англичан, только-только начавшие возникать в 80-е годы XVI века на Северо-Американском материке – в районе нынешнего штата Вирджиния и на Ньюфаундленде – уничтожаются испанцами. Однако, сама Испания каких либо попыток освоить эти края не предпринимает, и вообще не проявляет к Северной Америке ровно никакого интереса. Даже основание там колоний другими европейскими державами, прежде всего Голландией и Францией, значительно активизировавшееся в следующее столетие, оставляют равнодушными мадридский двор.

Колонизацию Северной Америки осуществляют Франция – ей принадлежит Канада и часть нынешних Соединенных Штатов, Голландия и, вполне вероятно, Дания (последние датские владения в Америке перешли под контроль США только в 1917году).

В южной его части, гораздо дольше, нежели в известной нам истории, сохраняются территории, принадлежащие испанцам, например Флорида.

Колонизация этих обширных пространств, осуществляется значительно менее агрессивно и жестоко, и индейские племена, по крайней мере их часть, вполне могли избежать участи быть истребленными или изгнанными в резервации. Они были бы вполне в состоянии интегрироваться в новую, возникающую в Америке цивилизацию.

С другой стороны, следует учитывать, что эти территории не являлись бы объектом слишком пристального внимания для европейских держав. А следовательно, давление на аборигенов, в условиях второстепенной колониальной периферии, было бы несравненно меньшим, нежели в реальности, когда индейские территории стали объектом внимания быстро растущих США, для которых их присоединение было вопросом номер один.

Надо также иметь в виду что, в данной ситуации общая численность белых переселенцев была бы сопоставима с численностью индейских племен между Тихим и Атлантическим океанами.

И в этих условиях вполне возможным было бы создание индейских государств, тем более, что известные нам попытки такого рода, были отнюдь не безуспешны – например государство ирокезов, существовавшее на Индейских территориях США в 60е годы века XIX.(78,30)

В итоге, примерно к началу XX века, в Северной Америке формируется несколько государств, или полунезависимых доминионов, представляющих собой разросшиеся колонии различных европейских держав. Мексика по– прежнему владеет Техасом, Нью-Мексико, Аризоной и Калифорнией, ее границы примерно совпадают с южной границей нынешних штатов Орегон и Колорадо.

В Канаде до сих пор повсеместно говорят по-французски, а на месте мегаполиса Нью-Йорка – относительно небольшой город Новый Амстердам, населенный потомками голландских колонистов. (6,181)

На северо-западе континента до сих пор могли сохраниться русские владения (при условии, если бы они вообще возникли в данной ветви исторического континуума).

Все эти обстоятельства приводят к тому, что в настоящее время север Америки остается периферией цивилизации.

А это значит, что совершенно по иному выглядит вся обстановка в мире и особенно в Европе.

Так, или примерно так, мог бы выглядеть мир, случись испанцам выиграть всего одно сражение…

В отличие от большинства упоминавшихся в этой книге вариантов несбывшейся истории, эпоха Петра Великого, и то, что он сумел (равно как и не сумел) свершить, уже давно – едва ли не с тех самых пор, не раз рассматривали под углом возможных альтернатив.

И, нередко, оценки царю – плотнику доставались нелицеприятные.

Даже рассматривающие реформы Петра как исключительно положительное явление отмечают «перенапряжение народных сил и сковывание народного труда и жизни».

В сугубо отрицательных характеристиках Петра и его деяний сходятся такие разные люди, как ультрамонархист и архиконсерватор екатерининской эпохи, князь Щербатов и анархист граф Лев Толстой; его равно осуждают историк – эмигрант Павел Милюков и стихийный империалист А. Бушков с западником Д. Оболенским – наши современники.

В отличие от вышеперечисленных, автор, говоря о возможных положительных альтернативах, вовсе не намерен «разоблачать и ниспровергать» Петра I, как разоблачали недавно буквально всех деятелей отечественной истории. Кстати, сам термин этот – разоблачение – в принципе в данном случае неуместен – все факты, на которые ссылается «антипетровская оппозиция», были всегда широко известны.

Напротив, автор готов признать за Петром определенные и немалые достоинства, и прежде всего – то, что несмотря на все свое оголтелое (увы – иного слова подобрать невозможно) западничество, он, думается, искренне любил Россию, и даже – не побоюсь этого слова – в глубине души страдал от бед русского народа, и искренне пытался им противостоять.

Только один пример – в начале своего царствования он запретил употреблять уничижительные имена в челобитных, и именовать себя холопами, падать перед царем на колени, и снимать шапки перед дворцом зимой. «К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?» – так объяснил он свое решение.(41,178) За одни эти слова царю можно было бы многое простить, если бы дела не находились в столь явном противоречии с благими изречениями и намерениями.

Многое из совершенных им ошибок и зла было следствием не его порочной натуры, во всяком случае – не ее одной, а тяжелых обстоятельств, в которых оказалось (не без его участия, правда) государство Российское.

И та же яростная спешка, то вздыбливание страны «уздой железной», после нарвского поражения, на взгляд автора объясняется вовсе не гипертрофированной трусостью Петра, о которой с непонятной иронией пишет уважаемый А.А.(12,392) Вернее, объясняется оно, думается, и в самом деле страхом, но не вульгарной боязнью за свою шкуру или корону. Страхом за судьбу России в ее противостоянии жестокому и воинственному, да еще вдобавок – лучше организованному и вооруженному Западу, для которого она – не более чем страна варваров.*

Бушков опять-таки не к месту иронизирует над проектом Лейбница, по которому Россия должна была целиком войти в сферу влияния Швеции, став своего рода подмандатной территорией и полем для цивилизаторских экспериментов Стокгольма. С высоты нынешнего времени абсурдность и невыполнимость подобных идей может и очевидна, но в ту эпоху они вполне могли быть восприняты тем же Карлом XII «на ура».

Жестокость? Да, Петр был жесток. Но так ли все однозначно?

Вот например, что пишет Александр Буровский

«1703 год, штурм Нарвы. Перед каждым проломом в стене – груды трупов, гвардейцы Петра. Многих Петр лично знал, со многими был дружен. И Петр заплакал, глядя на эти еще теплые груды мертвецов. Борис Петрович Шереметьев подошел сзади, положил руку на плечо царя. Пятидесятилетний приласкал тридцатилетнего „Не плач, государь! Что ты! Бабы новых нарожают!“ Комментариев не будет».

Все же ситуацию следует прокомментировать. Автор не знает, откуда почерпнут данный сюжет, и можно ли безоговорочно доверять источнику. Но даже если и так, то почему Буровскому не пришло в голову посмотреть на этот эпизод с несколько другой точки зрения – монарх, которого вполне заслуженно считают жестоким и беспощадным, пожалел своих солдат? Можно ли представить плачущим над телами своих гвардейцев Фридриха Прусского, который как то высказался в том смысле, что более всего удивлен тем, что среди своей армии находиться в безопасности, или Валленштейна, именовавшего свое воинство(вполне, кстати заслуженно) – сбродом? Да хотя бы и Карла XII.

Наконец, отметим это особо – Петр, будучи как уже говорилось, оголтелым западником, тем не менее хорошо осознавал то, что напрочь были не способны понять его позднейшие и нынешние последователи. А именно – что России нечего ждать от Запада милостей.

Нет смысла спорить – был и «Всешутейный и всепьянейший собор» (смакованию неприглядных подробностей его отдают должное, похоже, все без исключения историки петровской эпохи равно как и беллетристы), в котором иные исследователи пытаются искать сходство то с итальянским карнавалом, то с «исконно русскими традициями скоморошества», то видят чуть ли не исполненную глубинного политического смысла пародию на православную (или католическую) духовную иерархию.

Параллели и впрямь тут можно провести, но отнюдь не с карнавалом. Скорее уж, с затеей другого «реформатора», сумасшедшего царя Иоанна Грозного, учинившего в Александровской слободе кощунственное подобие монастыря из опричников, где в промежутках между учиняемыми царем разнузданными оргиями (в том числе и гомосексуальными), казнями и пытками, развлекались пением сочиненных царственным безумцем духовных стихов.

В данном случае, мы имеем фарсовое повторение трагедии, в противоположность известному афоризму.

Так же и его труднообъяснимая борьба с бородами и русским платьем была не просто настойчивой, а прямо – таки маниакальной. Указ следовал за указом – запрет на ношение бород всем, кроме крестьян и духовенства, введение налога на бороду, ссылка и каторга уже не только за ношение русской одежды, но и за ее продажу. Достойно увенчал ее указ, каравший каторгой и конфискацией имущества, продажу… скоб и сапожных гвоздей для русских сапог.

Было и убийство сына (и тут параллель с Иваном Грозным!). Но и в этом случае Петр далеко не одинок – в истории европейских монархий не единичны примеры борьбы за трон отцов и сыновей. Правда – тут согласимся со всеми критиками – на западе подобные проблемы решались не в пример благопристойней, и ставшие опасными принцы умирали сугубо от естественных причин (правда, почему – то очень вовремя).*

Что касается возведенной в закон жестокости и пыток, на которых акцентируют внимание все петровские критики… Так ведь не вводил Петр подобные (действительно, кстати, как заметил Д. Мэсси, широко распространенные в мире порядки) на святой Руси, а всего лишь оформил на бумаге имевшую место порочную практику.

И Соборное уложение 1649 года, времен «тишайшего» царя Алексея Михайловича, было не менее жестоким, чем петровские законы.

Не думает же А. Бушков, что до написания обильно процитированного им раздела указа «О форме суда», посвященного пыткам, русские палачи не знали, как правильно пользоваться дыбой и кнутом?

Как правильно написал он сам «Пытали от Уральских гор до Бискайского залива», и насколько позволяет судить автору его юридическое образование – карательная политика европейских правительств мало чем отличалась от русской. «Каролина» – австрийский «уголовный кодекс» той эпохи, вполне стоила петровского «Артикула воинского», кстати, во многом списанного со шведских военных законов.

Правда, тут были и нововведения – при Петре на Руси стали сажать на кол – в Европе этим прежде развлекались только в Речи Посполитой.

Верно и то, что милитаризация при Петре достигла своего апогея. Пожалуй, даже предела возможного.

Если в начале царствования, после Нарвы, когда требовались отчаянные усилия по воссозданию новой армии, военные расходы составляли две трети бюджета, то после окончания Северной войны – три четверти. (23,Т1,68)

Но несмотря на это (вернее – именно благодаря этому) средств все равно не хватало даже на воинскую силу.

У военных производились вычеты из жалования – 20 копеек с рубля у генералов, 10-15 – с офицеров, 5 копеек у унтеров и офицеров гарнизонов. Задержка жалования на несколько месяцев была обычным явлением, а в конце жизни царя армия не получала жалования почти полтора года. Впрочем, это и не удивительно. К моменту смерти Петра, на 17 миллионов населения по самым оптимистическим подсчетам, приходилось четверть миллиона солдат и матросов, что было явно непосильной нагрузкой.(23,Т.1,67)

И если к примеру, участие в Северной войне вполне объяснимо и понятно – в конце концов, шведы – давний враг России, то поддержка трона герцога Мекленбургского (мужа племянницы Петра) штыками экспедиционного корпуса мягко говоря – мало оправдана.

Так же выглядят непродуманными если не сказать больше, попытки закрепить за Россией западное побережье Каспия, при отсутствии надежных коммуникаций, под непрерывной угрозой удара со стороны на тот момент весьма сильных Турции и Персии, да еще вдобавок, после изнурительной и длинной войны. Венцом же подобного авантюризма является пресловутый Прутский поход 1711 года, когда не закончив воевать со шведами, Петр во главе малой армии отправился освобождать балканских славян.

В ходе этой эскапады, Петр оказался в том же положении, что и Карл XII под Полтавой.

Конечно, и его европейские современники, пожалуй, могли похвастаться разнообразными чудачествами. Но скажите на милость – так ли уж было необходимо лично рвать зубы (не делая особой разницы меж больными и здоровыми)? Такая ли была нужда в том, чтобы тратить время на то, чтобы лично махать топором на верфях? У государя, тем более государя России, как по крайней мере кажется автору было немало других, более важных дел. Какая такая великая государственная мудрость состоит в том, что царь лично стриг бороды боярам, а затем поручил это дело шуту… Пусть историки поправят, но автор не видит ровно никакой связи между наличием бороды (или ее отсутствием), и задачами модернизации страны.

И зачем было насаждать чуть ли не с дубиной в руке курение табака?(121,145)

Но, разумеется, самое трагическое – не эти, в сущности не более чем исторические курьезы.

Людские потери эпохи Петра сопоставимы (хотя и далеко не равны) с потерями, которые понесла Россия в эпоху Ивана IV.

Не вдаваясь в подробные демографические подсчеты – они хорошо известны всем, более-менее интересующимся историей, в виде примера укажем только, что, судя по цифрам рекрутских наборов численный состав армии полностью обновлялся каждые 10-12 лет. Даже отбросив заметное число дезертиров, признаем, что процент потерь был неоправданно большим. (23,Т.1,70)

Но одними боевыми потерями жертвы не исчерпывались. Достаточно вспомнить – сколько тысяч безвестных страдальцев легли на строительстве Санкт-Петербурга (вот пример «мудрой» политики – во время напряженной войны тратить силы и средства на сооружение города на пустом месте).

«Работная повинность» обошлась народу едва ли не дороже, чем все войны Петра.

В общем и целом потери петровского времени оцениваются рядом историков в 20% (по ряду губерний – до 40%) населения России. Не будь присоединения достаточно густонаселенных по тем временам областей Лифляндии и Эстляндии, убыль населения была бы еще большей.

Между тем, если взглянуть на эпоху предшествующую Петру беспристрастным оком, то выясниться, что положение на Руси было не столь уж плохим, чтобы для его исправления требовалась бы какая-то чрезвычайная жестокость и ломка всего и вся. Напротив, наблюдалась пусть и неспешная, по русскому обыкновению, но осознанная и непрерывная положительная работа.*

Подъем культуры, модернизация государственного управления и вооруженных сил, церковная реформа, первые попытки создать флот и светское образование, возвращение утраченных после Смуты 1600-1613 годов земель и воссоединение с Левобережной Украиной, разгром турок под Чигириным – все это время правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича.

Тогда же в России были построены первые мануфактуры, аптеки и медицинские школы, о которых с восхищением отзывались иностранцы.

И между прочим, именно на этот момент приходится русско-шведская война 1660 – 64 годов, в ходе которой русское войско действовало довольно успешно, взяв ряд прибалтийских городов. Хотя тогда обеспечить выход к Балтике не удалось, но дело без труда удалось свести вничью, при том что приходилось вести боевые действия еще и на польском направлении.

Уже при дворе Михаила Федоровича носили немецкое платье, не исключая и детей – и будущего царя Алексея Михайловича.

Даже среди простолюдинов имелись люди, интересовавшиеся иноземными достижениями и нравами. Наконец, уже не первое десятилетие в состав России входили украинские земли, откуда, кстати, происходила большая часть образованных людей Руси – взять того же Феофана Прокоповича. Еще в середине ХVII века политику умеренных реформ активно проводилась группой прогрессивных чиновников при Алексее Михайловиче – Ртищев, Ордин-Нащекин, трагически погибший Артамон Матвеев. Позже эту же политику продолжили царь Федор Алексеевич, и Софья, и ее фаворит Василий Голицын.

Именно этот человек начал многое из того, что потом, и не всегда успешно, завершил Петр. Князь Голицын в широком масштабе привлекал незнатных способных помощников – Неплюева, Касогова, Змеева, Украинцева, с которыми и достиг отмеченных всеми – включая и приближенных Петра, успехов. Мысли о посылке дворян и талантливых разночинцев за границу – так же идея Голицына, правда, он предусматривал лишь добровольное обучение.(41,143)

И тут мы наблюдаем один весьма интересный и важный для будущего факт.

Именно после свержения Софьи и Голицына, и воцарения Петра наблюдался даже не застой, а регресс в области преобразований.

В массовом сознании Петр получает реальную власть сразу после сестры. Но на самом деле, после совершенного именем Ивана и Петра переворота, власть оказалась в руках их матери – Натальи Кирилловны Нарышкиной, вышедшей из темной малообразованной семьи, и практически всю жизнь прожившей сначала в тереме мужа, затем в почетной ссылке в селе Преображенском.(41,188)

Князь Куракин в мемуарах отозвался о матери своего государя и кумира так: «править была некапабель (неспособна), ума малого». Насчет последнего можно поспорить. Талант к государственным делам у «медведихи» – так именовали за глаза царицу в кругу знати, действительно напрочь отсутствовал. Но вот что касается ума житейского, помноженного на лисью хитрость и неплохую школу дворцовых интриг – этого было не занимать. Во всяком случае, его вполне хватило на свержение падчерицы и князя Голицына.

Ее помощником – фактически соправителем, стал ее родной брат Лев, двадцатипятилетний полуграмотный вертопрах. Немалую роль играл и любовник стареющей царицы Тихон Стрешнев, лукавый и злой «интригант дворовый», кстати, неплохо прижившийся при Петре, удостоенный сенаторского чина.

В записках окольничьего Желябужского рассказывается о разнообразных характерных проявлениях этого царствования, и персонах, что прославили себя разнообразными деяниями.

Бояре, дворяне, дьяки думные и простые, судившиеся и наказанные весьма разнообразно – от битья батогами до виселицы и плахи за брань во дворце, «неистовые слова» про царствующих особ, за женоубийство и изнасилование, подделку документов и казнокрадство. Жена Стрешнева была уличена в том, что активно способствовала последнему, но избежала кары, а князь Лобанов – Ростовский, владелец нескольких сел, «разбоем отбил» обоз с царской казной, за что был бит кнутом и сослан… чтобы через шесть лет стать капитаном привилегированного Преображенского полка.(41,163)

К этой веселой компании позже присоединились родственники первой жены Петра – худородные бояре Лопухины.

Главным же содержанием почти восьмилетнего правления клана Нарышкиных, по большей части одной Натальи Кирилловны, стало беззастенчивое присвоение государственных средств и обкрадывание тяглого населения.

«Правление весьма непорядочное и недовольное народу», «мздоимство великое и кража государственная», как написал Куракин, и – внимание – прямая отсылка к петровским временам «которое доныне продолжается с умножением, и вывесть сию язву трудно(выделено мной – Авт)».(41,142)

Признание это стоит многого.

Вот пример несколько другого рода. После смерти патриарха Иосафа, духовного отца переворота, многие, в том числе и Петр, предлагали на его место кандидатуру псковского митрополита Маркела, человека образованного и умного. Но царица Наталья Кирилловна и все ее приближенные решительно воспротивились – в ход пошли обвинения в том, что он говорит «варварскими» языками (т.е. латынью и французским), «учен слишком», и наконец – носит очень короткую бороду.(9,56)

Патриарший престол занял митрополит казанский Адриан, неуклонный ревнитель старины, именовавший бреющих бороду «котами», «псами» и почему-то «обезьянами».

К реальной власти Петра не подпускали, и с мнением его весьма мало считались, как это видно хотя бы из предыдущего абзаца.

И вот в такой-то обстановке и происходило взросление и формирование будущего царя как личности и государственного деятеля. В атмосфере воинствующего мракобесия, которое язык не поворачивается назвать благозвучным словом – ретроградство, придворных интриг самого низкого пошиба, в окружении людей, способных привести к краху любое государство, а не одну бедную и отсталую Московскую Русь.

Прибавьте к этому то, как могли повлиять на его характер и политические взгляды картины стрелецкого бунта, свидетелем которых он стал в детстве.

Ворвавшейся в Кремль разъяренной толпой были истреблены множество приказных чинов и стрелецких командиров, приказных дьяков и просто попавших под руку дворцовых служителей. Боярина Артамона Матвеева – ближайшего советника Алексея Михайловича, отца и сына Долгоруких, нескольких дядьев будущего царя по матери, подняли на пики буквально на глазах малолетнего Петра.

Прибавьте к этому жизнь фактически в ссылке при Софье, страх перед возможными репрессиями с ее стороны и вполне реальными заговорами – того же полковника Циклера.(13,264)

Современники, включая и иноземцев, полагали, что припадки необузданной ярости, конвульсивные судороги, периодически охватывавшие его, идут именно от потрясений детства и ранней юности.

Не слишком образованный – в противоположность своим сводным сестре и брату – Софье и Федору, он только в 15 лет он освоил четыре действия арифметики. Хотя слог его был в общем, неплох, очень долго Петр затруднялся правильно и грамотно излагать свои мысли, что пытался неуклюже компенсировать включением в письменную и устную речь иностранных слов (именно с него и на десятилетия вперед русскую речь засорили разнообразные «виктории» вместо победа, «сикурсы» вместо помощь, «предистанции» вместо предначертаний). Воюя с иностранцами, он давал иностранные названия русским городам – и до сих пор на русской земле, даже там, где и духу немецкого не было, стоят разнообразные «бурги».(Не столь давнее восстановление этих названий было обставлено как… возвращение к истокам отечественной истории).

Если принять за истину мысль, что политический деятель лучше всего проявляется в своем окружении, то и тут историческая правда далеко не в пользу Петра.

Иван Бутурлин – «человек злорадный, пьяный и мздоимливый».

Князь Федор Ромодановский (один из чинов «всешутейного» сборища) «собою видом как монстра, превеликий нежелатель добра никому», на посту руководителя Тайной канцелярии снискавший себе жутковатую славу.

Сам Петр именовал его «зверь». Данная личность, вполне уместная при дворе любого из предшественников царя – от Ивана IV до Алексея Михайловича, не отличалась никакими выдающимися способностями, зато «любил пить непрестанно, и других поить, да ругаться».

Между прочим, и гетман Мазепа – о чем украинские националисты предпочитают умалчивать, так же был любимцем Петра, пользовавшимся его полнейшим доверием, наравне с прочими «птенцами».

Иностранцы, которым он отдавал приоритет перед русскими командирами, блистательно проиграли Нарвскую битву, при почти трехкратном превосходстве русских войск над «скандинавским бродягой». Кстати, сам Петр это признает, в указе 1705 года сообщая, что весьма недешево обошедшиеся наемные офицеры «желаемого не возмогли достигнуть».(23,Т.1,77)

Впрочем, и русские офицеры оказались тогда отнюдь не на высоте.

Можно было бы перечислить еще немало язв петровского времени, но повторять уже написанное автор смысла не видит – все ясно и так.

Лучше перейти к рассмотрению путей, которыми могла пойти история России в конце XVII -начале XVIII веков. Попробуем, как это не трудно – по мнению уже не раз цитированного А. Буровского, одного из двух самых известных наших «альтерантивщиков», представить Россию без Петра просто немыслимо.

Иногда возможную альтернативу связывают с именем царевича Алексея. Историческая правда подобной точке зрения не способствует. И точно так же как совершенно справедливы требования покончить с идеализацией Петра, точно так же осуждения достойны попытки отдельных историков и беллетристов противопоставлять ужасному отцу добродетельного сына.

Так же вряд ли есть смысл рассматривать ход событий, случись старшему брату Петра, Федору Алексеевичу, прожить подольше, как то предположил А. Буровский – выдвинутая им гипотеза об отравлении царя Натальей Нарышкиной не представляется автору достаточно правдоподобной.(11,498)

Куда более близка к исторической правде попытка реконструировать развитие событий, которое могло последовать в случае, если бы переворот, организованный Нарышкиными, провалился. И власть остается за Софьей Алексеевной и возглавляемым ею правительством умеренных реформаторов.

Для начала приведем слова уже упоминавшегося князя Куракина – подчеркнем – петровского соратника и почитателя.

«Правление царевны Софьи началось со всякой прилежностью и правосудием и к удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, так же умножились коммерции и ремесла, и науки почали быть латинского и греческого языку…и торжествовала тогда вольность народная». (41,142)

И наконец, о самой правительнице: «Великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполнена дева».

Софья, как и ее брат Федор Алексеевич, получили великолепное и, что тоже весьма важно отметить, систематическое образование стараниями одного из умнейших русских людей – Симеона Полоцкого.

Федор в совершенстве владел латынью, все еще сохранявшей значение международного языка, писал стихи, а Софья даже сочиняла пьесы для придворного театра.

Сам факт выдвижения Софьи в правительницы – и вовсе не придворными, более – менее продвинутыми кругами, а стрелецкой массой, свидетельствует как о заметных подвижках в массовом сознании, так и в определенной мере о том, что ее личные качества были неплохо известны и достаточно высоко оценивались.

Итак, переворот 1689 года провалился. Семейство Нарышкиных и всех примкнувших к ним ждет опала, ссылка, казни… Что за судьба постигла бы Петра Алексеевича Романова – предсказать нетрудно. Выбор тут невелик – почетная ссылка и смерть – разумеется, от сугубо естественной причины через какое-то время, большее, либо меньшее. Или же пострижение в монастырь, и смерть уже во иноческом чине от болезни, либо же насильственная смерть в самом начале событий, которую наверняка свалили бы на «лихих людей».

Иоанн – слабый и безвольный, опасности не представляет, продолжая пребывать под полным контролем сестры и ее приближенных.

В руках Софьи абсолютная и наконец-то полностью легитимная власть. Оставаясь формально всего лишь соправительницей младшего брата, во всех официальных документах она пишется «великой государыней и самодержицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси», принимая от своего имени указы, принимая иноземных послов и отправляя послания иноземным государям.

Теперь существует возможность, не отвлекаясь больше на политическую борьбу, заняться решением вопросов назревшей модернизации страны.

И прежде всего – что делать для преодоления отставания в военной области, тем более, что обстановка у границ России к благодушию не располагает?

Выход мог быть найден в проведении по проекту Голицына военной реформы, в соответствии с которой предполагалось формировать постоянную армию почти исключительно из дворян, при минимально возможном привлечении «даточных людей»(рекрутов).

При этом дворяне проходили бы службу начиная с рядовых солдат, проходя обучение под руководством тщательно отобранных иностранных офицеров. Данный проект князя Голицына, предусматривал переход на чисто дворянскую армию, или, в крайнем случае – с минимальным привлечением иных сословий.

Впрочем, возможно были бы осуществлены менее радикальные идеи в области военной реформы. Скажем, сведение всех боеспособных частей – стрелецких, казачьих, дворянских – воедино и формировании на их основе армии нового типа, с заимствованием лучшего из западных вооруженных сил.

При этом, стрелецкое войско, хотя и реформированное, могло бы существовать еще неопределенно долго – существовали же до ХХ века казачьи войска, со своей системой званий и схожей социальной структурой.

Кстати говоря, Петр, ослепленный обидой на стрельцов, считая их «не воинами, но пакасниками», недооценивал боеспособность стрелецкого войска (вслед за ним эту ошибку усвоило и большинство историков).(9,71) Впрочем, косвенно признавал свою неправоту и сам Петр – стрельцы дрались под Полтавой, неплохо себя показав, а вот как раз под Нарвой их и не было. [54]

Точно так же не принимал во внимание царь – преобразователь того, что главной причиной стрелецких бунтов было действительно тяжелое положение стрелецкой массы, страдавшей от произвола начальников и казнокрадства, а вовсе не слепая ненависть к новшествам.

Между прочим, когда пишут, что к концу XVII столетия стрелецкое войско было развращено и утратило многие боевые качества, это и в самом деле не так уж далеко от истины. Но развращено оно было вовсе не подачками Софьи, а многолетним миром – русско-польская война завершилась в 1667 году Андрусовским договором, хотя активные боевые действия закончились еще раньше. Единственной заметной военной акцией был неудачный Крымский поход князя Голицына (как, впрочем, и неудачей окончился аналогичный поход 1736 года, совершенный уже петровской армией). И то, что Россия более тридцати лет не знала больших войн, является косвенным подтверждением то, что с ее силой все таки считались соседи.

Что касается влияния случившегося в России («Московии», по терминологии Буровского и тогдашней просвещенной Европы) на международную политику, то оно почти незаметно. Примерно так же, как в нынешнее время не влияют на мировой политический пасьянс результаты президентских выборов где-нибудь в Бразилии. Время, когда европейские столицы будут с напряженным вниманием ждать известий с востока, еще впереди.

В Речи Посполитой вскоре умирает Ян Собесский – победитель турок под Веной, и начинается бескоролевье, когда на трон претендует несколько кандидатур. Два наиболее вероятных – французский принц Конти и саксонский курфюрст Август II, прозванный Сильным. Россия оказывает поддержку Августу, и тот занимает варшавский трон.

Только что закончилась война между Францией и Аугсбургской лигой, в которую входила Англия, Нидерланды, Испания, Швеция, Савойя и ряд небольших итальянских и немецких государств.

Франция потерпела поражение, потеряв часть земель в Германии и Италии.

Но приближалась новая война – за испанское наследство, поскольку престарелый испанский государь Карл Габсбург был бездетен.

Главными претендентами были Франция и Австрия, но свой кусок намеревались отхватить и Англия с Голландией.

В Швеции совсем недавно на престол вступил юный Карл XII, одержимый жаждой героических подвигов на поле брани и скучающий в ожидании какой-нибудь войны.

Ждать ему, впрочем, осталось совсем недолго.

В 1700 году умирает Карл Испанский, и по его завещанию королем Испании должен был стать его племянник, сын его сестры герцог Анжуйский, внук Людовика XVI – «Короля – Солнце». Он и вступил на испанский трон под именем Филиппа V.

Людовик открыто воспринял это как фактическое присоединение Испании со всеми ее колониальными владениями к Франции.

Подобная перспектива решительно не устраивала другие европейские страны, и прежде всего Австрию, Британию и Голландию. В 1701 они объединяются в Великий союз, и в следующем году объявляют Франции войну.

Обе стороны стремятся перетянуть на свою сторону Швецию, одновременно – втайне опасаясь.(9,73)

И вот тут то развитие событий начинает резко отличаться от бывшего в действительности.

С уверенностью можно сказать, что Россия не участвует в Северной войне (бывшей, своего рода, частью войны за испанское наследство), ибо стоящие во главе страны понимают, что для этого сил пока недостаточно. По крайней мере, ни Софья и ее правительство, ни даже Федор Алексеевич не стали бы очертя голову кидаться в большую войну.

Не будучи вынужден отвлекать силы с европейского театра военных действий на противоборство с Россией, Карл XII имеет возможность незамедлительно показать себя в полную силу.

Вначале он принимает сторону Франции, при этом в стане его противников оказываются две другие сильнейшие державы Европы – Австрийская империя и Англия (Карла XII, такие мелочи, как реальное соотношение сил не занимают).

