Человек предпочитает самую тревожную свободу самому безмятежному порабощению.

Жан–Жак Руссо

К 10 июня 1915 года в немецком плену находился 5391 русский офицер1. Этот «один» — плененный под Ломжей подпоручик лейб–гвардии Семеновского полка Михаил Тухачевский.

«В газетах было напечатано, что Михаил Николаевич убит, а недели через две выяснилось, что он попал в плен. Вскоре из плена пришло первое письмо, и потом он нам писал довольно регулярно. Каждое, буквально каждое письмо начиналось словами: «Жив, здоров, все великолепно».

Обычно это были почтовые открытки. Когда в нашей семье узнали, что Миша в плену, то все единогласно решили, что скоро мы его увидим, так как вне всякого сомнения он оттуда очень скоро убежит.

Часто в его открытках бывала фраза, что он надеется скоро увидеться.

Но время шло, менялся адрес лагеря для военнопленных, а его все не было»2, — вспоминала Елизавета Николаевна, сестра Тухачевского.

Для Тухачевского несвобода, оторванность от Родины и от активной жизни были самым тяжким наказанием. Два проведенные в плену года не только стали школой непокорности, не только выкристаллизовали в нем почти фанатичное упорство в достижении цели, но и несомненно сформировали подсознательный страх оказаться в ситуации бездействия.

В последующие годы он как бы наверстывал упущенное.

«Самые знаменитые узники Ингольштадта XX века — Шарль де Голль и Михаил Тухачевский. Французы часто бывают здесь. Они хотят увидеть места, где во время Первой мировой был непокорным узником их кумир — Шарль де Голль. Интересующихся Тухачевским россиян у нас до сих пор не было»[ 8 ], — директор Баварского музея армии доктор Эрнст Айхнер работает в музее со дня его открытия.

Ингольштадт — один из красивейших старых городов в Верхней Баварии. Великолепная архитектура в сочетании с привлекательным ландшафтом. Но ингольштадтские узники были — в прямом и переносном смысле слова — далеки от этих красот: форты, построенные в первой трети XIX века, как бы опоясывают город на расстоянии 10–12 км от его географической границы. Это кольцо фортов так и называется «пояс фортификаций». Во время Первой мировой форты уже потеряли свое первоначально стратегическое значение и использовались как помещения ингольштадтского лагеря для военнопленных.

Фортификационные сооружения Ингольштадта на протяжении всего XIX века выполняли важнейшую оборонительную функцию, поскольку являлись «геополитическими воротами в Верхнюю Баварию». Крепость в XIX веке была визитной карточкой старого города: не случайно ее центральную часть тогда заново отстроил великий баварец Лео фон Кленце. Центральная часть крепости с характерным для Кленце строгим и элегантным архитектурным абрисом и ныне является, пожалуй, главной ингольшатдтской достопримечательностью.

Здесь с 1972 года находится Баварский музей армии. К сожалению, из 12 фортов, представлявших собой интереснейший с точки зрения военного зодчества образец ансамбля укреплений, сохранился лишь один — XII, получивший имя Принца Карла. Остальные были разрушены после Второй мировой войны американскими оккупационными войсками как «оборонительные сооружения, представлявшие опасность». Форт Принца Карла уцелел потому, что к послевоенному времени вокруг него выросла деревушка.

Форты уничтожали огромным количеством взрывчатки, взрывная волна могла попросту стереть с лица земли дома мирных жителей. Разумеется, американцы отлично понимали, что форты XIX века — уникальные памятники — не представляют реальной опасности для оккупационных войск в поверженной Германии. Однако в них с конца Второй мировой войны хранились бомбы, снаряды, мины. Не использованные во время военных действий боеприпасы гораздо дороже было вывозить на полигон для уничтожения, нежели взорвать прямо в помещениях, превращенных в склады…

Но и по форту Принца Карла можно судить, как выглядел «оборонительный пояс» в начале прошлого века, ибо все составляющие Ингольштадт форты были практически одинаковыми по архитектуре и внутреннему устройству и приблизительно идентичными по размеру. Посетив благодаря дирекции Баварского музея армии форт Принца Карла, мне удалось увидеть нетронутые временем помещения, где содержались офицеры — военнопленные Первой мировой.

Ныне форт — охраняемый государством памятник архитектуры.

Однако не реставрировался он как минимум с начала XX века. Часть помещений арендует фирма, занимающаяся обезвреживанием «наследия войны» — снарядов, гранат и других боеприпасов, оставшихся в баварской земле со времен Второй мировой. Здесь хранится взрывотехнический инвентарь. Большинство же помещений никак не используются и пребывают в отнюдь не музейном состоянии, что «приближает» их к исторической действительности 1914—1917 годов. Мелкий красный кирпич сводчатых потолков, бесконечные мрачные сырые коридоры с тяжелыми дверями казематов даже теперь производят угнетающее впечатление. Замкнутое пространство крошечного двора, окруженного высокой кирпичной стеной, способно нагнать тоску на самого беспечного экскурсанта.

Как и 90 лет назад, на территорию форта входишь через железные ворота, с лязгом, будто нехотя, раскрывающие заржавевшие створы. Дальше — нависший над безводным рвом широкий мост, ведущий в тяжелые кованые ворота самого здания. Открыть их — задача для тяжелоатлета.

За ними — широкая «штольня», цементный пол которой под небольшим углом поднимается вверх: в позапрошлом веке по ней в форт закатывались пушки.

Огромные ядра и сейчас аккуратными горками сложены вдоль стен — уже как экспонаты. Казематы для пленных располагались на первом этаже. Из широкого «пушечного » коридора второго этажа в помещение казематов ведет крутая каменная винтовая лестница. Второй этаж, естественно, гораздо более сухой и светлый, нежели полуподземный первый, предназначался для «обустройства» общественных занятий: здесь размещались читальный зал, мастерские, хозяйственные помещения.

IX форт стоял на правом, низком и заболоченном, берегу Дуная. В этом смысле он был самым некомфортным:

жарким летом кирпичные стены казематов покрывались «испариной», осенью на сводах нередко появлялась плесень, зимой в углах камер и на окнах поселялся иней. Каждый форт был окружен рвом, однако вопреки обычной крепостной традиции эти рвы не заполняли водой. Вода в холодные баварские зимы из непреодолимой преграды превратилась бы в помощницу неприятеля, штурмовавшего укрепления по льду. Однако ров вокруг форта IX всегда наполнялся водой — из–за болотистой почвы. Ныне на месте форта находится воинская часть Бундесвера, и будучи на ее территории[ 9 ] можно убедиться в том, что и теперь тот ров, хотя и заросший и обмелевший, по–прежнему полон воды.

Прусское военное министерство небезосновательно считало, что побег из фортов Иногольштадта невозможен. Потому сюда из других немецких лагерей направлялись самые отчаянные беглецы–рецидивисты. Через некоторое время выяснилось, что их концентрация превратила Ингольштадт в своего рода кружок по обмену опытом. Английские, французские, бельгийские, русские офицеры–беглецы совместно планировали очередные попытки освобождения. По вечерам в фортах сверяли карты, делая на них пометы, рисовали маршруты, искали наиболее безопасные способы не нарваться на патрули и законопослушное местное население, обязанное немедленно сообщить властям о беглецах. Такие посиделки, подогретые хорошим вином, покупать которое у маркитантов, имевших доступ в лагерь, узникам не возбранялось, нередко заканчивались шумным весельем. А надзиратели, скованные гуманными нормами Женевской конвенции, чувствовали себя беспомощными, пытаясь утихомирить буйствующих пленников.

