Скорбный лист № 1 [Лев Николаевич]. Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Weltverbesserungswahn¹. Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятия несвойственными и ненужными работами: чищенье и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного².

Крепкое здоровье Льва Николаевича Толстого (1828–1910) упоминалось в мемуарной литературе столь часто, что стало частью его образа. Д.С. Мережковский противопоставил «здоровье» Толстого и «болезненность» Достоевского как два типа таланта и два полюса духовного развития. Слава о несокрушимом здоровье писателя распространилась и за пределы России: Стефан Цвейг отзывался о нем как о воплощении физической и духовной силы. Тем не менее это не защитило Толстого от ярлыка душевного расстройства, который повесили на него критики. Свобода, независимость, неукротимая энергии писателя создавали для этого немало поводов. Его произведения, философия и повседневная жизнь выходили за общепринятые рамки и не укладывались в стандартные классификации. Это стало особенно явным, когда в конце 1870-х годов Толстой, неожиданно для своих современников, прекратил писать беллетристику и перешел на публицистику и философствование. Появилась масса недовольных: читатели лишились удовольствия читать, а литературная критика — критиковать новые романы; власти увидели в Толстом революционера, а радикалы, напротив, сожалели, что он не пошел в своей оппозиционности настолько далеко, насколько им бы хотелось. За проповедь собственной версии христианства Русская православная церковь прокляла и отлучила писателя. Как и в случае с Гоголем, критики Толстого нашли поддержку у психиатров, и те стали подыскивать диагноз его «душевному расстройству».

Толстой отвечал на критику критикой: когда мир решил, что он безумен, он объявил безумным весь мир. Для многих его современников, включая врачей, мнение Толстого оказалось влиятельнее мнения его противников. Некоторые психиатры даже использовали учение Толстого в своей собственной борьбе против пессимизма традиционной психиатрии, считавшей, что подавляющее большинство заболевших обречены. Они возлагали надежды на новый метод лечения — психотерапию. Возникла она не в общественных психиатрических больницах — приютах для неизлечимых больных, а в небольших частных лечебницах для «нервнобольных и переутомленных». Частные клиники и санатории и стали тем социальным пространством, в котором только и могла развиваться психотерапия. Хотя создавались эти учреждения с коммерческими целями, практиковавшие там врачи увидели возможность оргауизовать их жизнь на толстовских началах — простую, трудовую и коллективную, ведущую к «очищению души». Одним из таких психиатров-«толстовцев» был Н.Е. Осипов (1877–1934), один из наиболее активных пропагандистов психотерапии и психоанализа в России, а потом и в Восточной Европе.

В 1897 году итальянский психиатр Цезарь Ломброзо, автор нашумевшей книги о душевной болезни и гениальности, приехал в Москву на медицинский конгресс. Помимо конгресса, его привела надежда встретиться с Львом Толстым; он писал ему и получил приглашение в Ясную Поляну. Однако власти дали итальянцу понять, что не будут в восторге от его встречи с опальным писателем. Ломброзо пришлось нанести визит московскому генерал-полицмейстеру: тот всеми силами пытался отговорить его от поездки к Толстому. Как рассказывал Ломб-розо, генерал «принялся энергически кружить рукою в воздухе и, наконец, сказал:

— Да разве вы не знаете, что у него там, в голове, не совсем в порядке?

Я поспешил обратить в свою пользу это замечание:

— Но потому-то именно мне и хочется повидаться с ним: ведь я психиатр.

Лицо генерала мгновенно просветлело:

— Это другое дело, — сказал он, — если так, то вы хорошо делаете»³.

Недовольство властей усилилось и цензура его работ ужесточилась, когда Толстой начал писать политические памфлеты. Публикация «Крейцеровой сонаты» в готовившемся к выходу в 1891 году тринадцатом томе Собрания сочинений была остановлена церковной цензурой. В письме к Александру III обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев назвал Толстого «фанатиком, заражающим своим безумием» тысячи наивных людей⁴. Но не только власти применяли по отношению к Толстому и его политическим взглядам фразеологию безумия. Некрасов — редактор «Современника», журнала, в котором начинал печататься Толстой, — писал приятелю, что у Толстого «чёрт знает что в голове». Чернышевский называл взгляды писателя «умственной шелухой», а Тургенев находил склонность Толстого к философствованию «несчастливой» и считал, что тот должен освободиться от «собственных воззрений и предубеждений»⁵.

Современники с опаской смотрели на происходящие с Толстым перемены: этот богатый аристократ, писатель с мировым именем и счастливый отец большого семейства, вдруг потерял смысл жизни, покушался на самоубийство и искал утешения в религии. Многие из бывших поклонников отшатнулись от Толстого, когда он стал проповедовать мораль, похожую на катехизис. Его новый образ жизни, включавший занятия сельским хозяйством и шитье сапог, казался странным даже его близким. Софья Андреевна Толстая писала сестре: «Лёвочка всё работает, как он выражается, но, увы! Он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и всё это, чтоб показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего: я одно желаю, чтоб уж он поскорее это кончил, и чтоб прошло это, как болезнь». Она также сообщала, что ее брат, А.А. Берс, «находит в Лёвочке перемену к худшему, т. е. боится за его рассудок…Религиозное и философское настроение самое опасное». В губернии распространился слух, что Лев Толстой сошел с ума, а газеты публиковали статьи с такими названиями, как «Психопатологические проявления новой веры графа Льва Толстого»⁶.

Напротив, после того как Толстой попал в оппозиционеры режиму, радикалы с радостью раскрыли ему объятья. Однако идея «непротивления злу насилием» делала его неудобным союзником. Даже народники, с которыми Толстого сближала вера в крестьянскую утопию и своеобразное анархическое христианство, были недовольны писателем. Михайловский стал одним из самых горячих критиков идеи непротивления. Однажды он спросил Толстого, можно ли применить силу, если кто-то бьет ребенка, но взгляды писателя остались неколебимы. Считая, что борьба с режимом и философия непротивления несовместимы, Михайловский объявил, что у Толстого — непримиримый душевный конфликт. Этот конфликт не ограничивался противоречием во взглядах. Глубоко двойственная позиция писателя, по мнению критика, вызвана «душевным разладом» писателя, тем, что его «правая рука не знает, что делает левая». С одной стороны, деятельный и рационально мыслящий человек, Толстой глубоко пассивен и фаталистичен. Михайловский квалифицировал этот «конфликт» как психологический, отнеся на его счет периоды мрачного настроения писателя и мысли его о самоубийстве⁷.

Вслед за знаменитым критиком мнение, что Толстой «раздвоен», не повторял только ленивый. Этого клише не избежал даже либеральный Исайя Берлин, считавший Толстого настолько полным противоречий, что рядом с ним Гоголь и Достоевский якобы казались целостными личностями⁸. Целостность, считал Берлин, была необходимым качеством для выполнения той миссии, которую возложила на себя российская интеллигенция. Хотя Толстой пошел по этому пути даже дальше других, — решив, что литература бесполезна для простого народа, он бросил писать, — его критиковали за непоследовательность. Тургенев публично сожалел о том, что Толстой отошел от литературы, и назвал его философию любви «истерической». Ленин в статье «Лев Толстой как зеркало русской революции» еще дальше развил идею о «противоречиях» и «истеричности»: «С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, “толстовец”, то есть истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”»⁹.

Критика в адрес Толстого стала для психиатров сигналом к вступлению в дискуссию. В своей книге «Гениальность и помешательство» (написанной еще до личного знакомства с Толстым) Ломброзо упоминает его в главе «Невроз и душевное расстройство у гениев». Воспроизводя ходовое клише, он пишет, что «философский скептицизм привел [Толстого] к состоянию, близкому к болезни»¹⁰. Ломброзо отнес писателя к больным гениям на основании его якобы болезненной наследственности, капризов и чудачеств в юности, его эпилептических припадков с галлюцинациями и раздражительности. Он планировал подтвердить эти догадки во время личной встречи с писателем. Однако увиденное в Ясной Поляне разубедило его. Хозяин предложил выкупаться; они поплыли, и вскоре Ломброзо начал отставать от Толстого. Выйдя на берег, он выразил удивление физической силой писателя, которому было почти семьдесят лет. В ответ тот, по словам Ломброзо, «протянул руку, оторвал меня от земли и поднял вверх, как щенка». Позже их беседа зашла в тупик. Основатель криминальной антропологии был задет той безапелляционностью, с которой хозяин отверг его теорию о врожденном преступном типе. В свою очередь, у Толстого сложилось впечатление о госте как об «ограниченном и мало интересном болезненном старичке». Позже он говорил, что «никакой наследственности не верит». В романе «Воскресение» (1899), вышедшем через два года после визита Ломброзо, его теории объявлены далекими от жизни. Сам писатель заметил как-то в разговоре, что взгляд Ломброзо на преступность, «к счастью, провалился совсем, когда серьезная критика занялась им вплотную»¹¹.

Если Ломброзо признал, что ошибался в своих предположениях о болезненности Толстого, его последователь Макс Нордау, никогда не видевший писателя, продолжал находить в нем патологию. В его скандально известной книге «Вырождение» (1892) Толстому посвящена целая глава. Как и другие позитивисты и либералы, Нордау обиделся на толстовскую критику их веры в научный прогресс и обвинил писателя в «спутанном понятии о реальности». Отрицая научный прогресс и провозглашая «нереалистическую любовь к ближнему», Толстой якобы выдавал желаемое за действительное. Нордау даже процитировал Тургенева, назвавшего «горячую любовь Толстого к угнетенным» «истерической». Сам Нордау считал писателя, по меньшей мере, «мечтателем» и отнес к категории «эготистов» или «эгоманьяков». Сам феномен ухода от реальности в бесплодные фантазии он окрестил «толстоизмом»¹².

В России также нашлись психиатры, готовые предоставить свои экспертизные услуги в распоряжение критиков и подкрепить их мнение о Толстом с помощью авторитета науки. Как и в случае с Гоголем и Достоевским, свои диагнозы они ставили заочно. Ассистент психиатрической клиники Московского университета Н.Е. Осипов написал свою статью о Толстом, когда писателя уже не было в живых. Он в очередной раз воспроизвел клише о «раздвоенности»: «в блестящем писателе и психологе» он увидел «гений разрушения». Свои заключения психиатр основывал на анализе произведений Толстого «Моя исповедь» и незаконченной повести «Записки сумасшедшего».

Осипов принял повесть за буквальное описание якобы посетившей Толстого душевной болезни и «диагностировал» ее как обсессивный невроз. Обширные цитаты из «Записок сумасшедшего» психиатр сопровождал комментарием так, что получился своего рода диалог, в котором, однако же, последнее слово принадлежит ему самому. Вот главный герой и нарратор находится на освидетельствовании в губернском правлении: «Они спорили и решили, что я не сумасшедший… Я всеми силами держался, чтобы не высказаться. Я не высказался потому, что боюсь сумасшедшего дома, — боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшедшее дело». Осипов комментирует: «непреодолимость навязчивых влечений при полном критическом отношении к ним»: хотя герой сознает, что он «сошел с ума», он тем не менее продолжает свое «безумное дело». «До 35-ти лет, — рассказывает герой, — я жил, как все, и ничего за мною заметно не было». Затем он поехал в отдаленную губернию, чтобы купить имение. Дорогой он задремал, но вдруг проснулся:

мне стало чего-то страшно. И, как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный — кажется, никогда не заснешь. «Зачем я еду? Куда я еду?» — пришло мне вдруг в голову. Не то, чтобы не нравилась мысль купить дешево именье, но вдруг представилось, что мне не нужно ни зачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко. <…>

«Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь?»

— Меня, неслышно отвечал голос смерти. — Я тут.

Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она — вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал.

«Опять характерное явление при навязчивых страхах, — комментирует Осипов, — предмет страха в реальной форме далеко не возбуждает того ужаса, который настигает больного при мысли об этом предмете»¹³.

Герой затем рассказывает о том, как он начал читать Святое Писание и ходить в церковь. Следующий «приступ» случился с ним в тот момент, когда он опять поехал по делам покупки имения:

Я приехал домой, и когда стал рассказывать жене о выгодах имения, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого имения, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе других. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал, главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они — люди, братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.

Это было начало моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого.

«Действительно, — замечает Осипов, — здесь еще нет ничего психозного». «Бредовая идея» возникает, когда герой повести после пережитого кризиса начинает видеть мир новыми глазами. Он выходит из церкви, рядом стоят нищие: «И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, — что этого нет: а нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания. И я не боюсь уже ничего». «Здесь типичный истерический бред, — комментирует Осипов. — Больной видит не то, что есть, а то, что ему хочется — Wunschdelirium». Психиатр возражает тем читателям Толстого, которые видят в «Записках сумасшедшего» — записки ищущего: по его собственному мнению, что-то должно быть не в порядке с человеком, который игнорирует реальность¹⁴.

Осипов одним из первых русских психиатров обратился к психоанализу и потому смотрел на Толстого сквозь фрейдовские очки. Он оправдывал свой подход тем, что он «опытнее

Толстого» в нескольких отношениях: во-первых, знал жизнь писателя на всем ее протяжении — также и то, что произошло после его кончины, во-вторых, был психиатром и — самое, пожалуй, важное — владел психоанализом. Тем не менее «диагноз», который он поставил Толстому, был недалек от приговора Нордау: вместо игнорирования реальности и «эготизма», Осипов писал об «истерическом неврозе». Конфликт Толстого с обществом, его «мощь разрушения» психиатр объяснял на основе предполагаемых детских конфликтов и неврозов. В повести «Детство» Николенька переворачивает стол, на котором размещалась принадлежавшая брату коллекция редкостей. Психиатр из этого заключает, что тяга к разрушению свойственна Толстому с детства. Кроме того, он находит у писателя целое собрание невротических симптомов. Толстой «временами любит, временами ненавидит себя», страдает от навязчивой мысли о собственной непривлекательности, «жаждет и не может любить людей» — в этом Осипов видит «ненормально повышенный нарциссизм амбивалентного характера», «патологическую застенчивость», «вытесненную, подавленную сексуальность [и ее] изживание в аутосадистических актах», «навязчивую мысль о… смерти, постоянный душевный разлад»¹⁵. Как и Нордау, который писал о феномене «толстоизма», Осипов выделил особый «толстовский синдром» — «меланхолическое состояние с самообвинительными и саморазрушительными тенденциями на основе навязчивых идей о своей непривлекательности и страха смерти». Такой «толстовский синдром» психиатр, по его словам, наблюдал у двух своих больных¹⁶.

