Нет большего вреда для державы, чем принимать хитрость за мудрость.

(Фрэнсис БЭКОН, английский мыслитель и государственный деятель)

Как и многие умные, политически значимые, важные, часто произносимые, но не до конца понятные слова, «идеология» – тоже слово греческое. Греки, как известно, очень любили складывать одно слово из нескольких: возьмут, бывало, парочку слов, да и сложат. А мы потом мучаемся веками, разбираясь в смысле того, что получилось в результате сложения.

С идеологией ровно так и вышло. Впрочем, судите сами.

Взяли древние греки два слова: «logos» (учение) и «idea» (идея), да и сложили. И чего получилось? Получилось, что идеология есть учение об идеях. Нормально, да? Идеология – это учение, то есть – наука. Не что-то там другое, как мы могли подумать, именно – наука.

Спокойно. Вначале идеология и вправду была наукой. Именно так ее и задумал вовсе даже не грек, а самый настоящий француз, носивший, я бы сказал, по-африкански длинное имя: Дестют де Трасси Антуан Луи Клод. Исследователи и историки, которым, конечно, лень писать столько букв сразу, называют его коротенько: Антуан де Трасси.

Этот самый де Трасси впервые и ввел в обиход слово «идеология», подразумевая под ним науку об идеях. Конечно, бывало, думал де Трасси, идеи движут миром. И об этом тоже можно подумать, но гораздо интересней иное. В головах людей идеи рождаются? Очень хорошо. Вот пусть идеология сей процесс и исследует.

Занятный был, видимо, человек этот де Трасси: изучал, как рождаются новые идеи. И выяснил в частности: новую идею формируют чувства, память, способность суждения и воля.

Итак, любой человек, который хочет придумать что-то новенькое, должен понимать, что для этого необходимы эмоции – без них, оказывается, невозможно совершить даже самое маленькое открытие. Надо помнить о старых идеях, иначе очень легко опростоволоситься, другими словами: если нет у тебя знаний о прошлом, в будущее нечего даже соваться. Еще нужно уметь судить, то есть оценивать окружающий мир. И опять же, бессмысленно соваться в это самое будущее, ежели у тебя нет воли.

Не могу не заметить, что эти рекомендации легко и непринужденно может использовать любой человек, который вдруг захочет эдаким чёртом родить какую-нибудь новую идею. Мне кажется, рекомендации чудесные.

Как всякий человек, придумавший новую науку, де Трасси был убежден, что она перевернет мир. И потому создал организацию, объединяющую идеологов, то есть – повторю – ученых, желающих изучать рождение и жизнь идей. Ну и не ученых тоже, если им интересно было думать про мысли. В эту организацию, не подумав как следует, приняли Наполеона, который, как известно, тоже ставил своей целью перевернуть мир, но не абстрактно-философски, а вполне даже конкретно, по-военному.

Когда у Наполеона начались неприятности (а они у него возникали периодически), он все свои ошибки списал на идеологов: не тому учили, не туда вели. Наполеон слово «идеолог» произносил иронически: мол, это как бы ученые, которые до добра не доведут, они, идеологи, все двигают политиков, но все не туда, куда надо. Идеологи в ответ, разумеется, начали критиковать Бонапарта: мол, не те у него мысли рождаются, не так рождаются, и вообще он идет неизвестно куда. Так, с помощью одного из крупнейших политиков XIX века идеология накрепко слилась с политикой.

В основном благодаря Наполеону люди уверовали в то, что идеологи – это не ученые, изучающие возникновение идей, а те, кто направляет политиков.

Однако если мы посмотрим словарь Брокгауза и Ефрона (издан в Санкт-Петербурге в 1907 году), то там дается такое основное определение идеологии: «Идеология – учение об идеях, наука о познании». И лишь потом: «Идеология – теория какого-либо социального, экономического или политического явления».