Как элемент войны за испанское наследство, разгорается Северная война, между государствами южного побережья Балтики с одной стороны, и Швецией – с другой.

В 1700 году, шведский король одним стремительным ударом выводит из войны Данию.

Затем бросает все силы против Речи Посполитой.

В течение нескольких лет Карл XII воюет в польских землях. Кампании эти похожи одна на другую – шведский король выбивает саксонскую армию из какой – либо местности, а когда он ее оставляет, курфюрст Саксонии и король польский Август Сильный тут же забирает ее обратно. Как и в нашей истории, Карл, в очередной раз успешно разгромив войско Августа II, опираясь на некоторую часть шляхты, сажает на престол свою креатуру – Станислава Лещинского. Но это ничего не меняет, сравнительно, опять таки, с реально случившимся развитием событий. Речь Посполита не желает повиноваться шведскому ставленнику, вернее сказать – не желает вообще повиноваться королевской власти. Точно так же как царствовал, но не правил Август, так же царствует, но не правит и Станислав. (23,Т.1,28)

Вдобавок, шведы – давний и упорный враг Речи Посполитой, еще с

середины предыдущего века, со времени «Потопа».

Шведские грабежи и насилия сплачивают на какое-то время шляхетство, и Сандомирская конфедерация провозглашает «детронизацию» Лещинского, вновь высказываясь за Августа.

Но особой роли это сыграть не может – регулярная польская армия практически отсутствует, а шляхетское ополчение – «посполитое рушение», по своим боевыми качествами уступает даже самым захудалым стрелецким полкам восточного соседа.

В итоге в Польше имеются два короля – и это, как минимум. Анархия, неразбериха, шляхетское и магнатское своеволие достигают небывалой высоты. Однако главное остается неизменным по сравнению с реальной историей: вместо союзника или хотя бы нейтральной территории, Карл XII имеет в своем тылу готового ударить в спину врага.

Ни продовольствия, ни денег, ни тем более значительных людских контингентов шведы получить в Речи Посполитой не могут.

Однако, несмотря на эти затруднения, Карл XII, как и в нашей реальности, в 1706 году вторгается в Саксонию и принуждает Августа к капитуляции, заставив его отречься от польской короны. Но при первой же возможности, Август Сильный нарушает перемирие, и бьет шведов в спину. Карл вновь идет в Речь Посполитую, гоняется за своим противником по польским непроезжим дорогам, теряет вновь и вновь солдат – и так без конца.

Ведутся боевые действия и в других краях – в германских землях, где главным противником является Австрия.

Шведы не раз побеждают, но победить просто не могут – Карл XII воюет едва ли не с половиной Европы, причем его временные успехи заставляют смотреть на него с опаской даже далеких соседей, невольно вызывая у них стремление унять разбушевавшегося инфанттеррибля (шведскому королю немногим больше двадцати).

Стокгольмский монарх одерживает победу за победой – блистательные и… бессмысленные. И каждая из них – еще одна ступень на пути к полному и окончательному поражению.

Впрочем, упоенному собой и своими успехами Карлу не до размышлений о будущем.

Не будучи поглощен борьбой с Россией, Карл весьма активно участвует, можно даже сказать – увязает, в войне за испанское наследство. Скоре всего, как уже говорилось, на стороне Франции, но, учитывая его авантюрные наклонности, он вполне мог перейти на сторону Великого союза, и даже успел бы поменять союзников даже не один раз. Ведь в конце жизни Карл всерьез обдумывал возможность союза с Петром, для возвращения шведских владений в Германии и Норвегии, в обмен на признание присоединения к России балтийских провинций. Тем более что и враждующие коалиции активно стремятся перетянуть его на свою сторону.

Он активно воюет в германских землях с австрийцами и их союзниками из числа немецких княжеств – прежде всего с ганноверцами.

Он довольно успешно наносит им удар за ударом, но ничего, кроме громкой славы из его затей не выходит. При европейских дворах о нем говорят с восхищением, сравнивают с прадедом – Густавом-Адольфом II – но и только.

Швеция может нанести неоднократное поражение вражеским армиям, но не может разбить и уничтожить их полностью, а тем более – разгромить противостоящие ей страны. А, как известно, «недорубленный лес заново вырастает».

Достаточно вспомнить, что в числе противников шведского короля – Австрия, чьи материальные и людские ресурсы намного превосходят скандинавские, и Англия – благодаря островному положению вообще неуязвимая. Таким образом, конечная незавидная судьба Швеции становится очевидной.

Армия Карла XII не столь уж многочисленна, кроме того ее еще больше ослабляет необходимость оставлять в разных концах Европы гарнизоны.

Прибавьте к этому то, что коммуникации растянуты, и на их обеспечение тоже необходимо отвлекать немалые силы. Да еще учтем еще и неизбежные болезни и лишения, в те времена косившие армии не в меньшей степени, чем вражеские штыки и картечь. И неумолимо приближается тот день, когда потрясенный Карл XII обнаружит, что у него больше нет армии, а в его королевстве уже некого призывать.

Вообще, если посмотреть внимательно, обнаружится одно любопытное обстоятельство.

По большому счету шведский король вел войну исключительно из любви к «марсовым забавам», втягиваясь в бессмысленные авантюры, отвергая возможность закончить войну выгодным миром, и старательно плодя все новых врагов. В этом смысле был весьма похож на него внучатый племянник – русский император и герцог голштейнский Петр III, очень любивший играть в солдатики, с той существенной разницей, что его солдатики были картонными, а деда – живыми.

Так, зимой 1707 года он, с плохо одетой и отвратительно снаряженной армией, вторгся в земли коренной Литвы, в густых пущах которой, как были уверены много позже, якобы водились мамонты, и втянулся в бессмысленную партизанскую войну с местным населением. Сделал он это практически исключительно ради того, чтобы в очередной раз удовлетворить свою тягу к приключениям – ничем иным это ни стратегически, ни тактически не обусловленное действие объяснить невозможно.(23,Т1,53)

Он совершенно искренне считал себя гениальным полководцем, видя себя не более не менее, как новым Александром Македонским, самим Богом призванным подчинить земли от Северного моря до Амура.

Он и в самом деле был неплохим тактиком и храбрым воякой,(получившим, отметим, в наследство отлично вышколенную армию), но стратегические его способности были ниже всякой критики.

Его экстравагантные действия, намерения, замыслы изобличали в нем изрядного хвастуна. И вот с этим человеком Петр и его генералы воевали почти двадцать лет, хотя уже под Нарвой могли бы если и не разбить наголову, то нанести чувствительный удар.

О государственном уме у Карла XII можно говорить только в отрицательном значении. Собственно, на родине он появлялся все годы войны только для того, чтобы потребовать у сената новых рекрутов и денег.

Эти черты характера и привели бы его армию к гибели, а страну – к катастрофе.

Людские потери составили едва ли не четыре десятых населения Швеции, а за его царствованием последовал длительный период дворянской анархии, почти не отличающейся от польской. Его же самого, по всей вероятности, как и в нашей реальности, ждала бы смерть на поле боя.

Собственно говоря, попытка начать строительство империи при полуторамилионном населении и минимальных ресурсах была изначально обречена на провал. Этого не удалось при куда более благоприятных условиях Тридцатилетней войны даже куда более способному военачальнику Густаву-Адольфу (попытка так же стоила ему жизни).

В конце концов Карл XII настраивает против себя буквально всю Европу, даже Франция, устроив свои дела и окончательно утвердив на мадридском троне Филиппа V, отворачивается от него.

В особенности же активна в этом смысле Англия – ее король, являющийся так же и курфюрстом ганноверским, рассчитывает присоединить к своим владениям шведские земли на севере Германии – Штральзунд и Висмар.

Пока соседи истощают друг друга в бесконечной войне, Россия потихоньку накапливает силы, немало зарабатывая на продаже хлеба и других товаров воюющим сторонам.

Не отвлекаясь на войну, правительство имеет возможность проведения не лихорадочных, а напротив – обдуманных и последовательных реформ.

Без «апокалиптических эксцессов» по выражению Н.С. Трубецкого, можно было достичь куда больших результатов при меньших жертвах.

Уже с конца века начинают строиться металлургические предприятия на Урале, развиваются так же и старые центры производства железа – Тульский и Олонецкий. Возникают все новые мануфактуры.

В первое десятилетие XVIII века начинается активная разработка медной руды на Урале (первые медеплавильные заводы в тех краях построили, вопреки общему мнению, еще до Петра), а вскоре строится первый сереброплавильный завод в Нерчинске.

Создающиеся металлургические предприятия на Урале и в Прикамье используют, это важно отметить, почти исключительно труд наемных работников – оброчных крестьян– отходников и посадских мастеров. Применяется так же труд заводских крестьян, но не крепостных, а свободных, добровольно переселившихся на земли горнозаводчиков. Вводится правило, по которому беглые крепостные, поступившие на заводы, получают свободу, с условием отработать десять – пятнадцать лет на владельца, который выплачивает их бывшему хозяину твердо установленную компенсацию.

А ведь в реальности, загоняя всех «гулящих» людей в крепостное состояние, царь, по сути, лишил нарождающийся российский капитализм источника свободной рабочей силы. И то, что при этом он открыл источник силы рабской – заводчикам было свободно разрешено покупать крепостных для мануфактур – иногда целыми деревнями, поставило крест на серьезном техническом прогрессе – при наличии практически даровой рабочей силы, предприниматели в нем не заинтересованы. По мнению специалистов одно это затормозило промышленное развитие России примерно на полвека.

Бессменный руководитель российского правительства Василий Дмитриевич Голицын, в принципе бывший противником крепостного права, проводит в жизнь меры, направленные на его постепенное смягчение и ограничение, несмотря даже на заметное сопротивление поместного дворянства. Так, могло бы быть введено правило, по которому крепостным становится только тот из сыновей, кто наследует земельный надел крестьянина, а остальные могут покинуть хозяйство помещика. От крепостной зависимости за весьма небольшой выкуп освобождаются девушки, вышедшие замуж за свободных людей: подобную меру для пограничных территорий ввел еще царь Алексей Михайлович, и ее относительно легко удается распространить на всю остальную Россию. Свободными становятся крепостные выморочных имений и т.д.

По прежнему структура общества достаточно сложна и многообразна, и в нем существуют самые разные категории населения – с различными правами и обязанностями, с различным статусом. Это сближает Россию со странами Азии, где общество тоже достаточно сложно устроено, в противовес европейским порядкам с их немногочисленными и четко структурированными сословьями. Впрочем, автор не считает отличия от Европы, и даже – сходство с Азией чем – то по определению плохим и подлежащим ликвидации.

Помещичьи крестьяне разделены на крепостных – прикрепленных к земле, и холопов – прикрепленных к хозяину, причем не наследственно, а лишь на срок его жизни.

Свободные земледельцы, так же подразделялись на многочисленные категории – однодворцы (нечто среднее между казаками и дворянами, причем по статусу стоявшие ближе к последним), черносошные крестьяне (свободные землепашцы, жившие на государственных землях), пашенные холопы(жители земель царской фамилии), разночинцы (сибирские поселенцы) и т.д. (121,150)

Своим указом, упоминавшимся выше, Петр объединил их в единое сословие крестьян государственных, лишенных права покинуть надел, выбирать род занятий, менять социальный статус по своему желанию. И самое худшее – их в любой момент могли подарить помещику, что начал практиковать уже сам Петр.

Пожалуй, именно это и было самым страшным из деяний Петра Великого.

Рядом с ним в отечественной истории поставить можно только опричнину да еще коллективизацию.

А при описываемом развитии событий, свободных людей в России по прежнему достаточно много.

В конце концов, Голицыну вполне могла удастся и полная отмена крепостного права. Во всяком случае, эволюция происходит как раз в направлении, противоположном петровской политике в данном вопросе.

Ведь даже не все профессиональные историки обращают на этот вопрос должное внимание: в то время как простой народ оплачивал успехи на поле брани огромными жертвами, в то время, как бездарно тратились людские и материальные ресурсы на строительстве зачастую не нужных крепостей и каналов, господствующий класс непрерывно увеличивал свои владения и доходы. И это являлось одной из главных причин того, что дворянство целиком поддерживало Петра, несмотря на все стеснительные и необычные новшества.

Сотни тысяч крестьян из свободных – черносошных, стали крепостными. Было положено начало крепостничеству на Украине, причем сделал это не кто иной, как гетман Мазепа, своим универсалом 1703 года запретившим арендаторам уходить от хозяев до выплаты всех недоимок, что открывало широчайший путь произволу. На вновь присоединенных территориях – например в Петербургской губернии, тоже производились огромные земельные раздачи – прежде всего петровским сподвижникам, вовсе не брезговавшими скудными болотистыми угодьями, несмотря на все свое богатство. Имела место «раздача слонов» и в Эстляндии и Лифляндии, хотя и в меньшей степени – свободных земель там было не так много. Помещики и монастыри, захватывающие земли, появились и на прежде свободном Дону.(9,91) И наконец, самое важное: крепостничество, прежде носившее с одной стороны еще во многом патриархальный характер, а с другой – схожее с европейским, именно при «государе Петре Алексеевиче» впервые приобрело черты откровенного рабства. И дело тут даже не в подушной подати, введенной Петром вместо прежнего подворного обложения, как утверждает ряд исследователей – этот вопрос как раз второстепенный.

Определяющим документом в данном случае был указ 1711 года «О крепости крестьянской». Именно с этих пор земледелец стал товаром – его можно стало продать – с землей или без, заложить, обменять на борзого щенка, насильственно женить и выдать замуж, разбить семью…

Все меры Петра по отношению к крестьянству имели одну цель – усилить крепостную зависимость, увеличить поборы в пользу казны, одновременно уничтожив всякую мысль о сопротивлении.

И это не могло не сказаться (мягко говоря) на состоянии умов и настроении масс. Наиболее частым явлением стали побеги – крестьян и особенно рекрутов.

Только один пример – в Бутырском полку – одном из лучших, за десять лет стал дезертиром каждый четвертый призванный. И это вовсе не следствие трусости – из трех с лишним сотен беглецов только один сбежал во время военных действий («перед неприятелем»). Большая часть дезертиров искала спасения на окраинах, кое-кто за рубежом, а немало пополняли собой число «воровских людей». При этом рекруты часто «сносили» оружие – и не только пики, алебарды и фузеи – под конец на вооружении разбойничьих шаек появились даже небольшие пушки. (12,395,23,Т.1,62)

Бегство крестьян именно при Петре приобрело по настоящему массовый характер. Мужик готов был пойти «под пана и под ксендза», нежели служить православному государю. Случалось, беглецы вступали в настоящие сражения с солдатами на границе.

Именно это все и вызвало крестьянскую войну К. Булавина, чудом не достигшую размаха разинщины или пугачевщины.

Теперь же, «вольность народная» (именно императрицу Софью будут называть грядущие историки как ее основоположницу), если и не «торжествует», то медленно но верно отвоевывает себе все больше места в жизни России.

Одновременно проводится задуманная еще при Алексее Михайловиче Леонтием Ординым-Нащокиным городская реформа.

В Москве учреждается Ратуша, в других городах – земские избы.

Городам дается самоуправление и освобождение от контроля воевод, и на новые органы возлагаются многие функции прежнего приказного и воеводского аппарата: сбор налогов, пошлин, кабацких доходов, причем делать это должны были выборные люди от горожан и купечества.

Одно это резко уменьшает количество злоупотреблений, более того – устраняет почву для них. Одновременно, снижаются расходы на содержание административного аппарата. Эта многообещающая реформа была начата и Петром, но не доведена до конца, и позже была выхолощена пресловутым «регулярным государством».

В будущем, центральный городской орган – Ратуша – мог стать, наряду с Боярской думой, законосовещательным органом, своего рода предтечей парламентаризма.

На их основе уже в первой половине XVIII века мог быть сформирован двухпалатный представительный орган, состоящий из Палаты городов, и Палаты Вельмож(или дворянской). Нечто подобное предполагалось в соответствии с «кондициями» Верховного тайного совета, подписанными Анной Иоанновной.(109,134)

Тем более, что среди высших чинов государства Российского в царствование Софьи, весьма вероятно оказались бы и те, кто вошел в число «верховников» – Долгорукий, Голицын, Артемий Волынский.

В реформировании нуждаются и центральные органы управления. Громоздкая и неповоротливая система приказов, которых насчитывалось более четырех десятков, без четкого разделения функций и с неопределенной компетенцией уже давно не справлялась с государственными делами.

Проводится резкое сокращение их числа, с одновременным разграничением обязанностей и сфер деятельности. По своей сути они приобретают черты европейских министерств или петровских коллегий, по-прежнему называясь приказами.

Точно так же, как по прежнему, и еще очень долго, их сотрудники именуются дьяками, подьячими и писцами, а не советниками, секретарями и асессорами – как это предусматривала петровская «Табель о рангах».

Однако, есть ли основания полагать, что введение новых названий заметно повысило качество государственного аппарата?

Зато Боярская дума, значение которой неуклонно падало все последние десятилетия XVII века, вполне могла быть преобразована, по польскому образцу в Сенат, как осуществил и Петр.

Именно так, в свое время поступил Лжедмитрий, и это соответствовало шляхетским симпатиям князя Василия Голицына.

В то же время, надолго, возможно и до ХХ-ХХI веков, сохранилось бы старинное русское трехступенчатое деление знати на дворян, бояр и князей. Хотя, видимо, с будущим присоединением прибалтийских областей, на Руси появились бы свои бароны, а то и графы. И у нас, как и в Японии (упоминание Японии в данном контексте не случайно, как будет сказано ниже), сосуществовали бы две системы дворянских титулов – исконная и заимствованная

Упраздняются приказы, ведающие управлением территориями, и их функции передаются властям на местах.

Страна делится не на губернии, как при Петре, а по прежнему, в соответствии с реформой царя Федора Алексеевича, на разряды (а вовсе не на уделы, как почему – то утверждает А. Буровский)(11,490). Впрочем, могло быть введено и новое административно-территориальное деление – на области, земли, воеводства… Это не столь важно.

Если Петр отдавал приоритет отношениям с протестантской Европой, то Софья продолжает наметившийся курс на сближение с католическими странами, прежде всего – с Австрийской империей. Именно из австрийских владений империи, – прежде всего из славянских земель – Рагузы, Сплита, Каринтии, Богемии – на Русь прибывают учителя, преподаватели, кораблестроители, механики, горные мастера, рудознатцы и инженеры. Ими же укомплектовываются создаваемые в Москве и других городах учебные заведения. Создание школ и училищ на территории России дает куда больший эффект, нежели посылка практически совершенно неподготовленных дворянских и разночинских недорослей на обучение в Европу. На основе Аптекарского приказа, при котором действовала лекарская школа, развивается медицинское образование. Центром образования могла стать и уже существовавшая Киево-Могилянская Академия, где в иные годы XVIII века училось до 1200 человек. Появляются славяно-греко-латинские академии – сначала в Москве, а затем и в других городах – Смоленске, Нижнем Новгороде. В высших слоях, и даже в среде посадских людей и купечества ширится тяга к учению.

Развивается торговля с Западной Европой через единственный (пока что) порт России – Архангельск.

Он не слишком удобен для мореплавания – навигация длится от силы четыре-пять месяцев (между прочим, на побережье Финского залива – всего порядка семи), а главное – путь в европейские порты весьма неблизкий.

Но тем не менее, власть всемерно способствует тому, чтобы даже эти относительно скромные возможности использовались сполна.

Точно так же Россия предпринимает усилия для развития торговли со странами Востока через Каспийское море.

Именно на Каспии и Белом море строятся, с участием иноземных специалистов, первые военные корабли России, и торговые суда европейского образца (как справедливо отметил Буровский, торговые суда сносного качества Россия имела и до того – на том же Каспийском море)(11,347).

Происходят изменения в духовной жизни общества – конечно не столь стремительные и радикальные, как в правление Петра, но от этого – не менее значимые и, по крайней мере, не менее глубокие.

Иноземные обычаи, моды, нравы, куда менее стеснительные и более удобные сравнительно со старомосковскими, все сильнее распространяются среди высших слоев общества. Конечно, они не вдруг и не сразу завоевывают господствующее положение. Балы-ассамблеи с танцами соседствуют с традиционными пирами. Кокошники и сарафаны – с декольтированными европейскими платьями. Долгополые охабни и кафтаны – с венгерскими доломанами, немецкими камзолами и польскими жупанами, а мурмолки и боярские шапки – с треуголками.

Но все же «новины» постепенно заменяют собой старину.

Наконец, нельзя не сказать о том, какое благотворное влияние бы оказала сама личность царевны Софьи на положение женщины в русском обществе.

Против примера царствующей особы – что можно возразить?

Где то в первые годы ХVIII века вводится новый порядок летоисчисления – от рождества Христова.

Интенсивно идут процессы дальнейшего «омирщления» культуры, она выходит из рамок сугубой церковности и строгих, еще византийских канонов. Интенсивно развивается возникшее в последние десятилетия ХVII века светское искусство. Парсунная живопись, светское книгопечатание, театры «вертепы» и «хоромины комедийные» все шире распространяются в городах и весях России.

Начинают выходить газеты, первой из них становятся «Куранты» – периодическое печатное издание по образцу одноименного рукописного альманаха новостей, распространявшегося в придворных кругах в царствование Алексея Михайловича.

Поскольку табакокурение не насаждалось бы властью, то на Руси оно бы еще долго не привилось, и автор даже допускает (хотя не очень, признаться, в это верит), что и до нынешних дней, эта привычка, губящая без преувеличения миллионы людей, была бы в нашем отечестве не особо распространена.

Рассмотрим еще один аспект происшедшего, а именно – матримониальный.

Вряд ли, вопреки мнению А. Буровского был возможет официальный развод Василия Голицына с женой и морганатический брак с Софьей Алексеевной. Слишком уж это было необычно и против традиций. (11,491)

Не надо сбрасывать полностью со счетов и, пусть и маловероятный, вариант бракосочетания русской царицы и какого-нибудь из младших отпрысков второстепенных царствующих домов Европы. Ведь как бы не задирали нос европейцы перед «Московией», а охотников стать пусть и не полноправным, но государем огромной страны, среди принцев нашлось бы немало, даже если бы пришлось принять православие – фраза «Париж стоит обедни», была произнесена почти за полтора века до того. Но все таки, наиболее вероятно, что Софья так и осталась бы незамужней, и права наследования, как то и случилось в действительности, перешли бы к младшей линии Романовых – потомству Натальи Нарышкиной.

Вновь к международным делам.

В 1713 году война за испанское наследство завершается Утрехтским миром, одним из результатов которого является заметный рост английского могущества.

Но боевые действия в Балтийском регионе не заканчиваются. Пользуясь истощением Швеции и упадком шведской армии, Пруссия занимает Штральзунд и Шведскую Померанию. Таким образом Карл ХII оказывается в состоянии войны не только с Англией и Австрией, но и со всей Северной Европой, возглавляемой кенигсбергским государем, недавно принявшим королевский титул (вернее, присвоившим его самому себе).

И вот тогда – то, в конце второго – начале третьего десятилетия ХVIII века звезда Швеции начинает окончательно закатываться, Россия, пользуясь случаем, бросает на чашу весов свой меч.

Реформированная русская армия очищает от слабых шведских гарнизонов исконные русские земли, захваченные шведами в эпоху Смутного времени: Ям, Копорье, Корельский уезд и две крепости на Неве – Ниеншанц и Нотебург. Последнему возвращено исконное русское название – Орешек.

После этого русские стрельцы и драгуны занимают к тому времени почти не обороняемую Эстляндию.

По результатам Северной войны Россия получает Западную Карелию до Выборга, Ингрию, Нарву и, вполне вероятно – всю северо-восточную часть Эстляндии, с городами Ревель и Дерпт, тут же переименованными в Колывань и Юрьев.

Значительная часть достигнутого «Царем – Реформатором» ценой двадцатилетней войны и трехсот тысяч убитых, достается императрице Софье почти без усилий.

Включение этих земель в состав нашего отечества способствует еще большему проникновению европейской культуры в Россию, причем не только в высшие слои, но и через русских переселенцев в новоприобретенные владения – среди купечества, ремесленников и даже крестьян. (13,259)

С обретением удобных морских гаваней (возможно, одной из них мог стать вновь заложенный город в устье Невы – какой-нибудь Софийск-Ижорский), резко активизируется торговля – России, неразоренной, динамично развивавшейся, пока другие лили кровь, есть что предложить негоциантам. Соответственно, развивается и углубляется культурный обмен.

Что касается персонального состава высших эшелонов власти (прошу прощения за подобное выражение применительно к истории) то изменения в нем хотя и заметные, но не столь эпохальные, как можно было бы ожидать. Конечно, такая личность, как «Алексашка» Меньшиков, средний организатор и активный казнокрад, шансов пробиться наверх не имела.

Зато многие другие имена – те же самые.

Во главе армии становятся Борис Шереметьев, Аникита Репнин и Алексей Шеин – военные деятели, хорошо зарекомендовавшие себя и в петровскую эпоху.

Неплохую карьеру мог сделать и А. Толстой, один из сподвижников Софьи, позже перешедший на сторону Петра, и Федор Щакловитый.

Также, скорее всего на вторых ролях, могли бы промелькнуть Ромодановский, Бутурлин и Апраксин. Весьма заметную плеяду военачальников и гражданских чинов дает семейство Долгоруких.

Вполне мог бы быть среди государственных деятелей и Иван Тихонович Посошков, способный экономист-самоучка, оригинальный публицист и мыслитель, устами которого впервые в русской истории заговорило прежде молчавшее мещанство и посад (в реальности этот достойный человек после смерти Петра оказался в тюрьме, где и скончался).

Не исключено, что были бы и другие выдвиженцы из низов.

Ведь, говоря о петровской эпохе нельзя не отметить еще одну интересную деталь – хотя в массовом сознании господствует представление о «царе-демократе», обращавшем внимание лишь на личные заслуги, не ставя ни во что знатность происхождения, но действительность выглядит совершенно иначе. За исключением Меньшикова, Шафирова, да еще нескольких иностранцев: Лефорта, Остермана и Девиера, все окружение Петра – от князя – кесаря Ромодановского, до нарвского неудачника герцога де Кроа, почти сплошь принадлежало к высшей знати. Никого похожего на Ордина-Нащокина или Емельяна Украинцева мы здесь не видим.

На патриаршем престоле (ничего похожего на Синод, естественно, не могло бы появиться), мог оказаться Феофан Прокопович – один из немногих по настоящему образованных и умных церковных деятелей.

Кстати, удобный случай коротко сказать о положении церкви. Она хотя и находится под определенным контролем государства, все же не попадает в то, по выражению позднейших богословов, «вавилонское пленение» к светской власти. Нет ни обязанности священников доносить на прихожан, ни запрета монахам держать перо и бумагу в кельях, ни запрета читать неугодные царю молитвы.(121,157) Хотя власть смотрит на раскольников по прежнему искоса, но и особых притеснений нет.

Что касается приоритетов внешней политики после окончания Северной войны, и обретения Россией выхода к Балтике, то ее главным стержнем ее является стремление к тому, чтобы включить в состав России все восточнославянские земли, восстановив славу древней Киевской Руси. Если Петр, стремясь заручиться поддержкой Августа Сильного, почти прекратил прежнюю политику защиты единоверцев на восточных землях Речи Посполитой, и даже помог подавить восстание Семена Палия на Правобережной Украине, направленное против польского гнета, то Софья напротив, проводит жесткую линию в отношении Варшавы.

Конечно, Польша еще достаточно сильна, несмотря на всю анархию (вернее, еще недостаточно слаба), да и нужно считаться с возможностью вмешательства в конфликт других стран (той же Франции). Так что при жизни императрицы западные границы России скорее всего не меняются. Но цели и намерения остаются прежними.

Только к началу второй половины ХVIII века, дождавшись окончательного разложения Речи Посполитой, преемники Софьи малой кровью присоединяет Правобережную Украину, Галицию, Белоруссию, Литву, а так же отошедшие к Польше после Северной войны Лифляндию и Курляндию вместе с Южной Эстонией. Это сделать тем более легко, что Европа как раз погрязла в очередной войне – Семилетней, и повторяется ситуация начала столетия, когда Россия не укрепляла своей кровью какую-либо из европейских коалиций, а мудро воспользовалась плодами чужих побед.

Остаток Речи Посполитой – «коронные земли» еще существует, может быть, какое-то время, пока их не делят меж собой Австрия и Пруссия – и отныне все проблемы, связанные с наличием внутри своих границ такого непокорного и гордого народа, как поляки, приходится решать исключительно этим странам.

…Императрица Софья Алексеевна, достигнув весьма преклонных лет, умирает, прожив гораздо дольше, нежели в нашей, оказавшейся не по заслугам немилостивой к ней реальности. Как мы помним, она скончалась в 1704 году, фактически в тюремном заключении.

Уже современники сравнивают ее долгое правление с эпохой Елизаветы Английской, проводя параллели между двумя этими незаурядными личностями, и аналогии эти вполне уместны.

С точки зрения нашей реальности, ее царствование можно сопоставить с царствованием Екатерины II, но без всех темных черт, какими омрачено правление бывшей германской принцессы – от окончательного и безоговорочного превращения крепостных в рабов, до казнокрадства фаворитов и Пугачевского бунта.

Государство и общество развиваются поступательно, без резких рывков, и что особенно важно – равномерно.

Нет того, хорошо известного нам, без преувеличения, низкопоклонства перед Европой, того кажущегося ныне смешным тупого обезьянничанья (тут другого слова и не подберешь), которое характерно для высшего слоя послепетровской эпохи.

При этом надо отметить, европеизация эта еще очень долго была исключительно поверхностной и не представляла собой подлинного усвоения действительно высокой западной культуры.* Скорее уж, как это часто бывало в подобных случаях, и не в одной России, происходило активное заимствование пороков, при сохранении всех отечественных и вымывание всего того положительного, что было характерно для предшествующих эпох. Историческая наука именует подобное явление «кризисом ускоренной модернизации».

Правда, взгляд на Европу как на вотчину антихриста тоже сходит на нет.

Кто бы мог наследовать трон после Софьи? Вряд ли, как об этом уже говорилось, то был бы кто-то из ее детей или внуков.

Скорее, следующей государыней всероссийской, оказалась бы, как и в нашей реальности, дочь Иоанна, Анна Иоанновна, как и в нашей истории могшая стать герцогиней Курляндской.