Переведенная на язык психиатрии мысль Михайловского о душевном конфликте Толстого стала сомнительной даже для тех, кто готов был согласиться с мнением критика. Читателям казалось, что психиатрический диагноз принижает хотя и запутавшегося, но честно ищущего истину писателя. Хотя Осипов смог опубликовать свои статьи о писателях в специальных медицинских изданиях, он столкнулся с возражениями редактора литературного журнала, считавшего, что широкой публике это не интересно¹⁷. Даже его коллега, психоаналитик М.В. Вульф (1878–1971), соглашаясь, что у Толстого проявлялись «невротические симптомы», писал: «Я бы склонен был видеть в этих симптомах не признаки болезни, а только Begleiterscheinungen [сопутствующие обстоятельства] тех тяжелых душевных кризисов, которые он переживал. Для гениев, по-моему, должна быть особая мера… Его конфликты — особого разряда, лежат в другой плоскости, являются результатом не неудавшегося приспособления к действительности, а невозможности для его “Я”, для всей его личности примириться с действительностью»¹⁸. Возможно, Осипов сам чувствовал односторонность своего анализа и не был уверен в диагнозе, колеблясь между неврозом боязни и неврозом навязчивых состояний. Создается впечатление, что философия Толстого интересовала его больше, чем патология.

В «Войне и мире» Толстой высмеивает лечение, которое доктора назначили Наташе Ростовой, заболевшей после разрыва помолвки:

Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что дело их жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за это они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни¹⁹.

Толстой питал глубокое недоверие не только к врачам, но и ко всем специалистам, продающим свои знания эксперта за деньги. Это не было только презрением аристократа к наемному труду. Философы Просвещения, на которых воспитывался Толстой, — прежде всего Ж.-Ж. Руссо — предупреждали против излишней специализации и узости образования. «Односторонность — причина человеческих несчастий», — писал в дневнике восемнадцатилетний Толстой. Хотя он заметил в себе «страсть к науке», но поклялся, что никогда не отдастся ей целиком, поскольку это значило бы разрушить чувство. У него было вполне определенное представление о том, что нужно знать человеку благородного происхождения, вроде него самого, и он планировал изучить практическую и частично теоретическую медицину, сельское хозяйство и некоторые естественные науки, — но лишь в той степени, какая необходима, чтобы хорошо управлять имением²⁰. Как человек богатый и знатный, он не помышлял о карьере ученого и оставил университет после второго курса — отчасти потому, что его аристократический гонор страдал от процедуры экзаменов, отчасти потому, что рано понял: ответы на кардинальные вопросы — зачем я живу, какой смысл имеет мое существование, — невозможно получить на лекциях.

Хорошее домашнее образование, полученное Толстым, и постоянное самообразование стали прививкой от слепой веры в научный прогресс, которой грешили его современники, в том числе нигилисты. Для прогрессивной молодежи 1850—1860-х годов естественные науки стали образцом критического мышления, а Герберт Спенсер, Огюст Конт и Чарльз Дарвин заняли место пророков. Между «критически мыслящими» людьми и остальной — по большей части, литературной — интеллигенцией пролегла граница. Достоевский окрестил тех, кто слепо верит в научный прогресс, «проклятыми бернарами» — по имени французского физиолога Клода Бернара. Для Толстого «научный, эволюционный фатализм» был «даже хуже, чем религиозный фатализм»²¹. В работе «Так что же нам теперь делать?» (1885) он критиковал позитивизм, «восторжествовавший над обличительными учениями Руссо, Паскаля, Спинозы, Шопенгауэра».

В свою очередь, радикалы обвинили Толстого в обскурантизме и заявили, что его критика в адрес науки играет на руку реакционерам, стремившимся остановить реформы и законсервировать отсталость России. Чернышевский говорил, что у писателя «есть талант, уменье, но он не знает, что нужно писать» и что «надо писать обличительно». Учить Толстого брался любой выпускник университета по факультету естественных наук. Так, А.М. Новиков вспоминает: «Я собрался отнестись к писателю отрицательно за его мистическое направление и хорошенько отчитать его за отрицание наук (я был новоиспеченный кандидат чистой математики)»²². Слова Михайловского о том, что Толстой — «блестящий писатель, но плохой мыслитель», быстро превратились в клише.

Толстой тем не менее думал об этих вопросах больше, чем готовы были признать его оппоненты. Он критиковал философию и науку *— учение Гегеля о разумности существующего, позитивизм Конта, мальтузианство и теорию Спенсера о человечестве как организме — в тех случаях, когда они служили оправданию людской несправедливости. Толстой не отрицал науку, а утверждал, что никакие научные достижения не изменят общественный строй, что в обществе без морали ни наука, ни медицина не могут быть нравственными. В такой ситуации даже созданные с лучшими намерениями социальные институты — такие, как земская медицина, — не могут выполнить своих задач. В обществе без нравственности наука стоит на стороне власти и используется для поддержания статус-кво²³.

Толстой обрушился на медицину в том числе и из-за личного опыта общения с докторами²⁴. Несмотря на крепкое здоровье и недюжинную силу, ему приходилось неоднократно с ними сталкиваться. В юности он провел в больнице несколько недель, позже лечился на водах на Северном Кавказе, был оперирован под хлороформом на Крымской войне. Однако чем больше он прибегал к медицине, тем более критично смотрел на нее, раздражаясь на «глупое философствование и манипуляции», которым подвергали его врачи. В повести «Смерть Ивана Ильича» (1886) врачи сознательно не говорят правду умирающему от рака герою, принимая тот же лицемерный вид, который принимал Иван Ильич, когда служил в суде.

Однако после долгой и серьезной болезни Толстого было решено пригласить в дом постоянного доктора. Несколько медиков пробовались на эту должность (которая также включала обязанности врача для крестьян Ясной Поляны), но не удержались на этом месте. В 1904 году словак Душан Маковицкий (1866–1921) был нанят и стал незаменимым в доме, не столько как врач, сколько секретарь и помощник в литературных делах. Мягкий и скромный по натуре, он не мог выносить никакого конфликта или ссоры. Толстой называл его «святым Душа-ном»²⁵. Он завоевал полное доверие писателя и сопровождал в его последнем путешествии — бегстве из Ясной Поляны.

Писатель явно предпочитал смиренного «святого» доктора амбициозным светилам. Не случайно идеалом политического деятеля у Толстого был человек, похожий на мудрого врача. В «Войне и мире» Толстой противопоставил Кутузова, человека «природного ума и мудрости», узколобым генералам, которые не видели дальше своих теорий. Успех Кутузова в войне с Наполеоном Толстой приписал его «простым инстинктам», благодаря которым тот игнорировал советы так называемых экспертов²⁶. Князь Андрей в «Войне и мире» говорит о Кутузове: «У него ничего не будет своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, — он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли — это неизбежный ход событий»²⁷.

Защитить медицину от убийственной критики Толстого попытался Осипов в статье, которую написал к столетию писателя. Открывалась она повторением клише о том, что Толстой — блестящий писатель, но плохой мыслитель: «обладая гениальной художественной перевоплощаемостью, JI.H. нелегко понимал чужую мысль, т. е. не обладал достаточной “интеллектуальной перевоплощаемостью”». Осипов различал «толстовство — мощь разрушения — и толстовщину — немощь созидания», утверждая, что Толстой не может создать ничего нового на руинах, которые остаются после его критики. Писатель, считал Осипов, требовал от науки невозможного — «все или ничего» — и, не получив желаемого, отверг ее полностью. Он не понял, что врачу приходится идти на компромиссы и из двух зол — болезни и ее лечения — выбирать меньшее. Поэтому врач берет от научной медицины то, что она может дать и что ему может пригодиться, не полагаясь, однако, на науку целиком. Врач, пишет Осипов, «должен быть двуликим. Одно лицо его — лицо вра-ча-лекаря — должно быть обращено к больному с целью оказать последнему посильную помощь. Другое лицо врача есть лицо научного исследователя, подчиняющегося всем требованиям и принципам чистой науки»²⁸.

Тем не менее Осипов разделял с Толстым неприятие односторонности и узколобости и был рад найти у писателя то, что считал портретом идеального врача. Подобно Кутузову, человеку «природного ума и мудрости», идеальный врач больше полагается на свою интуицию и философию жизни, чем на ка-кую-либо готовую теорию. Осипов представлял идеального врача прежде всего целителем, а не ученым-исследователем. Такой врач неизбежно эклектичен в своих взглядах, потому что ему необходимо, заботясь о нуждах пациентов, воздерживаться от односторонних подходов. Если Толстой считал, что такой врач — недостижимый идеал, то Осипов заявил, что он существует — и это земский врач. Толстой, по мнению Осипова, «прошел мимо возникшего на его глазах типа русского земского врача и вообще прошел мимо земской медицины и земского дела. <…> Земские врачи создали совершенно исключительную как по плану своего построения, так и фактическому оказанию врачебной помощи населению медицинскую организацию»²⁹.

Осипов знал об этом не понаслышке — его отец, Евграф Алексеевич Осипов (1841–1904), был видным деятелем земской медицины и одним из создателей Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова (Пироговское общество, основано в 1883 году). В медицину Николай пошел по стопам отца. Репутация Евграфа Алексеевича была настолько высока, что его сыну случалось «жить за счет отцовского капитала» — например, сдавая экзамен в Московском университете. Николаю, как выпускнику иностранного университета, нужно было получить диплом российского образца. Узнав, что он сын Евграфа Осипова, экзаменаторы больше не задали ему ни одного вопроса³⁰.

Земские врачи 1870— 1880-х годов создавали то, что называется этосом профессии, и память об этом периоде сохранялась еще четверть века спустя. Земские врачи работали над открытием в провинции новых больниц и расширением существующих, а в качестве участковых врачей им приходилось обслуживать огромные территории. Часто вступая в конфликт с властями, от которых они добивались финансирования, врачи превратились в одну из наиболее политизированных групп российской интеллигенции. Но хотя земские врачи и разделяли идеи служения народу, далеко не все из них были народниками. Большинство чувствовало себя профессионалами, членами высокообразованной научно-технической элиты. Однако в политизированной атмосфере конца века оставаться «над схваткой» было трудно. Даже безобидные брошюры вроде «Медицинской помощи крестьянам» содержали призывы заменить капитализм обществом «санитарного типа», в котором «будут ликвидированы» бедность и неравенство³¹.

В молодости Евграф Осипов также имел контакты с радикалами, а его брат В.А. Осипов гимназистом проходил по «Делу 193-х». Евграф Осипов был знаком с Софьей Перовской, которая одно время жила в его доме в Ставрополе и в разговорах с хозяином нападала на его либерализм «малых дел» и намерение ограничиться земской работой. Это было еще до ее вступления в «Народную волю» и участия в подготовке цареубийства в 1881 году³². Тем не менее, работая в земстве, Евграфу Осипову удалось многого достичь. Вместе с несколькими единомышленниками-врачами он инспектировал санитарное состояние фабрик и заводов в Московской губернии. Его отчеты свидетельствовали о возмутительных условиях и отсутствии какой-либо гигиены на тысячах предприятий. Не в силах исправить положение, земские врачи приходили к мысли о необходимости политических реформ. Они склонялись к мнению Толстого: наука и медицина сами по себе бессильны в решении социальных проблем. В годы первой русской революции медицинские союзы принимали на своих собраниях резолюции с требованием отставки правительства как важнейшего условия для решения проблем здравоохранения. Можно только предполагать, что Евграф Осипов, скорее всего, присоединился бы к своим радикальным коллегам.

В отличие от отца, Николай Осипов никогда не служил в земстве. По собственному признанию, в молодости он политикой не интересовался, «много танцевал и мало работал». В студенческие годы был «белоподкладочником» — щеголял шинелью с бобровым воротником на белой шелковой подкладке и позже в своих политических симпатиях не заходил левее «октябристов» — партии крупных землевладельцев и буржуазии. Окончив гимназию с золотой медалью, он без труда поступил в Московский университет. Однако в 1899 году Осипов оказался замешан в студенческую забастовку, которая, начавшись в Петербурге, докатилась до Москвы. Без его ведома (на митинге он не был) однокурсники избрали Осипова в забастовочный комитет. Он был арестован и провел в тюрьме несколько дней. Выйдя с «волчьим билетом», он потерял возможность продолжать образование в России и уехал учиться за границу — в университеты Бонна, Берна, Цюриха и Базеля. В Швейцарии его опекал друг и соратник отца по санитарной инспекции Фридрих — или Федор Федорович, как его называли в России — Эрисман. Женатый на русской, — Надежде Сусловой, первой в мире женщине, получившей степень доктора медицины, Эрисман приехал с ней в Россию и стал здесь одним из основателей социальной гигиены. Покидая Россию не по своей воле, Эрисман написал обращение к «молодым друзьям» — студентам-медикам, призывая остерегаться «червя меркантилизма» и держать «высоко знамя альтруизма, знамя любви к науке и к ближнему»³³. Посылая сына к такому наставнику, Евграф Осипов мог быть спокоен.

Получив в 1903 году в Базельском университете степень доктора медицины, Осипов вернулся в Россию и поступил прозектором, или лаборантом, на кафедру гистологии Московского университета. Профессор этой кафедры В.П. Карпов был сторонником витализма, автором философского труда «Основные черты органического понимания природы» (1913). Он стал для Осипова учителем и другом, развивал склонность молодого медика к философствованию. Под влиянием Карпова Осипов начал писать «Органическую философию природы», работу над которой продолжал всю жизнь.