Кстати, в этом же абсолютно авторитетном словаре так определяют слово «идеолог»: «Теоретик, мечтатель в политике, название, в насмешку данное Наполеоном I ученым, критиковавшим его систему управления».

Чем же стала идеология сегодня для нас? Вопрос, на который так просто не ответишь. Мы понимаем, что это что-то очень важное, определяющее жизнь страны, но, как поется в одной песне: «…что конкретно мы имеем в виду?»

Понятно, что идеология – это не наука, поскольку не только не изучает возникновение новых идей, но вообще ничего не изучает. Хорошо, не наука. А что? Как говорится: возможны варианты.

Вообще как только выяснилось, что идеология – это не просто так себе наука, а нечто, имеющее отношение к политике, про нее сразу начали истово спорить: во все времена люди обожали (и обожают) вести дискуссии именно про политику, наверное, им казалось, что таким образом они практически участвуют в управлении страной. Некоторые ученые с хрипотой в горле доказывают, что идеология – это есть разновидность корпоративного сознания. У других ученых тут же возникает интересный вопрос: а сознание вообще может быть корпоративным? То есть когда люди собираются все вместе, разве они могут что-нибудь осознавать?. Может быть, идеология – это как раз разновидность корпоративного бессознательного?

У Леонида Филатова есть замечательные строки про фашистскую Германию:

Не поймет ни враг ваш, ни друг,
Как же это сразу и вдруг
Населенье целой страны
Выродилось в бешеных сук!..
Если вдруг чума, то дома
Все-таки на прежних местах,
Если люди сходят с ума,
Все-таки не все и не так!..

Вдруг население целой страны начинает верить идеологии фашизма или, скажем, коммунизма. Разве это происходит осознанно? Вера вообще лежит в области чувств, а не знаний, поэтому вряд ли тут можно говорить о какой-то осознанности…

Так вот, как говорят ученые и политики – «исходя из вышесказанного», – мне лично ближе всего взгляд на идеологию Макса Вебера. Знаменитый философ, социолог, историк считал, что идеология – это вера.

Если, предположим, человек верит в абсолютную ценность человеческой жизни, в то, что государство должно строить отношения с человеком только на договорной основе – значит, это сторонник либеральной идеологии. Верит в то, что государственная власть не нужна и что приход такой «негосударственной» жизни возможен только революционным путем, – последователь идеологии анархизма. Верит в то, что глобализация – плохо, а антиглобализация – хорошо, значит, антиглобалист.

Всего же, как подсчитали ученые, на сегодняшний день существует порядка 20 идеологических систем. И сторонники авторитаризма, анархизма, демократии, консерватизма, милитаризма, национализма, нацизма, пацифизма, самодержавия, социализма, плутократии, либерализма, марксизма и так далее, и так далее, и далее, далее, далее, – утверждают, что если в стране утвердится их идеология, то все будет хорошо, чудесно, и дождички пойдут по четвергам, и счастье зайдет в страну и в ней останется. Верьте нам, люди! – кричат все идеологи. Верьте нашей идеологии, и будет жизнь ваша прекрасна, чудесна и изумительна!

Потому мне так нравится определение Вебера, что в нем есть слово «вера». Мне кажется, что идеология – это всеобщая вера в то, во что верить велено. И чем больше людей верит в то, во что им велело верить начальство, то есть, чем крепче идеология, – тем народ сплоченнее. Собственно, главная задача идеологии и состоит в том, чтобы сплотить народ.

Идеология не просто влияет на сознание людей, она его формирует. Идеология – это своего рода фильтр, который как бы стоит над умами и душами граждан страны и отсевает все то, что «вдохновители фильтра» считают лишним.

Идеологи прекрасно понимают: люди устроены так интересно, что им верить в некое «прекрасное далёко» гораздо приятнее, а значит, проще, чем в реальность. И нас, людей, в принципе, можно понять: реальность же бывает разной, а то самое далёко – оно всегда прекрасно. Поэтому идеология, как правило, строится на том, что идеологи утверждают: если нашему политику дадут волю делать то, что он хочет, – вы заживете наконец хорошо.

