ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕХИЯ И ПОЛЬША ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 80-90-х годов X в.

В литературе вопроса фактически нет сомнений относительно того, что приблизительно в 985 г. произошла крутая перемена в политическом курсе Мешко I по отношению к Империи и западному славянству1. Уже в этом же, 985 г., польские феодалы приняли активное участие в борьбе саксонских феодалов против восставшего в 983 г. полабо-прибалтийского славянства2.

Новый курс польского князя получил, по-видимому, окончательное оформление на съезде 986 г. в Кведлин-бурге, куда, наряду с Мешко, прибыл и Болеслав II Чешский. Чрезвычайно показательно, однако, что только относительно Мешко немецкий хронист Титмар Мерзебург-ский решился сказать: “В эти дни Мешко подчинился королю и среди других даров преподнес ему верблюда, а затем сопровождал его (Оттона III.— В. К.) в двух походах”3.

Титмар несомненно допустил ошибку, говоря о двух походах, в которых Мешко сопровождал Оттона III4. Более спорным представляется вопрос о том, в каких государственно-правовых отношениях оказались друг с другом Польша и Империя после съезда 986 г. В свое время М. 3. Едлицкий высказал предположение, что в Кведлинбурге речь шла о ленной зависимости Польши от Империи5. Иной точки зрения придерживается другой польский историк Г. Лябуда. По его мнению, в 986 г. был лишь восстановлен польско-немецкий союз6. И если, издавая “Хронику” Титмара, М. 3. Едлицкий считает возможным присоединиться фактически к концепции Г. Лябуды7, то К. Малечинокий не Сомневается в том, что Титмар имел в виду, конечно, зависимость Мешко от Империи и говорил об усилении этой зависимости8.

Что касается характеристики взглядов Титмара, то спорить, пожалуй, нет больших оснований. Титмар в соответствии со своими представлениями (см. его рассказ о подчинении Мешко Героном), конечно, мог толковать Кведлинбургское свидание Мешко с Оттоном III лишь как акт лризнания польским князем зависимости от императора. Недаром впоследствии, описывая Гнез-ненский съезд Оттона III с Болеславом Храбрым, Титмар будет с негодованием заявлять: “Пусть бог простит императору, что, делая подданного господином, он вознес его (Болеслава.— В. К) так высоко, что тот, вопреки правилу своего отца, осмеливался понемногу подчинять себе выше его стоящих...”9. А о самом Мешко немецкий хронист запишет даже, что он не смел сидеть в присутствии стоящего маркграфа Одона 10, того самого Одона, с которым в 972 г. столь успешно скрестил оружие польский князь.

Как уже отмечалось в главе 2 настоящего исследования, подобная трактовка польско-немецких отношений не была явлением изолированным, а отражала вполне определенную политическую программу сильной группировки восточногерманских феодалов. О том, что Титмар не был одинок в своей трактовке существа польско-немецких отношений X в., свидетельствуют и другие немецкие источники, например Гильдесгеймские анналы, в которых Оттон III тоже выступает по отношению к Болеславу Храброму в качестве его господина11.

Иное дело, что фактически и Мешко I и Болеслав Храбрый 'могли чувствовать себя вполне самостоятельными государями, вели самостоятельную, отвечающую их интересам внешнюю политику, а к претензиям Империи относились как к требованиям, имеющим чисто формальное значение. Однако не понимать смысла политических претензий восточногерманских феодалов они. конечно, не могли. Тем более неоправданным может показаться на первый взгляд происшедший в середине 80-х годов перелом во внешней политике Мешко I и польских феодалов.

Укрепление союза с Империей сопровождалось не только вооруженным вмешательством Польши в развитие событий у полабо-прибалтийских славян, но и привело к разрыву союза и вооруженному конфликту с бывшей союзницей Чехией. Чешские и немецкие источники отмечают начавшийся в 90-х годах X в. польско-чешский конфликт из-за Силезии и Малой Польши. В польско-чешских разногласиях из-за этих территорий, очевидно, и следует усматривать причину резкого изменения политической ориентации Древнепольского государства. Но была ли это единственная причина?

По мнению К. Малечинского 12, возвращаясь к союзу с Империей, Мешко I стремился также избежать невыгодного для него единоборства с Германией. Неясным, однако, остается, почему после всеобщего восстания полабо-прибалтийских славян (983 г.) позиции Польши перед лицом угрозы германской феодальной агрессии следует считать менее обеспеченными, чем, допустим, в 979 г. По-видимому, решающим обстоятельством при выборе Мешко нового курса была не угроза со стороны Империи, а нечто другое. Поэтому, безусловно, заслуживает внимания точка зрения М. 3. Едлицкого, подчеркнувшего очень важное значение для тогдашней польской политики лютической угрозы, которая особенно возросла после восстания 983 г.13 Подробно обосновал тезис о решающем значении восстания 983 г. для изменения курса внешней политики Мешко I Г. Лябуда14.

Дело в том, что восстание полабо-лрйбалтийского славянства, вспыхнувшее в 983 г.15, было явлением гораздо больших масштабов, чем это представляет себе, очевидно, К- Малечинский. Начавшись как рядовое, обычное выступление лютичей, оно в дальнейшем в силу целого ряда обстоятельств приобрело такие размеры, что фактически лишило германских феодалов почти всех с таким огромным напряжением сил достигнутых ими успехов к востоку от Лабы. Важнейшим из этих обстоятельств следует безусловно считать общенародный характер восстания, охватившего широкие массы населения, тяжко страдавшего от гнета германских феодалов и служащей их интересам христианской церкви. Отсюда и ярко выраженный языческий характер движения в целом.

Тесное переплетение освободительных и антифеодальных задач борьбы благоприятствовало лепеху восстания, помогло лютичам и бодричам устоять в кровавой схватке с Империей, которая к тому же выступила против них не в одиночку.

Но были и другие, уже чисто внешние обстоятельства, которые содействовали делу восставших. Главнейшим из них было позорное поражение, которое понесло войско императора Оттона II в 982 г. в битве под Котро-ной в Италии, где арабам и византийцам удалось наголову разбить немецких феодалов. Это был один из страшных ударов по рыхлому зданию немецкого имперского универсализма. Оттон II не намного пережил позор поражения и провал своих итальянских планов. Его наследнику Оттону III, которому в год смерти отца (983 г.) едва исполнилось три года, приходилось вступать на престол в чрезвычайно сложных внутриполитических условиях, вызванных претензиями на немецкий престол Генриха Баварского, которого в 984 г., даже еще в 985 г., поддерживали чешский и польский князья16.

В том же 983 г. произошло восстание в Дании, развивавшееся под языческими лозунгами и направленное .против захватнических притязаний германских феодалов. Все эти внутренние и внешние обстоятельства и обусловили дальнейшее развитие восстания 983 г. как всеобщего восстания полабо-прибалтийских славян. Вслед за лютичами движение перекинулось на земли лужицких сербов, а в 990 г. началось и всеобщее восстание бодричей, во главе которого стали их князья Мстивой и Мстидрог. В результате объединения усилий полабо-прибалтийских народностей не только была разрешена созданная на их территории немецкими реками церковная организация, но к 1000 г. на восточной границе Германии, которой удалось опять подчинить своей власти лишь лужицких сербов, сложилась приблизительно та же ситуация, которая существовала еще в эпоху Карла Великого. Пограничной рекой вновь стала Лаба (Эльба).

Восстание полабо-прибалтийского славянства, естественно, по-разному было оценено в Польше и Чехии. Мешко I и поддерживавшие его группировки польских феодалов, разумеется, усмотрели в движении лютичей страшную угрозу для себя. Их должна была беспокоить не только судьба недавно подчиненного Поморья, но, само собой разумеется, прежде всего антифеодальный и языческий характер восстания. Для только что христианизированной страны, где новая религия не успела еще пустить глубоких корней, а церковная организация была еще крайне слабой, пример успешной расправы соседних лютичей с иноземным и ненавистным духовенством был более, чем заразительным. Польские феодалы должны были каждую минуту ожидать взрыва антифеодального языческого движения, подобного тому, которое действительно произошло в Польше спустя полвека и подавление которого потребовало тогда напряжения всех сил польских феодалов и иностранной помощи.

Короче говоря, в 983 г. повторилась, но только в еще более опасных для польских крупных землевладельцев масштабах, включая и угрозу лютическо-датской коалиции 17, ситуация середины 60-х годов X в., обусловившая в то время союз и тесное военное сотрудничество Древнепольского государства с Германской империей.

В 985—986 гг. польско-немецкое военное и политическое сотрудничество, как уже говорилось, действительно наладилось. Перед лицом созданной лютичами угрозы классовым позициям польских феодалов отступили на задний план их противоречия с Германской империей, а Мешко I и его преемник не считали нужным реагировать на высокомерные претензии восточногерманских феодалов в сфере государственно-правовых отношений, поскольку они могли иметь лишь формальную силу, будучи по существу только юридической фикцией.

Мешко I довольно быстро прореагировал на изменение обстановки между Лабой и Одрой. Как правильно отмечает К. Малечинский, уже в 984 г. польский князь, в отличие от чешского и баварского союзников, не проявил никакой активности в борьбе против Оттона III 18. Г. Лябуда предполагает даже, что в том же 984 г. Мешко пытался установить общую линию поведения с бод-рицким князем Мстивоем в целях организации совместной военной акции против лютичей '9. Возможно, впрочем, что поворот в политике польского князя наметился даже еще раньше, как бы в предчувствии событий 983 г. Речь идет о браке Мешко I и Оды, дочери Дитриха, маркграфа Саксонской Северной марки, того самого маркграфа, против которого были направлены первые удары лютичей20. Брак этот состоялся в 980 г., причем женой польского князя оказалась монахиня, как утверждает Титмар, без разрешения церковных властей ушедшая из монастыря. Судя по тому, что этот второй брак Мешко не вызвал конфликта с саксонскими феодалами, можно полагать, что Мешко согласовал с ними свои действия. Любопытно, что и Титмар, епископ, находит возможным найти слова, оправдывающие явно беззаконный, казалось бы, с его точки зрения, поступок Оды: “Учитывая, однако, пользу родины и необходимость обеспечения ей мира, не произошло из-за этого повода (т. е. брака Оды и Мешко.— В. К.) разрыва отношений, но найден был достойный способ возвращения согласия.

Потому что благодаря Оде увеличилось число сторонников Христа, возвратилось на родину много пленных, были сняты оковы со скованных и открыты врата тюрем для преступников21. Поэтому я надеюсь, чго бог простил ей великий грех, который она совершила, поскольку оказала она столь великое рвение в этих богоугодных поступках”22.

Таким образом, прежде всего собственные классовые и политические интересы польских феодалов и их князя определили неизбежность польско-лютического конфликта в середине 80-х годов X в. и возвращение Древне-польского государства к союзу с Империей. Антилюти-ческую политику в дальнейшем последовательно проводил Мешко I. Ее продолжил и его преемник, сын Доб-равы, Болеслав Храбрый.

Об остроте 'польско-лютических противоречий описываемого времени очень красноречиво говорит тот факт, что в 1003 г., в связи с польско-германским конфликтом, лютичи решили пойти на заключение союза с Империей, направленного против Польши. Об этом свидетельствуют следующие слова Титмара Мерзебургского, описывающего пребывание Генриха II в Кведлинбурге в марте 1003 г.: “Наконец, он (Генрих II.— В. К) сердобольно принял послов от ратарей и тех, которые называются лютичи, и при помощи приятных им даров и обещаний успокоил бывших бунтовщиков, превратив врагов в ближайших друзей”23.

Совершенно иначе развивались во второй половине 80—90-х годов чешско-лютические отношения. Уже в 984 г. Болеслав II поспешил овладеть Мисней (Мейс-сен), которую Империи удалось возвратить себе между 985—987 гг. Любопытно, что чешский князь не остановился перед тем, чтобы воспользоваться недовольством местного славянского населения24. Не менее важно, что именно в том же 984 г. Мешко женил своего сына Болеслава на дочери мисненского маркграфа Рикдага25. Вскоре, однако, Болеслав прогнал ее и взял себе новую жену из Венгрии26.