Впрочем, это мог быть и кто-то из потомков другой племянницы Софьи; Прасковьи – той, что стала женой герцога Мекленбургского, а при определенном повороте событий даже Петра Алексеевича – в первом или втором поколении.

Но в любом случае, вне зависимости от конкретной персоналии на московском престоле, продолжилась бы политика постепенных и последовательных реформ.

Оценивая перспективы возможного развития по вышеизложенному сценарию, подытожим: Россия могла бы повторить (вернее, почти на полтора века предвосхитить) японский путь, творчески усвоив западный опыт и восприняв самое лучшее из него, при этом сохранив глубинные основы национальной культуры и самой жизни общества, не пытаясь слепо переделать его на голландский или немецкий образец. (13,344)

Важнее всего, несомненно, то, что верхи и вся образованная часть народа, великолепно осознают все отличия России от Европы; то, что Россия – особый мир, самостоятельная цивилизация (пусть и не употребляя подобных громких выражений); что «мы весьма мало сходствуем с другими европейскими народами». При этом не посыпая себе главу пеплом в раже самоуничижения и не надуваясь в пустой бессмысленной гордости самолюбования.

И именно исходя из этого неопровержимого факта строится вся политика властей.

Не существовало бы того, без преувеличения трагического раскола между верхами и низами, когда, фактически, существовали две России – Россия дворянская, чиновничья, интеллигентская, и Россия остальных 90% процентов населения, чьи нужды и чаяния упорно игнорировались «первой» Россией. Россия Санкт – Петербурга, французских салонов и остзейских баронов, и противостоящая ей, как презрительно выразился однажды Милюков, «Азеопа», на которую смотрели как на колонию первой (если и не в теории, то на практике).(10,495)

Проще говоря, не было бы того непреодолимого раскола между государством и обществом, ставшего едва ли не главной причиной социальных катаклизмов века ХХ.

Вместо этого, уже в ХIХ веке формируется своеобразная многонациональная российская (или, если угодно – северо-евразийская) цивилизация, стоящая на равных с цивилизациями Запада и Востока, занимая достойное место в мире.

Почему автор выбрал именно этот момент из всего XVIII века, точнее – из всего периода пресловутого «женского правления»? Почему вообще он обратился к этому периоду? Пожалуй, потому, что эпизод, о котором пойдет речь, как и весь этот период, весьма мало известен широкой публике.

С точки зрения обычного человека, пусть даже интересующегося прошлым, да и профессионального историка, время это как бы выпадает из хронологии, будучи словно пустым местом между бурной и суровой эпохой Петра, и «веком золотым» (отнюдь, конечно, не золотым) Екатерины II.

Шесть царствований на протяжении 37 лет, получивших с легкой руки Ключевского, название женского правления, это время – одновременно и известное, и неизвестное. Более всего известно правление Елизаветы Петровны, но даже оно не слишком привлекало к себе внимание исследователей, хотя содержит немало поучительных эпизодов.

С одной стороны – весьма ярко проявлялся личностный фактор в истории, с другой – показательна трансформация петровского «регулярного государства» под влиянием как тех, кто оказывался у власти, так и объективных тенденций развития.

Вначале, посмотрим, какой вышла Россия из четвертьвековой петровской эры.

С одной стороны, несмотря на все потери и потрясения, ничего фатального не случилось, и страна обладала немалыми ресурсами для саморазвития.

С другой – в чем то повторилась ситуация последних десятилетий предыдущего века. Кризис верхов – прежде всего верхов, был налицо.

«Самодержавнейшая в мире империя очутившаяся без установленной династии, лишь с какими-то безместными остатками вымирающего царского дома; наследственный престол без законного престолонаследия, государство, замкнувшееся во дворце со случайными и быстро меняющимися хозяевами; сбродный по составу, родовитый или высокочиновный правящий класс, но сам бесправный и ежеминутно тасуемый; придворная интрига, гвардейское выступление и полицейский сыск – все содержание политической жизни страны; общий страх произвола, подавлявший всякое чувство права». Так образно и верно охарактеризовал этот период упоминавшийся выше Ключевский. Промышленность после Петра вообще не делала никаких успехов, внешняя торговля – в руках иноземцев, внутренняя торговля пришла в упадок, городское население так и осталось в границах 3%. Центральное правление перестало быть аристократическим, боярским, но и не стало бюрократическим – по профессиональным качествам. Равно и выходцы из числа знати, и выслужившиеся простолюдины были, в основном скверными импровизаторами а не деловыми людьми; одним словом, власть представляли личности, по отзывам современников «столько же понимавшие свое дело, как и кузнечное».(41,233)

После того, как Петр умер, оставив страну в состоянии кризиса – то ли кризиса модернизации, то ли обыкновенного, вокруг трона завязалась борьба группировок высшей знати, одни из которых поддерживали внука почившего императора, другие – его жену.

Победили Меньшиков и Бутурлин, и на троне оказалась Екатерина I – она же Марта Скавронская.

Не то литовка, не то латышка, не то полька, не то немка по происхождению, [55] крестьянка по сословной принадлежности, обозная шлюха – по образу жизни и роду занятий (не оставившая прежних привычек и после замужества), некультурная и неграмотная баба – по сути.

Впрочем, жила она и царствовала недолго, скоропостижно скончавшись в 1727 году (между прочим, Екатерине было всего сорок шесть лет, и особо слабым здоровьем она никогда не отличалась, так что не исключено, что дело тут было нечисто). После ее кончины трон занял единственный оставшийся в живых прямой потомок Романовых по мужской линии, и – единственный почти на век вперед, чьи права на престол были неоспоримы – Петр Алексеевич, он же Петр II, сын царевича Алексея и внук Петра I.

Казалось, никаких предпосылок династического кризиса не было (то, что фактическое управление страной находилось в руках придворной клики, в принципе неважно – такая ситуация была нередкой и в других странах).

Но увы – император, которого пытались выдать то за Анну Меньшикову, то за Екатерину Долгорукую, умер от оспы на четвертом году царствования, так и не успев жениться, и соответственно – не оставив потомства.

Ничем, кроме низвержения всесильного «полудержавного властелина» его правление не отмечено.

Бездетной умерла сменившая его Анна Иоанновна, процарствовавшая десять лет, чье правление ознаменовалось тремя вещами – переименованием дворянства в шляхетство на польский манер, бироновщиной и попыткой реально ограничить самодержавную власть (ни то, ни другое, ни третье мы сейчас подробно обсуждать не будем, хотя темы эти весьма интересны).

Не оставив потомства, она успела перед своей кончиной в 1740, утвердить в Санкт-Петербурге, в качестве наследницы всероссийской короны свою племянницу – Анну Леопольдовну, супругу принца Антона Брауншвейгского, и ее новорожденного сына Иоанна Антоновича, коронованного почти сразу после рождения, как император Иоанн VI.

Дальнейшее, в традиционном описании выглядит, если говорить кратко, следующим образом – недовольные засильем иностранцев, гвардейцы возвели на престол последнего отпрыска Петра Великого – его дочь Елизавету, что было исторически прогрессивным и полностью соответствовало сложившейся ситуации и государственным нуждам.

Положительная оценка этого переворота, в котором полагалось видеть» «народное движение, направленное против преобладания иноземцев», стала неукоснительной традицией, и всякие сомнения долгое время были просто немыслимы. Более того, эта оценка является господствующей даже в работах последних лет, когда, казалось, не осталось ни одного не переоцененного события отечественной истории.

Я.А Гордин, например, даже полагает, что гвардия в событиях 1741 года, стала своеобразным российским парламентом, реализовавшим, пусть и своеобразно, волю народа, которому надоело изобилие немцев при дворе.

В сочинениях историков даже советской эпохи, среди аргументов в пользу Елизаветы, можно встретить и тот, что она была дескать, самой законной из наследников Петра и имела более всего прав на престол (согласитесь, читатель – несколько странный аргумент для ученых, живших в стране победившего социализма).

А в массовом сознании события 1741 года вообще стали настолько общим местом, что даже абитуриенты, поступающие на исторические факультеты не всегда могут твердо ответить – кого собственно свергли?

О Брауншвейгской (точнее Баруншвейг-Люнебургской) династии – преставления самые смутные, и по разным вариантам Елизавета низложила не то Анну Иоанновну, не то Бирона.

Даже пишущие на исторические темы беллетристы ситуацию 1740-41 годов представляют не слишком хорошо. [56]

Поэтому, есть смысл подробно разобрать все происходившее тогда.

В начале, поговорим о личности самой Елизаветы Петровны Романовой (последней настоящей, «чистокровной», Романовой на русском престоле, если не принимать в расчет некоторые обстоятельства).

Ключевский пишет что царствование ее было «не без славы и даже не без пользы».

Если стать на точку зрения, что «могло быть и хуже», то вполне можно с ним согласиться. Но стоит детальнее рассмотреть период ее правления, и можно уверенно констатировать – Елизавета была полностью неспособна к государственным делам.

По сути, она была типичной барышней предшествующего столетия, получившей образование в девичьей.

«Ленивая и капризная, пугающаяся всякой серьезной мысли, питавшая отвращение ко всякому деловому занятию» особа, до конца жизни не знавшая, что Англия – остров. Может быть, в монархии конституционной, она могла бы быть неплохой государыней, не докучающей министрам своим царственным вниманием. Но в самодержавной России она была явно не на месте.

Даже из записок императрицы Екатерины, относящейся к ней благожелательно, вырисовывается следующий образ Елизаветы «бой-баба, крикливая, грубая, всегда под хмельком, завистливая… исполненная подозрений».(105,397)

Ее сумасбродства обращали на себя внимание даже в эпоху абсолютизма, когда каждый европейский государь, кроме английского да еще польского, мог смело заявить: «Государство – это я». [57]

Будучи по ханжески религиозной (при этом имея иногда по четыре любовника разом и устраивая скандалы с матерной бранью придворному священнику), она неуклонно соблюдала посты, следя, чтобы так же поступали и все окружающие.

Даже высшим сановникам, как, например, канцлеру Бестужеву-Рюмину, требовалось разрешение константинопольского патриарха на небольшое отступление от правил поста.

А вспомнить пресловутые пятнадцать тысяч платьев и пятнадцать (по другим данным – не то двадцать, не то двадцать две) усыпанных бриллиантами корон на фоне громадных долгов. Или то, что только на постройку Зимнего дворца ушло около миллиона рублей за шесть лет.

…Если говорить о вещах более серьезных, то при ней – нечто подобное произойдет только при последнем Романове, возникнет, своего рода, теневой женский кабинет министров, состоящий из разнообразных приживалок, прихлебательниц, сплетниц. Тут всем заправляли Мавра Шувалова и двоюродная племянница Елизаветы Анна Воронцова (в девичестве Скавронская), а также некая никому не известная «Елизавета Ивановна», своего рода, министр иностранных дел. «Все дела через неё государыне подавали» – отметил современник. Главным же занятием сего кабинета были сплетни, наушничество, мелкие интриги и натравливание придворных друг на друга – занятие, доставлявшее императрице «великое удовольствие». Именно тут был основной центр власти, именно тут делалась политика, раздавались чины, важные должности и титулы.(41,238) Можно смело сказать – то был первый «коллективный Распутин» в отечественной истории.

Наконец, отметим еще одну деталь, для монархической державы весьма важную. Елизавета не сумела дать государству законного наследника. Официального брака она избегала, хотя перебрала немало кандидатов в консорты – от французского принца до собственного племянника. При этом переменила немало фаворитов – и тайных и явных, и сочеталась морганатическим браком с бывшим певчим придворной капеллы, но даже этот союз остался бездетным (по крайней мере, насколько известно историкам). Что интересно, будучи столь суровым к Софье за ее «галантов», те же историки довольно снисходительны к плеяде русских императриц XVIII века, хотя все они, за вычетом только несчастной Анны Леопольдовны куда как опередили сестру Петра в данной области.

Что касается моральных и деловых качеств высшего света при ней – а ведь, как известно, с одной стороны «Короля играет свита» а с другой – «Каков поп – таков и приход», то это была «придворная мундирная лакейская, мало чем отличающаяся от ливрейной», где действительный тайный советник и президент коллегии (министр) Одоевский во время карточной игры воровал деньги у Алексея Разумовского и выносил их в шляпе своим слугам в переднюю, а сам Разумовский, напившись пьяным, порол плетью президента военной коллегии графа Петра Шувалова.(41,261)

«Показать свой ум они умели только во взаимном злословии; заводить речь о науке, искусстве или чем – то подобном остерегались, будучи круглыми невеждами; половина этого общества… наверное умела читать, и едва ли треть умела писать». Великосветское общество при ней сочетало, казалось, несочетаемые черты – презирало все русское, и одновременно – пренебрегало всякой, даже поверхностной, европейской образованностью.

И тут необходимо указать на одно немаловажное последствие «радикальных реформ» Петра I.

Несмотря на эту свою внешнюю радикальность (скорее даже – во многом благодаря ей), русский правящий слой по большому счету остался практически тем же самым, что и в веке XVII.

Его представители в большинстве были такими же ограниченными и необразованными боярами и детьми боярскими, только что сменившими бороды и шубы на камзолы и парики, получившими звучные заграничные титулы и наскоро придумавшими себе гербы, да еще научившимися к месту и не к месту употреблять немецкие и латинские слова, перемежая их нецензурными выражениями. Подлинно просвещенных людей было почти так же мало, как и до Петра, но прибавился еще и глубокий комплекс неполноценности по отношению к Европе, от которого дворянство излечила, да и то не до конца, только война 1812 года.(109,178)

Добавим к этому, хотя прямо это к теме не относится (но полезно в качестве характеристики общества), что практически всё ученое сословие в России – от горных мастеров и врачей, до профессоров, было представлено иностранцами.

Даже русской историей занимались почти сплошь немцы – все эти Байеры, Шлетцеры, Миллеры – а потом позднейшие историки только ахали, да доказывали очевидные в общем-то вещи, ниспровергая пресловутую «норманнскую теорию».

И сама Елизавета как нельзя лучше соответствовала своему окружению.

То, что при «дщери Петровой» резко – сравнительно с предшествующими отнюдь не мягкими временами усилился крепостной гнет, продолжилась практика ликвидации всех «вольных разночинцев», которых всеми правдами и неправдами старались «приписать» к имениям, фабрикам, или забрать в рекруты – это уже, с точки зрения иных историков, незначительные мелочи. Так же как и рост подушной подати. А между тем именно при Елизавете крепостные были изъяты из числа лиц, приносивших присягу императорской власти – был сделан еще один важный (но не единственный) шаг, в направлении превращения основной массы населения в рабов – процесс, доведенный до конца ее невесткой – Екатериной II (она же Софья Анхальт-Цербтская).

Бог бы с ним – ограничением жалких прав жалких простолюдинов – только вот кроме всего прочего, эта политика порождала усиливающееся бегство земледельцев из пределов страны – как и при ее отце. Русские крестьяне охотно переходили в Речь Посполитую, предпочитая работать на польских магнатов, и даже переселялись в Иран, строя флот Надир-шаху. Точно так же как мелочью, почти не стоящей внимания могло бы быть сочтено резкое ограничение веротерпимости, сравнительно даже с петровскими временами. Указы 1741 – 42 годов предписывали перестроить в православные храмы все строящиеся протестантские кирхи, и – что было чем-то неслыханным прежде – запрещали богослужение по армяно-грегорианскому обряду. Были возобновлены гонения на старообрядцев, восстановлена двойная подать для них, и введено обязательное ношение шутовских кафтанов с красным воротником для них. Запрещено было переходить из православия в «раскол».(86,15)

Зато, возражают иные, как блистательно русская армия проявила себя на полях Семилетней войны, взяв Берлин и едва не стерев Пруссию с лица земли.

Что война велась по сути во имя интересов Австрии и Франции – предпочитают забыть.

Кстати, если уж говорить о чисто военных вопросах, то произведенные в фельдмаршалы Елизаветой Апраксин и Разумовский мягко говоря, сильно уступали, тому же отстраненному и сосланному старику Миниху в военном искусстве.

В ходе Семилетней войны Апраксин всякий раз готов был бежать от пруссаков, и только храбрость солдат и умение подчиненных ему офицеров и генералов спасали положение. Что же касается Разумовского (так же как другого высокопоставленного деятеля елизаветинской эпохи – Безбородько), то все свои чины, почести и богатство, он заработал, отнюдь не на поле боя или в тиши министерских кабинетов, а в постели у императрицы. Между прочим, именно стараниями Миниха иностранные наемники на русской службе были лишены преимуществ в жаловании и производстве в чины, которые они имели в петровскую эпоху, и на службу перестали брать всяких проходимцев и авантюристов. Велено было принимать лишь тех офицеров, «кои в знатных европейских армиях служили», и могли представить надлежащие бумаги.(23,Т.1,70)

Зато при Елизавете чин камер-юнкера, который мог получить любой придворный щеголь, был приравнен к бригадирскому.

Теперь попробуем разобраться непосредственно в событиях ноября 1741 года без гнева и пристрастия, так, как будто бы речь шла о перевороте, скажем в Португалии или Сардинском королевстве.

В самом ли деле имело место «незаконное правление», угрожавшее России «погибелью»? Действительно ли во главе государства оказались «эмиссарии дьявольские», которые истребляли и угнетали верных и «весьма нужных» (здесь и далее цитаты из официального елизаветинского учебника истории) отечеству и престолу людей? Вправду ли эти «эмиссарии» «нажитые казнокрадством» и взятками и поборами деньги «из России за море высылали, и тамо иные в банки, иные за проценты многие миллионы полагали»? (86,6)

Правда ли, наконец, что «Воцарение дочери Петра…встречено было общим ликованием в армии и во всей стране» ибо означало избавление от немецких порядков, и засилья немецких временщиков?(85,91)

Так ли уж гладко и правильно было все?

Посмотрим.

Во-первых, разберемся с Брауншвейгской династией.

Если подходить со строго легитимистских позиций, то права Елизаветы не столь уж бесспорны и предпочтительны. Во-первых, в отношении брака ее матери с Петром был нарушен принцип равнородности, общераспространенный тогда для царствующих домов Европы (хорош ли он, или плох – в данном случае не важно). Не говоря уже о такой пикантной мелочи, как то, что Марта Скавронская на момент своей свадьбы оставалась неразведенной женой безвестного шведского драгуна (и, между прочим, военнопленной – по своему статусу), а Елизавета родилась вообще до официальной женитьбы Петра. Это не принимая во внимание сомнения в отцовстве царя-плотника, ибо, как уже говорилось, супружеская верность не принадлежала к числу черт императрицы Екатерины I.

В то же время, Анна Леопольдовна была по женской линии внучкой царя Иоанна V и дочерью монарха (а также верной женой представителя царствующего дома).

Аргументы сии ныне могут показаться несколько наивными, но факт остается фактом – никаких очевидных именно династических преимуществ Елизавета не имела (если не считать того притянутого позже за уши довода, что у Анны мужской предок по линии Романовых присутствовал во втором поколении, а у Елизаветы – в первом).

Не будем заостряться даже и на том, что Елизавета Петровна была, как уже говорилось, в сущности, малокультурной и необразованной барыней из захолустья, по данному пункту проигрывая выросшей при европейском, пусть и не первоклассном дворе Анне Леопольдовне.

Перейдем к более серьезным доводам.

Слова о немецком засилье, иностранцах, которым была безразлична судьба России, и тому подобное, применительно давно стали общим моментом.

Но можно ли считать «внутренними супостатами» Остермана – одного из видных сановников петровской эпохи? Или фельдмаршала Иоганна Миниха, неплохо воевавшего? (86,9)

Между прочим, тот же Остерман не только отличался, вопреки тому, что о нем говорилось в елизаветинском официозе, исключительной честностью, не беря «пенсионов», но и проявлял немалую заботу о российских интересах. В свое время он, например, несмотря на давление английских купцов, и мнение, возможно, отнюдь не бескорыстное, Коммерц -коллегии, отказался снизить пошлины на транзит английских товаров в Персию.

Если заглянуть в списки высшего командного состава русской армии

описываемого времени, получивших чины при ней, то можно легко убедиться, что особых преимуществ для иноземцев при Анне Леопольдовне отнюдь не наблюдалось.

Из двух генерал-аншефов «немцев» – ни одного. Из пяти генерал-лейтенантов – два. Из семи генерал-майоров – три, а из пяти бригадиров – один.

Причем, почти все они – старые служаки, добившиеся своего места долголетней службой, начатой еще при Петре I.

К слову – из произведенных в генералы уже Елизаветой, в среднем каждый третий был немец, что даже несколько больше, нежели при Анне Леопольдовне.

В гражданских чинах – «статской» службе – положение еще более не соответствует тому, что описывали присяжные историки.

Все(!) назначенные Анной Леопольдовной губернаторы, за исключением двух – Эстляндского и Лифляндского, были русскими. Среди них, между прочим, был и такой видный государственный деятель и ученый, как Татищев.

Из шести президентов и вице-президентов коллегий, которые были назначены Анной Брауншвейгской, только один носил иноземную фамилию, да к тому же давным-давно находился в русской службе. (86,16)

И, наконец, самое главное – именно Анна Леопольдовна устранила от власти ненавидимого дворянством Бирона.

Таким образом, даже беглый взгляд убеждает, что «иноземное правительство» вовсе не стремилось предавать национальные интересы страны.

Кстати, вот одно немаловажное обстоятельство, касающееся именно «нехороших иностранцев». Об этом не особо принято писать даже сейчас, в эпоху всеобщего разоблачения и перетряхивания грязного исторического белья.

Так вот – заговор, приведший к власти «дщерь Петрову», весьма активно опекался никем иным, как послом Франции в Петербурге маркизом де Шетарди, с именем которого собственно, данный переворот и связывали.

Хотя об этом открыто писали иностранцы и даже русские современники – свидетели событий. Хорошо известно, что деньги на переворот были выделены именно им и никем иным – только в августе люди Елизаветы получили от него 2000 золотых. И вложения эти окупились – Елизавета вернула их кровью русских солдат на полях Семилетней войны.

Более того, к этой интриге проявлял интерес не кто иной, как посол давнего и верного союзника и друга России – Швеции – фон Нолькен.

По его словам, цесаревна не раз заявляла ему о готовности своих сторонников, немедленно выступить, дабы посадить ее на престол «как только придут иностранцы» (здесь и далее – курсивмой– Авт). (86,4)

Конечно, не существует твердых доказательств того, что посол говорит правду, или, во всяком случае – не преувеличивает. Но полностью игнорировать это не следует. По весьма достоверным данны, Елизавета искренне сожалела о сокрушительном поражении шведов под Вильмандштадтом – настолько было сильно в ней убеждение в том, что успех переворота зависит только от военной помощи извне (кстати, показательный факт относительно ее будто бы громадной популярности в народе и среди знати). Точно так же, известны устные обещания Елизаветы, данные шведскому послу. В случае успеха шведского вторжения – «возместить» Швеции все расходы на войну (т.е. выплатить контрибуцию), выплачивать шведам большие субсидии в течении всего царствования, предоставить льготы шведским купцам и оказывать содействие стокгольмской дипломатии, и т.д., не говоря уже о территориальных уступках, которые тоже предусматривались, хотя и – отдадим ей должное – не конкретизировались. (123,68)

О иностранных связях цесаревны свидетельствует и конфиденциальное сообщение, сделанное британским послом Э. Финчем в апреле 1741 года кабинет-министру А.И. Остерману и принцу Антону: из сведений, полученных в Стокгольме английской разведкой, следует, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини… и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу».(86,5)

С тех самых пор и почти на столетие определилась одна важная черта русской политики – наличие при дворе «иностранных» партий, зачастую оказывавших определяющее влияние на политику России.

Самым, пожалуй, известным из подобных случаев был заговор, завершившийся убийством императора Павла, в котором в роли руководящей и направляющей инстанции выступил английский посол Уитворт, целью которого было возвращение России в ряды врагов Бонапарта – ибо того требовали английские интересы.

Возвращаясь к свергнутой династии, отметим одну немаловажную вещь – короткое правление Анны Леопольдовны было на редкость милостивым.

Своими указами она отменила еще петровский запрет на строительство каменных зданий по всей империи (за полтора десятка лет, прошедших со смерти Петра, его так и не удосужились отменить), отменила так же взыскание недоимок и проведенную было секуляризацию церковного имущества.

Акты ее содержали большое число всевозможных награждений и пожалований.

Под руководством Остермана началась реформа государственного аппарата, призванная навести порядок в этой сфере.

Конечно, положение было далеко не блестящим. Имели место и расстройство государственного управления, и непоследовательность в политике, и полицейские строгости – но ведь и елизаветинское правление (да и не только оно) отличалось теми же недостатками.

Одним словом, серьезных причин для недовольства ни в стране, ни в правящем классе не было (не считая того, что людям свойственно вообще желать лучшего в отношении власть предержащих).

Но причины недовольства были у гвардии. К этому времени гвардия почти окончательно стала придворным войском, своими пороками уподобившись янычарам или стрельцам в их худших проявлениях.

Дисциплина была просто ниже всякой критики. Из месяца в месяц повторялись приказы о пресечении «своевольств» и «обид», как между гвардейцами (проблема неуставных взаимоотношений стояла остро уже тогда), так и между гвардейцами и обывателями.

Несмотря на все ширящееся применение наказаний, в том числе и телесных, гвардейцы «являлись на службу в немалой нечистоте», «безвестно отлучались» с караулов, играли в карты «на кабаках» в служебное время, «чинили обиды» обывателям, устраивали на улицах драки и пальбу, избивали полицейских, многократно впадали во «французскую болезнь», не желая воздерживаться» (лечиться), и даже воровали (Дворяне! Шляхетство! – Авт.).

Солдаты и офицеры Семеновского и Преображенского полков были уличены в том, что крали посуду из дворца князя Черкасского, а гренадер Наумов вломился в дом французского посла, и потребовал денег. (86,8)

Пьянство приобрело невероятные размеры, и неоднократно издавались приказы анекдотического содержания: «чтобы не было пьяных в строю».

Принц Антон, получивший звание генералиссимуса, попытался подтянуть дисциплину – и тем самым, вызвал ненависть рядовой массы гвардейцев, по крайней мере, значительной ее части.

Отметим это обстоятельство – ударной силой переворота были именно низы, в то время как офицеры сохраняли верность династии – об этом будет подробнее сказано ниже.

Более того – никакой «партии Елизаветы» в верхах, при ближайшем рассмотрении, не обнаруживается, и правительство при ней состоит, в основном, из деятелей прежней эпохи, включая и сподвижников Бирона.

А непосредственно руководство заговором взяли на себя вовсе не офицеры или представители знатных русских фамилий – как принято полагать, а врач Елизаветы (и, возможно, любовник), француз Лесток, и такой же иностранный авантюрист Шварц. (86,10)

С августа 1741 года в гвардии распространяется недовольство. Тайная Канцелярия скрупулезно отмечает данное обстоятельство. Только один пример – два рядовых Измайловского полка, на претензии капрала по поводу неудовлетворительной службы и его напоминание о присяге, ответили: «… ты черту присягал, а не государю» (вот так – ни больше ни меньше).

А между тем, среди претензий, выдвинутых против Антона Брауншвейгского рядовыми гвардейцами, были в сущности обычные дисциплинарные меры, такие, как запрет обращаться к вышестоящему командованию помимо непосредственных начальников, запрет топить печи в казармах «годными» бревнами и досками, а так же приказ ликвидировать расположившиеся вблизи казарм «рогожные нужники» (явно не радовавшие ни взор, ни обоняние).(86,9)

И – весьма показательно – одним из мотивов, толкнувших гвардию в объятья Елизаветы, был приказ готовиться к выступлению на театр военных действий в Финляндию – точно так же, как спустя два десятка лет, аналогичное намерение станет одним из поводов к свержению Петра III.(12,448)

И предупреждения английского посла и сведения, собранные Тайной Канцелярией, не остались без внимания.

Но – удивительно – ни ветераны политики петровских времен, такие как Миних и Остерман, уже пережившие не один переворот, ни искушенные в интригах придворные Анны Леопольдовны, не придали всему этому должного значения.

И сама Анна Леопольдовна, 23 ноября (накануне переворота), побеседовав с Елизаветой в о заговоре, ограничивается… родственным внушением, приказав сообщить Остерману, что Елизавета «ничего не изволит ведать».

Фактически – милует родственницу, совершившую тягчайшее государственное преступление, во все времена приведшее на плаху немало особ царственной крови.

Достаточно сказать, что куда менее реальные поползновения царевича Алексея стоили жизни и ему, и его окружению.

Тут еще раз не без горечи согласишься – в России правителю простят все, кроме слабости и гуманизма.

И этот разговор стал последней каплей – Елизавета и ее немногочисленные сторонники начали лихорадочно действовать.

Их действия представляли собой чистейшую импровизацию – несколько приближенных, вместе с немногими примкнувшими к заговору гренадерами, отправились в гвардейские казармы, где, по недавно введенным правилам в ночное время отсутствовали офицеры, и принялись агитировать солдат перейти на сторону Елизаветы.

Затем туда же явилась сама Елизавета, обратившись к уже «распропагандированным» солдатам с речью, где просила спасти ее от неназванных «врагов», которые угрожают де ее жизни.

И в тот момент, когда в Тайной канцелярии допрашивали нескольких солдат, ложно объявивших «слово и дело государево», а двор Анны Леопольдовны веселился на своем последнем балу, рота выступила в поход. По пути отдельные команды были посланы для ареста высших сановников Анны Леопольдовны – Миниха, Остермана, канцлера Головкина, министра двора Левенвольде и близких им лиц.

Это, наверное, единственный пример того, как столь малыми силами удалось захватить власть в такой огромной стране.

Караул Зимнего дворца, из состава Семеновского полка, сопротивления не оказал. Однако, к чести офицеров, отметим, что ни один из них не поспешил выразить свою преданность, а дежурного офицера роты, поручика Бергмана, пришлось даже взять под стражу.

Затем, гренадеры, под командованием Лестока (штатского иностранца! – Авт.) и свояка императрицы Воронцова, арестовали ничего не подозревавших «немцев» вместе с младенцем – императором. (94,131)

И тут есть резон еще раз вернуться к тому, о чем говорилось выше – к социальной базе переворота – если к данному перевороту вообще применимо этот термин.

Заговор этот был организован не высшими офицерами и даже не средним составом. Движущей и ударной силой стало «солдатство» гвардейских полков, основную массу которого составляло небогатое и незнатное провинциальное дворянство, по сути не изменившееся с допетровских времен.

