Лексикология– термин, составленный из двух греческих элементов: lexis (лексис) и logos (логос), и то и другое значили в древнегреческом языке «слово»; таким образом, лексикология – это «слово о слове», или наука о словах.

Слово – наиболее конкретная единица языка. Язык как орудие общения – это прежде всего «словесное орудие», это «язык слов».

Конечно, нет слов вне грамматического строя языка и без «природной материи», т. е. без звукового оформления, так же как нет «голой» грамматики и «голых» звуков вне слов, но и в грамматике, и в фонетике мы рассматриваем именно грамматические формы и звуковой состав слов.

Поэтому–то язык – это, прежде всего, не язык форм или язык звуков, а язык слов. Развитие языка ребенка – это появление, развитие и расширение запаса слов; изучение иностранного языка начинается с усвоения известного круга слов. Звуковые свойства слова, звуковые изменения слова следует, естественно, рассматривать в фонетике; грамматическое строение слова, грамматические изменения слов – в грамматике.

Однако дать точное определение слова очень трудно. Многие лингвисты готовы были отказаться от этого понятия.

Так, Ф. де Соссюр писал: «Понятие слова несовместимо с нашим представлением о конкретной единице языка… Не в слове следует искать конкретную единицу языка»[ 80 ]. Его ученик, Ш. Балли, еще решительнее высказывался против слова: «Понятие слова считается ясным; на деле же это одно из наиболее двусмысленных понятий, которые встречаются в языкознании»[ 81 ] и далее даже: «Необходимо освободиться от неопределенного понятия слова»[ 82 ]. Скептически о слове писал и американский лингвист Э. Сепир: «Первое наше побуждение – определить слово как языковой символ соответствующий отдельному понятию. Но… подобное определение немыслимо»[ 83 ].

И в современной американской лингвистике слово не в чести. В очень обстоятельной книге Г. Глисона «Введение в дескриптивную лингвистику» из 24 глав нет ни одной, посвященной слову. Автор исходит из понятия морфемы, которая покрывает и часть слова, и целое слово, и далее по этому поводу говорит: «…дать точное определение морфемы невозможно»[ 84 ]. Правда, слово упоминается у Глисона, но лишь как «фиксированный порядок морфем в определенных конструкциях»[ 85 ]. «Например, обычным словом английского языка является re–con–vene»[ 86 ]. Глисон отмечает, что «Лексика наименее устойчива и даже наименее характерна из всех трех компонентов языка» (а под «тремя компонентами языка» разумеется: «…структура выражения, структура содержания и словарь. Последний охватывает все конкретные связи между выражением и содержанием, или, по обычной терминологии, между словами и их значениями»[ 87 ]). Тем самым лексика не входит ни в «план выражения», ни в «план содержания». Логически рассуждая, ее тогда нет в языке…

В советской лингвистике вопрос о слове также решался по–разному. Л. В. Щерба в одной из последних своих статей писал: «В самом деле, что такое «слово»? Мне думается, что в разных языках это будет по–разному. Из этого, собственно, следует, что понятия «слово» вообще «не существует»[ 88 ].

Иначе освещает этот вопрос А. И. Смирницкий в известной статье «К вопросу о слове (Проблема «отдельности слова»)»: «Слово выступает не только как основная единица словарного состава, но и как центральная, узловая единица вообще языка»[ 89 ]. О слове в разных языках А. И. Смирницкий в этой же статье писал: «В одних языках… слова выделяются более или менее четкими фонетическими признаками (ударение, сингармонизм, законы конца слова и пр.); в других, напротив, фонетические признаки слова совпадают с тем, что мы находим у других образований (например, у морфем или, напротив, у целых словосочетаний). Все многообразие особенностей отдельных языков может, однако, нисколько не препятствовать определению «слова вообще», поскольку в этом многообразии выделяются и общие черты, выступающие как наиболее существенные признаки слова, при всех возможных отклонениях от типичных случаев»[ 90 ].

Реальность в языке слов и их очевидность интересно показаны в книге Э. Сепира «Язык»: «Языковой опыт… непререкаемо показывает, что… не бывает ни малейшей трудности осознать слово как психологически нечто реальное. Неопровержимым доказательством этого может служить тот факт, что у наивного индейца, совершенно непривычного к понятию написанного слова, никогда не чувствуется серьезного затруднения при диктовке ученому лингвисту текста на родном языке слово за словом…»[ 91 ] И далее: «…мне приходилось обучать толковых молодых индейцев письму на их родных языках… Я их учил только одному: в точности передавать звуки…» При этом они «нисколько не затруднялись в определении границы слова»[ 92 ].

Все это очень убедительно для каждого говорящего, но дать определение слова действительно очень трудно.

Лексиколoгия рассматривает слово как лексическую единицу, как единицу словарного состава языка. Поэтому наряду с «отдельными словами» лексикология изучает и такие сочетания слов, которые по своему значению равны одному слову (лексикализованные сочетания, фразеологические единицы, идиомы)[ 93 ].

Место слова как единицы языка мы определили во «Введении» – это место, среднее между морфемами (а также основами, формантами) как низшими единицами и предложениями (и другими синтаксическими единицами) как высшими.

Слово минимально может состоять из одной морфемы (одноморфемные слова: здесь, метро, беж, очень, вот, как, нет, и, бы, но и т. п.) и максимально может стать предложением (однословные предложения: Зима. Пожар! Булочная. Ладно. Можно?).

Собственная функция слов в языке – это функция называния, номинативная. Словами мы называем вещи, явления, существа. Слова прежде всего – это названия. Но так как слова состоят из морфем, а морфемы выражают понятия, то и слова в той или другой мере выражают понятия.

Различие выражения понятия в морфеме и в слове состоит в том, что в морфеме данное понятие выражается в «чистом виде», абстрагируясь от многообразия вещей, отвечающих данному понятию; в слове же понятие конкретизируется, прикрепляясь к названию вещей и явлений.

Конечно, номинация в слове не связана с прямым отношением: данное слово – данная вещь. Слово, называя, имеет перед собой не одну вещь, а класс вещей. Так, слово стол может служить названием любого отдельного стола, но оно предназначено в языке для называния любых столов, целого класса вещей. Даже собственные имена (см. ниже) не ограничиваются единичным отношением: Иван, Мария и т. п. – это тысячи типизированных отношений, так как людей, носящих имена Иван и Мария, – тысячи, и имена Иван и Мария принадлежат не только данному Ивану или данной Марии, но всем, кто носит это имя. Корень современных русских слов красный, краснота, краснеть, краснитъ и т. п. понятен, в нем, как таковом, есть смысл: [краcн-] – это не [б'эл-], не [чорн-], не [жолт-] и т. п., но «смысл» корня – это только выражение понятия, никакого отношения к вещам и названию вещей корень с его «значением» не имеет. Когда же мы постигаем «смысл» слов красный, краснота, краснеть, краснить и т. п., то к вещественному значению корня [красн-] прибавляются иные созначения, указывающие на качество (красный), на отвлеченную предметность (краснота), на пассивный процесс (краснеть) или активный процесс (краснитъ) и т. п.

Самое интересное здесь состоит в том, что, поступая в распоряжение грамматики, эти абстрактные корни–значения делаются конкретными значениями в связи с номинацией, делаются словами, необходимыми для речевого общения, и оформленными элементами высказывания.

При определении слова необходимо учитывать его место в структуре языка, его отличия от вышестоящих единиц (предложения) и от нижележащих (морфема), его самостоятельность, его специфические функции и его знаковый характер.

Итак, слово – это значимая самостоятельная единица языка, основной функцией которой является номинация (называние); в отличие от морфем, минимальных значимых единиц языка, слово самостоятельно (хотя может состоять из одной морфемы: вдруг, кенгуру), грамматически оформлено по законам данного языка, и оно обладает не только вещественным, но и лексическим значением[ 94 ]; в отличие от предложения, обладающего свойством законченной коммуникации[ 95 ], слово, как таковое, не коммуникативно (хотя и может выступать в роли предложения: Светает. Нет.), но именно из слов строятся предложения для осуществления коммуникации; при этом слово всегда связано с материальной природой знака, посредством чего слова различаются, образуя отдельные единства смысла и звукового (или графического) выражения (стал – стол – стул – стыл; том – дом – лом – ром – ком).

Отношения слова и понятия не так просты, как это иногда пытаются установить, так как не всякое слово выражает понятие.

Это касается, прежде всего, междометий. Междометия как факты того или иного языка (а не рефлекторные вопли, явления первой сигнальной системы, по учению И. П. Павлова, что является общим для всех людей и для животных и, следовательно, не принадлежат языку как явлению второй сигнальной системы) различны в разных языках.

Датский лингвист Отто Есперсен писал: «…когда немец воскликнет аи, то датчанин скажет a–us, француз a–us, а англичанин ohi или ow»[ 96 ], добавим: а русский о–о!

И где бы междометия ни были, они никогда не связаны с понятиями и не являются названиями.

Междометия – это только симптомы (признаки) известных эмоциональных переживаний или сигналы волевых потребностей.

Если мы хотим назвать какое–нибудь чувство или волевое побуждение и соотнести это с понятием, мы употребим существительное, глагол, прилагательное, наречие.

Так, симптомом восторженного состояния может быть в русском междометие ах!, но если мы хотим ввести свое переживание в интеллектуальный план, то надо сейчас же отказаться от междометий и сказать: восторг, восторгаюсь (восторгаться), восторженный, восторженно и т. д. В таких случаях, как Татьяна – ах! а он реветь! (Пушкин) или Тихохонько медведя толк ногой (Крылов), ах и толк не междометия, а особые укороченные формы глаголов ахнуть, толкнуть, выражающие ультрамгновенный подвид[ 97 ].

Лишены соотнесения с понятием и типичные местоимения, например я, ты, он и т. д.

Конечно, их характеристика иная, чем междометий. Междометия – симптомы переживаний или сигналы как результат волевых побуждений, а местоимения – это слова–указания, они не значат, а указывают на значимое.

Я – это только «указание» на говорящего, ты – на слушающего, он (она, оно, они) – на лиц, не причастных к данному разговору. Но никаких «положительных» признаков какого–либо понятия в этих словах не содержится. Кто такое я (если не знать, кто говорит) – мужчина, женщина, рабочий, крестьянин, инженер, ученый, артист и т. п., – неизвестно, потому что этого содержания нет в слове я. Местоимения – слова ситуационные, т. е. их значение определяется знанием ситуации речи; если собеседник знает, кто говорит, кому говорит, где говорит и когда говорит (а также то, что было до этого разговора и в результате чего этот разговор возник), то он сможет реально понять предложение: Я тебе сейчас это говорю. Без знания этих данных ситуации все слова «понятны», но конкретный смысл высказывания неясен. Нет понятий, и неизвестна номинация.

Когда местоимения связываются с понятием, они перестают быть местоимениями, а переходят в знаменательные слова: «Мое я», «внутреннее я». «Пустое Вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила» (Пушкин), «Сам пришел» – в старой купеческой среде – все эти я, Вы, ты, сам уже не местоимения, а существительные.

Особый случай представляют собой собственные имена.

Общее свойство собственных имен состоит в том, что, соотносясь с классом вещей, они имеют свое значение в назывании, и только, никаких понятий не выражают.

Собственные имена гипертрофированно номинативны: они призваны называть, в этом их назначение[ 98 ].

Между собственными и нарицательными именами в жизни языка все время происходит обмен: нарицательные переходят в собственные, а собственные переходят в нарицательные.

Графически эти переходы можно изобразить следующими треугольниками, где С – слово, В – вещь, П – понятие.

Рис. 1.

Первый случай. Нарицательное имя шарик (шарик хлеба, шарик глины, вообще шарик), где ясна и номинативная направленность: словом шарик можно назвать любой предмет, любую вещь, отвечающую требованиям понятия «шарик»; ясно и соотношение с понятием, которое включает два «существенных признака»: сферичность (иначе: кубик, квадратик) и небольшой размер (иначе: шар); прочие признаки несущественны, т. е., например, признаки цвета (голубой, красный, белый) или материала (из глины, из хлеба) и т. п.

Второй случай. Шарик как собственное имя собаки, кличка. Ясно, что эта кличка произошла из нарицательного шарик, так как маленький круглопузый щенок катается, как шарик. Но… щенок вырос и, может быть, длинная, худая «большая» собака никак не отвечает признакам «маленькая» и тем более «сферичная». Ясно, что данное слово встало в противоречие с признаками, определяющими нарицательное шарик, или попросту утратило эту связь с признаками понятия, а тем самым и с понятием, как таковым, поскольку понятие вне определяющих его «существенных признаков» не может существовать.

Значит ли это, что шарик как собственное имя вообще не имеет значения? Нет. Собственные имена имеют значение (иначе зачем же они существовали бы в языке?), но значение собственных имен исчерпывается их номинативной функцией, их соотношением с называемой вещью (точнее: классом вещей).

Третий случай. Слово шарик («беспородная собака», «дворняжка») как новое нарицательное, не теряя номинативной возможности и явно происходя из клички собачки, получает опять все права нарицательных, т. е. опять выражает понятие, но это уже другое понятие, чем в шарик – «маленький шар»; это новое понятие, полученное «по соседству», «по совместности», т. е. путем метонимии и синекдохи[ 99 ], ничего общего в своих «существенных признаках» с понятием «шарик» (и его существенными признаками) не имеет. Это именно П₂, т. е. второе, иное понятие.

Итак, превращение нарицательного имени в собственное означает, прежде всего, утрату понятия и превращение слова в кличку; наоборот, превращение собственного имени в нарицательное связано с наполнением слова новым понятием с новыми «существенными признаками» иэто понятие может быть абсолютно иным, чем понятие, связанное с первоначальным нарицательным шарик (с его «существенными признаками»).

Рассмотрим некоторые типичные случаи таких «переходов» из нарицательных в собственные и, наоборот, из собственных в нарицательные.

Здесь следует принять во внимание еще одно подразделение, касающееся уже самих собственных имен.

Это деление собственных имен на ономастику[ 100 ], т. е. совокупность личных имен (имен, отчеств, фамилий, прозвищ людей, а также и животных), и топонимику[ 101 ], т. е. совокупность географических названий (физико–географических, т. е. названий гор, плоскогорий, равнин, пустынь; названий морей, рек, заливов и т. п., и политико–географических, т. е. названий стран, колоний, областей, городов и прочих населенных пунктов).

Ясно, что языковая судьба названий физико–географических и политико–географических может быть разной в языке; но наиболее резкое различие существует между ономастикой и топонимикой.

Поэтому вопрос о переходности нарицательных имен в собственные и собственных в нарицательные мы будем рассматривать по этим рубрикам: ономастика и топонимика.

Следует отметить, что в отношении перехода собственных в нарицательные для ономастики и топонимики различия большого нет (так же просто имя изобретателя, допустим, шотландца Mac Intosh переходит на его изделие – макинтош, как и название места, допустим, название испанского порта Jeres [херес] – на вино, которое там изготовляют: херес).

Иная судьба у нарицательных, переходящих в собственные. Переход нарицательных в топонимические собственные закрепляется «на века» и представляет исключительный интерес для историков, пользующихся языковыми источниками, тогда как переход нарицательных через прозвище в имя представляет главным образом стилистический интерес.

Переход собственных имен в нарицательные можно проиллюстрировать такими примерами.

Имя человека переходит на его изделие, изобретение, открытие (ср. модели и типы оружия: кольт, маузер, браунинг, винчестер и т. п., типы машин: форд, бьюик, паккард и т. п., типы изделий: батист (по имени мануфактурщика XIII в.), макинтош, френч (по имени английского генерала Френча, при котором был введен этот образец военного обмундирования), галифе (по имени генерала Галифе, палача Парижской коммуны 1871 г., когда роялисты одевались в подобные брюки), на типизацию черт носителя собственного имени: крез – «богач» (по имени лидийского царя, славившегося своим богатством), царь (из цъсаръ – цђсарь) – от имени всесильного Юлия Цезаря (откуда и кесарь, и немецкое Kaiser), король (от имени Карла Великого, ср. польское krol – «король»). Часто такому переходу в нарицательные подвергаются имена литературных героев, запечатленных той или иной типической чертой, например: донжуан (герой произведений Мольера, Байрона, Пушкина, Мериме), альфонс (герой драмы А. Дюма–сына) и т. п.[ 102 ].

В научной терминологии очень типично называние единиц, элементов и тому подобных фактов, включенных в данную науку, именами исследователей, открывших данные факты, например физические единицы: ом, ампер, джоуль, вольт, фарада, кулон, генри, кюри (это имена физиков, открывших данные явления).

Топонимические собственные имена чаще всего переходят в нарицательные по соотношению: «место – изделие». Названия тканей или изделий из них по местам, где эти ткани впервые выделывались: бостон (город в Америке), шевиот (горы в Шотландии), манчестер (город в Англии), мадаполам, шаль (название городов Индии); названия напитков: херес, малага (испанские города), бордо (французский город), кюрасо (португальский остров); названия разных изделий: панама («шляпа из корешков», по республике Панама в Америке), гаванна («сигара», по названию столицы Кубы); название ископаемых: топазы (драгоценные камни, по названию острова в Красном море), каолин («белая глина», по названию горы в Китае).

Опять же в основе этих переходов собственных имен в нарицательные лежат закономерности метонимии (смежности)[ 103 ].

Если переход собственных имен в нарицательные не является обязательным, а зависит от конкретной ситуации и проявляется при надобности, то переход нарицательных в собственные – это регулярное явление; все собственные имена (любого типа, за редкими исключениями придуманных кличек) в прошлом нарицательные, и это играет разную роль в топонимике и ономастике.

Топонимические названия, созданные древнейшим населением данных мест, обычно сохраняются в веках; если даже на данной территории «народы сменили народы» и «лицо изменилось земли», то названия рек, гор, долин обычно остаются и переходят от народа к народу. Для коллектива, впервые так или иначе называвшего данный объект, это было обычное нарицательное слово, но для всех последующих – это название становится «кличкой», так как понятие уже не понимается, но номинативная способность слова остается.

Такое положение очень важно для историков, в распоряжении которых, помимо археологических данных, нет ничего, кроме собственных топонимических имен, а они оказываются необходимыми для выяснения древних культур, так как без языка культура не может быть постигнута в ее полноте, да и этническая[ 104 ] принадлежность народа, носителя данной «археологической культуры», не может быть определена.

Звуки [дн] в названиях рек Причерноморья (Дон, Днепр, Днестр, Дунай) приводят к осетинскому слову дон – «вода», «река», а так как осетины – потомки скифов, то эти названия показывают зону расселения скифов в доисторическую (т. е. не засвидетельствованную письменными памятниками) эпоху.

Название реки Десны (левого притока Днепра) ставит историка сперва в тупик: десна значит «правая», почему же это левый приток Днепра? Разгадка здесь в том, что восточные славяне, называя эту реку, шли вверх по Днепру, а тогда эта река была справа (ср., Цна из Дьсна – правый приток в бассейне Оки; Шуя – «левая», левый приток в бассейне Волги и т. п.).

Такие названия, как Волоколамск («волок[ 105 ] на Ламе»), Вышний Волочек («небольшой волок на возвышенности»), Брянск (из Дьбрянъскъ, от дьбрь – «дебрь»), Смоленск (от смола), показывают лесные условия первоначальной жизни тамошних поселенцев и их занятия; такие названия, как Пермь, Муром, Чудское озеро, указывают на первичное пребывание на этих территориях финских племен: пермь, мурома, чудь, многие топонимические названия Германии оказываются в основе славянскими: Бранденбург (Brandenburg) из Бранный бор, Штеттин (Stettin) – ныне в Польше Щецин (Szczecin) из Щетин (ср. щетина), Штаргард (Stargard) – Старград, Данциг – ныне в Польше Гданьск (Gdansk) от годити – «ждать», ср. Гдыня (Gdynia) от того же корня, Дрезден (от корня [дрязг-], ср. Дрезна из Дрездна около Орехова–Зуева под Москвой).

В старых названиях районов и улиц Москвы встает реальная история слобод и дорог этого города: Кожевники, Сыромятники (кожевенные слободы); Сокольники (слобода, в которой жили сокольники; когда царь с боярами выезжал на охоту, то сокольники – дрессировщики соколов – подавали каждому из них на руку, на особое кольцо, сокола); Хамовники (ткацкая слобода; в прошлом ткачи назывались хамовники); Поварская улица, переулки: Хлебный, Столовый, Скатертный, Ножовый –это «поварской цех»; Мясницкая – район боен (мясники, торговавшие в лавках у Мясницких ворот, убивали скот около своих лавок, а отбросы сносили в находившиеся вблизи пруды, отчего последние в то время назывались не без основания Погаными; в 1703 г. пруды были очищены, убой скота и продажа мяса переведены в другие места, а пруды стали называться Чистыми – откуда становится понятным современное их название Чистые пруды); Остоженка (где по прибрежным лугам остожья стояли); Лесная (дорога в лесу); Палиха (если Палиха, то «где пал прошел», если же Полиха, то «где край поля был»); Тверская, Дмитровка, Смоленская показывают направление старых трактов на Тверь, Дмитров, Смоленск[ 106 ].

Разгадка нарицательного и первоначального смысла топонимических названий дает историку замечательный ключ к пониманию реальной судьбы народов, их перемещений и периодов владения теми или иными территориями.

Иное дело ономастика. Имена людей переходят от народа к народу, но носители этих имен не так долговечны, как реки, моря и города. Поэтому вопрос о разгадке нарицательного значения ономастики интересен для истории слов, для определения культурных влияний разных народов, а главное как факт вкуса и моды, что очень интересно в плане «истории нравов» и особенно при изучении языка художественной литературы.

Имена, даваемые новорожденным, конечно, не связаны с «нарицательным» значением этих слов–имен, и называющие своих детей родители обычно не знают, что Петр идет от греческого petros – «камень», Виктор –от латинского victor — «победитель», что Софья – от греческого sophia – «мудрость», Марина –латинское marina – «морская», Мария – еврейское «горькая», Матвей – еврейское «дар божий» и т. п.

Имена дают новорожденным чаще всего в силу традиции или моды; следуя традиции, в генеалогиях часто повторяются одни и те же имена, обычно в «шахматном порядке» – через одно: Адриан Алексеевич – Алексей Адрианович – опять Адриан Алексеевич и т. п. Или же появляются на основании моды новые имена.

Так, в начале XX в. в России пошла мода на «древнерусские имена» и появилось много Вадимов, Олегов, Игорей, Людмил и т. д.; с другой стороны, во втором десятилетии появилась тяга к «иностранным», «экзотическим», «шикарным» именам и появились Валентины, Тамары, Изабеллы.

Обе эти тенденции продолжались и в советское время, когда, с одной стороны, умножились Игори и Олеги, а с другой – Иваны переименовывались в Альфредов, а Матрены в Эвелин[ 107 ].

Наряду с этим в 20–е гг. XX в. появилась и иная тенденция: возникают «идеологические имена». Имена давали не в честь предков и семейных традиций, а в честь революционных героев, вождей, деятелей и событий (ср. имена Нинель, Ленина, Владлен, Ким, Идея, Октябрина и т. п.).

В 30–40–е гг. снова наметился возврат к «добрым старым» именам: новорожденных стали называть главным образом Машами и Наташами, Петями и Сережами.

Особый интерес представляет ономастика в языке художественной литературы, когда бывшее нарицательное значение может быть использовано характерологически. Имя и фамилия персонажа могут быть элементом его характеристики. Наиболее простой путь – это так называемые «говорящие фамилии», типичные для русской литературы XVIII в.: Честон, Милон, Стародум, что мало похоже на русские фамилии; Правдин, Скотинин, Простаковы – уже тоньше и реальнее; к первой разновидности следует отнести Скалозуба, ко второй – Молчалина, Тугоуховского, а также большинство имен и фамилий героев пьес Островского, как Аркадий Счастливцев («из счастливой Аркадии») и Геннадий («благородный») Несчастливцев, Лыняев, Беркутов, Гордей и Любим Торцовы (поставить на торец – поставить торчком), Африкан Коршунов, Byкол («волк») Чугунов, Разлюляев, Градобоев, Глумов и т. п. В «Герое нашего времени» Лермонтова Печорин соответствует Онегину (по названиям рек, равно как и Сурин, Томский, Ленский, Нарумов), а восточное имя Бэла противопоставлено западному – княжна Мэри. У Достоевского не только Смердяков, Красоткин, Раскольников, Разумихин, Верховенский, Макар Девушкин, князь Мышкин, но и Карамазовы – «говорящие фамилии»[ 108 ].

Стремление найти героине характерологическое имя привело Пушкина к имени Татьяна, что сам Пушкин объясняет:

Ее сестра звалась Татьяна[ 109 ]…

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкуса очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство, — больше ничего.