Начав свою карьеру как исследователь, он хотел заниматься и врачебной практикой, в том числе и потому, что после смерти отца требовалось зарабатывать на жизнь. По российским законам, выпускникам иностранных университетов для поступления на государственную службу необходимо было получить дипломы российского образца. Однако во время войны с Японией в 1904–1905 годах для врачей было сделано исключение: взамен тех, кто был послан на фронт, на должность временно зачисляли и выпускников западных вузов. В 1904 году Н.Н. Баженов возглавил Преображенскую больницу и пригласил туда Осипова, с чьим отцом он был хорошо знаком. Здесь Николай получил первый опыт психиатрии и стал подумывать о том, чтобы полностью посвятить себя практической медицине. На его выбор оказала влияние и болезнь матери, которая лечилась от «истеро-ипохондрии» у докторов Парижа, Берлина, Петербурга и Москвы³⁴.

После окончания войны медицинский департамент возобновил свое требование отечественного диплома, и Осипову пришлось оставить Преображенскую больницу. Баженов пригласил его ординатором в свою частную клинику, а также рекомендовал В.П. Сербскому, директору Психиатрической клиники Московского университета. В начале своей карьеры Сербский работал в земской психиатрической больнице, а в 1901 году, после смерти профессора психиатрии С.С. Корсакова, принял заведование клиникой. Либерал по своим убеждениям, во время событий 1905 года Сербский не остался в стороне. Он не допустил обыска в клинике во время полицейских облав в больницах и выступил с протестом против действий властей, когда в тюрьме покончил с собой политический заключенный — его бывший пациент³⁵.

Но младший персонал клиники был еще радикальнее своего заведующего и решил устроить революцию в стенах собственного заведения. Младшие врачи потребовали «демократизировать» клинику и ввести «коллегиальное управление» с участием санитаров и технических работников. Сербский активно протестовал, заявив, что это приведет к некомпетентному руководству и в конечном счете разрушению клиники. Сторонникам «демократизации» пришлось уйти, и в опустевшей клинике Осипову легко было получить место ассистента — заместителя главного врача.

Этот конфликт имел и научную подоплеку³⁶. Сербский был убежденным сторонником традиционного симптоматологичес-кого подхода в психиатрии, а младшие врачи клиники — А.Н. Бернштейн (1870–1922), С.А. Суханов (1867–1916) и П.Б. Ганнушкин (1875–1933) — столь же убежденными последователями нового направления, предложенного немецким психиатром Эмилем Крепелином. Свой подход Крепелин назвал нозологическим: в нем болезни различались и классифицировались не по симптомам, а на основе их причин, течения и исхода. Крепелин пересмотрел существующие классификации и, в частности, ввел новую категорию — раннее слабоумие, dementia ргаесох, — с чем Сербский особенно не соглашался.

Этот конфликт усилил разделение российских психиатров на крепелинистов и тех, кто по-прежнему придерживался традиционного подхода, сформировавшегося во французской психиатрии. Покинувшие клинику крепелинисты сплотились вокруг журнала «Современная психиатрия», который издавал Ганнушкин со своими единомышленниками. В то время как крепелинисты искали «психологических формул» душевных болезней, франко-ориентированных врачей больше интересовали новые подходы к лечению — в том числе психотерапия. Осипов при поддержке Сербского открыл в клинике амбулаторию для приходящих клиентов, в которой практиковал с помощью психотерапии. За пять лет, до того момента, когда Осипову пришлось оставить клинику, он принял здесь сотни пациентов-«невротиков»³⁷.

Конфликт с крепелинистами, с одной стороны, помог карьерному росту Осипова, а с другой — осложнил его отношения с коллегами. Осипов даже опасался, что его научный доклад на 10-м Пироговском съезде в 1906 году будет освистан более радикальными коллегами. Однако пребывание и его самого, и Сербского в медицинском истеблишменте не стало продолжительным. В 1911 году министр образования JI.A. Кас-со, в ответ на студенческую забастовку, приказал исключить из университета несколько сот студентов. Многие профессора, включая Сербского, объявили, что, если ректор подчинится приказу, они подадут в отставку. По воспоминаниям Осипова, остановив его в коридоре клиники, Сербский сказал: «Ну, вотс! Передаю вам клинику. Я больше не приду». Однако Осипов, как и почта все другие доктора клиники, также подал в отставку — созданный земскими врачами этос еще не был забыт³⁸.

Чем дальше в прошлое уходил феномен земской медицины, тем большую ценность он получал в глазах молодого поколения. Но и вокруг других врачей, организовывавших психиатрическую помощь не только в земствах, складывалась особая аура. В особенности это относилось к Корсакову, чья ранняя смерть в 1900 году погрузила всех в траур. Осипов был членом мемориального комитета и тем самым участвовал в создании легенды о «героическом» периоде институционализации российской психиатрии. Он отдал должное не только Корсакову, но и его ученикам Баженову и Сербскому: «Блестяще образованный, исключительно остроумный, светский человек [Баженов], тем не менее, едет в провинцию и становится одним из первых, психиатров-отцов, психиатров-героев». Так же поступает и Сербский. Осипову было особенно дорого воспоминание, объединявшее его учителя психиатрии Сербского и учителя жизни Льва Толстого: психиатр откликнулся на смерть писателя лекцией о нем и поехал на похороны в Ясную Поляну с венком от клиники³⁹.

Осипов унаследовал у поколения «отцов» скорее их этику, чем сциентизм. В психиатрии его привлекала прежде всего ее философская сторона — «неразгаданность проблемы души и проблемы человека вообще»⁴⁰. От гистологии он через психиатрию сдвинулся к изучению неврозов и личности. Коллеги смотрели на Осипова как на одного из наиболее философски ориентированных врачей, любящего порассуждать о вопросах теории познания и психологического исследования. Особенно близки оказались ему взгляды неокантианцев — Вильгельма Дильтея, Вильгельма Виндельбандта и Генриха Риккерта. В 1884 году, когда естественно-научная психология была на подъеме, а лаборатория Вильгельма Вундта в Лейпциге стала местом паломничества исследователей со всего мира, Дильтей в Берлине произнес инаугурационную речь на тему «Идея описательной и аналитической психологии». Критикуя экспериментальную психологию за подражание естественным наукам и сведение психики к физиологическим процессам, он проводил фундаментальное различие между естественными науками, Naturwissenschaften, и науками о человеческом духе — Geisteswissenschaften. Объекты последних — значения, ценности, чувства и их системы, — по мнению Дильтея, кардинально отличаются от объектов естественных наук и требуют иных методов изучения. В отличие от обобщающего подхода естественных наук, науки о человеке пользовались главным образом индивидуализурующим методом. По словам Риккерта, «взятая в отношении общего, реальность становится природой, взятая в отношении индивидуального, она становится историей»⁴¹. История и другие индивидуализирующие — идеографические — дисциплины ставили в центр внимания то, что наиболее важно для человеческой идентичности, — цель, ценность, смысл.

На рубеже XIX и XX веков популярность неокантианства среди молодых идеалистически настроенных русских, многие из которых учились в университетах Германии, можно было сравнить только с популярностью марксизма. Идеи Geisteswissenschaften стали программой действия для самых разных дисциплин, включая психологию и психиатрию. Осипов провел год в Берлине, где профессорствовал Дильтей, и в Цюрихе, где преподавал Виндельбандт. Особенно близкой ему оказалась мысль неокантианцев о том, что для человека характерно стремление к истолковывающему пониманию, к созданию такого мироощущения, в котором представление о реальности соединено с ее оценкой. К размышлениям о природе психиатрического и, шире, медицинского знания Осипова подтолкнуло деление наук на номотетические и идеографические — пользующие генерализующим, обобщающим, и индивидуализирующим подходом. Первое заседание кружка «Малые пятницы», который Сербский и его коллеги основали после ухода из Московского университета, начал Осипов. Он докладывал «О логике и методологии психиатрии». В сообщении, бывшем, по его собственным словам, «парафразой учения Риккерта», он доказывал, что психиатрия, хотя и основана на естествознании, является клинической дисциплиной. Психиатр должен подходить к пациенту как к индивидуальности и искать то, что для него значимо, в чем состоят его главные ценности⁴².

Согласно Риккерту, окончательным результатом в идеографических науках — тех, которые не ищут общих законов, а занимаются изучением индивидуальных случаев, — является понятие «исторического индивида». Вслед за ним Осипов говорил о понятии «психиатрического индивида», которое врач строит, когда пишет «историю болезни» пациента, основываясь на клинических наблюдениях и анамнезе. Он утверждал, что медицина находится посередине между естественными — номотети-ческими — науками и науками о духе. С одной стороны, она основана на систематических анатомических, физиологических, гистологических и прочих научных исследованиях и потому предполагает обобщение. С другой стороны, практическая медицина имеет дело с индивидуальными случаями. Осипов писал о «двойном лице» медицины — одном, обращенном к науке, и другом — к пациенту. Кроме умения обобщать врач должен быть способен применить эти знания в каждом индивидуальном случае. Он должен обладать «двойной личностью» — ученого и целителя⁴³.

Как мудрый политик у Толстого, мудрый врач ясно видит «неотвратимый ход событий», умеет ему подчиниться и вмешивается лишь изредка, хорошо продумывая свое вмешательство. Лучшее, что он может сделать, — это осознать границы возможностей современной науки и медицины, положиться на «простейшую работу жизни» и попытаться развить ее в правильном направлении. Осипов вспомнил восточную притчу, в которой раб мастерит лампу, не обладая никаким теоретическим знанием о том, что такое свет. Врач также не обладает полным знанием об организме и тем не менее способен помочь больному⁴⁴. Больше, чем на научные знания, врачу приходится рассчитывать на свой опыт и кругозор. «Лечит не медицина, а врач», — повторял Осипов латинское изречение — и делает он это с помощью понимания человеческой психологии и природы болезни, в конечном счете с помощью своей личности. В прочитанной в конце жизни лекции о неврастении Осипов замечал со смирением толстовского врача: «Сколько неврастеников мне удалось вылечить? Отвечу: ни одного. Medicus curat, natura sanat…»⁴⁵

Душевная болезнь живо интересовала Толстого. Он придумывал для своих детей истории о сумасшедших, — например, сказку о человеке, воображавшем, что он сделан из стекла. В Ясной Поляне, как вспоминает дочь Толстого, давали приют «стран-неньким»: карлику, спившемуся монаху, нищенке, которая ходила в мужской одежде и думала, что у нее внутри растет береза. Сад московской усадьбы Толстых в Хамовниках граничил с территорией психиатрической клиники Московского университета. Больные через ограду протягивали гуляющим в саду детям Толстого цветы, и, когда никто не видел, дети разговаривали с ними. Толстой был знаком с заведующим клиникой С.С. Корсаковым и иногда беседовал с ним о психиатрии. «Однажды вечером, — рассказывает дочь Толстого Татьяна, — Корсаков пригласил нас на представление, где актерами и зрителями были сами больные. Спектакль прошел с успехом. Во время антракта несколько человек подошли к моему отцу и заговорили с ним. Вдруг мы увидели бегущего к нам больного с черной бородой и сияющими за стеклами очков глазами. Это был один из наших друзей. — Ах, Лев Николаевич! — воскликнул он весело. — Как я рад вас видеть! Итак, вы тоже здесь! С каких пор вы с нами? — Узнав, что отец здесь не постоянный обитатель, а только гость, он был разочарован»⁴⁶.

Несмотря на довольно близкое знакомство с психиатрией и даже начитанность в психиатрической литературе, отношение к ней Толстого было таким же критическим, как и к медицине вообще. В его рассказах о сумасшедших «основой их болезни служит неразумная мысль». «У душевнобольных иначе и не бывает, — комментирует сын Толстого. — Но большинство человечества тоже неразумно мыслит; поэтому отец считал большинство людей, которых принято считать здоровыми — душевнобольными». Толстой в конце жизни предпринял осмотр местных больниц и после этого писал, что «видел учреждения, устроенные душевнобольными одной общей, повальной формы сумасшествия, для больных разнообразными, не подходящими под общую повальную форму, формами сумасшествия»⁴⁷. Однажды он выступил в поддержку автора анонимной статьи, в которой описывался случай помещения здорового человека в психиатрическую больницу. После выхода статьи, однако, обнаружилось, что автор был пациентом психиатрической больницы, где его безрезультатно лечили от паранойи. Оскорбленный врач в ответ писал: «Ясно, что можно быть гениальным писателем и ничего не понимать в психиатрии»⁴⁸. Но и после этого инцидента взгляды Толстого остались неколебимы. Он назвал психиатрию «комической», «воображаемой наукой» и высмеивал классификации душевных болезней за их неопределенность. По-видимому, под влиянием толстовского учения один из московских психиатров закрыл свою клинику, «опростился» и уехал в свое имение, стал хозяйствовать, заниматься пчеловодством и столярным ремеслом⁴⁹.

В отличие от негативного отношения к больничной психиатрии, Толстой, похоже, ничего не имел против «нервных» санаториев и даже сам после попытки его жены уйти из дома удалился в «санитарную колонию Ограновича»⁵⁰. Санатории и клиники для невротиков по своему устройству, размерам, образу жизни и лечению отличались от традиционных больниц. Огромные, иногда рассчитанные на несколько тысяч пациентов общественные заведения для душевнобольных напоминали скорее места заключения, чем лечебные заведения. Они были государством в государстве: жизнь и пациентов, и врачей была в них строго регламентирована и устроена по жесткому иерархическому принципу. Мишель Фуко дал яркое описание таких больниц: их главные врачи походили на феодалов, окруженные пациентами, как слугами. Пациенты часто помещались в приюты насильно, по требованию семьи или властей, и были совершенно бесправны. Даже частные лечебницы для душевнобольных служили в основном интересам семьи, которая хотела избавиться от «неудобного» по тем или иным причинам родственника. И все же частные лечебницы были несравнимо менее пугающими, чем наводившие ужас «желтые дома» (они назывались так по цвету, в который обычно красились стены казенных больниц)⁵¹.

В России первая частная лечебница для душевнобольных была основана в 1830 году, когда доктору медицины и хирургии Ф.И. Герцогу после двух лет хождения по инстанциям удалось получить на это разрешение. В 1831 году в лечебнице находилось восемь человек: шесть мужчин и две женщины⁵². В частных лечебницах один служитель приходился на одного-двух больных, медсестра — на 4–7 больных, врач наблюдал 10–14 пациентов, а в палате находилось не более двух человек. Это делало ненужным наказания и меры стеснения — цепи, смирительные рубахи, хотя в общественных больницах они применялись еще долгие годы⁵³. В правилах предписывалось «с призреваемыми вообще обходиться возможно более кротко», а для развлечения «доставлять им приличные занятия». Московская публика вообще имела обыкновение приходить в дома умалишенных поглазеть на больных, но в частной лечебнице такие посещения не дозволялись.