В дальнейшем разрыв между лютической политикой Болеслава II и Мешко I становится еще более разительным. Болеслава II явно не только не испугал размах языческого восстания между Одрой и Лабой, которым он поспешил воспользоваться в 984 г., но скорее наоборот, побудил его вернуться к традиционной политике союза с лютичами27, хотя формально в немецко-люти-ческом конфликте 80-х годов X в. чешский князь придерживался нейтралитета28, а в 992 г. вынужден даже был явиться на помощь к Оттону III под Бранибор29. В 995 г. в походе на лютичей и бодричей Оттона III должен был принять участие сын Болеслава II, тоже Болеслав 30. Надо думать, что эти выступления чешского князя были лишь вынужденными обстоятельствами уступками Империи, причем, как полагает Г. Булин, Болеслав II мог даже выступить посредником между императором и лютичами в 992 г.31

Но если Болеслав II и не решился вмешиваться в лютическо-немецкий конфликт на стороне восставших лютичей и даже временами вынужден был оказывать военную помощь императору, то зато в своем столкновении с Древнепольским государством он без всяких сомнений выступил в качестве союзника языческих лютичей, призвав к себе на подмогу их военные силы32. Немецкий летописец Титмар Мерзебургский, очевидно, очень хорошо отдавал себе отчет в характере чешско-лютических отношений того времени, если, начиная свой рассказ о перипетиях польско-чешской войны 990 г., поспешил прямо заявить: “Болеслав (Чешский.— В. /С.)

призвал на помощь лютичей, которые всегда были верны ему и его предкам”33.

Сказанного выше, как кажется, достаточно для того, чтобы сформулировать основной тезис, что в своем отношении к восстанию полабо-прибалтийских славян чешский князь руководствовался чисто политическими мотивами и что от заключения вполне открытого союза с языческими лютичами его удерживали только опасения вызвать на себя удар Германской империи.

Очевидно, чешскому князю и чешским феодалам, правившим давно христианизированной страной, языческие лозунги восстания 983 г. не казались опасными. Их классовым позициям возросшее политическое могущество и влияние языческих лютичей не принесло угрозы. Именно поэтому Болеслав II, подобно тому, как это сделал в 1003 г. Генрих II, мог позволить себе политическую роскошь обратиться в 990 г. к языческим лютичам за помощью против христианской Польши.

Новая расстановка классовых и политических сил, сложившаяся после 983 г. “а территории, ограниченной Лабой и Одрой, была, таким образом, важнейшей причиной, обусловившей разрыв польско-чешского союза. Не в интересах чешского князя было поддерживать активную антилютическую .политику Мешко I. Подавление полабо-прибалтийского 'славянства могло только усилить Империю, постоянно дававшую Болеславу II почувствовать на себе ее тяжелую руку.

Но прежде чем коснуться хода военных действий, начавшихся в результате разрыва польско-чешского союза и возникновения вооруженного конфликта между двумя западнославянскими странами, необходимо отдать себе отчет в том, какие конкретно территории являлись в конце 80—90-х годов предметом спора между польскими и чешскими феодалами. В разрешении этого вопроса исследователь имеет возможность опереться на вполне определенные данные как немецких, так и чеш-ких нарративных источников. Однако особое значение

33 Bolizlavus Liuticios suis parentibus et sibi semper fideles in auxilium sui invitat. Thietmar, L. IV, cap. 11.

приобретает анал'из двух документальных источников — так называемой учредительной грамоты Пражского епископства, сохранившейся в составе грамоты 1086 г., и документа “Dagome iudex”. Оба этих документа содержат в себе описание: первый — чешских, а второй польских границ рассматриваемого времени. При этом есть определенные основания полагать, что и тот и другой документ 'были документами 'политической борьбы, связанной не только с внутренним, ню и международным развитием Древнечешского и Древнепольского государств 34.

Поскольку грамота 1086 г. является, без всякого сомнения, гораздо более загадочным документом, чем документ “Dagome iudex”, кажется совершенно естественным начать анализ именно с нее и даже подробно изложить ниже основное ее содержание.

Так называемая грамота 1086 г. помещена во второй книге “Хроники” Козьмы Пражского. Как отмечает чешский хронист, грамота 1086 г. не является новым документом, а представляет собой подтвердительную грамоту, основанную на документе X в. По словам Козьмы, дело обстояло следующим образом.

В 1086 г. императором Генрихом IV был созван сейм в городе Майнце. На этом сейме чешский князь Врати-слав II был провозглашен королем Чехии и Польши (император собственноручно возложил “а него королевскую корону). Трирскому архиепископу Энгельберту было поручено совершить над Вратиславом обряд коронования в чешской столице Праге35.

Именно на этом сейме в Майнце тогдашний пражский епископ Яромир выступил с жалобами на то, что Моравия имеет отдельное епископство, в то время как с самого начала она была подчинена в церковном отношении епископству в Праге. В доказательство справедливости своих претензий Яромир развернул старую грамоту пражского епископа св. Войтеха, утвержденную, якобы, как папой Бенедиктом, так и императором Оттоном I. Жалоба Яромира была поддержана его братом князем Братиславою и другими, в результате чего была издана новая грамота, по содержанию аналогичная старой с определением границ Пражского епископства36. Таким образом, требования епископа Яромира были удовлетворены.

Подтвердительная грамота 1086 г. помечена 29 апреля и скреплена подписью императора Генриха IV, которую, как утверждает Козьма, на его глазах он собственноручно поставил на грамоте. В хронике приводится изображение знака императора37. Грамота 1086 г., согласно заявлению Козьмы, была утверждена в том же году и антипапой Климентом III38.

Помимо сохранившегося в хронике Козьмы Пражского текста грамоты 1086 г., известна еще одна редакция этого документа, представленная списком XII или конца XI в. в одном из мюнхенских архивов39. Некоторые исследователи полагают, что последняя редакция ближе к оригиналу, чем текст у Козьмы, хотя различия между ними невелики. Они касаются главным образом вступительной и заключительной части грамоты40.

Вступительная часть грамоты повторяет жалобу епископа Яромира, утверждавшего, что первоначально Пражское епископство охватывало и Чехию и Моравию, что именно в этих границах оно было утверждено папой Бенедиктом и императором Оттоном I и что только впоследствии с согласия его предшественников оно было разделено и уменьшено41. Далее говорится о восстановлении первоначальных границ Пражской епископии, упоминаются присутствующие при этом решении лица и дается подробное описание восстановленных старых границ епископства. Именно эта часть документа вызывает больше всего споров и является самой важной для историков. Поэтому здесь целесообразно полностью привести ее в переводе: “Границы же ее (Пражской епископии.—В. К.) на западе таковы: Тугаст, -которая простирается до среднего течения реки Хуб (Коубы), Зель-за, Седличане и Лучане и Дечане, Лютомеричи, Лему-зы вплоть до середины леса, составляющего границу Чехии. Затем на север границы таковы: Пшоване, Хорваты и другие Хорваты, Слензане, Тшебовяне, Бобряне, Дедошане вплоть до середины леса, по которому идут границы Мильчан. Отсюда на восток границами являются такие реки: именно Буг и Стырь с городом Краковом и провинцией по имени Ваг со всеми областями, относящимися к названному городу, который есть Краков. Затем (границы Пражской епископии.— В. К.) продолжаются широко по границам 'венгров вплоть до гор, которые называются Татры. Далее, в той стороне, которая обращена на юг, епископия эта охватывает область Моравии вплоть до реки, которая называется Ваг, и распространяется до середины леса, называемого Моуре, и до тех же гор, которые образуют границу Баварии”42.

В заключительной части грамоты 1086 г сообщается о согласии Братислава II Чешского >и его брата Конрада восстановить Пражскую епископию в ее прежнем размере и об утверждении ее границ на вечные времена императором Генрихом IV43.

Первый вопрос, который естественно возникает при изучении документа 1086 г., следует, по-видимому, формулировать следующим образом: подлинна ли сама по себе грамота 1086 г., не является ли она более поздней подделкой, так или иначе увязанной с событиями майнц-кого сейма 1086 г.?

Вопрос этот фигурировал уже в литературе. Его сформулировал немецкий ученый А. Бахман, который считал изложенный выше документ подлогом, составленным в 1088 г. пражским епископом Яромиром. Бахман, правда, не решался отрицать, что в 1086 г. Генрих IV действительно выдал Яромиру какую-то грамоту, однако, по его мнению, в ней ничего не говорилось о присоединении Моравского епископства. Вопрос о Моравии всплыл только в 1088 г. после смерти оломуцкого епископа, когда Яромир совершил подлог, чтобы оправдать присоединение Моравии к своему диоцезу44.

Нужно сказать, что уже в свое время эта точка зрения осталась изолированной в историографии. Дело в том, что само по себе наличие мюнхенской копии приви-лея 1086 г., копии, как явствует из написания собственных имен, составленной немцем45, и как указывалось уже выше, более близкой к оригиналу, определенным об-

Chrovati, Slasane, Trebowane, Boborane, Dedosane, usque ad mediam silvam, qua Milcianorum occurrunt termini Inde ad orientem hos flu-vios habet terminos' Bug scilicet et Ztir cum Cracoua civitate provin-riaque, cui Wag nomen est, cum omnibus regionibus ad praedictam urbem pertinentibus, quae Cracova est. Inde Ungarorum limitibus additis usque ad montes, quibus nomen est Tritri, dilatata procedit. Deinde in ea parte quae meridiem respicit addita regione Moravia usque ad fluvium cui nomen est Wag, et ad mediam silvam, cui nomen est Moure, et eiusdem montis eadem parochia tendit, qua Bavaria liminatur. Cosmas, L. II, cap 37

разом говорит против предположения А. Бахмана. Помимо того, построение А. Бахмана оказывается при ближайшем рассмотрении лишенным всякой внутренней логики. В самом деле, если первоначальный текст документа 1086 г. ничего не говорил о Моравии, то остается совершенно непонятным, о чем вообще в таком случае могла бы говорить грамота 1086 г. и зачем бы она могла понадобиться пражскому епископу46.

Гораздо логичнее поэтому представляется, как это и делает Козьма в своей хронике, прямо связывать появление привилея 1086 г. с тем ожесточенным спором, который в течение предшествовавших двадцати лет вел Яро-мир по поводу границ своей епархии. В этом споре его брат князь Вратислав твердо отстаивал точку зрения моравского епископа, выступая решительным противником территориальных претензий Яромира47. Кстати говоря, столкновение точек зрения чешского князя и пражского епископа не ограничивалось только вопросом о границах епархии последнего. Известную роль в их противоречиях играли и вопросы славянской литургии, запрещенной в Чехии в 1080 г. папой Григорием VII. Яромир был яростным противником славянского богослужения, в то время как его брат Вратислав относился с симпатией к деятельности монахов Сазавского монастыря и даже добивался в Риме согласия ъа распространение славянской литургии в Чехии48.

Многолетние споры чешского князя и пражского епископа по поводу границ пражской епископии прекратились только в 1085—1086 гг. и, по-видимому, не случайно именно в это время. Дело тут, разумеется, отнюдь не в том эффекте, который должно было дать торжественное представление на имперский сейм грамоты св. Вой-теха. Вспомним, что на этом же сейме Вратислав II был провозглашен не только чешским, но и польским королем. Именно в свете притязаний чешского князя на польские земли вполне естественным представляется его отказ от спора с Яромиром по поводу границ пражской епископии. Ведь в грамоте 1086 г. прямо упоминаются польские земли — Силезия и Малая Польша. Если учесть, какое важное значение придавалось в то время совпадению церковных и политических границ49, то изменение позиции чешского князя в споре с Яромиром станет совершенно понятным. Церковные границы являлись оправданием политических. Современники, как об этом свидетельствуют слова самого Козьмы при описании им границ чешского княжества в правление Болеслава II, твердо стояли на точке зрения совпадения государственных и церковных границ50.

Итак, нет оснований сомневаться в подлинности грамоты 1086 г., предполагать в ней какой-то более поздний подлог, сделанный епископом Яромиром. Наоборот, есть все данные считать ее важным политическим документом, отражавшим вызванное событиями совпадение интересов чешского князя и пражского епископа.

После недавних работ В. Шлезингера и особенно Б. Кшеменской и Д. Тржештика51, изучивших грамоту 1086 г. как памятник средневековой немецкой дипломатики, должны отпасть всякие сомнения на этот счет.