«Жеманство» традиции требовало для героини имени типа Леоноры, Эльвиры[ 110 ], а Пушкин, подчеркивая «дьявольскую разницу» романа в стихах и поэмы, назвал свою героиню Татьяной.

Столкновение имен разной окраски может дать стилистический ключ к пониманию данного текста; так, например, рассказ Л. Леонова «Бурыга» начинается словами: «В Испании испанский граф жил. И было у него два сына: Рудольф и Ваня». Даже упоминание каких–либо имен может играть характерологическую роль; таковы, например, поиски «романтических» имен у Насти в пьесе «На дне» М. Горького: сегодня Рауль, завтра Гастон.

Чтобы определить круг вопросов, которыми следует заниматься в лексикологии, надо установить типы слов как элементов словарного состава языка. Этот вопрос не подменяет проблемы частей речи, что является прежде всего вопросом грамматическим[ 111 ], хотя и пересекается с лексикологическим вопросом о типах слов.

Если мы откроем словарь какого–нибудь языка, то сразу же убедимся, что некоторые типы слов попадаются редко, их мало, их можно сосчитать.

Эти слова необходимы в языке, но они не являются тем, что является в языке базой для образования новых слов. От междометий, местоимений, числительных и даже от служебных слов, конечно, могут возникать новые слова; но это очень ограниченный круг (ах – ахать, аханье, ох – охать, оханье, ха–ха – хахать, хаханье, хахаль; ну – понукать; я – ячество; так – таковский; ты – тыкать, тыканье; Вы – выкать, выканье; два, двое – двойня, двойка, двоешник; но – нокать, ноканье и т. п.). Все эти слова в словарном составе стоят особо, занимая свое нужное место, но не участвуя в больших преобразованиях и изменениях языка, как слова знаменательные.

Чтобы лучше разобраться в этом вопросе, попробуем предъявить словам языка своеобразную анкету из трех пунктов: 1) отношение к называнию, 2) отношение к понятию и 3) отношение к грамматике.

Выражая утвердительные ответы знаком + (данный тип слов может выполнять эту функцию), а отрицательные знаком – (данный тип слов не может выполнять эту функцию), попытаемся дать в таблице различия типов слов. Скобки, заключающие + или –, показывают, что возможность или невозможность выполнить данную функцию связана с какой–то специфичностью.

Действительно, лексически, т. е. по отношению к словарному составу языка, эти группы слов совершение разные.

Знаменательные слова (за исключением имен собственных[ 112 ]) – это наиболее полноправные слова в словарном составе языка: они и служат названиями (это номинативный фонд языка), и выражают понятия, и служат основой предложения; как члены предложения они выступают в роли подлежащих, сказуемых, определений, дополнений и обстоятельств (стол, зима, утро, красивый, весело, играю, играть и т. п.).

Слова местоименные, как уже мы говорили выше[ 113 ], не являются прямыми названиями, они лишь заместители и заменители названий (местоимение — «вместо имени»). Это слова, значение которых выясняется только из ситуации. Нельзя сразу, с самого начала, обозначить что–либо как оно или это; в нормальной речи такие языковые обозначения могут лишь следовать названному, например: «На столе стояла лампа; она давала отблеск на кафельную печь» или «Вошел человек, он был уже не молод». Недаром так легко вопросительные местоимения (кто, что, который, чей с их формами, куда, где и т. п.) переходят в служебные относительные слова, например: «Кто вошел?» и «Сей шкипер был тот шкипер славный, кем наша двинулась земля, кто придал мощно бег державный рулю родного корабля» (Пушкин); «Где вы были?» и «Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок» (Пушкин); «Чей это платок?» и «Я тот, чей взор надежду губит» (Лермонтов) и т. п.

Итак, номинативная способность местоимений особая; они хотя и существуют для именования, но именуют уже поименованное как указания на именование, а не как собственно названия.

Понятий местоименные слова, как правило, не выражают[ 114 ], когда же с такими словами начинают связывать понятия: «внутреннее я» (в философском тексте), «сам пришел» (в купеческой среде), – то это уже не местоимения, а существительные, т. е. знаменательные слова; такими же знаменательными являются и производные от местоимений слова, как ячество, тыкать, выкать и т. п.

Местоименные слова в языках независимо от их появления – слова вторичные, слова–заместители. Это как бы бумажная валюта, функционирующая ради удобства, благодаря наличию золотого фонда. Золотым фондом для местоимений являются знаменательные слова, без наличия которых существование местоимений «обесценено», как и стоимость бумажных денег без обеспечивающего их стоимость золота.

Технический характер местоимений легко обнаружить в письменной деловой речи, где в случае повторения – «того же» – или употребляют местоимения, или же применяют чисто технический прием – кавычки, например в библиографических списках:

И хотя большинство местоимений и входит в основной фонд лексики любого языка, тем не менее, местоимения в словарном составе стоят особняком.

Числительные хотя и выражают понятия, но понятия особые, не связанные с реальными вещами. Это понятия математических чисел. Поэтому числительные – наиболее абстрактная часть лексики. Специальные понятия чисел резко отличаются от обычных понятий, так как последние как обязательные могут иметь и два, и три существенных признака, тогда как понятия чисел (3, 5, 7 и т. д.) ограничиваются одним существенным признаком, выделяющим данное число из ряда других.

Что касается номинации, то настоящие числительные лишены этого. Но так как основная функция слова – это номинация, то у числительных происходит «подмена» (суппозuция[ 115 ]), и они как слова начинают называть то понятие, которое они обозначают. Благодаря этому в специальных контекстах числительные быстро «опредмечиваются» и становятся существительными, например в профессиональной речи графиков: красивое 4, жирное 2 (здесь слова, соответствующие цифрам 4, 2, обозначают графические знаки); то же самое и в речи школьников: уверенное 5, неустойчивое 4, верное 2, или в чисто арифметическом тексте, где числа из понятий превращаются в «вещи»: шесть нацело делится на три, одиннадцать нельзя нацело разделить на два и т. п. Здесь «числительные» без посторонней помощи, в одиночку, выступают в роли членов предложения, но именно потому, что это уже не числительные, т. е. «слова — понятия», а названия особых арифметических «вещей» — чисел. В неарифметическом тексте числительные самостоятельно не могут быть членами предложения, они выступают вместе с существительными, образуя составные подлежащие, составные дополнения, например: «Три грации считались в древнем мире» (Бестужев–Марлинский), «Да, угадали вы, три клада в сей жизни были мне отрада» (Пушкин), «Двух станов не боец, а только гость случайный» (А. К. Толстой)[ 116 ].

Особое положение в словарном составе служебных слов (т. е. предлогов, союзов, артиклей, частиц, а также вспомогательных глаголов, глаголов–связок и слов степени: к, от; и, но; Ie, the, der, ли, не, лишь; был, являлся, более, еще, менее и т. п.) вытекает из их несамостоятельности, невозможности их существования без знаменательных слов, с которыми они сочетаются для выражения различных отношений, необходимых при построении предложения или для обозначения какой–либо грамматической характеристики (артикли).

Никаких вещей служебные слова не называют, а их номинативная потребность обращена на те понятия отношений (пространственных, временных, причинных, целевых, условных, уступительных, соединительных, противительных, усилительных, исключительных, определительных и т. п.), которые они выражают. Следовательно, служебные слова выражают понятия, но опять же особые: понятия отношений; недаром их часто называют слова–морфемы, т. е. подчеркивают их близость к аффиксам, например падежным флексиям, которые также служат для выражения тех же отношений. Но служебные слова выражают эти отношения «отдельно», как отдельные единицы, тогда как флексии – это только части слов, самостоятельно не существующие.

Среди прочих слов служебные слова не обладают самостоятельностью; это слова–сопроводители, это грамматические помощники знаменательных слов; поэтому они не могут быть членами предложения, хотя их присутствие обнаруживается только в предложении, в сочетаниях слов. В тех случаях, когда «служебные слова» выступают как члены предложения, это уже не служебные, а знаменательные слова, возникшие из служебных («и зачем нужны эти и», «Твое постоянное но меня раздражает»; или в лингвистическом тексте: «В немецком языке артикль der может склоняться» и т. п.).

Остаются еще междометные слова. Их роль в языке, и особенно в речи, очень специфична. Они служат симптомами чувств и сигналами волевых побуждений. Но это самые «бесправные» слова языка: они не служат названиями обозначаемого, не связаны с понятиями и не являются членами предложения. Значит ли, что они находятся вообще вне грамматики? Нет. Этого быть не может.

Междометия как особые слова данного языка (в отличие от рефлекторных выкриков, общих для всех людей и даже для многих животных) так или иначе на общих правах поступают в распоряжение грамматики. Они могут быть суррогатами предложения («Я сегодня прошел 25 километров» – «Ого!»; «Ты встретил ее?» _ «Увы»), что обще для всех языков, но состав междометий и их звуковое оформление (где, правда, бывают и исключения из нормальных фонетических случаев, как, например, наличие звука [?] в ага, ого, эге и т. п. в русском языке) всегда специфичны для каждого языка[ 117 ].

Экспрессивность междометий представляет особый интерес для стилистики, и поэтому лексикология так или иначе должна заниматься междометиями, но главная ее задача, конечно, связана с изучением знаменательной лексики.

Знаменательные слова не только составляют основной массив лексики любого языка, но и самое интересное в отношении развития и изменения значений. Это самые «полноправные» слова в лексике, они и соотнесены с понятиями, и могут в любой момент быть названиями окружающей действительности, они же являются основой предложения, его членами.

Хотя числительные, местоимения и служебные слова, как правило, входят в основной словарный фонд языка, но именно их неподвижность в развитии и специальное назначение выводят их на периферию лексики. В области же знаменательной лексики мы, прежде всего, встретимся с многозначностью, с синонимией, с вопросами терминологии и идиоматики.

Не отрицая интереса лексикологии к регистрации местоимений, числительных, служебных слов и междометий, мы в дальнейших параграфах этой главы займемся, прежде всего, знаменательной лексикой.

Вопрос о «равноименности» возник еще в древности. Его поставил впервые Демокрит (по свидетельству Прокла, комментатора диалога «Кратил» Платона), когда он, доказывая правильное положение, что «имя не от природы», апеллировал к «равноименности». Демокрит, утверждая, что имена от установления, обосновывал это четырьмя умозаключениями, в том числе и наличием равноименности: «различающиеся между собою вещи называются одним именем; стало быть, имя не от природы…»[ 118 ].

Вопрос о равноименности – очевидный факт любого языка, но случаи этой равноименности очень различны. Если мы сравним такие факты, как, с одной стороны: нос («часть лица») и нос («передняя часть лодки»), перо («часть оперения птицы») и перо («металлическое острие как орудие письма»), стол («вид мебели») и стол («подбор блюд»), голова («часть тела людей, животных и рыб») и голова («единица счета скота»); с другой стороны: лук («орудие») и лук («растение»); с третьей стороны: голубец («иконописная краска») и голубец («вид кушанья»), не считая прочих, то случаи равноименности явно распадаются на три категории:

1) нос, перо, стол, голова в любых значениях – это те же слова с разными – прямым и переносным – значениями;

2) лук и лук – разные слова, не имеющие ничего общего ни по происхождению, ни по функционированию;

3) голубец и голубец – слова, общие по происхождению от одного корня, но не имеющие отношений прямого и переносного значений.

Сверх этих, к «равноименности» относят и случаи звукового совпадения разных частей речи, например: печь – глагол и печь – «место, где пекут», где звуковое совпадение не сопровождается совпадением грамматическим (печь, пеку, пек, пекущий и печь, печи, печью, печной и т. д.), или случаи типа три (числительное «3») и три (глагол в императиве), где совпадение равноименности случайно получается только в одной (или, максимум, случайно в двух формах: три и трем), причем никакого смыслового совпадения как лексического, так и грамматического в этих случаях не обнаруживается.

Наконец, к случаям «равноименности» причисляют и такие примеры, как луг (ср. луга) и лук (ср. лука) или умолять (ср. молит) и умалять (ср. малый) и т. д., но это явления уже особого порядка, где и само «звуковое совпадение» требует иного понимания.

Если последние случаи отсеять, как не идущие к делу[ 119 ], то остальные можно разбить на три группы:

1) нос, перо, стол, голова – это переносные значения того же слова, т. е. полисемия[ 120 ]

2) лук и лук – совпадение разных слов, т. е. омонимия;

3) голубец и голубец – это параллельные (хотя и не одновременные) образования слов из одного источника, где нет ни полисемии, ни совпадения различных слов.

Полисемия, т. е. «многозначность», свойственна большинству обычных слов. Это вполне естественно. Слова как названия могут легко переходить с одной вещи на другую или на какой–либо признак этой вещи или на ее часть. Поэтому вопрос о полисемии – это, прежде всего, вопрос номинации, т. е. перемены вещей при тожестве слова. Вопрос о сохранности и постоянстве понятия или его существенных признаков реализуется при полисемии по–разному.

Первый вопрос полисемии: что такое прямое и что такое переносное значение?

Переносное значение любого типа объяснимо (мотивировано) через прямое, но прямое значение непроизводных слов данного языка, где это слово существует, необъяснимо. В самом деле, почему – нос лодки так называется? Потому что эта часть лодки, находящаяся спереди и имеющая острую форму выделяющегося предмета, похожа на ту часть лица человека или морды животного, которая также находится впереди и имеет соответствующую форму.

А почему нос человека или животного так называется, исходя из данного языка, объяснить нельзя. Непроизводные слова прямого значения в том или ином языке даны, но необъяснимы; просто вот «это» по–русски надо называть рот, по–английски the mouth, по–французски la bouche, по–немецки der Mund, по–киргизски ооз, по–мордовски (мокша) курга и т. д.

А «почему это так называется» – данный язык в его современном состоянии ответа не дает.

Однако не надо думать, что всегда переносные значения – уже факты языка; часто переносные значения возникают как явления стилистические и именно литературно–стилистические, т. е. как тропы[ 121 ], образные выражения.

Различие языковых метафор, метонимий и т. п. и соответственных поэтических тропов состоит в том, что троп является не прямым названием данной вещи, а лишь образным прозвищем, где сосуществуют два плана: прямое название и образное прозвище, что создает совмещение двух планов и образную «игру» совпадения и несовпадения прямого и переносного названий.

Так, если какой–нибудь писатель назвал девочку козочкой, то это основано на подмене одного названия другим, так как «существо, именуемое девочкой», так похоже на грациозную тонконогую, прыгающую козочку, что хочется словом козочка заменить слово девочка, и вот на совпадении и несовпадении двух планов (девочка – как козочка, девочка–козочка, козочка, т. е. девочка) и построен троп. В нем главное – средний объединенный член: девочка–козочка (или козочка–девочка), но оба плана (и девочка и козочка, как таковые) налицо. Иное дело в языковой метафоре: она становится прямым названием данной вещи: нос лодки никак иначе назвать нельзя, как и корму (прямое значение)[ 122 ]. Иногда слово в переносном значении может образовать синоним иному прямому названию, но все же оно как языковой факт лишено образности и характера тропа.

Отсюда следствие: в языковых словарях переносные значения зарегистрированы, так как это факты языка, обязательные для всех говорящих на данном языке, а тропы не зарегистрированы.

Так, в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова под словом нос указано: «I. Орган обоняния, находящийся на лице человека или на морде животного. 2. Передняя часть судна»[ 123 ]. При слове же козочка значение «девочка» не дано, так же как при других тропах, встречаемых в русской литературе.

Метафора[ 124 ] буквально «перенос», т. е. самый типичный случай переносного значения. Перенос наименования при метафоре основан на сходстве вещей по цвету, форме, характеру движения и т. п.

При метафорическом переносе значения меняется вещь, но понятие нацело не меняется: при всех метафорических изменениях какой–нибудь признак первоначального понятия остается; так, в случае со словом гнездо прямое значение «жилище птицы», а переносные: «человеческое сообщество» («Ольгово храброе гнездо далече залетело» – «Слово о полку Игореве»; «Дворянское гнездо» – Тургенев и т. п.), «отверстие в доске на дне лодки, в которое вставляется низ мачты», «углубление в машине, куда вставлены оси или стержни», «подбор слов от одного корня». Вещи, называемые здесь словом гнездо, очень разные; если углубление для постановки мачты и можно отожествить с углублением в машине, то «домик птицы», «человеческое общежитие» и «подбор однокорневых слов» сюда никак не подойдут. Однако признак «вместилища, охватывающего и объединяющего множественность каких–либо предметов или вещей (яиц, птенцов, родственников, слов)», сохраняется во всех случаях. Тем самым, во–первых, метафоры можно разгадывать, исходя из логического анализа, и, во–вторых, они образуют группы по принципу «параллельного включения», т. е. каждое переносное значение восходит к тому же самому прямому (как в случае гнездо).

Метафоры могут получаться из разных случаев схожести.

Таковы, например, метафорические термины, где перенос идет по сходству формы с названиями животных: быки у моста, лягушка (бензонасос в автомобиле), мушка на стволе ружья, лебедка в порту, утка (медицинский сосуд), гусеница трактора, собачка у ружья; или от названий частей тела: шейка, горлышко, ручка, ножка, плечо, кулачок, головка, спинка; или от названий одежды, обуви и принадлежностей: сапожок, башмак, муфта, рубашка (у карт), пояс (в географии), подошва горы; от названий простых орудий: салазки, ковш, ложка, вилка и т. п.

Такие слова, как кукушка (паровичок с пронзительным гудком), сирена (гудок), кнаклаут в немецком (гортанный взрыв), идут от сходства звуков.

Многие собственные имена также обязаны своим происхождением метафоре. Таковы, например, собачьи клички Шарик, Волчок (по форме и характеру движений), Флейта, Лютня, Жалейка (по звуку); метафоричны по происхождению и многие имена людей: Вера, Надежда, Любовь, Лев, Петр (камень), Вольф (волк), Рахиль (овца), Дебора (пчела) и т. п.

Функциональный перенос имеет много общего с метафорой, так как он основан на сходстве, однако все же отличен от нее и имеет свое особое место в полисемии.

Главное отличие метафоры от переноса по функции состоит в том, что метафорический перенос основан на сходстве материальной характеристики: на цвете, форме, характере «зримых» движений, т. е. на совокупности непосредственно воспринимаемых органами чувств (особенно зрения) сходств того, с чего переносится название, на то, куда это название переносится.

При функциональном переносе общность не опирается на чисто материальное сходство: вещи могут быть совершенно разными и по форме и по цвету и т. д., объединяет их общность функции. Так, гусиное перо (часть оперения птицы) передало свое название стальному перу не потому, что они оба заточены снизу, остры и имеют одинаковое движение, а потому, что у них общая функция: «орудие письма». Эта общность и позволила несхожему внешне предмету принять данное наименование.

То же со словом мануфактура (лат.), буквально значащим «то, что должно быть сделано рукой». Постепенно на основе ручного труда возникли первые фабрики; к нашему времени производство механизировано и ручной труд ушел в историю ремесел, однако нас нисколько не смущает словосочетание «Трехгорная мануфактура», относящееся к тому предприятию, где весь труд давно механизирован[ 125 ].

Ни говорящего, ни языковеда особенно не беспокоит выражение автомобилистов выжать конус, хотя в современных автомобилях нет никакого конуса, а эта «функция» достигается выжиманием сцепления (соединение двух дисков).

Так же возможно говорить по–русски стрелять, не удивляясь, что стрел при этом нет, по–немецки die Flinte – «ружье», хотя никакого кремня (Flint) в них нет; на этом же основан перенос названия слова гривна: 1) ожерелье (что на гриве, загривке –метонимия), 2) связка, например, шкурок пушных зверей («20 гривен и 4 гривны кунами» – «Русская правда», Карамзинский список, ст. 65), что служило единицей торгового обмена и мерилом налога и штрафа, и 3) монета: «вещь» пришла с востока, а название сохранилось свое, старое, перейдя по общности функции на новую вещь.

Совершенно так же в латинском языке слово pecus – «скот» породило слово pecunia – «деньги», так как скотоводы–римляне измеряли доход первоначально в скоте, а позднее в деньгах, но функция оставалась та же.

В параграфе, посвященном этимологии, мы встретимся с тем, что западноевропейское elephant(us) – «слон» по происхождению то же слово, что и русское слово верблюд, хотя животные здесь названы разные: но, оказывается, была общая функция этих «вещей», благодаря которой «слон» смог отдать свое имя «верблюду».

В наше время дебаркадер (от фр. debarcade?re – «пристань») из debarquer – первоначально «вылезать из лодки (барки)», как название пароходной пристани перешло на обозначение платформы, куда прибывают поезда; и, наоборот, вокзал – здание железнодорожной станции – перешло на обозначение пристани для пароходов («речной вокзал»). Это могло произойти благодаря общности функции разных «вещей». На том же основании нас не пугают такие выражения, как красные чернила или розовое белье (ведь черное не может быть красным, а белое – розовым), так как дело не в сходстве цвета или чего–нибудь иного материального, а в общности функции.

При переносе названия по функции мы можем еще более, чем при метафорическом, убедиться в том, что вещь меняется, а понятие, содержавшееся в данном слове, сохраняет кое–что из своих признаков и в отличие от метафоры обязательно существенный признак, функциональный.

Метонимия[ 126 ]– такой перенос названия, который совершается не на основании сходства внешних или внутренних признаков прежней вещи и новой, а на основании смежности, т. е. соприкасания вещей в пространстве или во времени.

При метонимическом переносе меняется не только вещь, но и понятие нацело.

Вот этому пример. Слово бюро имеет такую историю: французское bureau – первоначально «ткань из верблюжьей шерсти», далее, тот «стол, который покрывался этой тканью», а это было в средневековой Франции в суде и других «присутственных» местах (ср. конторское бюро); затем «комната с такими столами», далее, «отдел учреждения» (машинное бюро, конструкторское бюро) или целое «учреждение» (лекционное бюро), «люди, работающие в этом учреждении» (все бюро в сборе), и, наконец, «заседание этих людей» (бюро у нас по четвергам, на бюро постановили).

При метонимии лишь соседние звенья подобной цепи переноса названия поддаются объяснению, связь же последующих звеньев идет от одного к другому последовательно и опосредствованно, что в корне отличает метонимию от метафоры.

Типичные случаи метонимий связаны с такими отношениями:

а) Одно в другом: слова класс, аудитория как названия помещений и как обозначение учащихся, сидящих в этих помещениях («просторный класс» – «внимательный класс», «светлая аудитория» – «способная аудитория»; сюда же «торговый дом купцов Степеневых», «весь зал аплодировал», «Я три тарелки съел» и т. п.).

б) Одно на другом: стол – «мебель» и стол – «пища» («диетический стол»), блюдо – «посуда» и блюдо – «кушанье» («обед из трех блюд»), бумага – «материал, на котором пишут», и бумага – «документ» («Идем бумаги разбирать», Грибоедов), номер – «цифра» и номер – «нумерованная комната в гостинице» или «одно из выступлений в концерте, помеченное номером на афише».

в) Одно под другим: стол – «мебель» получил свое имя от стол – «нечто постланное», то же самое в примере со словом бюро (см. выше).

г) Одно через другое: французское jalousie – жалюзи – «оконные шторы из деревянных пластинок» от jalousie – «ревность» (того, кто подсматривал в окошко через створчатую штору).

д) Одно после другого или в результате другого, процесс–результат; таковы все отглагольные существительные типа: «прием студентов продолжен», «набор книги занял три месяца» и «в этом году удачный прием в вузе», «набор книги рассыпали», «перевод книги – это сложная работа» и «он читал не перевод, а подлинник». Иногда какой–нибудь из членов таких метонимий не употребляется, например, забор, уезд как название не процессов, а лишь предметов, но «завоз товаров», «переезд на новую квартиру» – названия процессов; переезд, проезд употребляются и как названия соответствующих процессов, и как названия того места, где можно проехать или переехать, поэтому надпись: «Проезд закрыт» – двусмысленна: закрыто ли следование по данному пути или сам путь?

е) К этому типу близки и случаи: занятие, отрасль знания и объект знания или результат занятия, например: фотография – «занятие» и «карточка» (фото); механика, физика, грамматика, фонетика как «названия наук» и как «названия объектов наук» («небесная механика», «физика моря», «внутренняя флексия типична для арабской грамматики», «особенность русской фонетики в наличии твердых и мягких согласных» и т. п.).

ж) Материал–изделие: медь, серебро, золото как названия металлов и как названия монет из них; то же самое бронза, фарфор и изделия из них («бронза XVIII века», «Музей фарфора»); слово пломба происходит от латинского названия материала, из которого делают пломбы, – свинца (plumbum); в художественных музеях словами мрамор, бронза, глина, дерево, гуашь, акварель, пастель и т. п. обозначают типы скульптуры и живописи, т. е. «изделия из данных материалов».