Наследники Герцога — В.Ф. Саблер (он заведовал лечебницей сорок лет, вплоть до своей смерти в 1871 году), Корсаков, Сербский и Баженов — сняли решетки с окон и перестали запирать палаты на ключ. Так называемая система нестеснения не только дала больше свободы и комфорта пациентам, но и создала лучшие условия для клинических наблюдений. Корсаков заметил: если условия психиатрической больницы унифицируют пациентов и тем самым способствуют обобщению, то более разнообразные условия содержания в частных клиниках дают возможность наблюдать случаи, которые без этого могли бы остаться незамеченными. Не случайно клиника Герцога была первым психиатрическим заведением, в котором появились «скорбные листы» — истории болезни пациентов.

В 1886 году в Москве было уже семь частных лечебниц с более чем 170 местами для пациентов, а всего в России насчитывалось 13 лечебниц с 400 койками — что, конечно, было лишь малой долей от общего числа призреваемых в домах умалишенных, примерно 6–7 %. К 1907 году в Москве было открыто 17 новых частных заведений для нервно- и душевнобольных и алкоголиков, рассчитанных на более чем 300 пациентов, а в следующее десятилетие (с 1907 по 1917-й) — еще 18 лечебниц и санаториев на более чем 350 мест. В 1911 году из 266 специа-листов-психиатров примерно одна треть работала в лечебницах (44 врача) или была занята частной практикой (37 врачей). Большинство (27 и 34 соответственно) работали в Москве, наиболее богатой потенциальными клиентами⁵⁴. Николай Осипов свою карьеру психиатра также начал в лечебнице Герцога, куда его пригласил Баженов в 1906 году. Проработав там год, он перешел в другую частную клинику, но вернулся в 1910 году, а с началом войны, когда Баженов и другие старшие врачи покинули клинику для фронта, стал ее заведующим⁵⁵.

Расцвет частных лечебниц требовал идейной разработки этого нового для русской психиатрии дела. В 1886 году Корсаков сделал доклад об устройстве частных лечебниц в кружке невропатологов и психиатров при университетской клинике. Он говорил о том, что эти учреждения отличаются от общественных больниц не только и не столько большим комфортом и лучшим уходом за больными, но и «особым строем, который почти невозможен в общественных заведениях и который может иметь благоприятное действие на душевнобольных». Он имел в виду «семейный» характер лечебницы, имеющий многие преимущества. Подобно тому как в семье «мелкие заботы и мысли одного члена о другом… дают душе содержание и не дают чувствовать душевной пустоты», семейный характер отношений в лечебнице способен лучше заполнить время больного и поддержать «здоровые свойства его души».

Для того чтобы в лечебнице существовало подобие семейных отношений, утверждал Корсаков, необходимо присутствие женщины. Женщина составляет «центр этого общежития», оказывая больному мелкие услуги, которые так сближают с человеком и на которые у врача, как правило, нет времени. Объединяющую роль женщины Корсаков, видимо, открыл на собственном опыте: в лечебнице Герцога эту роль играла владелица клиники М.Ф. Беккер. Она пережила Корсакова, став советницей и товарищем и для его преемника Сербского⁵⁶. С «бабушкой русской психиатрии», как называли ее в среде московских врачей, охотно общались психиатры следующего поколения, в том числе отошедший от Сербского П.Б. Ганнушкин (известны его письма Марии Федоровне, которые он писал во время своих отлучек из Москвы). Мужчина-врач — глава такой «семьи»; и персонал, и больные смотрят на него как на руководителя, так что «обыкновенно даже небольшое внимание врача ценится больным очень высоко»⁵⁷.

Корсаков рекомендовал устраивать для душевно- и нервнобольных раздельные лечебницы. «Нервными» в то время называли очень разнородную группу — от страдающих так называемыми общими неврозами без органической основы — эпилепсией, истерией, неврастенией — до людей с «расшатанными нервами», переутомленных, раздражительных. Именно в этом широком смысле употреблял термин «нервный» профессор неврологии Московского университета В.К. Рот. Ратуя за открытие санаториев для нервнобольных, он говорил: «Редкий из нас может похвастаться тем, что не страдает или не страдал тем или другим неврозом. Каждый из нас может не нынче-завтра обнаружить ряд неврастенических или истерических симптомов, повышенную впечатлительность, утомляемость, заболеть мигренью, головной болью»⁵⁸.

«Нервной» была названа сама эпоха fin de siecle. Журналисты и психиатры признали неврастению болезнью эпохи, убеждая публику в том, что психика современного человека страдает под напором цивилизации. О соответствии с новой модой даже Гамлет был признан неврастеником⁵⁹. Дух времени играл на руку психиатрам. Согласно действующему в России с начала XIX века законодательству, душевнобольными признавались «безумные» (т. е. больные с младенчества) и «сумасшедшие» (заболевшие в течение жизни), которые представляли опасность для общества и самих себя⁶⁰. За этими рамками оставалось еще много болезней, которые психиатры хотели включить в круг своей компетенции. Категория нервных болезней и позволяла госпитализировать тех, кого в «желтые дома» не принимали.

Еще 1828 году приехавший из Риги врач Ханс-Иоганн JIo-дер открыл в Москве «заведение искусственных минеральных вод», где до 125 пациентов лечились не только водами, но также прогулками, музицированием, чтением и беседой. Москвичи видели пациентов Лодера постоянно праздными, прогуливающимися в саду; с тех пор знакомое всем слово «лодырь» — немного измененное имя владельца заведения — вошло в русский язык. Лечение отдыхом, покоем, беседой — своего рода психотерапия — сначала воспринималось как несерьезное, пустое занятие, но уже несколько десятилетий спустя в Москве в конце XIX века открылось 40 частных психиатрических лечебниц и санаториев⁶¹. В основном они были рассчитаны на состоятельную публику, однако в начале века возникла и идея «народных санаториев», подобных открытому в Германии в 1900 году Haus Schonow, а также другие проекты организации психотерапевтической помощи небогатым людям.

Лечебницы для нервнобольных были созданы по образцу не общественных психиатрических заведений, а частных клиник внутренних болезней, которые продавали свои услуги не семье пациента, а ему самому. В лечебницы для нервнобольных пациенты с психиатрическими диагнозами, как правило, не принимались (исключение допускалось лишь в том случае, если помещение позволяло содержать их отдельно от других больных). Это делалось и для обеспечения оптимального режима, и для привлечения пациентов. Оказавшись более зависимыми от своих пациентов, психиатры конца века строили свои взаимоотношения с больными иначе, чем альенисты. Они придерживались более индивидуального подхода к лечению и не решались стигматизировать своих клиентов, помещая их рядом с психиатрическими больными. Лечебницы и санатории для нервнобольных предоставляли более свободный режим; их целью было «развивать нормальные интересы больного». Руководство ими требовало иных личных и профессиональных качеств, чем руководство лечебницей для душевнобольных⁶². Круг их клиентов был максимально широк: выздоравливающие после душевных заболеваний, «невротики», наркозависимые, пациенты с «нервным переутомлением»⁶³. Рост общего числа частных клиник на рубеже веков и был главным образом связан именно с появлением новых заведений для нервнобольных — санаториев, стационарных лечебниц и амбулаторий для приходящих посетителей.

Один из первых нервных санаториев в России — санаторий «Бережки» — был открыт в 1887 году в Подмосковье доктором А.А. Яковлевым и приват-доцентом Московского университета А.А. Токарским. Примерно в то же время было основано заведение М.Я. Дрознеса в Одессе, в котором к 1891 году уже была накоплена статистика, позволяющая судить об эффективности санаторного лечения⁶⁴. На рубеже веков было открыто еще несколько загородных лечебниц: А.М. Коровина для алкоголиков (1898), М.Ю. Левенштейна для алкоголиков, нервно- и душевнобольных (1901), М.Ю. Лахтина для нервно- и душевнобольных (1904–1905) и др. Затем наступила эра санаториев: «Надеждино» (1905; врач Н.Ф. Пупышев), «Сокольники» (1906; врачи С.Б. Вермель и Н.В. Соловьев), «Всехсвятский» (1908; врачи Н.Е. Осипов, П.Б. Ганнушкин, А.С. Шер и др.), «Подсолнечный» (1912; врачи М.М. Асатиани, И.П. Лобанов, И.Е. Поляков), санаторий для душевнобольных, алкоголиков и наркоманов П.И. Карпова и А.П. Ратнер (1913), санаторий «Крюково» для нервных и переутомленных (около 1912 года) и другие⁶⁵. Война, а затем революция остановили этот всплеск.

Одним из главных целебных эффектов помещения в лечебницу считалось удаление из привычной домашней обстановки. В сочетании с режимом, движением на свежем воздухе, усиленным питанием для истощенных больных и лечебным трудом это давало положительные результаты. Особенно приветствовались санатории за городом, где пациентам был обеспечен здоровый стол, воздушные и солнечные ванны и — толстовское хождение босиком. Из лечебниц изгонялась городская суета и роскошь — потому, что «роскошь вообще принадлежит к ненормальным явлениям жизни», а психиатрия не должна поощрять ненормальное⁶⁶. Широко назначались физиотерапевтические процедуры: электротерапия, ванны, массаж, морские купания (в санатории Дрознеса в Одессе), минеральные воды, лечение кумысом, кефиром и даже виноградным соком⁶⁷. Однако главным терапевтическим средством считалось «психическое воздействие опытного врача». Автор одной из первых программных статей о санаториях, А.А. Яковлев, утверждал, что эффект лечения «будет прямо пропорционален обширности психиатрического опыта врача, его способности завоевать авторитет и симпатии со стороны больных, его таланту в той области психотерапии, которая известна под термином suggestion a la veille [внушение в бодрствующем состоянии, как противоположность гипнозу], и, наконец, степени его знакомства с психической личностью его пациентов»⁶⁸. Поэтому от заведующего санаторием ожидалась высокая степень «интеллигентности», его помощниками также должны быть «интеллигентные люди, обладающие хорошим психическим здоровьем, абсолютной трезвостью, честностью и мягким, терпеливым характером». К отступлениям от этого требования относились с неодобрением — как, например, в заметке, помещенной в одном из выпусков «Психиатрической газеты» за 1916 год, в которой сообщалось: «В последнее время традиция быть владельцу лечебницы врачу или весьма интеллигентному человеку стала нарушаться: появились владелец-фельдшер и даже бывший смотритель полицейского приемного покоя»⁶⁹.

Жизнь в санатории лучше удовлетворяла потребности больного в свободе и самоуважении. «Санатории для нервнобольных, — писал врач С.С. Ступин, — прежде всего, место покоя, физического и психического обновления… Санатории… приближаются по своему общему характеру к светским монастырям»⁷⁰. Но изолированность этих заведений, их «удаленность от мира» служила не только выздоровлению пациентов: она позволяла и врачу искать свой путь, уйти от официальной психиатрии, развивать собственные концепции, включая веру в воздействие собственной личности. Эта черта нервных клиник и санаториев способствовала появлению там новой практики — психотерапии. Так, рациональная терапия была создана Полем Дюбуа в его загородном санатории недалеко от Берна, а суггестивная психотерапия разработана французским психиатром Ипполитом Бернхеймом в его клинике в Нанси. В то время как большие общественные больницы были проводниками медикализации психиатрии, санатории и частные клиники стали тем местом, где быстро развивалась психотерапия.

Свою психотерапию Осипов тоже нашел у Толстого. Новое поколение врачей подыскивало такой профессиональный образ, который отличал бы его от традиционной больничной психиатрии. Возможно, поэтому Осипов и обратился к образу врача-философа, мудреца и целителя — больше, чем профессионала. Мысль о превосходстве природного, неиспорченного и незашоренного ума льстила психотерапевтам. Осипов увидел у Толстого, помимо критики официальной медицины и образа врача-философа, превосходные описания «естественной психотерапии». Так, Наташа Ростова из «Войны и мира» и Китти из «Анны Карениной» лучше врачей понимают, что им нужно для выздоровления. То, что назначали Китти доктора, «представлялось ей такою глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным, как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они хотят лечить ее пилюлями и порошками?»⁷¹. Наташа выздоравливает не благодаря прописанным медикаментам, а вопреки им: «Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых Madame Schloss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать на ее сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться». Все же, несмотря на бесполезность их лечения, врачи облегчили состояние ее и окружающих: «Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная»⁷².

Душевная болезнь, — комментировал эти случаи Осипов, — нуждается в соответствующем лечении — психологическом: «Со своей гениальной прозорливостью великого художника-реалиста Толстой выделяет психоневрозные заболевания у своих героинь и указывает на недостаточное внимание врачей к психогенезу и психотерапии этих заболеваний»⁷³. По мнению Осипова, Наташе и Китти нужен не врач, а, скорее, психолог-консультант. У него самого был по крайней мере один подобный случай: молодая женщина, которой психиатр старшего поколения поставил диагноз «дегенеративный психоз», а Осипов усмотрел гораздо более мягкий — невроз. Страдания пациентки, считал Осипов, были вызваны крахом в личной жизни. Лечение заключалось в серии бесед, в которых Осипов побуждал пациентку к поиску новых жизненных перспектив. В результате она решила стать земской учительницей и поступила на педагогические курсы⁷⁴.