Ограниченное и необразованное, уже давно тяготившееся своей обязательной службой, которую обязано было проходить, по давней традиции, с самых низших ступеней, и практически не имеющее надежды на то, чтобы достичь высоких званий и должностей, пределом возможностей которого была должность поручика или, в крайнем случае, штабс-капитана в обычном полку, которой они ждали бы до седых волос. Добавьте сюда еще и зависть к иноземным офицерам и чиновникам, в которых видели вовсе не злодеев которые «Россию-то нашу ядят» (цитата из рапорта в Тайную Канцелярию), а конкурентов по службе. Не говоря уже и о том, что в этой среде наверняка не исчезло полностью мнение, что иностранцы если не слуги Антихриста, то что то близкое к этому.

Успех переворота сулил всем этим людям – солдатам и унтерам, стремительный карьерный взлет, а что до неудачи… В подобных ситуациях склонны ставить на кон свою голову и куда более умудренные опытом люди, а что уж говорить о вчерашних дворянских недорослях, большинство из которых прибыло в Петербург из своих захолустных имений, и могло разве что коряво расписаться.

Переворот был совершен с удивительной легкостью – силами всего лишь одной гвардейской роты (по злой иронии судьбы – одной из образцовых гренадерских рот, созданных под руководством принца-регента как пример для подражания остальным).

И никто из назначенных и обласканных Анной Леопольдовной офицеров и командиров гвардейских полков не попытался защитить законную власть.

Достаточно оказалось разогнать дворцовый караул, схватить нескольких высших чиновников и военачальников, и взять под стражу августейшее семейство – и все безоговорочно перешли на сторону победительницы.

Спешно созванные вельможи – князь Черкасский, А.П Бестужев-Рюмин, генерал-фельдмаршал Ласси, Н. Ю. Трубецкой (генерал-прокурор Сената, благополучно пересидевший на своей должности семь царствований и, по собственному признанию, успешно лишавший менее гибких коллег положения, имущества, и жизни), принялись поздравлять Елизавету, и все, как один, присягнули ей.

Не менее любопытно то, как развивались события дальше.

Хотя, как уже говорилось, подробного плана переворота не имелось, но зато идеологическое обоснование захвата власти Елизаветой, продумано было неплохо.

Было объявлено, что «злые» иноземцы, во главе с Остерманом, скрыли и уничтожили завещание Екатерины, оставлявшее власть своей дочери и, следовательно, правление Анны Иоанновны, а уж тем более – коронация Иоанна Антоновича и регентство Анны Леопольдовны было незаконным, ибо они «ни малейшей претензии и права к наследию всероссийского престола ни по чему не имеют».(85,97)

Более того, была сделана попытка вообще вычеркнуть это короткое царствование из истории, словно его никогда и не было.

Были изъяты из обращения монеты, с изображением младенца-императора, аннулированы и изъяты все указы, изданные от его имени, сожжены листы с присягой ему. Старательно изымались все официальные бумаги с его упоминанием, и даже обсуждался вопрос об уничтожении всех документов, помеченных его титулом – то есть всей годовой документации официальный учреждений – в центре и на местах, и отмене всех указов и повелений. В итоге ограничились только помещением их на особое хранение, а ссылки на какой – либо закон эпохи регентства, давались «без упоминания имен». Даже в инструкциях относительно содержания свергнутого младенца-императора и бывших регентов говорилось лишь об «известных вам персонах».

Все это напоминает не столько деятельность законных наследников по восстановлению исторической справедливости, сколько довольно неуклюжую попытку преступников скрыть следы своего преступления.

И в самом деле, обстановка в столице после переворота скорее соответствовала именно этому. Более того – картина, которую рисуют очевидцы выглядит весьма похоже на то, как если бы победителям отдали взятый город на поток и разграбление.

Вот мнение о перевороте 1741 года, и поведении гвардейцев английского посла в Санкт-Петербурге:. «Они и считают себя здесь господами и, быть может, имеют для этого слишком много оснований» – мнение, может, пристрастное, но довольно верное. Вот другое описание тех дней. Дворец Елизаветы: «Большой зал дворца был полон преображенскими гренадерами. Большая часть их была пьяны; одни, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты), другие, держа ружья в руках, и растянувшись на полу, спали…». Так изложил увиденное офицер Воронежского полка, находящийся проездом в Петербурге. И это не просто безобразия пьяных солдат, за которые, кстати, по суровым петровским законам, приводящих, например, А. Буровского в ужас, этих солдат – простолюдинов и дворян без разбора полагалось бы, самое меньшее – высечь шпицрутенами.

Даже восторженно относящиеся к Елизавете историки вынуждены признавать, что население оказалось беззащитным перед самоуправством гвардейцев – особенно лейб – компанейцев, не признававших над собой никакой власти.

Через три дня после переворота началась неограниченная выдача вина гвардейцам, и уже вскоре сама государыня была вынуждена издать приказ офицерам «унимать» благородных дворян, которые «по улицам пьяные шатаютца».

Положение улучшилось только после отправки (не без труда) половины гвардии на войну со шведами, где пришлось приложить немало усилий, чтобы взять ее в руки. В действующей армии гвардейцы устраивали массовые драки, нападения на офицеров – иностранцев и их зверские избиения. Приходилось подавлять их буйство с помощью вооруженной силы, задействовав неразложившиеся армейские полки.(86,17)

Но еще до апреля 1743 года «шумство» и драки среди гвардейцев были обычными не только на улицах и в кабаках, но и в дворцовых покоях, где гренадеры пьянствовали и буянили (ну точь-в-точь, как если бы захватили вражескую столицу), водили себе с улицы для компании «неведомо каких мужиков», вывешивали в окнах подштанники на просушку, и могли заявится в любое учреждение, с указанием, как надо решать то или иное дело.

Имел место показательный случай – 19 летний сержант Невского полка Ярославцев, прогуливающийся в нетрезвом виде в обществе проститутки, (дамы этой профессии, по петровскому «Артикулу воинскому», «имеют быть с бесчестьем отогнаны от полков»), отказался уступить дорогу кортежу Елизаветы. «И бранили (солдат и шлюха – Авт.) тех ездовых и кто из генералов и из придворных ехали, матерно, и о той брани изволили услышать ее императорское величество…», – так хвастался лихой гвардеец приятелям после случившегося.(86,18)

Представьте себе на минутку, чтобы году в восемнадцатом какой – нибудь пьяный балтийский матрос обматерил бы даже не Владимира Ильича Ленина, или, скажем, Троцкого, но хотя бы командующего обороной Петрограда Зиновьева?!

Думается, всего вышеизложенного достаточно, чтобы по крайней мере показать, что воцарение Елизаветы отнюдь не было даром Божьим несчастным россиянам, гибнущим под иноземным игом.

И естественно, за этим следует вопрос – как могли развиваться события, не удайся переворот 25 ноября 1741 года?

К примеру, окажись среди гвардейских офицеров дворцового караула кто-то достаточно храбрый и решительный, и одновременно – верный присяге, и дворцовый караул встретил бы лейб-компанейцев огнем и штыками?

Что, если бы не брауншвейгское семейство было свергнуто и погублено, а Елизавета отправилась в тюрьму, монастырь, или ссылку, где и умерла?

Что, если не приближенные Анны Леопольдовны пошли в Сибирь, а елизаветинские сторонники? Что, если бы к смерти были осуждены не Миних, Остерман, Темирязев и Головкин, а несостоявшиеся лейб-компанейцы (пусть даже их, как первых, и помиловали бы)?

Или даже, «дщерь Петрову» каким – то образом обезвредили бы заранее, например, постригли бы в монахини – как планировала, одно время, Анна Иоанновна. Этому, кстати, воспротивился никто иной, как Бирон (именно этим, видимо и объясняется та симпатия, какую Елизавета питала к деятелям из его окружения – например, Бестужеву – Рюмину).

И – отметим это – во многих других странах, Елизавету еще задолго до событий, от греха подальше угостили бы отравленной конфетой, или, по крайней мере, сослали куда-нибудь подальше от столицы, под присмотр абсолютно надежных надзирателей. Или выдали бы замуж за границу – эта идея тоже одно время владела Анной Иоанновной.

…По прежнему армией командует фельдмаршал Миних, а государственными делами руководит Остерман.

Принц-регент Антон Брауншвейгский командует гвардией, изрядно почищенной, подтянутой, вымуштрованной, и отныне не мечтающей о том, чтобы вершить государственные дела.

Анна Леопольдовна и Антон Брауншвейгский правят, как минимум еще полтора десятка лет – пока их старшему сыну не исполнилось 16 лет. Конечно, они и после этого участвуют в делах государственных, и у автора нет оснований думать, что влияние их было бы вредным, а предшествующее правление – губительным.

Их старшему сыну – Иоанну Антоновичу суждено находиться на престоле очень долго.

Если принять во внимание, что средний возраст европейских монархов века ХVIII составлял порядка шестидесяти лет, то родившийся в 1740 году, он закончил бы свои земные дни уже в конце столетия, или даже в начале следующего.

Его младшие братья – великие князья великой Российской империи – становятся основоположниками новых знатных родов, представители которых играют немалую роль в будущем. Его сестры становятся мужьями европейских монархов и принцев.

Со временем, несомненно, вступил бы в брак и сам император – скорее всего, с какой – либо европейской принцессе из пристойного королевского дома (а не жалкого нижненемецкого княжества). Может быть, то была бы дочь короля датского, шведского или прусского, а то – как знать – и английского?

Или, быть может, желая укрепить свое положение в России, он связал бы себя узами брака с кем-то из знатных отечественных фамилий – Долгоруких, Голицыных, Воронцовых? Но надо надеяться, то был бы брак, обеспечивший продолжение императорского рода.

Конечно, он бы вряд ли написал, как то сделала Екатерина, пресловутый «Наказ» для Уложенной комиссии 1767 года, полный глубокомысленных рассуждений и высокопарных благоглупостей.

Хотя возможно, новое Уложение было бы все-таки составлено и принято.

Точно так же расцвел бы гений Ломоносова и открылся бы университет в Москве, а быть может, в Санкт-Петербурге, Риге или Киеве.

Может быть, положение с просвещением и культурой было бы менее печальным – ведь еще в конце столетия в Москве были только две книжные лавки. В провинции же книги были редкостью, причем не только учебники и серьезная литература – существовал целый слой отставных писарей и подьячих, кормившихся переписыванием простонародных, как бы сказали сегодня, «бестселлеров», про Еруслана Лазаревича и Бову – Королевича. (41, 379)

И стала бы невозможной ситуация, когда уже при Екатерине, канцлер – граф Воронцов (между прочим человек, соприкасавшийся долгое время с просвещенной Европой) с негодованием писал о своей племяннице Е. Р. Дашковой, что она де:«имеет нрав развращенный и тщеславный, больше в науках и пустоте свое время проводит».

Весьма вероятно, что и крепостное рабство было бы не усугублено, а облегчено, а то и заменено феодальными повинностями на германский манер.

Возможно, была бы введена и конституция, хоть немного ограничивающая самодержавие – как предполагали представители высшей знати еще при Анне Иоанновне.

Не исключено, что до ХХ века, наряду с Донским, Сибирским, Яицким (не переименованным в Уральское, ибо не было бы Пугачевского бунта) казачьими войсками, существовало бы и Запорожское.

Так же, со временем, были бы присоединены Крым и Новороссия, так же

(может быть, даже и раньше) была бы поделена впавшая в ничтожество Речь Посполитая.

Уж во всяком случае, император Иоанн VI не стал бы кровью суворовских «чудо – богатырей» защищать умирающую Польшу от австро-прусской агрессии, не получив с этого ничего (как, видимо, полагал бы правильным А. Буровский).

Точно так же вряд ли стал бы помогать подавлять восстание украинских масс на Правобережной Украине – знаменитую «Колиивщину»; при том, что сами повстанцы искренне надеялись на помощь соседней православной державы, и считали что действуют в ее интересах.(118,191)

Вряд ли, конечно, он стал бы писать нравоучительные пьесы в ложноклассическом духе и переписываться с Вольтером и Дидро на тему «всеобщего блага».

Но, быть может, не ввязался бы в войну с революционной Францией, сохранив десятки, если не сотни тысяч солдатских жизней.

И даже если в своих основных чертах история бы и повторилась, уж во

всяком случае, хуже бы не было.

И в самом деле – что такого трагического произошло, если бы династия императоров всероссийских носила бы в «Готском альманахе» полное название – Романовы-Брауншвейгские, а не Романовы-Голштейн-Готторпские?

Что страшного, если бы на престоле оказался бы человек, родившийся и выросший в России, и соответственно воспитанный – а не необразованная и не слишком умная дочь девицы из шведского фурштата, которую сменила Екатерина II – «Тартюф в юбке» по меткому пушкинскому определению, до конца жизни не научившаяся изъясняться по-русски без ошибок?

Много бы потеряла Российская империя от того, что не было бы введено крепостное право на украинских землях, и не были бы розданы в порядке расчета за сексуальные услуги миллионы десятин и сотни тысяч крестьян?

От того, что при императорском дворе отсутствовала бы должность, по меткому определению князя Щербатова «лейб-х…»?

Думается, ответ очевиден.

Но хочу сказать еще об одном – ведь благодаря всему случившемуся изменилась бы не только история России второй половины ХVIII века.

Изменился бы и весь ход мировой истории – и другими были бы и ХIХ и ХХ и нынешний – ХХI века. Какими – просто невозможно предположить.

Сердце невольно замирает перед этой удивительной загадкой – живой, развивающейся истории, когда малейшее движение порождает уходящий буквально в века след, меняющий судьбы человечества против предначертанных.

На этом, пожалуй, все.

Впрочем, еще одно маленькое дополнение, вроде бы и не по теме. Уже после того, как автор закончил эту главу, ему в голову почему – то вдруг пришла в голову странная на первый взгляд мысль. Конечно, судьба несчастных детей Анны Леопольдовны – не самое страшное преступление, которое совершалось когда-нибудь во имя власти и короны и в России, и по всему миру. Но все же – вспоминал ли об этих детях, в последние месяцы жизни, другой низложенный и заточенный царь – Николай II, чья семья тоже стала жертвой «исторической необходимости» и «политической целесообразности»?

Когда рассматриваешь внимательней время, именуемое историками эпохой наполеоновских войн, невольно приходит мысль, что все это одна единственная война, длившаяся без малого два десятилетия с краткими перерывами. Война, полыхавшая на пространстве от нильских берегов до датских проливов, война, которая, быть может, заслуживает титула самой первой мировой войны.

Война, обязанная своим возникновением лишь одному человеку – Наполеону Бонапарту.

Выходец из дикой и бедной провинции, лишь недавно присоединенной к Франции, в которой он в юности видел ненавистного захватчика родной Корсики, стал неограниченным повелителем этой сильнейшей на континенте державы.(28,10) Из раздираемой смутами мятежной республики, Франция, под его властью, почти мгновенно превратилась в благопристойную стабильную империю, где все слои населения были, в общем и целом, довольны своим положением. Именно Наполеон создал ту систему государственного управления, которая обеспечивала устойчивость его империи буквально до последних дней ее существования. Более того, ее сочли разумным и полезным сохранить в неприкосновенности даже вернувшиеся к власти Бурбоны, и во многом она существует до сего дня.

В год его воцарения Францию осаждали со всех сторон сильные противники, объединенные ненавистью к революции, и исход этой борьбы многим казался предрешенным. К концу наполеоновской эпохи французская армия вошла во все столицы врагов, не исключая и Москвы.

Проучившийся всего год в военной школе, он без особого, казалось, напряжения, разбивал в пух и прах маститых генералов и фельдмаршалов, обращая в бегство армии, считавшиеся лучшими в мире.

Менее чем за двадцать лет, Наполеон лично дал порядка шестидесяти больших и малых сражений то есть едва ли не больше, нежели до него все великие полководцы вместе взятые, за вычетом одного только Чингисхана. Из них он проиграл лишь три.

Европа за каких – то девять лет превращается в скопище подчиненных французской военной деспотии государств и территорий – от рабски зависимых колоний и полуколоний, до послушных вассалов, которым может кое что и перепасть от хозяйских щедрот.(28,172)

Дипломатические таланты Наполеона были не меньше военных и административных; он не только не уступал в этом своему министру иностранных дел – знаменитому Талейрану, но даже кое в чем и превосходил его. Все основные руководящие принципы и идеи, все направления внешней политики вырабатывал сам Бонапарт, он же, зачастую, претворял их в жизнь, лично проводя самые ответственные переговоры.

Достаточно вспомнить то, как блестяще ему удалось привлечь на свою сторону Павла I, не только без особого труда добившись его разрыва с антифранцузской коалицией, но и заключив с ним военный союз, направленный против Англии.

Он покровительствует наукам, осыпая милостями астрономов, математиков, физиков, химиков. Именно ему Франция во многом обязана расцветом науки и техники, происходившим в ней в течение девятнадцатого века. Хотя можно услышать мнение, что его интересовали чисто утилитарные результаты научной деятельности, тем не менее не кто иной, как Наполеон, весьма способствовал прогрессу такой достаточно отвлеченной дисциплины, как египтология.

В Европе почти не было страны, с которой император хоть один раз не повоевал бы.

Наполеон побеждал всех своих противников, одного за другим, вновь и вновь – и вновь и вновь не достигал цели.

Ведь – это не всегда помнят – главным противником Наполеона были не Пруссия и Австрия, и даже не Россия, тем более что с последней у Франции собственно и не было, практически, каких– либо взаимоисключающих интересов, и уж точно не карликовые королевства и герцогства Германии и Апеннин. Главным врагом Бонапарта была Британская Империя.(28,123) Именно она в конечном итоге стояла за всеми четырьмя антифранцузскими коалициями, именно она финансировала войну континентальных монархов с Францией. Ибо, с точки зрения жизненных экономических и политических интересов Англии, в их неразрывной взаимосвязи, могущественная Франция, самодовлеюще господствующая на континенте, означала – ни много, ни мало – тотальный крах.

Собственно, речь шла именно об этом – будет ли первой державой мира Франция, или Англия? И именно это с неизбежностью толкало Англию к войнам с сильнейшей в Западной Европе на тот момент страной, вне зависимости – правили ли в ней Бурбоны, Конвент, или Бонапарт. И только с окончательным решением этой проблемы исчезла почва для англо-французского противостояния.

«Вся война… между Англией и Францией… рассматривалась и в Англии и во Франции как воина английских купцов и промышленников… с французскими…».

И, хотя наполеоновской Франции приходилось бороться с коалицией слабейших в сравнении с ней во всех отношениях государств, дело было в том, что во главе этой борьбы стояла экономически передовая и наиболее развитая в промышленном отношении держава – Англия. Как не без иронии подметил видный советский историк Е. Тарле «…Англия долго и успешно пользовалась услугами… отсталых феодальных монархий… вооружала их на свой счет и своими ружьям… точь-в-точь как… за сорок лет до того ирокезов и другие индейские племена» во время войны в Канаде.(28,124) И, к сожалению, в числе европейских «индейцев» была и Россия.

В 1803 году Бонапарт попытался осуществить высадку на Британских островах. В Булони, на берегу пролива, разделяющего Англию и Францию, был организован грандиозный военный лагерь, где формировалась армия вторжения. Во всех французских портах готовили суда для будущего десанта, и спешно строили новые. Английский флот его совершенно не пугал. Голландия и Испания, находящиеся в вынужденном союзе с Бонапартом, должны были выставить свои воинские контингенты и флоты. Таким образом, Франция на тот момент превосходила англичан на море, если и не качественно то уж, несомненно, количественно. Кроме того, он имел основания рассчитывать на флот Датского королевства, тоже склонявшегося к союзу с Францией. Предполагалось, что десантная армада возьмет на борт сто пятьдесят тысяч отборного войска (и это не считая шестнадцати тысяч моряков), девять тысяч лошадей и триста пятьдесят орудий. Для защиты от нападений англичан на западном побережье Франции Наполеон организует гибкую и хорошо продуманную оборону, состоящую из многочисленных полевых укреплений и «летучих» береговых батарей, предназначенных для быстрой переброски в наиболее опасные места.(28,130;97,117) «Мне нужно только три дня туманной погоды – и я буду господином Лондона». Позднее историки, и прежде всего британские, посвятили немало страниц развенчиванию этого плана. И впрямь он во многом напоминал авантюру. Однако в тот момент Англия была не на шутку встревожена. Против Наполеона, был спешно организован очередной заговор, но его быстро разоблачили. Тогда, британский премьер-министр Питт, не жалея миллионов фунтов стерлингов, принялся лихорадочно сколачивать новую коалицию. Между тем, положение складывалось угрожающее – к лету 1805 года первоклассно вооруженная, огромная армия, сосредоточенная в Булонском лагере ждала только пресловутого тумана, чтобы погрузиться на суда. Но последовал удар с тыла – вспыхнула война между Наполеоном и силами третьей коалиции, закончившаяся для нее поражениями под Ульмом и Аустерлицем. Однако вторжение было сорвано, чего единственно и добивались англичане в этой войне. Вдобавок, 21 октября 1805 года в ставшем знаменитом сражении у мыса Трафальгар, англичане полностью уничтожили не ожидавший их нападения испано-французский флот. Франция мгновенно утратила то зыбкое преимущество на море, которое едва– едва получила.

В войне 1806 года Наполеон меньше чем за три недели сокрушает Пруссию, заняв три четверти ее территории, и войдя без единого выстрела в капитулировавший Берлин. Его победа была как никогда сокрушительной и полной. Страна с армией, считавшейся едва ли не лучшей в Европе, и великолепно организованным государственным аппаратом была фактически ликвидирована. Упадок духа еще недавно кичливых пруссаков дошел до крайности. Известен факт, что одна из крепостей с гарнизоном почти в пять тысяч человек, сдалась четырем ротам пехотинцев, не имевшим даже полевой артиллерии. Даже египетские мамелюки и опереточные армии итальянских королевств оказали более активное сопротивление французам, нежели прусское воинство. После этого вся Германия становится на колени, многочисленные герцоги, короли и курфюрсты наперебой шлют изъявления в полной покорности.(28,171)

Наполеон дважды (до 1812 года) воюет с Россией, и оба раза побеждает. От Пруссии, по Тильзитскому миру, оставлены лишь четыре провинции из прежних двенадцати. Он повелевает огромной империей. В ее состав, кроме собственно Франции – «старых департаментов», входят Бельгия, более половины германских земель, север Италии и даже Ионические острова, вместе с частью адриатического побережья – так называемые Иллирийские провинции. Кроме того, он фактический повелитель Швейцарии и король Италии. Саксонский и баварский монархи – его покорные вассалы, не говоря уже о тех землях, где на престол посажены его родственники, либо бывшие маршалы, как, например, в Швеции и Неаполе. Австрия, лишившаяся после многочисленных поражений лишившаяся четверти населения и лучших земель, молча покоряется, ибо превращена, по меткому выражению историка, в «конгломерат территориальных обломков»(28,231). Наполеон может делать с запуганной, трясущейся от благоговейного страха Европой все, что ему заблагорассудиться. Венценосные особы раболепствовали перед бывшим корсиканским лейтенантом до полной потери человеческого достоинства. Стоило ему приказать, и испанский король беспрекословно выделил в его распоряжение пятнадцать тысяч солдат. На отнятых у Пруссии немецких землях, создано так называемое Вестфальское королевство, куда королем назначен брат Наполеона, Жером. На польских – Великое герцогство Варшавское, где управляет верный его союзник -саксонский король.(28,193)

Но подчеркнем – все эти победы и достижения ничем не могут помочь Франции в главном – борьбе с «туманным Альбионом». Потерпев неудачу в попытке сокрушить британскую мощь на поле боя, Бонапарт решает пойти другим путем. В 1806 году в захваченном Берлине он издает декрет о континентальный блокаде, запрещавший торговлю какими бы то ни было английскими товарами.

Цель – полностью лишить ненавистный остров рынков сбыта и сырья, тем самым удушив экономически, и обречь на всеобщий развал, хаос и капитуляцию.

Во все вассальные и полувассальные государства было тут же разослано повеление: присоединиться к блокаде.

Не нужно было обладать великим государственным умом, чтобы понять – сие не что иное, как заявка на европейское (фактически на мировое) господство. Ведь реализовать его можно было только в случае, если вся Европа прямо или косвенно попадет под наполеоновский контроль.(28,173)

Проводя континентальную блокаду в жизнь, император действовал так же решительно и непреклонно, как и во время любой из своих войн (да, собственно, это и была война). Достаточно привести только один пример. В свое время Наполеон назначил своего младшего брата Людовика королем Голландии. Заняв трон, Людовик, самый, пожалуй, умный из всего сонма многочисленной родни французского государя, видимо, принял свое королевское положение всерьез. Осознавая, насколько важна для его новых подданных торговля с Англией, стал сквозь пальцы смотреть на контрабанду. Не долго думая, Наполеон сместил своего брата; королевство же просто упразднил, присоединив его земли к империи.

Но континентальная блокада оказалась той войной, которую Бонапарт если и не проиграл вчистую, то уж во всяком случае, не выиграл. В условиях полного господства британского флота на море и огромной длины береговой линии Европы эффективная борьба с контрабандой была невозможной. Вдобавок, немалая часть английских товаров доставлялась под видом американских, на американских же судах. Немало их попадало в Европу и через Россию. Наконец, война и блокада начали бить не только по европейскому хозяйству, но и по экономике самой Франции, лишая ее мануфактуры сырья, а товары – сбыта. Более того, последствия блокады и почти двадцатилетних войн породили жестокий экономический кризис 1811 года, и во Франции начались волнения среди лишенных работы и хлеба бедняков. «Я боюсь этих восстаний, вызванных отсутствием хлеба; я меньше бы боялся сражения против армии в 200тысяч человек» – так оценил обстановку сам Наполеон.(28,231)

Было очевидно, что войну надо заканчивать, или дело закончиться катастрофой.

«Император Запада» напряженно ищет выход. И находит. Уже с 1810 года Наполеон исподволь стал готовиться к войне с Россией. Что подвигло его именно на этот шаг, и какие цели он ставил?

Ведь Бонапарт не собирался присоединять Россию к Франции (он вовсе не был сумасшедшим); тем более, учитывая то, что даже разбитую вдребезги Пруссию он не превратил в провинцию своей империи. В его намерения не входило и восстановление Польши в прежних границах – дальнейшие события ясно покажут, что для императора Франции, «польский вопрос» – всего лишь одна из разменных карт. (29,65)

Причиной было убеждение (не сказать, что совсем необоснованное), что с разгромом России и утратой единственного союзника Англия капитулирует.

Тем более, что континентальная блокада начала все же приносить некоторые плоды: усложнялось внутреннее положение Англии, росла безработица и, каждый день приходили известия о разорении купцов и промышленников, о самоубийствах лишившихся всего в одночасье вчерашних богачей. И – что особенно должно было радовать владыку Франции – разрасталось народное недовольство, ширилось движение рабочих – луддитов, уничтожавших машины, по их мнению лишавших их работы, и убивавших фабрикантов. Движение это охватывало целые графства. Одним словом, французы имели немалые основания ожидать относительно скорого конца ненавистной Британии.(28,219)

«Через три года я буду господином всего мира», – заявил Наполеон в ответ на робкое предостережение одного из генералов относительно опасности войны с Россией.

Все десять с лишним лет, прошедших с начала века, Россия, по воле императора Александра, пыталась играть неблагодарную роль «спасителя Европы от Наполеона». (23,Т1,196)

И согласитесь – при беспристрастном рассмотрении ситуации, совершенно непонятно – ради чего сражалась и умирала русская армия под Кульмом, Прейсиш-Эйлау, Аустерлицом, ради чего всякий раз терпя поражения, вновь и вновь Россия возобновляла эту войну?

Тут смешались многие причины – и мистицизм Александра, и его монархический романтизм, и необыкновенно сильное влияние иностранцев на политику двора (прежде всего немцев, стремившихся решить проблемы той же Пруссии за счет русской крови) и даже, если верить некоторым источникам, причины сугубо интимного свойства.

Понадобилось полное поражение русской армии в компании 1806-07 годов, чтобы отрезвить (до некоторой степени) русского императора, побудив его заключить Тильзитский мир.

И вот именно теперь, когда ситуация радикально изменилась, и в Петербурге вздрагивают при мысли о новой войне с дьявольски удачливым корсиканцем, этой войны захотел Наполеон.

Желание это было продиктовано стремлением к тому, чтобы в Европе уже не осталось никого, имеющего хотя бы условную самостоятельность, а вовсе не какой-то угрозой со стороны России (прочно, казалось, увязшей шестилетней войне с турками). Именно этим и объясняется его самоубийственный выбор.

А уж после поражения России, рассуждали в Париже, Англия просто не сможет продолжать сопротивление. (29,31)

И еще одно обстоятельство толкало его к этой войне едва ли не в большей степени – именно через Россию (и с ее помощью) он собирался вторгнуться в Индию. (28;106,13,274)

Но просто так, ни с того ни с сего начать войну, что с легкостью мог сделать Первый Консул революционной Франции Бонапарт, для императора Наполеона было, как бы это лучше выразиться – неприлично, что ли?

И Наполеон начинает искать предлог. Он регулярно вызывает к себе посла России в Париже, князя Куракина, и обрушивает на него обвинения, претензии и угрозы, на которые ни посол, ни Петербург внятно ответить не могут, не понимая: в чем тут дело. (29,29)

Только спустя какое-то время, приходит осознание того, что все французские придирки можно свести к сакраментальному «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Происходившее вызывало недоумение даже у его маршалов и сановников, не говоря уже о простых французах – чего ради императору желать очередной большой войны, стремясь нарушить столь выгодный мир?

Но гениальному полководцу (может быть – самому гениальному в истории человечества), взбрело в голову пойти на Лондон через Москву.