Тухачевский уже имел богатый опыт пребывания в лагерях:

до Ингольштадта он пережил целую героико–романтическую Одиссею. В сухих сводках досье на Тухачевского, хранящихся в Баварском военном архиве, эти приключения выглядят так. В лагере Штральзунд получил 6 дней ареста за конфликт с надзирателем; за попытку к бегству военный суд Галле 16 мая 1916 года приговорил его к трем неделям «домашнего ареста». В лагере Бад–Штуер Тухачевский получил 14 дней «домашнего ареста» за отказ следовать служебным распоряжениям дежурного офицера. Еще 14 дней ареста — за «недозволенное отдаление от предписанного местонахождения » (попытка к бегству. — Ю. К.)3.

Уже вернувшись в Россию, Тухачевский в рапорте командующему Семеновским резервным полком описал свои похождения с той же протокольной точностью.

«В плен я был взят в немецкой атаке на участке нашей позиции у д. Пясечно. Оттуда с остановками я был перевезен немцами до солдатского лагеря Бютова, где временно провел три дня и был отправлен далее в Штральзунд в офицерский лагерь Денгольм»4.

Сохранилось прошение брата Тухачевского — Александра, направленное начальнику Петроградского окружного штаба.

«В конце февраля текущего года брат мой, подпоручик лейбгвардии Семеновского полка… Михаил Николаевич Тухачевский попал в плен к германцам. В настоящее время я получил от него письмо из Штральзунда, где он ныне находится, с просьбой о ходатайстве перед Вашим Высокопревосходительством о выдаче причитающегося ему жалования на мое имя со времени последней выдачи ему оного. При сем честь имею покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство сделать зависящее от Вас распоряжение об ускорении вышеизложенной просьбы ввиду неотложных уплат по поручению брата. 28 мая 1915 г.»5.

К этому времени «подпоручика лейб–гвардии Семеновского полка» в Штральзунде уже давно не было. В рапорте командующему полком Тухачевский писал:

«Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино, переплыв пролив между Денгольмом и материком, и шел дальше на полуостров Дарсер–Орт, откуда, взяв лодку, думал переправиться по морю на датский полуостров Фальстер, до которого было всего 36 верст.

Но случайно мы были оба пойманы через 5 ночей охраной маяка на берегу. После того как я отсидел в тюрьме и под арестом, я был через некоторое время отправлен в крепость Кюстрин, в форт Цорндорф[ 10 ]. Через три недели я был оттуда отправлен в солдатский лагерь Губен… Через месяц… я был отправлен в лагерь Бесков.

В Бескове я был предан военному суду за высмеивание коменданта лагеря, был присужден к трем неделям ареста и отбыл их. Из Бескова я был переведен в Галле, откуда через три месяца в Бад–Штуера б сентября 1916 г[ода] я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельем, которое отправляли в город для стирки. По дороге на станцию, в лесу, мы вылезли из ящиков, и так как немецкий солдат, везший белье, не был вооружен, то очень нас испугался и не мог задержать. После этого мы шли вместе 500 верст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс у Зальцбергена, а прапорщик Филиппов благополучно убежал и через три дня перешел голландскую границу и возвратился в Россию. Поймавшим меня солдатам я объявил, что я русский солдат Михаил Дмитриев из лагеря Миндена, надеясь легко убежать из солдатского лагеря. Пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен–Миструп.

Проработав там вместе с солдатами пять дней, я опять убежал со старшим унтер–офицером Аксеновым и ефрейтором Красиком. Через три ночи пути, удачно переплыв реку Эмс и канал, идущий вдоль границы (оба препятствия охранялись), я был пойман последней линией часовых к западу от Меппена, оба же солдата благополучно пробрались в Голландию. К этому времени я был уже настолько переутомлен, что не в состоянии был опять идти в солдатский лагерь и потому, назвавшись своим именем, я возвратился опять в лагерь Бад–Штуер, проведя несколько дней в тюрьме в Меппене. В БадШтуере я отсидел три недели под арестом и был отправлен в крепость Ингольштадт, в форт IX, лагерь для бежавших офицеров»6.

Таким образом, в Ингольштадте Тухачевский чувствовал себя среди его узников, таких же рецидивистов, как он сам, весьма комфортно.

В Ингольштадте, куда Тухачевский прибыл 18 ноября 1916 года из Бад–Штуера, его товарищами по форту IX были капитан Шарль де Голль, капитан де Гойс, командир батареи Карту — все они, как известно, стали впоследствии видными военными и политическими деятелями Франции. Компания, как видим, более чем привлекательная, исключительная, даже для воли. Ингольштадтским братством гордились. Де Голль писал матери:

«Поддерживающим обстоятельством в нашем положении является отличное товарищество, которое царит среди нас. Оно препятствует возникновению морального одиночества»7.

Попав в другой лагерь, он печалился:

«Я не жалел бы о том, что я сменил лагерь, если бы не отсутствие моих прекрасных товарищей»8.

Из воспоминаний о Шарле де Голле:

«После помещения в Ингольштадт, в качестве наказания за многократные побеги, он не утратил мужества. Работал, читал лекции, бегло комментировал фронтовые сообщения. Нетрудно было представить, как он каждый вечер вел воображаемые армии к победе».

Так свидетельствовал французский публицист, приятель де Голля и Тухачевского Реми Рур9, также сидевший в то время в IX форте. Рур вспоминал также, что капитан де Голль в глухом каземате, куда доносились снаружи лишь звуки шагов коридорных надзирателей, частенько рассказывал о реальных боях, в которых он принимал участие, главным образом в Шампани. Тогда же де Голль поделился товарищами новыми планами — начатой работой над своей первой книгой «Разногласия у врага»10. Среди его первых слушателей — русский подпоручик Михаил Тухачевский.

«Это был молодой человек, аристократически–раскованный, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб, — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода »11 — таким было первое впечатление, произведенное Тухачевским на обитателей форта IX.

Его появление, по воспоминаниям, сопровождалось скандалом, впрочем, типичным для «встреч» лагерных старожилов с новичком, приведенным под конвоем: «Если у тебя есть компас и карты, бросай их! Тебя сейчас будут обыскивать!»12 Далее Тухачевский услышал обязательные для «стычек» с немецкими надзирателями крики: «Боши!

Мы вас «имеем»!» Франкофил Тухачевский органично вошел в среду французских офицеров–пленников — в большинстве своем аристократов. Тому способствовало и великолепное знание языка. На французском он с детства говорил, как на родном.

«Он был очень симпатичным и охотно навещал своих французских товарищей… охотно рассказывал… о своем детстве в Пензе, родне, воспитании, о французской или итальянской бабке, и все это без меланхолии»13.