Иное дело, что Козьма Пражский, вопреки его заверениям, сам лично не присутствовал на Майнцком сейме, который в действительности состоялся в 1085 г. и на котором подготавливался проект документа 1086 г., окончательно составленного именно в 1086 г. в Регенсбурге. Для целей настоящего исследования не так уж существенно, что в своем описании Майнцкого сейма Козьма опирается на литературную манеру хрониста начала X в. Регинона следователей, свидетельствующие о том, что чешский хронист действительно имел в своем распоряжении копию грамоты 1086 г., которую он, как будет отмечено ниже, подверг известному редактированию.

Но из факта признания подлинности грамоты 1086 г., как таковой, еще не следует, что излагаемый в ней более древний документ (грамота прямо ссылается на него) тоже надо признать подлинным. Иными словами, исследователю предстоит еще ответить на вопрос о подлинности или подложности того привилея, который лег в основу вполне законно оформленного документа 1086 г. Следует сказать, что и этот вопрос обсуждался уже неоднократно в литературе предмета. Причем высказывались мнения как в пользу подлинности, так и в подтверждение подложности рассматриваемой грамоты. Следовательно, необходимо разобрать все pro и contra, выдвигавшиеся в ходе дискуссии.

Как видно из текста грамоты 1086 г., по своей форме она представляет собой подтвердительную грамоту другого неизвестного в оригинале документа — учредительной грамоты Пражского епископства. Об этом прямо говорит заявление привилея 1086 г. о том, что границы Пражской епархии восстанавливаются в том виде, в каком они существовали ab initio — с самого начала. Выступая на заседании Майнцкого сейма, епископ Яромир, по словам Козьмы, утверждал даже, что представленный им древний привилей принадлежал пражскому епископу св. Войтеху. И тут возникает первое затруднение. Дело в том, что Пражское епископство было основано в 973 г. (до 1344 г. оно подчинялось Майнцкой архиепископии), а первым пражским епископом был саксонец Дитмар (973—982) 53. Между прочим, о том, что первым пражским епископом был саксонец Дитмар, хорошо знал и автор первой чешской хроники, не забывший упомянуть и о том, что Дитмар “в совершенстве знал славянский язык”54. Войтех, происходивший из княжеского рода Славниковцев, был вторым епископом в Праге, о чем тоже знал Козьма Пражский55. Отсюда вывод: учредительная грамота Пражского епископства не могла быть связана с именем Войтеха.

Пытаясь преодолеть этот первый аргумент, свидетельствующий, казалось бы, о подложности рассматриваемого документа, чешский исследователь И. Калоусек, следуя в данном случае за В. Тонком, выдвинул предположение, что в 1086 г. епископ Яромир воспользовался не самой учредительной грамотой, а лишь ее позднейшей копией, подтвержденной Войтехом. Правда, он сам понимал неубедительность такого объяснения, заметив, что остается совершенно неясным 56, зачем понадобилось Войтеху вторичное подтверждение границ Пражской епископии.

Иначе подошел к делу другой чешский ученый — В. Новотный. По его мнению, границы Пражской епархии вообще первоначально не были точно определены. Такое определение произведено было только в период пребывания на пражской епископской кафедре Войтеха и было связано с расширением власти чешского князя на Моравию. Болеслав II был прямо заинтересован в уточнении границ Пражской епископии. Отсюда его согласие на избрание Славниковца пражским епископом, поскольку Славниковцу было гораздо легче, чем кому-либо другому, добиться такого расширения границ Пражской епископии.

Основным источником, на котором строил свои предположения В. Новотный, является Granum catalog! epis-coporum Olomucensium57.

В этом документе действительно говорится о том, что в третий год епископства св. Войтеха Моравия и Чехия, Моравское и Пражское епископства были объединены в церковном отношении58.

К сожалению, однако, В. Новотный не обратил внимания на явное противоречие, которое существует между излагаемой в привилее 1086 г. и приписываемой св. Войтеху грамотой и привлекаемым им списком оло-муцких епископов. В первой определенно говорится об единстве церковной организации для Чехии и Моравии ab initio, во втором — речь идет об установлении такого единства только при епископе Вонтехе. Но дело не в одном лишь этом.

Остроумная гипотеза В. Новотного окажется совершенно неприемлемой, если мы учтем, что главный источник, на котором покоится его сложное построение, — Granum catalogi — является всего лишь очень поздней, относящейся к XV в. компиляцией, основанной на хронике Пулкавы59. Иными словами, само по себе сообщение этого источника оказывается не более, чем искусственной комбинацией, использующей данные той самой грамоты 1086 г., к объяснению которой оно привлекается.

Итак, приходится констатировать, что ни Калоуску, ни Новотному не удалось опровергнуть тот первый аргумент, который свидетельствует против подлинности изложенной в документе 1086 г. учредительной грамоты Пражского епископства.

Не более убедительным представляется и предположение, что ссылка епископа Я'ромира на привилей св. Войтеха является изобретением самого хрониста60. Думается, что в таком случае Козьма постарался бы связать концы с концами и не связывать вступление Войтеха на пражскую кафедру с именем императора Отто-на II61, вступая тем самым в явное противоречие с грамотой 1086 г., где прямо говорится об Оттоне I. Противоречие это тем более поразительно, что само основание Пражской епископии и избрание Дитмара, пусть ошибочно, но самым определенным образом связываются хронистом с именем Оттона I, “сына императора Генриха”62. Но вопросом о появлении имени св. Войтеха не исчерпывается аргументация противников подлинности учредительной грамоты.

К первому аргументу прибавляется не менее весомый второй. Исследователи грамоты 1086 г. давно уже обратили внимание на тот факт, что перечисленные в представленной епископом Яромиром грамоте лица, принимавшие якобы участие в ее издании, в действительности не были современниками. Речь идет об императоре Оттоне! (936—937гг.), папе Бенедикте VI (972—974 гг.), при котором было учреждено Пражское епископство, или его преемнике папе Бенедикте VII (974—983 гг.) и самом пражском епископе Войтехе Славниковце, занимавшем кафедру в Праге с перерывом с 983 по 994 г. Правда, в самом тексте грамоты 1086 г. имя св. Войтеха не фигурирует, однако нет никаких оснований, как говорилось только что, предполагать, что официальная ссылка на него в речи Яромира может быть простым вымыслом Козьмы. Следует думать, что имя Войтеха действительно прозвучало на Майнцком сейме.

Интересную попытку обойти это внутреннее противоречие 'источника сделал русский исследователь В. Ре-гель. Но для этого ему потребовалось произвести над грамотой целый ряд сложных операций. Во-первых, пришлось отказаться от мысли, что рассматриваемый документ может быть учредительной грамотой Пражского епископства от 973 или 974 г. Так же, как это сделал несколько позже В. Новотный, В. Регель попытался связать появление исследуемого привилея с объединением Чехии и Моравии в церковном отношении и предложил датировать его 983 г.63 Далее, ему пришлось предположить описку в привилее в имени 'императора Отто'на: Оттон I был переделан им на Оттона II (973— 983 гг.) 64. Такого рода исправление оправдывается автором ссылкой на упомянутый уже выше весьма сомнительный и поздний источник — Granum catalog!, где действительно речь идет об императоре Оттоне П. Но, как очевидно уже из предыдущего, использование этого памятника при анализе грамоты 1086 г. ни в коем случае 'нельзя признать законным.

Аргументацию В. Регеля еще более ослабляет то обстоятельство, что и поправленный им привилей св. Вой-теха оказывается тем не менее документом, находящимся в явном противоречии со списком оломуцких епископов, так как относимое списком на трений год епископства Войтеха объединение Чехии и Моравии в рамках одной .церковной организации никак не попадает на 983 г. В. Регелю приходится вносить соответствующие исправления и в Granum catalog вновь предполагая канцелярскую ошибку65.

Остроумная, “о все же довольно фантастическая гипотеза В. Регеля не нашла поддержки даже среди самых упорных сторонников подлинности исследуемой грамоты 66.

Третий аргумент, заставляющий считать предъявленный епископом Яромиром привилей св. Войтеха подделкой, заключается в 'следующем. В грамоте, приписываемой св. Войтеху, прямо указывается, что Пражское епископство ab initio обнимало Чехию и Моравию (... quod Pragensis episcopatus... ab initio per totum Boemiae ac Moraviae ducatum unus et integer constitutus...). Между тем, в одном из документов 976 г. среди суффраганов майнцкого архиепископа, наряду с пражским, упоминается и моравский епископ67.

Не менее показательно, что о существовании самостоятельного моравского епископа знал и Козьма Пражский. Под 1067 г. он записал в своей хронике: “Рассказывают, однако, что был в Моравии еще до времен Севера68 какой-то епископ, кажется, по имени Врацен”6Э.

Как правильно отмечает К. Потканьокий, эти слова Козьмы не следует толковать в том смысле, что Врацен управлял своей епархией непосредственно перед вступлением епископа Севера на пражскую кафедру в 1030 г. Козьма указывает только на сам факт, что в Моравии был некогда до Севера отдельный епископ70.

Само собой разумеется, то обстоятельство, что ничего не изгеетно о дальнейшей судьбе моравского епископства т X в. и что упоминание о нем в документе 976 г. и хронике Козьмы Пражского являются единичными, не дают права делать вывода, как это сделал И. Калоусек71, что данный аргумент, направленный против тезиса о подлинности привился св. Войтеха, не может быть признан обоснованным72. Наоборот, обоснован он, на наш взгляд, как нельзя более серьезно, принимая во внимание состояние источников.

Пусть это епископство просуществовало даже очень короткое время — существа дела это изменить не может. Гораздо важнее, что епископство это было основано одновременно или почти одновременно с пражским и было подчинено, как и пражское, майнцкому архиепископству73. Не более убедительными представляются и соображения В. Новотного, пытавшегося изобразить упомянутого в 976 г. моравского епископа обычным мис-сийным епископом74, поскольку они не только не подтверждаются, но и прямо противоречат приведенным выше данным. Что касается В. Регеля, то он лишь использовал показания грамоты 976 г. в совокупности с сообщениями списка оломуцких епископов для того, чтобы дополнительно обосновать свою неудачную датировку привился св. Войтеха 983 г.75

Наконец, четвертый основной аргумент, приводившийся для доказательства подложности Учредительной грамоты, приписываемой св. Войтеху. На этом аргументе особенно настаивал К. Потканьский. Спор Яромира с оломуцким епископом Яном из-за Моравии длился целых двадцать лет. Спор этот специально рассматривался в Римской курии. Однако нет никаких признаков, чтобы Яромир когда-либо до 1086 г. пытался представить в оправдание своих претензий пресловутый привилей се. Войтеха. Отсюда, делает вывод К- Потканьский, следует, что либо до этого времени такого привилея вообще не было, либо, если он и был, то Яромир ясно представлял себе, что ссылки на него в Риме, где хорошо знали обстоятельства основания пражской епархии, не дадут каких-либо результатов 7fr.

Этот последний аргумент, взятый отдельно, нельзя, по-видимому, признать бесспорным. Оя может приниматься во внимание лишь в связи с первыми тремя. И вот по каким основаниям. Происшедшее в 1062 г. разделение пражской епархии было официально санкционировано Римским престолом, :как это явствует из письма папы Григория VII к моравским князьям Отто и Конраду в 1079 г. Поэтому ссылки на какие-либо предшествующие этой санкции Рима документы не могли предрешить судебного приговора папы77. Ведь известно, что lex posteriori deiogat priori.

Тем не менее, остается все же весьма странным, что Яро'мир ни разу не попытался опереться в своем споре на такой важный документ, как учредительная грамота Пражского епископства, документ, связанный к тому же с личностью святого и мученика. В лучшем для Яро-мира случае факт этот прямо свидетельствует, что сам пражский епископ сомневался в подлинности привился св. Войтеха, не считая в действительности его учредительной грамотой Пражского епископства. Ему не могло не быть известно, что ab initio существовали как пражское, так и моравское епископства.

С учетом же всех предыдущих соображений, свидетельствующих против подлинности анализируемого документа, придется, по-видимому, склониться к худшему для Яромира варианту решения вопроса. Потканьский скорее всего прав, когда прямо подозревает пражского епископа в фальсификации документа78.

Итак, разбор дискуссии, посвященной содержащемуся в грамоте 1086 г. так называемому прнвилею св. Войтеха, приводит к следующим бесспорным, по-видимому, выводам:

1) привилей этот не является учредительной грамотой Пражского епископства;

2) в том виде, в каком он был представлен епископом Яромиром на Майнцком соборе 1085 г. и был изложен в грамоте 1086 г. императора Генриха IV, т. е. в качестве учредительной грамоты Пражского епископства, привилей представляет собой очевидный фальсификат;

3) в изготовлении такого фальсификата был прежде всего заинтересован пражский епископ, который, по-видимому, принимал непосредственное участие в его составлении.