Ближе всего Осипову была так называемая этико-рацио-нальная или нравственная терапия, состоявшая в выслушивании и ободрении пациента и попытке убедить с помощью рациональных аргументов, что его болезнь не имеет органических причин и не опасна. Термин предложил швейцарский врач Поль-Шарль Дюбуа (1848–1918), стремившийся отделить свой подход от популярного тогда лечения гипнозом или внушением. Какое-то время его терапия отождествлялась с «психологическим лечением» в целом. Например, в рекламном объявлении санатория сообщалось, что клиентам будет предоставлен выбор методов лечения — гипноз, внушение, психоанализ и «психотерапия в собственном смысле слова», т. е. рациональная психотерапия Дюбуа⁷⁵. Последний считал, что больной не должен перекладывать ответственность за выздоровление на врача, а бороться со своей болезнью сам и вести достойную жизнь. Когда Осипов посетил Дюбуа в его санатории в Берне в 1910 году, его поразило сходство рациональной терапии с идеями Толстого: «Не бойся болезни, бойся лечения, и лечения не в смысле вредных лекарств, а, главное, лечения в смысле признания себя больным и потому освобожденным от нравственных требований». Те же нравственные требования, которые Толстой предъявлял больному, Дюбуа предъявлял врачу: «Врач не должен говорить неврастенику ничего такого, чего он не мог бы сказать своему больному коллеге и чего он не должен был бы сказать самому себе, если бы сам заболел»⁷⁶.

Кроме рациональной терапии чрезвычайно популярно было лечение гипнозом и внушением. Гипноз, или «внушение в состоянии гипнотического сна», практиковал, например, Ж.-М. Шарко, парижское светило того времени. Он считал, что гипнозу подвержены главным образом больные истерией. В отличие от него, психиатры из французского города Нанси, А.-О. Льебо и Ипполит Бернхейм, считали гипноз явлением не болезненным, а нормальным, которое может быть вызвано у здоровых людей, предпочитая называть его внушением. Именно они стали первыми практиковать лечение «внушением в бодрствующем состоянии» (suggestion a la veille). А их последователи голландские врачи Ван Ээден и Ван Рентергем назвали это «психотерапией».

Дискуссия о природе гипноза и использовании его в лечении разделила психотерапевтов на два лагеря, а появление новых подходов — рациональной терапии Дюбуа и «катартического метода» Иосифа Брейера и Зигмунда Фрейда — подлило масла в огонь. Вместо того чтобы признать рациональную терапию, француз Бернхейм стал упрекать немецкоязычного Дюбуа в том, что тот «аннексировал» психотерапию — как незадолго до этого Германия аннексировала Эльзас⁷⁷. Немногим позже о приоритете в создании катартического метода стали спорить Пьер Жане и Фрейд, теории которых были похожи, в том числе и по названию — «психологический анализ» (analyse psychologiques) у Жане и «психоанализ» у Фрейда. Вскоре с критикой Фрейда выступил Дюбуа; к нему присоединились швейцарский невролог русского происхождения Константин фон Монаков и немецкий специалист по нервным болезням, Германн Оппенхайм. В ответ Фрейд повел сознательную борьбу против гипноза, рациональной терапии и других подходов.

Так на протяжении каких-нибудь двух десятилетий значение термина «психотерапия» резко изменилось: то, что начиналось как единый метод — «лечение духа духом же», — раздробилось на множество психотерапий — конкурирующих между собой путей понимания и лечения психогенных заболеваний. Однако российские врачи, казалось, были далеки от споров о приоритетах. От участия в теоретических дискуссиях их в основном удерживала не провинциальность или географическая удаленность от европейских центров психиатрии. Российские медики были достаточно осведомлены о том, что происходит на Западе, — окончивших курс врачей университеты посылали за границу для усовершенствования, и многие будущие психиатры стажировались у Шарко, Бернхейма, Дюбуа, Блейлера, Фрейда и других западных звезд. Скорее дистанция по отношению к бушевавшим на Западе дискуссиям, своего рода выжидательная позиция были продиктованы потребностями их практики. Стремясь использовать все доступные методы лечения, частнопрактикующие врачи рассматривали разные направления психотерапии не как конкурирующие между собой, а как взаимодополняющие. В.М. Бехтерев «всегда держался того мнения, что во взглядах на различные формы психотерапии не должно быть какой-либо исключительности. Каждый из методов психотерапии имеет свою почву приложения и не может быть признан универсальным». Б.С. Ц)ейденберг с симпатией цитировал слова своего немецкого коллеги Оскара Фогта: «Нельзя превращать гипноз, убеждение, внушение, психоанализ в самостоятельные терапевтические области, это только отдельные способы общего метода лечения — психотерапии»⁷⁸. Осипов обосновывал это тем, что каждая из концепций дополняет другую: психоанализ, например, восполняет недостаток рациональной терапии, которой не хватает анализа. Врач должен сам выбрать для каждого пациента конкретный метод лечения, а не превращаться в приказчика в лавке, предлагающего покупателям свой товар: «гипноз, Дюбуа, Фрейд, Оппен-гейм?»⁷⁹. А детский психиатр О.Б. Фельцман сообщал, что не нашел большой разницы между Дюбуа и Бернхеймом во время визита к каждому из них. Сам он тем не менее предпочитал рациональную терапию на том основании, что она, «по крайней мере, безвредна»⁸⁰.

Как и большинство практиков, Осипов считал, что для успеха лечения важен прежде всего контакт с пациентом, теплые отношения и эмоциональная терапия — вроде той, какая помогла Наташе Ростовой: больная поправилась не от лекарств, а от любовной атмосферы в доме и, главное, открывшейся вдруг возможности снова любить⁸¹. Не беспокоясь о терминологии, Осипов использовал слова «рациональная», «эмоциональная» и «этико-философская терапия» как синонимы. Его критерием было, берет ли та или иная концепция в расчет душу больного, обращается ли к его внутреннему миру и ценностям или же считает пациента пассивным объектом воздействий. Хорошая психотерапия нацелена на побуждение больного к поиску своих ограничений и возможностей, к ясности и честности перед самим собой. Поэтому она, как и учение Толстого, — может быть названа «этико-философской».

Осипов не был единственным, кто заметил связь психотерапии с философией Толстого: по мнению его коллеги Грейден-берга, цель «нравственной психотерапии» — «способствовать духовному возрождению человека, восстановлению самого высокого и драгоценного в нем — его личности»⁸². В духе Толстого, А.И. Яроцкий (1866–1940) противопоставил медикаментозному лечению «аретотерапию», от греческого «арете» — добродетель. В книге «Идеализм как физиологический фактор» он писал о терапевтической ценности идеалов и высоких стремлений, без чего «стерлось бы какое-то ни было различие между медициной и ветеринарией». Не все, однако, приняли такую психотерапию, как не все одобряли ее связь с философией Толстого. Психиатр Н.А. Юрман писал о «необоснованных утверждениях» Дюбуа и Яроцкого, «которые в прививке положи-тельно-альтруистических наклонностей и стремлений видят единоспасительное средство, явно повторяя при этом, только в научных формах, морализирующие проповеди таких противников науки и медицины, как Толстой»⁸³.

В 1911 году, группа психиатров, куда входили Осипов, Фельцман и Н.А. Вырубов (1869–1916), начала издавать журнал «Психотерапия» с целью познакомить российских врачей с новыми методами лечения и работами на эту тему западных коллег. Один из первых номеров журнала открылся статьей «Психотерапевтические взгляды С.С. Корсакова» — не в последнюю очередь затем, чтобы продемонстрировать преемственность новых подходов и лучших гуманистических традиций российской психиатрии. В этой статье, написанной Вырубовым, взгляды Корсакова на лечение душевных болезней сближались с психотерапевтическими концепциями. В вопросе о методах лечения Вырубов вовсе не был склонен изобретать велосипед, предпочитая испытанные временем изоляцию больных от привычной обстановки, особый уклад жизни, а также «дружеские, чуждые официальности отношения между всеми лицами, работающими в санатории, и больными». Упоминал он и современные терапевтические методы — «внушение в бодрствующем и гипнотическом состоянии, метод Брейера и Фрейда, метод Дюбуа и их модификации», — считая, что нежелательно ограничиваться только одним, и критикуя тех, кто это делает, за «педантизм»⁸⁴. Сам Вырубов был далек от методологического пуризма: в санатории «Крюково», где лечились представители интеллектуальной элиты, он готовил «лекарственную смесь» из многих терапевтических методов, включая психоанализ, рациональную терапию и модную тогда антропософию Рудольфа Штайнера⁸⁵.

Тем большим комплиментом Осипову звучит признание его коллеги о том, что он «был терапевтом par excellence, владевшим техникой психоанализа, равно как и техникой внушения, техникой рациональной терапии так же, как и техникой гипноза. И лечил он не психоанализом или гипнозом, а психотерапией во всем ее целом, приспосабливая отдельные методы к личности своих пациентов, — лечил он творчески, в конечном счете, — лечил полнотой и удивительной гармонией своей личности, своим мудрым и нравственным влиянием. Это был истинный врач-целитель»*⁶.

Однажды Фрейд получил по почте «два объемных журнальных оттиска, в одном из которых строки кириллицы время от времени прерывались именем Freud (а также Freudy и Freuda) в европейском написании, в то время как в другом то же самое было сделано с именем Jung». Это были оттиски статей Осипова — первых в России работ, посвященных психоанализу. Вслед за посылкой к Фрейду явился и сам автор и произвел на отца психоанализа благоприятное впечатление. Фрейд отзывался о нем в письме как о «превосходном человеке», «светлой голове» и «убежденном последователе»⁸⁷.

Когда психоанализ впервые появился в России, он был воспринят в качестве одного из видов «психологического лечения психологических же заболеваний», по выражению Дюбуа. Даже тогда, когда разные школы психотерапии вступили в открытую борьбу, российские терапевты оставались достаточно толерантными. Летом 1910 года, когда Осипов посетил Фрейда в Вене, он также был у Блейлера в Цюрихе и у Дюбуа в Берне. По его мнению, психоанализ и рациональная терапия прекрасно дополняли друг друга как два последовательных этапа лечения: сперва анализ болезни, выяснение ее этиологии, а затем — «перевоспитание» больного⁸⁸. Когда Осипов и Фельцман начали издавать «Психотерапевтическую библиотеку» (1911–1913) — приложение к журналу «Психотерапия» — они прежде всего опубликовали переводы трудов Фрейда «О психоанализе» и Дюбуа «О психотерапии». В выборе работ для перевода и публикации проявилось понимание редакторами целей и средств психотерапии. Третьим выпуском стала книга Я. Марциновс-кого «Nervositat und Weltanschauung» («Нервность и мировоззрение», 1905): мысль автора о враче как «жреце» или «философе», «проповеднике здорового, исцеляющего и дающего силы мировоззрения», оказалась близка издателям⁸⁹.

Но даже при таком широком толковании, как «анализ причин болезни», психоанализ был встречен в России настороженно. Как и у западных коллег, возражения у российских врачей вызывал акцент на сексуальности. Осипову пришлось убеждать коллег, что между призывом к сексуальному освобождению и теорией Фрейда существует большая разница. Он терпеливо разъяснял не слишком внимательным читателям, что Фрейд вовсе не рекомендует coitus в качестве средства от невроза, и защищал психоанализ от обвинения в «пансексуализме» на первом съезде Русского союза психиатров и невропатологов⁹⁰. Сербский, психиатр старой школы, с подозрением относился к психоанализу — хотя психотерапия вообще его интересовала, и он даже перевел с французского книгу о неврозах. Прекрасно зная, как произносится имя Фрейда, Сербский сознательно искажал его, выговаривая раздельно, по слогам, с ударением на последнем слоге: Fre-ud. В таком виде имя немецкого врача напоминало «уды», старинное русское название мужских половых органов. В ответ на это Осипов, желавший выказать симпатию к Фрейду, стал произносить его имя с одной лишней буквой, как Freund — по-немецки друг⁹¹.

Однако Осипова тоже посещали сомнения морального рода по поводу психоанализа: например, он считал, что, если метод свободных ассоциаций попадет в руки следователей, это будет «слишком уже близко к нравственной пытке». Но ему удалось примирить психоанализ с проблемами нравственности благодаря таким, например, цитатам из Фрейда: «Если бы кто-нибудь высказал парадоксальное положение, что нормальный человек не только значительно безнравственнее, чем он думает, но и значительно нравственнее, чем он знает (про себя), то психоанализ, на наблюдениях которого базируется первая половина утверждения, ничего не имел бы и против второй»⁹². В конечном счете у психоанализа и рациональной терапии одна задача — «усиление духовного начала в человека», но справляются они с нею по-разному: рациональная терапия, — пробуждая и укрепляя «духовного человека», психоанализ, — помогая увидеть в себе «животного человека» и бороться с ним. Это было почти цитатой из «Воскресения» Льва Толстого: князь Нехлюдов чувствует необходимость «чистки души», очищения от «животного человека» в себе⁹³. С точки зрения Осипова, оба метода преследуют общую цель — вырастить «духовного человека». Оба адресуются душе человека, его ценностям и нравственному чувству, потому и являются равноправными методами в распоряжении психотерапевта. И Дюбуа и Фрейд — утверждал Осипов — равно следуют призывам «познай самого себя» и «не угашай духа!»⁹⁴.

«Сравнение Freud’oBCKoft научной психологии с художественной психологией Толстого, — пишет Осипов, — показало много совершенно одинаковых усмотрений». Оба автора отвергли грубый материализм официальной медицины, приняли широкий взгляд на человеческую природу и стали анализировать «мелкие штрихи» и «незначительные движения, как имеющие глубокий смысл»⁹⁵. Осипов описал параллели между психологическими прозрениями Толстого и Фрейда в работе, посвященной повести «Детство», которую он считал блестящим исследованием детской психологии. Он называл саму повесть «психоанализом в литературной форме», а ранней версии своей книги дал подзаголовок «Введение в психоанализ. Введение в психотерапию». Он утверждал, что только психоанализ может соперничать с такими великими знатоками психологии, как Толстой, тогда так академическая психология по тонкости анализа уступает литературным интуициям. Как — вопрошал Осипов — можно выразить в терминах «психологических состояний» те, например, чувства, которые испытывает при пробуждении Николенька: «Если мы теперь разрежем на части и эту картинку, мы должны будем нежность, которая выражается лаской, поглаживаниями, поцелуями, восторг, слитное чувство любви к матери и к Богу, легкое, светлое и отрадное чувство души, жалость, готовность самопожертвования, веру, надежду, любовь, любованье отнести к состояниям. Поистине, безотрадное зрелище представляет собой наш класс состояний!» Язык академической психологии для этого слишком абстрактен и общ; концептуализировать переживания лучше удается Фрейду, умело переводящему «непонятные нам симптомы невротиков на понятный язык»⁹⁶. Толстой в литературе и Фрейд в своей области использовали индивидуализирующий метод — единственный подходящий для наук о человеке — идеографических наук. И все же при изучении личности Осипов отдавал предпочтение тому «психоанализу в литературной форме», который нашел в работах Толстого.