Его дружба с де Голлем и Реми Руром была абсолютно закономерной. С де Голлем Тухачевского, несомненно, объединяло острое переживания происходящего, стремление к активной деятельности и радикализм. Оба молодых пленника стремлись иметь суждение обо всем происходящем, в пользу чего говорили и широкий кругозор, и уверенность в себе. Не случайно французские приятели, шутя, «перекроили» фамилию «Тухачевский» на «Тушатушский», то есть касающийся всего, обо всем имеющий мнение.

Кстати одному из своих французских товарищей — капитану де Гойсу — Тухачевский помог бежать, откликнувшись за него на поверке, благодаря чему пропажа пленника была обнаружена не сразу, и он смог благополучно скрыться.

Ставший впоследствии генералом, де Гойс и в 30–е годы с благодарностью вспоминал об «обаятельном и мужественном русском подпоручике»14.

Форт IX лагеря Ингольштадт был одним из самых суровых по условиям в этой крепости. Да и у нее самой была недобрая слава. В отечественной историографии Первой мировой войны вопрос содержания русских офицеров–военнопленных изучен слабо. Но, не получив представления об «атмосфере повседневности», невозможно анализировать метаморфозы ментальности обитателей лагеря. Дета ли быта можно выяснить, изучая немецкие исследования, богатые материалы фондов и экспозиции Баварского музея армии.

Каждому офицеру полагались кровать с матрасом и подушкой, постельное белье и два одеяла. Стул и табуретка, устройства для подвешивания одежды и размещения пищевых продуктов (шкаф, тумбочка или комод), бак для мытья, сосуд для воды, полотенце, стол, ведро. Предусматривалось «достаточное отопление и освещение»15. В каждом каземате размещались от трех до восьми офицеров, что трактовалось представителями дипломатических миссий Красного Креста как «страшная скученность». Казематы форта IX имели, например, площадь 12 х 6 м каждый, то есть 72 м2. В каждом — по 7 офицеров, то есть на каждого приходилось по 10 м2. В фортах наряду с помещениями, где был только холодный душ, имелись и другие, в которых находились душ и ванна с холодной и горячей водой.

На их работу военнопленные часто жаловались. Испанский представитель посольства назвал ванное помещение «плачевным»16. К физическим неудобствам добавлялись и нравственные:

«Офицеры были подвержены взглядам немецких солдат, которые в любое время могли сюда войти, так как душевые имели разделительные перегородки, но не имели дверей»17.

Заключенные могли обливаться холодной водой столь часто, как желали, но не реже «одного раза в неделю». Эти регулярные процедуры были основанием для жалоб русских военнопленных лагеря Ингольштадт своему правительству 18.

Содержание офицеров оплачивалось из их жалования в соответствии с чином, но изымать на эти расходы разрешалось не более половины денежного довольствия.

Французским и бельгийским офицерам оставшаяся половина жалования выдавалась на руки, русские же не получали ничего — их жалование в Германию не переводилось.

Они могли рассчитывать лишь на помощь из дома.

Особая тема — питание. Обеспечение военнопленных едой стало к 1915 году проблемой из–за неожиданно большого числа пленных и блокадой со стороны антигерманской коалиции. Согласно постановлению прусского военного министерства от 1 апреля 1915 года, каждый военнопленный получал ежедневно 85 г белка, 40 г жира, 475 г углеводов, — в общей сложности 2 700 ккал.

(Столько же причиталось немецким солдатам, призванным на фронт.) Вначале общее питание военнопленных в отдельных лагерях было передано в частные руки. Но, по наблюдениям того же ведомства, некоторые предприниматели не выполняли взятые обязательства по поставке продуктов питания, «доходило даже до недобросовестности — например, колбаса наполнялась мукой и водой, а молоко разбавлялось водой»19. Была даже создана правительственная комиссия, которая проверяла качество продуктов, поставляемых «частниками». 24 апреля 1915 года министерство Пруссии санкционировало переход лагерей на ведение собственного хозяйства.

Еда должна была быть «в достаточном количестве и питательной», «по возможности разнообразной». Однако из–за экономических проблем военного времени продукты дорожали, рацион скудел: пленным офицерам в 1915 году стали давать только снятое молоко и исключили из их рациона белый хлеб. «Выпеченный из заменителей хлеб французы ели только «при необходимости», отдавали его русским или выбрасывали…»20 Подобные «тяготы» не давали покоя французским пленникам, склонным даже проводить забастовки против некачественного питания. Куры сначала были только в форте «Принц Карл» и форте X, и остальные части лагеря восстали против такой дискриминации. С начала 1917 года несушки появились во всех фортах: плен без свежих яиц, очевидно, превосходил все представления о прусской жестокости. Яйца поставлялись военнопленным офицерам и немецким надзирателям. В целом «в качестве сглаживания ситуации» лагерной комендатуре надлежало озаботиться увеличением доли мясных и овощных продуктов. После многократных обращений

офицерам было разрешено в сопровождении конвойных и переводчика ходить в город за покупками, например, за фруктами. Немецкие солдаты–надсмотрщики, правда, часто удивлялись, что военнопленные жаловались на еду… Командование лагеря раз в месяц направляло в военное министерство недельные меню, которые возвращались с «критическими замечаниями и рекомендациями ». «Сегодня давали мед, вкусом и цветом похожий на ваксу»21, — писал Тухачевский родным.

Кухни имелись в каждой части лагеря Ингольштадт.

Надзор осуществлял постоянный офицер или унтер–офицер.

К работе на кухне привлекались и подключались подручные из «особо чистых военнонопленных». Доверенные лица военнопленных обязаны были «постоянно быть на кухне и передавать возможные пожелания»… В ингольштадтском офицерском лагере не было столовых, офицеры питались в своих казематах, где они обслуживались ординарцами.

Тарелки, ножи, ложки и вилки приобретались офицерами за свой счет.

Однообразие меню частенько вызывало нарекания пленных аристократов. Чтобы получить представление о причинах недовольства, процитируем меню.

Меню с 24.10 по 6.11.15 Воскресенье Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, жаркое из свинины с салатом и картофелем Вечер: какао с джемом Понедельник Утро: кофе с молоком и сахаром День: рисовый суп, говядина с белокочанной капустой и картофелем Вечер: сыр из саго, печеночный паштет Вторник Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, говядина со шпинатом и картофелем Вечер: рисовый суп и десертный сыр Среда Утро: кофе с молоком и сахаром День: рисовый суп, копченое мясо Вечер: суп из саго, регенбургские колбаски с картофелем Четверг Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, говядина с белокочанной капустой и картофелем Вечер: суп из саго и сыр «Эмменталь»