Он имел, казалось, все основания рассчитывать на победу. Он располагал более чем шестисоттысячной армией, мог пополнить ее хоть и не очень надежными, но достаточно многочисленными контингентами стран покорной ему Европы, точно так же как материальные ресурсы почти всей Европы были к его услугам. Умение и талант его полководцев были хорошо известны. На его стороне выступили оба прежних союзника Петербурга, за интересы которых было пролито немало русской крови – Австрия и Пруссия (хотя их армии и приняли участие в войне, но никакой пользы Бонапарту не принесли). За участие в русском походе, Пруссия даже пыталась выклянчить у Бонапарта Курляндию. (29,41)

И хотя о русских солдатах и офицерах повелитель Франции, по предыдущим войнам был достаточно высокого мнения, но русский генералитет ни во что не ставил, за исключением Кутузова, да еще Багратиона (как выяснилось позже, напрасно). (28,259)

Кроме того, благодаря широкой шпионской сети (хотя агентов класса Талейрана в его распоряжении, разумеется, не имелось), он знал, что Россия лихорадочно пытается подготовиться к войне, но весь характер этих приготовлений свидетельствовал, что русские тем самым только облегчат ему дело. Вышеупомянутые приготовления вели прусские советники, пользовавшиеся полным доверием царя и планировавшие войну по свои старым рецептам – а значит, бояться было нечего. Вдобавок, значительные силы русской армии скованы на турецком театре военных действий. (23,Т.1,247)

И, разумеется, он не предполагал, что может столкнуться со всенародным сопротивлением, хотя уже имел в этом отношении печальный опыт испанской кампании.

Двадцать четвертого июня 1812 года Великая Армия перешла границу Российской Империи. Одновременно войну России объявили Пруссия и Австрия – и это при том, что до того они совсем недавно планировали новый совместный с ней поход против Франции.

Далеко не все сподвижники Бонапарта разделяли его стопроцентную уверенность в успехе, но никто не предполагал, что не пройдет и полугода, как шестисоттысячная Великая Армия перестанет существовать

«Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны свершиться», – так обратился он к солдатам в приказе о начале войны. В этот день и впрямь решилась судьба, но, как выяснилось совсем скоро, судьба самого императора.

С самого начала все пошло не так, как он задумывал. Не удалось разбить русские части, навязав генеральное сражение вблизи границы; не удалось разгромить порознь корпуса Барклая де Толли и Багратиона. Русские генералы оказались не такими уж бездарными. Русская армия буквально в последний момент выскользнула из мышеловки пресловутого Дрисского лагеря, где ее ожидал неизбежный разгром. (23,Т.1,348)

Наконец, незадолго до Смоленской битвы, Россия заключила мир с Турцией и получила возможность перебросить против Бонапарта свежие части.

Зато у Наполеона появился могучий союзник – непреодолимый и усиливающийся буквально с каждым новым известием страх, перерастающий в настоящий ужас, охватывавший верхи русского общества, при мысли о дальнейшем. Двор и ближайшее окружение царя все более погружался в состояние, близкое к панике.

Многие, несмотря на явную гибельность подобного решения (именно подобного развития событий как раз и добивался Наполеон), требовали дать генеральное сражение, возможно, движимые характерным для напуганных людей ощущением того, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Главнокомандующего – Барклая де Толли, всеми силами этому сопротивлявшегося, открыто обвиняли в измене.

Между тем, в гуще простого народа, и не только среди крестьян, но и среди солдат, слухи ходили самые разные. Вплоть до того, что сам Александр, тайно просил Наполеона войти в Россию, и помочь ему освободить крестьян. Или даже, что Наполеон – ни кто иной, как сын Екатерины II, идущий занять будто бы принадлежащий ему по закону трон. Во многих местах, в тыловых губерниях происходили крестьянские волнения, зачастую весьма серьезные. (28,280)

Отчасти и поэтому – из страха вручить крепостным крестьянам оружие – всенародное ополчение, на которое возлагались немалые надежды, так и не было по настоящему созвано.

Потом было назначение Кутузова, Бородинское поле, ставшее по праву знаменательной вехой в истории, хотя не одно оно решило судьбу наполеоновской империи; и вступление победителя в почти покинутую жителями Москву.

Стремясь побудить Александра к заключению мира, Наполеон из взятой Москвы грозится отторгнуть у России и передать Польше земли чуть ли не до Москвы, а на Дону учредить, якобы, ни много ни мало, «казачье королевство»(?!).(6,20)

Он даже обдумывает вопрос о том, чтобы принять декрет об освобождении крепостных крестьян, однако, по его собственным словам, будучи якобы ненавистником всяческих революций, а возможно, страшась стихии всеобщей крестьянской войны, от этой мысли отказался.

Тем временем «в Петербурге после сдачи Москвы царила паника: там начали уже складывать вещи, и уезжать. Больше всех торопилась Мария Федоровна… Она хотела скорого заключения мира. Константин хотел того же, Аракчеев оробел, и тоже очень хотел мира»(28,283). Более того, к миру склонялся, в принципе, и сам Кутузов.

Один лишь Александр все это время проявлял упрямую и внешне непонятную твердость, которую потом сочтут за прозорливость, и категорически отвергал любые переговоры. Трудно сказать, какими соображениями руководствовался он в этот момент, если, несмотря на всю тяжесть обстановки и кажущуюся ее безнадежность, отверг саму возможность примирения с завоевателем. Не исключено, что российский император, из каких-то своих источников, быть может даже от агентуры из окружения Наполеона (того же Талейрана), был хорошо осведомлен о плачевном положении французской армии и ее стремительном разложении.

19 октября Наполеон приказывает начать отступление из Москвы.

Дальнейшее было только растянувшейся на два с половиной года агонией. И «битва народов» под Лейпцигом, и еще 87 сражений с силами коалиции, и «Сто дней», и Ватерлоо, хотя чаша весов не раз еще как будто склонялась в пользу Наполеона.

А каким бы путем пошла история, прими русский император мирные предложения императора Франции?

Рискуя быть обвиненными в отсутствии патриотизма, автор все же склонен полагать, что почетный мир с Бонапартом на тот момент был бы не самым худшим выходом. Пожалуй, любой, какой угодно пристрастный суд истории, заключи Александр тогда мирный договор, безусловно оправдал бы царя.

Более того – на этот раз автор готов отчасти согласиться с А. Бушковым, что переход России, пусть и вынужденный, на сторону Бонапарта, мог сулить по крайней мере не меньшие потенциальные выгоды, нежели продолжение борьбы с ним. Во всяком случае, автору совершенно не понятно, почему положение, когда сильнейшей державой мира оказалось бы Франция, было менее предпочтительным, нежели реально сложившееся английское первенство.(12,454) И, наконец были бы сохранены жизни сотен тысяч русских солдат, погибших за освобождение Европы от «корсиканского чудовища». Освобождения, от которого Российская империя не получила, практически, никаких выгод.

Итак, прочтя послание Наполеона с мирными предложениями, Александр, после тяжелых раздумий, под влиянием своего окружения и семьи (не в последнюю очередь матери – вдовствующей императрицы), дает согласие на начало переговоров. В конце концов, рассуждает царь, он сделал все, что мог, и не его вина, что провидение оказалось не на его стороне.

Получив утвердительный ответ из Санкт-Петербурга, Наполеон I, уже обеспокоенный осложнившимся положением своей армии, буквально просиял.

И вскоре, в почти сгоревшей Москве, французский монарх принимает делегацию монарха российского.

С трепетом ждут ее члены условий мира, которые продиктует им «император Запада».

Но они оказываются достаточно милостивы – границы России остаются в основном прежними.

«Польская партия» при французском дворе, во главе с маршалом Жозефом Понятовским, пытается возражать, но Бонапарт быстро ставит ее на место, недвусмысленно давая понять, что воюет вовсе не во имя восстановления польской империи, а во имя возвеличивания французской.

Не забывает Наполеон и о чисто меркантильных интересах французских купцов и фабрикантов. По его настоянию, этим же мирным договором, отменяется таможенный тариф, введенный императором Александром в 1810 году, в соответствии с которым очень высокими пошлинами облагались ввозимые из Франции товары, и прежде всего предметы роскоши – шелка, бархат, дорогие вина и т.д.

Наконец – и это едва ли не самое главное – Александр I берет на себя обязательство участвовать в давно задуманной французской экспедиции против британских владений в Индии. (13,272)

Что касается территориальных утрат, то для Российской Империи, они ограничиваются лишь Белостокским округом (кстати, не так давно отданным ей все тем же Бонапартом) и, возможно, Вильно. Они присоединяются к герцогству Варшавскому, вскоре после Московского мира получившему независимость, разумеется в рамках наполеоновской системы – и это все, чем вынуждены довольствоваться поляки. Зато в составе России остается Восточная Галиция (нынешняя Тернопольская область), по результатам Венского Конгресса 1815 года обмененная на австрийскую часть Польши, России совсем не нужную. (23,Т2,17)

Итак, мир подписан, и в конце осени 1812 года наполеоновская армия, уменьшившаяся, надо отметить, в числе более чем на две трети, форсированным маршем покидает оказавшуюся столь негостеприимной Россию. После нее остаются разграбленные и разоренные усадьбы и деревни, уничтоженные пожарами Москва и Смоленск, поля сражений, с десятками тысяч трупов, что лежат не погребенными уже не первый месяц.

Что же дальше?

Начнем с обстановки в верхах.

В высшем обществе незамедлительно по окончании войны происходит глубокий раскол. Одна его часть, и без того придерживавшаяся пораженческих настроений, теперь полностью повергается ниц перед Наполеоном.

В этой среде, пышным цветом расцветает доходящий до самоуничижения комплекс неполноценности, полный отказ от российской самоидентификации, своего рода стремление окончательно стать французами если не по крови, то по духу. В чем-то повторяется ситуация начала предшествующего века, петровской и послепетровской эпохи, с той разницей, что на месте немцев и всего немецкого, ставится Франция и французы (в то время как немцы – и прежде всего, пруссаки, теряют последние остатки уважения в глазах русской публики, и позиции при дворе).

Попутно в этой же среде возникает самый настоящий культ личности Бонапарта.

Другие, напротив, начинают испытывают к победителю жгучую ненависть, и пусть и не мечтают о реванше на поле битвы, пытаются хоть как – то отыграться. Они призывают к искоренению французского влияния в культуре, языке, общественной жизни, запрещают у себя дома разговаривать по-французски (полузабытый высшим обществом родной язык снова входит в моду). В печати появляются многочисленные литературные памфлеты и газетные статьи, зло третирующие галломанство.

Наконец, немалая часть, прежде всего наиболее образованные и мыслящие представители дворянских верхов, особенно те, кто всегда был сторонником союза с Бонапартом, полагают, что необходимо извлечь из поражения уроки, и трезво проанализировать – что именно способствовало неудаче России и что обеспечило победу противнику.

Возглавить их вполне бы мог спешно возвращенный из ссылки Михаил Сперанский – не исключено, что Наполеон, высоко ценивший его таланты, мог бы «порекомендовать» Александру вернуть опального министра,(подобно тому, как в реальности сам Александр «порекомендовал» бывшего одесского губернатора де Решилье на пост премьер-министра бурбоновской Франции).(6,111)

Но господствующим настроением в отношении победителя, является страх. И не имеет значения – замешан ли он на подобострастии и преклонении, или на ненависти. Страх, что Наполеон сменит мимолетную милость на гнев, и вновь нападет на Россию объявив при этом об отмене крепостного права, чтобы взбунтовать мужиков. Страх, что он решит восстановить Речь Посполитую в границах до Киева и Смоленска. Наконец, страх, что он, вызвав к себе Александра, арестует и низложит его и всю династию, посадив на престол кого– нибудь из своих родственников или маршалов, при этом насильственно выдав за него замуж великую княжну Анну Павловну, в чьей руке было не так давно отказано ему. (28,228)

Раскол в верхах и, прежде всего, в царском окружении еще больше усиливается.

Военные сваливают друг на друга вину за поражение, раздувают малейшие ошибки, совершенные оппонентами, при этом выпячивая свои заслуги. Задним числом, в воспоминаниях, докладных записках, и просто в салонных разговорах, они все без исключения побеждают Бонапарта.

Припоминают, разумеется, и историю с неудавшимся сватовством французского императора к сестре царя. Вдовствующую императрицу Марию Федоровну открыто обвиняют в том, что именно ее неуступчивость привела страну к войне.

Если и после прежних, не столь тяжелых поражений, престиж Александра сильно падал, и придворные острословы, не стесняясь отпускали шуточки, относительно тильзитской и эрфуртской «Орды», куда-де царь ездил на поклон, то после Московского мира на российского императора окончательно стали смотреть как на простого вассала Наполеона.

Власть в меру сил реагирует на происходящее в высшем слое, в извечном российском духе «разобраться как следует, и наказать кого попало».

Отставка и опала ожидает Барклая де Толли, а вместе с ним и еще многих генералов, прежде всего тех, кто носил немецкие фамилии. На них официально возложена вина за поражение России и потерю Москвы. Одновременно, из России изгнаны многочисленные прусские генералы и политические деятели (таково одно из негласных требований все того же Московского мира). Впрочем, в свете проигранной войны все это вполне объяснимо.

Одновременно, пользуясь удобным случаем, Александр I наконец-то отделывается от Бенигсена, Палена и других участников убийства Павла.

Многие патриотически настроенные военные открыто обвиняют русского императора в малодушии, резонно отмечая, что существовала реальная возможность нанести французам поражение.

Более того, Александр даже получает анонимные письма с угрозами, и напоминаниями о судьбе его отца. (28,207)

Не исключено, что из этих настроений родились бы первые тайные офицерские организации – предтечи движения, аналогичного декабристскому.

Но к подобным мнениям мало кто прислушивается: одни готовы пресмыкаться перед Бонапартом, другие радуются, что Россия вышла из этой войны с минимальными жертвами.

Так складывается ситуация в высшем обществе. А что же остальное население?

Среди простого народа, реакция на поражение в войне совершенно иная. Прежде всего, как и в верхах, заметно снизился престиж царской власти, хотя и по совершенно другим причинам.

Конечно, Российской Империи и до того случалось вести неудачные войны, а последние десять лет так и вообще русская армия терпела от Наполеона одно поражение за другим.

Но на этот раз ситуация радикальным образом отличается от той, что была после Аустерлица и Шенграбена. Впервые за двести лет – со времен Смуты и польско-шведской интервенции – враг не только захватил огромные территории России и даже захватил одну из столиц, но и покинул страну неотомщенным, более того – триумфатором.

В массах происходит глухое брожение. Слышатся разговоры, что де «немцы» продали православную Русь «истребителю христианства» «предтече антихриста», «слуге Синедриона» и «врагу веры христовой» (так, или примерно так именовался Наполеон в посланиях Святейшего Синода начального периода войны).(28,184,267)

Но не только это. Крестьяне, успевшие отвыкнуть за время войны от помещичьей власти, мягко говоря, не слишком радостно воспринимают возвращение прежних хозяев. Вдобавок, многие из них с оружием в руках боролись с захватчиками, защищая Отечество и царя.

Дворяне пытаются «исправить» положение с помощью порок и прочих репрессивных мер. Вдобавок, многие из них в стремлении улучшить свои порядком пошатнувшиеся дела повышают оброк и усиливают барщину.

В лучшем случае крестьяне отвечают усилившимся бегством, в худшем – бунтами, в которых горят барские усадьбы. Попутно резко возрастает число разбойничьих шаек, во главе которых нередко становятся вчерашние партизаны. Можно предположить, что вскоре к их числу присоединились бы и начисто разоренные войной бедные дворяне и отставные офицеры. Так что персонажи, подобные пушкинскому Дубровскому или гоголевскому капитану Копейкину, имели бы неплохие шансы занять заметное место в русской литературе, изрядно потеснив всевозможных акакиев акакиевичей и раскольниковых.

Все происходящее усугубляется еще и тем что на очищенной французами территории приходится заново, на пустом месте, создавать государственную администрацию и налаживать управление. В таких условиях сполна проявляется некомпетентность, неразворотливость и бюрократизм российского чиновничества, так что невольно задумываются даже самые замшелые ретрограды.

В довершение всего имеет место глубочайший экономический кризис. Английских субсидий, которыми, в значительной мере были покрыты убытки от войны двенадцатого года, нет и не предвидится – не готовящийся же совместно с Бонапартом поход на Индию финансировать! Рубль, уже после Тильзита упавший в четыре раза, теперь не стоит почти ничего. Вдобавок, противник ввез в Россию огромное количество фальшивых ассигнаций. Это окончательно подрывает курс бумажных денег и ввергает финансовую систему едва ли не в полную катастрофу. Даже всех недюжинных способностей графа Канкрина, министра финансов при Александре, не хватает, чтобы хоть как – то исправить положение.

Стремительно разворачивается и набирает силу процесс оскудения и разорения поместного дворянства. Не секрет, что непримиримая позиция, занятая господствующим классом России по отношению к Наполеону, кроме всего прочего объяснялась и тем, что навязываемая России континентальная блокада чувствительно била по их карману. Ведь именно за счет продажи сельскохозяйственных продуктов в Британию дворянство получало изрядную часть дохода.(28,207) Ущерб несет и купечество – контрабанда английскими товарами, хоть и не прекратилась полностью, но весьма значительно уменьшилась. Кроме того, она стала заметно опаснее, поскольку, страшась наполеоновского гнева, русское правительство резко усиливает репрессии против нарушителей континентальной блокады. Полицейским и таможенным властям строжайше предписано преследовать и искоренять незаконный ввоз запрещенных товаров и жестоко преследовать виновных. Даже всемогущая прежде взятка помогает отныне далеко не всегда.

Наконец, хлынувший в Россию после Московского мира поток дешевых залежалых французских товаров наносит существенный удар как по немногочисленным и достаточно слабым отечественным производителям, так и по связанной с ним части русского торгового сословия.

Такова обстановка 1812 – 14 годов в нашем отечестве.

Теперь обратимся к международным аспектам выхода России из войны.

Европа, получив известие о том, что Наполеон одержал очередную победу(в которой, впрочем, мало кто сомневался), окончательно склоняет голову, надолго расставаясь с самой мыслью о возможности какого бы то ни было сопротивления. Только еще в Испании сражаются непокорные герильясы, да в Португалии держат оборону последние английские части.

Уныние и безнадежность распространились в прежде надменной Британии после известия о подписании мира и окончательном переходе России на сторону Франции.

Лондонская биржа отвечает на известия из России тотальным падением курса ценных бумаг. По Англии, и без того жестоко страдавшей от континентальной блокады, прокатывается нарастающая волна банкротств. Десятки тысяч рабочих выброшены на улицу, что усугубляет становящуюся все более взрывоопасной ситуацию в низах общества.

А надо сказать, социальная обстановка в Британии начала XIX века вовсе не была такой безоблачной, какой она рисуется читателям сентиментальных романов.

Продолжался процесс обезземеливания свободного крестьянства – только с 1770 по 1810 год земледельческие общины Англии были лишены примерно четырех – пяти миллионов гектаров лучших угодий.

Условия жизни простых англичан – батраков, рабочих, матросов,

подданных самой развитой страны мира, были много тяжелее, чем их собратьев в континентальной Европе. Вот свидетельство очевидца (одно из многих) наблюдавшего быт английской деревни «Их жилища, мало чем отличались от свинарников, и питаются они… не намного лучше, чем свиньи…За всю свою жизнь я нигде и никогда не видел столь тягостного человеческого существования…даже среди свободных негров в Америке».(12,220)

Видные американские историки Чарльз и Мери Берд, дают хорошую характеристику Британии эпохи XVIII – начала ХIХ веков.

Страны «с варварским уголовным кодексом, ограниченной и нетерпимой университетской системой, государственной системой в виде пирамиды постов и привилегий, с презрением к мужчинам и женщинам трудящимся на полях и в мастерских, с отказом массам в образовании, навязыванием государственной религии как диссидентам, так и католикам, с господством сквайров и священников в графствах, системой наследования по праву первородства, поддерживающей господство поместного дворянства, с толпами голодных чиновников, пресмыкающихся перед королем ради постов, синекур и пенсий, и таким устройством церкви и государства, которое закрепило бы господство над массами этого нагромождения спеси и грабежа».

В 1760 году, в год вступления Георга III на престол, смертная казнь полагалась за 160 преступлений, за которые полагалась смертная казнь для мужчин, женщин и детей – без разбора. В 1820 году, когда сей монарх покинул мир, список вырос более чем на 100 пунктов. К рядовому солдату английских вооруженных сил относились хуже чем к рабочему скоту, по отношению к нему проявлялась неслыханная жестокость и бесчеловечность – подобная той, что господствовала в прусской армии.(104,447)

А жизнь рядовых моряков прославленного английского флота не так уж сильно отличается от участи галерников, не зря же вербовщикам приходилось сплошь и рядом действовать обманом, спаивая кандидатов. И это при том, что в описываемые времена, когда, по поговорке «О собаке заботились больше, чем о моряке», в военный флот шли практически одни только отчаявшиеся бедняки.(97,99) Вдобавок, в британском флоте пропасть между офицерами и простыми матросами была едва ли не самой глубокой в мире.

В разных местностях Соединенного Королевства происходили многочисленные аграрные беспорядки. Недовольство ширилось и среди городской бедноты.

Неспокойно было и в Шотландии, не говоря уже о самой старой британской колонии – Ирландии.

Достаточно вспомнить ирландское восстание 1795 года, вдохновленное во многом французскими событиями. Хотя его жестоко подавили, но сотни тысяч ирландцев по прежнему готовы были выступить с оружием в руках против ненавистных «саксов».

Наконец, происходили и волнения матросов военного флота – гордости и главной защиты островной империи.

Кое-кто заговаривает было о необходимости заключения мира, но голоса эти быстро смолкают. Всем ясно, что «французский Цезарь» на этот раз не успокоится, пока окончательно не раздавит Англию, да так, чтобы она уже не возродилась.

Пережив короткий период отчаяния, английские верхи принимают решение – сражаться до последней возможности, в надежде то ли на чудо, то ли на удачный поворот судьбы.

Прежде всего англичане пытаются выяснить обстановку в побежденной России, на предмет: насколько сильны настроения в пользу реванша, и нельзя ли, пользуясь ими, вновь подвигнуть Россию на войну? Ведь удавалось же это в отношении Австрии, не раз терпевшей тяжелые поражения, но тем не менее вновь и вновь обращавшую оружие против французов? Когда же выясняется, что Александр не настроен искушать судьбу, у обитателей Виндзорского замка невольно возникает мысль о замене несговорчивого царя на кого-либо из его родни. Однако возможные попытки составить заговор неудачны: рядом с государем всея Руси не продажные интриганы Пален и Бенигсен, а безупречно верный слуга и человек железной воли – Аракчеев, безоговорочно преданный монарху. (87,51) Да и сам Александр, помня судьбу своего отца, наверняка позаботился о соответствующих мерах безопасности. Кроме того, даже смерть императора мало что решит – среди великих князей весьма трудно было бы найти сторонников возобновления самоубийственной войны. Наконец, даже воинствующие «антибонапартисты», ненавидящие Александра за мир с Наполеоном (последнего они так же смертельно ненавидит – и как «узурпатора» и «Робеспьера на коне», за навязанную континентальную блокаду), удерживает одна важная и мысль. Мысль, что в случае гибели царя от рук заговорщиков, французский император вполне может, воспользовавшись моментом, первым напасть на Россию, уже в качестве мстителя за Александра.

Кроме всего прочего, в руках Бонапарта, как уже говорилось, остаются два мощнейших рычага давления. Первый и главный – это уже упоминавшаяся угроза провозгласить отмену крепостного права, тем самым вполне возможно, вызвав в России второй пугачевский бунт (не будем подробно рассматривать – насколько реальной она была; важно то, что подобная возможность виделась реальной современникам). Второй – это предполагавшаяся возможность того, что Франция может в любой момент принять решение о «восстановлении» Польши в границах, существовавших до 1772 года.

У Британской Империи оставались еще два возможных союзника. Первый – это Оттоманская Порта. Хотя за последние полтора десятилетия турецкий султан неоднократно менял свою ориентацию, то становясь союзником Франции, то переходя на сторону антинаполеоновских сил, тем не менее в Стамбуле хорошо помнили поход генерала Бонапарта в Египет. И великолепно сознавали, что в случае своей окончательной победы, французы не преминут отобрать у турок этот лакомый кусочек. Могли стать известными османам и наполеоновские планы полного разгрома и оккупации Турции, которыми он делился с Александром еще в Тильзите. (13,374)

Но страх перед перспективой увидеть непобедимую наполеоновскую армию у стен Стамбула, перевешивает всё остальное, в том числе и английские посулы, и турецкий султан предпочитает сохранять нейтралитет.

Вторым союзником, хотя это может показаться читателю странным, могли стать пираты Алжира и Магриба. Конечно, золотой век североафриканского пиратства был уже далеко позади но, в первые десятилетия XIX века они все еще были многочисленны и представляли собой достаточно грозную силу.

Их корабли не только наносили заметный ущерб торговому судоходству в Средиземноморье, но и выходили в Атлантику, активно действовали в Северном, а то и в Балтийском морях, создавая проблемы даже самой Британии, ни в грош не ставя ее громкий титул владычицы морей. Незадолго до описываемого времени они форменным образом обложили данью США, а в 1801 году даже официально объявили им войну. (20,443) Известны примеры, когда их использовали в борьбе друг с другом европейские монархи и, несомненно, у англичан имелись в их среде обширные связи.

Между тем, Россия, повинуясь кабальным статьям мирного договора, готовится к участию в походе на Восток.

Наполеон грозно покрикивает, российская дипломатия униженно оправдывается, ссылаясь, прежде всего на материальные трудности и оскудение казны. Время от времени, из Парижа вновь слышатся туманные обещания – «отдать» России Восток – но им уже почти никто не верит.

Видя, что надежд на восстановление антинаполеоновского союза нет, Англия объявляет войну России, на этот раз всерьез.* Российская эскадра спешно отплывает из Кронштадта к берегам Дании, где, вместе со шведскими, датскими, германскими судами создает заслон на случай прорыва англичан. Черноморский флот, вместе с австрийским, а быть может – и турецким, действует в Средиземном море, противостоя англичанам и их союзникам – алжирским пиратам.

Британские корабли могли, конечно, прорваться в Балтику и даже обстрелять второстепенные прибрежные города Российской империи, но существенного влияния на ход событий это не оказывает. Даже напротив – Россия, перед лицом английской угрозы, еще крепче держится за вынужденный союз с Наполеоном.

Подготовка к удару по Индии продолжается.

С помощью угроз и огромных взяток шахским придворным, удается привлечь к союзу Персию. Главой экспедиции назначается один из главных разработчиков плана похода в Индию – маршал Массена.

Французы, числом порядка тридцати-сорока тысяч, проходят через территорию России до Астрахани где соединяются с русскими частями. В состав русско-французской армии включаются казачьи полки, как наиболее пригодные к маневренной войне вдали от основных сил. (13,273)

Дальше ситуация развивается в полном соответствии с планами 1801 года, осуществить которые помешало убийство Павла I. (12,454)

Менее чем за три месяца объединенная армия пересекает Иран, и вступает в центральные области Индии. К армии присоединяются персидские войска – шаху обещаны территориальные приращения. Правда, в виду их крайне низкой боеспособности, особой пользы принести они не могут.

Куда важнее, что Персия обеспечивает надежный тыл и снабжение экспедиционных сил.

Немногочисленная армия британской Ост -Индийской Компании, представлявшая собой «недисциплинированное сборище подонков из разных европейских стран, искавших себе легкой наживы», (13,360) и ненадежных индийских наемников-сипаев, не может противостоять франко-русскому корпусу.

Кроме того, в Индии сразу же вспыхивают многочисленные восстания против англичан, а многие местные властители спешат поддержать армию вторжения силами своих ополчений.

На стороне франко-русских сил выступают маратхи, не раз наносившие поражения британцам, непальские племена гуркхов, и государство сикхов.

«Случайный поворот или же дуновение общественного мнения… могли бы растворить английскую власть в Индии» – так написал по этому поводу один американский публицист французского происхождения. (36,503)

И именно так и развиваются события.

На первых порах Наполеон не объявляет об официальном присоединении всей Индии к своей империи, ограничиваясь уничтожением Британской Ост -Индийской компании, и аннексией Бихара и Бенгалии, являвшихся ее владениями. Но фактически Индия превращается в совокупность зависимых от Франции княжеств, хотя официально у власти могла остаться династия Великих Моголов – как официально правила она при англичанах до 1835 года (даже монету Британская Ост-Индийская чеканила с именами уже ни чем не правивших императоров). (104,442)

Место английских купцов и товаров занимают французские – вот и вся существенная разница, хотя в будущем судьба Индии и миллионов ее жителей могла сложиться удачнее.

После потери индийских владений Англия окончательно оказывается перед лицом неизбежной тотальной катастрофы.

Экономика, под ударами континентальной блокады, обваливается в глубочайший кризис, усугубляемый ожиданием вторжения, и многие богачи и представители знати стараются поскорее покинуть острова, переставшие быть надежным убежищем, и перебраться за океан, в Канаду и США (даром что с ними Британия совсем недавно воевала). Свою роль играет и доставка в страну контрабандным путем фальшивых банковских билетов – успешно опробованный в России метод с успехом применяется против главного врага.

Растут цены на хлеб, закрываются мануфактуры – и все новые и новые тысячи простых людей лишаются средств к существованию.

Происходят многочисленные бунты рабочих и батраков, которых уже не усмиряет патриотическая риторика (так, задолго до рождения Маркса весьма актуальным становится выражение «У пролетариата нет отечества»). И уже ни кого не удивляет, когда какой-нибудь озлобленный голодный бедняк в сердцах бросает: «Ну, погодите, кровопийцы, вот Бонни придет, он вам покажет!».

Стоит только покачнуться власти британской короны – и начинается смута в Ирландии – Франция наверняка помогла бы восставшим золотом и оружием.

Учащаются неповиновение матросов и даже бунты на военных кораблях, и флот «Ее Величества» очень быстро теряет боеспособность.

В этих условиях ничто не может помешать французам успешно осуществить то, что они уже затевали в 1803 году. Быстро формируется армия вторжения, и летом 1815 года – года, в нашей реальности ознаменовавшегося «Ста днями» и битвой при Ватерлоо, дождавшись благоприятной погоды, при поддержке русских, шведских и датских кораблей Наполеон форсирует Ла-Манш.

Даже вступившие недавно в строй первые в мире английские боевые пароходы оказываются не способны остановить десантную армаду. Традиционно не очень большая английская армия, не имеющая серьезного боевого опыта, разбита, французские войска вступают в Лондон, где император Бонапарт лично принимает капитуляцию у английского короля Георга III и герцога Веллингтона.

Там же, в столице поверженного врага подписан мир, знаменующий собой фактическую ликвидацию Великобритании как государства.

Англия лишена всех без исключения своих заморских владений, как старых, так и недавно приобретенных, включая даже далекую и пока что почти безлюдную Австралию.