Признание всех этих трех важнейших выводов из дискуссии не освобождает, однако, исследователя от обязанности подробно проанализировать привилей СБ. Войтеха с точки зрения его конкретного содержания, с точки зрения тех конкретных данных, которые в нем имеются. Речь идет, разумеется, прежде всего об описании границ пражского епископства. Уже сам характер средневековых фальшивок, часто содержащих в себе в препарированном виде реальные элементы более древних документов, прямо обязывает произвести соответствующий анализ79.

Но прежде, чем перейти к этой части работы, необходимо остановиться еще на одном вопросе, решение которого, как кажется, не будет лишним в рамках настоящего исследования.

Выше было показано, что в представленном епископом Яромиром привилее св. Войтеха наличествовали такие черты, которые должны были возбудить естественные подозрения у современников. Если большинство непосвященных могло, правда, просто не обратить на них внимания, то зато такой неплохо образованный для своего времени человек, к тому же близко стоявший к пражскому епископу80, как Козьма, едва ли мог не заметить их совершенно. Это тем более невероятно, что в самой хронике Козьмы Пражского содержатся известия, прямо или косвенно противоречащие данным учредительной грамоты Пражского епископства, фигурировавшей на Майнцком сейме.

Отсюда два следующих вопроса: 1) верил ли сам автор хроники в подлинность излагаемой в привилее 1086 г. учредительной грамоты? и 2) как пытался он разрешить и пытался ли вообще разрешать) те противоречия, которые возникали в ряде случаев между данными этой грамоты и грамоты 1086 г. в целом с другими данными, которые он использовал в своей хронике?

Ставя перед собой эти вопросы и пытаясь на них ответить, исследователь с самого начала оказывается в очень затруднительном положении, потому что Козьма приводит в своем труде не одну, а целых две учредительные грамоты Пражского епископства. Первая — это рассматриваемый прив'илей св. Войтеха. Вторая помещена Козьмой в 22 главе первой книги его хроники. Козьма оговаривается, правда, что передает содержание этого документа только приблизительно, в пересказе81. В нем сообщалось, что сестра Болеслава II Чешского по имени Млада-Мария передала папе Иоанну XIII (965—972 гг.) просьбу чешского князя об организации в его стране самостоятельного епископства. Папа согласился с просьбой Болеслава и настоящей грамотой учреждает епископство в Праге, “однако не согласно обряда или секты болгарского или русского народа или славянского языка, но верно следуя апостольским обрядам и установлениям”. В этих целях чешскому князю дается совет подобрать для занятия епископской кафедры кандидата, владеющего латынью82. Вот и все, что говорится в этой учредительной грамоте Пражского епископства, приписываемой папе Иоанну XIII. В ней,

как это совершенно очевидно читателю, не говорится самого главного. В 'ней нет ничего ии об отношении нового еяископства к кафедре в Регенсбурге, под церковной юрисдикцией которой находилась Чехия до основания пражского епископства, ни о границах новой епархии, не упоминается даже совершенно обязательное в такого рода документах имя императора. Зато в ней содержится запрещение славянской литургии, русских или болгарских церковных обрядов, причем запрещение это делается тогда, когда Русь вообще не приняла еще христианства.

Основываясь на всех этих обстоятельствах, принимая к тому же во внимание явные погрешности формуляра документа, чешский исследователь М. Дворжак пришел, очевидно, “ единственно правильному выводу: приписываемая папе Иоанну XIII учредительная грамота Пражского епископства является довольно поздним подлогом, возникшим в связи с запрещением славянской литургии в Чехии, согласно грамоте Григория VII, направленной в 1080 г. князю Братиславу II 83. Грамота, приписываемая Иоанну XIII, неправомерно переносила явления идеологической и церковно-политической борьбы второй половины XI в. на целое столетие назад. Являясь важным политическим документом второй половины XI в., она, разумеется, не может привлекаться к изучению событий X в.84

Из тех соображений, которые были сформулированы Дворжаком в связи с анализом так называемой грамоты Иоанна XIII, неосновательным представляется только одно. Чешский исследователь считает Козьму Прагжского автором этого подлога85. Думается, однако, что нет положительных данных для такого рода предложения.

Если бы Козьма на самом деле являлся автором грамоты Иоанна XIII, то, во-первых, он едва ли смог преодолеть искушение и поместить в своей хронике ее не в полном виде, а только в пересказе; во-вторых, он, без сомнения, постарался бы совместить, согласовать в самом тексте ее данные с данными грамоты св. Войтеха. Ни того, ни другого, тем не менее, он не сделал, и не сделал, .конечно, потому, что с одинаковым доверием отнесся как к одному, так и к другому документу.

Но почему же в таком случае он не заметил несоответствия, несогласованности их? Впрочем, действительно ля он не заметил этой несогласованности? Скорее всего наоборот. Он заметил ее, причем в самом важном и для него и для современного исследователя пункте. Грамота Иоанна XIII ничего не говорит о границах пражской епархии, а значит, и о границах Чешского государства. Этот пробел пополняла грамота, изданная от имени папы Бенедикта. Таким образом, второй документ как бы развивал первый, восстанавливал потерянное звено в цепи событий. Для Козьмы, очевидно, именно это и было самым главным.

Короче говоря, фальсификат XI в., составленный скорее всего под непосредственным влиянием епископа Яромира (а такому прожженному политическому интригану, как пражский епископ, которого сам Козьма назвал “старым отступником Юлианом”86, не было ни нужды, ни охоты согласовывать и сопоставлять 'изготовляемые под его руководством подлоги), оказался, по-видимому, тем документом, который должен был не столько ослабить, сколько, наборот, усилить доверие хрониста к изложенной в привилее 1086 г. грамоте св. Войтеха.

Но случай с подложной грамотой Иоанна XIII не единственный, когда данные хроники Козьмы расходились с данными грамоты св. Вюйтеха в документе 1086 г. Поэтому целесообразно проследить за действиями Козьмы еще дальше.

Выше уже отмечалось, что сообщение грамоты св. Ройтеха о том, что Чехия и Моравия ab initio составляли одно епископство, противоречит сообщению хроники о моравском епископе Врацене. Нужно, однако, учитывать, что такое противоречие совершенно очевидно для нынешнего исследователя хроники потому, что он сопоставляет слова Козьмы с показаниями грамоты 976 г. и устанавли-

вает одновременное существование двух епиокопств именно в момент образования епископства в Праге. Но такое сопоставление, очевидно, совершенно не приходило в голову чешскому хронисту. Он не пользовался грамотой 976 г. -и в том факте, что в Моравии еще до 1030 г. был отдельный епископ, не усматривал никакого противоречия ab initio документа св. Войтеха. Козьма ведь просто не знал, когда жил или мог жить епископ Врацен.

Ясно, что “ данном случае нельзя требовать от Козьмы каких-либо попыток согласовать данные своих источников. Таких попыток у него нет.

Чрезвычайно сложным было бы положение чешского хрониста, если бы о“ попытался дать ответ на другую загадку в документе св. Войтеха. Документ этот был издан от имени императора Отгона I. Между тем, Козьме было хорошо известно, что посвящение Войтеха в пра'ж-ские епископы состоялось при Отгоне II87. С другой стороны, он знал и о том, что Пражское епископство было учреждено при Отгоне I, что тогда же был посвящен и первый пражский епископ Дитмар 88. Оказавшись перед таким затруднением, Козьма не решился искагь из него какого-либо выхода. Он оставил все в гаком 1же положении, как нашел. Можег быгь, впрочем, чго он рассуждал при эгом так же, как и в случае с грамотой Иоанна XIII, г. е. истолковал все упомянугые события как [развитие одного процесса — учреждения пра'жского епископсгва. Если эго гак, то имя Отгона I могло и не смутить его, могло казаться ему вполне уместным.

Совершенно иначе поступает Козьм-а в другом случае, когда противоречия в его сведениях оказываются абсолютно явными. Как уже говорилось, в более близком к оригиналу списке грамоты 1086 г. указывалось, чго разделение пражского епископсгва произошло без согласия (sine consensu) предшесгвенников Яромира. В хронике Козьмы это место изложено по-другому. Здесь говорится о согласии предшественников Яромира на такое разделение. Слово sine исчезает из текста. Эго исчезновение не случайно. Козьма прекрасно знал, что дело обстояло как раз наоборог тому, как оно изображено в грамоте, что предшественник Яромира на пражской кафедре епископ

Север согласился с выделением моравского епископства, потребовав за это согласие огромного материального вознаграждения 8Э. Отсюда 'наблюдаемая в его теисте грамоты 1086 г. правка.

Так появляется возможность сформулировать ответы иа поставленные выше вопросы. Козьма был убежден в подлинности иришлея ов. Войтеха. Используя грамоту 1086 г., он не механически воспринимал ее сведения, а сознательно сопоставлял ,их с тем материалом, который мм излагался.

Но Козьма не только сопоставлял и согласовывал, где мог это сделать, данные грамоты св. Войтеха с другими сведениями своей хроники. В его труде видны следы прямого использования грамоты как источника для чешской истории Хв. Выше90 уже приводилось то место из хроники Козьмы, в котором он, ссылаясь на грамоту св. Войтеха, определяет политические границы Древнечешского государства при Болеславе II. Почти цитатой из того же документа звучат слова из сочиненной Козьмой предсмертной речи Болеслава II к его сыну. Болеслав II напоминал сыну, что он границы своего государства “расширил вплоть до гор, которые находятся за Краковом и называются Татры”91. Наконец, опираясь на грамоту св. Войтеха, Козьма датирует и утрату Древнечешсиим государством этого польского города 999 г. Польский историк Я- Натансон-Л вский, по-видимому, совершенно прав, ког-

89 Hie (Север.— В. К.) fere omni tempore sui praesulatus sine aliqua reiragatione et sine omni contradictione Boemiae et Moraviae quasi unum et individuum episcopium rexit, et rexTsset si non post obitum Zpitigneu, nimia devictus efflagitatione Wratizlai ducis, con-sensisset promoveri Johannem episcopum in Moravia, prius tamen multorum sub testimonio huiusmodi deliberate pheodo et allodio sive concambo, scilicet ut Pragensis praesul XII villas, quae sunt in omni Boemia potiores, pro illo episcopio eligat, insuper et centum marcas argenti annuatim de camera ducis accipiat, curtem autem, quae est in Moravia ad Sekirkostel, cum suis appendiciis, ut antea sic et in poste-rum possideat, simihter et villam Sliunicam cum foro, atque castrum ibidem situm in media aqua Zuratka nomino, Podivin dictum a condi-tore suo Podiva Judaeo, sed postea catholico. Там же, L. II, cap. 21. Вопрос о том, для чего потребовалось Козьме столь подробно останавливаться на всем этом эпизоде (подробнее о нем см : В. К г z е-mienska, D. Tfestik. О dokumencie praskim..., стр. 86) в данной связи не представляет интереса.