Идеология как строится, если попросту? Политик кричит: счастье – там, вперед! А рядом с политиком стоит идеолог и орет: идите за ним потому, что там – добро, истина и порядок! При этом идеолог, как правило, помнит принцип, очень четко сформулированный Талейраном: «В политике то, во что люди верят, важнее того, что является правдой».

То есть если совсем попросту говорить: задача идеологов состоит в том, чтобы объяснить народу, почему поддержка той или иной политики приведет его, народ, к прекрасной жизни.

Многие читатели этой книги, думаю, успели пожить в государстве с названием Союз Советских Социалистических Республик. Ну а кто не успел – про государство такое, думаю, слышали. Идеология и ее младшая сестра пропаганда были крепким фундаментом СССР. О пропаганде подробно мы еще поговорим в свой черед, пока же заметим, что она занимается тем, что всевозможными способами внедряет идеи идеологии в народные массы.

Советским идеологии и пропаганде удалось то, что на протяжении мировой истории мало кому удавалось: они служили государству, само название которого, в сущности, не имело никакого смыла, однако об этом мало кто задумывался.

Как так не имело смысла? А вот так. Давайте вдумаемся. Итак. Союз? Но ведь союз – это некоторое добровольное объединение, каковым СССР не являлся: вспомните хотя бы, как активно сопротивлялись азиатские республики или как были присоединены республики Прибалтики. Да и потом, был бы союз подлинным – вряд ли бы он распался столь быстро, радостно и однозначно. Советских? Но разве Советы народных депутатов реально руководили страной? Нет, конечно. Они играли роль некоей идеологической ширмы, в то время как руководило государством Политбюро ЦК КПСС. Социалистических? Очевидно – нет. Республик? Но республиканский строй подразумевает выборы руководителей, а в СССР никаких реальных выборов не было.

Мы жили в этом государстве, совершенно не думая о том, каково оно на самом деле. У нас была коммунистическая идеология – то есть мы строили некое «прекрасное далёко», в которое многие верили. В многомиллионной стране людей, которые активно боролись с этим «странным» строем, – их называли диссиденты, – было настолько мало, что их всех знали по именам. Экономика СССР практически погибла гораздо раньше, чем идеология. У нас был жуткий, унизительный дефицит, а государство, которым гордились его граждане, продолжало существовать. Можем еще раз сказать то, о чем совсем недавно мы говорили в главе про диктатуру: крепкая идеология вполне заменяет людям хлеб насущный.

Основной вопрос идеологии можно сформулировать так: что такое хорошо и что такое плохо в жизни государства? На него либерализм, скажем, отвечает: отстаивать общечеловеческие ценности хорошо, а не выстраивать с государством правовые отношения плохо. Консерватизм утверждает: менять сложившиеся формы государственной и общественной жизни – плохо, отстаивать их – хорошо. И так далее.

И если государство не предлагает народу какой-то однозначный ответ на этот вопрос, люди отыскивают его сами. Идеология ведь сама по себе ничего не создает, но зато она на все влияет. Если цемент не скрепляет кирпичи – дом развалится. Если идеология не скрепляет людей – разваливается государство.

То есть если существует некое государство как общность людей, значит, они сплочены идеологией – вне зависимости от того, декларируется она или нет. Идеология эта всегда влияет на мировоззрение людей и в конечном итоге на их жизнь.

Например, в некотором условном государстве все занимаются поисками идеологии, национальной идеи и так далее. Декларируемой идеологии нет. Тогда люди берутся сами выяснять, что хорошо для жизни в государстве, а что – плохо. И начинают, скажем, всерьез верить в то, что иметь много денег – это хорошо, потому что, где деньги – там счастье. И тогда эта вера становится их идеологией, которая будет формировать граждан этой условной страны.

Конечно, как и любой идеологии, этой будут придерживаться не все, однако формировать взгляды большинства людей будет именно она.