Пятница Утро: кофе с молоком и сахаром Обед: кислые щи, говядина с зеленым салатом и картофелем Вечер: печеночный паштет с картофелем Суббота Утро: кофе с молоком и сахаром День: суп–жюльен, голубой сазан с картофелем Вечер: ореховый суп, регенбургские колбаски с картофелем Воскресенье Утро: кофе с молоком и сахаром День: кислые щи, говядина с картофелем Вечер: какао с джемом Понедельник Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, жаркое из свинины с салатом и картофелем Вечер: суп из саго, селедка с картофелем Вторник Утро: кофе с молоком и сахаром День: кислые щи, говядина с капустой и картофелем Вечер: ореховый суп и десертный сыр Среда Утро: кофе с молоком и сахаром День: суп из саго, жаркое из говядины с картофелем Вечер: овощной суп, печеночный паштет с картофелем Четверг Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, говядина с морковным пюре Вечер: кислые щи, десертный сыр, картофель Пятница Утро: кофе с молоком и сахаром Обед: суп из саго, говядина, овощное пюре и картофель Вечер: кислые щи и колбаса Суббота Утро: кофе с молоком и сахаром День: ореховый суп, морская рыба, с картофелем Вечер: суп из саго и сыр «Эмменталь»22 Дополнительно к этому рациону можно было приобрести и множество других продуктов: чай за 25 пфеннигов, какао — 80 пфеннигов за 250 г, бульонные кубики — 10 пфеннигов за штуку, томатный соус — 50 пфеннигов, селедка в томате — 90 пфеннигов за упаковку, лимонад — 12 пфеннигов за бутылку, вино, табак и сигареты и т. д.

Дополнительными источниками питания являлись «подарки» с родины или от благотворительной организации.

С 1 февраля 1916 по 31 января 1917 года, например, пленные британцы получили 5 млн пакетов–подарков в среднем по 4,1 кг каждый, французы — 22,3 млн пакетов по 3,6 кг. Информации о русских в ингольштадских материалах нет. Благотворительная помощь в виде посылок с одеждой первоначально отклонялась немецкой стороной, но в мае 1915 года была разрешена с учетом развития обстановки…

«Немецкие купцы имели право приходить в лагерь и составлять список продуктов и бытовых предметов на основе просьб пленных офицеров, туда могли входить вещи, не упомянутые в лагерном реестре»[ 11 ].

Нетрудно заметить, что хронические стычки между заключенными и лагерным начальством из–за условий содержания были вызваны в основном желанием поконфликтовать, демонстрацией несломленности духа и даже капризами скучавших пленников.

Один из первых «подвигов» Тухачевского, призванных продемонстрировать эту «несломленность», — участие в похищении сундука с картами местности и компасами, изъятыми лагерной охраной при обысках узников, готовивших побег или пойманных после него. Пикантности происшествию и адреналина злоумышленникам добавляло то, что сундук был похищен непосредственно из бюро коменданта Ингольштадта. Эта проделка, осуществленная русскофранцузским коллективом, осталась безнаказанной. Похищенное было тщательно спрятано в казематах, а обыск, впрочем, проведенный, по свидетельствам самих же обыскиваемых, лишь символически, результатов не дал23.

На протяжении всего пребывания в Ингольштадте Тухачевский настойчиво лез на рожон. Это объяснялось не столько юношеским протестным задором, сколько, как он сам впоследствии признавался однополчанам, желанием попасть в тюрьму, которая охранялась менее строго, чем лагерь. Сохранилось письмо Тухачевского, адресованное коменданту форта. Форма и содержание этого документа беспрецедентны не только по подчеркнутому несоблюдению субординации, но и по мотивировке недовольства:

«Сегодня, во время поисков подкопов, низшие чины Германской Службы отодрали занавески, защищающие меня от тяги из окна, и разбросали все мои вещи на столе. По уходе они ничего не поставили на место и не устроили. Все это произошло в моем отсутствии, и когда я возвратился, я нашел все в ужаснейшем беспорядке.

Предполагая, что производство этих поисков не имеет целью устройство беспорядка, и считая такое отношение низших чинов к офицеру оскорблением, я письменно заявляю об этом, прошу разбора этого дела и ограждения меня в будущем от подобного произвола.

Подпоручик Тухачевский 20 марта 1917 года»24 Искать подкоп представители Германской службы охраны лагеря начали отнюдь не по наитию. Незадолго до того Тухачевский и его товарищи, вероятно, вспомнив графа Монте–Кристо, решили прорыть лаз на свободу. Они «ночью, раздвинув доски пола, рыли подкоп, днем тайно выносили землю. Кончилась эта попытка неудачей»25. Как не вспомнить меткое наблюдение одного из приятелей Тухачевского по ГХ форту: «В его поведении многое было навеяно литературой»26. Среди любимых писателей Тухачевского того времени Гамсун, Чехов, немецкие романтики, конечно, Достоевский и только входящий в моду футурист Маяковский. Не забыта мировая военная история: настольная книга русского подпоручика — «Мемориал Святой Елены» Лас–Каза, разумеется, на французском. Столь прихотливый набор пристрастий свидетельствует не только о разносторонней начитанности (культ чтения, как уже упоминалось, формировался в доме Тухачевских несколькими поколениями), но и о склонности к героико–романтической литературе с ярко выраженным личностным началом, и об открытости новому. «Амплитуда» — от сдержанной поэтики Гамсуна до жесткого социального психологизма Достоевского. Между этими полюсами — сам двадцатитрехлетний Тухачевский.

Потребность в чтении удовлетворялась вполне — даже «книжный гурман» де Голль писал родным, что в форте оборудована хорошая библиотека27. Библиотеки в немецких лагерях, в том числе и в Ингольштадте, были организованы самими военнопленными с помощью благотворительных обществ. Офицеры, в основном пожилые, покупали за свой счет книги на сумму в среднем до 1000 марок в месяц[ 12 ]. В Ингольштадтском барачном лагере имелась читальня и библиотека.

В фортах также были созданы библиотеки. Библиотека форта Орфф, например, располагала 750 французскими и 650 русскими книгами, форта VII — 1100 книг, «в основном, романы, далее — исторические и философские произведения »28, преимущественно на французском языке. В библиотеках каждого форта имелся читальный зал, для освещения которого предусматривалась дополнительная доза керосина.

В Ингольштад поступали только журналы и газеты, лояльно настроенные к Германии или прошедшие цензуру.

К последним относились «Русские ведомости», «Le Buxellois» и «Gazette de Loraine». В начале, по указанию военного министерства, несколько экземпляров давались библиотекам бесплатно, позже число бесплатных поступлений сократилось до двух экземпляров, направлявшихся уже не в библиотеки, а в комендатуру лагерей.

Тухачевский входил в число политизированных пленников, регулярно следивших за происходящим на фронтах и в тылу и по вечерам бурно обсуждавших новости. Ситуацию в армии, ее поражения и затянувшуюся войну он переживал крайне остро. Февральская революция, падение монархии, возвышение Керенского, ставшего главой Временного правительства, многим пленникам–соотечественникам Тухачевского показались обнадеживающими. Со злой иронией относившийся к «беспомощному самодержцу » подпоручик Тухачевский, якобы, по мемуарным свидетельствам белоэмигрантов, «был первым сорвавшим с себя погоны и нацепившим красный бант»29. Ненавидевшие Тухачевского его бывшие соотечественники искажали факты в угоду пристрастиям: находящиеся в плену офицеры были обязаны в соответствии с лагерными порядками ходить без погон, потому даже при желании сорвать с себя погоны Тухачевский не смог бы. Что до истинного отношения к погонам, то характерен эпизод, в действительности произошедший с Тухачевским вскоре после того, как он попал в плен:

«Я был… отправлен в солдатский лагерь Губен на солдатское довольствие за отказ снять погоны. Через месяц погоны были сняты силой»30.