да считает, что. принимая эту дату, Козьма руководствовался прежде всего чувствами пиетета к прославляемому им князю92 Поступить иначе он просто не мог, особенно если учесть, что отрывку о потере Кракова предшествовала цитировавшаяся выше предсмертная речь Болеслава, который, по данным Козьмы, умер 7 февраля 999 г93

Здесь, вероятно, вполне уместно вновь обратиться к тексту Козьмы и полностью привести  соответствующий отрывок о захвате польским   князем  Кракова   Отрывок этот следует сразу же за ссылкой Козьмы на учредитель ную грамоту Пражской епископии, описывающей как думает автор хроники, границы Чехии при   Болеславе  II Вот он   “После его (Болеслава II—В   К)  смерти сын его, Болеслав III, как говорилось выше, наследовал ему в княжестве, не имея, однако, ни талантов, ни удачи от ца, не сумел он сохранить достигнутых границ Ибо польский князь Мешко, человек, коварнее которого не было другого, хитростью овладел городом Краковом, предав мечу всех чехов, которых он там застал” 94

Помимо очевидной' связи этого отрывка с грамотой ев Войтеха, внимание исследователя привлекает одно обстоятельство автор, датируя события 999 г, явно путает эпоху Мешко и Болеслава Храброго Путаница эта, по видимому, неслучайна Козьма продолжает называть Болеслава Храброго именем Мешко, и при описании захвата им Чехии в начале XI в и при рассказе о его бегстве из Праги, и даже вспоминая о гибели в Польше пяти братьев-мучеников95 Впервые имя Болеслава Храброго упоминается под 1025 г , причем в полном соответствии с другими источниками чешский хронист называет его королем 96 Обращает на себя внимание, что Мешко, а не Болеслав I Храбрый получает у Козьмы чрезвычайно резкую характеристику Для такой характеристики в хронике до 999 г как будто нет материала Козьма ничего не говорит о польско чешском конфликте, в действительности имевшем место при Мешко I, у него нет даже тех отрывочных известий о конфликте, которые сохранились в хронике другого чешского автора и о которых еще придется говорить несколько позже

Тем более оснований задуматься над словами Козь мы. Случайно ли умолчание Козьмы о войне Болеслава II с Мешко, случайна ли его резкая характеристика поль ского князя?   Наконец, случайно  ли  появление  имени Мешко под 999 г ? Может быть, именно потому так не приязненно относился чешский хронист к польскому князю, что ему все же было кое что, пусть и не в очень подробной или даже просто в отрывочной форме, известно о полвско чешском конфликте, происходившем как раз при Мешко I и Болеславе II и развивавшемся неудачно для чешской стороны  Опираясь на данные грамоты ев  Вой теха, Козьма мог частью отвергнуть, частью перенести на период после смерти Болеслава II эти свои сведения о борьбе с польским соседом, объединив их в одно целое с польско-чешским конфликтом начала XI в  Приня тие такого предположения сразу же сняло бы все те не доумения, которые вызывает в своем нынешнем виде процитированный отрывок из его хроники  Стало бы ясным, почему автор говорит о Мешко I, а не о Болеславе Храб ром, почему он так остро отрицательно относится именно к этому польскому князю, и, наконец, полностью разъяснилось бы происхождение даты 999 г , как времени утраты Кракова

Из всего того, что было сказано выше, вытекают, как кажется, два основных вывода

1 Козьма опирается на грамоту ев Войтеха, как на исторический источник именно в той ее части, которая содержит описание границ Пражской епископии, а это как раз и есть та тема, которая всегда интересовала всех исследователей грамоты 1086 г

2   Помимо привилея ев  Войтеха, у Козьмы, а следо вательно, и в Чехии в годы его жизни вообще не было никаких других, более достоверных, на его взгляд, и полных источников для суждения о  размерах государства Болеслава II, а это, быть может, вывод еще более важный, чем первый, потому что он определенно свидетельст вует о древности соответствующего раздела документа

Что же представляют собой названные в привилее св. Войтеха границы Пражской епархии, какие территории они охватывают? Согласуются ли данные грамоты с другими источниками о Чешском государстве X в.? По данным грамоты 1086 г., в состав Пражской епархии при св. Войтехе входили Чехия и Моравия, часть Словакии, Силезия, Малая Польша, часть западнорусских земель и Лужиц.

К сожалению, единого мнения относительно того, к какому политическому или церковному образованию можно отнести описанные в грамоте границы, в литературе вопроса не установилось.

Одной из первых гипотез, высказанных в связи с анализом документа 1086 г., была попытка польского ученого В. А. Мацеевского объявить границы, обозначенные в этом источнике, позднейшим описанием границ архиепис-копии Мефодия 97.

Близкое к точке зрения Мацеевского мнение высказал К- Потканьский98. Такое решение вопроса представляется, однако, невероятным. Относить рассматриваемый документ ко времени Великоморавской державы нельзя хотя бы уже потому, что в нем совершенно отсутствует Паннония. В то же время в нем упоминается Силезия, принадлежность которой к моравской церкви, по крайней мере, весьма сомнительна".

Гипотеза о великоморавском происхождении документа 1086 г. в той его части, рде описываются границы Пражской епископии, конечно, выиграла бы в правдоподобности, если бы удалось найти в его тексте какие-либо следы использования древних моравских источников. Такие следы и пытаются найти польские исследователи

Ю. Видаевич и Я. Натансон-Леский 10°. Оба они строят свое предположение на словах Козьмы Пражского, сославшегося в хронике на какой-то привилей моравской церкви. Вот соответствующий текст его Хроники: “Как, однако, пользуясь милостью божией, принял князь Бори-вой святое крещение или каким образом при его преемниках в странах этих день ото дня размножалась святая католическая вера или какой верующий князь сколько и каких основал церквей ко хвале'божьей, я предпочту скорее умолчать, чем докучать читателям, 'ибо я читал писания других об этом: кое-что в привилее моравской церкви, кое-что в эпилоге этой же земли (и земли чешской, кое-что в житии или страстях нашего патрона и мученика Вацлава” 101.

Но процитированные только что слова Козьмы Пражского не только не подтверждают, а скорее прямо исключают гипотезу Ю. Видаевича и Я. Натансона-Леского. Из них никак нельзя сделать вывод, что перечисленные хронистом источники использовались им для определения границ Древнечешского государства. Из слов Козьмы Пражского нельзя даже заключить, что в них вообще содержалось описание каких-либо границ. Это место хроники свидетельствует только о том, что Козьма пользовался большим <крупам источников, занимаясь вопросом распространения христианства в Чехии, причем в его время эти источники были доступны всем. Между тем, именно этого нельзя сказать о грамоте св. Войтеха, которая всплыла на свет только в 1085 г. и которая, как это показано выше, являлась единственным источником, по которому Козьма судил о размерах Древнечешокого государства при Болеславе II.

Но данные, исключающие великоморавское происхождение грамоты св. Войтеха, имеются прямо и в ее тексте.

Грамота перечисляет чешские и силезокие племена. В случае, если бы она действительно относилась к IX в. или основывалась на документах того времени, естественно было бы ожидать, что затем последует перечисление и моравских племен, территории которых хорошо прослеживаются археологами. Последние установили, что всего было четыре моравских племени 102. Между тем, именно моравские племенные названия в грамоте совершенно отсутствуют. В этой связи обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. В грамоте дается перечисление племенных названий только для тех земель, которые хотя и входили в состав Великоморавской державы, но сохраняли в ее рамках значительную самостоятельность и управлялись своими князьями или вообще находились вне рамок Великой Моравии. В первом случае речь идет о Чехии, во втором—о землях силезских племен: дзядо-шан, слензан, тшебовяи и бобжан 103.

Иначе описываются в грамоте границы, когда речь идет либо о центральных областях Великоморавской державы, либо о таких ее районах, где ъеликоморавское завоевание привело к ликвидации местной государственности. Ни для Моравии и части Словакии, ни для Малой Польши привилей св. Войтеха не дает никаких племенных имен. Любопытно, что он не знает и шлен еще двух силезских племен — ополян и голенжицев. В литературе высказывалось уже мнение, что племена эти входили в состав государства Вислян, впоследствии разгромленного Великоморавокой державой104. Документ 1086 г. косвенным образом подтверждает такую точку зрения 105.

Таким образом, не остается никаких сомнений, что гипотеза о великоморавском происхождении грамоты св. Войтеха должна быть отброшена. Грамота эта не могла быть составлена ни в IX, ни в начале X в., ее составители не пользовались и документами тех времен.

Более убедительной представляется другая точка зрения, которой придерживается большинство чешских и русских исследователей, защищающих подлинность лежащего в основе грамоты 1086 г. документа. Эти исследователи относят составление его ко второй половине X в. и вслед за Козьмой считают, что грамота описывает границы Древнечешского государства при Болеславе II.

Дискуссия, возникшая вокруг этой гипотезы, переросла в общую дискуссию о границах Древнечешского государства во второй половине X в., причем противники подлинности грамоты отрицали не только принадлежность к Чехии в это время Кракова и Малой Польши, западнорусских земель, Силезии, но и Моравии. Иными словами, речь идет о том, являлась ли ранне-феодальная монархия Пржемысловцев крупным центральноевропейским государством второй половины X в. или, как того хочет, например, Я. Натансон-Леский 106, она представляла собой весьма незначительное государственное образование, едва выдерживавшее соперничество Лйбицких Славниковцев, и уже во всяком случае неспособное к соперничеству с могущественной державой Пястов.

Одним из поводов для такого рода суждений могут послужить слова арабского купца-путешественника еврея Ибрагима ибн Якуба, который, как говорилось уже в другом месте, в 966 г. посетил с торгово-дипломатн-чесмими целями двор германского императора Оттона I. Ибрагим побывал у бодричей и в Чехии. Он, безусловно, хорошо разбирался в положении славянских государств. Вот, что он пишет о государстве Мешко I: “А что касается страны Мешко, то она — самая обширная из их (т. е. славянских) стран. Изобилует она запасами пищи, мясом, медом и пахотными полями (или рыбой)... Имеет он (Мешко.— В. /С.) три тысячи панцирных воинов,(разделенных на) отряды, а сотня их стоит десяти сотен других (воинов,)”107.

Думается, однако, что надо обладать слишком пылким воображением, чтобы на основании этих слов арабского путешественника строить какие-либо вполне определенные выводы о соотношении сил между Пястами и Пржемыслидами, при этом категорически настаивая на слабости последних. Ибрагим констатирует лишь, что страна Мешко I больше других западнославянских стран, в том числе и Чехии, что Мешко располагал крупными военными силами. Но из этого еще не следует, что Древнечешское государство было слабым и маленьким.

Такого суждения не подтверждают и другие, хорошо известные факты. В середине 60-х годов X в., т. е. как раз тогда, когда совершал свое путешествие Ибрагим ибн Якуб, именно чешские военные силы помогали польскому князю в его борьбе на Западном Поморье (967 г.) 108. Мешко I являлся союзником германского императора и чешского князя. При характеристике государства Мешко I Ибрагим пользовался чешскими и немецкими источниками информации. Совершенно очевидно поэтому, что в интересах его немецких и чешских информаторов было подчеркнуть значение своего 'польского союзника, однако не с целью преуменьшить свое собственное. Короче говоря, в Праге в 60-е годы X в. высоко ценили союз с Польшей, но вряд ли считали свое государство менее значительным, чем польское.

Следующая стадия настоящего исследования, естественно, должна быть посвящена разбору конкретной аргументации противников достоверности данных грамоты св. Войтеха по вопросу о границах Древнечешско-го государства во второй половине X в. Ключевым вопросом здесь, по-видимому, является проблема Моравии. Разрешение вопроса о государственной принадлежности Моравии сталкивается, правда, с известными трудностями из-за скудности источников.

Однако разрешение его представляется все же вполне достижимым.

В пользу того, что Моравия входила в состав Чешского государства во второй половине X в. обычно при-

водятся следующие соображения. Болеслав I был союзником Отгона I в борьбе с мадьярами. Чешские войска участвовали в большой битве на р. Лехе в 955 г. Чехам же удалось разгромить и крупный отряд мадьяр, двинувшийся в. Чехию. В результате разгрома на Лехе прекратились мадьярские набеги на Германию, а Моравия была присоединена к Чехии 109.

Если же обратиться к источникам, то, пожалуй, единственным прямым подтверждением принадлежности Моравии в Древнечешскому государству во второй половине X в. моркет послужить указание Козьмы Пражского, помещенное под 1021 г., в котором чешский хронист сообщает, что поляки, захватив в начале XI в. Прагу, одновременно силой овладели и Моравией110.

К сожалению, однако, нет определенной гарантии з том, что в основе этих данных Козьмы не лежат только припоминания или даже просто логическая комбинация, аналогичная комбинации, приведшей к появлению сообщения под 999 г. о потере Кракова. Источником указаний Козьмы о судьбе Моравии ведь тоже могла явиться именно грамота 1086 у.

При таких условиях окончательное решение вопроса о Моравии оказывается в прямой зависимости от решения вопроса о Кракове. Чешское владычество в Малой Польше было бы совершенно немыслимо без предварительного подчинения Моравии власти чешского князя.

К счастью, при решении вопроса о Кракове исследователь, наконец-то, может опираться на твердую почву источников. О том, что во второй половине X в. Краков входил в состав Древнечешского государства, самым недвусмысленным образом свидетельствует Ибрагим ибн Якуб. Он говорит: “Что касается страны Болеслава, то ее длина от города Фрага до города Кракова (требует) трехнедельного путешествия. Граничат с нею в длину области турок (венгров)”111.