А если, например, довольно большое количество людей по-разному решают вопрос, что хорошо и что плохо в жизни страны, – тогда в государстве начинается раздрай. Тогда каждый начинает жить сам по себе, понимая, что общего цемента для всех нет.

Поэтому, если мы хотим понять государство – собственное или чужое, мы должны понять его идеологию. Мы должны выяснить: есть ли в стране общий ответ на вопрос, что хорошо и что плохо для жизни этой страны.

И когда граждане демократической страны смотрят на инаугурацию нового президента, первое, о чем они должны бы думать: соответствует ли идеология нового лидера их собственной идеологии?

Впрочем, инаугурация – такое странное мероприятие. На нем о чем только не думают…

Ну что ж, пришло время поговорить об инаугурации.

Велик почет не живет без хлопот.

(Русская народная пословица из собрания В.И. Даля)

Инаугурация происходит от латинского «inauguro», что значит «посвящение».

Само то, что человека посвящают в должность, а не, скажем, назначают, придает всей церемонии некий возвышенный, едва ли не сакральный смысл. Неслучайно первыми «инаугурируемыми» были авгуры – жрецы, которым разрешалось гадать не лишь бы кому, а самим императорам. Интересно, что поначалу авгур – это была выборная должность жреца (впоследствии, конечно, императоры взяли это дело в свои руки и гадальщиков стали назначать себе сами, рассудив, видимо, что выбранный пророк еще незнамо чего напророчить может, а назначенный настроение не испортит). Выбрали из жрецов авгура – будь любезен пройти инаугурацию.

Ну, про авгуров уже мало кто помнит, зато все мы сегодня знаем, что такое инаугурация. Президенты и даже губернаторы всенепременно через эту церемонию проходят – уж будьте любезны. Клятва там, торжественная речь – все как положено.

Но вот что меня заинтересовало: почему торжества проходят в начале правления человека, когда явно логичнее проводить их в конце, когда видны результаты работы и человека можно приветствовать за дело?

И я решил узнать: с чего, собственно, эта самая инаугурация началась? Когда и кто придумал, что людей надо торжественно приветствовать, именно когда они вступили в свою должность, а не когда уходят, добившись на ней успехов?

Нынешняя традиция инаугурации зародилась в городе Нью-Йорке в 1789 году. Нью-Йорк тогда был столицей США, а нынешней столицы – Вашингтона – еще и вовсе не существовало.

Итак, первая инаугурация, в нашем сегодняшнем понимании этого слова, состоялась 30 апреля 1789 года. Напомню, что взятие Бастилии, которое ознаменует собой начало уничтожения монархий в Европе, случится только через три месяца – 14 июля. Монархические традиции в то время были столь сильны, что первый вице-президент США Джон Адамс на полном серьезе предлагал обращаться к президенту страны с такими словами: «Ваше Всемилостивейшее Величество». Правда, конгресс его не поддержал, и с тех пор к президенту США обращаются просто и незатейливо: «Президент Соединенных Штатов».

Что символизировала первая инаугурация? Во-первых, возникновение нового государства, в котором все будет непривычно, демократично и по-новому. Кроме того, она должна была зародить новую, немонархическую традицию прихода к власти человека, выбранного демократическим путем. Собственно, победа Джорджа Вашингтона в череде этих событий не то чтобы уходила на второй план, но как-то, согласитесь, немного терялась.

В общем, поводов для пышной радости хватало! Джордж Вашингтон вошел в здание, где заседал конгресс, под артиллерийские залпы и звон церковных колоколов. Положил руку на Библию, дал клятву честно выполнять обязанности президента США и делать все, что в его силах, дабы защищать конституцию страны. Потом добавил: «Да поможет мне Бог». Затем произнес президентскую речь. Интересно, что она состояла всего из 135 слов и до сих пор является самой короткой в истории США.