А вот красный бант в связи с февральской революцией — вполне возможен…

Свидетельство самого Тухачевского:

«Впервые серьезно стал интересоваться политикой с Февральской революции, когда и началось мое знакомство с основами марксизма.

Оторванный от России и имея лишь немецкие газеты, не дававшие полного представления о развитии революции, я сочувствовал в первые дни эсерам, но скоро отказ последних от принятия государственной власти в руки социалистов дискредитировал их в моих гла зах. Тому же содействовало и знакомство с учением Маркса, последователем которого я становился»31.

Тухачевский начал внимательно отслеживать деятельность большевиков в России. Агитационная литература, в том числе социал–демократическая, проникала в лагерь из Швейцарии. Проблем с изучением марксизма у Тухачевского, хорошо знавшего немецкий, не было. Да и программа, и брошюры с постулатами политической деятельности РСДРП также, вероятнее всего, попадали в Ингольштадт из Цюриха. Н. К. Крупская писала в воспоминаниях:

«Еще когда мы жили в Берне, начата была и довольно широко поставлена переписка с русскими пленниками, томившимися в немецких лагерях. Материальная помощь, конечно, не могла быть очень велика, но мы помогали чем могли, писали им письма, посылали литературу»32.

Свойственный молодости максимализм помноженный на стремление к лидерству, усиленное годами вынужденного лагерного бездействия… Радикализм формирующегося политического кредо двадцатитрехлетнего Тухачевского вполне объясним. Весьма характерно, что Тухачевский, сам того не зная, солидаризировался с той частью российской интеллигенции, которая изначально сочувствовала либеральным политикам, но отвернулась от них из–за их властебоязни. Собственно, эта властебоязнь, как показали последующие события, и привела страну к революционному тупику. Тухачевскому импонировали те, кто был готов к решительным, хоть и жестоким действиям.

Первую — «лингвистическую» — смену настроений Тухачевского зафиксировали его французские друзья:

«Хозяева называли меня по–прежнему «Ваше благородие», но я их назвал «товарищами», — рассказывал Тухачевский Реми Руру, вернувшись с обеда из соседнего каземата, где находились его русские приятели.

«Однажды, — вспоминал Рур, — я застал Михаила Тухачевского очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу… Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: «Это — Перун. Могущественная личность. Это — бог войны и смерти». И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. «Не надо смеяться, — сказал он, поднявшись с колен. — Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждьбог — бог Солнца, Стрибог — бог Ветра, Велес — бог искусств и поэзии, наконец, Перун — бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести»»33.

Тухачевский шутил, но этой шуткой он серьезно и внятно обозначил свои политические симпатии, интуитивно предугадывая ближайшее будущее России. Ему нравилось эпатировать. «Кощунствуя спокойно и весело, он затем галантно осведомлялся: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…»»34 Тухачевский в Ингольштадте увлекся резьбой, изготавливая забавные фигурки. Из плена домой в 1917 году он привез любимые игрушки — вырезанных им из дерева маленьких идолов…

Монотонность лагерных будней может тяжело сказываться на состоянии психики, — констатировала комендатура Ингольштадта. «Миновала вторая пасха во время моего пребывания в плену. Не могу утаить от вас, что испытываю огромную невыразимую тоску», — признавался родным Шарль де Голль35. Переклички членили дни на части. В декабре 1914 года в фортах VIII, IX, X переклички проходили в 9.00, 11.00, 14.00 и в 16.00, причем две из них — в казематах и две — во дворах фортов, «при неблагоприятной погоде» — под укрытием. Между поверками военнопленным разрешалась «ходьба». За нахождение вне каземата после 16.00 военнопленный мог быть наказан, вплоть до расстрела36. В начале 1915 года «психическая»

проблема проявилась очевидным образом, в связи с чем были созданы условия для духовных и физических занятий военнопленных. «Вы часто спрашиваете меня, гуляю ли я.

Да, по меньшей мере два часа в день, по территории форта…

Как только позволит погода, я снова начну заниматься спортом»37, — писал де Голль матери.

Среди заключенных в офицерском форте Ингольштадта было несколько художников. Наиболее известный из них — бретонец Жан–Жюль Лемордан. Он сделал наброски портретов товарищей по форту IX и зарисовки окрестностей — они сохранились до наших дней и даже экспонировались в Баварском музее армии[ 13 ]. Темами другого художника были, наряду с ландшафтами, обнаженное тело и эротические сцены.

…Русские военнопленные с наибольшей охотой занимались поделками из конского волоса, изготовлением колец, браслетов — для рук и для часов, которые хорошо раскупались как товарищами по плену, так и гражданским населением.

Устраивались даже «рукодельные» выставки. Образцы этих поделок и сейчас демонстрируются в Баварском музее армии.

В фортах существовал театр, в основном французский.

(Русский театр был лишь в одном форте.) Но в нем могли играть и знавшие французский русские офицеры. К их числу относился и Тухачевский.

Любопытны воспоминания о лагерных спектаклях.

«Театральные вечера были большим событием. Зрители приходили в «безукоризненной униформе». В части каземата устраивался буфет, где угощались вином. Восторг зрителей вызывали женские роли.

Сцена в этих случаях наполнялась запахами, порождающими выражение «женского начала во французском характере». Исполнители женских ролей были одеты в специально присылаемые французам и бельгийцам для этой цели с родины чулки, белье, дамские платья и т. д.

«Дамы» в перерывах между действиями были окружены «кавалерами», которые сопровождали их «под ручку» в буфет. Наиболее успешные исполнители женских ролей удостаивались особого внимания и галантности, даже «целования ручки»»38.

Жизнь преподносила сюжеты, ничуть не уступавшие театральным — от фарса до драмы. Тухачевский — на первых ролях.

Против него было возбуждено дело об оскорблении унтерофицера. Инцидент носил трагикомический характер, что заметно даже по тексту донесения от 8 апреля 1917 года.

«Унтер–офицер Ганс Абель в IX форте вечером 7 апреля в 9.00 предпринял предписанную перекличку в казарме левого крыла.

Когда Абель проверял камеру номер 9, то обнаружил, что одного офицера нет. Потому он осмотрел всю камеру и нашел застеленную койку. Чтобы выполнить свои обязанности, он должен был убедиться в том, что на ней лежит именно тот офицер (которого он недосчитался на перекличке. — Ю. К.). Абель осветил карманным электрическим фонариком одеяло койки бегло против лица данного офицера — лейтенант Тухачевский (русское звание «поручик»

эквивалентно немецкому «лейтенант» — Ю. К.). Тот немедленно закричал на Абеля: «Вонючий хам, пошел вон! Сукин сын, вон!» На что Абель спокойно переспросил: «Что вы сказали?!» Лейтенант Тухачевский снова закричал: «Вонючий хам, пошел вон! Сукин сын, вон!» Абель записал эти оскорбительные выражения и вышел из помещения»39.