Но всего этого мало: Наполеон полон решимости не оставить Англии ни малейшего шанса возродиться когда-либо вновь. От Британии отделяются Шотландия, Ирландия, и Уэльс. В Шотландии, на восстановленный королевский престол, вполне мог быть посажен один из прославленных наполеоновских маршалов – Макдональд (потомок шотландских эмигрантов). Уэльс и Ирландия объявляются «независимыми» республиками (по примеру Лигурии и Швейцарии), под протекторатом Франции, разумеется. Отобраны даже два крошечных островка в Ла-Манше – Джерси и Гернси – последние клочки французской земли, захваченные британцами в эпоху Столетней войны.

Франции возвращается отвоеванная у нее почти полвека назад Канада, к ней также переходят все бывшие британские владения в Вест-Индии и Южной Америке.

Французскими стали Мальта и Гибралтар – Франция получает полный контроль за Средиземным морем.

Английская промышленность разрушена – и не стихийно, в результате боевых действий, а по приказу Наполеона, озабоченного ликвидацией давнего конкурента Франции. Победителю переходит почти весь огромный английский флот – военный и торговый. Не испытывая угрызений совести, французы конфискуют корабли частных судовладельцев, наряду с судами принадлежащими короне. На Англию налагается колоссальная контрибуция. Кроме того, по примеру итальянских походов проводится изъятие содержимого музеев, дворцов королевской семьи и аристократии и, разумеется, всего золота, хранящегося в подвалах Британского банка.

Перестройка мира и создание «Пакс Франсэ» присоединением британских владений не завершается.

Из бывшей голландской колонии Суринам и британской Гвианы, присоединенных к французской Гайане, создается обширное владение на юго-западе Америки. В Азии, к Франции переходят, кроме бывших голландских колоний – Индонезийского архипелага, Малакки, Цейлона, еще и испанские владения на Филиппинах.

Французским становится португальское Макао и африканские владения Лиссабона – Ангола, Восточный Мозамбик, Гвинея и острова Кабо-Верде.

И это, не говоря о том, что огромная Индия, со всеми ее богатствами, вошла в сферу французского влияния. Так же стал французским протекторатом и Египет.

По указанию императора, французские инженеры обследуют сохранившиеся со времен фараонов и халифата, следы канала между Нилом и Красным морем, и составляют план его восстановления, с тем, чтобы обеспечить свои судам короткий путь в Индийский океан.

Полный решимости жестоко наказать Испанию за ее непрекращающееся сопротивление, Наполеон объявляет о конфискации всех ее колониальных владений на Американском континенте. Через океан, в Бразилию, Мексику, в Новую Гранаду (территория нынешней Колумбии и Эквадора) и Перу, направляются флотилии с десятками тысяч солдат, под охраной которых едут французские колониальные чиновники.

Франция уже до предела истощена многолетними рекрутскими наборами, но к услугам императора людские ресурсы «новых департаментов», и завоеванных стран. И тех же, например, голландских солдат вполне могли бы послать поддерживать порядок в бывшие голландские же колонии. В Канаде, Орегоне, других североамериканских владениях Парижа, стоят части, сформированные из квебекских французов, безгранично преданных Бонапарту, которого искренне считают своим освободителем от английского господства.

Кое-что могло бы перепасть и России – Бонапарт мог бы, расщедрившись, подарить «брату Александру» Калифорнию, которая Францию не интересовала, но, владея которой, Россия смогла бы успешно решить вопрос снабжения продовольствием своих земель в Америке и на Дальнем Востоке.(80,201)

В результате всего этого, к концу второго десятилетия XIX создана громадная империя, площадью более чем в одну треть мира, превосходящая все, что когда либо создавалось до нее. Наполеона совершенно справедливо сравнивают с Александром Македонским, Цезарем, Ганнибалом и Тамерланом, добавляя при этом, что его завоевания были несравненно больше и удачнее, чем у всех вышеперечисленных.

Со всего мира во Францию хлынули буквально не поддающиеся оценке богатства.

Измученная континентальной блокадой французская экономика стремительно оживает, в кратчайший срок далеко обгоняя всех возможных соперников(положение это сохраняется как минимум весь XIX и начало XX века).

Значительно улучшается положение как простых французов, так и страдавшей от войны и блокады буржуазии, и во всех слоях населения слышатся совершенно искренние славословия в адрес великого императора, возвысившего Францию до положения первой державы мира.

Для всех очевидно, что больше двадцати лет упорной борьбы, которую Франция вела после революции против почти всей Европы, были не напрасными.

Смерть Наполеона, последовавшая в 1826 году, или несколько позже

(возможно, поражение и тяготы ссылки ускорили в реальной действительности его кончину), заставляет вздохнуть с облегчением весь цивилизованный мир.

Но созданное им оказывается несравненно долговечнее своего творца.

Да, его маршалы и советники, взявшие реальную власть при малолетнем Наполеоне II и вдовствующей императрице Марии-Луизе, прекращают большую часть из еще ведущихся войн и о новых не думают. Им хочется, наконец-то сполна воспользоваться плодами своих побед. И их – всех этих новоиспеченных графов и герцогов из простолюдинов и бедных дворян вовсе не привлекает мысль и дальше покидать свои роскошные дворцы и поместья, чтобы мчаться, сломя голову, на очередной театр военных действий(28,195). Они даже могли бы без особого сожаления пожертвовать частью европейских завоеваний, например, в немецких землях, или восстановить Голландское королевство, вернув трон Людовику Бонапарту. Так же могла быть оставлена в покое Испания, тем более что эта бедная отсталая страна без своих заморских владений уже не представляет существенного интереса. Отвергнуты и упоминавшиеся выше, давно лелеемые покойным Бонапартом планы ликвидации Османской империи, при участии Австрии и России (и при том, что львиная доля турецкого наследства перешла бы Франции).

Но основная игра сыграна.

Больше нет Великобритании, вернее есть маленькое и бедное Английское королевство, не имеющее ни армии, ни флота. Франции по – прежнему принадлежат обширные земли в Европе, включая владения в Италии, Германии и на побережье Адриатики.

Продолжают существовать созданные Наполеоном вассальные государства, управляемые его родственниками и маршалами.

Неаполитанским королевством правит Мюрат, а Вестфальским – Жером Бонапарт. В состав Франции входит территория Бельгии.

Возрожденная Польша, занимающая более половины исконных польских земель, вполне могла бы оказаться под властью Жозефа Понятовского; этот маршал Франции с равной вероятностью мог бы стать королем Речи Посполитой, под именем Юзефа I, или ее президентом.

Экс – маршал Бернадот, он же кронпринц Юхан, как и в нашей истории, становится основоположником шведской королевской династии. (23,Т2,23)

Помимо владений испанской и португальской корон в Южной и Центральной Америке, Франции принадлежат и огромные пространства Северной Америки.

Кроме Канады, это Орегон, Калифорния, Флорида, как минимум. Но вместе с тем Франция могла вернуть себе силой Луизиану, проданную самим Наполеоном США в 1803 году. Кроме того, Французская Империя могла бы попытаться присоединить огромные индейские территории к западу от Миссисипи до Тихого океана, бывшие, так сказать, «ничьими».

На тот момент Соединенные Штаты, чье население составляло чуть больше десятка миллионов человек, вряд ли смогли бы всерьез противостоять самому могущественному государству мира.

В Южной Америке французам приходится столкнуться с нарастающей борьбой местных жителей против новоявленных господ. Но надо отметить, что в отличие от Испании, Франция могла куда более успешно противостоять этой борьбе.

В противоборстве с Симоном Боливаром и его последователями, французы вполне могли бы опереться на рабов и безземельных батраков-пеонов, которым были бы обещаны наделы после победы, а также на индейские племена. Ведь руководителями освободительной антииспанской борьбы были представители местной креольской верхушки, владельцы огромных латифундий, недовольные испанской политикой по отношению к колониям и своим положением «испанцев второго сорта», сравнительно с присылаемыми из метрополии чиновниками.

Но, видимо, большая часть этих территорий в итоге обрела бы независимость.

Имея в своем распоряжении обширнейшие и почти незаселенные пространства Северной Америки и Австралии, Французская Империя имеет возможность решать свои социальные проблемы за счет отправки туда «лишних людей», снижая недовольство масс, и тем самым предотвращать революционные взрывы 1830, 1848, и 1872 годов. Династия потомков Бонапарта окончательно утверждается на парижском престоле и, весьма возможно, что и ныне Францией, в любом случае остающейся одним из мощнейших государств мира, правил бы император Наполеон VII или IX.

Так или иначе, на протяжении по меньшей мере всего XIX-начала XX века Франция занимает центральное место в мире, аналогичное тому, что занимала в нашей истории Британия. Что же до самой Британии… К сегодняшнему дню она была бы чем – то вроде Португалии или Ирландии – не более того.

В России основные процессы развиваются примерно также, как и в нашей истории.

Разве что Александр I, в конце второго – начале третьего десятилетия XIX века, не в последнюю очередь из страха перед Францией, принимает окончательное решение об отмене крепостного права. При этом разработчиком крестьянской реформы является один из ближайших императорских сановников, граф Аракчеев. В соответствии с ее положениями, крестьяне принудительно отчуждаются у владельцев за выкуп, который они обязаны выплачивать в рассрочку, в течение двадцати пяти лет. При этом им выделяется подушный надел в две десятины.

Надо сказать, выкуп за себя должны были вносить только «ревизские души» – совершеннолетние мужчины, все остальные (женщины, несовершеннолетние) освобождались, если можно так выразиться, автоматически.

Кроме того, вполне могла быть реализована идея введения в России конституционного правления, которая была довольно широко распространена в среде высшего общества и до войны. Вспомним, что в нашей истории, в начале двадцатых годов, император Александр дал секретное поручение сенатору Новосильцеву, подготовить «Государственную Уставную Грамоту Российской Империи» то есть фактически – конституцию, предусматривавшую пусть и по большей части формальное, но все же ограничение самодержавия, и создание парламента. Тем более, что сторонником этого пути был Сперанский, ставший после 1812 года вторым лицом в государстве.

Сам царь, как и в нашей истории, все больше самоустраняется от государственных дел, погружаясь в мистицизм и богоискательство. Этому способствует и то, что поражение России в войне с Францией, он воспринимает как кару Божью за свое участие в убийстве отца. (94,86)

Эти явления, становясь своеобразной модой, распространяются при дворе и среди высшего сословья; немалую популярность получают всякого рода религиозные кружки, мистические тайные общества и секты, вплоть до таких экзотических, как хлысты и даже скопцы. (6, 199)

Из других глобальных последствий можно упомянуть то, что могущественная Франция, несомненно, воспрепятствовала бы возникновению единой Германской империи, под главенством Пруссии. Сама Пруссия так и осталась бы малозначительной страной с урезанными границами, а не вошедшие непосредственно в состав французской территории мелкие государства запада и юга германских территорий – сателлитами Парижа.

А значит, коренным образом изменилась бы и вся история ХХ века, уже хотя бы потому, что именно Германия начала обе мировых войны.

Так же, скорее всего, не было бы и единой Италии.

События первой четверти позапрошлого века в России неоднократно привлекал внимание ученых. Тема декабристов и декабризма исследована достаточно подробно во всех отношениях – как с точки зрения изложения фактов, так и с точки зрения анализа, движущих сил и причин происходивших в обществе процессов. Поэтому, особо подробно останавливаться на этом смысла, думается, нет.

Куда важнее, как представляется, сказать о другом. Об оценке этого движения, персонально тех, кто в него входил, и – возможных перспектив его победы.

Если прежде участников движения традиционно обвиняли в том, что «узок круг» и «страшно далеки они от народа», то теперь обвинения несколько другого свойства, самые надо сказать, разнообразные.

Кто-то считает их прямыми и непосредственными наследниками дворцовых переворотов предшествующего – XVIII века, или просто оторванными от жизни заговорщиками, принесшими только вред уже одним фактом своего существования.

А иные – причем и в среде профессиональных историков, видят в них не много ни мало – агентов «масонского интернационала», проводя весьма сомнительные параллели, даже и с нашими днями.

И тем более, все они единодушны в том, что победа движения была бы трагедией.

Трудно сказать, чего тут больше – то ли своего рода, антиреволюционного фрондерства, вошедшего у части наших интеллектуалов в моду, в последнее десятилетие, когда, то ли такого же модного поветрия – на всеобщее разоблачение, дегероизацию и «десакрализацию», когда смакование ошибок и просчетов исторических деятелей стало хорошим тоном.

Наибольшие заслуги в популяризации подобной точки зрения в наши дни, принадлежат, правда, не историку ли публицисту, а писателю-фантасту. Речь, конечно, идет об Александре Бушкове, который на страницах уже не раз поминавшейся «России, которой не было», дал уничтожающую и несправедливую оценку как всему движению, так и его руководителям.

Особенно рьяно он обличает «большевистские», «тоталитарные», и «социалистические» тенденции в идеях и политических программах декабристов (что ж, в свое время, небезызвестный И. Шафаревич умудрялся находить социализм даже в Египте времен фараонов).

Но популярный писатель в этом не одинок. Как ни странно, немало служителей исторической науки в той или иной мере согласны с ним.

Например, либеральный питерский историк Б.Парамонов видит в декабристском движении аристократическую оппозицию центральной власти, «враждебную народу даже еще… больше чем самодержавие» (?), и приписывает им стремление чуть ли не вернуться ко временам удельщины и феодальной раздробленности (видимо, так своеобразно понимает он федерализм Южного общества).

Может быть, во всем этом и есть «великая сермяжная правда»?

Может быть, и самом деле, следом за А. Бушковым исторически справедливо было бы счесть их, цитируя слова Петра I из главы 15 «не воинами, но пакасниками», или, как выразился Милорадович, жертва и одновременно косвенный виновник событий на Сенатской площади – «мальчишками», опозорившими мундир офицера русской армии?

Как раз с точки зрения истории все выглядит совершенно иначе.

Посмотрим, кого же проклинает уважаемый красноярец, кого же он с такой странной злобой честит «дворянской махновщиной» (?!), «гвардейской сволочью», и даже «сытыми бездельниками»? (12,410)

Людей, доказавших свою любовь к Отечеству делом – на полях сражений Отечественно войны 1812 года. Героев Бородина, Лейпцигской «Битвы народов», людей, бравших Париж. Наконец, это люди, чьи административные и военные таланты и, что не менее важно, человеческие качества, высоко оценивала сама власть.

Прежние гвардейские путчи – как удавшиеся, так и провалившиеся, вовсе не были ориентированны на какие – либо изменения в обществе. В лучшем случае, движущей силой их было стремление сменить «плохого» императора на «хорошего» (взято в кавычки сознательно). А в большинстве случаев, участники рассчитывали выиграть что-то лично для себя, получить теплое местечко, имение, или новый чин (думается, автор достаточно убедительно показал это в главе).

В отличии от них, декабристы вовсе не стремились извлечь какие – то выгоды для себя лично, и это необыкновенно важно отметить. В отличии от своих предшественников – участников дворцовых переворотов эпохи «женского правления», они боролись не за кастовые или групповые, а за общегосударственные и, не побоюсь этого слова, общенародные интересы (как они их понимали). Они видели смысл жизни, свое предназначение в том, чтобы преобразовать окружающую действительность на основах справедливости и народного блага. Образно выражаясь, русские дворяне доросли до уровня граждан своего отечества. (109,89)

А, говоря менее высокопарно, поняли, что несправедливо и неправильно, чтобы одни люди были в собственности у других, чтобы можно было безнаказанно забивать до смерти солдат шпицрутенами, что военные поселения – форма изощренного издевательства как над армией и народом, так и над здравым смыслом. Что, наконец, положение, когда у России, по выражению де Кюстина, миллионы рук и одна голова, до добра не доведет (и ведь не довело!)

И – необходимо отметить одно весьма важное обстоятельство – это было первое действительно первое массовое российское движение, с ясной программой, с убежденностью в своей правоте, не стихийное, но глубоко обусловленное. Кроме непосредственных участников, были еще десятки – как минимум, тысяч активно и осознанно сочувствующих его идеям. Те, кто в случае успеха мог стать активными сторонниками нового правительства, и проводниквом его политики.

Что интересно, А. Бушков, вульгарный антикоммунист, [58] повторяет почти слово в слово идеи заслужено забытого ныне широкой публикой вульгарного марксиста – историка Покровского, об «обиженных самодержавием дворянах», «аристократической фронде», прямых наследниках участников дворцовых переворотов XVIII в. и тому подобном.

Тот же Покровский утверждал, что декабристы своим выступлением, напугав Николая I, сорвали две реформы, – конституционную Новосильцева и крестьянскую Аракчеева (о них упоминалось в предыдущей главе).

Кстати, в этой связи, автор не может отказать себе в удовольствии уличить уважаемого А.А. в элементарном незнании конкретных реалий России начала XIX века.

Например, Бушков ставит в вину Пестелю, что в проекте его конституции, тайная полиция именовались Высшим благочинием, и это будто бы изобличает лицемерие и коварные замысли всех без исключения декабристов. «Прямо таки оруэловское Министерстве Любви!» восклицает он по этому поводу. (12,467)

Между тем, термин «благочиние» обозначал в то время, говоря современным языком, всего-навсего, «правопорядок», а управами благочиния именовались… полицейские участки (незнание такой подробности особенно странно для сочинителя детективных романов).

Бушков, например, утверждает, что предполагаемое освобождение крепостных без земли способно было только навредить.

Во первых, освобождение предполагалось как раз с землей, ну а во вторых… Кому, осмелимся задать вопрос, оно могло навредить? Не самим ли крепостным, которых пороли до смерти на конюшнях (в последние годы об этом, за умильными речами о благолепии, имевшем место в царской России стали не слишком охотно говорить), которых по произволу помещика могли сослать в Сибирь? Или тем дворовым девкам, которых флегматичному замечанию самого Бушкова «таскали в баню». А.А, называющему себя верующим человеком, можно только порекомендовать, в соответствии с евангельским золотым правилом, хоть иногда ставить себя на место другого, и представить себя на минутку, скажем, крепостным помещика – самодура, имеющего привычку сечь своих подданных почем зря, да все семихвостыми плетками.

А вот как, по мнению Бушкова, развивались бы события в несчастной России, случись движению победить: «В стране действуют верные императорской фамилии войска, польские повстанцы, и массы крестьян поднявшихся на „бессмысленный и беспощадный“ русский бунт». Вдобавок, «…Революционная армия… раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам» И вывод: «Как минимум несколько лет… тянется повсеместная гражданская война… все воюют со всеми… соседи начинают интервенцию… в лучшем случае отыщется сильная личность… жесточайшими мерами восстановит порядок» но, увы, к тому времени «страна будет залита кровью, выжжена и разграблена»(12,465). Аналогичной точки зрения, почти слово в слово придерживается и эмигрантский историк А. Керсновский «Трудно сказать, что произошло бы с Россией, в случае удачи этого восстания. Обезглавленная, она бы погрузилась в хаос, перед которым побледнели бы ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики конечно уже не смогли бы с ней совладать. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся крепостных рабов и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все, и декабристов 1825 года постигла бы участь, уготованная „февралистам“ года 1917. Картечь на Сенатской площади отдалила… эти ужасы почти на целое столетие».(23,Т2,91)

Картина сколь пугающая, столь и бездоказательная. Во всяком случае, опыт предыдущих дворцовых переворотов – как в России, чья история была ими богата, так и в других странах, отнюдь не свидетельствует о возможности, а тем более – неизбежности, столь ужасного развития событий.

Но пока перейдем к историческим предпосылкам описываемых событий.

Общепринято связывать декабристское движение с войной 1812 года.

Если прежде подробные идеи прежде были достоянием крайне небольшого числа людей, то после нее идеи о ликвидации крепостного рабства, и замены неограниченного самодержавия чем-то более совершенным стали широко распространятся в высшем обществе.

Считается, что первая декабристская организация – «Союз спасения», возникла в 1816 году. Тайное общество ставило две основных цели – установление конституционного строя, и отмену крепостничества.

Спустя два года ее преобразовали в Союз Благоденствия. Это были организации, исповедующие ненасильственные способы борьбы.

Однако, известно, что еще осенью 1807 в Петербурге графом М.Ф. Орловым был организован офицерский кружок, где родилась первая программа реформ дворянских революционеров – «Проект преобразований», датированная 1808 годом. Таким образом, широкое движение передового дворянства против существующих порядков возникло не спонтанно, и не на пустом месте.

Мысли о недопустимости сохранения крепостного состояния солдат и крестьян, совершивших гражданский подвиг во время войны 1812-14 года распространились среди заметной части высшего общества.

Разрозненные группировки эти – «Союз благоденствия», «Орден русских рыцарей», и еще несколько мелких в начале двадцатых годов и образовали два общества, и составивших организацию декабристов – Северное и Южное.

Большая часть их членов были сторонниками конституционной монархии и ограниченных социальных реформ, хотя были и республиканцы, планировавшие физическую ликвидацию всей царской фамилии (кстати, эта группировка, идейным вождем которой был Пестель, не составляла в движении большинства).

Впрочем, подобные планы были и до оформления вышеупомянутых обществ.

«По некоторым данным, я должен предполагать, что государю, еще в 1818 году… сделались известны замыслы… на цареубийство», – вспоминал император Николай I. Замысел не такой уж и странный, для страны, где отец и дед царствующего монарха были убиты собственными приближенными.

Но важно отметить – речь идет не о каком то сугубо законспирированном заговоре, не о «секте карбонариев», подобной позднейшим революционным организациям, – «Народной воле», а именно о движении, охватывающем в той или иной мере значительную часть высшего слоя. О существовании заговора догадывалось (и, что особенно важно, сочувствовало ему) множество людей – в среде гвардейского и армейского офицерства, в гражданских учреждениях, высшем свете. Генерал Раевский, например, не только предостерегал сыновей от вступления в тайное общество, но и потребовал, чтобы женившийся на его дочери Сергей Волконский незамедлительно вышел из заговора. (66,201)

Однако, никаких решительных мер не последовало, видимо, все-таки полной уверенности в существовании действительно опасного заговора у властей не было. Не исключено, что в здесь видели очередной вариант масонских лож, полагая, что все ограничится одними словами.

В январе 1823 года окончательно оформился план действий – дождавшись благоприятного момента, Северное общество захватывает власть в Петербурге, после чего начинают действовать южане.

Одновременно, устанавливаются контакты с еще двумя революционными организациями: Обществом Соединенных Славян – тайным союзом, объединявшим в своих рядах младших офицеров, выходцев из бедного и незнатного провинциального дворянства, и польскими заговорщиками.

Забегая вперед, скажем, что ни те, ни другие, по разным причинам не поддержали выступление декабристов. Кстати, попытки сближения с поляками вызвали, говоря современным языком, далеко неоднозначную реакцию в среде декабристов. Многие, памятуя о прошлых многовековых распрях с Речью Посполитой, а также о том, что значительная часть поляков выступала заодно с Наполеоном в его походе против России, были решительно против. Этому же способствовали высказанные сразу же претензии на Литву, Белоруссию и Правобережную Украину (пресловутые «исторические» границы 1772 года, идея о возвращении к которым благополучно пережив и декабристов, и Российскую Империю, просуществовала в качестве официального лозунга до Второй Мировой). Кроме всего прочего, возможно, сыграло свою роль то,что в Польше еще до войны 1812 года были освобождены крестьяне, а с 1815 существовали дарованные Александром (надо полагать, за активное содействие Бонапарту) сейм и конституция. (66, 171) Одним словом имелось, все то, в чем напрочь было отказано России и русскому народу. Разногласия между Северным и Южным обществом из– за польского вопроса только усиливаются.

(Между прочим, одной из причин недовольства Александром I, распространившегося среди офицерства, были якобы высказываемые им намерения, скорее всего чисто декларативные – присоединить к Царству Польскому украинские и белорусские земли, ранее принадлежавшие Речи Посполитой).

Вообще же, под конец царствования Александра, недовольство существующим положением – суровая цензура, обскурантизм, замешанный на мистицизме, неограниченный произвол чинов военных и гражданских, – в особенности в провинциях, где губернаторы зачастую уподоблялись удельным князькам, хаос в управлении, взяточничество и казнокрадство, предпочтение, оказываемое немцам – широко распространилось в верхах общества.

О простом народе, на три четверти крепостном, думается, и говорить нечего.

Более двух лет (1818 – 20) бушевало восстание на Дону. В 1819 году прокатилась волна бунтов военных поселений. Вспыхивали и бунты заводских крепостных на Урале. О мелких бунтах помещичьих крестьян, захватывавших то одну – две деревни, то едва ли не целые волости можно и не говорить. (95,78)

И это неудивительно. История того времени полна описаниями патологических зверств, творимых помещиками над своими рабами.

Крепостных не только продавали на рынках и меняли на лошадей и борзых – десятки тысяч мальчиков и юных девушек вывозились в гаремы Турции и Персии под видом… обучения их ковроткачеству.

И все это – пусть и в меньших масштабах, продолжалось до самого 1861 года.

Небезызвестный профессор Панченко, учащий ныне российских телезрителей с экранов отечественной истории, осуждая планы революционеров по освобождению крестьян с минимумом земли, заявляет, что царское правительство де разрабатывало куда более гуманные проекты. Только ведь, в случае победы декабристов, десятки миллионов крепостных худо – бедно, а получили бы свободу сразу, а «гуманное» самодержавие почему– то тянуло еще почти четыре десятка лет, да и освободило их с «кошачьими наделами».

И вовсе не запрет «дворянского винокурения», как написал тот же Б.Парамонов, ссылаясь на показания Каховского, двигал декабристами.(74,64) И уж тем более, не стремление избавится от долгов по заложенным имениям, как это утверждал Дубельт, на которого ссылается А. Бушков.

Что было наиболее опасно для властей, и с другой стороны благоприятствовало декабристам, весьма веские причины для недовольства были у армии.

Насаждавшаяся беспощадная муштра, по принципу «двух забей – одного выучи» (и ведь забивали – М. Муравьев-Апостол, вспоминал, что ему приходилось видеть в руках унтер-офицеров, обучающих новобранцев, палки «концы которых измочалились от побоев» (выделено мною – Авт.) (66,161), вкупе с еще одной августейшей затеей – военными поселениями, резко осложнило положение в вооруженных силах.

Против этих поселений высказалось большинство генералитета. Граф Аракчеев, имевший вполне заслуженную славу деспота и держиморды, буквально на коленях умолял императора отказаться от идеи военных поселений, в крайнем случае – не поручать ему это провальное дело.

«Поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» – так ответил на все возражения воспитанник одного из духовных отцов французской революции – Лагарпа, царь, спасенный теми самыми мужиками, телами которых он вознамерился мостить дороги в «светлое самодержавное будущее». Нарастало дезертирство – бежали в Австрию, Турцию, Иран, даже к немирным горцам. Были случаи, когда солдаты совершали преступления, вплоть до убийств (случалось, убивали даже собственных детей!), предпочитая долголетнюю каторгу солдатчине. И – явление, прежде почти неизвестное в сугубо православной военной среде – резко участились случаи самоубийства. (23,Т.2,56)

Происходили, как уже упоминалось, и массовые бунты доведенных до глубочайшего отчаяния тюремным режимом солдат военных поселений, один из которых разразился буквально в нескольких пеших переходах от столицы – в Старой Руссе.

Все это не могло не сказаться и на офицерах, многие из которых, при малейшей возможности бросали службу.

Положение с кадрами заставило правительство расширить ранее практически исчезнувшую практику производства в офицеры из нижних чинов. В 1824, за год до восстания, Александр I издал указ, запрещающий офицерам военных поселений уходить в отставку до выслуги лет и даже переводиться куда – то, кроме других военных поселений. Наряду с крепостными крестьянами, в Российской империи появились и крепостные дворяне. (23,Т.2,87)

Мнение – «Россия не может быть более несчастлива, как оставаясь под управлением царствующего императора», было очень широко распространено.

И вывод, сделанный декабристами: «прекратить царствование Александра», был вполне закономерен. Что же до методов… Было бы странно, если бы боевые офицеры, да вдруг стали непротивленцами в духе Льва Толстого.

Заговорщики имели основания надеяться на победу. Тем более, перед их глазами был пример успешной деятельности греческой «Этерии», организовавшей победоносное восстание против османского владычества (многие русские офицеры, включая знаменитого генерала – героя Отечественной войны А. Ипсиланти, в нем участвовали). (66,179)

Особое же впечатление на будущих декабристов произвела гражданская война в Испании, под руководством Риего.

Под контролем членов Южного общества полностью находятся три полка (Полтавский, Черниговский, Александринский гусарский Артамона Муравьева), кроме того на их стороне немало офицеров других воинских частей.

Вначале, предполагалось выступить в 1823 году, на императорском смотре войск – силами вышеупомянутых четырех полков, арестовать царя и приближенных и от имени монарха в вести в действие конституцию.

Наконец, на собрании членов обеих обществ – Северного и Южного – принято твердое решение: выступить в мае 1826 года, во время маневров на Украине, намеченных в честь четвертьвекового юбилея царствования Александра I, где ожидается присутствие самого императора. План примерно таков: силами подчиненных им частей захватить императора и всех находящихся при нем, и от его имени ввести в действие конституцию.

Но внезапная смерть Александра в Таганроге и ситуация междуцарствия, когда отречение Константина было обнародовано уже после провозглашения его императором, подтолкнуло заговорщиков к решительным действиям в декабре 1826-го.

Как хорошо известно, благодаря отчасти ряду случайностей, отчасти – нерешительности руководства, выступление потерпело поражение. Все потери для правящей элиты свелись к гибели петербургского генерал-губернатора Милорадовича.

Кстати, именно граф Милорадович немало способствовал созданию революционной ситуации, настояв на присяге Константину, хотя был осведомлен о наличии завещания в пользу Николая и отречении его старшего брата. Свое решение он обосновывал вроде бы убедительным доводом о необходимости избежать междуцарствия – «корона для нас священна». Члены Государственного Совета пытались возражать, но Милорадович поставил их на место заявлением: «У кого шестьдесят тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить», при этом, по свидетельству придворного Рафаила Зотова, выразительно похлопав себя по карману. Правда, он добавил, что в воле Константина будет подтвердить свое отречение, и тогда-то «мы и присягнем… Николаю Павловичу».(66,243) За скобки выносился вопрос: что делать, если императору Константину вдруг да не будет угодно отречься вторично, но надо думать, замечание о шестидесяти тысячах штыков брошено было не зря.

Узнав о событиях в столице, члены Южного общества, несмотря на поражение товарищей, намерены выступить – вдохновленные, опять – таки, опытом Испании, где победоносное восстание началось в провинции.