С той далекой поры все вновь избранные начальники во всем мире, в сущности, повторяют (с деталями) этот ритуал.

Но повторим еще раз: радостная торжественность первой инаугурации имеет свое абсолютное историческое обоснование. Инаугурация Джорджа Вашингтона была итогом огромной, кровопролитной работы по созданию нового государства.

Когда в Европе начальников стали выбирать, вновь выбранным пришлось брать пример с США, потому что они хотели продемонстрировать то же самое, что Вашингтон: что они выбраны, а не назначены; и что, конечно, их государство не является в полном смысле новым, впрочем, и прежним его уже тоже нельзя назвать.

Однако сегодня сам ритуал инаугурации мне кажется довольно парадоксальным.

Тех чудесных поводов, которые были у Вашингтона, уже, конечно, нет, и по сути инаугурация – это начало работы нового руководителя страны (или региона). Ну и чего празднуем? Чему восторгаемся, собственно говоря? Мы радуемся тому, что он победил?

Но ведь цель – не победа на выборах, цель – улучшение жизни граждан. А вот достиг ли новый руководитель этой главной цели, станет понятно только после того, как он с поста уйдет.

Есть какой-то странный, не до конца мне понятный смысл в том, что во всех странах мира президент вступает в должность радостно-торжественно, а уходит с нее, как правило, незаметно. Хотя логичней, на мой взгляд, если бы все происходило ровно наоборот.

Во всем мире существует такое понятие – «президентская гонка». Это значит, что несколько кандидатов бросаются в погоню друг за другом, приз в погоне – руководство страной. Как-то уже так повелось, что инаугурация – это словно бы чествование победителя в гонке, прославление гонщика. Чествование политика, изменившего жизнь, должно бы происходить в конце срока его правления.

Уж ежели человек изменил жизнь страны к лучшему, то его проводы должны быть исполнены яркой благодарности и восторга, чуть окрашенного печалью ухода.

Я понимаю, что пишущий человек не в силах изменить вековые традиции, но, может быть, подумать над этим стоит? Скромная – безо всяких артиллерийских выстрелов и колоколов – инаугурация и торжественные проводы (если, конечно, заслужил).

Ритуалы – они ведь имеют огромный смысл. И иногда, изменив ритуал, можно повлиять на жизнь…

Но, с другой стороны, резко ритуалы менять тоже не всегда полезно. Короче говоря, не знаю, нужны ли инновации для инаугурации, но разговор об этой самой инновации нужен точно.

Так диктует логика алфавита.

Все великое, произведенное человечеством, всегда возникало из индивидуума.

(Иоганн Вольфганг ГЁТЕ, немецкий поэт и философ)

Мы, в смысле люди, ну, типа человечество, ужасно любим изобретать умные слова. Придумаем какое новое слово и начинаем его произносить – и сразу кажемся себе такими умными.

Вот придумали слово «инновация». И сразу рождается ощущение, что введение в обиход слова «инновация» есть сама по себе инновация в русском языке.

Понятно? Не до конца? Правильно. Я сам, признаться, малёк офигел от этого слова, потому что куда ни глянь: все инновация да инновация. Без нее вообще, мол, погибнем, ежели с ней – заживем жизнью чудесной и распрекрасной.

А тут еще выяснялось, что отец мирового менеджмента, обладатель аж 19 (!!!) докторских степеней в лучших университетах мира Питер Друкер (к его книгам мы обращались, обращаемся и будем обращаться), заметил, видишь ли, что у бизнеса всего (и только!) две основные функции – маркетинг и инновации. Именно они приносят результат, а от всего остального в бизнесе – одни издержки.

Слова «маркетинг» и «инновации» звучат красиво, по-иностранному, то есть не до конца понятно. Будем разбираться по алфавиту – начнем с инновации.

Признаемся с болью в сердце: все-таки большинство нашего населения – не бизнесмены. Поэтому слово «инновация» большинству нашего не до конца экономически образованного населения представляется чем-то чужим и далеким, типа: не наша эта функция – инновация, вот и все.