Дело было передано в суд ингольштадтской комендатурой 14 апреля. Три дня спустя суд, изучив поданные материалы, счел их недостаточно информативными и санкционировал более точное расследование обстоятельств:

«Выяснить, был ли осведомлен обвиняемый, и если да, то откуда, что Абель — его лагерное начальство»40.

Уточнения, сделанные после скрупулезного расследования:

«Подсудимый был в достаточной мере осведомлен, что унтерофицер принадлежит к надзорному персоналу военнопленных и является для него начальником, исполняющим служебные обязанности.

Об этом также гласят и доски объявлений форта, разъясняющие пленным правила содержания и распорядка. Обвиняемый владеет немецким языком и, таким образом, мог прочесть и понять надписи. Подсудимый знал, что унтер–офицер поднял одеяло, чтобы контролировать его местонахождение. Обвиняемый с середины ноября 1916 года находится в форте IX и знает правила содержания.

Таким образом, вопрос о юридически значимой ошибке отпа 41 дает…»

Тухачевский, разумеется, был вызван на допрос.

«Обвиняемый… утверждал, что унтер–офицер грубо сорвал с него покрывало и ногтем поцарапал ему лоб… Абель же заявил, что был очень осторожным при осмотре…»

В итоге — приговор:

«Слова обвиняемого являются оскорблениями и носят неуважительный характер, они были высказаны непосредственно против унтер–офицера. Не было ни повода, ни оснований со стороны обвиняемого вести себя подобным образом»43.

Тухачевский был приговорен к шести месяцам тюрьмы.

Несомненно, вынесению жесткого приговора «поспособствовала » и устоявшаяся репутация Тухачевского:

«Лейтенант Тухачевский — дерзкий молодой офицер, который дерзил унтер–офицерам и адресовал им оскорбительные реплики»44.

Как упомянуто в судебном определении, наказание Тухачевского имело еще и назидательный характер: некоторые пленные офицеры Ингольштадта «высокомерно и нагло» обращались с унтер–офицерами, служившими в лагерном охранном персонале. Узники попросту отказывались признавать лагерный регламент, в соответствии с которым охрана, включая низшие чины, являлась для них вышестоящим персоналом, которому надлежало безоговорочно подчиняться.

Для того, чтобы оградить унтер–офицеров от унижений со стороны пленных, суд вынес Тухачевскому «образцовый » — максимально жесткий — приговор, чтоб «другим было не повадно»45.

Уже спустя три дня Тухачевский письменно информировал председателя ингольштадтского суда генерал–лейтенанта Лангнетцера:

«В связи с объявленным мне приговором суда от 13 июля 1917 года, предусматривающего шесть месяцев тюрьмы за оскорбление унтер–офицера Абеля, я обращаюсь в Высший Военный суд Нюрнберга, поскольку я не был оправдан.

Лейтенант Тухачевский Ингольштадт форт IX комната 15 16 июля 1917 года»46.

Ожидая, пока баварская судебная машина переварит в различных инстанциях дело об оскорблении унтерофицера, заскучавший было Тухачевский влип еще в одну историю — конфликт с комендантом лагеря генералом Петером. Гуляя по двору форта Тухачевский столкнулся с комендантом. Увидев небрежно одетого, засунувшего руки в карманы русского лейтенанта, генерал замедлил шаг и спросил: «Почему вы меня не приветствуете — не отдаете честь?» Тухачевский молчал. «Немедленно выньте руки из карманов и отдайте честь!» Никакого внимания.

«Лейтенант, вы увидите, что вам это дорого обойдется!»

Тухачевский поднял глаза и холодно поинтересовался:

«Сколько марок?»47 Этот эпизод впоследствии многократно и с удовольствием вспоминали французские и русские товарищи Тухачевского по плену, передавая «апокриф»

вновь прибывшим. Да и самому Тухачевскому сюжет явно нравился: в его рапорте командиру полка, написанном уже после удачного побега из плена, это происшествие, единственное из всех им перечисленных, описано с кульминационной цитатой: «Сколько марок»48. Комендант лагеря генерал Петер сарказма пленного подпоручика не оценил и подал в суд.

С этого момента расследования двух дел об оскорблении — унтер–офицера Абеля и генерала Петера — шли параллельно и тянулись до 1919 года. Документы переходили из Ингольштадта в Нюрнберг (в Верховный военный суд Баварии) и возвращались обратно. Назначались все новые даты разбирательств, пока, наконец, 4 октября 1917 года на очередном штампе не возникла размашистая надпись от руки красным карандашом:

«Судебное заседание состояться не может, поскольку подсудимый снова убежал»49.

Пятый по счету побег оказался успешным. Информация о нем дошла до Нюрнберга лишь два месяца спустя.

Еще полгода спустя, в энный раз пунктуально поинтересо вавшись, не пойман ли беглец, 8 апреля 1918 года судебное представительство третьего баварского Королевского армейского корпуса было вынуждено констатировать:

«Нет сомнений в том, что побег лейтенанта Тухачевского удался. Предлагаем вернуться к рассмотрению дела 1 апреля 1919 года»50.

А начиналось все так. 16 августа 1917 года в комендатуру лагеря Ингольштадт поступил рапорт «О русском лейтенанте Тухачевском М. Н., полк инфантерии, о русском капитане Чернивецком С. С, штаб 53 дивизии, в связи с попыткой побега. Сегодня 9 русских офицеров, давших письменно честное слово и обязавшихся во время прогулки не предпринимать попыток к бегству, были выведены на прогулку унтер–офицером Гофманом по установленному маршруту… На обратном пути два русских офицера — лейтенант Тухачевский и капитан Чернивецкий быстро пошли вперед, в то время, как унтер–офицер Гофман остался замыкающим колонну пленных. По прибытии домой оба названных офицера отсутствовали. Предположительно они находились поблизости от Цухеринга и пытаются оттуда продвигаться далее. Капитан Чернивецкий совсем не говорит по–немецки, Тухачевский — только на ломаном. Обязательства честного слова (бланки заявлений. — Ю. К.) и личные карточки заключенных прилагаются»51.

Содержание стандартного бланка обязательства[ 14 ]:

«Объявление.

Я даю свое честное слово, в случае моего участия в прогулке, во время самой прогулки, т. е. с выхода из лагеря и до возвращения в него обратно, не совершать побега, во время прогулки следовать всякому распоряжению конвойных и не совершать никаких действий, угрожающих безопасности германского государства.

Я знаю, что на основании § 159 свода военных законов о наказаниях, военнопленный, совершивший побег несмотря на данное честное слово, подвергается смертной казни»52.

Какова же была жажда освобождения, если Тухачевский и Чернивецкий решились на побег, зная, что в случае поимки их ждет смерть…

Комендатура лагеря зарегистрировала это донесение лишь через 5 дней — 21 августа 1917 года. Ответ последовал еще через 5 дней — 26 августа. Немецкое делопроизводство, что в военное, что в мирное время, к счастью для беглецов, велось без спешки.

Тухачевскому бежать удалось, правда, с некоторыми осложнениями. Об этом он сам рапортовал полковому начальству:

«Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецкий в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал. Что стало с капитаном Чернивецкий, я не знаю. Через 9 дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещен в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер–офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей ходьбы они были пойманы жандармами у города Шторгка, а я убежал и еще через три ночи ходьбы перешел швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я следовал на Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм »53.