Попытку С. Закшевского отыскать где-то на восточных границах Моравии или Словакии упоминаемый у Ибрагима Краков "2 следует считать совершенно неудавшейся. В настоящее время ни у кого из исследователей уже нет сомнения в том, что Краков Ибрагима — это всем хорошо известный польский Краков пз.

Итак, в 966 г. Краков, бесспорно, находился под властью чешского князя. Возникает следующий вопрос, как долго во второй половине X в. он мог находиться в чешских руках? И на этот вопрос можно найти ответ в сохранившихся источниках. Речь идет об известном документе, носящем условное название документа “Dago-me iudex”. Он сохранился не в полном виде, а лишь в форме регеста в собрании канонов кардинала Деусде-дита от 1087 г. В исторической литературе установилось уже мнение, что документ этот относится к 990—992 гг., т. е. приходится на последние годы правления Мешко I, и описывает тогдашние границы Польского государства114. Один из последних исследователей его, П. Богданович, исходя из посылки, что в составлении документа “Dagome iudex” активное участие принимала императрица Теофано, предложил несколько более раннюю дату его возникновения — 989—990 гг.115 Такая поправка не меняет, однако, существа дела.

Согласно точному смыслу документа “Dagome iudex” Краков находился вне границ Польского государства и в последние годы правления Мешко I Пб. С тем, что Краков оказывается вне пределов, описанных в этом источнике  в настоящее время соглашается большинство исследователей '".

Можно было бы, конечно, высказать на основании некоторых косвенных показаний русских источников, предположение, что Краков, оставался в чешских руках и в первые годы правления преемника Мешко I Болеслава Храброго. Подразумеваемая как будто летописным сообщением 996 г. общая польско-чешско-русская граница П8 возможна только при условии сохранения Кракова в составе Древнечешского государства. Вот соответствующее известие “Повести временных лет”: “... и бе жива (Володимер>—В. К.) с князи околними миром, с Болеславом Лядьскым, и с Стефаном Утрьшым, и с Ан-дри:сом Чешьскым, и бе мир межю ими и любы”119. Однако отмеченная в главе третьей этой работы сложность формирования этой записи не позволяет категорически наслаивать именно на таком толковании ее.

Не будь этих осложнений с летописной статьей 996 г., потерю Чехией Кракова можно было бы уверенно датировать 999 г., в. полном согласии с Козьмой Пражским. Дату Козьмы Пражского, впрочем, принимает все же целый ряд историков 12°. В данной связи, однако, не столь важно, когда точно перешел в руки польского князя Краков, важно, что перешел он после 992 г.

Но решение вопроса о Кракове, ,как уже говорилось, неразрывно связано с вопросом о государственной принадлежности Моравии. Она, бесспорно, входила в состав Древнечешского государства до конца X в.121

Что касается силезской проблемы, го она решается относительно проще других. В литературе давно уже установилось мнение, что обострение польско-чешских отношений во второй половине 80-х годов X в., переросшее в открытый военный конфликт, было непосредственно связано с борьбой за Силезию122. О подробностях польско-чешской войны сохранилось довольно много данных в, сочинении немецкого хрониста Титмара Мерзе-бургского 123.

О том, что в ходе этой войны чешская сторона потеряла всю Силезию, определенно свидетельствует документ “Dagome iudex”. В самом деле, если провести линию о г Кракова до Оломуца (под Alemure документа “Dagome iudex” обычно понимается недалеко отстоящей от силезской границы моравский Оломуц)124, а затем продолжить ее до территории мильчан, то силезские земли окажутся за пределами Чешского государства. Положение не изменится, если вслед за К- Малечинским принять, что Alemure не Оломуц, а Моравия в целом 125.

Таким образом, источники не дают нам никаких оснований отвергать показание привилея св. Войтеха о принадлежности Силезии Древнечешскому государству с той только оговоркой, что такое положение могло существовать лишь приблизительно до 990 г.126

Ссылки на то обстоятельство, что силезские земли были отделены от собственных владений Болеслава II территорией Либицкого княжества, не меняют существа дела, тем более, что речь идет не о самостоятельном, а зависимом феодальном владении, к тому же со всех сторон сжатом владениями пражского князя. Существование Либицкого княжества могло затруднить чешскому князю борьбу за Силезию, как это и произошло, по-видимому, в действительности, но оно не могло предотвратить проникновения туда Древнечешского государства 127.

Итак, до сих пор рассматриваемый документ действительно соответствует явлениям X в. и описывает границы Чехия при Болеславе II.

Совершенно иначе обстоит дело с крайними восточными границами, названными в привилее, использованном грамотой 1086 г. Уже давно было обращено внимание на то обстоятельство, что Буг и Стырь в своем сочетании не образуют никакого ни этнографического, ни географического рубежа128. Для этого достаточно одного взгляда на географическую карту, особенно если взглянуть на нее с юго-запада со стороны Чехии. Вместе с тем совершенно ясно, как это было показано выше в главе третьей и как это совершенно справедливо подчеркнул С. М. Кучинский 12Э, нет абсолютно никаких оснований предполагать, что в первоначальном тексте летописной статьи 981 г. вместо имени ляхов стояло имя чехов и что западнорусские земли находились в составе Древнечешского государства во второй половине X в. Те чешские историки, которые пытаются иначе трактовать этот вопрос путем подмены терминов в летописной статье 981 г. 13°, явно игнорируют характер русской летописи как источника и географический кругозор ее составителей. Если нет никаких оснований представлять себе Польшу в правление Мешко I вполне сложившимся, охватывающим все польские земли государством, как это делает Я. Натансон-Леский в своем неоднократно упоминавшемся труде, то не больше оснований имеют и попытки превращать Чехию второй половины X в. в некий центрально- восточноевропейский колосс.

Но если Буг и Стырь нет оснований рассматривать как восточные рубежи Древнечешского государства, то все же, как объяснить появление их в привилее св. Вой-теха?

Гипотеза К. Потканьского, предлагавшего видеть в них восточные границы Польши при Болеславе Храбром и Болеславе Смелом131, не кажется удачной уже по одному тому, что она вводит элементы явлений XI в. в документ, по содержанию своему явно соответствующий явлениям прошлого века. При таких условиях остается присоединиться к точке зрения тех исследователей, которые видели в Буге (речь, конечно, может идти лишь о Западном Буге) и Стыри не политические границы Чехии второй половины X в., а всего лишь миосийные границы пражской кафедры in partibus infidelium 132. Нечеткость, явная расплывчатость этих границ не будет в таком случае щи у кого вызывать недоумения.

Итак, если не считать пресловутой границы по Бугу и Стыри, в остальном так называемый привилей св. Вой-теха довольно точно описывает государственные границы Чехии второй половины X в. (до 990 г.). Одновременно он характеризует и пределы как пражской, так и моравской епархий, как было уже справедливо отмечено в литературе вопроса 133. То обстоятельство, что в привилее не перечислены все племенные территории, входившие в состав Чешского государства, в том числе не упомянуты сами чехи, не должно смущать исследователя, ибо документ этот не ставил своей целью дать описание чешского княжества, а лишь очерчивал его границы путем упоминания пограничных земель 134.

Из того факта, что в грамоте 1086 г. дается описание территории двух епископств — пражского и моравского— К- Бучек сделал вывод, что так называемый привилей св. Войтеха в своем настоящем виде возник в XI в. Иначе говоря, существовало два документа X в., описывавших две епархии, а епископ Яромир, преследуя свои цели, соединил их в один 13S. Вообще говоря, такое решение вопроса можно было бы признать вероятным, если бы не то обстоятельство, на которое обратил внимание Г. Ловмянский 136, что в привилее 1086 г. описание границ Чехии второй половины X в. дано таким образом, что границы пражского и моравского епископств частично находят друг на друга, так что неясно, например в состав какой епархии должна была входить в этом случае Краковская земля.

Отказываясь признать так называемый привилей св. Войтеха как целое документом XI в., остается, естественно, считать его основу, содержащую описание границ Древнечешского государства, документом X столетия. Но в. таком случае придется объяснить обстоятельства и цели его появления, а для этого нужно вернуться к характеристике общего положения Чехии и развития польско-чешских отношений второй половины X в.

*    *    *

Разрыв польско-чешского союза и вспыхнувший вооруженный конфликт между Древнепольским и Древне-чешским государствами оказались явлением, сыгравшим чрезвычайно важную роль в дальнейшем политическом развитии Центральной Европы. Именно с этого момента начались, нашедшие столь яркое отражение в хрониках Козьмы Пражского и Галла Анонима, соперничество и вражда польских и чешских феодалов, которые серьезно облегчали восточногерманским феодалам проведение их агрессивной политики. В руках Империи оказывался такой важный политический козырь, как игра на противоречиях между чешскими и польскими феодалами, возможность противопоставить вооруженные силы одной западнославянской страны другой, чтобы не допустить опасного для интересов восточногерманских феодалов усиления ни одной из них.

Предметом спора между польскими и чешскими феодалами были польские земли — Силезия и Малая Польша, являвшиеся одними из самых развитых в социально-экономическом отношении польскими территориями, лежавшими к тому же на чрезвычайно важ'ных и оживленных артериях тогдашней международной транзитной торговли, связывавшей страны Восточной Европы с цент-ральноевропейскими и западноевропейскими странами. Это были слишком богатые и важные области для того, чтобы чешский князь мог добровольно или легко отказаться от них. Для польского князя это была слишком богатая добыча, чтобы он не постарался воспользоваться обстоятельствами и не сделал энергичной попытки овладеть ими. А таким благоприятным для Мешко I и польских феодалов обстоятельством была, казалось, восточная политика императорского двора.

Классовые интересы и западнопоморская политика польских феодалов, как уже отмечалось выше, определяли польско-германский союз против языческих лютичей Но дело было не только в лютическом движении. Могущественная Чехия уже в силу одного своего географического положения должна была представляться восточногерманским феодалам гораздо более опасным элементом в политической жизни Центральной Европы, чем отдаленная Польша. Ослабление Чехии в результате ее конфликта с Польшей вполне отвечало бы реальным политическим интересам восточногерманских феодалов. Естественным следствием такой расстановки сил на центральноевропеискои политической арене было чеш-ско-лютическое сближение.

Итак, в своем конфликте с Чехией польский князь имел основания рассчитывать на поддержку Империи и восточногерманских феодалов, в то время как Болеслав II Чешский мог призвать себе на помощь воинственных лютичей. Однако, даже делая ставку на союз с лютичами против Мешко I, Болеслав II, как убедительно свидетельствуют о том факты, отнюдь не намеревался вызвать на себя ответный удар Империи. Наоборот, в его задачи входила нейтрализация Империи. Чешский князь не мог не понимать и понимал, конечно, как это явствует из сообщений Титмара Мерзебургского, что война на два фронта— и против Империи и против Польши— была явно не по силам Чехии даже в тех границах, в которых она известна по источникам второй половины X в.

К сожалению, при 'нынешнем состоянии источников фактически невозможно проследить по этапам процесс образования того крупного среднеевропейского политического организма, каким была Чехия при Болеславе I и Болеславе II. Обращение к источникам арабского происхождения 137, к несчастью, не всегда дает достаточно прочные основания для сколько-нибудь уверенных суждений. Для целей настоящего исследования, впрочем, вопрос этот не столь уж существен. В данном случае гораздо существенней, что источники второй половины X в. действительно рисуют Чехию крупным раннефео-дальным государством, границы которого далеко выходили за этнографические границы расселения чешской народности. Более того, источники эти рисуют и картину довольно упорной борьбы Чехии и Польши за спорные области, борьбы, растянувшейся на целый ряд лет.

Возможно, что К. Малечинский прав, когда полагает, что начало польско-чешского вооруженного конфликта следует датировать уже 985—986 гг. и что именно в это время Чехия потеряла Верхнюю Силезию 138. Без всякого сомнения свидетельствуют о напряженной польско-чешской борьбе источники применительно к 990 г. При этом свидетельства эти исходят как от памятников немецкого, так и чешского происхождения. Чешский источник— сообщение монаха сазавского монастыря под 990 г.— определенно указывает и место происходящих столкновений. Сазавский монах сообщает под этим годом об утрате чехами Клодзкой Немчи ш.