А я глубоко убежден, что инновация – это то, что касается буквально каждого из нас. Понятно?

Не понятно.

Хорошо. Будем разбираться.

Слово это действительно иностранное, происходит от английского «innovation», что значит «обновление», «нововведение». Вот, собственно, и все.

Если вдуматься, то выяснится следующее обстоятельство: все, что нас окружает, – есть результат инноваций, то есть обновления. Даже человека, в сущности, можно считать довольно серьезным нововведением Бога. Нет, вы представьте: есть природа и животный мир, а потом – раз! – человек появляется. Серьезная инновация, согласитесь.

И сам человек – инновация. И все, что он потом сделал или натворил, – тоже обновление. Ведь раньше ничего не было. В сущности, вся история человечества – есть не что иное, как постоянное обновление, инновация, другими словами. Вот буквально что ни возьми – этого когда-то не было, то есть когда-то кто-то его придумал.

Вот, скажем, однажды некоему Чарльзу Рудольфу Уолгрину пришло в голову такое вот нововведение: лекарства, подумал он, надо продавать отдельно от других товаров. Случилось это, кстати, не так давно – всего лишь в 1873 году. Владельцы магазинов сначала на него обижались, а потом привыкли. Уолгрин изобрел аптеку, совершив не просто инновацию, а переворот в торговле.

Через какие-то там 15 лет, в 1888 году, случилась еще одна инновация, типа открытие. Некоему ветеринару по имени Джон Бойд Данлоп показалось, что его сыну неудобно ездить на своем трехколесном велосипеде, и он поставил на него покрышки, сделанные из наполненного водой садового шланга. А потом знакомый посоветовал ему вместо воды использовать воздух: так, собственно говоря, были изобретены пневматические шины, которыми мы пользуемся до сих пор. Эта история вселяет в меня лично огромный оптимизм, потому что зримо доказывает: чтобы изобрести нечто, чем будут пользоваться веками, можно и не быть специалистом! Иногда для этого достаточно любить своего ребенка и быть сообразительным.

Слышу, слышу стройный хор специалистов в экономике, который уже кричит на меня, что, мол, все я путаю – тля я необразованная. Потому что инновации – это инновации, а изобретения – это совсем другая клюква. Изобретение – это когда чего-то не было, а потом какая-нибудь умная голова это придумала. А инновации – это когда, например, в некое производство внедрили нечто, отчего прибыль от производства выросла.

И тут же, конечно, специалист приведет доходчивые примеры. Скажем, руководители фирмы Toyota утверждают, что в год компания получает от каждого сотрудника в среднем 35 предложений по усовершенствованию работы. Вот это подлинные инновации – спасибо трудолюбивой Японии.

Или, скажем, пример исторический. Иван Сытин. Ну, Сытин Иван Дмитриевич – знаменитый русский книгоиздатель. Был наш Иван, между прочим, не так чтобы сильно образованным крестьянином, но понимал тем не менее, что инновации необходимы. (Хотя чисто конкретно такого слова тогда не существовало, однако Сытин необходимость его всяко чуял, что делает честь его интуиции.) И вот когда получил он три тысячи рублей приданного да еще взял в долг четыре тысячи, то не пропил-проел все это богатство, а купил самый современный в то время французский литографический станок, на котором оттиски получались и лучше, и дешевле, чем у других печатников. И пошло дело: типография Сытина начала развиваться! Вот это пример инновации.

А открытия – это другое, скажет специалист. Эдисон там, да Винчи и прочие гении.

Хорошо. А вот, например, некая знатная дама по имени Мэри Фэлпс Джейкоп решила однажды поехать на бал и как-то вдруг затосковала, что придется ей всю ночь танцевать в тяжелом корсете из китового уса. Дело, замечу, происходило в 1914 году – тогда дамы в корсетах любили ходить, надеясь, что это их красит. И вот эта самая Мэри попросила свою служанку сшить нечто из двух носовых платков, лент и шнура. Так был изобретен бюстгальтер. Изобретение? Несомненно. Но разве не инновация в деле производства женского белья, ведь благодаря этому изобретению потребовались серьезные изменения в этом приятном производстве.