Из материалов дела:

«16 августа 1917 года в половину седьмого вечера унтер–офицер Гофман, который вел на прогулку русских офицеров, давших письменное обязательство словом чести не совершать побегов во время прогулок доложил, что два офицера скрылись из виду. При немедленно поднятой тревоге было установлено, что исчезли русские офицеры капитан Чернивецкий и лейтенант Тухачевский. На следующий день через французского лейтенанта Лаба мне было передано прилагаемое письмо Тухачевского, которое я, за отсутствием русского переводчика, направляю в комендатуру для перевода»54.

Вот оно.

«Милостивый государь!

Я очень сожалею, что мне пришлось замешать Вас в историю моего побега. Дело в том, что слова я не убегать с прогулки не давал.

Подпись моя на Ваших же глазах и в присутствии французского переводчика была подделана капитаном Чернивецким, т. е. попросту была им написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, никогда не давая слова. Совершенно искренно сожалею о злоупотреблении Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться.

Примите уверения в глубоком почтении Подпоручик Тухачевский 10 августа 1917 г.»55 Судя по дате, письмо было написано до побега. Неоспоримое свидетельство того, что Тухачевский испытывал потребность объясниться, внятно «зафиксировав» собственную незапятнанность в нарушении кодекса офицерской морали (русской и французской, воспитанной на идеалах XIX века). При всей самоуверенности, он весьма зависел от мнения избранных им же самим в качестве «референтной группы» людей и не позволил бы себе нарушить нормы чести.

В письме прочитывается и стремление оградить товарищей от возможных подозрений лагерного начальства — именно потому столь подробно описывается история подлога.

Тухачевский знал, что побег не вызовет ни ужесточения режима, ни наказаний для не замешанных в происшествии товарищей. Для него, очевидно, была неприемлема сама мысль бросить тень на тех, кто разделял с ним лагерное существование. (Кстати, Тухачевский, уже находясь в России продолжал посылать письма своим приятелям из форта IX, что было даже зафиксировано в его ингольштадтском деле56.) И конечно, в документе сквозит лукавое самодовольство — бежавшему подпоручику удалось оставить с носом педантичных немецких надсмотрщиков, доказав их бессилие перед искренней жаждой свободы.

Бежавший вместе с Тухачевским капитан Чернивецкий был снова схвачен и привлечен к суду по статье 159 Военного уголовного кодекса Германии57. В соответствии с ней за нарушение честного слова полагалась смертная казнь.

«Чернивецкий показал следующее: поблизости от Цухеринга он и Тухачевский ускорили темп и удалялись все больше от остальных офицеров (пленных. — Ю. К.) и сопровождавшего их унтер–офицера, замыкавшего колонну. Они спрятались… и отошли на юг, в лес.

Здесь их стал нагонять жандарм, который сделал по ним несколько выстрелов. Чернивецкий выбросил пакет с резиновым плащом (впоследствии, после поимки, он попросил коменданта лагеря вернуть ему плащ, мотивируя, что эта вещь не является «предметом для побега» и нужна для «укрытия от влаги», плащ был возвращен.

— Ю. К.) и различными продуктами питания, чтобы легче было бежать, и отделился от Тухачевского. Весь путь до Кемптена, где его и схватили жандармы, он проделал пешком. Пакет был передан нам жандармом в Карлскроне. Чернивецкий при сдаче был в оборванном обмундировании, что объясняется ночевками под открытым небом. О содержании письма Тухачевского относительно фальсификации его подписи сообщить отказался.

Тухачевский до сего дня не пойман»58.

Горы бумаги, допросы свидетелей, бесконечные «путешествия » документов от инстанции к инстанции, от чиновника к чиновнику. При этом создается явное впечатление, что к обвиняемому относятся сочувственно даже его обвинители, а не только адвокат. Это ощущение усиливается при чтении приговора.

Расследование ставило целью выяснить, нарушено ли беглецами данное слово. Если бы это было доказано, Чернивецкому, напомню, грозила бы смертная казнь. Подписка была «многоразовой», однажды давший ее офицер мог неоднократно ходить на регламентированные прогулки (разумеется, в сопровождении охраны) за пределы лагеря.

Чернивецкий отрицал, что давал письменно обязательство не бежать, пояснив, что подпись под этим документом не ставил59. Свидетели констатировали, что, когда листы были поданы коменданту, чернила на них еще не высохли 60. Это обстоятельство весьма запутало ход расследова ния. Немецкие военные чиновники не видели разницы между личной подписью и написанием фамилии. Им было невдомек, что от руки написанные фамилии «Тухачевский » и «Чернивецкий», стоявшие на листах, не являлись подлинными автографами этих двух офицеров. Разобраться в лукавой казуистике изобретательных русских немецким следователям так и не удалось. Чернивецкого осудили не за побег и нарушение слова, с ним обошлись очень гуманно, наказав за подделку документов и вместо расстрела приговорив к трехмесячному аресту. Поскольку следствие тянулось два месяца, их и вычли из общего срока, уменьшив его, тем самым, до месяца61.

Тема подделки документов и якобы нарушенного Тухачевским слова чести будоражит историков на протяжении почти 90 лет. Характерно, что обвинить Тухачевского было бы «выгодно» и его противникам–белоэмигрантам, и оппонентам из так называемых историков новой волны — и тем и другим неоспоримо яркая и столь же неоспоримо неоднозначная фигура Тухачевского в равной мере непонятна.

Не желая или не имея возможности искать документальные свидетельства, авторы такого рода публицистики компенсируют незнание безапелляционностью непроверенных суждений. Априорно «доказанная» ими бесчестность Тухачевского, якобы проявившаяся еще в юности, является тем ключевым основанием, которое дает возможность делать выводы о его «неблагонадежности ». Вот лишь два типичных образчика такого рода умозаключений.

«Что такое «честное слово»? Перед карьерой, побегом, свободой, жизнью? Ткачев, предтеча Ленина, считал честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками.

Да и французский генерал Бонапарт, чью биографию так хорошо знал Тухачевский, говаривал Талейрану: «Подлость? Э–э, не все ли равно! Ведь, в сущности, нет ничего на свете ни благородного, ни подлого, у меня в характере есть все, что нужно, чтобы укреплять мою власть и обманывать всех, кому кажется, будто бы они знают меня. Говорю откровенно — я подл, в корне подл, je suis lache, essentiellement lache; даю вам слово, я не испытал бы никакого отвращения к тому, что свет называет «бесчестным поступком»

»62.

«У Тухачевского же очень рано подверглось эрозии понятие об офицерской чести — еще тогда, в 17–м, в Ингольштадте, когда он бежал, нарушив обещание — комедия с подменой подписей дела не меняет, да, может, и сам эпизод, когда за Чернявского (даже фамилия капитана искажена. — Ю. К.) и Тухачевского расписались другие, вообще придуман, чтобы хоть чуть–чуть облагородить совсем не благородный поступок будущего маршала. Ведь Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в Ингольштадте (как уже упоминалось, Тухачевский знал обратное. — Ю. К.). Его менее счастливого товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за подлость. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив тех, с кем делил невзгоды плена»63.