О польско-чешском конфликте 990 г. упоминают и Гильдесгеймские анналы, подчеркивающие сильную вражду друг к другу западнославянских князей 14°. Обстоятельство это, кстати говоря, подчеркивает и Титмар, в хронике 'которого содержится ряд важных подробностей о конфликте 990 г., помогающих понять политический курс борющихся сторон. Повторив сообщение Гиль-десгеймских анналов о ссоре и вражде между Мешко I и Болеславом TI, Титмар далее рассказывает об обращении чешского князя за военной помощью к лютичам. В ответ Мешко попросил помощи у императрицы Теофано 141.

Союзное немецкое войско действительно вслед за тем прибыло на театр военных действий, вступив на земли слупян (в Нижней Лужице), но оказалось, по словам Титмара, крайне немногочисленным. Титмар даже определенно утверждает, что в походе участвовало всего-навсего четыре отряда142. Если прав 3. Войцехов-ский из, полагающий, что появление немецких войск в землях слупян ясно свидетельствует о том, что в замыслы чешского князя входило вклиниться между Великой Польшей и Силезией, то в неменьшей степени заслуживает внимания и замечание Б. Миськевича, что поведение немецких феодалов в кампании 990 г. следует признать “загадочным” 144.

В самом деле, если считать показание Титмара отвечающим действительности, то придется признать, что поход немецких феодалов. 990 г. имел чисто демонстративный характер. Если же согласиться с Б. Миськевичем, что Титмар явно приуменьшил немецкие силы 145 (в пользу этого как будто говорит высокий ранг военачальников, командовавших войском), то придется пойти еще дальше, упрекая Империю в явном вероломстве. Ведь Титмар определенно сообщает, что до военного столкновения немецких феодалов с чешским князем дело не дошло. Мотивы Болеслава II при этом не вызывают сом-пений. Он действительно не мог надеяться устоять в борьбе одновременно и с Империей и с Польшей, о чем предупреждал его, по словам Титмара, чешский рыцарь Слопан 146, который вел переговоры с немцами. При таких условиях нет ничего удивительного, что Болеслав II предпочел воздержаться от столкновения с отрядом восточногерманских феодалов, добившись, однако, от них, чтобы они выступили в качестве посредников между ним и польским князем, захватившим какие-то бывшие чешские владения 147.

Странным образом немецкие военачальники согласились с предложениями чешского князя. В то время как войско германских феодалов повернуло назад, с чешским князем к польским границам двинулись немецкие посредники. Впрочем, их даже трудно признать посредниками, если верить Титмару. Они скорее находились в положении заложников., ибо когда Болеслав II подошел к Одре, он послал к Мешко посла с предупреждением, что “в его руках находятся его (Мешко.— В. К.) союзники. Если Мешко вернет ему захваченную область (regnum abla-tum), то он (Болеслав.— В. К.} позволит им уйти в целости, иначе перебьет их всех”148.

Поскольку угрозы Болеслава II не произвели никакого впечатления на польского князя, Болеслав ограничился разорением окрестностей. Чрезвычайно показательно при этом, что чешский князь не остановился перед тем, чтобы выдать лютичам одного из захваченных в плен польских военачальников, которого его союзники принесли в жертву своим языческим идолам. Зато в отношении немецких заложников-посредников были приняты все меры к тому, чтобы они смогли избежать мести лютичей и благополучно вернуться домой149. Тем самым чешский князь еще раз продемонстрировал свою лояльность по отношению к Империи, свое определенное стремление избежать серьезного столкновения с ней.

Рассказ Титмара, свидетельствующий о крайне жалкой роли, в которой приходилось выступать его соотечественникам в 990 г., в общем не вызывает больших сомнений. Б. Миськевич ошибается, по-видимому, все же, предполагая, что Титмар сильно преуменьшил численность военных сил, шедших на помощь Мешко I немецких феодалов. Скорее всего, немецкое вспомогательное войско было действительно невелико. Иное дело, что немецкие военачальники, вероятно, попали в ловушку, поставленную им чешским князем, и принуждены были поэтому играть жалкую, унизительную роль в развитии событий.

Зато Б. Миськевич, очевидно, совершенно прав, подчеркивая, что Империя не оказала никакой реальной военной помощи Польше в войне 990 г.150 Думается, однако, учитывая малочисленность выступивших на театр военных действий вооруженных сил, что немецкие феодалы и не предполагали оказывать Метко I никакой существенной помощи. Немецкий поход 990 г. мот иметь лишь характер военной демонстрации, которая должна была стеснить, затруднить действия могущественного чешского князя, “и в коем случае не освобождая польского князя от необходимости продолжать тяжкое единоборство со своим соседом. Совершенно очевидно, что быстрое и резкое усиление польского союзника ни в коей мере не входило в планы восточногерманских феодалов.

Как направление ответного удара Болеслава II на действия Машко I 151, так и прямое показание сазавско-го монаха и анализ документа “Dagome iudex” определенно свидетельствуют в пользу того, что в войне 990 г. решалась судьба Силезии 152. Поэтому безусловно правы те исследователи, которые считают, что regnum ablatum Титмара Мерзебургского означало именно Силезию153. И нет никаких оснований понимать под этим термином ни Моравию, как это делал С. Закшевский 154, ни одну только Краковскую землю (Ю. Видаевич, К- Бучек) 155, ни Силезию вместе с Краковом (3. Войцеховский) 156.

Как уже отмечалось выше, указать точно момент перехода Малой Польши под власть Пястов источники не дают возможности. Ясно только, что это могло произойти только после смерти Мешко I при его преемнике Болеславе I Храбром, следовательно, после 992 г. А это означает, в свою очередь, что война 990 >г. не положила предел польско-чешскому конфликту. Борьба между Пшемыслидами и Пястами за польские земли продолжалась еще несколько лет.

Итак, польско-чешский конфликт, в котором наступательной стороной являлась Польша, где-то в 90-х годах X в. завершился полным успехом Пястов. Дело, ко,нечно, не ограничивалось только военными действиями между конфликтующими сторонами. Учитывая тогдашнюю обстановку в Центральной и Восточной Европе, можно смело предполагать, что вооруженный польско-чешский конфликт сопровождался и соответствующим дипломатическим соперничеством между познанским и пражским дворами. Выше уже отмечались усилия Мешко I использовать во вред Чехии польско-германский союз против лютичей и параллельное им стремление Болеслава II нейтрализовать Империю. Деятельность Мешко I, лучше освещенная сохранившимися источниками, чем деятельность его противника, не ограничилась, однако, этим. Стремясь закрепить свое завоевание, польский князь поспешил использовать в своих интересах христианско-универсалистскую идеологию Империи и 'передать под верховную власть Римского престола свое к,няжество в тех границах, которых оно достигло к концу его правления, т. е. вместе с землями, отвоеванными у Чехии.

В литературе уже отмечалось, что это был первый в Европе случай такой передачи государства под власть папы

В действительности, конечно, речь шла скорее об опеке со стороны Римского престола, чем о 'передаче ему фактической верховной власти над страной.

Так появился процитированный вышей сохранившийся лишь в форме регеста документ “Dagome iudex”, содержащий описание границ Древнепольского государ”-ства в конце правления Мешко I, точнее к 990 — 992 гг.

В конкретно-исторических условиях конца X .в., разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы толковать обращение к римской опеке в качестве шага, прямо направленного против политики и интересов Германской империи, хотя при других обстоятельствах, т. е. в случае конфликта папства с императорской властью, документ “Dagome iudex” и мог быть использован против притязаний германских феодалов. Поэтому представляется вполне убедительной точка зрения Г. Лябуды, подчеркнувшего античешский по преимуществу характер дипломатической акции польского князя в Риме 158, который, возможно, пользовался в данном случае посредничеством императорского двора.

Попытку другого польского исследователя, П. Богдановича, оспорить выводы Г. Лябуды, едва ли можно признать удачной. По мнению П. Богдановича, обращение к римской опеке преследовало цель достижения церковной самостоятельности Польши и получения польским князем королевской короны159. Дело в том, что вторая точка зрения нисколько не противоречит первой и очень легко согласуется с нею.

В условиях польско-чешского вооруженного конфликта распространение юрисдикции будущего польского архиепископства на вновь завоеванные земли (Силезия), не говоря уже о коронации 16°, бесспорно, могли быть прежде всего актами, направленными против Болеслава II Чешского.

Польские исследователи неоднократно выражали недоумение по поводу того, что столь активная, запланированная с большим размахом политика польского князя развивалась на фоне чрезвычайно пассивной, как бы лишь молчаливо соглашающейся с совершившимися фактами внешней политики Болеслава II161.

Пассивность эта на самом деле должна была бы вызывать только недоумение, тем более, чго Болеслав II был не рядовым чешским князем, а чрезвычайно активным политическим деятелем своего времени, с широким кругозором и большими связями в Империи, позволявшими ему неоднократно вмешиваться во внутриполитическую борьбу, происходившую между отдельными группировками германских феодалов. Поэтому можно a priori сказать, что дипломатическое противодействие польскому князю не могло ограничиться лишь попытками нейтрализовать Империю. Дело, по-видимому, не в пассивности чешской политики, а в характере сохранившихся источников, не отразивших достаточно полно политических замыслов чешского князя.

В связи с этим можно было бы высказать предположение, что теснимый бывшим своим польским союзником, Болеслав II естественно должен был обратить свои взгляды на Восток и попытаться найти поддержку у Владимира Киевского. Делались ли им такие попытки— не известно. Ясно, однако, что если и делались, то не имели успеха. Выше, в главе третьей этой работы, отмечалось уже, что нет никаких оснований предполагать польско-русские конфликты в 90-е годы X в. А нейтралитет Руси в польско-чешской войне, конечно, серьезно облегчал Мешко I и Болеславу Храброму борьбу с Чехией за объединение польских земель.

Но при таких условиях, разумеется, должно было еще более возрасти для чешского князя значение Империи и ее восточной политики. Может быть, именно в этом направлении есть основания предполагать большую, чем до сих пор думали, дипломатическую активность Болеслава II? А в связи с этим не нужно ли еще раз обратиться к анализу грамоты 1086 г. как источника X в.?

Подобно документу “Dagome index”, который содержит описание польских границ начала 90-х годов, так называемый привилей св. Войтеха описывает границы Древнечешского государства, но до 990 г. Вместе с тем описанная в грамоте 1086 г. территория охватывает земли, входившие в состав пражской и моравской епис-копий второй половины X в. Исключение составляет восточная граница, определенная документом по рекам Бугу и Стыри, которая могла быть только миссийной границей.

Но здесь возникает 'вопрос, миссийной границей какой церковной организации могли быть Буг и Стырь? Границами Пражской епископии — отвечают исследователи 162.

Однако из того обстоятельства, 'что привилей св. Войтеха в основном совпадает с границами Древнечеш-ского государства, еще нельзя делать вывода, что он соответствует 'И границам пражской епархии. Последняя не охватывала всех чешских владений. Наряду с ней существовало епископство в Моравии, упоминаемое в грамоте 976 г.

Следовательно, миссийные границы по Бугу и Стыри могли быть и границами моравского епископства, не говоря уже о том, что в грамоте 1086 г. границы Пражской и Моравской епархий в отдельных случаях накладываются друг на друга.

Возникающие в связи с этим затруднения можно, как кажется, разрешить, если считать, что грамота 1086 г. основана на документе X в., только одним единственным образом: признать, что грамота св. Войтеха была предназначена не для пражского епископства, а для пражского архиепископства, точнее говоря, была проектом организации такого архиепископства в Праге. При этом, очевидно, проект его был составлен путем механического соединения описаний границ как пражского, так и моравского епископств без попытки сразу же разрешить между ними спорные территориальные вопросы (отсюда отмеченная выше накладка в географии документа). Только в таком случае нашли бы себе полное объяснение такие факты, как стремление охватить в грамоте все владения, когда-либо находившиеся в руках Болеслава II, присутствие в документе 1086 г. имени св. Войтеха и даже не вполне четкие восточные границы по Бугу и Стыри. Ибо само собой разумеется, что создание Пражского архиепископства отнюдь не исключало, а, наоборот, предполагало сохранение отдельного моравского епископства и даже, может быть, учреждение новых епископств, например, в Кракове. Отодвигая далеко ,на восток миссийные границы, которые могли быть и границами проектируемого краковского епископства, Болеслав II, разумеется, не только получал бы возможность укрепить свою власть в Малой Польше, усилить свое влияние на важном торговом пути Киев —Краков —Прага, ,но и шел как бы 'навстречу экспансионистским устремлениям Римской курии по отношению к Киевской Руси, пытался жизненно заинтересовать Рим и Империю в исполнении своего плана. Ибо Прага, Чехия, и только Чехия, владеющая Малой Польшей, могла быть во второй половине X в. центром римской пропаганды на Востоке. У Древне-польского государства, не сумевшего еще овладеть Краковом и не имевшего фактически собственных церковных кадров, не было в сущности никаких шансов соперничать на этом поприще с Чешским княжеством, сыгравшим столь важную роль в христианизации как самой Польши, так и Венгрии 163.