з) Орудие–продукт, сделанный при помощи данного орудия; язык – «орган произношения» и язык – «речь» («русский язык», «международный язык», «национальный язык»); в английском языке реп не только «перо», но «литературный стиль», ср. русское выражение «бойкое перо».

и) Место – изделие: херес, мадера, бордо, абрау–дюрсо, кюрасо – как названия вин и как географические пункты; гаванна («сигара»), панама («шляпа») и соответствующие географические пункты; манчестер, бостон, мадаполам – как название тканей и городов и т. п. (см. выше, § 7).

к) Место–историческое событие, происшедшее в данном месте: Бородино – место, где в 1812г. произошло генеральное сражение русских войск с армией Наполеона и сам этот бой (ср. «Бородино» Лермонтова), Ватерлоо –деревня в Бельгии, где Наполеон потерпел последнее поражение в 1815 г., и само это поражение, употребляется почти в нарицательном смысле: «Это будет его Ватерлоо», часто как место – происшествие, откуда с расширением значения «любое подобное происшествие»: Ходынка – поле под Москвой, где при коронации Николая II погибло много людей из–за давки – ходынка – «давка с жертвами», Панама – республика в Центральной Америке, где при постройке канала были обнаружены злостные финансовые хищения, – панама – «крупная денежная афера на строительстве».

л) Имя – общественное положение или характер: Карл (Великий) – король. Цезарь – цесарь (царь), кесарь; крез – от имени древнего лидийского царя Креза и т. д. (см. выше, в § 7 о собственных именах).

м) Имя – изделие: кольт, маузер, браунинг, наган, винчестер; форд, бьюик, паккард; макинтош, батист –как названия образцов оружия, машин, одежды, материи и имена их производителей; сюда же относятся и такие случаи, как френч, галифе – названия частей костюма, принятого при власти генералов Френча, Галифе, и т. п.

Синекдоха[ 127 ] – такой перенос значения, когда, называя часть, имеют в виду целое или, называя целое, имеют в виду часть целого: поэтому римляне называли синекдоху pars pro toto – «часть вместо целого» или totum pro parte – «целое вместо части». Часто синекдоху не выделяют из метонимий, так как у них много общего; в основе синекдохи лежит также смежность, однако существенным отличием синекдохи является количественный признак соотношения того, с чего переносят наименование, и того, на что переносят наименование; один член такого соотношения всегда будет больше, шире, более общим, другой – меньше, yже, более частным.

Таковы соотношения:

а) Часть вместо целого: «сто голов скота», «полк в сто штыков», «эскадрон в сто сабель»; «Эй, борода!» (обращение к человеку с бородой); «Наш директор – голова» (т. е. «человек с головой» – здесь и метонимия: содержащее вместо содержимого – голова вместо ум). Часто в качестве такой синекдохи используются детали костюма: чуйка – название погромщика–черносотенца, гороховое пальто – «шпик царской охранки», кара–калпак – «черный колпак» – название народа, Красная Шапочка в сказке; еноты, бобры и т. д. в русской литературе XIX в. (лица по меху их воротников и шуб).

Сюда же следует отнести такие случаи, как «останавливаться в гостинице», т. е. «жить», «машина делает четыре конца», т. е. «четыре полных пути». Часто единственное число для большей экспрессивности речи употребляется вместо множественного: «Покупатель, будь вежлив с продавцом!» и т. п.

б) Общее вместо отдельного: начальство в значении «начальник», балык – из татарского «рыба» в значении «копченая спинка осетра, белуги»; первоначально пиво означало «вообще напиток, то, что пьют», а квас – «квашеный продукт», теперь благодаря сужению значения по синекдохе – «специальные виды напитков».

в) Род вместо вида, когда налицо также сужение значения: машина в значении «автомобиль», насекомое в значении «вошь», орудие в значении «пушка» и т. п.

От полисемии, когда налицо разные значения того же слова, следует отличать омонимию; омонимы[ 128 ] – это разные слова, имеющие одинаковый звуковой состав. В пределах омонимии в широком смысле следует различать:

1) Омофоны[ 129 ], т. е. такие случаи, как пруд и прут, слова, звучащие в именительном и винительном падежах одинаково, но имеющие разный состав фонем[ 130 ], что обнаруживается в других формах этих слов и в производных: прута – пруда, прутик – прудик и т. п.

2) Омоформы, т. е. случаи, когда у двух слов совпадает и произношение и состав фонем, но лишь в одной форме или в отдельных формах; например, три – «3» и три! – повелительное наклонение от глагола тереть; трем –дательный падеж от числительного «3» и трем – 1–е лицо множественного числа настоящего времени от этого же глагола; или стекло – существительное в именительном падеже, стекла – в родительном падеже, стекло, стекла –глагол в прошедшем времени в среднем и женском роде. Все прочие формы таких слов, совпадающих в одной–двух формах, уже не совпадают (трех, тремя – трите, тру и т. п.; стеклу, стеклом, стекол и т. п. и стек, стекли, стеку и т.п.). В последнем примере и состав слова разный: существительное состоит из корня стекл–и падежной флексии–о или–а, а глагол – из приставки с-, корня тек-, суффикса прошедшего времени–л–и родовой флексии–о, — а. В случае же три (числительное) и три (глагол) состав слова совпадает, но и корни и флексии имеют разное значение.

Такие омоформы могут быть и однокорневыми, например существительные и глаголы печь, знать, где в примере печь состав слова в существительном и инфинитиве глагола одинаковый, но так называемый нулевой аффикс[ 131 ] означает разное: в глаголе это признак инфинитива, а в существительном – признак именительного падежа единственного числа, в случае же знать и состав слова разный: в существительном корень [знат'] и нулевой аффикс, а в глаголе корень [зна-] и аффикс [-т'].

3) Собственно омонимы, которые, в свою очередь, могут распадаться на существенно различные группы:

а) Подлинные омонимы, т. е. слова, звучащие одинаково, имеющие одинаковый состав фонем и морфологический состав (те же морфемы аффиксальные, но разные корни) и при этом и в словоизменительных формах слова, но разное происхождение из двух ранее не совпадавших по звучанию слов, например: лук – «растение» и лук ~ «оружие», лама – «копытное животное» и лама – «тибетский священник», балка – «овраг» и балка – «бревно», град – «город» и град – «заледеневший дождь», некогда – «когда–то» и некогда – «нет времени» и т. п.

Такие омонимы возникают в языке либо при заимствовании слов, либо как результат действия фонетических законов в своем языке.

Пример лук – «оружие» и лук – «растение» разъясняется так: в языке было свое слово, исконное лжкъ со значением «изогнутого» (ср. однокорневое литовское lankas – «лук»), где было носовое о, которое потом перешло по фонетическим законам в [у] (лук), а позднее было заимствовано из германских языков слово look (с «о долгим»), где германское «о долгое» было заменено через [у] в древнерусском языке. Так ранее несозвучные разные слова [лoк] и [lo:k] совпали в одинаково звучащем слове лук. Так же тюркское балка и немецкое Balken совпали в русском языке в омониме балка; испанское llama (льяма) и тибетское blата – в русском слове лама; немецкое Brack – «бракованный продукт» и русское брак – супружество (от бьрати; прежнее бьракъ»). В этих примерах благодаря звуковым изменениям при заимствовании чужих слов либо совпали два слова разных языков (лама, балка), либо свое слово совпало с заимствованным (брак, лук).

Однако благодаря фонетическим изменениям могут возникать омонимы и без заимствования. Например, некогда, где прежде различавшиеся гласные b и е совпали, и в результате нbкогда – «когда–то» и некогда – «нет времени» стали омонимами.

Таковы же омонимы, идущие от разных слов одного языка: ливер – «внутренности убойных животных, идущие в начинку пирогов и т. п.» (из английского liver с [i] кратким) и ливер – «трубка для насасывания жидкостей» (из английского lever с [i] долгим); штоф – «бутыль емкостью в одну десятую ведра» (из немецкого Stof) и штоф – «плотная ткань для обивки мебели» (из немецкого Stoff); а также от разных слов разных языков: лак – «раствор смолы в спирте» (из итальянского lacca) и лак – «сто тысяч индийских рупий» (из новоиндийского lakh). Совпадение своего слова с заимствованным можно продемонстрировать примером лейка – «сосуд с носиком для поливания» и лейка – «фотоаппарат» (от немецкого Leika – усечение из Leizkamera по собственному имени Leiz).

Как подойти к решению вопроса, что данный случай – омонимия или полисемия, можно разъяснить следующим образом на примере слов лук – «оружие» и лук – «растение».

Лук – «оружие», и от того же корня в русском языке слова лука (седла, реки), излучина, лукоморье – «изогнутый берег моря», переносное: лукавый, лукавить, т. е. «действовать не прямо, а огибая что–то», ясно, что это слово свое, имеющее большую словопроизводную семью. Сравним в родственных языках: в украинском лук, в польском lek – «горный хребет», «лука седла»[ 132 ], «лук» luk и в литовском lankas – «лук». Это исконное слово славянских языков, где в древнерусском (доисторического периода) и в старославянском было «о носовое» (лжкъ).

Лук – «растение», в русском есть только производные: луковица, луковичные и т. п., но параллельных образований от этого корня нет.

В украинском «лук» – цибуля, в польском cebula[ 133 ] и luk (заимствовано из русского). Зато в немецком наряду с Zwiebel (откуда украинское цибуля и польское cebula) есть Lauch из древнегерского look (с о долгим), откуда и было заимствовано в древнерусском языке лоукъ[ 134 ].

б) Те случаи, когда от тех же корней или основ, независимо друг от друга, образованы «такие же слова», т. е. в той же части речи и тех же совпадениях по словоизменению, например: голубец – «голубая краска» и голубец – «кушанье из фаршированной мясом капусты», самострел – «оружие» и самострел – «сознательное саморанение с целью демобилизоваться», ударник – «ударное приспособление в оружии», ударник – «передовой рабочий»[ 135 ]. Однако такие случаи, как лайка – «порода охотничьих собак» и лайка – «сорт мягкой кожи» или пионер – «человек, впервые осваивающий неисследованную страну» и пионер – «член детской пионерской организации», не относятся к омонимии, это случаи явной полисемии.

в) Наконец, могут быть и такие случаи, когда одно и то же слово заимствуется в разное время, с разным значением и, очевидно, из не вполне тожественного источника, например: из итальянского banda – банда – «сборище бандитов» и более позднее, из жаргона итальянских музыкантов, banda – банда – «духовой оркестр, играющий в опере на сцене» (участники которого отнюдь не бандиты, а бандисты).

г) Особый вид омонимии представляют собой случаи так называемой конверсии[ 136 ], когда данное слово переходит в другую часть речи без изменения своего морфологического и фонетического состава, например: зло – краткое прилагательное среднего рода и зло – наречие. Ср. также существительное зло. Все три слова: зло – существительное, зло – прилагательное и зло – наречие – являются омонимами, так как это разные части речи с разным лексическим значением, хотя вещественное значение корня у них и совпадает.

д) Самый трудный случай – это те омонимы, где нет ни совпадения разных слов, ни параллельного образования от того же корня, ни конверсии, ни параллельного или последовательного заимствования. Это те случаи, когда полисемия настолько расходится, что становится омонимией. Как правило, в этих случаях различие лексического значения подкрепляется и различием грамматических связей. Например, настоять – «добиться исполнения чего–нибудь» («настоять на своем» – «настоять на том, чтобы отклонили предложение» и т. п.) и настоять – «приготовить какую–нибудь настойку» («настоять водку на лимонной корочке»), где оба случая – совершенный вид к настаивать, но первое настоять не может иметь прямого дополнения, а второе обязательно его требует; таким образом, это два разных слова. Так же лисичка – уменьшительное от лисица и лисичка – «сорт гриба» – разные слова, так как лисичка – «сорт гриба» не соотнесена с лисица, это уже непроизводная основа, и морфологическое строение здесь иное, чем в уменьшительном лисичка от лисица.

Из сказанного ясно, что омонимы – это главным образом результат совпадений, и вряд ли правы те исследователи, которые утверждают, что образование омонимов – это обогащение словарного состава языка (такое рассуждение может относиться лишь к последнему случаю). Скорее, наоборот, омонимы во всех случаях – это досадное неразличение того, что должно различаться. Поэтому положительную роль омонимы играют только в каламбурах и анекдотах, где как раз нужна «игра слов», в прочих же случаях омонимы только помеха пониманию. Количество омонимов тем больше, чем быстрее следуют в этом языке звуковые изменения и чем больше разнообразных заимствований.

На почве быстрых и далеко идущих звуковых изменений богат омонимами французский язык, в основе которого лежит народная латынь. Латинские «длинные» и по составу сложные слова благодаря упрощению дифтонгов в монофтонги[ 137 ], образованию носовых гласных из сочетаний разных гласных с п и т, а также благодаря отпадению падежных флексий и опрoщений[ 138 ] морфологического состава слова превратились в короткие несклоняемые французские слова, причем произошло много звуковых совпадений ранее фонетически различавшихся слов, например, латинские panis – «хлеб» и pinus – «сосна» совпали в [р?] с «э носовым»; такие совпадения разнозвучащих латинских слов в одном французском звучании могут доходить до 5–6 омонимов, например: saint – «святой», sein – «грудь», sain – «здоров», – cinq – «пять», ceint — «опоясанный», seing – «надпись» = [s?].

В английском языке основная масса омонимов возникла после среднеанглийского передвижения гласных, когда различавшиеся гласные (а иногда и согласные) стали звучать одинаково, например: deer [di?] – «олень» и dear [di?] – «дорогой», week [wi:k] – «неделя» и weak [wi:k] – «слабый», away [?wei] – «прочь» и aweigh [?wei] – «отвесно»; примером омонимов благодаря заимствованию может служить base [beis] – «низкий» (из французского) и base [beis] – «базис» (из греческого)[ 139 ].

В немецком, где фонетические изменения шли медленнее и не приводили к таким сильным изменениям слов, как в английском, омонимов гораздо меньше, например: Acht – «внимание» и acht – «восемь», Saite [zaet?] – «струна» и Seite [zaet?] – «сторона» и т. п.

В русском больше всего омонимов, возникших благодаря заимствованиям, например: балка – «овраг» (тюркское) и балка – «бревно» (немецкое), лама – «монах» (тибетское) и лама – «животное» (испанское) или лук – «оружие» (русское) и лук – «растение» (германское), град – «город» (церковнославянское) и град – «вид осадков» (русское) и т. п. Другим путем благодаря фонетическим изменениям омонимов в русском появилось значительно меньше, например: жать (жму) и жать (жну), некогда – «нет времени» и некогда – «когда–то в былые времена» (ранее нђкогда). Зато много омонимов в производных глаголах многократного подвида, где благодаря внутренней флексии[ 140 ] совпали корневые о и а: засаливать (от засолить и засалить), закапывать (от закопать и закапать), спаивать (от споить и спаять) и т. п.

Иногда языки стараются избавиться от омонимов. Это может быть достигнуто путем замены основы другим ее видом, например: в белорусском жать (жну) – будет жаць, а жать (жму) – жмаць; в украинском должны были совпасть бити и быти, однако нашелся выход: бити – «бить» и бути – «быть» (от основы буду); в русском должны были совпасть инфинитивы есть (ем) и есть (еду), однако второй инфинитив мы знаем в виде ехать, или слать (шлю) и с[т]латъ (стелю), последнее чаще стелить[ 141 ].

Другой путь устранения омонимов – это вытеснение одного из них синонимом или дублетом, например, замена слова бор словом лес, или брак словом супружество, или слова весь словом селение (синонимы); так же и дублeты[ 142 ]: чарование вместо чары, потухать вместо тухнуть, пятерка вместо пять и т. п.

Однако в ликвидации недоразумений, могущих возникать благодаря омонимам, прежде всего помогает контекст[ 143 ], и чем отдаленнее тематически омонимы, тем менее они опасны в отношении двусмысленности и недопонимания речи (например, брага – «сорт пива» и брага – «канат на речных судах», бур – «инструмент» и бур – «голландец в Южной Африке» или гамма – «греческая буква» и гамма – «последовательность музыкальных тонов» и т. п.).

Обычное определение синонимов[ 144 ] как слов, по–разному звучащих, но совпадающих по значению или имеющих сходное, близкое значение, страдает неточностью и неясностью. Что общего в значении слов–синонимов: понятие или называемая вещь? Основана ли синонимия на семасиологической общности или же на номинативной? Мы думаем, что общность здесь номинативная. Эта мысль была высказана более ста лет назад В. Гумбольдтом: «…слово не является эквивалентом чувственно воспринимаемого предмета, но пониманием его, закрепляемым в языке посредством найденного для него слова. Здесь находится главный источник многообразия обозначения одного и того же предмета. Если, например, в санскрите слон называется либо дважды пьющим, либо двузубым, либо снабженным рукой, то в данном случае обозначаются различные понятия, хотя имеется в виду один и тот же предмет. Это происходит потому, что язык обозначает не сами предметы, а понятия…»[ 145 ].

Иными словами: два слова называют ту же вещь, но соотносят ее с разными понятиями и тем самым через называние вскрывают разные свойства данной вещи.

Графически это можно показать так (см. рис. 2): где С₁ и С₂ – разные слова, П₁ и П₂, – разные понятия, а В – та же вещь.

Если мы возьмем типичные для русского языка синонимические пары, где одно слово живой разговорной речи, а другое – церковнославянское: лоб – чело, глаза – очи, губы – уста, щеки – ланиты, шея – выя, палец – перст и т. д., то, во–первых, внутри каждой пары имеется резкое стилистическое различие: лоб, губы, щеки, шея, палец – слова нейтральные, а чело, уста, ланиты, выя, перст – архаизмы, употребляющиеся в торжественном, поэтическом и ораторском стиле, т. е. эти слова стилистически особо окрашены. Но дело здесь не только в стилистических различиях. Свои слова соответствуют анатомическим понятиям, церковнославянские же никакого отношения к этим понятиям не имеют. Старые риторики это правильно оценивали, разъясняя, что чело – это не часть черепа, а «вместилище мысли», очи – это не орган зрения, а «зеркало души», уста – это не орган приема пищи (или, допустим, лабиализации гласных), а «источник речей премудрых» и т. д.

Такое понимание синонимики объясняет, что «стопроцентные синонимы», т. е. те случаи, когда тожественна не только называемая вещь, но и понятие, не уживаются в языке и либо стремятся дифференцироваться по значению, либо один из синонимов уступает дорогу другому, а сам уходит в пассивный словарь или становится фактом диалекта, профессиональной речи, жаргона.

При дифференцировании синонимов сначала выступает стилистический момент, далее обнаруживаются и более существенные расхождения. Так было в русском литературном языке с парами «свое» – «церковнославянское», так часто бывает с парами «свое» – «международное», где «свое» получает более широкий объем понятия, а «чужое» – более узкий, выражая специализированное понятие; например, вывоз – экспорт: вывоз – не только экономическое понятие, но и обозначение обыденного действия: «вывоз мусора со двора» (экспорт сказать нельзя); или испытание – экзамен: «курсовые, государственные, кандидатские» могут быть и экзамены, и испытания, в словосочетаниях же «испытание бумаги на ломкость», или «полевые испытания подружейных собак», или «испытания верности» слово испытание уже нельзя заменить словом экзамен.

«Уход» синонима в пассивный запас можно видеть в борьбе слов аэроплан – самолет, где победил самолет, а аэроплан «отступил» в запас, сохранив свое производное аэродром (аэро?плано?дром). В паре велосипед – самокат победило международное слово, а самокат стал <на некоторое время> фактом профессиональной речи в военных ротах самокатчиков.

В парах конь – лошадь и пес – собака основными словами, стилистически нейтральными и годными для любого стиля речи, стали заимствованные лошадь (татарское) и собака (иранское), свои же слова «уступили им дорогу», перейдя в сферу экспрессивной лексики, их употребляют с целью особой выразительности в поэзии («Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?» – Пушкин; «Позади голодный пес-» – А. Б л о к), в разговорной экспрессивной речи («Пес его знает!»), в специальной терминологии (конь в шахматах), тогда как, например, в учебнике зоологии может быть только лошадь и собака («дикая лошадь», «лошадь Пржевальского»; «Волки принадлежат к семейству собак», «собака Иностранцева» и т. п.).

Синонимы часто образуют ряды в несколько членов и обычно распределяются по сфере употребления и по другим признакам.

Так, в ряду врач – доктор – лекарь – эскулап слово врач является основным («Он работает врачом», «Вызвать врача на дом» и т. п.), но в обращении нельзя сказать врач, следует употреблять слово доктор («Скажите, доктор, эта болезнь заразная?»), то же и при фамилии («Доктор Соколов»)[ 146 ]; слово лекарь приобрело ироническое и презрительное значение («Это не врач, а лекарь какой–то») или же употребляется в военной лексике (где также не фельдшер, а лекарский помощник – лекпом); эскулап –чисто литературное слово («Я ускользнул от Эскулапа, худой, обритый, но живой…» – Пушкин, почти мифологическое прозвище) или в ироническом смысле («Сельские эскулапы» – рассказ Чехова).

Синонимия касается не всех значений данного слова. Путь и дорога могут быть синонимами как в прямом значении («утомительный путь» – «утомительная дорога»), так и в переносном («жизненный путь» – «жизненная дорога»), однако в специализированном значении эти два слова перестают быть синонимами: «железная дорога», а не путь, но: «По путям ходить воспрещается». Может быть и различение синонимов по роду – виду, например: «Наш путь шел шоссейными и проселочными дорогами».

У слова худой в значении «нехороший» есть синоним плохой, в значении «нецельный» – синоним дырявый, в значении «нетолстый» – синоним тощий и т. п., т. е., синонимируясь в одних своих значениях, слова–синонимы могут расходиться в других и получать иные синонимы. Так, актер и артист применительно к театру синонимы, но артистом можно назвать и любого выдающегося представителя искусства: скрипача, композитора, живописца, писателя, – тогда синоним актер отпадает, но зато появляется новый синоним – художник (не как синоним к живописец!); слово же актер в переносном значении получает синонимы притворщик, хитрец.

Все эти случаи показывают, что синонимы могут существовать в языке при соблюдении формулы: «то же, да не то же», т. е. д в а слова, совпадая в одном, расходятся в другом. Если бы синонимы были целиком «то же», то сосуществование их потеряло бы смысл, это было бы не обогащение словарного состава, а, наоборот, его засорение. Наличие же указанного типа синонимов создает в языке богатейшие возможности для стилистики, когда выбор одного из синонимов определяется заданием высказывания, его жанром и стилем.

В синонимической номинации следует различать те случаи, когда синонимы не зависят от контекста, т. е. в любом контексте могут друг друга заменять, без стилистического различия, например: огромный – громадный, бегемот – гиппопотам, аэроплан – самолет, языковедение (дублет: языкознание) – лингвистика, миг – мгновение, доклад – сообщение и т. п., или же с наличием стилистического различия, когда выбор синонима зависит не от предметной или тематической стороны контекста, а от жанра и стиля, например: вкушать – кушать – есть – жрать – трескать – лопать – шамать[ 147 ]; голова – башка; лицо – морда – харя; ребенок – младенец – дитя; если – ежели и т. п.

Иного рода синонимика рождается контекстом, и именно его номинативной, тематической стороной, когда, например, одно и то же лицо названо: 1) собственным именем, 2) по происхождению, 3) по занимаемой должности, 4) по положению и т. п. Например, в 1921–1927 гг. в шахматных отчетах тогдашний чемпион мира Хосе–Рауль Капабланка–и–Граупера именовался: 1) Капабланка (фамилия), 2) Капа (прозвище), 3) кубинец (происхождение), 4) чемпион мира («занимаемая должность»), 5) победитель Ласкера («положение»), а с 1927 гг. его можно было назвать и 6) побежденный Алехиным, что не отменяло 5–го, хотя побежденный и победитель – антонимы, т. е. слова противоположного значения[ 148 ].

Особо следует учитывать фразеологическую синонимику, когда взаимно замещаются слова, которые сами по себе никак не синонимы, но могут синонимироваться лишь в определенных фразеологических оборотах, например: «дело – факт – обстоятельство такого рода», но «от слов надо перейти к делу», «наука любит точные факты», «особые обстоятельства побудили его к этому» (замена невозможна).

Источники синонимии в языках бывают разные:

1) Иноязычное и свое, например: лингвистика – языковедение (или языкознание), экспорт – вывоз, дефект – недостаток, туберкулез – чахотка, эксперимент – опыт и т. п. В этих случаях бывает максимальное совпадение понятий, выраженных данными словами, но чаще всего свое слово шире по значению, чем иноязычное (ср. эксперимент и опыт).