Трудно было, пожалуй, найти лучший способ сделать психоанализ приемлемым в России, чем связав его с литературной классикой. Переведенный на язык русской культуры, психоанализ сблизился с этической философией Толстого, но именно это и способствовало его популярности в России. Психоанализ проник в культуру Серебряного века, вошел в теорию и практику психиатрии так, что даже такие психиатры, как Сербский, в конце концов признали его «значительные и иногда поразительные» терапевтические успехи. В 1910 году Московское общество психиатров и невропатологов объявило конкурс на тему: «Психоанализ (Фрейд и другие) при заболеваниях нервной системы». Осипов собирался в нем участвовать⁹⁷.

С началом Первой мировой войны издание журнала «Психотерапия» прекратилось: все редакторы, за исключением Осипова, ушли в действующую армию. Осипов, потерявший отца, не мог быть призван как единственный сын и поддержка своей матери. Публикация «Психотерапевтической библиотеки» также остановилась на четырнадцатом выпуске — к этому времени кроме работ Фрейда и Дюбуа вышли переводы О. Бумке, JI. Вальдштейна, П. Дюбуа, Я. Марциновского. Благодаря публикации журнала и его приложений была создана русскоязычная терминология по психотерапии. Война приостановила эту работу, как и выход уже подготовленной к публикации книги Осипова о повести Толстого «Детство».

Осипов продолжал читать лекции на Высших женских курсах, работал главным врачом Рукавишниковского приюта для малолетних преступников, консультантом частной клиники Баженова, а также имел собственную клиентуру. Временное правительство, по словам Осипова, «одело его в военный мундир», а большевики для него были «абсолютно неприемлемы»⁹⁸. В 1918 году он покинул Москву и, как тысячи других последовавших за Белой армией, стал пробираться на юг в надежде через Крым добраться до Европы. Но сесть на корабли британского или французского флота Осипову не удалось, и он остался в Константинополе. Он не смог купить визу и билеты для отправки в Европу и вернулся в Россию, чтобы сделать в 1920 году новую попытку эмигрировать.

Третьей волне эмиграции пришлось, пожалуй, тяжелее всего. В книге Г. Федотова с говорящим названием — «Путешествие без сантиментов (Крым, Галлиполи, Стамбул)» — эмигрант, бывший студент-юрист, рассказывает, как беженцы без пищи и воды много дней ждали на кораблях разрешения сойти на турецкий берег. Затем они были отправлены в военные лагеря Белой армии, где половина погибла от недоедания, армейской муштры и болезней. Автору воспоминаний удалось бежать из военных лагерей, но жизнь в лагерях гражданских беженцев была не лучше. Потом в Константинополе он перепробовал всякую работу: был клоуном, гадалкой, посудомойкой, уличным торговцем, работал в прачечной и фотоателье. В конце концов, ему удалось добраться до Праги, где правительство Чехословакии предложило бывшим студентам из России стипендии и возможность закончить образование". Подобно ему, Осипов через Белград и Будапешт попал в 1921 году в Прагу.

Чехословацкое правительство оказало щедрую помощь эмигрантам из России, предложив им жилье и денежные пособия; бывшим университетским профессорам были обещаны пожизненные стипендии. Инициатором так называемой «Русской акции» был тогдашний президент Т.Н. Масарик (1850–1937) — философ по образованию, интересовавшийся русской литературой. Он хорошо знал Россию и дважды посетил Толстого в Ясной Поляне. К Октябрьской революции он относился негативно. Вначале все ожидали, что большевики не удержатся у власти и их режим сменится на более либеральный, при котором России вновь понадобятся специалисты старого образца — прежде всего юристы. С целью их подготовки в Праге был создан Русский юридический факультет. К концу 1924 года финансовая помощь, которую правительство Чехословакии выделило на российских беженцев, превысила сумму расходов по этой статье всех других европейских государств, вместе взятых¹⁰⁰.

Несмотря на поддержку, жизнь эмигрантов в постоянных поисках денег и борьбе с депрессией была не слишком радужной. Беженцы не могли поступать на государственные должности, а найти работу в частном секторе было очень трудно из-за высокой конкуренции. Эмигранты старались сами организовывать рабочие места, открывая свои предприятия, в том числе образовательные заведения. Школы и вузы давали работу профессорам и преподавателям, предоставляя русской молодежи образование и тем самым повышая их шансы на получение места. Русская община имела множество общественных объединений — всего около ста сорока политических, общественных и профессиональных ассоциаций. Самой важной из них, выполнявшей функции посредника между эмигрантами и местной властью, был Союз земских и городских союзов — Зем-гор. Существовали также молодежные, студенческие, женские общества, организации инженеров, врачей, шоферов и других профессий, землячества и религиозные группы.

Практические нужды были не единственным, что побуждало к столь активной деятельности. Другой ее целью стало сохранение собственной идентичности. Многие эмигранты верили, что через какое-то время смогут вернуться на родину и принять участие в восстановлении ее культуры. Спасаясь от ностальгии, они находили в добровольных обществах и культурных ассоциациях смысл их сегодняшней жизни и надежду на будущее. Как когда-то в России, в эмиграции существовали вечерние школы для рабочих, популярные лекции для широкой публики и кружки для любителей литературы. Бывший секретарь Льва Толстого В.Ф. Булгаков основал в Зброславе Русский культурный и исторический музей-архив. По образцу Народного университета Шанявского был создан Русский народный университет; его возглавил бывший ректор Петроградского университета М.М. Новиков. Академическую и преподавательскую работу в Праге продолжали бывший ректор Киевского университета Е.А. Спекторский, философы Н.А. Бердяев, Н.О. Лосский, И.И. Лапшин, П.И. Новгородцев, историки А.А. Кизеветтер, С.И. Гессен, Е.Ф. Шмурло и многие другие. Наряду с академическими учреждениями в Чехословакии существовали русские театры, издательства, студии и клубы; организовывались благотворительные вечера, утренники, чаепития. Выходило около восьмидесяти журналов и более пятидесяти газет и бюллетеней на русском языке, в том числе «толстый» литературный журнал «Воля России». Благодаря эмигрантской интеллигенции культурная жизнь Праги была настолько оживленной, что в 1920-х годах город называли «славянскими Афинами»¹⁰¹.

Несмотря на трудности эмигрантской жизни, Осипов с его общественной жилкой чувствовал себя в русской общине как дома. Сразу по прибытии в Чехословакию он получил предложение занять должность главного врача психиатрической клиники в новом университете имени Масарика в Брно. Но он не согласился, — отчасти сознавая, что исполнение административных функций в незнакомой стране может натолкнуться на подводные камни, а отчасти потому, что большинство его соотечественников, друзей и знакомых осели в Праге¹⁰². Вместо этого он стал преподавать в Карловом университете (это было еще до введения ограничений на прием эмигрантов на государственную службу). Осипов был одним из немногих русских, получившим звание доцента. Ему также удалось открыть психиатрическую консультацию-амбулаторию для приходящих пациентов при университетской поликлинике, продолжив начатую в Москве работу с невротиками. Он выучил чешский язык, приобрел частную практику и широко публиковал статьи по-чешски, немецки и русски. Общительный и обаятельный человек, любимый друзьями (которые ласково звали его «кораблик» за полноту и раскачивающуюся походку), Осипов быстро превратился в хорошо заметную фигуру в эмигрантских и местных интеллектуальных кругах. Он посещал собрания Общества русских врачей в Чехословакии, семинары по философии и литературе, а в 1925 году начал вести свой собственный семинар при поликлинике, заседания которого постепенно переместились на его квартиру. Посещавшие этот семинар студенты, как русские, так и местные, считали его превосходным учителем¹⁰³. Он также преподавал в Русском народном университете в Праге и часто выступал с публичными лекциями по всей стране на психиатрические и литературные темы.

В середине 1920-х годов политическая ситуация в Советском Союзе стабилизировалась и надежды эмигрантов на возвращение стали таять. Установление дипломатических отношений между Советским Союзом и Чехословакией отрицательно повлияло на «Русскую акцию» правительства Масарика: в 1931 году выплаты профессорам постепенно уменьшались, а стипендии студентам окончательно прекратились. Еще ранее, в 1928 году, правительство издало закон о защите национального рынка труда, и в результате эмигранты должны были либо принять чехословацкое гражданство и соревноваться с местными за рабочие места, либо покинуть страну. Некоторые переехали в другие страны или вернулись на родину под влиянием советской кампании за репатриацию. Тем, кто оставался, становилось все труднее сохранить свою идентичность. Одни, как персонаж романа Набокова «Защита Лужина», привезли с собой из России шали, матрешек и украшения. Другие, как поэтесса Марина Цветаева, одно время жившая в Праге, «носили Россию в себе» и могли «потерять ее только вместе с жизнью». Для некоторых символическое значение имел сам статус беженца, связывавший их с родиной. «Помни, что ты беженец, — писала эмигрантская газета в 1933 году, — будь терпелив, надейся, работай, ходи на благотворительные спектакли, в клубы беседуй, танцуй, но не забывай, что ты — русский. И не имей никакого другого гражданства, кроме русского»¹⁰⁴.

Особой чертой жизни эмигрантов были празднования всевозможных памятных дат, включая юбилеи членов царской династии, выдающихся российских деятелей, писателей и поэтов. Отмечались День русской культуры, приуроченный ко дню рождения Пушкина, столетие Льва Толстого, пятидесятилетие смерти Достоевского, юбилеи Грибоедова, Гончарова и других писателей. Съезд русских академических союзов за границей обычно заканчивался пленарным заседанием, посвященным какому-нибудь писателю-классику: на четвертом съезде в 1928 году отмечали юбилей Толстого, на пятом — Тургенева. Литературе были посвящены несколько постоянных семинаров при Русском народном университете: семинар А.Л. Бёма по Достоевскому, Е.А. Ляцкого по Толстому, кружок ревнителей русского слова под руководством С.В. Завадского; на заседаниях других кружков и семинаров также затрагивались литературные темы. Литература — дело столь же общественное, сколь и интимно-индивидуальное — обладала способностью хотя бы отчасти удовлетворить ностальгию по родине и объединить во многих отношениях разобщенное эмигрантское сообщество. Не случайно самыми читаемыми книгами в русской библиотеке в Праге были романы Толстого и Достоевского¹⁰⁵.

В Праге в эмиграции оказалось много врачей. Друг Осипова, врач и бывший глава Оренбургской городской думы М.П. Полосин, добрался до Праги вместе с Чехословацким легионом в 1918 году. Он стал заведовать русским туберкулезным санаторием, находившимся недалеко от города. В свободное от занятий медициной время он писал автобиографические повести — «Детство» и «1918», а также литературную критику «Ошибки Пушкина»¹⁰⁶. Психиатр Г.Я. Трошин, которого мы упоминали в связи с его попыткой «демократизировать» больницу Св. Николая в Петербурге в 1906 году (см. гл. 1), писал в эмиграции о музыкальном и литературном творчестве, посвятив одну из книг Пушкину. Из семидесяти публичных лекций, прочитанных Осиповым между 1922 и 1931 годами, более дюжины посвящались писателям и литературе. Он выступал с докладами в обществах русских студентов и врачей, в клубе поэтов, Русской библиотеке и в других аудиториях. В конце концов Осипов стал считаться экспертом по русской литературе — настолько, что его участие в организации юбилея Льва Толстого считалось «абсолютно необходимым». Сам он относился к таким событиям серьезно и тщательно готовил каждый свой доклад¹⁰⁷. Он также продолжЬл начатое в России исследование Толстого с точки зрения психиатрии и психоанализа.

Психоанализ продолжал занимать важное место в психотерапевтической и педагогической работе Осипова. Он начал преподавать курс психоанализа в Карловом университете, в результате чего Прага стала вторым после Будапешта городом Центральной Европы, где психоанализ был включен в университетскую программу. Один из участников психиатрического кружка Осипова, Ф.Н. Досужков (1890–1982), основал в 1936 году Чехословацкое общество по изучению психоанализа и подготовил несколько поколений психоаналитиков в этой стране¹⁰⁸. Доклады Осипова, в которых он давал интерпретацию известным писателям и их персонажам, — как и другие эмигрантские встречи, сопровождавшиеся неизбежным чаепитием из самовара, — способствовали популяризации психоанализа. Его слушатели были поражены тем, что фантасмагорические повести Гоголя и Достоевского можно интерпретировать по примеру сновидений и найти ключ к их иррациональному содержанию. Осипов утверждал: неважно, насколько фантасма-горично содержание этих произведений — в их основе лежит реальный мотив или идея. Он обнаружил иллюстрации эдипова комплекса в повестях Достоевского «Хозяйка» и «Вечный муж», анализировал психологические причины ревности в «Анне Карениной» Толстого, объяснял патологическую лень гончаровского Обломова его невротическими комплексами и исследовал «приключения либидо» в романе Тургенева «Первая любовь»¹⁰⁹.