Однако Артамон Муравьев неожиданно отказывается участвовать в восстании более того, он в присутствии других членов общества выражает желание отправиться в Петербург и покаяться лично царю.

Но члены южного общества все же решаются на выступление, и поднимают Черниговский полк. В их планах – либо удар на Киев, лежащий на расстоянии дневного броска, с его небольшим и не слишком надежным гарнизоном, либо – на Белую Церковь, либо, наконец, на Житомир – поднимать Соединенных Славян. Выдвигаются также и предложения – привлечь на свою сторону окружающие воинские части, отправив в их расположение верных людей, с тем, чтобы арестовать их командиров, передав власть своим сторонникам. В итоге ограничиваются посылкой в Киев одного прапорщика и трех солдат, с листовками и адресами единомышленников (арестованы в тот же день).

И вновь то же самое промедление, что погубило восставших на Сенатской площади. Три дня – с двадцать девятого декабря по первое января, черниговцы не предпринимают решительных действий, дав возможность командованию отвести ненадежные части и подготовиться к подавлению мятежа. Третьего января полк, поредевший в результате бегства части солдат и офицеров, атакован на марше и разгромлен артиллерийским огнем.

Так закончилась первая русская революция, хотя именно она имела больше всего шансов на успех из всех, когда-либо в России случавшихся.

А как могла пойти история, если бы фортуне было угодно оказаться благосклонной к декабристам?

Как это уже принято, автор предложил в качестве поворотного события один из эпизодов восстания 14 декабря, относительно хорошо известный широкой публике, благодаря литературе и кинематографу.

Итак, 14 декабря 1825 года, вторая половина дня. Положение правительственного лагеря осложняется с каждым часом. Массы простого народа, петербургской «черни», высыпавшие на улицы, выражают явное сочувствие делу восставших. (65,191) Полки, не примкнувшие к восстанию и как будто хранящие верность Николаю Павловичу, тем не менее не горят желанием вступать в бой со своими вчерашними товарищами, крайне неохотно и медленно выполняя приказы. Надо полагать, провозглашенные декабристами лозунги находили тайное сочувствие у многих офицеров. К декабристам перебегают солдаты из правительственных частей, умоляя продержаться до темноты, обещая в этом случае перейти на их сторону. И вот именно в этот момент, лихорадочно пытавшийся собрать верные части Николай, сопровождаемый конногвардейцами, столкнулся у здания Главного Штаба с ротой лейб – гренадер, возглавляемых другим Николаем – поручиком Пановым.

Дальнейшая трактовка событий диаметрально противоположна в изложении обоих участников. По воспоминаниям самого императора, он остановил гренадер, и, узнав, что они «за Константина», якобы спокойно скомандовал окружающим его кавалеристам освободить дорогу, сопроводив это сакраментальным: «Тогда вот вам путь». По показаниям же самого Панова, дело обстояло несколько иначе. «Встретив кавалерию, нас останавливающую, я выбежал вперед, закричал людям „за мной!“ и пробился штыками…» (65,187)

Косвенным образом правоту декабриста подтверждает сам Николай Павлович, в переписке с принцем Вюртембергским упоминая о грозившей в тот момент его жизни непосредственной опасности: «Самое удивительное, это то, что меня не убили в тот день…» (103,34). Вот вам, уважаемые читатели, нагляднейшая иллюстрация несовершенства всех детерминистских исторических концепций. Какой-нибудь солдат-первогодок, недавний крепостной мужик, взятый в рекруты буквально от сохи, мог одним ударом штыка перевернуть течение и российской, и всей мировой истории.

А теперь представьте, что именно это и происходит – в завязавшейся схватке кто-то наносит императору смертельную рану, даже не имея представления: кто перед ним.

Стремительно разносится поражающая воображение, и повергающая его сторонников в священный ужас весть – только что короновавшийся император убит в случайной стычке.

Собранные им с великим трудом верные части обезглавлены, организовать противодействие повстанцам некому.

Среди охваченных страхом и растерянностью придворных и военных чинов обязательно находятся такие, кто, видя безнадежность ситуации, предпочитает перебежать на сторону сильнейшего – к повстанцам.

Узнав о гибели кандидата в самодержцы, руководство декабристов решается, наконец, не дожидаясь появления князя Трубецкого, на активные действия, и собранные на Сенатской площади войска переходят в наступление.

Сопротивления им никакого не оказано – просто некому отдать приказ о нем, и взять на себя ответственность, с риском в случае неудачи лишиться всего, включая голову.

Напротив, многие командиры частей, втайне колебавшиеся, совершенно искренне присоединяются к революционерам.

Гвардейский морской экипаж и Измайловский полк занимают Зимний дворец, Финляндский полк и гренадеры – Петропавловскую крепость.

Под конвоем революционных войск в здание Сената возвращаются трясущиеся от страха сенаторы, одновременно под надежную охрану (считай – под домашний арест) взяты все члены императорского дома, находящиеся в столице и Гатчине.(65,126)

К концу дня 14 декабря 1826 года у России появляется новое правительство, хотя об этом еще знают далеко не все, даже в Санкт-Петербурге. Точно также как никто даже из участников движения не осознает, что отныне течение истории резко изменило свое русло.

Уже на следующий день от имени Правительствующего Сената издается манифест, фактически продиктованный руководством декабристов. В преамбуле манифеста сообщается об отречении Константина, и о скоропостижной смерти великого князя Николая Павловича (решено воспользоваться опытом заговорщиков, приведших за четверть века до того к власти покойного Александра I). По сему, Правительствующий Сенат, как высшая власть в империи, провозглашает наследником сына Николая, семилетнего Александра (будущего Александра II), а до его совершеннолетия учреждает регентство.

Одновременно провозглашаются некоторые основные положения, на которых будет строиться отныне жизнь в государстве Российском.

В Манифесте объявляется «уничтожение права собственности, распространяющегося на людей», снижение срока службы для нижних чинов до пятнадцати лет. Провозглашаются также гражданские свободы, как то, свобода печати, свобода выбора рода деятельности, свобода совести («свободное отправление богослужения всем верам»), и стремление ввести конституцию. Для осуществления всего вышеизложенного назначается Временное Правление. Также объявляется, что Сенат счел необходимым в связи со всем вышеперечисленным, созвать всесословный Великий Собор, который и должен решить судьбу государства. Одновременно, с тем, чтобы избежать возможных волнений объявлялось, «чтобы народ остался в покое», и что «имущество, как частное, так и государственное, остается неприкосновенным».(65,100)

При первых известиях о событиях в Петербурге начинает действовать Южное общество. Как уже говорилось, вся 2-я армия сверху до низу пронизана нитями заговора. В этих условиях восстание несомненно, должно было увенчаться мгновенным успехом. По сигналу руководителей Южного общества заговорщики просто арестовали, или, в крайнем случае физически уничтожили опасных для них офицеров, увлекли за собой остальных и огромная территория Юга Российской Империи перешла под их контроль.

Победа революции стала фактом.

В пользу подобного оптимистического сценария говорит весь опыт происшедших в двадцатые годы ХIХ столетия удачных революционных военных переворотов в Португалии, Неаполе, Пьемонте, и прежде всего – уже упоминавшейся Испанской революции 1820 года (в то время, как сторонники противоположной точки зрения мало чем, кроме натянутых исторических реминисценций, могут обосновать свои апокалиптические построения).

За всем этим почти незамеченным проходит в начале 1826 года погребение в

Петропавловском соборе доставленного из Таганрога тела усопшего императора Александра. И, тем более, торопливые похороны его младшего брата – четвертого за семь десятков лет императора всероссийского (процарствовавшего меньше всех – всего считанные часы), умершего насильственной смертью.

Куда больше внимания привлекает деятельность нового российского правительства.

В него входят, наряду с лидерами революционного заговора, и многие видные государственные деятели прежней эпохи, такие как Мордвинов и Ермолов, Н.Н Раевский, Д. О. Баранов.

Позже к ним могли присоединиться также министр просвещения Блудов и граф Воронцов – оба известные либералы, приверженцы конституционализма английского образца. В числе прочих, находится место и для сенатора Ивана Муравьева-Апостола – отца декабристов. На пост главы правительства наиболее вероятной кандидатурой был выдающийся государственный деятель первой половины XIX века Михаил Сперанский.

Именно эти люди составляют и созданный Регентский совет, который могла бы возглавить вдовствующая императрица Мария Николаевна (впрочем, ненадолго – в том же году она умирает, тем более что на потрясение от смерти любимого супруга, наложились бы и впечатления революции). (66,267) Зато другая группа высших вельмож, во главе которой стоял граф Аракчеев, решительно отстранена от власти и лишена всех своих постов. Кого то даже могли посадить под арест, или сослать в имения.

Как могла отреагировать российская провинция на вышеизложенные события?

Известия из Санкт-Петербурга повергают в глубочайшее смятение множество людей на местах, и прежде всего представителей власти. Понять, что произошло в столице очень трудно. Смутные слухи о некоем заговоре, упорно ходившие последние годы, обрели вдруг явное и несомненное подтверждение. Но, с другой стороны, в России по-прежнему монархия, действует Правительствующий Сенат, в котором, наряду с заговорщиками заседают хорошо известные и авторитетные люди. Невольно на ум многим, прежде всего представителям старшего поколения, приходят события начала века, связанные со смертью Павла I; да и живы еще старики, помнящие свержение его отца – Петра III. После тех событий по большому счету ведь мало что изменилось, и Россия не погибла.

Конституция? Но о желательности ее введения не раз заявлял сам покойный император Александр! Отмена крепостного права? О ней тоже поговаривали уже довольно долгое время.

В конце концов возобладала извечная российская привычка – во всем ждать указаний от верховной власти. Губернаторы и чиновники наперебой шлют в столицу доклады с заверениями в своей лояльности и дальнейшей верной службе престолу и отечеству.

Разумеется, значительные массы провинциального дворянства не приводит в восторг факт лишения их «крещенной собственности». Но, в основном, дело ограничивается лишь разговорами.

Большинству высшего сословия органически чужда мысль о какой-либо противоправительственной деятельности, не говоря уже обо всем прочем, включая, кстати, и продолжающий функционировать корпус жандармов.

Этому способствует, прежде всего, политическая и культурная ограниченность большей части дворянства, в сочетании с крайним конформизмом по отношению ко власть предержащим.

Разумеется, не все шло бы гладко.

Имели бы место, видимо, и стихийные крестьянские бунты, подобные тем, что происходили в период реформы 1861 года, как впрочем и до и после. Лозунгами этих выступлений было бы то, что «господа» якобы скрыли подлинную грамоту о мужицкой воле. Да и вполне возможны были попытки отдельных – очень немногих дворян, повторить на русской почве опыт Вандеи. Ведь в истории России XVIII – XIX веков были случаи, когда иные помещики, надо полагать, окончательно рехнувшиеся от собственного самодурства, вооружали своих мужиков и штурмовали имения чем-то не угодивших им соседей, в буквальном смысле беря тех в плен, и сажая бедолаг в свои домашние тюрьмы.

Но подобные затеи быстро пресекаются воинскими командами, присланными привычно взявшими под козырек перед столицей губернаторами.

В общем и целом события, последовавшие непосредственно после декабря 1825 года, полностью подтверждают старый принцип – в авторитарном государстве очень трудно взять власть, но потом довольно легко ее удержать.

Правительство всячески подчеркивает свою преемственность с прежним режимом.

Более того, дело представляется так, что неопределенность в вопросе о престолонаследии грозила чуть ли не второй Смутой, но доблестные офицеры гвардии вовремя поддержали пошатнувшийся престол.

Тем временем, весьма важные события происходят на западе Российской Империи – в Царстве Польском. Там, при известиях о событиях в Санкт-Петербурге, происходит массовое выступление сторонников независимости, охватывающее буквально все слои населения.

В течение нескольких дней формируется национальное правительство, и провозглашается независимость Речи Посполитой.

Армия царства Польского, насчитывающая на тот момент немногим более ста тысяч штыков и сабель, занимает крепости, и разоружает их малочисленные русские гарнизоны. Великий князь Константин, жизни которого угрожала немалая опасность, с небольшим гвардейским отрядом переходит границу Пруссии – в Россию он возвращаться опасается.

Вернулся бы он когда-нибудь в Россию, или остался бы навсегда за границей – сказать невозможно. Впрочем, вполне возможно, что позже он вернется в Бельведерский дворец – его кандидатура на престол могла возникнуть в том случае, если бы Польша избрала бы монархическую форму правления.

Наиболее горячие головы среди повстанцев даже предлагают перейти рубежи Царства Польского, и двинутся в «освободительный поход» к Днепру – старой границе Первой Речи Посполитой.

Декабристы изначально предполагали передать окончательное решение польского вопроса Великому Собору (хотя в принципе были готовы согласиться с отделением Польши). Уже накануне восстания члены тайного общества решили, «чтобы представители Царства Польского были созваны для постановления мер к сохранению единства державы».(65,111) Но реальность опережает их планы, и они оказываются достаточно мудры, чтобы принять свершившийся факт.

Узнав о событиях в Варшаве, руководство России принимает практически единодушное решение, и вскоре Сенат обнародует манифест об утверждении «индепенденсии» Царства Польского. Но проблема этим отнюдь не исчерпывается.

Уже не одни радикалы, но польское правительство вполне официально заявляет, что границы – прежде всего восточные, бывшего царства Польского их решительно не устраивают, требуя восстановления положения, существовавшего до польских разделов 70-90 г.г. XVIII века.

Это немедленно вызывает брожение среди поляков, живущих в Литве, Белоруссии и на Правобережье Украины. Ответом вполне могли бы стать стихийные антипольские выступления украинских крестьян, подобные аналогичным 1844 года.

Вдобавок, в расквартированном в Белоруссии и Литве Литовском корпусе, где среди офицеров немало поляков, или местной полонизированной шляхты, ориентированной в значительной мере на Варшаву, также не все спокойно.(23,Т2,89)

Сергею Муравьеву – Апостолу, главе Южного общества, которому, вместе с должностью командующего 2-й армии вручена и временная высшая гражданская власть в юго-западных губерниях, приходится приложить немало усилий, чтобы остудить обстановку.

Весной-осенью 1826 года в Петербурге собирается Великий Собор.

Как примерно могли протекать его заседания можно предполагать, исходя из того, что происходило в царствование Екатерины II, на заседаниях другого представительного органа – Уложенной Комиссии, когда едва ли не главным был вопрос о присвоении императрицы звания «Матери Отечества». Конечно, тут следует сделать поправку на упомянутые Герценом «два поколения непоротых дворян», но все же, весьма вероятно, что от участи получить титул «Отца Отечества» правнука императрицы избавило бы разве что малолетство.

Тем не менее, революционно-реформаторскому правительству удается главное – начать процедуру обсуждения российской конституции, причем за основу принят проект Никиты Муравьева-Апостола.

Хотя в ходе обсуждения в него наверняка были бы внесены значительные изменения, но ряд основных положений остаются прежними.

В соответствии с ним Россия из унитарного государства становится федеративным, с достаточно широким местным самоуправлением.

Областное правление состоит из коллегиального правительства – державной или областной думы, и палаты выборных – представительного органа. Особенно важно в этой связи, что исполнительную власть на местах осуществляет не единоличный глава области, как скажем, губернатор штата в США, а коллегиальный орган, избираемый местным представительным учреждением. Это позволяет избежать опасности появления, своего рода, удельных князьков, стремящихся к максимальному обособлению от центра во имя укрепления собственного положения.(98,387) Свою роль играет также и непрерывная ротация состава местных правительств.

Всероссийский парламент – Народное Вече, состоит из двух палат – верхней палаты, формируемой из наследственной знати, и избираемой палаты представителей.

Избирательное право осуществляется на основе достаточно высокого имущественного ценза – «недвижимого имущества ценой на 1500 фунтов чистого серебра или движимого на 3000 фунтов серебра»(примерно 4-6 тысяч рублей). Это, кстати, полностью соответствует тогдашней практике парламентских учреждений в цивилизованных странах. В составе парламента, таким образом, оказывается в основном представители дворянства, и отчасти – богатого купечества. В общем и целом конституция России походит на так называемую «сенатскую» конституцию 1814 года, установленную во Франции при реставрации династии Бурбонов.(74,61) Конституция, в ходе обсуждения подверглась бы, несомненно, заметным изменениям и дополнениям. Например, территориальное деление (несколько надуманное, с кабинетно нарезанными границами) могло претерпеть заметные перемены. [59] На Кавказе, вместо «Кавказской державы», кроме восстановленного Грузинского царства могло быть образовано также и Мингрельское, Имеретинское, Кахетинское, Армянское. При этом административные учреждения в них соответствуют национальной специфике.

В то же время, сибирские земли, из-за своей малой населенности и неразвитости, могли еще на долгое время остаться под управлением назначаемых в столице чиновников и губернаторов. Наверняка была бы отклонена идея о перенесении столицы из Петербурга в Нижний Новгород – главным аргументом служили бы технические и финансовые затруднения на пути этого предприятия.(95,93)

Но основа осталась бы прежней. Равенство всех подданных независимо от происхождения перед законом, выборность и несменяемость судей, гласность судопроизводства, и особо подчеркиваемое – священное и неприкосновенное право частной собственности. Одним словом, конституция знаменует окончательное уничтожение феодальных пережитков (в отличие от других декабристских и додекабристских проектов, она не предусматривала, например, палаты пэров, где представлены были бы представители титулованных фамилий), и знаменовала переход России на рельсы буржуазного(условно говоря) развития.(98,391)

Одновременно, возраст вступления на престол поднят с принятых ранее шестнадцати, до двадцати одного года, что соответствует установленному русскими гражданскими законами возрасту полного совершеннолетия.

Пройдет не менее четырнадцати лет, прежде чем наследник престола Александр Николаевич будет коронован как император Александр II. Однако, хотя по конституции прерогативы монарха достаточно велики, но реализовать он их сможет только с одобрения парламента и Сената, в которых большая часть заседающих -декабристы, и те, кто в той или иной мере разделяет их взгляды.

В полном соответствии с принятой конституцией, Российская империя разделяется на самоуправляющиеся области – державы, по терминологии Муравьева, или земли.

Принятие конституции вызвало если и не восторг, то удовлетворение у большинства участников революции и сочувствующих им. Несмотря на весь радикализм некоторых членов движения, большая часть декабристов не шла в своих планах дальше конституционной монархии, причем даже республиканцы по убеждениям полагали, что «введение народоправства» в России преждевременно(хотя одно время, в 1820 году тайное общество и склонялось в пользу республики, но позже возобладали реалистические тенденции).

В это же время происходят глубокие реформы буквально во всех основных сферах жизни государства. Армия и флот реорганизуются по образцу Семеновского полка в период до 1820 года, и прежде всего отменяются телесные наказания. Способным солдатам резко облегчается путь к офицерскому званию. Уничтожается бессмысленная муштра, и возрождается петровский принцип «учить тому, что нужно для войны».

Неудобные мундиры прусского образца заменяются более практичной формой, чей внешний вид соответствует национальному духу. В нашей истории даже к этой простой и разумной мере пришли только в шестидесятые годы ХIХ веке, при военном министре Милютине.

Вообще происходит решительное очищение армии от насаждавшегося десятилетиями прусского духа, с его поклонением шагистике и внешней стороне службы.

Срок службы сокращается, как и предусмотрено манифестом, до пятнадцати лет, причем уволенные со службы солдаты получают земельные наделы в осваиваемых областях восточных территорий России.

Вначале, власти намереваются полностью ликвидировать военные поселения, но позже принимают решение лишь радикально изменить господствующие в них порядки. Часть поселений действительно упразднена, а оставшиеся превращаются в нечто подобное казачьим станицам.

В соответствии с идеями Сперанского осуществляется реформирование корпуса государственных служащих.

Вводятся регулярные аттестации чиновников – от самых низших до высокопоставленных, оказавшихся непригодными безжалостно увольняют.

Одновременно, в соответствии с конституционными нормами, императорский двор лишается какого – бы то ни было влияния на реальную политику, будучи низведен до положения личной прислуги императорской семьи – не более того.

Не менее важно, что от власти отстраняется многочисленная прослойка представителей аристократии немецкого происхождения, обладавшая обширным влиянием при дворе, своим германофильством и непониманием действительных нужд России (а зачастую – и открытым к ним презрением) приносившая немалый вред. Среди наиболее ярких ее представителей – граф Клейнмихель, министр путей сообщения, отрицавший пользу железных дорог.

Другой – небезызвестный Нессельроде, николаевский министр иностранных дел, считавший, например, что Сибирь, это «ледяной мешок, куда Россия складывает свои грехи», и на этом основании считавший ненужным освоение Дальнего Востока, превратил свое министерство в филиал австрийского. (118, 287;103, 44)

На их место выдвигаются даровитые и честолюбивые представители сочувствующей декабристами части общества – а это по меньшей мере десятки тысяч представителей образованного и мыслящего слоя.

Автор, разумеется, далек от мысли изобразить дальнейшее развитие событий российской жизни как гладкий и бесконфликтный путь прогресса, и тем более – от того, чтобы безоглядно идеализировать тех, кто в данном варианте событий оказался бы у власти.

По прежнему глухая борьба идет между республиканцами и монархистами, а также между теми, кто выступает за дальнейшую либерализацию, и теми, кто подобно примыкавшему к декабристам Ф. Герману, утверждал, что «…нам потребен другой Петр, со всем его самодержавием». (66, 179)

Все это само собой порождает политические интриги и борьбу группировок, не хуже (вернее не лучше), чем до того – при дворе.

Продолжают существовать и расхождения между членами бывших Северного и Южного обществ.

Были бы и подозрения в бонапартизме, и упреки в недостаточной революционности, и как ответ на последние – обвинения в авантюризме – словом все то, что сопровождает любые радикальные изменения в обществе.

К политическим разногласиям, к тому же прибавляются и личностные. К примеру, напряженные отношения устанавливаются между генералом Ермоловым и Павлом Пестелем, которого генерал знал по совместной службе на Кавказе, и о котором составил весьма нелестное мнение. (72, 387)

Однако, нет никаких причин утверждать, что эти споры могли бы разрешиться, и тем более неизбежно бы закончились, кровавой резней между победителями, как это безапелляционно утверждает Бушков.

Скорее, можно предположить, что группировка радикалов, во главе с тем же Пестелем, была бы отстранена от реальной власти, и удалена от большой политики – возможно, что и в самом прямом смысле: их вполне могли бы послать в провинцию, якобы для того, чтобы они способствовали лучшему укоренению революционных нововведений в жизни глубинки.

Зато в руководстве России выделяется группа прагматически настроенных деятелей и реформаторов, по тогдашней терминологии – «дельцов», вне зависимости от своих взглядов и прежнего положения, ориентирующихся на решение проблем стоящих «здесь и сейчас». Меньше всего они склонны думать о соответствии их действий какой либо теории.

Подобное более-менее спокойное течение политической жизни в послереволюционной России обуславливалось бы одним немаловажным обстоятельством. Если, как уже говорилось, положение в стране в конце правления Александра, вызывало широкое недовольство, и идеи радикальных изменений, владели умами десятков тысяч представителей «политического класса» империи, то после победы декабристов, мысль о дальнейших потрясениях осталась бы достоянием действительно узкого круга радикалов. Добавим, – что важнее всего, не имеющих опоры в армии.

Каковы могли бы быть внешнеполитические аспекты победы дворянской революции в России?

А. Бушков, например, заявляет о практически неизбежной иноземной интервенции. При этом он демонстрирует откровенное незнание и непонимание тогдашних политических реалий, бездумно проецируя события ХХ века на ХIХ.(12,467)

Позволим спросить – какая из тогдашних стран могла бы начать войну с революционной Россией?

Англию, с ее малочисленной сухопутной армией можно сразу исключить.

Франция, все еще не до конца оправившаяся после разгрома в войне 1812 – 14 годов, сталкивающаяся со значительными внутриполитическими трудностями, связанными с сопротивлением народных масс Реставрации, также отпадает.

Кроме того, трудно представить, каким именно образом гипотетическая интервенция этих государств могла бы быть организованна при той внешнеполитической обстановке, и при транспортных средствах того времени, и тем более – в достаточно короткий срок.

Польша, хотя и не снимает свой лозунг о Речи Посполитой «от моря до моря», тем не менее не склонна воевать с могущественным восточным соседом.

Кроме того, она находится в состоянии непрерывного внутреннего брожения. В ней по прежнему действуют как радикально-республиканские силы, так и легитимистские, выступающие за восстановление монархии (при этом, кандидатом на престол вполне мог быть назван и великий князь Константин).

Австрия возможно и зарится на украинские земли, но, учитывая «блестящие» качества ее вооруженных сил, наглядно продемонстрированные в эпоху недавних наполеоновских войн, никоим образом не решилась бы на вторжение. Кроме того, и Австрия и Пруссия именно в этот период сталкиваются с тяжелыми внутренними проблемами, связанными с польским вопросом.

Остается, правда еще один давний враг – Османская Империя. И она, рассчитывая, пользуясь благоприятным, по мнению ее правителей моментом, взять реванш за прошлые поражения, объявляет России войну, тем более, что ее новое правительство активно поддерживает вооруженную борьбу греков за независимость. Однако реорганизованная русская армия достаточно легко отбивает вторжение в Закавказье, а флот жестоко треплет турок на Черном море. Одним из итогов этой войны является возникновение независимого греческого государства(103,44)

Когда в 1833 году вспыхивает мятеж египетского хедива Магомета – Али против Стамбула. Россия, не видя оснований поддерживать своего давнего врага, не вмешивается в конфликт, как это случилось в реальности. В результате, Египет становится фактически независимым государством, Османская империя еще более ослабевает. (23,Т.2,123)

Непростое внутреннее положение, а также изменение главного вектора внешней политики западного на восточный, приводит к тому что Российская Империя самоустраняется от европейских дел, что в свою очередь, приводит к изменениям в отношениях меж европейскими державами, в частности – к ликвидации Священного союза.

Что происходит в эти годы в обществе?

Начнем с экономической сферы. Прежде всего, на четыре десятилетия раньше, чем в реальной истории начинается активное развитие капиталистических отношений. Вчерашние крепостные мигрируют в города, становятся торговцами, мастеровыми и ремесленниками.

Купечество начинает вкладывать доходы от торговли в промышленность, чему способствует возникновение широкого рынка труда, в результате освобождения крестьян.

Значительная часть уральских фабрик выкуплена трудившимися на них заводскими крестьянами, объединившимися в артели (подобные предложения с их стороны поступали еще в XVIII веке). (13,370)

Все это приводит к быстрому развитию промышленности, особенно машиностроения и текстильной промышленности.(103,37)

С конца тридцатых – начала сороковых годов начинается интенсивное строительство железных дорог, а на реках, все чаще появляются пароходы. В немалом количестве получает паровые суда и военный флот.

Весьма кстати приходится электрический телеграф изобретенный в 1834 году видным русским инженером Г.Шиллингом, и Россию пересекают едва ли не первые в мире телеграфные линии.

Не меньше внимания уделяет новая власть и образованию. Наряду с церковноприходскими, качество обучения в которых, стараниями обновленного Синода значительно выросло, действует сеть государственных школ.

Само собой отменяются все сословные ограничения на поступление в высшие учебные заведения. Открываются новые университеты – в Казани, Тифлисе, Томске, других городах. На просвещение и науку тратится немалая часть государственного бюджета, но все равно образованных, знающих специалистов еще долго будет катастрофически не хватать.

Как отразились бы все произошедшее на положении и статусе «первого сословия» – дворянства? Значительная часть правящего класса хорошо приспособилась к радикальным изменениям в обществе. Прежде всего это касается богатых и образованных землевладельцев, таких как Юсуповы, Строгановы, Шереметьевы, Воронцовы, Демидовы. На их обширных землях хозяйство ведется по капиталистически, с помощью батраков – так называемый прусский («юнкерский») путь развития сельского хозяйства. В своих имениях они строят фабрики, использующие труд наемных рабочих из числа сельских жителей, вводят передовые агротехнические приемы. Другие, прежде всего служилое небогатое дворянство -чиновники и офицеры, целиком посвящают себя службе, сдавая поместья в аренду вчерашним крепостным. Наконец, немалое число представителей «первого сословья» в новых условиях разоряются и быстро деградируют, люмпенизируясь. В других обстоятельствах они могли бы стать питательной средой для контрреволюции, но сейчас если и создают проблемы, так только полиции, пополняя ряды преступников.

Остановимся на национальном вопросе, необыкновенно важным для России, с ее сотней народов и племен.

Прежде всего, прекращается насильственные русификация нерусских народов. В противоположность реальному положению, подтверждаются ( все гарантии данные им при прежних царях, национальные права и учреждения, имеющие многовековые корни и традиции, объявляются неприкосновенными. Разрешается обучение на родном языке, издание книг, в чем правительство даже оказывает содействие (все эти меры предлагались и в реальности – наиболее умными царскими чиновниками, но оставались без внимания). (109,231)

Ранее распространенные оскорбительные термины, вроде «инородец», в отношении нерусских подданных «высочайшею волей к употреблению запрещены».

Русско-украинские отношения, приобретают особую важность и остроту, и дабы сильнее привязать Украину к России даже всерьез ставиться вопрос о переносе столицы в Киев, или придания ему статуса «третьей столицы» – подобно тому как Москва официально считалась второй.

Но в целом отношения между двумя славянскими народами не достигают критически черты, за которой реальным становится разрыв. Тому способствует ряд обстоятельств. Кроме смягчения национальной политики, и прекращения насильственной русификации, тут и близость языка и веры, и осознание единства корней и, в немалой степени наличие внешней угрозы со стороны не оставляющей реваншистских планов Турции, Австро-Венгрии и Польши, с ее амбициями «от можа до можа». Можно также вспомнить, что украинцы составляют немалый процент в органах власти и армии, достигая, подобно фельдмаршалу Паскевичу высоких чинов, а семья Муравьевых-Апостолов, откуда вышло немало руководителей декабристов, происходила по прямой линии от последнего выборного гетмана Данило Апостола. (66,17)

При выработке национальной политики, российское правительство руководствуется в том числе и зарубежным опытом федерализма (например, Швейцарии, с ее давним благополучным сосуществованием трех наций).

Не забывают конечно и отечественный опыт, включая, например, отношения между верховной властью, и той же Украиной, существовавшие до первой половины XVIII века.