2) Диалектное и общелитературное, например: векша – белка, роньжа – сойка, зеленя – озимь и т. п.

3) Синонимика может идти и от жаргона, например: жулик – мазурик или упомянутые выше: лопать – шамать как синонимы есть.

Антонимы[ 149 ]– это слова противоположного значения. Здесь соотношение чисто семасиологическое: оно основано на противопоставлении понятий; это отношение не номинативное. Поэтому самыми «примитивными» антонимами являются слова с «отрицательной частицей» типа: хороший – нехороший, трудно – нетрудно; близки к этим и случаи антонимирования приставок или суффиксов, например, в русском: спокойный – беспокойный, подземный – надземный, или в английском: useful «полезный» – useless «бесполезный». Однако для лексикологии интереснее разнокорневые антонимы.

Конечно, не всякое слово может иметь антоним; трудно себе представить, что может быть «противоположным» словам стол, доска, лошадь, семь и т. п. и тем более Петя, Рязань.

Для появления антонимики необходимо наличие качественного признака в значении слова, который может градировать и доходить до противоположного. Поэтому, естественно, больше всего антонимов у качественных прилагательных и соответственных наречий: хороший – плохой, близкий – далекий, длинный – короткий, горячий – холодный, добрый – злой, светлый – темный, бедный – богатый и т. п.

В существительных, взятых в прямых значениях, антонимика проявляется реже; она возникает, прежде всего, у существительных, соотнесенных с антонимированными прилагательными: свет – тьма, жар – холод, добро – зло, бедность – богатство, широта – узость, любовь – ненависть, начало – конец. То же и в глаголах: беднеть – богатеть, любить – ненавидеть, начинать – кончать, удаляться – приближаться и т. п.

Так же, как и при синонимах, данное слово в одном значении может иметь антоним, а в другом нет или же может иметь разные антонимы для различных значений.

Так, слова жар – холод – антонимы, но жар в специальном значении «раскаленные уголья» теряет свой антоним; счетное прилагательное первый (в ряду: нулевой, первый, второй…) не имеет антонима, но в значении «начальный» получает антоним последний. Легкий в одном значении имеет антоним тяжелый (вес), в другом – трудный (урок); белый в физическом значении имеет антоним черный, а в политическом – красный; при этом, как легко заметить, разные антонимы не синонимированы.

Иное дело такие случаи, как наличие двух антонимов у слова мягкий – жесткий и твердый, которые могут синонимироваться.

Входя в составные термины, слова, как правило, теряют свои антонимы, например: белые грибы, белые медведи, белый билет, бледная спирохета, черная оспа и т. п.

И, наоборот, слова, взятые в словаре, могут быть не антонимичными, но, будучи употреблены не в прямых значениях, в том или ином контексте получают антонимы. Так, в общем словаре волна и камень, лед и пламя, стихи и проза никак не антонимы, но, синекдохически сузив свое значение, они начинают антонимироваться. Ср. у Пушкина:

Они сошлись: волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой…

(«Евгений Онегин»)

Здесь волна – «нечто подвижное», а камень – «нечто неподвижное», стихи – «нечто пламенное», а проза – «нечто сухое», лед – «нечто холодное», а пламень – «нечто горячее», и поэтому эти пары антонимированы.

Антонимы могут появляться в результате поляризации значений, т. е. расщепления прежнего нейтрального значения на два противоположных.

Чаще всего это бывает при параллельном развитии тех же слов или корней в родственных языках, например латинское hostis – «враг», а русское гость и немецкое Gast — «дружеский посетитель». Здесь дело в том, что первоначально в индоевропейских языках это слово означало «чужеземец»; у римлян в связи с их военной экспансией оно получило значение «враг», а у русских и немцев, имевших торговые связи, «чужеземный купец» и далее «дружеский посетитель» (ср. «торговые гости», «заморские гости» в былине о Садко). Этим разъясняется, каким образом в русском могло появиться «противоречивое слово», как благовоние; дело в том, что первоначально корень [uon-] означал в славянских языках просто «запах», что сохранилось в южнославянских языках и в старославянском языке, откуда перешло в русский как благовоние, так и зловоние; в русском же корень [-вон'-] получил значение «дурной запах», тогда как в западнославянских, например в чешском, voneti значит «благоухать»; или: в польском zapamietac значит «запомнить», а в русском слово запамятовать значит «забыть».

Иногда такая поляризация проявляется и в пределах одного языка; так, антонимы начало и конец происходят от одного корня *ken – *kon[ 150 ] (где чередование е – о было такое же, как в словах заберу – забор, теку – ток и т. п.).

Антонимы – очень сильное стилистическое средство языка. Они нужны для передачи контрастов, для осуществления приема антитезы в ораторской и поэтической речи. Очень интересным примером использования антонимики может служить клятва Демона в одноименной поэме Лермонтова, в связи с замыслом весь этот текст пронизан антонимами:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

Клянусь позором преступленья

И вечной правды торжеством.

Клянусь паденья горькой мукой,

Победы краткою мечтой;

Клянусь свиданием с тобой

И вновь грозящею разлукой.

Клянуся сонмищем духов,

Судьбою братий мне подвластных,

Мечами ангелов бесстрастных,

Моих недремлющих врагов;

Клянуся небом я и адом,

Земной святыней и тобой,

Клянусь твоим последним взглядом,

Твоею первою слезой,

Незлобных уст твоих дыханьем,

Волною шелковых кудрей,

Клянусь блаженством и страданьем,

Клянусь любовию моей…

Для определения разных значений слова очень большую пользу приносит сопоставление инонимики и антонимики данного слова. Так, например, возьмем слово худой:

Табу[ 151 ] – этнографическое понятие, касающееся и языка. Табу означает запрет, возникающий в сфере общественной жизни на разных ступенях развития общества. Исходя из различных предпосылок, такой запрет может распространяться и на факты языка.

Так, у народов, находящихся на ранней стадии общественного развития (полинезийцы, австралийцы, зулусы, эскимосы и др.), табу слов возникает на почве мифологических верований.

В случае смерти вождя нельзя дотрагиваться до его тела, трогать его вещи, входить в его дом, говорить с его женой и произносить его имя, так как факт смерти – это проявление деятельности духов и вступать с ними в противоречие нельзя, иначе вызовешь их гнев.

Подлежат запрету (табуированию) обозначение смерти, название болезней, имена богов и духов; часто табуируется название того животного, которое служит основным объектом охоты данного племени. Все это основано на наивном отожествлении этих «вещей» и слов, их называющих, что часто ведет к табуированию других созвучных слов или тех же слов в других значениях.

Для замены табу слов нужны другие слова – эвфемизмы[ 152 ]. Эвфемизмы – это заменные, разрешенные слова, которые употребляют вместо запрещенных (табуированных).

Такими эвфемизмами были у многих индоевропейских народов, в том числе и у славян, названия змей, медведя. Русское слово змея того же корня, что и земля, и змий буквально значило «земной»; в латинском языке наряду с исконным названием змеи anguis появился эвфемизм serpens – буквально «пресмыкающийся», в древнегерманском slango – «ползучий», в сербском – «украшающий» эвфемизм – краса; русское медведь – искусственно составленное сложное слово со значением «тот, кто ест мед» (как и в других славянских языках), в германских Ba?r – «бурый», в литовском lokys – «лизун», в вымершем прусском – clokis – «ворчун»; тогда как исконное наименование этого животного, сохранившееся в латинском ursus, во французском ours, в итальянском orso, в испанском oso, в греческом arktos[ 153 ], в древнеиндийском rksah, в древнеперсидском ars?a, в авестийском аr?s?о, в армянском аrj, в албанском ari, в ирландском art (но и meth – «добряк»), – утрачено славянскими, балтийскими и германскими народами.

На более высокой ступени развития, например в эпоху формирования народностей в крестьянской среде, источником табуирования служат суеверие и предрассудки. Отсюда потребность в эвфемизмах для наименования смерти: вместо умер говорят отправился к праотцам, отдал богу душу, приказал долго жить, преставился, лег на стол, протянул ноги, скончался (последний эвфемизм употребляется и в городской среде более поздней эпохи)[ 154 ].

То же и в отношении названий болезней, например в украинских диалектах лихорадка заменяется словом тimка («тетка»), в сербском оспа – словом богине (множественное число)[ 155 ].

У промысловых охотников на медведя слово медведь (бывший эвфемизм) подвергается из суеверий вторичному табуированию: звирь («зверь»,севернорусские говоры), ломака, мохнач, лесник, потапыч или даже просто он.

В жеманной мещанской среде возникают особые эвфемизмы, о которых так метко писал Н. С. Лесков в «Воительнице»: «К тому же обращение у Домны Платоновны было тонкое. Ни за что, бывало, она в гостиной не скажет, что «была, дескать, я во всенародной бане», а выразится, что «имела я, сударь, счастие вчера быть в бестелесном маскараде», о беременной женщине ни за что не брякнет, как другие, что «она, дескать, беременна», а скажет «она в своем марьяжном интересе» и тому подобное» (ср. выражение «в интересном положении»).

В цивилизованном обществе причиной табуирования может служить цензурный запрет (военная или дипломатическая тайна), поэтому собственные имена стран, городов, предприятий, военных частей и лиц заменяются буквами или их названиями: N (эн), NN (эн–эн), N–ский (энский), г. X, Y, Z(г. Икс, Игрек, Зет); или описательным выражением: одна соседняя держава; один дипломатический представитель; завод, где директором (имярек) и т. п.

Когда в 1916г. был убит Григорий Распутин и цензура запретила упоминать его имя и фамилию и даже прозвище («Старец»), то журналисты стали употреблять эвфемизм: одно значительное лицо, и все понимали, что это Распутин.

Другим источником табуирования слов в цивилизованной среде служит этикет, боязнь грубых или неприличных выражений; так, вместо вы врете говорят вы ошибаетесь, вы не вполне правы; вместо его вырвало говорят он поехал в Ригу (по каламбурному созвучию) или с ним случился Фридрих–хераус (по одному анекдоту о русском и немецком солдатах, пивших за императоров); вместо вошь говорят насекомое, инсект; врачи часто прибегают к латинским названиям болезней (заменяют русские слова латинскими синонимами) или употребляют особые медицинские термины («Нет, у вас не рак, а cancer» (т. е. «рак»), «Это не чахотка, а tbс» (т. е. «туберкулез», «чахотка»), «Здесь необходимо хирургическое вмешательство» (т. е. «операция»), «Конечно, возможен и летальный исход» (т. е. «смерть») и т. п.

В некоторых жаргонах, например в воровском, наряду с «украшающими» эвфемизмами типа пришить (вместо убить), купить (вместо украсть) и т. п. встречаются еще и «обратные» эвфемизмы, когда приличные наименования заменяются неприличными; в этих жаргонах эвфемистика служит целям тайнорeчия (криптологии)[ 156 ].

Этимоло гия[ 157 ]– учение о происхождении слов.

Интерес к этимологии проявляется как у взрослых, так и у детей, и этимологизирование – излюбленное занятие людей, мало понимающих в законах развития языка. Наоборот, лингвисты, понимая всю сложность выяснения правильных этимологий, подходят к этому очень осторожно. Для неподготовленного человека любое случайное созвучие может быть поводом для сближения слов и объяснения их происхождения, слова же мало созвучные оставляются такими «этимологами» без внимания. Наоборот, лингвист может опираться только на закономерные звуковые соответствия разных языков и разных этапов развития одного языка (для чего надо знать фонетические законы, грамматическое строение слов и его изменения) и н а закономерное соотношение значений. То, что кажется для неспециалиста очевидным, лингвист берет часто под сомнение, и, наоборот, невероятное сопоставление с точки зрения нелингвиста представитель языковедной науки умеет убедительно доказать и объяснить.

Н. Я. Марр пытался объяснить происхождение русского слова сумерки из племенного названия шумер[ 158 ], разлагая русское слово на сумер- (шумер) и–ки; здесь все невероятно и противоречит действительности: слово сумерки морфологически делится на приставку су- (из древнего еж с носовым гласным [о?], ср. супруг, сугроб, сумятица, супесь и т. п.), корень–мерк- (ср. меркнуть) и флексию–и; выделенная Марром часть–ки- – бессмыслица, невозможная исторически, так как к принадлежит корню; русское с никогда из ш не происходило (наоборот, ш в известных случаях происходило из с +j, ср. кусать – укушен, носить – ноша и т. п.); кроме того, шумеры никогда не имели никакого отношения к славянам и к их языку, а слово сумерки по значению вполне ясно: «состояние дня, близкое к тому, чтобы померкнуть» (су–означает «положение около, рядом»; суводь – «боковое течение воды в реке», супесь – «почва рядом с песком» и т. д.).

Любому говорящему по–русски кажется, что слово зонтик произошло от слова зонт, как столик – от стол, ротик – от рот и т. п. Можно построить такую пропорцию: ротик: рот = зонтик: зонт. Но, тем не менее, слово зонтик не происходит от слова зонт, а, наоборот, зонт происходит от зонтик. Слово зонтик появилось при Петре I, а зонт – позднее, так как зонтик – это усвоенное голландское слово zonnedeck – буквально «солнцепокрышка», где в русской передаче з, о, н, к совпадают с оригиналом, но слабое е германских языков (murmel–е[ 159 ]) пропало, на месте же d подлинника в русском языке т (что вполне понятно, если знать соотношение германских и славянских звонких согласных), а е в последнем слоге заменилось на и, что опять–таки понятно, если учесть, что безударные е и и в русском литературном языке совпадают, и, например, то, что в слове ножичек надо писать е, а в слове мальчик – и, мы определяем по тому, что е в склонении «выпадает»: ножичка (беглая гласная), а и сохраняется: мальчика; в новом слове зонтик гласная не выпадала, а тогда, значит, это и, и конец слова переосмыслялся по аналогии со словами столик, ротик и т. п. как суффикс уменьшительной формы–ик. Тогда основа без этого суффикса – неуменьшительная форма, откуда и возникло «фантастическое слово» зонт по пропорции: столик: стол = зонтик: х, а х = зонт.

Незнающему звуковых соответствий родственных языков кажется, что русское слово начальник и польское naczelnik – «начальник» – то же слово по происхождению, но это неверно. Если бы это были слова от того же корня, то в польском слове после cz должна бы быть носовая гласная, так как русское начальник того же корня, что и начало, и имело раньше корень ча – с носовым гласным [е?]; польское же слово происходит от того же корня, что и czolo – «лоб», ср. древнерусское и церковнославянское чело[ 160 ].

Зато кажущееся нелингвисту невозможным сопоставление немецкого слова Elephant [элефант] – «слон» и русского верблюд, где о «созвучии» говорить трудно, лингвист берется свести к одному источнику и доказать, что по происхождению это то же слово.

Немецкое Elephant из французского elephant [элефa], восходящего к латинскому elephantus [элефантус] с тем же значением, в латинском же – из греческого elephas, в косвенных падежах основа elephant = современное русское верблюд, из более раннего велблюд, и еще раньше велбладъ (ср. польское wielblqd), в котором второе л возникло под влиянием бладити – «блуждать», т. е. когда–то было вельбадъ, что происходит из готского ulbandus с тем же значением; готское же ulbandus из латинского elephantus, которое восходит к греческому elephantos, в греческом это слово, очевидно, из арабского al ephas, что, может быть, в свою очередь идет из древнеегипетского[ 161 ]. Таким образом, позднейшее отсутствие «созвучия» сведено в соответствии с законами звуковых изменений к бывшему не только созвучию, но и звуковому тожеству. Остается еще одна трудность – значение; но, зная переходы по функции, можно просто объяснить, что первоначально это слово обозначало «слона», позднее же в той же функции («тяжеловоз») появился «верблюд», и старое название перешло на него; со значением «слона» это слово сохранилось в поздней латыни и оттуда вошло в западноевропейские языки, а со значением «верблюда», пережив указанные фонетические изменения, через готов пришло в славянские языки.

Для понимания этимологии возгласа караул! надо сопоставить его с названием стражи караул[ 162 ], что пришло из тюркских языков, где это было сочетанием повелительного наклонения и прямого дополнения с значением «охраняй аул» – кара авыл. Слово троллейбус заимствовано из английского языка, где trolley означает «провод», a–bus – конец слова omnibus – «омнибус» из латинского местоимения omnes – «все» в дательном падеже; это–bus «откололось» и стало как бы суффиксом в названиях видов транспорта: омнибус, автобус, троллейбус[ 163 ].

Но для правильного этимологизирования часто бывает мало только лингвистических знаний, особенно когда в изменениях участвуют метонимии, основанные не на связи понятий, а на связи вещей. Тогда лингвисту приходит на помощь историк. Лингвист может объяснить, что слово затрапезный происходит от слова трапеза – «обед», «еда», происходящего от греческого trapedza – «стол», но почему оно означает «захудалый», «второсортный», когда к обеду переодеваются в чистое платье, остается непонятным. Историк разъясняет, что затрапезный происходит не прямо от слова трапеза, а от слова затрапез или затрапеза – «дешевая пестрядинная ткань», изготовлявшаяся фабрикантом по фамилии Затрапезнов[ 164 ].

Или другой пример: лингвист может объяснить, что глаголы объегорить и подкузьмить – синонимы, оба значат «обжулить» и образованы от собственных имен Егор и Кузьма, которые происходят от греческих Georgios из нарицательного georgos – «земледелец» и Kosma от глагола kosmeo – «украшаю» (того же корня, что и космос, косметика). Однако почему же все–таки объегорить и подкузьмить означают «обжулить», остается неясным, и лингвист далее бессилен что–либо объяснить. Приходит на помощь историк и разъясняет, что дело не в самих именах, а в Егорьевом и Кузьмине дне, когда до введения крепостного права на Руси крестьяне могли переходить от барина к барину и рядились весной на Егория, а расчет получали на Кузьму (осенью), староста же норовил их дважды обжулить: 23 апреля на Егория объегорить, а 1 ноября на Кузьму и подкузьмить[ 165 ].

Этимологизирование по первому попавшемуся созвучию, без учета фонетических законов, способов перехода значений и грамматического состава и его изменений и переосмысление неизвестного или малопонятного слова по случайному сходству с более известным и понятным (часто связанное и с переделкой звукового вида слова) называется в языковедении народной этимологией.

Так, тот, кто думает, что деревня потому так называется, что деревенские дома строятся из дерева (а городские – каменные), производит народную этимологию. На самом деле деревня к дереву не имеет никакого отношения. В значении «селение» слово деревня стало употребляться поздно, ранее оно значило «двор», еще раньше – «пахотное поле» (ср. в «Домострое», XVI в. «пахать деревню») и, наконец, в наиболее древних памятниках – «очищенное от леса (т. е. как раз от деревьев!) место для нивы»; с этим сопоставляется литовское dirva? – «нива» и санскритское durva – «род проса», что, очевидно, является самым древним значением этого корня («нива» – уже метонимия). Русское же слово дерево сопоставляется с литовским derva? – «сосна», с бретонским deruenn – «дуб» и т. п. (русское дерево – синекдоха: род по виду).

Народные этимологии чаще всего получаются при заимствовании иноязычных слов. Так, ростбиф из английского roast beef – «жареное мясо» в просторечии переосмысляется как розбив от разбить; верстак из немецкого Werkstatt (по созвучию с верстать, разверстать); немецкое Schraubzwinge – «винтовой зажим» превращается в струбцинку (по созвучию с раструб); Schaumlo?ffel (буквально: «ложка для пены»; ср. французское ecumier от есите – «пена») – в шумовку (по созвучию с шум, шуметь, так как суп шумит, когда кипит[ 166 ]); французское sale – «грязный» послужило источником для образования прилагательного сальный (переосмысленного через созвучие со словом сало); исконно русское моровей (ср. неполногласное церковнославянское мравий) по созвучию с мурава превратилось в муравей; слова кооператив и капитал раньше в деревне переосмыслялись как купиратив (где купить можно) и капитал (копить деньги)[ 167 ].

Во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. в просторечии рейсовую карточку называли рельсовая («ее дают, когда по рельсам едешь»); в то же время одна молочница рассказывала, что муж у нее солист, и на вопрос «В каком же он ансамбле?» недоуменно отвечала: «Нет, он у меня по капусте, а раньше был по огурцам» (по созвучию солист из итальянского solista, в свою очередь от латинского solus – «один» и русского глагола солить). Но могут быть переосмысления слов и от своих корней, если значение их затемнено; например, мы теперь понимаем слова свидетель, смирение как образованные от корней вид(еть) и мир(ный), но это то же переосмысление по созвучию безударных е и и, так как этимологически эти слова восходят к корням вед(ать) и мер(а).

Последний пример показывает, что в тех случаях, когда та или иная народная этимология побеждает и становится общепринятой, слово порывает с прежней «законной» этимологией и начинает жить новой жизнью в кругу «новых родственников», и тогда истинная этимология может интересовать только исследователя, так как практически она противоречит современному пониманию, На этой почве иногда одно слово может расколоться на два параллельных, например, слово ординарный (от латинского ordinarius – «обыкновенный», «рядовой» из ordo, ordinis – «ряд») применительно к материи превратилось в одинарный (по созвучию с один): «одинарная материя» (в противоположность двойной), а слово ординарный осталось в значении «обыкновенный»: ординарный случай, ординарный профессор (до революции) в противоположность экстраординарному.

Так как явление народной этимологии особенно часто встречается у людей, недостаточно овладевших литературной речью, то такие переосмысленные по случайному созвучию и смысловому сближению слова могут быть яркой приметой просторечия; ср. у Н. С. Лескова: гувернянька {гувернантка и нянька), гулъвар (бульвар и гулять), верояции (вариации и вероятный), мелкоскоп (микроскоп и мелкий): иногда такие народные этимологии приобретают большую сатирическую выразительность, например: тугамент (документ и туга, тужить), клеветон (фельетон и клевета), а также мимоноска, долбица умножения и т. п.

Слова в языке, как уже было сказано выше, большей частью многозначны, но в речи люди достигают однозначного понимания. Это получается потому, что люди в речевом общении имеют дело не с изолированными словами, как в словаре, а с целым, где слова выступают в связи с другими словами и обстановкой речи. Это окружение слова называется конте–кстом[ 168 ]. Контекст может быть словесным (речевым) или бытовым.

Словесный контекст– это те слова, которые окружают или сопровождают данное слово и придают ему необходимую однозначность. Так, в высказывании «Перейди с носа на корму» нос узнается как «передняя часть лодки (корабля)», а в высказывании «высморкай нос» нос – «обонятельный орган человека». Многозначное слово операция (хирургическая, военная, финансовая) в разных окружениях получает нужную однозначность: «операция под наркозом» – хирургическая, «операция при поддержке танков» – военная, «двухпроцентная операция» – финансовая. Наличие подчеркнутого (наркоз, танк, процент) обеспечивает достаточный контекст. Указанные слова являются ключевыми, они сразу определяют контекст.

Однако не всякие слова дают достаточный контекст, например в высказывании «Операция прошла блестяще, результаты налицо, все довольны» нет ключевых слов, все слова тематически нейтральны, и, какая операция имелась в виду, неизвестно.

Однако в этом случае на помощь приходит бытовой контекст.

Бытовой контекст– это обстановка или ситуация речи: кто говорит, где и когда говорит, кому говорит, зачем говорит и т. п. Если приведенное выше предложение, лишенное «ключевых слов», произносит хирург в нефронтовой клинике, то операция скорее всего хирургическая; если это же сказано в штабе полка в обстановке фронта – операция военная; если это из диалога финансистов в здании биржи, то операция финансовая. Конечно, ручаться на 100% для указанного опознавания значения слова операция и в таких случаях нельзя, так как и хирург, и финансист могли говорить о военной операции, а военные и финансисты – о хирургической. Но большая вероятность содержится в указанном понимании. Особенно важен бытовой контекст для понимания местоименных слов, для которых словесный контекст мало действителен (см. выше, § 8).

В живой разговорной речи бытовой контекст играет огромную роль, позволяя сокращать предложения путем эллипсиса.

Эллипсис[ 169 ] – это опущение в речи слов, которые подразумеваются из контекста и при надобности легко восстанавливаются в речи. Опираясь на контекст (предшествующие слова, ситуация речи), можно опускать подлежащее, сказуемое, дополнение, определение и т. п. Так, в возгласе хозяина «Еще тарелочку!» (И. А. Крылов) налицо одно дополнение, а сказуемое и второе дополнение («чего тарелочку»?) опущены, но так как обстановка речи перед глазами у собеседников и ситуация им ясна, то все опущенное ясно из контекста и взаимопонимание не нарушено. Этот пример можно и далее сокращать и оставить одно слово «Еще!», где и дополнение опущено. В обычных утвердительных и отрицательных репликах Да и Нет опущено все, кроме знака утверждения или отрицания.