Став своим в среде литературоведов, Осипов убедил многих из них в плодотворности психоаналитического подхода к литературе. Е.А. Ляцкий (1868–1942), историк и критик, писал Осипову: «По Вашему внушению, я, между прочим, занялся Фрейдом и во многом уяснил себе Вашу точку зрения»¹¹⁰. А исследователь Достоевского А.Л. Бём стал интерпретировать его произведения по примеру сновидений: так, он считал «композицию, стиль и манеру» повести «Вечный муж» близкими «психологии сновидений», а ее персонажей — проекцией личности автора. В свою очередь, Осипов поддержал «новый подход Бёма к Достоевскому», заверив, что его «положение о про-изведениях-снах… правильное и удачное» и что «весь стиль Достоевского есть стиль мечтаний, грез, сновидений, бреда, подвергнутых вторичной обработке»¹¹¹. Оба они считали, что пользуются радикально новым методом — анализом деталей, которым обычно не придается значение, но которые для понимающего взгляда многое говорят о сознательных и бессознательных намерениях автора. Посылая Осипову только что законченную статью о Грибоедове, Бём сообщает дополнительные штрихи: «Для себя я называю свой метод работы методом “мелких наблюдений”. Для каждого, кто внимательно вчитается в мою последнюю работу, будет ясно, что, хотя о Фрейде здесь нет ни одного упоминания, тем более нет ничего “сексуального”, в сущности, метод Фрейда в ней сыграл большую роль. Это именно то, что он понимал под “повседневным”, то есть мелкие оговорки и описки писателя, которые выдают с головой его творческие импульсы»¹¹². Бём называет способ своей работы также «дифференциальным методом» в литературе и выражает надежду, что кто-нибудь подведет под него теоретическую основу и покажет, насколько он еще может быть полезен. Для российской литературной критики метод «мелких деталей» был новым словом. Начиная с Белинского, критики воспитывались в традиции реализма и судили о произведениях по личности автора, а еще точнее, по тому, какой вклад тот внес в общественную жизнь и насколько сознательно относился к своему гражданскому долгу. Новый подход сближал литературу с бессознательным. По выражению Карло Гинзбурга, этот подход был сплавом психоанализа и литературной критики — анализом «мельчайших деталей», позволяющим объяснить и стиль, и мотивацию автора¹¹³.

Революция и вынужденное бегство из России вызывали у эмигрантов разные реакции: у одних — обращение к стоицизму и экзистенциализму, у других — к философии любви как абсолютной ценности и источнику возрождения. Толстовская версия христианства, над которой подсмеивались радикалы предшествующего поколения, в эпоху катастроф многим казалась единственным спасительным средством. Религиозный ренессанс начался в России еще до революции и привел, в частности, к созданию Религиозно-философского общества. После 1917 года это движение продолжалось — теперь уже в эмиграции — при участии Н.А. Бердяева, В.В. Зеньковского, Д.С. Мережковского, Льва Шестова. К ним присоединились и философы, прежде мало интересовавшиеся религиозно-этической проблематикой. Так, Е.В. Спекторский (1875–1951), после революции оказавшийся, как и Осипов, в Праге, опубликовал работу «Христианство и культура» (1925), где исследовал значение религии для самых разных областей духовной, общественной и материальной культуры — философии, науки, искусства, личности, законодательства и государства. Бывший профессор Московского университета И.И. Лапшин (1870–1950) в книге «Феноменология религиозного сознания в русской литературе» показал, что даже те, кого принято считать самыми фанатичными нигилистами 1860-х годов, включая Чернышевского, Добролюбова и Писарева, были в юности глубоко религиозны¹¹⁴.

Психоанализ обсуждался в этом контексте как еще одна теория любви. Реакции на него были, однако, разными. В.В. Зеньковский (1881–1962) — эмигрант, возглавивший Педагогический институт в Праге, — возражал против попыток выводить религиозные переживания из каких-либо других — чем, по его мнению, грешили Фрейд и Дюркгейм. В отличие от него, эмигрировавший во Францию Б.П. Вышеславцев (1877–1954) в работе «Этика преображенного эроса» толковал христианскую любовь как результат сублимации эроса. Эрос в платоновском смысле гораздо шире, чем libido sexualis, — это «влюбленность в жизнь, жажда полноты, воплощения, преображения и воскресения, богочеловеческая жажда»¹¹⁵. «Низменный эрос» можно сублимировать, если есть высшие источники сублимации, среди которых — творчество, а выше всего — Бог. Сублимация может быть полной, только если существует Живой Бог — абсолютная цель любви. Ему вторил кантианец Лосский, назвавший свою философию интуитивизмом: «Пребывание вне Царства Божия есть следствие неправильного использования свободы воли» и поэтому ведет к эгоизму и обеднению бытия. «Наивысшую ценность имеет Бог, и поэтому Он должен быть любим больше всего на свете»¹¹⁶.

Для этой дискуссии была очень важна позиция Осипова — единственного среди ее участников специалиста по психоанализу. Фрейд уже после первого знакомства стал считать Осипова одним из наиболее серьезных своих последователей в России и ввел в состав редколлегии журнала, который он издавал в Вене. Переписка между ними велась по меньшей мере до конца 1920-х годов (известно письмо Фрейда, датированное февралем 1927 года). В ознаменование семидесятилетнего юбилея отца психоанализа Осипов вместе с чешскими коллегами Ярославом Стучликом и Эммануэлем Виндхольцем предлагал установить мемориальную доску на доме в Пржиборе (Фрайбург, Моравия), где родился Фрейд¹¹⁷.

Но Осипов не был слепым адептом психоанализа. Люди были для него интереснее теорий: он однажды признался, что из-за этого никогда не читает в трамвае, потому что «каждый входящий в трамвай человек интереснее и ценнее всякой книги»¹¹⁸. Его называли мастером «интуитивной диагностики». А Лосский также считал, что Осипов смотрел на психоанализ глазами философа и интерпретировал его в духе религиозной метафизики. Лосский приводит цитату из Осипова: «Эмпирическое значение исследований Фрейда не изменится, если в центре поставить не физиологическое влечение, а Любовь в эйдетическом смысле, как абсолютную ценность. В нашем вре-менно-пространственном мире Любовь воплощается в различных степенях, начиная с самой низшей: идентификация (я люблю яблоко и в силу этой любви ем его, т. е. уничтожаю). Затем Любовь выражается в чувственности — экстра-гениталь-ной и генитальной — и нежности. Наконец, Любовь выражается в особых состояниях близости людей, — высшая форма проявления любви среди людей». Очевидно сходство этих идей с взглядами русских философов, товарищей Осипова по эмиграции Бердяева, Вышеславцева, Лосского. Этот последний приписывал Осипову идею о том, что любовь раньше, чем страсть, стала базовым условием человеческой жизни и не может быть сведена к чисто физиологической привлекательности. Он сожалел о том, что болезнь, а затем смерть не позволила Осипову «развить во всех подробностях учение о любви как основном космическом факторе, объясняющем связи людей друг с другом иначе, чем фрейдисты, склонные к пансексуализму»¹¹⁹.

Одной из последних работ Осипова была статья «Революция и сон» (которую он написал в год 10-летия Октябрьской революции и намеревался послать Фрейду). Он сравнил революцию со сном — на том основании, что и здесь, и там происходит реализация вытесненных импульсов, — или с регрессией в нарциссизм, т. е. отсутствием любви, уходом в небытие, смерть¹²⁰. Осипов намеренно смешивал категории нравственные с психологическими, Фрейда — с Толстым. Сам Фрейд, вероятно, критически отнесся бы к такому толкованию психоанализа: известен его скепсис в отношении метафизики как «пережитка религиозного миросозерцания»¹²¹. Но с точки зрения русской культуры такое философствование было уместно и даже необходимо: поколение «детей» должно было совершить переход от идеологии «отцов» к новой психотерапии, не забыв «на той стороне» ни деятельного гуманизма земских врачей, ни учения Льва Толстого, ни психологизма русской литературы. Посреднические функции, взятые на себя Осиповым и его современниками, заключались не только в том, чтобы перевести и издать западную литературу, создать русскоязычную терминологию, воспитать новое поколение психотерапевтов, но и в том, чтобы «перевести» психоанализ и психотерапию на язык русской культуры. Эта роль (престиж которой в науке, увы, невысок) Осипову и его коллегам замечательно удалась. Залогом успеха было то, что психотерапия и воспринималась, и подавалась им через литературу, с иллюстрациями и комментариями, взятыми из произведений Толстого, Достоевского, Гоголя, Гончарова. Сам Осипов признавал за литературой глубокий психотерапевтический эффект. Так, он считал, что в «страшных рассказах» Гоголя и Достоевского «утверждается преодоление всяких страхов путем признания абсолютных ценностей», и советовал невротикам читать эти произведения¹²².

Осипов не написал законченной работы с изложением своей концепции психотерапии, как вообще не издал ни одной монографии. Вплоть до смерти он работал над рукописью, озаглавленной «Поликлиника неврозов», в которой хотел обобщить более тысячи изученных им случаев и дать новую классификацию неврозов (в частности, расширив область психоневрозов и отнеся к ним, наряду с истерией и неврозом навязчивых состояний, еще и неврастению, ипохондрию, циклотимию и наркоманию). Но закончить рукопись не смог — «очень допекали живые невротики»¹²³. В эмиграции он продолжал и свой философский труд «Органическая натурфилософия в современной русской науке». Из него опубликован лишь один отрывок, озаглавленный «Жизнь и смерть», — размышления ученого о вечных вопросах в духе Толстого. В свое время Толстой написал эссе, которое сначала назвал «О жизни и смерти», но затем решил опустить слово «смерть». Он объяснял: «для меня это слово потеряло совершенно то значение, какое я ему придавал в заглавии»¹²⁴. Осипов оставил «смерть» в названии своей работы, но утверждал в ней то же, что Толстой: жизнь сама по себе есть не абсолютная ценность, а возможность осуществления абсолютной ценности. «А смерть? Смерть в биологическом смысле неизбежна, но ничего страшного не представляет. Наполеон говорил, что только врачи и священники делают смерть мучительной»¹²⁵.

¹ Безумное желание исправлять мир (нем.).

² Составлением таких шутливых «скорбных листов», — выражаясь современным медицинским языком, историй болезни — развлекалась семья Толстых в Ясной Поляне. Цит. по: Толстой C.JI. Очерки былого. Тула: Приокское книжное изд-во, 1965. С. 175.

³ Цит. по: Бирюков П.И. Биография J1.H. Толстого: В 4 т. М.: Госиздат, 1922. Т. 3. С. 296–297.

⁴ Письмо от 1 ноября 1891 года, цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой: жизнь Льва Николаевича Толстого в воспоминаниях и переписке. СПб.: Лениздат, 1995. С. 375–376.

⁵ Розанова С. Переписка Толстого с русскими писателями // Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. М.: Худож. лит-ра, 1962. С. VII.

⁶ Письмо С.А. Толстой ее сестре, цит. по: Толстой С.Л. Очерки былого. С. 72; Н. Ч. Психопатологические проявления новой веры графа Льва Толстого // Южный край. 1890. № 3378, 3381, 3383.

⁷ Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута. СПб., 1900. Т. 1.С. 201, 221.

⁸ Berlin Isaiah Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P 52.

⁹ В.И. Ленин (1908), цит. по: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 50–51.

¹⁰ См.: Lombroso С. The Man of Genius. London, 1891. С. 50.

¹¹ Цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой. Т. 5. С. 129–131,414—415.

¹² Nordau М. Entartung. Vol. 2, pt 4. Berlin, 1892.

¹³ Осипов H.E. «Записки сумасшедшего», незаконченное произведение Л.Н. Толстого (к вопросу об эмоции боязни) // Психотерапия. 1913. № 3. С. 6–9.

¹⁴ Там же. С. 11–12.

¹⁵ Российский государственный архив литературы и искусства (РГА-ЛИ). Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 13. Л. 26.

¹⁶ РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 18. Л. 28. Психоаналитический диагноз Осипова выглядел «щадящим» по сравнению с «аффективной эпилепсией», которую приписывали Толстому другие патографы (см. ниже, гл. 6). Интересно, что Толстой читал и обсуждал с домашними статью психиатра А.А. Токарского «Страх смерти». См.: Толстая С.А. Дневники. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1. С. 363.

¹⁷ Письмо редактора журнала «Современные записки» В.А. Руднева М.П. Полосину от 21 октября 1927 г. // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 88.

¹⁸М.О. Вульф — Н.Е. Осипову, 1927 г. // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 44. Л. 2.

¹⁹ Толстой Л.Н. Война и мир. М.: Изд-во ACT, 2005. Кн. 2. С. 69.

²⁰ Tolstoy’s Diaries / Ed. and trans. Christian R.F. London: HarperCollins, 1994. P. 6.

²¹ Ibid. P. 322.

²² Цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой. Т. 5. С. 466; Чернышевский, цит. по: Розанова С. Переписка. С. IX.

²³ Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 13–14, 32–36.

²⁴ Об отношениях Толстого с медициной существует огромная литература, написанная главным образом врачами. См., напр.: Гомон М.Л. Л.Н.

Толстой и Харьковское медицинское общество // Клиническая медицина. 1993. Т. 7. С. 174–179; Коструба Н.Н. Психиатрия в творчестве и жизни Л.Н. Толстого // Журнал невропатологии и психиатрии им. Корсакова. 1992. № 2. С. 110–115; Заблудовский П.Е., Кониус З.М. Лев Николаевич Толстой и вопросы медицинского дела // Клиническая медицина. 1985. Т. 63. С. 140–143; BasomA.M. Anna Karenina and Opiate Addiction // Pharmacy in History. 1994. Vol. 36. P. 132–140; Benezech M. La sonate a Kreutzer ou la jalousie homicide selon Tolstoi // Annales m6dico-psychologiques. 1994. № 5. P. 12–23; Hurst M.J., Hurst D.L. Tolstoy’s description of Tourette syndrome in «Anna Karenina» // Journal of Child Neurology. 1994. № 4. P. 366–367; Pike D. Vronsky’s teeth// Lancet. 1994. № 344. P. 1784; Sanford A.F. etal. Reading literary theory, reading Ivan Ilych: Old wine in new wineskins // Caduceus. 1994 № 3. P. 161–178.

²⁵ Цит. no: Simmons E.J. Leo Tolstoy. London: John Lehmann, 1949. P. 719.

²⁶ Berlin I. Russian Thinkers. P. 45.

²⁷ Цит. по: Осипов H.E. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толстого. С. 17.

²⁸ Осипов Н.Е. Толстой и медицина // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 14. Л. 42.

²⁹ Там же. Л. 49.

³⁰ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. Биографический очерк // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 10.

³¹ Автором был В.О. Португалов, народник и земский врач в 1870-е годы. См.: Пирумова Н.М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX века. М.: Наука, 1986. С. 91–92.

³² См.: Там же. С. 92.

³³ Эрисман, цит. по: Базанов В.А. Ф.Ф. Эрисман (1842–1915). Л.: Медицина, 1966. С. 139; Досужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов как психиатр // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 28.

³⁴ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 8–9.