Первое утверждение принадлежит современнику Тухачевского, белоэмигрантскому историку и публицисту Романа Гуля. Второе — Борису Соколову, выпустившему в последние годы множество популярных монографий о ключевых фигурах XX века.

Не желая подробно комментировать эти цитаты, заметим лишь: подлинные документы и реальные факты, приведенные выше, дают, как представляется, основания считать инцидент «о честном слове Тухачевского», а вместе с ним и дискуссию об «эрозии чести» исчерпанными.

Через Швейцарию Тухачевский прибыл в Париж, явившись к русскому военному атташе — графу Игнатьеву (в будущем — автору знаменитой книги «Пятьдесят лет в строю»). День, пока оформлялись бумаги для следования в Россию, Тухачевский собирался посвятить Лувру, в который мечтал попасть с детства. Но, увы, музей был закрыт.

И тогда он отправился в музей Родена. Не известно, о чем думал подпоручик, глядя на «Мыслителя». Однако выбор музея неслучаен — Тухачевского привлекала эстетическая гармония силы, управляемой разумом. В двух шагах от музея Родена находится Дом Инвалидов, в соборе которого — саркофаг Наполеона. Любопытно, что никаких мемуарных упоминаний о посещении Тухачевским этого легендарного места нет. Хотя трудно поверить, что молодой офицер, еще в отрочестве страстно увлекавшийся историей наполеоновских войн и судьбой полководца, впервые оказавшись в Париже, проигнорировал его могилу… По распоряжению графа Игнатьева Тухачевскому были выданы деньги «в размере, необходимом для поездки до Лондона ». Игнатьев же написал письмо российскому военному посланнику в Лондоне Ермолову, вверив бежавшего подпоручика его заботам.

После двух с половиной лет неволи Тухачевский прибыл в Россию — за несколько дней до октябрьского переворота.

Вернулся в страну, «события в которой не позволяли колебаться».

1. Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне// ВИЖ, № 2,1993, с. 56.

2. Личный архив Ю. В. Хитрово. Арватова–Тухачевская Е. Н. Воспоминания о М. Н. Тухачевском, с. 5—6.

3. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Strafbuchauszug», s. 3.

4. В свой полк из плена через шесть границ: Новые документы о М. Н. Тухачевском / Сост. Шабанов В. М. // Военно–исторический журнал, № 5,1996, с. 91.

5. РГВИА, ф. 291, оп. 1, д. 50, л. 18.

6. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

7. Treffer С. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft // Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt 91. Jahrgang, 1982, s. 220.

8. Ibid, s. 223.

9. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski // Sammelblatt des Historischen Vereins Ingolstadt 89. Jahrgang, 1980, s. 243.

10. Ibid, s. 243

11. Fervacque P. Le chef de I… armee Rouge — Mikail Touratchevski.

Paris, 1928, p. 13.

12. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 244.

13. Ibid, s. 245.

14. Кантор Ю. Михаил Тухачевский, маршал Советского Союза:

«Я хочу сделать вывод из этой гнусной работы» // Известия, № 32(26589), 21.02.2004, с. 10.

15. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg. Das Kriegsgefangenenlager.

Ingolstadt, 1999, s. 36.

16. Ibid, s. 39.

17. Ibid, s. 39.

18. Ibid, s. 45.

19. Ibid, s. 50.

20. Ibid, s. 48.

21. Никулин Л. Тухачевский: Биографический очерк.

М.: Воениздат, 1964, с. 34.

22. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg. Das Kriegsgefangenenlager.

Ingolstadt, 1999, s. 54.

23. Treffer G. Zur Ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 244.

24. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917. № 2, T. 1, von 1918, s. 15.

25. Никулин Л. Указ. соч., с. 35.

26. Fervacque P. Op. cit, p. 79.

27. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 220.

28. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 78.

29. Возрождение. Париж, 1936.13 февраля. № 3907, с. 5.

30. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

31. ЦА ФСБ РФ, АСД № Р–9000 на М. Н. Тухачевского, И. П. Уборевича и др. Т. «Судебное производство». Конверт. «Записка о жизни от 27.09.1921».

32. Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1957, с. 276.

33. Fervacque P. Op. cit, p. 73—74.

34. Fervacque P. Op. cit, p. 20.

35. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 221.

36. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 70.

37. Treffer G. Der Hauptmann Charles de Gaules in Ingolschtatter Kriegsgefangenschaft, s. 220.

38. Ingolschtadt im Ersten Weltkrieg, s. 72.

39. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Tatbericht», s. 1.

40. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Beleidigung», s.4.

41. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917, s. 5–6.

42. Ibid, s. 8.

43. Ibid, s. 13.

44. Ibid, s. 5.

45. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 - № 2, T. 1, vonl918,s.21(ruk)-22.

46. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917, s. 23.

47. Treffer G. Zur ingolstadter des Sowjetmarschalls M. N. Tuchatschewski, s. 245.

48. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91.

49. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. №119/1 von 1917 «Flucht», s. 31 (ruk).

50. Ibid, s. 33.

51. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 - № 2, T. 1, von 1918, «Tatbericht», s. 1.

52. Ibid, s. 5.

53. В свой полк из плена через шесть границ, с. 91—92.

54. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 - № 2, T. 1, von 1918, s. 9–11.

55. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 - № 2, T. 1, von 1918, «Flucht», s. 6–6(ruk).

56. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 119/1 von 1917 «Beleidigung», s.31.

57. Bayer. Hauptstaatsarchiv Munchen, Abt. Kriegsarchiv, Gerichtsbestand stellv. II. Inf. Brig. № 289, von 1917 - № 2, T. 1, von 1918, s. 29, 58. Ibid, s. 13–15.

59. Ibid, s. 45–46.

60. Ibid, s. 47–48.

61. Ibid, s. 49.

62. Гуль Р. Б. Красные маршалы: Тухачевский, Ворошилов, Блюхер, Котовский. М.: Молодая гвардия, 1990, с. 48.

63. Соколов Б. В. Тухачевский. Жизнь и смерть красного маршала.

М.: Вече, 2003, с. 41.

Примечания:

1

Во введении перечислены лишь основные документы и материалы, впервые вводимые в научный оборот. Подробный список всех использованных архивных документов приводится в приложении — в указателе источников (с.)

8

Директор Баварского музея армии, доктор архитектуры Эрнст Айхнер рассказал об этом мне во время беседы в музее.

9

На ее территории я побывала в сопровождении директора Баварского военного музея и пресс–атташе части.

10

Сокамерником Тухачевского в лагере Цорндорф был Ролан Гарос. — Ю. К.

11

С доктором исторических наук, специалистом по проблематике Первой мировой войны и, в частности, по истории Ингольштадтского лагеря, автором ряда исследований, посвященных его узникам, Гердтом Треффером я встречалась в Ингольштадте.

12

Доктор Герд Треффер рассказал об этом в беседе со мной зимой 2005 года.

13

Они публикуются впервые в России в данной монографии.

14

Текст этого документа на русском языке публикуется впервые.