Хотя кавказские войны и продолжаются, но идут они более благоприятно для России. Главная причина этого та, что наряду с кнутом, начинает применятся и пряник – в соответствие с поступавшими ранее предложениями толковых сановников, которые прежняя власть упорно не замечала, племенам, согласившимся прекратить вооруженную борьбу, выплачиваются субсидии и гарантируется неприкосновенность их земель и обычаев. (73,387)

Хотя православие и остается государственной религией, тем не менее прекращается практика его насильственного насаждения среди нерусских народов. Прекращаются и притеснения в отношении старообрядцев и те, за исключением наиболее непримиримых направлений, охотно идут на сотрудничество с правительством. Также отменяются запретительные меры против языческих культов, распространенных среди народов Поволжья и Сибири. Более терпимую позицию занимает новая власть и в отношении различных сект, за исключением лишь общественно опасных и изуверских, вроде скопцов.

Если же говорить об эволюции политического процесса в целом, то он вряд ли сильно отличался бы от аналогичного европейского. Постепенная – в течение всего ХIХ века (как минимум) отмена и смягчение цензовых барьеров в избирательной сфере, расширение избирательных прав с одновременным ростом влияния нижней палаты Веча, при неопределенно долгом сохранении принципа сословного представительства, и иных элементов архаики.

Одним из приоритетов политики внутренней является осуществление обширной и продуманной программы переселения значительных масс безземельных крестьян в Сибирь, на Дальний Восток, Северный Казахстан, и в американские владения.

Своим заокеанским территориям Россия вообще уделяет особое внимание. Этому, в немалой степени способствует один из руководителей декабристов, вошедший в правительство России – Кондратий Рылеев, прежде занимавший высокий пост в Российско-Американской кампании, великолепно осознававший значение и пользу их для нашей страны. Разумеется, ни о какой продаже калифорнийских владений, а в будущем – Аляски, речи и быть не может. Наоборот, пользуясь политическим вакуумом, существовавшим до середины тридцатых годов в Калифорнии и Орегоне, Россия старается приобрести новые территории. Предпринимаются активные меры по переселению туда русских подданных.

Великобритания и Соединенные Штаты достаточно прохладно реагируют на подобные действия, но никаких решительных шагов не предпринимают – США из за отсутствия достаточных сил, Англия – потому, что данный регион никогда не представлял для нее чрезмерно большого интереса. В конечном итоге, России удалось закрепить за собой заметную часть западного побережья Северной Америки. Со временем – но достаточно нескоро, вторая по величине в мире компания – а Российско-Американская уступала только Британской Ост -Индийской, была бы ликвидирована, и Аляска и другие ее владения на континенте стали бы обычными провинциями и губерниями Российской Империи.

В американских владениях добывают железную и медную руду и уголь, строят корабли.

Рылеев неукоснительно проводит в жизнь свой давний проект о расширении границ русских владений до Скалистых гор. Активно, насколько это возможно при тогдашних расстояниях и условиях плавания, идет переселение безземельных крестьян и казаков в плодородную Калифорнию. Таким образом правительство решает две проблемы сразу – снижается острота земельного вопроса, и одновременно обеспечивается закрепление этих малозаселенных территорий за Россией. (80, 820)

Развивается русская торговля на Тихом океане – с Китаем, Филиппинами, Южной Америкой, Гавайями. Строится внушительный военный и торговый флот.

Под руководством старого сослуживца Рылеева, академика К. Хлебникова, назначенного директором Российско-Американской Компании, осуществляется его идея, что к России должно отойти «…пространство северо-западного берега Америки… даже до реки Колумбия… не занятое еще ни одной державою» севернее Сан-Франциско. (80, 67)

Индейцы приобщаются к цивилизации, при этом не теряя свою самобытность, и не подвергаясь уничтожению и грабежу, несмотря даже на отдельные вооруженные конфликты.

И тут, в связи с деятельностью Российско-Американской компании, следует сказать еще об одном возможном следствии победы дворянской революции в России, и последовавшей активизации политики России на тихоокеанском направлении.

Речь идет не много ни мало – об установлении российского протектората над Гавайским королевством.

Ведь, еще в первые десятилетия XIX века Российско-Американская компания активно интересовалась Гавайскими островами.

Интерес, надо сказать, был встречным – правитель острова Кауаи установил с компанией весьма тесные отношения, и даже разрешил в 1817 году построить в своих владениях небольшую крепость, над которой развевался русский флаг.

Хотя позже крепость была, по приказу гавайского короля Камеамеа, придерживавшегося проанглийской ориентации, очищена, но русско-гавайские связи на этом не оборвались.

Новое усиление обоюдного интереса наметилось в 1824 году после смерти Камеамеа, когда многие в гавайских верхах увидели в отношениях с Россией возможность противостоять аппетитам англичан и американцев. (78,504)

И если в реальной истории Россия не проявила к возможности установления протектората над тихоокеанским архипелагом, ровно никакого интереса, то при декабристском правительстве, как уже говорилось, весьма активно интересовавшихся делами Российско-Американской Компании и вообще восточным направлением, дела могли пойти совершенно в другую сторону.

Разумеется, Россия не стала бы присоединять острова в качестве губернии или провинции, но между ними возникли бы отношения сюзерена и вассала.

Гавайи остаются фактически независимым королевством, разве что посылая одного или нескольких представителей в российский парламент. Но этот протекторат раз и навсегда прекращает попытки других держав присоединить архипелаг к своим владениям. Заодно русские купцы вытесняют с островов иноземных конкурентов.

…Примерно в конце сороковых – начале пятидесятых, воспользовавшись прогрессирующим ослаблением Китая, правительство России осуществляет присоединение обширных незаселенных земель в Приморье и на Дальнем Востоке.

Кроме того, на восточных рубежах Россия вполне могла включить в свой состав и Монголию, причем опять – таки безо всякой войны – ведь российская династия могла считаться находящейся в родстве (хотя и весьма отдаленном), с Чингисханом.

Когда в 1848 году в Австрийской империи, вслед за другими странами Европы, вспыхивает революция, и провозглашается независимость Венгрии, Россия вовсе не бросается кровью своих солдат спасать трон Габсбургов.

В нашей истории, в полном соответствии с бредовыми идеалами Священного Союза, которые к тому времени в Европе кроме него никто уже не воспринимал всерьез, Николай I подавил венгерскую революцию, чем фактически спас от исчезновения страну, всегда бывшую враждебной России. (23,Т2,304)

Ныне, напротив, Россия, пользуясь удобным случаем, двинула войска в Галицию и Карпатскую Русь, и объявила их частью своей территории.

При этом никакого сопротивления, кроме отдельных выступлений немногочисленных польских повстанцев не наблюдается. Благодаря давней отмене крепостного права и широким национальным правам украинцев, на Российскую империю в галицких землях давно смотрят с надеждой.

Австрия, естественно, не в состоянии вернуть себе прежние владения силой – ей и с Венгрией не справится в одиночку. Тем более, что одновременно с мадьярами активные действия начинают поляки, присоединяя Краков и Силезию, успешно изгоняя оттуда совершенно деморализованные австрийские части. Кроме того, часть австрийских войск скована боевыми действиями в Италии. Австрии удается удержать за собой – и то не без труда, только чешские земли – Богемию и Моравию, а кроме того Каринтию и Штирию, а также Хорватию, где были сильны настроения в пользу отделения от Венгрии, частью которой она на тот момент была.

Это радикально изменяет обстановку на юго-западных рубежах России.

Австрия уже не представляет никакой угрозы (между ней и Российской империей не существует даже общих границ), скатываясь до положения второразрядного европейского государства, наподобие Бельгии или Дании.

Возникшая Венгерская республика, включающая в себя, кроме чисто венгерских земель, Трансильванию и Словакию, становится естественным союзником России, несмотря даже на то, что в Венгрии многие склонны считать «своими» все земли, ранее принадлежавшие древнему Венгерскому королевству, включая и Закарпатье.

Придерживаясь, в основном, изоляционистской политики, Россия тем не менее не отворачивается от Европы, стремясь найти надежного союзника в нарастающем противостоянии с Англией из-за «восточного вопроса» – отношений с Турцией. И таким союзником вполне могла бы стать Франция.

Ведь, в свое время, Николай I своей откровенно близорукой, ориентированной на восстановление у власти Бурбонов, политикой оттолкнул от себя Францию, хотя император Наполеон III предлагал России достаточно выгодный союз.

Могущество России настолько велико, что Британии не удается создать антирусскую коалицию, и она вынуждена отказаться от планов «сдерживания» и нашего отечества. В результате этого, Крымская война просто не состоялась. В русско-турецкой войне начала пятидесятых годов, Россия в очередной раз громит своего южного соседа, и присоединяет значительную часть турецкой территории, на Кавказе – Карскую область и Батум, одновременно закрепляя свое доминирующее влияние в Валахии и Молдавии (последняя, вообще могла быть включена в состав Российской империи на правах державы).

При наиболее благоприятном развитии событий, Османская империя могла быть окончательно сокрушена, и Стамбул вновь стал бы Константинополем.

…Начало шестидесятых годов XIX столетия. Те, кто четверть века назад занимал во главе революционных частей Киев, Одессу и Полтаву, кто выходил на Сенатскую площадь, еще совсем не стары – иным нет и пятидесяти. Они возглавляют губернии и земли великой и процветающей державы, чьи владения протянулись от Гавайских остров, Арала, Калифорнии и пустыни Гоби, до Закарпатья, Дуная и Лапландии; командуют дивизиями и корпусами, заседают в министерствах и парламенте… Живы и Пушкин чей убийца даже не попал в Россию (с какой это стати в русскую гвардию приняли бы на службу нищего французского эмигранта с сомнительными сексуальными наклонностями?), и Лермонтов, не сосланный на Кавказ, и стяжавший себе славу русского Байрона.

Достоевский не попал на каторгу, а стал основоположником современного психологического детектива, так же как избежавший солдатчины Тарас Шевченко – великим поэтом и художником, гордостью славянских народов.

Выросло целое поколение людей, не знавшее ни крепостного рабства, ни кнута из его среды уже вышли молодые, талантливые, писатели, художники, ученые, чьи творения и открытия заставили говорить о себе мир.

Творческий гений русского народа получил возможность сполна раскрыть себя.

XIX век, как справедливо отметил Буровский (да и не он один), для России «век погубленных, утраченных возможностей», (10,468) превращается в век возможностей реализованных, сполна осуществленных – в подлинно «Золотой век».

Весь дальнейший путь страны – до начала еще далекого ХХ века и дальше, видится хотя и далеко не беспроблемным, но по крайней мере ясным и прямым.

Было бы все именно так уж хорошо? Так вполне могло быть…

Вопреки названию, речь сейчас пойдет не о событиях августа 1914 – событиях, которые предопределили всю историю ХХ века – автор искренне признается в том, что пока эта тема ему не по силам.

Обстоятельства приведшие к началу Первой Мировой войны в общем и целом хорошо известны.

Но мало кто знает, что, на переломе двух веков – как минимум, еще несколько раз могла разразится большая война великих держав.

Последний случай – «Агадирский инцидент» 1911 года, когда германская канонерская лодка обстреляла город Агадир во Французском Марокко, в ответ на убийство и ограбление нескольких немецких подданных.

Но темой этой главы послужит самый первый из них – Самоанский, произошедший весной 1889 года – пожалуй, наиболее показательный в смысле непредсказуемости путей истории, когда из-за маленького далекого архипелага могла разразиться война между великими державами.

Итак, архипелаг Самоа. Площадь – несколько сот квадратных километров. Гористые острова, окруженные коралловыми рифами, всего две гавани, не слишком удобные и открытые всем ветрам. Стратегическая ценность равна нулю, основные морские пути проходят далеко в стороне, минеральных ресурсов – ровно никаких. (122,160)

И вот вокруг этих клочков суши на юге Тихого океана завязался узел упорного и малообъяснимого противостояния между тремя великими империями.

Началось все с того что, со второй полвины XIX века острова оказались в сфере внимания купцов и плантаторов, прежде всего из Англии, США, а позже – и Германии.

Отметим – интерес к завоеванию этого клочка земли проявляли не правительства этих стран, а европейские авантюристы и торговцы.

Покупая землю в обмен на бросовые товары, вроде бус и табаку, европейцы,

разводили бананы, пробовали сажать кофе, но главным образом – кокосовую пальму. В тот момент в мире был довольно высок спрос на копру – сушеную мякоть кокоса (предвижу, что многие читатели улыбнулись), которую в большом количестве использовали в мыловаренной промышленности.

Естественно, начали возникать инциденты с местным населением – полинезийцы не очень понимали – почему нельзя сорвать несколько орехов или гроздь бананов. Иногда с бедолагами расправлялись с крайней жестокостью.

Особенно этим отличались немецкие колонисты, хотя англичане и американцы, лицемерно осуждавшие тех, вели себя немногим лучше. (122,160)

Вместе с торговцами и плантаторами прибыли и миссионеры, распространявшие среди туземцев христианство, и одновременно – влияние своих стран (77,183)

На берегах бухты Апиа вырос одноименный европейский городок, разделенный на кварталы, населенные выходцами из трех стран, управлявшихся их консулами.

Вскоре первостепенное положение на Самоа заняли немцы, и только тогда Берлин обратил на далекий архипелаг свое – не очень, впрочем, пристальное, внимание.

Встревоженные немецкой активностью, правительства Англии и США предприняли ряд дипломатических демаршей против Берлина. Видимо, причиной стало даже не стремление всенепременно присоединить эти островки на краю света к своим империям, но стремление не допустить, чтобы Германия хоть немного усилилась.

В июне 1887 года в Париже произошла конференция трех держав по самоанскому вопросу, окончившаяся ничем.

Затем, после смерти правившего архипелагом короля Малиэтоа, разгорелась борьба за власть среди полинезийцев, чем не замедлили воспользоваться европейцы.

Немцы активно интриговали против англичан, науськивая на них местных вождей.

Но и тех и других внезапно опередили американцы, создав правительство из своих местных сторонников, возглавляемое полковником Стейнбергером. В ответ на это англичане высадили десант с оказавшегося в водах архипелага корвета «Барракуда», разогнали правительство, а полковника арестовали, и вывезли на Фиджи. Разразился дипломатический скандал, послуживший началу международного кризиса. Англичанам с трудом удалось замять его, отдав командира корвета под суд и отозвав с островов английского консула.

Но конфликт не был исчерпан.

На острова прибывали военные корабли всех трех стран и транспорта с оружием для враждующих племен.

Обстановка резко обострилась, когда по приказу консула Германии доктора Фридриха Кнаппе, немецкий десант при поддержке артиллерии с двух канонерок атаковали лагерь Матаафы – вождя, пользующегося поддержкой англичан, но потерпели поражение, хотя в бою погибло много островитян. (77,184)

После этого, разозленные неудачей, немцы захватили английский транспорт «Ричмонд» с боеприпасами для туземцев, и объявили на острове Уполу военное положение. В ответ англичане и американцы принялись укреплять свои кварталы, готовясь к уличным боям.

Напряженность между гражданами трех держав достигла предела.

В европейских, американских, австралийских газетах появлялись сообщения о приближающейся войне между крупнейшими державами, из за островов, не представляющих ровно никакого интереса ни для Германии, ни для Великобритании, ни для США, где вели дела несколько десятков плантаторов и торговцев. И правительства этих стран ничего не предпринимали для того, чтобы охладить обстановку. (77,184)

К 11 марта 1889 года на рейде гавани Апиа находилось три американских корабля, во главе с крейсером «Трентон», под командой контр-адмирала Кимберли, три немецких, и английский корвет «Каллиопа». У заряженных орудий в полной готовности дежурили расчеты. Европейские кварталы ощетинившись баррикадами, превратились в настоящие военные лагеря, да к тому же разъяренный Матаафа всерьез готовился к штурму города. (122,161)

Счет времени до начала большой войны, возможно, измерялся уже, быть может, не сутками а часами.

Но вот наступило 15 марта. С утра барометр внезапно начал неудержимо падать.

Уже к двум часам пополудни начался сильный шторм, и гавань – фактически открытый рейд, уже не могла служить убежищем.

Логика, и элементарный здравый смысл диктовал – уйти в открытое море, где только и была надежда пережить надвигающийся тайфун.

Но военный психоз уже прочно взял в плен моряков трех стран. Никто не тронулся с места.

К полуночи шторм перешел в настоящий ураган неслыханной силы (позже выяснится, что подобной силы буря последний раз разыгралась два десятка лет назад).

Первой погибла канонерская лодка «Эбер», которую, сорвав с якоря несколько раз швырнуло на рифы. С нее чудом спаслись лишь четыре матроса и лейтенант.

Затем с якорей была сорвана немецкая же канонерка «Ольга», которую шторм поочередно швырнул на американский корвет «Нипсик», тяжело его повредив, затем на «Каллиопу» и наконец на «Трентон», после чего выбросил на отмель. За ней последовали «Нипсик» и «Трентон», потом – последний оставшийся немецкий корвет. Удалось уйти только «Каллиопе», которой командовал капитан второго ранга Клейн – весьма опытный моряк.

К счастью, большая часть команд сумела спастись – общее число потерь составило чуть более полутора сотен погибших.

Что показательно – в спасении погибающих приняли активное участие полинезийцы, среди которых было немало солдат армии Матаафы, не делая разницу между англичанами, американцами и немцами (которые их истребляли считанные дни назад). (122,162)

Нельзя не сказать об одном обстоятельстве – в это время года ураганов в тех широтах практически не бывало – последний подобный шторм случился, как уже говорилось, за двадцать лет до того. Поневоле придут мысли о промысле Божьем!

После урагана страсти почти мгновенно улеглись (напрашивается сравнение: «унесенные ветром). Во всяком случае, в апреле того же года на конгрессе в Берлине было принято решение поделить злополучные острова между США и Германской империей.

Не слишком ли серьезно утверждение, что ураган этот предотвратил большую войну – то есть помешал Первой Мировой войне разразиться на четверть века ранее? Во всяком случае, именно такое мнение было характерно для многих современников – политиков и журналистов, да и позднейших историков.

Можно без особого труда представить дальнейшее развитие событий, не случись тайфуна.

Или, что более соответствует истине – ведь, как гласит старая русская пословица, «С божьей стихией и царям не совладать» – если бы боевые действия начались несколько раньше 11 марта.

Итак, после несколько месяцев стремительной эскалации, в начале марта 1889 года на Самоа вспыхивает вооруженный конфликт между европейскими кораблями и отрядами.

В ходе морского боя в бухте Апия потоплено большая часть противостоящих друг другу эскадр, а одноименный город сожжен артиллерийским огнем с кораблей.

Даже налетевший ураган, уничтоживший все еще не погибшие суда, не охладил воинственный пыл участников.

Уцелевшие моряки с утонувших и выброшенных на берег судов и на суше продолжают войну. Европейцы объединяются с отрядами враждующих племен, и бои с применением артиллерии и огнестрельного оружия охватывают весь архипелаг. Волна грабежей и насилия прокатываются по мирным полинезийским деревням.

Известие о всем происшедшем повергает население и власти вовлеченных в конфликт стран в ярость и шок. Голос разума заглушается воинственными криками.

После первых же выстрелов, первых убитых, первых потопленных кораблей в действие вступили бы совершенно другие движущие силы и аргументы – ярость и гнев масс, реваншистские амбиции генералов (а далеко не все из них были даже просто умными людьми), политические интриги и противоречия…

В конце концов ответственные лица просто могли не понять всей серьезности ситуации.

Ведь и Первую Мировую войну начинали как войну «обычную», войну старого доброго ХIХ века, войну короткую и не особенно кровавую. (61,140)

Предсказать возможные сценарии развития тем сложнее, что в конфликте столкнулись не две, а три антагонистические силы.

Какие бы образовались коалиции, и что бы это повлекло за собой – ответить очень трудно. Ведь и в «нашу» Первую мировую, например, Италия – незадолго то того явно склонявшаяся в сторону Тройственного союза, выступила на стороне Антанты.

Тем не менее, наиболее вероятной видится следующая расстановка сил – Англия и США против Второго Германского рейха.

В этом случае события развиваются примерно следующим образом – британские и американские корабли захватывают мелкие немецкие колонии на Тихом океане, в то же время британские колониальные войска начинают успешное наступление против немецких сил в Германской Юго-Восточной Африке (нынешняя Танзания), принадлежащей Берлину с 1884 года.

На этом первый этап войны заканчивается, устанавливается своеобразное равновесие.

Если на море, несомненно, господствует английский и американский флот, намного превосходящий германский, то на сухопутье ситуация совершенно иная. И малочисленная английская, и столь же немногочисленная американская армии, естественно, не в состоянии сражаться с, пожалуй, сильнейшими на тот момент в Европе (а значит – и в мире) германскими вооруженными силами. Тем более, что мысль о переброске большого числа американских солдат на европейский континент встретила бы решительную оппозицию и в тамошнем обществе, и в среде элиты – военной в том числе.

Да и на тот момент вряд ли подобная операция могла бы быть так легко осуществлена на практике. До двух третей торгового флота были все еще парусными, а что такое перевозка солдат в трюмах тихоходных парусников, те же англичане хорошо помнят по Крымской войне.

Единственной возможностью перенести боевые действия к границам Германии является вовлечение в войну Франции, к чему активно стремится прежде всего Лондон. Попытки скорее всего успешны – Франция объявляет войну Берлину, надеясь, взять реванш с помощью англосаксонских держав за поражение 1871 года, и возвратить отторгнутые тогда Эльзас и Лотарингию.

Но Германия без особого труда громит французскую армию, возглавляемую теми же самыми генералами и маршалами, вроде Буланже и Мак-Магона, которые блистательно проиграли франко-прусскую войну 1870 года. И второй раз за два десятка лет немцы входят в Париж. Впрочем, его судьба могла оказаться куда печальнее – если вспомнить, что во время франко-прусской войны специально для штурма французской столицы было заготовлено почти полмиллиона зажигательных снарядов, а германское духовенство по этому случаю обращалось к кайзеру с настоятельной просьбой – стереть с лица земли «Новый Вавилон». (6,91)

Существовала вероятность и того, что возникла бы совсем другая война – война США против Англии – вместе с Германией или порознь (вполне возможна редкая ситуация – война трех стран друг против друга вне любых союзов – война всех против всех).

В этом случае события развивались бы следующим образом.

В Америке, после начала боевых действий на Самоа, и столкновении американской эскадры с английскими кораблями, сразу же активизировались бы крайние империалисты – сторонники вооруженной экспансии.

«Мексику завоевать, англичан выгнать, а Россию вытеснить на другую сторону Берингова пролива» – лозунг этот, существовавший как политическое кредо весьма влиятельных сил с начала сороковых годов, как минимум, довольно активно претворялся в жизнь. Во всяком случае, Россию удалось без проблем «освободить» от ее аляскинских владений, а от Мексики – отторгнуть почти половину территории. И вот теперь пришел черед осуществить вторую часть этой программы.

Американские войска вторгаются в Канаду, без труда разромив малочисленные английские гарнизоны. Тем более, что у армии вторжения могли найтись многочисленные союзники – прежде всего квебекские французы. Кроме них, на стороне США могли выступить метисы и некоторые индейские племена западных территорий Канады – ведь всего за два десятка лет до того в тех районах существовало мощное движение за независимость, под руководством Луиса Риля. (78,377)

Одновременно, десантные отряды занимают карибские владения Соединенного королевства – Ямайку, Багамские острова, Малые Антилы, подняв над ними звездно-полосатые флаги.

События мировой войны могли подтолкнуть к активным действиям Японию. На пять лет раньше, чем в нашей истории (1895 г.), японская армия захватывает Тайвань (Формозу), вторгается в Корею, а может быть, и в Китай.

Не исключено, что за этим последовало бы вовлечение Японии в войну на стороне одной из коалиций.

Какую позицию заняла бы Россия в разразившейся войне?

Вопрос достаточно сложный.

С одной стороны, у власти в Санкт-Петербурге находится Александр III, прозванный Миротворцем. Будучи, несмотря на все недостатки, человеком трезвомыслящим и презрительно относящимся ко всяким «высоким материям», вряд ли он так просто дал втянуть себя в большую войну, непонятно из за чего. Хотя на определенном этапе вступления Российской империи в войну начали бы, вероятно, добиваться обе противоборствующие стороны.

Известно высказывание императора: «Во всем свете у нас есть только два верных союзника – наша армия и флот. Все остальные при первой же возможности сами ополчаться против нас».

Тем более, что на тот момент, русская армия была достаточно слаба. Начальником Генерального штаба был скудоумный Драгомиров, отрицавший новейшую технику, военную науку, и даже необходимость щитов на орудиях.

Материальная часть войск тоже уступала снаряжению возможных противников. Армия еще не была полностью перевооружена на новейшие винтовки Бердана, значительная часть войск имела устаревшие винтовки Карле и Кренка с картонным патроном и игольчатым воспламенением. (23,Т.2,190) На вооружение артиллерии состояли устаревшие орудия с клиновыми затворами образца 1867, уступавшими европейским в скорострельности и дальнобойности.

С другой – Англия на тот момент имела статус «вероятного противника», сохранившийся еще с Крымской войны, и в случае, если бы ее дела пошли неважно, у многих в Петербурге возник бы соблазн воспользоваться ситуацией.

Тем более, как раз незадолго до этого обострились отношения с Англией из-за русского продвижения в Туркестан.

За пять лет до описываемых событий, в 1884 году, произошел серьезный русско-английский конфликт из за Мервского оазиса.

Можно даже сказать – русско-англо-афганский. Хотя серьезных боевых действий не велось, тем не менее, Англия, перед этим дважды (в 1841 и 1879 годах) воевавшая с Кабулом, вдруг стала на его сторону, требуя некоего «третейского» разбирательства, и даже угрожая войной. (23,Т2,301)

Кроме того, имелось еще одно обстоятельство. Хотя времена тесного союза с Германией (1863-75), давно закончились, и наметилось сближение с Парижем, тем не менее симпатии высшего света были на ее стороне, а не на французской. Опять таки причин этому немало – тут и упоминавшаяся Крымская война, и то, что именно с Францией и Англией у России были сильные трения по поводу польского восстания 1863 года. Ведь, по воспоминаниям военного министра Российской Империи В. Милютина, тогда в английских и французских газетах «писали… о восстановлении Польши по Смоленск…и даже… превращении России в государство подобное Китаю…». Более того, есть сведения, что подобные идеи даже в тайне обсуждались политиками обеих стран.

…От Индии русские войска отделяло 150 миль афганских гор, и вполне возможно, соблазн – повторить то, что собирался сделать Павел I с помощью казаков Платова, и нанести воистину смертельный удар по британскому могуществу, мог бы оказаться сильнее всех прочих соображений и доводов разума. (23,Т.2,302)

Хотя в Индии на тот момент было порядка 200 тысяч войск, но на девять десятых то были местные уроженцы, и как знать – как бы они себя повели в случае чего.

Тем более что всем еще памятно было бы восстание сипаев 1857 года. Англичане и в самом деле боялись подобного оборота событий, хотя численность войск в Туркестане была немногим более двадцати батальонов.

Случись война, скорее всего, русская экспедиционная армия погибла бы еще Афганистане. В лучшем случае, отступила бы от перевалов Гиндукуша с огромными потерями. Но все могло измениться, случись афганцам стать на сторону России, против нелюбимых им бриттов, с которыми, как уже говорилось, у них было две тяжелых и кровопролитных войны, последняя из которых закончилась заключением кабального мира.

Вряд ли у англичан нашлось бы достаточно сил, чтобы противостоять совместной афгано-русской армии, и вообще – вести против России полномасштабную войну. Кроме, разве что, обстрелов и разрушений русских прибрежных городов британскими кораблями – как это происходило в Крымскую войну.

Поскольку отношения с США были как раз не столь плохи – Россия не так давно оказала активную помощь Вашингтону в период Гражданской войны между Севером и Югом ( (главным образом, в противовес Англии, негласно поддерживавшей конфедератов), могло случиться и так, что, объявив войну Англии, Россия при этом могла бы и не оказаться в состоянии войны с Америкой. По крайней мере, на начальном этапе.

Что же касается дальнейшего, тот тут автор вынужден сдержать полет фантазии – просто нет возможности что-то внятно предположить.

С течением времени в круговерти разгоревшейся мировой войны могло произойти все что угодно.

Быть может, американские броненосцы обстреливали бы Владивосток и Петропавловск – Камчатский, русские и британские корабли бороздили бы океаны под единым командованием, а немецкие и французские солдаты сражаясь плечом к плечу сбрасывали бы в море английские десанты.

Наверняка широкое боевое применение получил бы пулемет, незадолго до войны (1886 год) изобретенный американцем Хайремом Максимом, приведя в глубочайший ужас участников боев; и весьма возможно – на крепости и города обрушились бы бомбы с тоже совсем недавно изобретенных дирижаблей.

Тяготы войны могли бы спровоцировать революционные взрывы в странах-участницах – как франко-прусская война породила Парижскую коммуну за восемнадцать лет до того, и «наша» Первая Мировая, менее чем через три десятка вызвала к жизни целый букет революций и смут.

И после кровопролитно, продлившейся не один год бойни, уложившей в землю не один миллион человек, превратившей в руины и пепел цветущие прежде города и земли, наступил бы долгожданный мир… чреватый новой войной, подобно Версальскому миру 1919 года.

И быть может, человечеству суждено было бы пережить не две, а три (если не больше) мировых войны.

Имена германского консула Кнаппе, полинезийского короля Матаафы, адмирала Кимберли и капитана Клейна вошли бы в историю, и попали бы в школьные учебники, как попали туда имена Гаврилы Принципа и эрцгерцога Франца-Фердинанда. А название крошечного городишки Апиа (от которого, скорее всего, не осталось бы даже развалин), произносилось бы с тем же чувством, что в реальной истории – Сараево.

И будущие поколения точно так же не понимали – из-за чего возникла большая война, унесшая миллионы жизней – неужели эти крошечные островки на краю света стоили того? И так же исписывались бы тома, чтобы вскрыть подлинные причины войны, которые были бы отысканы в реальных экономических, политических, территориальных противоречиях.

И высокомудрые ученые доказывали бы – и доказали бы – неизбежность именно этой войны и именно в тот момент.

И гуляла бы из книги в книгу фраза вроде: «Если бы самоанского кризиса не было, его бы выдумали». И потомки, вероятно, сочли бы именно этот путь развития – путь, порожденный этой войной и ее последствиями, которые даже приблизительно просчитать невозможно – неизбежным и единственно мыслимым.