Зато без соответствующего контекста эллиптическая речь делается абсолютно непонятной, хотя все слова и могут быть известны. Это легко почувствовать, когда случается присоединиться к чужому телефонному разговору. Например, вы невольно подслушали такой разговор: «Ну как?» – «Упала.» – «Что же вы теперь будете делать?» – «Все–таки пойду.» – «Зачем?» – «Да мало ли что.» Слова все понятны, но смысл разговора в целом совершенно непонятен, так как речь эллиптирована, ключевых слов нет, а бытовой контекст подслушивающему неизвестен, а он–то как раз и обеспечивал взаимопонимание говоривших.

Устная и письменная речь, прежде всего, различается тем, что первая всегда опирается на бытовой контекст, наличный в момент речи и существующий в опыте данных собеседников (обоюдное знание предшествующих событий, третьих лиц, не участвующих в данном разговоре, и т. п.), тогда как письменная речь почти не может использовать наличный бытовой контекст, даже если это молниеносный обмен телеграммами или переписка записочками в пределах одной комнаты; в лучшем случае это контекст, существующий обоюдно в опыте пишущего и читающего (письма, мемуары). Если же иметь в виду книгу или газету, то здесь каждое высказывание должно создать предварительный контекст – это описательные части текста, например, в романе пейзажи, портреты, характеристики и т. п.; далее уже, например, в диалоге, можно, опираясь на этот контекст, добиваться однозначности даже в эллиптических репликах.

В драматическом тексте, где налицо только реплики, в большей или меньшей степени имитирующие живой устный диалог, эллиптический текст опирается на театральный контекст, т. е. на декорации, реквизит, действия актеров и т. п., что и дает нужную однозначность. Когда же пьесу не смотрят в театре, а читают, то бытовой контекст отсутствует и заменяется словесным, роль которого выполняют ремарки; список действующих лиц с примечаниями, ремарки к декорациям в начале актов, картин и явлений, ремарки к действию и т. п. Так происходит перевод из бытового контекста театра в словесный контекст издания.

Обратный перевод– из словесного контекста в бытовой – осуществляется при инсценировке романов и повестей с последующей постановкой этих инсценировок на сцене.

Термины[ 170 ] – это слова специальные, ограниченные своим особым назначением; слова, стремящиеся быть однозначными как точное выражение понятий и называние вещей. Это необходимо в науке, технике, политике и дипломатии.

Термины существуют не просто в языке, а в составе определенной терминологии. Если в общем языке (вне данной терминологии) слово может быть многозначным, то, попадая в определенную терминологию, оно приобретает однозначность (см. выше пример со словом операция). Термин не нуждается в контексте, как обычное слово, так он 1) член определенной терминологии, что и выступает вместо контекста, 2) может употребляться изолированно, например в текстах реестров или заказов в технике, 3) для чего и должен быть однозначным не вообще в языке, а в пределах данной терминологии[ 171 ].

Один и тот же термин может входить в разные терминологии данного языка, что представляет собой межнаучную терминологическую омонимию, например: реакция 1) в химии, 2) в физиологии, 3) в политике; редукция 1) в философии, 2) в юриспруденции, 3) в фонетике[ 172 ]; ассимиляция 1) в этнографии, 2) в фонетике[ 173 ] и др.

Для лингвистов очень важно понимать, что термин речь, встречающийся в терминологии разных наук, не то же самое, – это типичный межнаучный омоним в 1) языковедении, 2) психологии, 3) физиологии, 4) медицине, не говоря уже о таких значениях, как «речь прокурора», «речь ректора на торжественном акте», «бессвязная речь преступника», «Я слышу речь не мальчика, но мужа» (Пушкин) и т. п.[ 174 ].

Таким образом, терминология – это совокупность терминов данной отрасли производства, деятельности, знания, образующая особый сектор лексики, наиболее доступный сознательному регулированию и упорядочению.

Хорошие термины должны быть «отграничены» от полисемии, от экспрессивности и тем самым от обычных нетерминологических слов, которые как раз по преимуществу многозначны и экспрессивны.

Однако нельзя думать, что между терминологией и нетерминологией существует непроходимая пропасть, что термины состоят из иных звуков и не подчиняются грамматическим законам данного языка. Если бы это было так, то терминология не принадлежала данному языку и вообще представляла бы собой другой язык. На самом деле это не так. Откуда бы термины ни черпались и какими бы особенностями (фонетическими, грамматическими) ни отличались, они включаются в словарный состав данного языка и подчиняются его фонетическому и грамматическому строю.

Между терминами и не терминами происходит постоянный обмен: слова общего языка, утрачивая некоторые свои свойства, становятся терминами (не переставая быть фактами общего языка: сапожок в сеялке, мушка на стволе ружья, лебедка в порту или такие технические термины, происходящие из названий частей тела, как плечо, колено, лапа, палец, шейка, щека, хобот, клык т. п.), и, наоборот, термины входят в общий язык (чуять, следить, травить – из охотничьей терминологии; приземлиться –из авиационной; подрессоривать, спустить на тормозах, закрыть поддувало – из транспортной технической терминологии; термины даже могут становиться особыми идиоматическими выражениями¹: отутюжить – из терминологии портных; разделать под орех, ни сучка ни задоринки – из столярной терминологии; пасовать – из терминологии картежников и т. п.)[ 175 ].

[ 176 ]Об идиоматике см. ниже, § 22.

Среди терминов бывают слова, существующие только как термины и в пределах одной терминологии (форсунка, вагранка, вектор, резекция, увула, метатеза и т. п.); бывают и такие, которые существуют тоже только как термины, но участвуют в разных терминологиях (операция, ассимиляция, прогрессивный, регрессивный, протеза и т.п.); бывают (что чаще всего) и такие, которые употребляются и как термины и как обычные нетерминологические слова, например при различии прямого и переносного (метафорического) значения: мушка – «маленькая муха», мушка – как термин стрелкового дела («держать мушку на нижней линии мишени»), мушка – как термин театральных парикмахеров и гримеров («поставить мушку на левую щеку»); или же при условии менее и более специализированного значения: дорога – как слово общего языка и дорога – как термин инженерно–дорожного дела; земля – как общее слово и как термин геологии и т. п.

Когда слово становится термином, то его значение специализируется и ограничивается. В зависимости от той или иной терминологии, куда попадает данное слово, получается новое значение и отсюда иные сочетания с окружающими словами (определениями, дополнениями, сказуемыми); так, ассимиляция в политике может быть «насильственная» и «естественная», «ассимиляцию проводят», а в фонетике ассимиляция бывает «регрессивная» и «прогрессивная», она «соблюдается» и т. п.

Так как терминология – это в идеале строгая и «умная», т. е. опирающаяся на чисто интеллектуальные стороны слова, часть лексики, то экспрессия ей несвойственна³. Поэтому, например, такие слова–термины, как валик, сапожок, кулачок, язычок, мушка, дужка и т. п. (заключающие в себе уменьшительные суффиксы, помогающие в общем языке создать экспрессивное слово), «отграничены» от уменьшительно–ласкательной экспрессии и от своих неуменьшительных (так как нет терминов сапог, кулак, язык, муха, дуга, а вал и валик не образуют той пары, которая есть в нос – носик, шар – шарик, сад – садик, кот – котик и т. п.).

В связи с этими изменениями значения слово, становясь термином, обычно теряет свои прежние лексические связи с синонимами и антонимами, которые, как мы уже видели выше (см. § 16–17), давали объективный критерий к определению значений слов.

Например, шестерня как бытовое слово – «шесть лошадей в одной упряжке» имеет дублет шестерка, но шестерня как технический термин этого синонима лишается; конус как термин геометрии никак не может иметь синонима сцепление, тогда как в автомобильной терминологии устаревшее конус как раз и есть синоним для нового и более правильного термина сцепление («выжать конус» – «выжать сцепление»).

Жар в общем языке имеет антоним холод, но термин жар – «раскаленные угли» в кузнечном деле никакого антонима не имеет.

Чтобы быть хорошим членом терминологии, термин должен быть удобным для образования производных терминов, создающих рациональную и осмысленную семью терминов.

Если основной термин – существительное, то от него просто произвести прилагательное, глагол, через прилагательное – новое существительное и т. д. Если же основной термин «имеет форму» прилагательного, то весь этот путь необходимых параллельных терминов сильно затруднен. Например, в русской грамматической терминологии такими «неудобными» исходными терминами являются: подлежащее, сказуемое, существительное, прилагательное, числительное, запятая, а также составные термины с предложно–падежными конструкциями типа точка с запятой или неизменяемые слова типа тире. В самом деле, от термина сказуемое надо произвести существительное сказуемость (неудобное ввиду многозначности: сказуемость – несказуемость), от него – прилагательное сказуемостный и далее существительное сказуемостность, которое не менее понятно, чем сказуемость, и непонятно, чем от последнего отличается по значению. С этой точки зрения совершенно, казалось бы, равноценные термины языкознание и языковедение все–таки неравноценны; второй из них удобно окружен параллельными терминами: языковедческий, языковед, языковедные вопросы и т. п., тогда как первый не имеет такого окружения.

Есть еще одно качество, существенное для терминов. Это их международность. Как раз в области политики, науки, техники обычнее всего осуществляются международные связи, и поэтому вопрос о взаимопонимании людей разных наций и языков здесь является очень важным. Не говоря уже о международных съездах и конференциях, можно ограничиться хотя бы вопросом о чтении специальной литературы; общность терминологии, даже и при разном фонетическом и грамматическом оформлении терминов в каждом отдельном языке, дает предпосылку понимания сути дела при чтении книги по данной специальности, хотя бы и написанной на неизвестном для читателя языке.

Откуда же берет язык термины? Пути здесь разные.

Первый путь – это употребление в качестве термина своего слова общенародного языка. Положительная сторона здесь в том, что свой словарный состав сохраняется, язык не засоряется иноязычными словами и «слово», взятое в качестве термина, считается в общем понятным любому говорящему на данном языке.

Однако все это не совсем правильно. Прежде всего, слово как термин имеет иное значение, метафорическое, а иной раз и метонимическое, что еще труднее разгадать, исходя из основного и прямого значения. Так что, понимая значение обычного слова, не всегда легко понять значение термина: например, кап (известно как звукоподражательное: кап–кап) – «наплыв на стволе дерева, в частности карельской березы, из чего делают портсигары и другие изделия»; плес – «открытое водное пространство», как термин рыбного дела – «хвост сома»; цветок как охотничий термин – «хвост зайца»; соколок – уменьшительное от сокол, а как собаководческий термин – «выдающаяся часть грудной клетки»; скамья – «лавка», у собаководов – «спина борзой» и т. п.

Возможность достаточного контекста[ 177 ] («хорошо выступающий соколок выжловки» и т. п.) спасает эти термины от неправильного понимания (соколок – «вид птицы» и т. п.), но не всегда приводит к правильному пониманию термина.

Во избежание этих неясностей терминология часто «отграничивает» термины от обычных слов фонетически или грамматически. Так, в отличие от обычного слова uскра в технике употребляется искра, так как для искры свойственно «возгораться в пламя» (А. И. Одоевский) (в прямом и переносном значениях этого слова), «искры гаснут на лету» (Я.П. Полонский), но искра не «гаснет на лету» и из нее ни в коем случае не «возгорается пламя». В этом случае использован акцентный дублет (т. е. то же слово с другим ударением) из южновеликорусских говоров (ср. злоба, свекла[ 178 ]), но это никак нельзя рассматривать просто как диалектизм, техническое просторечие – нет, это стремление «отграничить» термин от слова в его обычном и привычном значении.

Другая возможность «отграничения» термина – морфологическая. Так, обычное слово лоб склоняется с «беглой гласной»: лба, лбу и т. д., тогда как термин теннисной игры лоб – «удар, перебрасывающий мяч через голову противника», склоняется без изменения звукового состава корня: лоб, лоба, лобу.

В словообразовании производных терминов также может возникать различие терминов и не терминов; так, от слова шапка прилагательное будет шапочный («прийти к шапочному разбору»), а от полиграфического термина шапка («общий заголовок для нескольких заметок в газете») – прилагательное–термин шапковый (ср. «шапковая верстка газеты»).

Указанных трудностей избегают термины, являющиеся заимствованными чужими словами. Они входят в язык как кличка, этикетка, почти как собственные имена (комбайн, контейнер, бульдозер и др.). Как названия вещей и явлений (фен, преамбула, эмбарго и т. п.) они при изолированном употреблении чисто номинативны и получают семасиологическую функцию только после образования производных терминов, когда общность понятия выступает как связующее разные номинации различных слов. Такие заимствованные термины – чужеязычные слова не смешиваются с обычными словами; они отдельны, однозначны, стоят вне экспресии. И таких случаев много в любой терминологии. Выбор языка–источника этих терминов обусловлен реальной исторической практикой, поэтому здесь очень ясно можно показать связь народов и наций и характер их культурного взаимодействия. В русском языке коневодческая терминология по преимуществу состоит из тюркских слов, благодаря общению с татарами (лошадь, табун, аргамак, аркан, буланый, каурый, чалый, игреневый и т. п.); морская – область голландизмов (бугшприт, фок, грот, ют, баки т. п.); кулинария и театр, а также в более позднее время электротехника и авиация – французские термины (меню, ресторан, бульон, рагу, консоме, крем; партер, бенуар, бельэтаж, рампа, антракт, афиша, дебют, па, ритурнель; пассатижи, монтер, шасси, фюзеляж, планер и т.п.); спортивные – английские (спорт, старт, финиш, чемпион, футбол, теннис, тайм, сеттер, пойнтер и т. п.).

Недостатки заимствованных слов из отдельных языков заключаются в том, что свой язык засоряется случайным чужеязычием, что отражается, прежде всего, на пестроте самой терминологии и на разрыве международных связей, так как разные народы могут заимствовать терминологию той же области из различных языков. Так, в русском языке название мастера горного дела штейгер взято из немецкого (буквально «подъемщик», от steigen – «поднимать», чего русское штейгер никак не выражает); во французском эта должность называется maitre–mineur, т. е. «мастер–шахтер», а в английском head miner – «главный шахтер» (head в английском – «голова, глава» и по конверсии «главный»). Еще интереснее случай с названием той специальности, в ведении которой сосредоточена «стрижка, бритье, завивка»: в русском языке испорченное немецкое слово парикмахер, в немецком должно было бы быть Peruckenmacher, т. е. «делатель париков» (от Perucke – «парик» и machen – «делать»), но немцы эту специальность называют Friseur (от французского friser – «завивать»), однако французы так ее не называют, а именуют coiffeur (буквально «причесыватель», от coiffer – «причесывать»); таким образом, русские называют по–немецки, немцы – по–французски, а французы – по–своему, но не тем словом, что немцы. Эти примеры показывают, что ни систематичности, ни международности терминологии при случайных, хотя исторически и оправданных, заимствованиях терминов не получается. Кроме того, при устном бытовом усвоении терминов (что особенно часто встречается в области ремесленной техники благодаря непосредственному общению ремесленников разных наций и языков) возникают искажения слов на почве народной этимологии[ 179 ].

Очень характерны в этом отношении русские столярные термины, во многом заимствованные от немецких ремесленников, но сильно русифицированные: верстак (из Werkstatt) по созвучию с верстать, струбцинка (из Schraubzwinge) по созвучию с раструб, напильник (из Nadfil[ 180 ]) по созвучию с пилить и т. п.

Случайность заимствования из отдельных языков можно проиллюстрировать следующим примером. Термин комбайн восходит к английскому combine [k?smbain] – субстантивированному[ 181 ] глаголу to combine — «объединяться», «комбинировать», «сочетать»[ 182 ], а в качестве существительного – «трест», «синдикат», «комбинат», «союз»; благодаря «английской окраске» этот термин оторван от этимологически однокорневых с ним слов (из латинского и французского языков): комбинация, комбинировать, комбинатор, комбинезон и т. п. Если бы в русском языке это название было получено от французов, такого разрыва не получилось бы, так как французский язык лучше сохранил соотношения латинских гласных, чем английский[ 183 ].

Для образования терминов, кроме своеязычия и чужеязычия (в смысле заимствования из какого–нибудь отдельного живого языка), существует, начиная с эпохи Возрождения, и третий путь – путь использования античного «ничейного» наследства, т. е. слов и словообразовательных моделей и элементов греческого и латинского языков.

Во–первых, в этих языках в античный период было создано много научных, технических и политических терминов (история, философия, пирамида, биссектриса, республика и т. п.); во–вторых, прямые значения греческих и латинских слов можно употреблять в переносных значениях как термины (греч. dekan – «десятник» и современный педагогический термин декан, лат. seminarium, множественное число seminaria – «рассадник» и современные значения «духовная семинария», «семинарий по истории русского языка» и т. п.); в–третьих, из древнегреческих и латинских корней и их сложения, префиксов и суффиксов можно в любом языке создавать бесчисленное количество искусственных терминов (термометр, психология, интеллигенция, спектрограф, политеизм, монография и многие другие). Так как античное наследство существует в виде и слов, и их осмысленных словообразовательных элементов и никому уже давно не «принадлежит», то использовать его могут все, т. е. любой народ, любая нация, приспособляя к внутренним законам своего языка, т. е. осваивая эти слова и словообразовательные комбинации по законам своей грамматики и фонетики.

Так, политический термин революция, принятый с одинаковым значением во всех новых языках, исходит от использования латинского глагола revolvo, revolvi, revoltum, revolvere со значением «возвращать назад», «скатывать», что в латинском понималось по преимуществу в материальном смысле движений. Однако revolutio могло значить и «переворот». Переносное значение слова революция переведено в социальный план – «переворот в общественно–политических отношениях», с новыми переносными значениями: «культурная революция», «революция в тех или иных воззрениях» и т. п.

Общность лексического значения обеспечивает взаимопонимание людей разных наций, употребляющих это слово, но каждый язык грамматически и фонетически осваивает такой термин по–своему. В русском языке термин революция относится к существительным женского рода, 1–го склонения в особой разновидности, типа молния, с соответствующими формами множественного числа: революции, революций и т. д., с производными образованиями революционный, революционер, революционизировать и т. д.; фонетически русский термин характеризуется тем, что ц произносится твердо и после него на месте [и] звучит [ы], р произносится мягко, а безударные гласные подчиняются законам редукции[ 184 ] русских гласных, т. е. (p^'и^эв?л^'уцыj?).

В немецком это слово относится к женскому роду не окончанием (которого там нет), а артиклем die Revolution, склоняется оно по законам немецкой грамматики, имеет форму множественного числа (die Revolutionen), ц произносится мягко, о – как [о].

Во французском языке род обозначен артиклем la, слово это не склоняется и не имеет формы множественного числа, так как этого нет во французском грамматическом строе, а сочетается с разными предлогами и меняет артикль на les [I?] для выражения множественного числа; фонетически во французском языке вместо русского [ц] и немецкого [ц'] – [с'] (мягкое с), а на конце носовая гласная [??], т. е. слово звучит как [revolys'j??]. В английском этот термин не склоняется и не принадлежит к грамматическому роду, так как такой категории английская грамматика не знает. Сопровождается безразличным к роду и числу артиклем the, но имеет особую форму множественного числа с аффиксом–s [-z][ 185 ], фонетически в английском термине ударение на слоге [-lu], а в соответствии с русским [ц], немецким [ц'], французским [с'] – в английском [ш]: [r?v?lu?n].

Из этого перечня видно, что русская форма революция наиболее близка к исходной латинской. Но это несущественно для главного, которое состоит в том, что 1) различия в грамматическом и фонетическом оформлении международных терминов обеспечивают их самобытность и системность в каждом языке, а 2) общность лексического значения и оформления основы (хотя бы и не полностью) дает возможность взаимопонимания представителей разных наций.

Благодаря указанным свойствам терминологию в любом языке можно и должно упорядочивать, приводить в единство синонимию, уточнять значения, унифицировать форму терминов.

Одно из основных требований в этой области было высказано Ф. Энгельсом:

«В органической химии значение какого–нибудь тела, а, следовательно, также и название его, не зависит уже просто от его состава, а обусловлено скорее его положением в том ряду, к которому оно принадлежит. Поэтому, если мы находим, что какое–нибудь тело принадлежит к какому–нибудь подобному ряду, то его старое название становится препятствием для понимания и должно быть заменено названием, указывающим этот ряд (парафины и т. д.)»[ 186 ].

На этом основании Н. В. Юшманов[ 187 ] выводит такую формулу упорядоченного термина:

«Упорядоченная терминология должна дать двустороннее соответствие:

Зная термин, знаешь место в системе,

Зная место в системе, знаешь термин».

Благодаря тому, что античный терминологический фонд лишен всякой «национальной» окраски, а используется как ничейное и всеобщее достояние культурного мира, – несущественно, состоят ли такого типа термины из одноязычных или разноязычных элементов.

Так, термин термометр составлен из двух греческих корней: therm–os – «теплый» и metr–on – «мера», через соединительную гласную. Эти элементы–корни могут и сами выступать как термины: термос и метр. Эквивалент составлен из двух латинских элементов, причем первый взят в словоизменительной форме (не aequus – «равный», a aequi, т. е. род. п. «равного», valens, valentis – «сильный», «крепкий», т. е. «сильный в равенстве», «равносильный»); и здесь могут быть отдельные образования от каждой половины: экватор, эквилибристика и т. п. и валентность, валентный и пр.

Такие же термины, как терминология, социология, построены из смешанных латино–греческих элементов: лат. terminus – «граница», societas – «общество» и греч. logos – «наука»; используются для создания терминов и арабские элементы[ 188 ] как в чистом виде: алкоголь (арабск. al kuhl – «глазной порошок»), алканин – «вид краски в парфюмерии и индикатор при химических анализах» (от арабск. al kanna), алкил – «одновалентный остаток (радикал) какого–либо углеводорода (метил, этил и др.)» (от арабск. alkil), так и в комбинации с античными элементами, например: альдегид из al (cohol) (из арабск. al kuhl) + dehyd (rogenatum) (из de + hydro, греч. «вод–о» + genatum, лат. genus – «род») – буквально «алкоголь, лишенный воды».

Таким искусственным образом с приемами усечения слов и их сокращения могут строиться термины и из античных элементов; например, философский термин солипсизм из латинского solus ipse sum («один сам есть») + изм или медицинский сальварсан из латинского salvus arsenicum («здоровый мышьяк») + ан[ 189 ], таков же полиграфический термин дракопия из немецкого D–r Albert Kopie и т.п.

Используя международные модели терминов и их словообразовательные элементы (античные корни, суффиксы, префиксы), можно создавать термины и из своих элементов по этим образцам и с участием античных префиксов и суффиксов; таковы в русском термины: военизация, яровизация, часофикация, теплофикация; очеркист, значкист, связист; отзовизм, хвостизм; усатин, осветим; соломит, победит, а также слова: антиобщественный, архинелепый, инфракрасный, суперобложка, транссибирский т. п.

Слова в языке сочетаются друг с другом и образуют словосочетания. Свободными сочетаниями слов в предложении занимается синтаксис, раздел грамматики. Однако есть и такие сочетания слов, которыми интересуется лексикология, это не свободные сочетания слов, а лексикализо ванные[ 190 ],т.е. как бы стремящиеся стать одним словом, одной лексемой, хотя и не потерявшие еще формы словосочетания.

Сравним два словосочетания, где налицо определяемое существительное и согласованное с ним определение–прилагательное: железная скамья и железная дорога; первое из них – свободное, это сочетание двух полнозначных слов, где ясно, действительно это скамья, и она железная; т. е. «сделанная из железа». В этом сочетании общее значение складывается из суммы значений отдельных слов; мы можем заменять их синонимами без потери смысла: металлическая скамья, железная лавка, металлическая лавка; можем прилагательное заменить существительным с предлогом: скамья из железа; можем заменить основное слово производным: железная скамейка, железная скамеечка; можем изменить порядок слов: скамья железная (например, в перечне: скамьи деревянные, скамьи железные и т. п.). Но, например, никак не можем сказать деревянная железная скамья, потому что она сделана из железа, а не из дерева. Совершенно иное дело железная дорога; ни одной из перечисленных операций мы не можем произвести, получится бессмыслица, так как железная дорога – это не дорога, сделанная из железа, а единое понятие вида транспорта. Поэтому нельзя сказать ни металлическая дорога, ни железный путь, ни дорога из железа, ни железная дорожка, ни дорога железная[ 191 ]. Железная дорога – несвободное, лексикализованное сочетание, где дорога – не «дорога», а железная – не «железная», поэтому нас нисколько не смущает такое предложение: «Пионеры построили деревянную железную дорогу», так же как нас не смущают красные чернила, розовое белье, черная белка и т. п.