³⁵ Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы (К 10-летию со дня смерти) // Московский государственный невро-психиатрический диспансер. Психогигиенические и неврологические исследования / Под ред. Л.М. Розенштейна. М.: Изд-во НКЗ РСФСР, 1928. С. 7–16.

³⁶ См.: ГеришА.Г. П.Б. Ганнушкин. М.: Медицина, 1975. С. 26–28.

³⁷ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 9.

³⁸ Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский (первые профессора психиатрии Московского университета) // Московский университет. 1755–1930. Юбилейный сборник. Париж: Современные записки, 1930. С. 424.

³⁹ Там же. С. 410. Об отклике Сербского на смерть Толстого см.: Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы. С. 12. Хотя общее восхищение Корсаковым было искренним, его авторитет использовался для укрепления статуса московской школы психиатрии; см.: Brown J.V. Heroes and non-heroes: recurring themes in the historiography of Russian-Soviet psychiatry // Discovering the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale, R. Porter. New York and Oxford: Oxford U.P., 1994. P. 297–307.

⁴⁰ Цит. по: Досужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов. С. 27.

⁴¹ Rickert Н. Kulturwissenschafl und Naturwissenschaft. Tiibingen: Mohr, 1921. P. 63.

⁴² Осипов Н.Е. Московский психиатрический кружок «Малые пятницы» // Журнал невропатологии. 1912. № 2/3. С. 465.

⁴³ Там же. С. 460; Осипов Н.Е. Двуликость и единство медицины // Русский народный университет в Праге: Научные труды. Прага: Русский народный университет, 1929. С. 175–192.

⁴⁴ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н. Толстого. С. 5.

⁴⁵ Осипов Н.Е. Неврастения // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова. Прага, 1935. С. 106.

⁴⁶ Сухотина-Толстая Т.Л. Воспомнинания. М.: Худож. лит-ра, 1976. С. 434–435.

⁴⁷ Толстой Л.Н. О безумии // Полн. собр. соч. М.: Худож. лит-ра, 1936. Т. 38. С. 411; о чтении Толстым книг по психиатрии см.: Там же. С. 584–585; замечание сына Толстого см. в: Толстой С.Л. Очерки былого. С. 110.

⁴⁸ См.: Brown J. V. The Professionalization of Russian Psychiatry. Ph.D. diss.: University of Pennsylvania, 1981. P. 255.

⁴⁹ Имя врача — А.И. Алмазов; см.: Толстая С.А. Дневники. Ч. II. 1891–1897. М.: Сабашниковы, 1929. Примеч. 44 к с. 211.

⁵⁰ Софья Андреевна жаловалась в своем дневнике: «Лева уехал в санитарную колонию Ограновича и не пишет ни слова!». Этой колонией была «гигиеническая лечебница для неврастеников Алеухово», основанная доктором Ограновичем в 1888 году близ Звенигорода. Кроме свежего воздуха и правильного питания, клиентам предлагали обтирания, ванны, массаж, гимнастику и электризацию. См.: Там же. С. 108 и примеч. 334 на с. 236.

⁵¹ Foucault М. Histoire de la folie a Page classique. Paris: Gallimard, 1972; Parry-Jones W.H. The Trade in Lunacy: A Study of Private Madhouses in England in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. London: Routledge and Kegan Paul, 1972.

⁵² ЦГИАМ. Ф. 1. On. 1. Д. 3141. Л. 83.

⁵³ Так, Корсаков, придя в 1871 году после окончания университета в городскую Преображенскую больницу, услышал от старого и уважаемого врача: «В университете ведь вас мало учили психиатрии; вы, вероятно, даже не знаете, как связывать» — и первым его уроком был урок связывания. См.: Эдельштейн А.О. Сергей Сергеевич Корсаков. М.: Медгиз, 1948. С. 5.

⁵⁴ Статистику за 1886 год см. в: Дома умалишенных в империи. Приложение к Списку статей свода законов, сенатских указов и правительственных распоряжений, касающихся быта умалишенных в России. СПб.: Изд. Медицинского департамента МВД, 1886. Подсчет роста лечебниц к 1917 году производился мною по источнику: Щиголев И.И. История московских частных учреждений для душевнобольных: конец XIX — начало XX столетия // Социальная и клиническая психиатрия. 1992. № 4. С. 92–95. Статистику занятости врачей психиатров см. в: Довбня Е.Н., Розенштейн Л.М. Первый съезд Русского Союза психиатров и невропатологов // ЖНПК. 1911. № 5/6. С. 132.

⁵⁵ Свидетельство о политической благонадежности Н.Е. Осипова // ЦГИАМ. Ф. 1. Оп. 2. Ед. хр. 3097. Л. 10.

⁵⁶ Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский.

⁵⁷ Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц // ЖНПК. 1901. № 1.С. 938–940.

⁵⁸ Рот В.К. Общественное попечение о нервнобольных. Устройство общественных санаторий. Киев: Изд-во Кульженко, 1907. С. 5.

⁵⁹ Б-р В. М. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения («Скорбный лист» его душевного состояния) // АП. 1987. Т. 30. № 2. С. 107.

⁶⁰ Список статей свода законов, сенатских указов и правительственных распоряжений, касающихся быта умалишенных в России. СПб.: Изд. Медицинского департамента МВД, 1886.

⁶¹ Щиголев И. И. История московских частных учреждений для душевнобольных. С. 90–96.

⁶² Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц. С. 944.

⁶³ См., напр.: Яковлев А.А. Санатории для нервнобольных и их ближайшие задачи. М.: Кушнерев, 1902. С. 5.

⁶⁴ Дрознес М.Я. Основы лечения нервных и душевнобольных в частных лечебницах. С приложением описания частной лечебницы для нервно- и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1891.

⁶⁵ ЦГИАМ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 2989; Щиголев И.И. История московских частных учреждений для душевнобольных. С. 94.

⁶⁶ Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц. С. 947.

⁶⁷ Дрознес М.Я. Частная лечебница (санатория) для нервных и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1902. С. 11.

⁶⁸ Яковлев А.А. Санатории для нервнобольных. С. 8; Рот В.К. Общественное попечение о нервнобольных. С. 5.

⁶⁹ Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервно-больных // ЖНПК. 1904. № 3. С. 374; Хроника // Психиатрическая газета. 1916. № 21. С. 447.

⁷⁰ Цит. по: Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных. С. 367.

⁷¹ Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: ОГИЗ, 1947. Т. 1. С. 158.

⁷² Толстой Л.Н. Война и мир. Кн. 2. С. 70–71.

⁷³ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толсто го. С. 7.

⁷⁴ Осипов Н.Е. Мысли и сомнения по поводу одного случая «дегенеративной психопатии» // Психотерапия. 1911. № 5. С. 189–215.

⁷⁵ Реклама санатория «Крюково» // Современная психиатрия. 1909. № 1. Вторая сторона обложки.

⁷⁶ Осипов Н.Е. О навязчивой улыбке // ЖНПК. 1912. № 4. С. 578; Он же. Неврастения. С. 106.

⁷⁷ Ellenberger Н. The Discovery of the Unconscious. The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. New York: Basic Books, 1970. P. 804.

⁷⁸ Грейденберг B.C. Психологические основы нервно-психической терапии // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов. М.: Штаб Московского военного округа, 1914. С. 137; отзыв Бехтерева (1913 год) цит. по: Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии: Дисс… д-ра мед. наук. М., 1954. С. 307.

⁷⁹ Осипов Н.Е. Беседа с Dubois // ЖНПК. 1910. № 5/6. С. 1781.

⁸⁰ Фельцман О.Б. К вопросу о психоанализе и психотерапии // Современная психиатрия. 1909. № 1. С. 269.

⁸¹ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толсто го. С. 12.

⁸² Осипов Н.Е. О навязчивой улыбке //ЖНПК. 1912. № 4. С. 578; Грейденберг Б.С. Психологические основы нервно-психической терапии. С. 138.

⁸³ Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Изд-во Маттисена, 1908. С. 29; Юрман НА. Рецензия на книгу К.Я. Гринберга «Вопрос о “нравственном помешательстве” в свете панидеалистической психологии совести» // Вопросы философии и психологии. 1916. № 1. С. 127.

⁸⁴ Вырубов Н.А. Психотерапевтические взгляды С.С. Корсакова // Психотерапия. 1911. № 3. С. 4.

⁸⁵ Овнаренко В.И. Первая волна российских психоаналитиков // Российский психоаналитический вестник. 1994. № 3/4. С. 32–38, и устное сообщение В.И. Овчаренко.

^8вДосужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов как психиатр. С. 44.

⁸⁷ Miller М.A. Freudian theory under the Bolsheviks’ rule // Slavic Review. 1985. V. 44. № 1/4. P. 625–646; Фрейд упоминал следующие статьи: Осипов Н.Е. Психология комплексов и ассоциативный эксперимент по работам Цюрихской клиники // ЖНПК. 1908. № 6. С. 1021–1074; Он же. Последние работы Freud’oBCKoft школы // ЖНПК. 1909. № 3/4. С. 586.

⁸⁸ Осипов Н.Е. Беседа с Дюбуа. С. 1773.

⁸⁹ См.: Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии. С. 248.

⁹⁰ Осипов Н.Е. Еще о психоанализе // Психотерапия. 1910. № 4/5. С. 153–172; Он же. О «пансексуализме» Фрейда // ЖНПК. 1911. № 5/6. С. 749–760.

⁹¹ Дежерин Ж.-Ж., Гоклер Э. Функциональные проявления психоневрозов и их лечение психотерапией / Пер. В.П. Сербского. М.: Космос, 1912.

⁹² РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 3. Л. 69 (выделено Осиповым).

⁹³ Осипов Н.Е. Еще о психоанализе // Психотерапия. 1910. № 4/5. С. 171.

⁹⁴ Осипов Н.Е. О больной душе // ЖНПК. 1913. № 5/6. С. 657–673.

⁹⁵ Осипов Н.Е. Анализ романа гр. Л.Н. Толстого «Семейное счастье» // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 19. Л. 17, 26.

⁹⁶ Осипов Н.Е. Анализ повести гр. Л.Н. Толстого «Детство» // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 21. Л. 6, 9 (эта работа была опубликована на немецком языке как «Tolstois Kindheitserinnerungen. Ein Beitrag zur Freud Libidotheorie». Wein: Imago-Bucher, 1923).

⁹⁷ Сербский, цит. no: Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930 // Critique. 1976. № 346. P. 216–217; сообщение о намерении Осипова участвовать в конкурсе см. в: The Freuds/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C.G. Jung // Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974. P. ²⁸³

⁹⁸ Полосин М.П. Доктор медицины Николай Евграфович Осипов. С. 12.

⁹⁹ См.: Пивовар Е.И. и др. Российская эмиграция в Турции, Юго-восточной и Центральной Европе 20-х годов (гражданские беженцы, армия, учебные заведения). М.: РГГУ, 1994. С. 91–93.

¹⁰⁰ См.: Серапионова Е.Р. Российская эмиграция в Чехословацкой республике (20—30-е годы). М.: Наука, 1995. С. 6.

¹⁰¹ См.: Постников С.П. Русские в Праге, 1918–1928. Прага: Изд. автора, 1928; Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952.

¹⁰² См.: Fischer Е. Czechoslovakia // Psychoanalysis International: A Guide to Psychoanalysis throughout the World / Ed. P. Kutter. Stuttgart: Frommann, 1992. Vol. 1. P. 36.

¹⁰³ Верещака С. Русский психиатрический кружок в Праге // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 55–57.

¹⁰⁴ Цит. по: Серапионова Е.Р. Российская эмиграция в Чехословацкой Республике. С. 166.

¹⁰⁵ Там же. С. 83.

¹⁰⁶ См.: М.П. Полосин. Биографическая справка // Архив русской эмиграции при Московском культурном фонде.

¹⁰⁷ См.: Ляцкий Е.А. Письмо к Осипову // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 47. Л. 1; Осипов Н.Е. Достоевский и психиатры // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 1.Л. 7.

¹⁰⁸ Fischer Е. Czechoslovakia. Р. 39–41.

¹⁰⁹ Библиография работ Н.Е. Осипова // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 60–64.

¹¹⁰ Ляцкий Е.А. Письмо к Осипову. Л. 1.

¹¹¹ Осипов Н.Е. Новый подход к Достоевскому// РГАЛИ. Ф. 2299. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 14; БёмА.Л. Развертывание сна («Вечный муж» Достоевского) // Ученые записки, основанные Русской учебной коллегией в Праге. Прага, 1924. С. 45–59.

¹¹² Бём А.Л. Письмо Осипову // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 42. Л. 40.

¹¹³ Ginzburg С. Morelli, Freud and Sherlock Holmes: Clues and scientific method // History Workshop Journal. 1980. № 9. P. 5—36.

¹¹⁴ См.: Спекторский Евгений Васильевич // Философы России XIX–XX столетий: биографии, идеи, труды / Под ред. П.В. Алексеева и др. М.: Книга и бизнес, 1993. С. 173; Лосский И.О. История русской философии. М.: Изд. группа «Прогресс», 1994. С. 180–184.

¹¹⁵ Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М.: Республика, 1994. С. 46. Комментарий Лосского о Вышеславцеве см в кн.: Лосский И.О. История русской философии. С. 387. О Зеньковском см.: Там же. С. 422–425.

¹¹⁶ Лосский И.О. История русской философии. С. 257.

¹¹⁷ Fischer Е. Czechoslovakia. Р. 37. Переписка Осипова и Фрейда опубликована в приложении к книге: Miller М. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale University Press, 1998.

¹¹⁸ Лосский И.О. Доктор Н.Е. Осипов как философ // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 50.

¹¹⁹ Лосский И.О. История русской философии. С. 358.

¹²⁰ Осипов Н.Е. Революция и сон // Русский народный университет в Праге. Научные труды. Прага, 1931. Т. 4. С. 201.

¹²¹ Фрейд 3. Письмо Вернеру Ахелису // Неудовлетворенность культурой. Аналитическое повествование. М., 1990. С. 158.

¹²² Осипов Н.Е. Жизнь и смерть // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 67–78.

¹²³ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 15.

¹²⁴ Цит. по: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 68.

¹²⁵ Осипов Н.Е. Жизнь и смерть. С. 78.