Наконец, нельзя забывать и о фигуре Войтеха Слав-никовца. Войтех без всякого сомнения являлся наиболее подходящей кандидатурой для занятия архиепископской кафедры в Праге, ибо он был близким к императорскому двору человеком, пользовался сочувствием Рима, находился в дружеских отношениях с майнциим архиепископом. В то же время далеко отодвинутые на восток миссийные границы вполне отвечали бы настроениям Войтеха, пылавшего миссионерским жаром. По-видимому, в связи с миссионерскими планами Войтеха находится и его повышенный интерес к славянской литургии, характерный, как кажется, вообще для рода Славниковцев. Старые представления, что Войтех был яростным гонителем богослужения на церковно-славянском языке164, в результате последних исследований должны быть отброшены 165. Впрочем, пересмотр этого вопроса начался еще раньше, в историографии ко'нца XIX в.166

О поддержке Войтехом славянской литургии определенно говорит факт основания им в 993 г. бенедектин-ского монастыря в Бржевнове, сыгравшего важную роль в развитии литературных связей Чехии с другими славянскими странами, а также, возможно, и почитание св. Войтеха на Руси в XI в.167 Как полагают историки древнечешской литературы, есть даже основания думать, что именно в окружении Войтеха возникли такие древние религиозные славянские гимны, как чешский — “Hospodine, pomiluj ny” и польский “Bogurodzica dzie-wica” 168.

Во всяком случае, можно вполне обоснованно считать, что сосуществование в Чехии X в. двух литургий 169 являлось обстоятельством, сильно облегчавшим чешскому духовенству его миссионерскую деятельность в других славянских странах и выдвигавшим Чехию на позиции форпоста христианизации в Центральной и Восточной Европе.

Странно было бы полагать, что Болеслав II не попытался бы использовать в реальных политических интересах чешских феодалов это особое положение Чехии второй половины X в., особенно в момент тяжелой и неудачно развивавшейся схватки с Древнепольским государством. Великодержавная идеология с тенденцией опоры на великоморавскую традицию, развиваемая в легенде Кристиана, современника Войтеха 17°, отвечала интересам чешского князя, не желавшего расставаться со своими обширными польскими владениями.

Поэтому, возможно, не так уж далек от истины, как полагают некоторые исследователи 1П, О. Кралик, хотя ряд его положений действительно трудно принять, приписывающий Оттону III и Войтеху план превращения Чехии в центр христианизации с организацией энергичной миссионерской деятельности на Востоке172. Если трудно судить о том, насколько такой план мог импонировать лично Оттону III, то Войтеху он безусловно должен был импонировать, удовлетворяя его честолюбие, его жажду активной миссионерской деятельности. Соответствовал он и реальным политическим интересам чешского князя, давая ему надежду использовать для изменения враждебного ему курса Империи ее христианско-унйверсалистскую идеологию.

План этот, наконец, мог явиться основой для постановки вопроса об организации пражской архиепископии.

'О том, какую огромную политическую выгоду мог извлечь чешский князь из организации пражского архиепископства, здесь, по-видимому, нет нужды подробно говорить. Церковная самостоятельность означала независимость государственную, открывала путь к королевской короне.

Таким образом, если привилей св. Войтеха в самом деле является документом X в., а предполагать, что в XI в. в Чехии мог кто-нибудь с таким знанием дела дать описание границ Древнечешского государства второй половины X в. слишком рискованно (такого документа не мог бы, как показано выше, составить даже Козьма), то документ этот был, вероятнее всего, проектом учредительной грамоты пражской архиепископии. Такое предположение вполне увязывается с конкретной ситуацией, в которой оказалась Чехия в последний период правления Болеслава II.

Избрание Войтеха Славниковца на пражскую епископскую кафедру было, конечно, вызвано прежде всего политическими причинами. Болеслав II стремился, таким образом, мирным путем консолидировать государство, сгладить противоречия с находившимся под его властью либицким княжеским родом, пользовавшимся поддержкой саксонских феодалов 173.

Однако цели этой чешскому князю достичь 'полностью не удалось. Отношения с Войтехом складывались сложно, а в 988 г. Войтех оставил даже пражскую кафедру и отправился в Рим, где пробыл до осени 992 т.

Между тем, Болеслав II и поддерживавшие его чешские феодалы оказались в критическом положении. Пользуясь сочувствием Империи, Мешко I повел успешную борьбу за Силезию и Малую Польшу. Стремясь закрепить завоевания, он пошел на такой важный шаг, как передача государства под верховную власть Римского престола 174.

При таких условиях для Болеслава II особенно важное значение -приобретала позиция Империи, которую нужно было во что бы то ни стало нейтрализовать и даже склонить на свою сторону. Вместе с тем польско-чешский конфликт неизбежно должен был привести к необычайному обострению либицкой проблемы. У Болеслава II был, конечно, перед глазами один путь ее разрешения: ликвидация Либицкото княжества и уничтожение княжеского рода Славниковцев. В 995 г. он именно так и поступил175. Но в описываемое время чешский князь попытался, очевидно, пойти другим путем. Он вновь ищет компромисса с Либицами. Были предприняты самые энергичные меры к тому, чтобы вернуть Войтеха в Прагу. В Рим в 992 г. направляется большое посольство, во главе которого стояли брат Болеслава II монах-бенедиктинец Христиан (его мирское имя Страхквас) и прежний воспитатель Войтеха Радла. Чешский князь постарался оказать возвратившемуся в Прагу изгнаннику самый торжественный прием и пошел на довольно существенные уступки ему в церковных делах

Необычайная настойчивость чешского князя в вопросе о возвращении Войтеха на пражскую кафедру, его торопливая уступчивость позволяют усматривать в действиях Болеслава II какие-то более широкие политические мотивы. На связь между усилиями Болеслава II вернуть Войтеха в Прагу и польско-чешским конфликтом, а также польской дипломатической акцией в Риме обратил внимание уже С. Эакшевский 177. Он, правда, свел эту связь по существу лишь к стремлению нейтрализовать Войтеха.

Однако такое объяснение представляется совершенно недостаточным. Изучение грамоты 1086 г. побуждает склониться к другому решению. Гораздо более правдоподобным кажется связать возвращение Войтеха с планом основания архиепископии в Праге с одновременным превращением ее в центр миссионерской деятельности в Центральной и Восточной Европе. Такой план мог побудить Войтеха пойти на примирение с чешским князем, международные позиции которого временно улучшились после смерти в 992 г. Мешко I в период междоусобной борьбы между его наследниками в Польше. Болеславу II, политическим интересам которого он более всего соответствовал, а не Оттону III, как это доказывает О. Кралик178, следовало бы приписывать его выдвижение, разумеется, в том случае, если согласиться с гипотезой о существовании этого плана вообще.

Итак, если ход изложенных выше мыслей верен, то Войтеха ждало в Праге предложение возглавить Пражскую архиепископию и готовый проект ее будущих границ. Поступая таким образом, Болеслав II, безусловно, проявил бы большой дипломатический талант. В слу-чаеддачи — это был бы чрезвычайно ловкий политический ход, сводящий к нулю значение документа “Dago-me iudex” как подготовительного мероприятия к организации самостоятельной польской церкви и получения польским князем королевской короны. Ход этот мог бы нарушить польско-германское сотрудничество и облегчить положение Чехии перед лицом наступающей Польши.

Если, однако, дипломатии Болеслава II не удалось добиться осуществления своих целей, то причины неудачи следует искать не только -внутри, но и вне Чехии. Не в интересах восточногерманских феодалов было поддерживать и даже усиливать Чехию. Далекая Польша, конечно, представлялась им в конце X в. гораздо менее опасной. Разумеется, их не могло смутить при этом то обстоятельство, что Польша X в. не могла явиться таким форпостом восточной миссии, как Чехия. Христианско-универсалистская идеология Империи, как правило, отступала на задний план, если того требовали агрессивные интересы германских феодалов.

Не было, по-видимому, возможности у чешского князя договориться и с Войтехом, поэтому до Рима дело, очевидно, так никогда и не дошло, что и привело некоторых историков к убеждению в пассивности 'чешской политики при Болеславе II. Через два года, в 994 г., Войтех вновь и окончательно покидает Чехию. Гибель Славниковцев навсегда закрыла ему путь возвращения на родину.

Подводя итоги изложенным выше размышлениям, следует, по-видимому, сформулировать следующие основные выводы:

1. Разрыв польско-чешского союза во второй половине 80-х годов X в. и восстановление польско-германского сотрудничества диктовались прежде всего классовыми интересами польских феодалов, напуганных освободительным, проходившим под языческими лозунгами движением у соседних полабо-прибалтийских славян.

2. Такой поворот событий имел своим естественным следствием восстановление традиционного чешско-лю-тического политического сотрудничества.

3. Во вспыхнувшем вслед за тем польско-чешском вооруженном конфликте решалась судьба таких развитых и лежащих на международных торговых путях польских земель, как Силезия и Малая Польша.

4. Тот факт, что уже к концу X в. Пястам удалось объединить в одном государстве все этнографические польские земли, преодолевая сопротивление чешского князя, объясняется не военной слабостью Древнечеш-ского государства, а сложностью внутреннего и особенно международного положения Чехии. Мирные отношения с Русью и поддержка Империи, впрочем, скорее демонстративная, рассчитанная на затягивание польско-чешского конфликта, создавали определенный перевес сил в пользу Мешко I и Болеслава Храброго.

5. Благоприятная Польше позиция Империи была следствием как заинтересованности восточногерманских феодалов в польском союзе в борьбе с языческими лютичами, так и в неменьшей мере сознанием того, что сильная и большая Чехия в условиях конца X в. значительно более опасна для их политических интересов, чем отдаленная Польша. Христианско-универсалистская идеология Империи при этом явно отступала “а задний план перед реальными агрессивными устремлениями германских феодалов.

6. Но идеология эта все же казалась западнославянским феодалам тем звеном, за которое они могли уцепиться, чтобы повлиять на политику Империи. Именно из этих расчетов возник план передачи Польши под верховную опеку Римского престола. Поскольку передача эта не угрожала тогда интересам восточногерманских феодалов и была направлена против Чехии, у них не было -оснований возражать против нее.

7. В свою очередь, Болеслав II прилагал все усилия к тому, чтобы нейтрализовать Империю, избежать прямого военного столкновения с ней.

8. В качестве гипотезы можно высказать даже мысль, -что и он попытался использовать в интересах своей политики христианско-универсалистскую идеологию Империи, выдвинув план образования пражского архиепископства как центра христианской миссионерской деятельности в Центральной и особенно Восточной Европе, хотя следует признать, что для осуществления такого плана в конце X в. не было реальных предпосылок ни внутри Чехии, ни за ее пределами.

Сохранившийся в грамоте 1086 г. текст описания границ, выданный Яромиром за привилей пражского епископства, по-видимому, и являлся скорее всего проектом границ чешского архиепископства, учредить которое предполагал Болеслав II. В проекте этом было объединено описание пражской и моравской епархии.

Исторические обстоятельства указывают на то, что такой документ мог возникнуть около 992 г., что он мог предназначаться для целей дипломатической борьбы с польским князем и что, следовательно, чешская политика конца X в. отнюдь не была пассивной, лишенной широкого кругозора.В глазах чешского князя реальность такого проекта могла особенно возрасти в связи с вспыхнувшей в Польше в 992 г. борьбой за великокняжеский стол.

В Праге последней трети XI в. не помнили, однако, уже ничего о проектах создания в Чехии архиепископства. Важный политический документ X в., свидетельствующий о большой и продуманной, хотя и неудачной, дипломатической игре Болеслава II, о его широких политических замыслах, не был понят. Случайно наткнувшись на него, епископ Яромир истолковал находку, в силу своего разумения, как отрывок из учредительной грамоты пражского епископства. Стремясь использовать его в своих целях, он снабдил его введением и заключением, вписав при этом имя Оттона I, но не исключив имени Войтеха, и сформулировал 'пресловутое ab initio.