В предложении такие лексикализованные сочетания являются одним членом, например: «В Новогиреево можно проехать железной дорогой или трамваем», где и трамваем, и железной дорогой – одинаково обстоятельства; ср. также: «Он работает спустя рукава», «Помещики жили на широкую ногу», «Они сумели поговорить с глазу на глаз» и т. п., где все выделенные сочетания – обстоятельства.

Такие лексикализованные сочетания могут быть субстантивными[ 192 ] (существительными): железная дорога, волшебный фонарь, заработная плата, белый билет, вербальными[ 193 ] (глагольными): валять дурака, бить баклуши, точить лясы, попасть впросак, адвербиальными[ 194 ] (наречными): спустя рукава, сломя голову, на широкую ногу. В предложении они могут выполнять роль подлежащих, дополнений, сказуемых и обстоятельств.

Однако не все несвободные сочетания обладают одинаковой степенью лексикализации и неразложимости.

В. В. Виноградов[ 195 ] намечает здесь три основных типа:

1) Фразеологические сращения– максимально застывшие лексикализованные сочетания, где понимание целого не зависит от непонятных слов («попасть впросак», «у черта на куличках», «точить лясы»), от непонятных грамматических форм («ничтоже сумняшеся», «еле можаху», «притча во языцех», «и вся недолга») или же где слова и формы понятны, но смысл отдельных слов не разъясняет целого (заморить червячка, сидеть на бобах, как пить дать), наконец, в тех случаях, когда данное сочетание требует особой интонации, передающей особую экспрессию (вот тебе раз! чего доброго! вот так клюква! поминай, как звали!).

2) Фразеологические единства, где имеются слабые признаки смысловой самостоятельности отдельных слов и наличие зависимости понимания целого от понимания составных частей (чем черт не шутит; и дешево и сердито; ни дна ни покрышки; слону дробинка; переливать из пустого в порожнее; делать из мухи слона; держать камень за пазухой; выносить сор из избы); в этих случаях возможны и частичные замены отдельных слов (иметь камень за пазухой; придумать из мухи слона; слону булочка).

3) Фразеологические сочетания– наиболее «свободные» из несвободных сочетаний, где понимание значения отдельных слов обязательно для понимания целого и, как правило, возможны замены, но в известных лексических пределах, причем может меняться и значение целого: потупить взор (взгляд, глаза, голову), нашло раздумье (сомненье, вдохновенье), ужас берет (страх, тоска, досада, зависть).

Так как лексикализованные сочетания по своему происхождению тесно связаны с условиями места и времени, с каким–либо данным случаем, то они в каждом языке индивидуальны и своеобразны и буквально не переводимы. Поэтому они называются идиомами[ 196 ], а совокупность идиом в языке называется идиома тикой.

Идиомами могут быть не только лексикализованные сочетания (но все лексикализованные сочетания идиоматичны), но и отдельные слова, употребляемые в переносных значениях; например, слово заяц в прямом значении не идиома и переводится на французский le lie?vre, на немецкий der Hase, на английский the hare, и все эти переводы друг другу соответствуют, но заяц в значении «безбилетный пассажир» – идиома и переводится уже иначе: по–французски voyageur en contrebande – «контрабандный путешественник», по–немецки blinder Passagier – «слепой пассажир» или Schwarzfahrer – «черный путник», по–английски stow–away от stow – «прятать» и away – «прочь» или quickfellow – «проворный молодец», где, например, немецкое Schwarzfahrer и английское quiockfellow взяты из разных лексических рядов. В немецком всякий ннеза–конный пользователь передается через schwarz. – «черный»; так, радио–заяц будет Schwarzho?rer – «черный слушатель», а бирзмсевой заяц – schwar^er Borsenmacher – «черный биржевой делец». Английское сложное слово killjoy буквально значит «убей радость», но переводить его надо идиоматически как брюзга; в прямом : значении английское hand значит «рука», а идиоматически – «рабочий»; в русском слово рука не имеет такого идиоматического значения, зато есть другое: «покровительство», «поддержка», например «у него в главке рука», что нельзя перевести на английский словом hand.

То же самое и при переводах идиом – лексикализованных сочетаний, когда лексически далекий перевод как раз и является правильным.

Так, русская идиома с глазу на глаз переводится по–французски tete–a?-tete – «голова к голове», по–немецки unter vier Augen – «под четырьмя глазами», по–английски face to face – «лицо к лицу». Французским идиомам: 1) de fil en aiguille (буквально: «из нитки в иголку»), 2) elle a du chien (буквально: «в ней (что–то) от собаки»), 3) a? bon chat bon rat (буквально: «хорошему коту хорошую крывсу»), 4) tant bien que таl (буквально; «столь же хорошо, сколь плохо»), 5) с 'est son pe?re tout crache (буквально: «это его отец, совершенно выплюнутый») – соответствуют русские идиоматические переводы: 1) слово за слово, 2) в ней есть изюминка, 3) большому кораблю большое и плаванье, 4) спустя рукава, 5) вылитый отец. Английская идиома, идущая из жаргона моряков, between devil and the deep sea (буквально: «между дьяволом и морской пучиной») может быть передана или античной цитатой между Сциллой и Харибдой (из Гомера), или между молотом и наковальней (заглавие популярного в свое время романа немецкого писателя Шпильгагена). Немецкой идиоме Schwarz auf Wei? hat recht (буквально: «черное на белом имеет правоту») имеется в русском соответствие: что написание пером, то не вырубишь топором.

Нелепость буквального пословного перевода (калькирования[ 197 ]) идиом высмеял Пушкин в «Евгении Онегине»:

Люблю я дружеские враки

И дружеский бокал вина

Порою той, что названа

Пора меж волка и собаки,

А почему не вижу я…

Французская идиома entre chien et loup (буквально: «между собакой и волком») значит «сумерки».

К идиоматике многие исследователи относят поговорки, пословицы, ходячие языковые формулы, прибаутки; идиом очень много в речи балагуров, в профессиональных арго, откуда многое переходит и в общий язык.

Источниками идиоматики могут быть:

1)Фольклор: убить бобра; не до жиру, быть бы живу; снявши голову, по волосам не плачут; мели Емеля, твоя неделя и многие другие; часто в идиоме сохраняются лексические, грамматические и фонетические признаки определенных диалектов, например: «И швец, и жнец, и в дуду игрец»; «Лиха беда начало»; «Вынь да положь» (вместо положи), «У голодной куме (род. п. вместо у кумы) все хлеб на уме», «Шутка (им. п. вместо шутку) сказать», «Навострить (с в) лыжи» и т.п.

2) Профессиональная речь ремесленников и рядовых профессионалов, богатая «местными» оборотами: тянуть канитель – из речи канительщиков, мастеров золотых нитей; попасть впросак – из речи крутильщиков веревок; без сучка, без задоринки и разделать под орех – из речи столяров; тянуть лямку – из речи бурлаков; ставить всякое лыко в строку – из речи лапотников; из речи музыкантов и певчих идут такие идиомы, как играть первую скрипку, вторить, быть чьим–нибудь подголоском; из речи цирульников: наше вам с кисточкой, на большой палец, кругом шестнадцать; из речи духовенства: до положения риз, раздувать кадило, куролесить; из картежного жаргона: втирать очки, передергивать, примазаться, пасовать; из воровского жаргона: задать лататы, тянуть волынку, по блату.

В литературном языке богатым источником идиоматики служат книжные цитаты.

3) Библеизмы (т. е. цитаты из религиозных книг): камня на камне не оставить, посыпать пеплом главу, беречь как зеницу ока, отделить плевелы от пшеницы, метать бисер пред свиньями, умыть руки, избиение младенцев.

4) «Гомеризмы» (т. е. цитаты из Гомера и из других античных авторов): между Сциллой и Харибдой, дойти до Геркулесовых столпов, разрубить гордиев узел, авгиевы конюшни, сизифов труд, нить Ариадны, перейти Рубикон, жребий брошен.

5) Собственно литературные цитаты; таковы строки из басен Крылова: ай, Моська! Знать она сильна, что лает на слона; поищем лучше броду; а ларчик просто открывался; а вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь; а Васька слушает да ест; а воз и ныне там и др., или из «Горе от ума» Грибоедова: служить бы рад, прислуживаться тошно; ну как не порадеть родному человечку; ах, боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна!; нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок; но смешивать два этих ремесла есть тьма охотников, я не из их числа; фельдфебеля в Вольтеры дам; а судьи кто? и др., из Козьмы Пруткова: Бди! Смотри в корень! Нельзя объять необъятное и др.

6) Цитаты из философских и публицистических трудов; из произведений Ленина: факты – вещь упрямая;лучше меньше, да лучше; кто кого ?, детская болезнь левизны[ 198 ] и др.

Для понимания словарного состава языков очень важно уяснить основное отличие различных видов лексики; здесь, прежде всего, выясняются – два полюса: это термины и идиомы.

Термин в идеале максимально абстрактен, однозначен, стоит вне экспрессии, международен, логичен и систематичен.

Идиома – конкретна, зачастую многозначна, индивидуальна, принадлежит только данному языку, порою алогична, зато экспрессивна.

Между этими полюсами располагается прочая лексика, питающая как терминологический, так и идиоматический сектор словаря.

Слова и словосочетания, специфичные для речи разных групп населения, по классовому или профессиональному признаку, для литературного направления или отдельного автора, можно назвать фразеологией[ 199 ].

Так, для мещанских слоев дореволюционной России характерно обилие уменьшительных («выпить кружечку пивка», «закусить бутербродиком с колбаской»), народных этимологий (спинжак, полуклиника, крылос), эвфемизмов (типа: в интересном положении, под мухой), особых фразеологических идиоматизмов (типа: покрыть лачком, на большой палец, почем зря), особых «формул вежливости» (извините за выражение) и вводных слов (вот и главное между прочим) и т.п.

Для аристократических жаргонов XIX в. типично было «пересыпание» речи иностранщиной, сначала французской (passer moi Ie mot, pardon, merci, ce qu'on appelle)[ 200 ], позднее – английской (if you please, of course, how do you do, thank you).

Для речи медиков типичны такие наречия, как кпереди, кзади, такие обороты, как лечь под нож, проделать психоз, банальная форма, летальный исход, латинизмы типа statim, peros, quantum satis и т. п.

Шахматист никогда не скажет: съел королеву коньком, а взял ферзя конем; моряк вместо приехал на пароходе скажет пришел на судне; охотник — гончатник скажет скололся, а не потерял след; висит на хвосте по зрячему, а не гонит на близком расстоянии видимого зайца и т. п.[ 201 ].

Можно изучать фразеологию романтизма, сентиментализма, натурализма, фразеологию Гоголя, Герцена, Чехова.

Так как при таком изучении не только описывается наличие тех или иных фактов, но ставится вопрос о выборе и использовании лексики, то тем самым изучение этого отходит в область стилистики.

Все слова, употребляющиеся в данном языке, образуют его словарный состав.

Среди этого большого круга лексических единиц имеется небольшой, но отчетливо выделяющийся круг слов – основной словарный фонд, объединяющий все корневые слова, ядро языка. Основной словарный фонд менее обширен, чем словарный состав языка; от словарного состава языка он отличается тем, что живет очень долго, в продолжение веков, и дает языку базу для образования новых слов.

Не следует думать, что слова основной лексики языка («основного словарного фонда») отделены «китайской стеной» от прочей лексики; это не так, и непроходимой границы здесь нет. Однако наличие в языке некоторого общеобязательного, основного фонда лексики не вызывает сомнения.

Основной словарный фонд охватывает самые необходимые слова языка. Не надо думать, что это в точности соответствует необходимым понятиям или необходимым вещам. С понятиями могут быть связаны разные слова, и вещи могут называться разными словами и в случае нужды переименовываться.

Для обозначения одного и того же в языке может быть ряд синонимов, которые по–разному расцениваются в словарном составе языка и не все входят в основной словарный фонд.

Понятие, связанное с основными документами Советской власти, именовалось декрет[ 202 ], но в 1936 г. по тексту Конституции СССР возродилось слово указ, которое сейчас является основным названием такого рода документов. Значит, слово декрет хотя и выражало очень важное понятие в сфере новых социальных отношений Советской власти, но не стало фактом основного словарного фонда.

Следовательно, основной словарный фонд – это совокупность слов, а не «понятий» и тем более не «вещей», и войти в этот фонд словам не так просто[ 203 ].

Каковы же основные, необходимые для характеристики слов основного словарного фонда определения?

В плане лексикологии можно дать три таких признака, которые дают ответы на вопросы: 1) когда? 2) кому? 3) в каком случае?

На эти вопросы относительно слов основного словарного фонда следует ответить так: 1) всегда (т. е. в продолжение целых эпох), 2) всем (т. е. не только всем носителям данного литературного общенационального языка, но даже и представителям большинства диалектов) и 3) во всех случаях. Последнее требует особого разъяснения.

Как мы уже выяснили выше, словарный состав дифференцируется по разным признакам, в том числе и по стилистическим. И это очень важно практически.

Теоретическое учение об основном словарном фонде прямо объясняет эту практику. Дело в том, что слова основного словарного фонда (в их прямых значениях) – факты нейтральной лексики: их можно употреблять с тем же значением в любом жанре речи (устная и письменная речь, проза и стихи, драма и фельетон, передовая статья и репортаж и т. п.) и в любом контексте.

Следует оговориться, что при многозначности слова (а таково свойство почти всех слов основного словарного фонда) не все значения данного слова являются фактом основного словарного фонда. Так, если слово земля приобретает значение «континент» для жителей островов или слово человек приобретает жаргонное значение «человек из ресторана», то это не факты основного словарного фонда. В основном словарном фонде остаются и живут земля – «terra» и человек – «homo».

Очень важным вопросом установления состава основного словарного фонда любого языка является вопрос о том, что принадлежит данному языку, как таковому, что обще для группы близких родственных языков и что связывает языки более отдаленных групп, объединенных в одну семью. Например, для основного словарного фонда русского языка можно привести такие слова:

1) слова только русские: лошадь, крестьянин, хороший, бросать (и все последующие, см. пункты 2,3,4);

2) слова, общие для восточнославянских языков: сорок, девяносто, семья, белка, собака, ковш, дешевый (и все последующие, см. пункты 3, 4);

3) слова, общие для всех славянских языков (для общеславянского основного словарного фонда): голова, дом, белый, кидать (и все последующие, см. пункт 4);

4) слова, общие для славянских языков и языков других индоевропейских групп: я, ты, кто, тот; два, три, пять, десять, сто; мать, брат, сестра, жена, муж; огонь, небо, волк.

Следовательно, такие слова, как я, два, мать, огонь, – и общеиндоевропейские, и общеславянские, и общевосточнославянские, и общерусские.

Такие, как голова, белый, кидать, –общеславянские, общевосточнославянские, общерусские, но не общеиндоевропейские (ср. лат. caput, нем. Kopf, франц. t?te, англ. head — «голова»; лат. albus, нем. wei?, франц. blanc, англ. white – «белый» и т. п.).

Такие слова, как сорок, белка, собака, – только восточнославянские (ср. болг. четиредесять, чешск. ctyricet, польск. czterdzesci; болг. катерица, чешск. veverka, польск. wiewiorka и т. п.).

Такие же слова, как лошадь, крестьянин, хороший, бросать, – только русские (ср. укр. кiнь, селянин, гарний, кидати и т. п.).

Интересно отметить, что не все диалекты данного языка имеют тот же состав слов, называющих те же явления, что и общелитературный национальный язык. Так, во многих северных русских диалектах белку зовут векшей, а лошадь конем; а в южных волка – бирюком (из тюркских языков)[ 204 ].

На примере разных славянских названий «белки» видно, как в одних языках старое общеславянское название сохранено (чешск. veverka, польск. wiewiorka), в других же утрачено и заменено другим (болг. катерица, русск. белка)[ 205 ].

Из положения об устойчивости и сохранности основного словарного фонда не следует делать вывод о том, что основной словарный фонд – это древнейшие слова в языке, сохранившиеся от доисторических времен и общие для всех языков данной языковой семьи. Наряду с древнейшими словами, сохранившимися в основном словарном фонде: мать, брат; я, ты; два, пять;волк, огонь, небо и т. п., очень многие слова исчезли (например, вира – «штрафная уплата», гридница – «парадная комната», неизвестные нам названия «медведя», «змеи») или стали достоянием диалектов (например, ятры – «жена брата», орать – «пахать», векша – «белка») или особых стилистических пластов словарного состава (очи – «глаза», секира – «топор», тризна – «поминальный пир» и т. п.).

Бывает и так, что в прямом значении слово не сохраняется в основном словарном фонде, а в переносных значениях или в составе производных слов надолго удерживается, правда, чаще в словарном составе, чем в основном словарном фонде, например: ни зги не видно [из стьга – «дорога», ср. южновеликорусское стежка, а также стежок, стегать (одеяло) и т. п.], заочное и неологизм «очное обучение» (от око – «глаз»), перстень, наперсток (от перст – «палец»), чревоугодие (от чрево – «живот»), чай (повелительная форма от чаяти – чай), или в особых терминах: стопа (древнерусское «шаг»), чин (древнерусское «порядок», «время», «пора»). Иногда старые слова или их формы «застывают» в собственных именах, которые, как было указано выше (см. § 7), могут сохраняться очень долго, например в топонимических названиях: Истобки в Черниговской обл. Украины старое уменьшительное от истъба – «изба» (соответствует современному избенки), Волоколамск, Вышний Волочок (от волок – «пространство между судоходными реками, по которому проволакивались товары»), наволоки – «поемный луг» (ср. пристань на Волге Наволоки); в ономастике: Десницкий (древнерусское и старославянское десница – «правая рука»), Киндяков (диалектное киндяк – «красный кумач», «бумажная набойчатая ткань», Котошихин), Кокошкин (древнерусское кокошъ – «курица–наседка», ср. укр. кокош – «петух»), Студенецкий (древнерусское студенъць – «колодец»), Твердовский (древнерусское твердь – «укрепленное место, крепость»).

Все прочие слова вместе с основными образуют словарный состав языка.

Через словарный состав язык непосредственно связан с действительностью и ее осознанием в обществе. Язык связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятельностью человека во всех сферах его работы.

Прежде чем разъяснить пути изменения словарного состава, следует остановиться на некоторых явлениях, позволяющих более внимательно рассмотреть сам словарный состав в целом и в отдельных его частях.

Прежде всего, это вопрос об активном и пассивном словаре.

Активный словарь– это те слова, которые говорящий на данном языке не только понимает, но и сам употребляет. Слова основного словарного фонда, безусловно, составляют основу активного словаря, но не исчерпывают его, так как у каждой группы людей, говорящих на данном языке, есть и такие специфические слова и выражения, которые для данной группы входят в их активный словарь, ежедневно ими употребляются, но не обязательны как факты активного словаря для других групп людей, имеющих в свою очередь иные слова и выражения. Таким образом, слова основного словарного фонда – общие для активного словаря любых групп населения, слова же специфические будут разным и для активного словаря различных групп людей[ 206 ].

Пассивный словарь– это те слова, которые говорящий на данном языке понимает, но сам не употребляет (таковы, например, многие специальные технические или дипломатические термины, а также и различные экспрессивные выражения).

Понятия активного и пассивного словаря очень важны при изучении чужого (иностранного) языка, однако не следует думать, что между фактами активного и пассивного словаря существует непроходимая стена; наоборот, то, что имеется в пассиве, может при надобности легко перейти в актив (преамбула, вето, бьеф, офицер, генерал и тому подобные слова); а наличное в активе – уйти в пассив (нэпман, декрет, нарком и т. п.)[ 207 ].

Сложнее вопрос о реальном и потенциальном словаре. Нельзя этот вопрос решать на основании единичной регистрации наличия какого–либо слова в тексте или в устной речи или отсутствия таких случаев.

Письменная регистрация слов, особенно в словарях, может не только запаздывать по тем или иным причинам, но и просто отсутствовать на протяжении долгого времени (так, например, глагол шуршать в русском языке существовал очень давно и был даже зафиксирован в письменной речи, но в словарь русского языка это слово попало лишь в 1940 г.)[ 208 ].

Но даже если данное слово кто–нибудь и употребил в письменной или устной речи, то все же это не становится фактом языка, а остается лишь случаем текста или разговора, не получившим главного качества подлинного явления языка.

Поэтому так трудно найти вразумительный пример потенциальных, т. е. возможных, но реально не существующих слов. Всегда есть опасность, что данное слово, если оно возможно по закономерностям данного языка, уже проявилось и употребилось, но только не зарегистрировано (например, притяжательное прилагательное пустельгин от пустельга, ср. Ольга – Олъгин; или обабление, ограбление от баба, краб, ср. ослабление, ограбление и т. п.).

Однако этот вопрос интересен прежде всего потому, что так можно яснее всего понять связь лексики и грамматики. Грамматика устанавливает не только нормы изменений слов и способы их сочетаний в предложении, но и конструктивные модели образования слов. Грамматика показывает возможности реализации тех или иных свойственных данному языку образцов или словообразовательных схем, лексика же либо их использует (числит в своем составе слова, образованные по данной модели), либо нет; в последнем случае и возникает потенциальный словарь в отличие от реального. И это одно из могущественнейших средств обогащения словарного состава не в ущерб языку в целом[ 209 ].

Так, в русском языке грамматика «позволяет» (и даже «обязывает») производить от основ качественных прилагательных существительные категории абстрактности при помощи суффикса–ость, например: нежный – нежность, сырой – сырость и т. п. Это факты реального словаря. Однако слов добростъ, прямость, левость и т. п. реальный словарь современного русского языка уже не знает. Но могут ли они быть (раньше они были)? Могут, если будет жизненная потребность в их появлении; это факты потенциального словаря русского языка, и русский язык это «позволяет».

Как и любой ярус языковой структуры, лексика представляет собой систему. Однако именно в лексике установить систему наиболее трудно, потому что если факты грамматики и фонетики (количество падежей в склонении, количество глагольных форм, количество типов предложений; количество фонем и позиций для них и т. д.) ограничены и исчислимы, то «факты» словаря, как мы уже видели, неисчислимы и крайне пестры; все это зависит от того, что лексика – наиболее конкретный сектор языка, а чем менее формальна абстракция, тем труднее понять ее как систему. Однако и лексика системна.

В словарном составе любого языка можно найти различные пласты лексики. Различие этих пластов может опираться на разные признаки.

1. Свое и чужое. Нет ни одного языка на земле, в котором словарный состав ограничивался бы только своими исконными словами. В каждом языке имеются и слова заимствованные, иноязычные. В разных языках и в разные периоды их развития процент этих «не своих» слов бывает различным.

Среди заимствований следует различать прежде всего слова усвоенные и освоенные и слова усвоенные, но не освоенные[ 210 ].

Освоение иноязычных заимствований – это, прежде всего, подчинение их строю заимствовавшего языка: грамматическому и фонетическому. Непривычные грамматически в русском языке слова кенгуру, какаду, пенсне, кашне, сальдо, колибри, чахохбили и т. п. своими «концами» у, е, и не подходят к моделям существительных и поэтому остаются неосвоенными до конца (хотя бы фонетически они и подчинились обычным произносительным нормам русского языка [к'?нгуру, к?к?ду, п?и^энснэ, к?шнэ, к?л'ибр'и^э, ч?x??б'ил'и^э] и т. п.[ 211 ]); слова, содержащие непривычные для русской фонетики звуки или сочетания звуков, также остаются недоосвоенными, например: сlанг (с чуждым l), Кельн (с чуждым сочетанием ке), Тартарен [т?рт?рэн] (вместо нормального для русского языка [т?рт?рэн]) и т. п., хотя грамматически все эти слова освоены, так как склоняются по обычным русским парадигмам[ 212 ] и подходят под нормальные модели русских существительных.

Слова, освоенные в заимствовавшем их языке, делаются «незаметными», входят в соответствующие группы своих слов, и их былую чужеязычность можно открыть только научно–этимологическим анализом.

Например, в русском такие слова, как кровать, бумага, кукла (греч.); бестия, июль, август (лат.); халат, казна, сундук (арабск.); караул, лошадь, тулуп, башмак, сарафан, кумач, аршин, кутерьма (тюркск.); сарай, диван, обезьяна (перс.); солдат, котлета, суп, ваза, жилет (франц.); спорт, плед, ростбиф (англ.); бас, тенор (итал.);

руль, флаг, брюки, ситец, пробка (голландск.); ярмарка, стул, штаб, лозунг, лагерь (нем.); мантилья (исп.); козлы, коляска, кофта, лекарь (польск.) и т. п.

Конечно, те иноязычные слова, которые усвоились в заимствовавшем языке грамматически и фонетически, не всегда становятся кандидатами в основной словарный фонд, иногда как слишком специальные или специфические по своей тематике и сфере употребления, иногда по своей экспрессивной окраске. Тогда они тоже остаются недоосвоенными, но уже чисто лексически.

Таковы применительно к русскому слова клизма, епископ, ихтиозавр, лизис (греч.); коллоквиум, инкунабула, петиция (лат.); аль–гамбра (арабск.); кавардак, курдюк, беркут, бакшиш (тюркск.); фужер (франц.); бридж, вист, нокаут (англ.); шихта, фрахт, штрейкбрехер (нем.); грот, фок, бугшприт (голландск.) и т. п.

Однако это никак не исключает возможности иноязычным словам войти в основной словарный фонд заимствующего языка; например, в русском языке изба, хлеб (герм.); казна с ее производными (арабск.); табун, башмак, башня (тюркск.); сарай, обезьяна (персидск.); солдат, суп, помидор (франц.); спорт, клуб, футбол (англ.); вахта, ярмарка, лампа (нем.); зонтик, брюки, ситец (голландск.); сбруя, кофта, бляха (польск.); борщ, бондарь (укр.) и т. п.

И даже обычно при этом вытеснение «своего» слова, занимавшего это место в лексике, в специальный или пассивный словарь. Например, взятое из татарского слово лошадь (< лошадь < алаша am – «маленький конь», «мерин»[ 213 ]) вытеснило слово конь, которое в русском литературном языке стало словом экспрессивным (для имитации фольклора, в профессиональной кавалерийской лексике или в высоком стиле). Другие слова, заимствованные из чужих языков, не только не претендуют на вхождение в основной словарный фонд заимствовавшего языка, но остаются именно «чужими». Значит ли это, что их вообще нет в данном языке? Нет, они «присутствуют», хотя бы в пассивном словаре (но как раз не в потенциальном, так как они единичны и по грамматическому облику непродуктивны).

Эти слова употребляются по мере надобности, особенно в художественной и публицистической литературе, для достижения так называемого «местного колорита»[ 214 ]; особенно важно сохранение таких слов при переводах с чужих языков, где вовсе не все надо переводить, а иной раз необходимо сохранять названия, данные в чужом языке, лишь транскрибируя[ 215 ] их. Многие такие «транскрипции» получают права гражданства и входят уже в запасной (для специальных нужд) словарный состав. Таковы обычно личные собственные имена (ономастика), названия монет, должностей, деталей костюма, кушаний и напитков, обращения и т. д., что при переводе всего остального текста сохраняет «местный колорит» и отвечает мудрой поговорке Гердера: «Надо сохранять своеобразие чужого языка и норму родного» (XVIII в.).

Такие слова и существуют в словарном составе как варваризмы[ 216 ], т. е. иноязычные слова, пригодные для колористического использования при описании чуждых реалий[ 217 ] и обычаев.

Имеются они и в русском языке (см. таблицу на с. 96).

Такие неосвоенные иноязычные слова выглядят инкрустациями, которые даже «писать своими буквами» как–то неудобно, поэтому–то они и могут выполнять функцию изображения местного колорита.

Интересно, как Пушкин в «Евгении Онегине» подходил к таким варваризмам:

Пред ним roast–beef окровавленный (I, XVI).

Beef–steaks и страсбургский пирог (I, XXXVII).

Как dandy лондонский одет (I, IV).

А вот место, где Пушкин сам комментирует отношение к варваризмам:

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. He могу…

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

(VIII, XV–XVI).

Сейчас слова ростбиф, бифштекс, вульгарный перешли уже в разряд усвоенных, но слово денди и до сих пор, пожалуй, воспринимается как варваризм (чему содействует трудность грамматического освоения слова на–и)[ 218 ].

Наряду с заимствованными словами, когда заимствуется прежде всего звуковая сторона слова (хотя порой и с искажениями, особенно по народной этимологии), а затем его номинативная направленность (слово–название), существуют и иного порядка «заимствованные» слова и выражения, когда иноязычный образец переводится по частям средствами своего языка. Это кальки[ 219 ].

Кальки возникают обычно книжным путем, это чаще всего бывает делом рук переводчиков.

Прямое калькирование иноязычного слова можно пояснить на примере латинского слова objectum и русского предмет, где приставка оЬ–переведена как пред-, корень–ject–как–мет- (от метать) и, наконец, окончание–ит отброшено; в сумме отдельных слагаемых возникло новое слово предмет.

Такого же рода кальки: греческое syned?sis, латинское conscientia – совесть; латинское agricultura – земледелие, insectum – насекомое; греческое philosophia – любомудрие; французское prejuge – предрассудок, impression – впечатление, developpement – развитие, industrie – промышленность; немецкое Begriff – понятие, Vorstellung – представление, Auffassung – восприятие, Sprachwissenschaft – языковедение или языкознание и т. п.; кальками с латинского являются наши грамматические термины substantivum – существительное, adjectivum – прилагательное, verbum – глагол (ранее речь, откуда adverbium – наречие, а не приглаголие), pronomen – местоимение, interjectio – междометие (в XVIII в. междуметие в соответствии с оригиналом), subjectum – подлежащее, praedicatum – сказуемое, саsus (греческое ptosis) – падеж и т. п.

Несколько иначе надо понимать такие кальки, как французские gout – вкус, trait – черта, influence – влияние. В этих случаях используется уже готовое слово своего языка, но ему придается не имевшее раньше место переносное значение по образцу иноязычного слова (таковы же кальки в области терминологии, предложенные Ломоносовым: движение, кислота, наблюдение, опыт, явление и т. п.).

Калькированными могут быть и целые выражения (словосочетания разного типа), например: взять меры (prendre les mesures)[ 220 ], присутствие духа (presence d'esprit), коротко и ясно (kurz und gut), целиком и полностью (ganz und voll) и т. п.

Иногда при калькировании возникает недоразумение, когда многозначные или омонимичные слова берутся не в том значении; таково выражение: «Любезнейший! Ты не в своей тарелке!» Грибоедов, «Горе от ума»), укрепившееся в русском языке, несмотря на ошибку, отмеченную еще Пушкиным: assiette по–французски не только «тарелка», но и «положение»[ 221 ].

Часто происходит параллельно заимствование и калькирование, причем калька получает более широкое значение, а заимствование более узкое, специальное, например:

Вопрос о допустимости заимствования и использования иноязычной лексики всегда вызывал горячие дискуссии.

Ломоносов как ученый, переводчик, публицист и поэт держался такого мнения: «Из других языков ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить», «Рассуди, что все народы в употреблении пера и изъявлении мыслей много между собою разнствуют, и для того береги свойства собственного своего языка. То, что любим в стиле латинском, французском или немецком, смеху достойно иногда бывает в русском»; античное наследство Ломоносов оценивал очень высоко: «Оттуда умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славянского сродно»[ 222 ]. Ломоносов выступал против засорения иноязычием своего языка: «…старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славянского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще через латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют»[ 223 ].

Засорение русского языка галлицизмами изобразил Д. И. Фонвизин в комедии «Бригадир»; Грибоедов это пересыпание речи галлицизмами назвал «смесью французского с нижегородским».

Однако критическое отношение к заимствованиям у некоторых деятелей русской культуры переходило в националистический пуризм, например у А. С. Шишкова, В. И. Даля, которые предлагали все заимствованные и уже усвоенные слова заменить своими: не калоши, а мокроступы, не фортепьяно, а тихогромы (Шишков), не синоним, а тождеслов, не атмосфера, а мироколица, колоземица, не гимнастика, а ловкосилие, не эгоист, а себятник, самотник (Даль) и т. п. Нелепость таких предложений очевидна.

В XX в. об употреблении иноязычных слов писал В. И. Ленин: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно… Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет, то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести из себя… Перенимать французско–нижегородское словоупотребление – значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по–французски учился, но, во–первых, не доучился, а во–вторых, коверкал русский язык. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»[ 224 ]

В этом высказывании Ленин выступает не вообще против иноязычных слов, а против употребления их «без надобности» и к тому же часто неправильно.

О том, что из чужеязычия следует оставлять без перевода, писал Энгельс:

«Я ограничился тем, что устранил все излишние иностранные слова. Но оставляя необходимые, я отказался от присоединения к ним так называемых пояснительных переводов. Ведь необходимые иностранные слова, в большинстве случаев представляющие общепринятые научно–технические термины, не были бы необходимыми, если бы они поддавались переводу. Значит, перевод только искажает смысл; вместо того, чтобы разъяснить, он вносит путаницу»[ 225 ].

2. Термины и слова общего языка. Можно классифицировать словарный состав на термины и слова общего языка. При этом надо помнить: 1) что это деление не совпадает с делением на чужое и свое, так как, несмотря на большое количество иноязычных терминов, в языке в качестве терминов очень много и своих слов (спинка, подошва, выключатель, поиск, окрас, ось, треугольник, окружность, надстройка и т. п.); 2) что одно и то же слово может в данном словарном составе существовать и как термин, и как обычное слово (мушка, сапожок, шапка, подошва, слово и т. п.).

В каждом языке имеются свои источники терминологии (международная лексика, заимствованная национальная, из профессиональной и жаргонной речи и т. п.), что связано с историческим развитием промышленности, науки и т. п. у данного народа и что дифференцируется по видам терминологии; так, в русской химической и медицинской терминологии больше греко–латинских слов, отчасти – арабских; в авиационной – значительный процент французских, в горнозаводской – немецких и своих из профессиональной речи, в спортивной – английских, в коневодческой – тюркских и т. п.

3. Идиоматическая и неидиоматическая лексика. Это деление касается главным образом обычной разговорной речи, а также языка художественной литературы и публицистики, хотя и в области терминологии встречаются иногда элементы идиоматизма (анютины глазки, капли датского короля и т. п.).

В разных языках источники идиом могут быть различны: так, в английском языке основной источник идиоматики – кокни (т. е. городское просторечие), сленг (профессиональная речь), отчасти библейская и иная литературная идиоматика, тогда как в американском варианте английского языка больше этнографических и профессиональных идиом; в русском литературном языке очень богато представлена идиоматика церковнославянского происхождения (иерихонская труба; ни аза не смыслит; раздувать кадило; ничтоже сумняшеся; писать мыслете; куралесить), много фольклоризмов и диалектизмов (шутка сказать; ни зги не видно; всяк сверчок знай свой шесток; вынь да положь), различной профессиональной и жаргонной идиоматики (держи карман шире; разделать под орех; ни дна ни покрышки; попасть впросак; тянуть канитель; положение хуже губернаторского).

И здесь следует помнить, что одно и то же слово и сочетание слов может быть в одном значении идиоматичным, а в другом неидиоматичным; например, заяц на железной дороге – идиома, а в зоологии – не идиома, то же самое держи карман шире в переносном значении – идиома (когда никакого «кармана» нет), а в прямом – не идиома (когда действительно надо «шире держать карман»).

4. Экспрессивная и неэкспрессивная лексика. К экспрессивной лексике относятся как отдельные экспрессивные слова и сочетания слов (душка, дурак, фефела, косой черт, сивый мерин, пес его знает, ни бельмеса не понимает и, конечно, все междометия), так и случаи особого употребления неэкспрессивных слов и сочетаний (на тебе; вот тебе на; и был таков; смирно!; как пить дать; вот так клюква или фунт).

Большинство приведенных примеров – идиомы, но, во–первых, бывают и неэкспрессивные идиомы (анютины глазки; капли датского короля) и, во–вторых, существуют и экспрессивные слова не идиомы (ax, ox, эй, цыц – всякие междометия, а также слова высокого стиля: чело, очи, кормчий, зодчий, апостол или глашатай «чего», или такие формы, как сыны, или такие сочетания, как родина–мать).

5. Нейтральная и стилистически окрашенная лексика. В каждом выработанном литературном языке словарный состав распределяется стилистически. Есть слова нейтральные, т. е. такие, которые можно употреблять в любом жанре и стиле речи (в устной и письменной речи, в ораторском выступлении и в телефонном разговоре, в газетной статье и в стихах, в художественном и в научном тексте и т. п.). Это прежде всего слова основного словарного фонда в прямых значениях: лоб, глаз, земля, гора, река, дом, стол, собака, лошадь, родина, есть, работать, спать. По сравнению с такими нейтральными, стилистически не окрашенными словами иные слова могут быть или «высокого стиля» (чело, очи, чрево, отчизна, конь, вкушать, почивать), или «низкого» (одежа, буркалы, котелок, брюхо, жрать, вздрючка, барахло, шандарахнутъ, намедни).

Таким образом, ломоносовская «теория трех штилей» оказывается не только исторически оправданной применительно к русскому литературному языку XVIII в., но и заключает в себе очень важное теоретическое зерно: стили речи соотносительны, и любой стиль прежде всего соотнесен с нейтральным, нулевым; прочие стили расходятся от этого нейтрального в противоположные стороны: одни с «коэффициентом» плюс как «высокие», другие – с «коэффициентом» минус как «низкие» (ср. нейтральное есть, высокое вкушать и низкое жрать и т. п.).

В пределах того или другого стиля (кроме нейтрального!) могут быть свои подразделения: в «высоком» – поэтический, риторический, патетический, «академический», специально–технический и т. п.; в «низком» – разговорный, фамильярный, вульгарный и т. п.

Для каждого языка бывают разные источники комплектования словаря «высоких» и «низких» стилей.

В русском литературном языке источниками «высокого» стиля могут быть прежде всего славянизмы или им подобные слова (не лоб, а чело, не губы, а уста, не умер, а почил, не родина, а отчизна, не сторож, а страж, не ворота, а врата, не город, а град, не соски, а сосцы, не страдаю, а стражду и т. п.); кроме того, в иных жанрах эту роль могут выполнять греко–латинские и иные международные слова (не мир, а космос, не захватчик, а оккупант, не ввоз и вывоз, а импорт и экспорт, не преступный, а криминальный, не нарыв, а абсцесс, не составная часть, а ингредиент и т. п.).

Источниками «низкого» стиля могут быть свои исконно русские слова, если место соответствующего нейтрального слова заменяет славянизм (не одежда, а одежа, не Евдокия, а Овдотья или Авдотья[ 226 ]) если же нейтральное слово свое, русское, то слова «низкого» стиля берутся из просторечия, диалектов и жаргонов (не опять, а обратно, не изба, а хата, не девушка, а деваха, не молодой человек, а парень, не есть, а шамать, не глаза, а зенки, не украсть, а свистнуть, слямзитъ, стырить, не рассеянный человек, а растрепай и т. п.).

Соответственно, например, в английском литературном языке нейтральный стиль образуют прежде всего слова англосаксонского происхождения, в «высоком» стиле выступают слова французского и греко–латинского происхождения, а в «низком» – слова из сленга, профессиональной речи и диалектизмы.

Для французского языка XVI в. источником «высокого» стиля был итальянский язык, а для немецкого языка XVII–XVIII вв. – французский. Нормы русского литературного языка XVIII в. в отношении распределения слов по стилям подробно описаны у Ломоносова в «Рассуждении о пользе книг церковных в российском языке»[ 227 ].

Все изложенное позволяет сделать некоторые выводы о системе в лексике.

1) Нельзя описывать систему лексики по тем объектам, которые она называет. Называть лексика может и явления природы, и явления техники, культуры, психической жизни людей; для того и есть в языке лексика, чтобы носитель данного языка мог называть все, что ему надо в его общественной и даже личной практике. Но система называемого должна разойтись по областям называемого, это система предметов разных наук: геологии, ботаники, зоологии, физики, химии и т. д. Тем более что многие объекты могут иметь по нескольку наименований (синонимия), но эти наименования как слова не будут представлять языковой системы.

2) То же следует сказать и о системе понятий, хотя понятия – это не просто предметы действительности, а «слепки» в сознании людей, отражающие систему предметов объективной действительности, но это тоже не слова. Исследование системы понятий, их отношений и их элементов – очень важная задача науки, но отнюдь не предмет лингвистики.

3) Тем самым «лексическая система языка не имеет ничего общего с упорядочением лексики данного языка по предметным (внеязыковым) категориям, как это делается в «предметных», «тематических» и «идеологических» словарях. Она не может быть сведена к системе «семантических полей» или «лексико–семантических групп», так как последние являются лишь одним (хотя и достаточно важным) из структурных элементов «лексической системы»[ 228 ].

Эту мысль в более конструктивном плане развивает Ю. Д. Апресян: «…семантическое содержание слова не является чем–то самодовлеющим. Оно целиком обусловлено теми отношениями, которые складываются в сети противопоставлений данного слова другим словом того же поля. По идее и терминологии Ф. де Соссюра, оно обладает не значением, а значимостью», «…чтобы вернуть лингвистике… единство, семантические поля должны быть получены не на понятийной, а на лингвистической основе, не со стороны логики, а со стороны лингвистики…»[ 229 ]

4) Все сказанное требует разъяснения. Во–первых, что такое значение и что такое значимость? Значение слова – это отношение слова к обозначаемому им предмету или явлению, т. е. отношение факта языка к внеязыковому факту (вещь, явление, понятие), значимость же – это собственное, языковое свойство слова, полученное словом потому, что слово – это член лексической системы языка.

Значимость таких слов, как 1) есть, 2) лицо, 3) кричать определяется их соотношениями:

1) для есть: вкушать, кушать, жрать, лопать, трескать, шамать;

2) для лицо: лик, физиономия, морда, харя, мурло, рыло, рожа, образина, ряшка;

3) для кричать: гласить, вопить, орать, реветь.

Значимость слова определяется так же, как и значимость других единиц языка (фонем, морфем…), – по соотнесенности в одном ряду.

Ряд для определения значимости слова называется лексuческое пoле[ 230 ]. Лексическое поле – это не область однородных предметов действительности и не область однородных понятий, а сектор лексики, объединенный отношениями параллелизма (синонимы), контраста (антонимы) и сопутствования (метонимические и синекдохические связи слов), а главное, различного рода противопоставлениями. Только в пределах лексического поля слово может получить свою значимость, так же как и фонема – в своем. Ни в коем случае не следует смешивать понятие контекста (см. выше, § 20) и поля. Контекст – это область употребления слова, речи, а поле – сфера его существования в системе языка.

Лексикогра фия[ 231 ] – это научная методика и искусство составления словарей, практическое применение лексикологической науки, чрезвычайно важное как для практики чтения иноязычной литературы и изучения чужого языка, так и для осознания своего языка в его настоящем и прошлом. Типы словарей весьма разнообразны[ 232 ].

Во–первых, следует различать энциклопедические словари и словари языковые, лингвистические. В энциклопедических словарях описываются и разъясняются не слова, а те явления, которые этими словами названы; поэтому в энциклопедических словарях мы не встретим междометий, местоимений, служебных слов, а также большинства наречий, прилагательных, глаголов, которые не являются специальными терминами. Языковые же словари показывают именно слова с их значениями, употреблением, происхождением, грамматической характеристикой и фонетическим обликом.

Во–вторых, бывают словари одноязычные, двуязычные и многоязычные. Одноязычные словари – словари толковые, в задачу которых входит не перевод, а характеристика данного слова в современном языке или же в его истории и происхождении (исторические и этимологические словари).

По своему лингвистическому объекту могут быть словари литературного языка, где диалектизмы и областные слова встречаются лишь только в тех случаях, когда они отмечены в литературных памятниках; такие словари обычно преследуют и нормативную цель: показать правильное и неправильное употребление слов, их грамматические изменения и произношение. Среди толковых словарей следует выделить словари иностранных слов, где даются толкования только заимствованных слов.

Особый тип представляют собой «предметные» и «идеологические» словари, которые группируют слова либо по общности явлений действительности, так в «предметных словарях» дается, например: дом и все, чтo в нем (кухня, передняя, спальня, двор с их инвентарем и т. д.), поле, улица, фабрика, учреждение и т. д. также с их инвентарем; или по общности понятий, образующих ту или иную область знания, так в «идеологических словарях» дается, например, лексика определенного раздела науки, где слова подобраны и расположены в соответствии с систематикой этих научных понятий. Как уже было выше сказано, эти словари не лингвистические, но способные быть лингвистическими пособиями либо с чисто практической целью (как гиды, путеводители, на чем бывает обычно построена система словарей–разговорников – это «предметные словари»), либо с целью обучения определенной отрасли науки (таковы не только общие «идеологические словари», но и те терминологические словари разных наук и видов техники, которые построены не в алфавитном порядке, а в систематическом; конечно, в таких словарях, как правило, бывает и алфавитный указатель терминов с отсылками к соответствующим местам систематического указателя).

Бывают специально областные словари, словари тех или иных диалектов, терминологические словари по отраслям техники и науки (в которых всегда есть элемент энциклопедических словарей); словари синонимов, словари омонимов, словари рифм; существуют также словари идиоматические, фразеологические, «крылатых с л о в» и т. п. Наконец, орфографические и орфоэпические словари, где нет ни переводов, ни толкований слов, а указывается либо норма написания, либо норма произношения, – это словари чисто прикладного значения.

Наиболее распространенный тип словарей, предназначенных для очень широкого охвата потребителей, – это двуязычные переводные словари, где наряду с краткими лексикологическими и грамматическими указаниями к вокабуле (заглавному слову) дается перевод данного слова в разных его значениях на другой язык.

Многоязычные словари могут иметь различную целевую установку. Так, в XVIII и начале XIX в. были распространены каталоги языков, где к данному слову подбирались все известные переводы на любые языки; позднее этот тип стал более узким и практическим, объединяя переводы либо на группу родственных языков, либо на группу языков одной географической местности в помощь туризму и путешествиям.

В последнее время появился новый тип словаря – «обратный словарь», где слова расположены не в порядке начальных букв, а в порядке конечных, так, например, в «Обратном словаре современного русского языка» X. X. Бильфельдта[ 233 ] слова располагаются так: а, ба, баба, жаба, лаба и т. д. – по обратному алфавиту, т. е. считая с конца слова, а не с его начала. Подобные словари очень полезны для подсчета словарного заполнения грамматических моделей (например, слов с суффиксами–ик-, — чик-, — щик-, — арь-, — ня-, — ба–и т. д.), для фонетической статистики финалей[ 234 ], т. е. концов слов, а также и для поисков нужной рифмы, в чем эти «обратные словари» перекрещиваются с «словарями рифм». Однако ограничение подачи слова только в основной форме (существительные в именительном падеже единственного числа, глаголы в инфинитиве и т. п.) сужает поиски рифмы, которая может быть связана с другими словоформами.

Составление словарей – очень сложная работа. Кроме общелингвистических положений о слове, его значениях и употреблении грамматических и фонетических характеристик, надо знать технику составления словарей и понимать состав словаря.

Словарь состоит из: 1) словника, т. е. подбора вокабул (заглавных слов, в немецкой лексикологии это называется Stichworter) со взаимными ссылками и отсылками, 2) филиации, т. е. расчлененной подачи значений той или иной вокабулы, 3) стилистических, грамматических и фонетических ремарок или помет к словам и их значениям, 4) иллюстративных примеров, 5) идиоматических и фразеологических сочетаний к данному слову и 6) перевода (в разноязычных словарях) или толкования (объяснения – в одноязычных словарях).

Особо следует оговорить, что взаимно противоположные словари (допустим, русско–казахский и казахско–русский) никак нельзя мыслить просто как перестановку «правой колонки» (переводы) в «левую» (подлинники) и наоборот. Такие словари по словнику перекрывают друг друга лишь частично, так как каждый словарь «в подлинниках», т. е. в вокабулах, исходит из лексического состава своего языка, а, как известно, лексический состав разных языков (даже близкородственных) не совпадает. Поэтому любой переводной словарь (есть ли уже «обратный словарь» или его нет) должен иметь свой идиоматичный данному языку словник, для чего лучше всего опираться на одноязычный толковый словарь данного языка.

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука,1974.

Ахманова О. С. Очерки по общей и русской лексикологии. М.: Учпедгиз, 1957.

Звегинцев В. А. Семасиология. Изд. МГУ, 1957.

Касарес X. Введение в современную лексикографию / Русский пер. М.,1958.

Левковская К. А. Теория слова, принципы ее построения и аспекты изучения лексического материала. М.: Высш. шк., 1962.

Лексикографический сборник. Вып. I–VI. М.: Гос. изд–во иностранных и национальных словарей, 1957–1963.

Покровский М.М. Избранные работы по языкознанию. М.: Изд. АН СССР, 1959.

Уфимцева А. А. Опыт изучения лексики как системы. М.: Изд. АН СССР, 1963.

Уфимцева А. А. Лексическое значение. Принцип семиологического описания лексики. М.: Наука, 1986.

Цейтлин P.M. Краткий очерк истории русской лексикографии (Словари русского языка). М.: Учпедгиз, 1958.

Шмелев Д. Н. Очерки по семасиологии русского языка. М.: Просвещение, 1964.

Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики. М.: Наука, 1973.

Юшманов Н.В. Грамматика иностранных слов // Словарь иностранных слов, вошедших в русский язык. М., 1933, или Словарь иностранных слов. М., 1937. С. 689–728; 2–е изд. М., 1941. С. 797–831.

Общее языкознание. Внутренняя структура языка, М.: Наука, 1972.

Языковая номинация. Общие вопросы. М.: Наука, 1977.

Языковая номинация. Виды наименований. М.: Наука, 1977.

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 3–е изд.; Под ред. И. А. Бодуэна де Куртенэ. М., 1903–1909; 4–е изд.; Под ред. И. А. Бодуэна де Куртенэ. М., 1912–1914; 5–е изд. – 1994. Переиздание изд. 2 (1880–1882) - 1935 , 1955, 1980, 1992.

Толковый словарь русского языка; Под ред. проф. Д. Н. Ушакова. Т. 1–4. М.: Гос. ин–т. «Советская энциклопедия», 1935–1940.

Словарь русского языка в четырех томах. Т. 1–4. М.: Гос. изд–во иностранных и национальных словарей, 1957–1961.

Ожегов С. И. Словарь русского языка. 1–е изд. М.: Гос. изд–во иностранных и национальных словарей, 1949; 6–е изд., стереотипное с 4–го. М.: Сов. энцикл., 1964. Новое изд: Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1992.

Словарь современного русского литературного языка. Т. 1–17. М. – Л.: Наука, АН СССР, 1950–1965.

Фразеологический словарь русского литературного языка; Под ред. А. И. Федорова. Т. 1–2. Новосибирск, 1991; 2–е изд., 1995.

Фразеологический словарь русского языка; Под ред. А. И. Молоткова. 5–е изд. М., 1994.

Словарь иностранных слов; Под ред. И. В. Лехина, С. М. Локшиной, Ф. Н. Петрова, Л. С. Шаумяна. 6–е изд., перераб. и доп. М.: Сов. энцикл., 1964.

Бабкин А. М., Шендецов В. В. Словарь иноязычных выражений и слов. Л., 1981–1987. Т. 1. 1981; Т. 2. 1987.

Преображенский А. Этимологический словарь русского языка (последнее издание в двух томах вышло в Гос. изд–ве иностранных и национальных словарей. М., 1959).

Vasmer М. Russisches etymologisches Worterbuch. T. 1–3. Heidelberg, 1950–1958; Русское изд. словаря: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. О. Н. Трубачева. М.: Прогресс, 1964–1973, Т. 1. 1964; Т. 2. 1967; Т. 3. 1971; Т. 4. 1973.

В i е 1 f e 1 d t Н. Н. Rucklaufiges Worterbuch der russischen Sprache der Gegenwart (Обратный словарь современного русского языка). Berlin, 1958.

Зализняк А. А. Грамматический словарь русского языка. М., 1977.

Правильность русской речи. Словарь–справочник; Под ред. С. И. Ожегова. 2–е изд., испр. и доп. М.: Наука, 1965.

Примечания:

1

Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1930. С. 441.

2

Подробнее о его жизни и научном творчестве см. в моей вступительной статье в кн.: Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., «Наука», 1987.

8

«Павловские среды». Т. 3, 1949. С. 318.

9

Там же. С. 318.

10

Павлов И. П. Полное собрание трудов. Т. 3, 1949. С. 568.

11

«Павловские среды». Т. 3, 1949. С. 270.

12

Энгельс Ф. Анти–Дюринг // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 20. С. 85.

13

См. гл. VII, § 89.

14

См.: Античные теории языка и стиля. Л., 1936. С. 49.

15

Античные теории языка и стиля. Л., 1936. С. 84.

16

См. об этом в гл. II, III и IV.

17

См. гл. VII, § 85.

18

Перенесение знака в другую систему может изменять его место в системе и его функцию, так, р в русском алфавите – знак для фонемы [р], а в латинском р – знак для фонемы [п]; как «вещи» – это то же самое, но как знаки они разные.

19

Диакрuтика – от греческого diakritikos – «различительный»; здесь: диакритика – различительный значок.

20

Фортунатов Ф.Ф. Сравнительное языковедение // Избранные труды. М, 1956. Т. 1. С. 111.

21

Там же. С. 117.

22

Там же. С. 124.

23

Husserl Е. Logische Untersuchungen. 2–е изд. Т. 2, 1913. Гл. II. Ausdruck und Bedeutung.

80

Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики / Русский пер. А. М. Сухотина 1933. С. 107.

81

Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка / Русский пер. М., 1955. С. 315.

82

Там же. С. 317.

83

Сепир Э. Язык / Русский пер. М. – Л., 1934. С. 26.

84

Глисон Г. Введение в дескриптивную лингвистику / Русский пер. М., 1959. С. 93.

85

Там же. С. 98.

86

Там же.

87

Там же. С. 37.

88

Щерба Л. В. Очередные проблемы языковедения // Известия АН СССР. ОЛЯ. Т. 4 1945. Вып. 5. С. 175. А также: Щерба Л. В. Избранные работы по языкознанию и фонетике. Изд. ЛГУ, 1958. Т. 1. С. 9 [перепеч. в кн.: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974]; в ранних работах Л. В. Щербы имеются аналогичные высказывания: «…едва ли слово можно считать одной из основных единиц речи», см. статью «О далее неделимых единицах языка» (предположительно: 1904–1910 гг.), опубликованную в «Вопросах языкознания», 1962. № 2. С. 100.

89

Смирницкий А. И. К вопросу о слове (Проблема отдельности слова) // Вопросы теории и истории языка в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию. М., 1952. С. 183

90

Там же. С. 184.

91

Сепир Э. Язык / Русский пер. М., 1934. С. 27.

92

Там же. С. 28

93

См. ниже, § 22.

94

См. гл. IV, § 43.

95

См. гл. IV, § 61

96

Jespersen О. Language. London, 1925. С. 415.

97

См.: Реформатский А. А. Глагольные формы типа хлоп // Известия АН СССР. ОЛЯ, 1963. № 2.

98

К. Маркс писал: «Название какой–либо вещи не имеет ничего общего с ее природой. Я решительно ничего не знаю о данном человеке, если знаю только, что его зовут Яковом» (Маркс К. Капитал. Госполитиздат, 1955. Т. 1. Кн. 1. С. 107).

99

См. об этом ниже, § 13–14.

100

Ономастика – от греческого onomastik? (подразумевается techn?) – «искусство давать имена».

101

Топонимика – от греческого t?pos – «место» и ?пута – «имя».

102

Все эти переходы основаны на метонимиях и синекдохах, о чем см. ниже, § 13–14.

103

См. ниже, § 13.

104

Этнический – от греческого еthnos – «народ».

105

Где при передвижении «переволакивали» ладьи из одной реки в другую.

106

См. об этом: Сытин П. В. Из истории московских улиц. 3–е изд. М., 1958; Сытин П. В. Откуда произошли названия улиц Москвы. М., 1959.

107

Хорошая пародия на эту «тенденцию» дана была в фильме «Музыкальная история»: Альфред Терентьевич Тараканов (текст Е. П. Петрова).

108

Ключом к разгадке фамилии Карамазов служит разговор супругов Снегиревых с Алешей. «Здравствуйте, садитесь, г. Черномазов», – проговорила она. «Карамазов, маменька, Карамазов (мы из простых–с)», – подшепнул он». Кара – в тюркских языках «черный»: Карамазов – «черным мазаный». Так Достоевский приемом «народной этимологии» (см. § 19) использовал тюркизм.

109

А в примечании пишет: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например, Агафон, Филат, Федора, Фекла и пр., употребляются у нас только между простолюдинами».

110

Ср. о Лариной: «Звала Полиною Прасковью», а позднее «стала звать Акулькой прежнюю Селину». Однако в силу именно традиции Пушкину пришлось историческую Матрену Кочубей переименовать в Марию!

111

См. гл. IV – «Грамматика», § 58.

112

О чем см. выше

113

См. § 7.

114

Среди местоименных слов есть и такие, которым присуще выражение понятий, например определительные: весь, всякий, каждый и т. п., но они, пожалуй, не являются типичными местоимениями (как личные, вопросительные, отрицательные, неопределенные).

115

Суппозиция – лат. suppositio – «подстановка», «замещение»

116

О том, что слова тысяча, дюжина, сотня, десяток и т. п. не числительные, а существительные, см. ниже, глава IV, а также в статье А.А.Реформатского «Число и грамматика» (сб. «Вопросы грамматики». Л., 1960) [перепеч. в кн.: Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., 1987].

117

По своей изолированности и по отношению к предложению известную близость с междометиями имеют модальные слова типа: кажется, пожалуй, возможно и т. д., но в отличие от междометий модальные слова не имеют экспрессивной функции, не служат знаками эмоций и волевых моментов, а выражают особые отношения говорящего к своей речи (предположительность, достоверность, возможность того, о чем говорится, с точки зрения говорящего).

118

См.: Античные теории языка и стиля. Л., 1936. С. 33, где приведены и иные аргументы против того, что «имена от природы».

119

См. объяснения этому в гл. III, § 38, а также гл. II, § 15.

120

Полисемия – от греческого polys – «много» и sema, semeion – «знак».

121

Троп – от греческого tropos – «образное выражение».

122

Конечно, можно говорить «описательно»: «передняя часть лодки» вместо нос, но с тем же успехом и «задняя часть лодки» вместо корма.

123

Толковый словарь русского языка; Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 2. С. 595.

124

Метафора – от греческого metaphora – «перенос».

125

Слово мануфактура в значении «ткань» – метонимия, о чем см ниже § 13.

126

Метонимия – от греческого metonymia – «переименование»

127

Синекдоха – от греческого synekdoche – «соподразумевание».

128

Омоним – от греческого homos – «одинаковый» и onyma – «имя».

129

Омофон – от греческого homos – «одинаковый» и phone – «звук».

130

О фонеме см. гл. III, § 38.

131

О нулевых аффиксах см. гл. IV, § 45.

132

Откуда в русском ленчик – «остов кавалерийского седла».

133

И в польском, и в украинском заимствовано из немецкого Zwiebel; интересно, что значение «лукавый» в польском совсем от другого корня: chytry – «хитрый».

134

оу = у по древнерусской графике.

135

В данном случае в основе омонимии лежит полисемия прилагательного ударный, от которого образованы ударник («деталь механизма», «ударное приспособление») и ударник («передовой рабочий») от ударных бригад, которые в свою очередь восходят к ударным батальонам; таковы же омонимы радикал – «знак извлечения корня v » и радикал – «сторонник левобуржуазных политических партий», восходящие оба к латинскому radicalis – «коренной», но не происходящие друг от друга; они имеют и разное склонение: «Я встретил радикала» – «Я написал радикал».

136

Конверсия – от латинского conversio – «обращение».

137

См. гл. III – «Фонетика», § 31.

138

См. гл. IV – «Грамматика», § 47.

139

См. подробнее: Аракин В. Д. Омонимы в английском языке // Иностранные языки в школе, 1958. № 4.

140

См. гл. IV – «Грамматика», § 48.

141

См.: Булаховский Л. А. Из жизни омонимов // Сб. «Русская речь» Т. 3, 1928. С. 50–51.

142

Под дублетами здесь понимаются однокорневые синонимичные слова с разной аффиксацией, например: девчонка – девушка, Танечка – Танюшка, березник – березняк, а также гегелист – гегельянец, и т. п.

143

О контексте см. ниже, § 26.

144

Синоним – от греческого synonimon – «соименование».

145

Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода //Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX веков в очерках и извлечениях. М., 1964. Ч. I. С. 102.

146

Но при имени и отчестве может быть и врач: «Среди наших знакомых был врач Владимир Николаевич».

147

В этом синонимическом ряду есть – слово нейтральное, все же прочие стилистически окрашены

148

Об антонимах см. § 17.

149

Антонимы – от греческого anti – «против» и опута – «имя»

150

Звездочка * означает форму, не засвидетельствованную в памятниках (см. гл. VI, § 77).

151

Табу – из одного из полинезийских языков ta – «отмечать», «выделять» и ри – «всецело»; вместе: tapu > tabu – «всецело выделенный», «особо отмеченный» (в противоположность поа – «всеобщий», «обыкновенный»).

152

Эвфемизм – от греческого euphe?meo? – «говорю вежливо».

153

Откуда Арктика, Антарктика.

154

В отношении членов «царствующего дома» и высших церковников существовал эвфемизм в Бозе почил (т. е. «в боге»); в «низовых» жаргонах для этого же употребляются такие «эвфемизмы», как дал дуба, загнулся, сыграл в ящик.

155

См.: Булаховский Л. А. Введение в языкознание. Ч. II. 1953. С. 51.

156

Криптология – от греческого kryptos – «тайный» и logos – «слово».

157

Этимология – от греческого etymologia из etymon – «истина» и logos – «слово», «учение»; в русском языке слово этимология имеет два значения: «само происхождение слов» и «изучение происхождения слов».

158

Шумеры – древнейшее население междуречья Тигра и Евфрата.

159

См. гл. III – «Фонетика», § 31

160

См.: Булаховский Л. А. Введение в языкознание. М., 1953. Ч. II. С. 163.

161

См.: Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка.

162

Ср. почетный караул, начальник караула и т. п.

163

Ср. шуточное топтобус – «способ пешего передвижения», где это–бус присоединено к своеязычному корню.

164

См.: Толковый словарь русского языка; Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1. С. 1957.

165

О путях и методах правильного этимологизирования см.: Булаховский Л. А. Введение в языкознание, 1953. Ч. II. Гл. IV – «Этимология». С. 160, особенно с. 166–167 (этимология слова пшено).

166

Ср. в украинском шум – «пена на супе».

167

Правильная этимология этих слов ведет к латинским opus, operis – «дело», cooperare – «совместно делать» (того же корня и слово опера буквально: «делa») и сарut, capitis – «голова», capitalis – «главный, основной» (ср. капитальный ремонт); к этому же источнику восходит скапуститься, где с вставное по созвучию со словом капуста (ср. капут – «конец», «погиб»).

168

Контекст – от латинского contextus – «соединение».

169

Эллипсис – от греческого elleipsis – «опущение».

170

Термин – от латинского terminus – «пограничный знак», «граница», «предел».

171

См.: Лотте Д. С. Образование системы научно–технических терминов // Основы построения научно–технической терминологии. М., 1961. § 2: Независимость термина от контекста. С. 73 и сл.

172

См. гл. III – «Фонетика», § 34.

173

См. гл. III – «фонетика», § 36.

174

См. об этом: Реформатский А. А. Что такое термин и терминология? // Вопросы терминологии. М., 1961. С. 49–51.

175

Об этих переходах подробнее см. ниже, гл. VII, § 84.

176

Это не означает того, что употребление терминов никогда не может быть связано с экспрессией, но такое их употребление не имеет отношения к сущности терминологии, а проявляется в тех случаях, где терминология использована для иных целей. То же самое относится и к стилистическому использованию терминологии, хотя сама по себе терминология стоит вне стилистики.

177

См. выше, § 20.

178

Употребление слова свекла в виде свекла (даже если это «сахарная свекла»), хотя по происхождению то же самое, что и искра вместо искра, иного характера, – это просто диалектизм, так как ни нового понятия, ни новой вещи в слове свеклa по сравнению со словом свекла нет.

179

См. выше, § 19.

180

Есть в русском и особый термин надфиль без народной этимологии и замены ф через п (более позднего происхождения).

181

Субстантивировать – от латинского substantivum – существительное.

182

Сельскохозяйственная машина комбайн, по–английски harvester combine.

183

Ср. термины линотип, монотип, пришедшие из английского языка, но без английского клейма (linotype [лайнотайп] и т. п.), благодаря чему этимологическая связь слов дагерротип, типография и т. п. и линотип, монотип не порвалась.

184

О редукции см. гл. Ill – «Фонетика», § 34.

185

Об аффиксах см. гл. IV – «Грамматика», § 45. Обозначение этого английского аффикса дано орфографически как–s, а фонетически как [-z].

186

Энгельс Ф. Диалектика природы//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 20. С. 609.

187

См.: Юшманов Н.В. Грамматика иностранных слов, приложение к «Словарю иностранных слов» // Сов. энцикл., 1937 [частично переизд.: Юшманов Н. В. Элементы международной терминологии. М.: Наука, 1968].

188

В начале средних веков арабская наука была значительно выше европейской (благодаря овладению арабами Александрией и Египтом, центром поздней античной культуры до н. э.), особенно в области астрономии, химии, математики и филологии.

189

Другое толкование происхождения этого термина таково: salvare sanitatem – латинское – «спасать здоровье».

190

Лексикализовать – от греческого lexikos – «словесный», через немецкое lexikalisieren – «превращать в одно слово».

191

В стихотворении Некрасова «Железная дорога» (а не «Дорога железная»!) есть строка: «Вынес и эту дорогу железную», где уже нет лексикализованного сочетания.

192

Субстантuвный – от латинского siibstantivum – «существительное».

193

Вербaльный – от латинского verbum – «глагол».

194

Адвербиaльный – от латинского adverbium – «наречие».

195

См.: Виноградов В. В. Об основных типах фразеологических единиц в Русском языке // Сб. «А. А. Шахматов» (сборник статей и материалов). М, 1947. С. 339 и сл. [перепеч. в кн.: Виноградов В. В. Исследования по русской грамматике. М., 1975.]

196

Идиома – от греческого idioma – «особое свойство».

197

О кальках см. ниже, § 24 и 84.

198

О крылатых словах см.: Михельсон И. Русская мысль и речь: В 2 т., 1903–1904; а также: Займовский С. Г. Крылатое слово, 1930; Максимов С. В. Крылатые слова, 1899 [переиздано в 1956 г.]; Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова, 1955, 2–е изд. 1960.

199

Фразеология – от французского phraseologie, из греческого phrasis – «выражение» и logos – «учение». Этим термином многие ученые обозначают ту область лексики, которая описана в § 22 как лексикализованные сочетания и идиомы. Здесь термин фразеология берется в том смысле, как его употреблял А. Н. Островский: «Любопытно знать то общество, то знакомство, в котором мы усвоили себе такие изящные манеры и такую отборную фразеологию» («Богатые невесты», действие IV, явление 3).

200

Эта «макароническая» манера спародирована Достоевским в речи С. Т. Верховенского («Бесы») и широко представлена в шуточной поэме И. П. Мятлева «Сенсации и замечания г–жи Курдюковой за границей, дан л'этранже».

201

Пародийные образцы профессиональной фразеологии можно найти у Чехова в параллельном описании романа доктора и репортера (см.: Чехов А. П. Собрание сочинений. Т. 18, 1918. С. 134–135).

202

Это было связано с использованием терминологии французской революции 1789–1793 гг., в том числе таких слов, как милиция, комиссар, комиссариат и т. д.

203

См.: Янко — Триницкая Н. А. О границах основного словарного фонда в словарном составе языка // Вопросы языкознания, 1953. № 5.

204

Слово же волк принадлежит общеиндоевропейскому основному словарному фонду (ср. болг. вълк, чешск, vlk, лит. vilkas, нем. Wolf, англ. wolf [wulf], санскр. vrkah, древнеперсидск. v?hrko, лат. vulpes – со значением «лиса», греч. lukos и т. п.).

205

В древнерусском языке существовало слово веверица, но, очевидно, в значении «горностай», а не «белка»; по указанию словаря В. И. Даля, веверками называют белок в некоторых западнорусских говорах, что может быть уже из польского wiewiorka – «белка».

206

Из этого видно, почему неправ Ж. Вандриес, когда он пишет: «Для обычного общения существует у всех людей словарь приблизительно одинакового объема. Говорят, что неграмотному крестьянину нужно для такого общения 300 слов… Но ведь и образованный барин нуждается для своего обихода не в большем словаре; вся разница только в том, что у него другие слова» («Язык», 1935, с. 180). Если бы это было так, то следует признать, что у «крестьянина» и «барина» разные классовые языки. Однако язык един для данного общества, и основной словарный фонд одинаков и для «крестьянина» и для «барина».

207

Поэтому упрощенные регламентированные списки «необходимых слов» типа Basic English, которые так охотно пропагандируют в Англии и Америке, кроме вреда, ничего принести не могут.

208

См.: Толковый словарь русского языка; Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 4. С. 1377: в словаре В. И. Даля дано: шурчать тмб.; шуршишь – «производить шорох, шелест»; в Академическом словаре 1847 г. под редакцией А. X. Востокова этого слова вообще нет, позднейшие издания Академического словаря до буквы ш не доходили; единственно, где это слово зарегистрировано, это «Этимологический словарь русского языка», составленный А. Г. Преображенским, но слова на ш были опубликованы лишь в 1949 г.

209

См. гл. VII, § 84.

210

Общепринятые термины немецкой лексикологии: Lehnwo?rter – «заимствованные» слова и Fremdwo?rter – «чужие» слова – терминологически малопригодны, так как и те и другие и «заимствованы» и «чужие», но ведут себя по–разному в заимствовавшем их языке.

211

Объяснение условной записи слова в транскрипции см. гл. V, § 73.

212

Парадигма – от греческого paradigma – «пример», «образец».

213

Знак < в лингвистике показывает, что написанное налево от него происходит из того, что написано справа; знак > показывает обратное отношение.

214

См. об этом: Реформатский А. А. Лингвистические вопросы перевода // Иностранные языки в школе, 1952. № 6.

215

Транскрибировать, транскрипция – от латинского transcribо), transcriptum – «переписывать», transcriptio – «переписывание» (см. гл. V, § 73).

216

Варваризм – от греческого barbarismos от barbaros – «болобола», «болтун» – звукоподражательное слово, обозначавшее у греков «непонятную речь», бормотание.

217

Реалия – от латинского realis – «действительный».

218

Вопрос о пределах использования иностранных слов мы рассмотрим ниже, см. с. 137 и cл.

219

Кальки от французского слова calque – «копия на прозрачном листе», «подражание».

220

Взять меры – выражение начала XIX в., в настоящее время – принять меры

221

В кальке с французского хладнокровие повинны сами французы, которые спутали в sangfroid омонимы sens – «ум» и sang – «кровь» и стали писать вместо sens froid – «хладномыслие» – sangf roid – «хладнокровие».

222

Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. 7. Изд . АН СССР, 1952. С. 587.

223

Там же. С. 591.

224

Ленин В. И. Сочинения. 4–е изд. Т. 30. С. 274.

225

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2–е изд. Т. 19. С. 322.

226

Роль слова «высокого» стиля для этого примера выполнял «украшающий» латино–галлицизм Эвдоксия.

227

О стилистике речи см. статью: Сухотин A.M. Стилистика лингвистическая // Литературная энциклопедия. Т. 11. С. 37–40, а также: Гвоздев А.Н. Очерки по стилистике русского языка. М., 1952.

228

Горнунг Б. В. Тезисы заседания Отделения литературы и языка. Изд. АН СССР, 1961. С. 7.

229

Апресян Ю.Д. Дистрибутивный анализ значений и структурные семантические поля // Лексикографический сборник. Вып. V, 1962. С. 53; см. также: Курилович Е. Заметки о значении слов // Очерки по лингвистике. М.. 1962 и Вопросы языкознания, 1955. № 3.

230

Понятие «поля» было выдвинуто К. Бюлером (см.: В u h 1 е г К. Sprachtheorie, lena, 1934 [русский пер.: Бюлер К. Теория языка. М.,1993]) и И. Триром (см. Trier I. Der deutsche Wortschatz im Sinnbezierk des Verstandes, Die Geschichte eines sprachliches Feldes, в. I. Heidelberg, 1931; Тriег I. Das sprachliche Feld, «Neue Jahrbucher fur Wissenschaft und Jugendbildung», 1934. № 10), хотя эта идея имеется уже в «Курсе общей лингвистики» де Соссюра (1916, см. русский пер., 1933. С. 115 и сл.).

231

Лексикография – от греческого lexis – «слово» и grapho – «пишу».

232

См.: Щерба Л. В. Опыт общей теории лексикографии // Известия АН СССР. ОЛЯ, 1940. № 3 [перепеч. в кн.: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974]. Подробнее о словарях и их типах см.: Булаховский Л. А, Введение в языкознание. Ч. II, 1953. С. 137–159.

233

Вiе1feldt H. H. Rucklaufiges Worterbuch der russischen Sprache der Gegenwart. Berlin, 1958.

234

Финаль – от французского finale – «конечный слог».