Или, скажем, в 1948 году некто Жорж де Местраль прогуливался себе в швейцарских Альпах. Его прогулке ужасно мешали семена растений, которые буквально липли к одежде. Ученый – это такой удивительный человек, который, ежели на что вдруг злится, начинает эту гадость вредную изучать. И вот Жорж стал рассматривать колючки под микроскопом и понял, что все они покрыты мельчайшими шипами. Так была изобретена застежка-липучка. Изобретение? Yes. Но разве не инновация в деле пошива одежды?

Или вот еще пример, в котором инновация и изобретение сливаются так плотно, что не разорвешь. Дело происходило в 1902 году. Работники некоей типографии заметили, что бумага сильно разбухает от сырости и становится непригодной для дела. Раньше все как-то нормально происходило, а вот почему-то именно в 1902 году – ну невозможно стало работать с мокрой бумагой, и все тут! Тогда молодой ученый Уиллис Хэвилэнд Кэрриер придумал, что воздух будет охлаждаться, проходя через змеевик с холодной водой. Инновация? Несомненно. Но ведь именно так был изобретен кондиционер.

Внедрение вазелина в медицину – такая инновация в медицину, просто переворот! Но ведь он тоже был изобретен, причем, случайно. Дело было так. Некий Роберт Огастес Чезборо, как и многие из тех, кто хочет разбогатеть, занимался добычей нефти и не помышлял ни о каких инновациях и открытиях: чего париться, когда и так все хорошо? Но вот однажды, в 1859 году, он посетил свое нефтяное месторождение и его заинтересовала парафиновая пробка, образующаяся на шлангах при добыче нефти. Рабочие утверждали, что пробка эта лечит раны и порезы. Чезборо оказался человеком любопытным, принес вещество в лабораторию, очистил его, затем сам себя порезал, поранил, а потом им помазался. Помогло! Так было изобретено вещество, которое назвали «вазелин». Для особо любопытных сообщаю, что название сие происходит от немецкого «wasser» (вода) и греческого «claion» (оливковое масло).

Почему соединили немецкое и греческое слово, мне не ведомо, однако известно другое: вышеупомянутый Чезборо прожил более века и свое долголетие объяснял тем, что каждый день съедал столовую ложку вазелина. А когда однажды у него развился плеврит, вымазался вазелином с головы до ног и, что самое удивительное, выздоровел! Советовать кому бы то ни было повторять опыты Чезборо не возьмусь, однако все описанное мной – факты, причем, исторические.

С одной стороны, если придумали слово «инновация» – значит, это кому-нибудь нужно. Но, по-моему, что инновация, что изобретение – клюква все-таки одна и та же. По сути, и инновация, и открытие – это то, чего раньше не было, а оно появилось и непременно улучшило производство. Мне кажется, если поподробней расспросить рабочих со знаменитого японского машинного концерна, чего они там предлагают, – они с моим выводом согласятся.

Этот вывод очень оптимистичен. Вообще инновация – даром, что английское слово, по сути все-таки очень близкое, практически родное, как это ни покажется странным. Например, каждая домохозяйка, оборудуя свое рабочее место на кухне, – занимается инновациями, то есть оснащает его так, чтобы ее «производство» было максимально эффективным и быстрым. При этом она нередко совершает маленькие личные открытия.

Вообще мне думается, вы не найдете ни одного человека, который бы никогда не внедрял инновации в собственную жизнь. Часто мы делаем свои личные открытия, не акцентируя на этом внимания. И кто вообще сказал, что большие открытия, подлинные, научные должны быть связаны лишь с экономикой, нанотехнологиями и прочими сложностями?

Вот, например, в конце XIX века жил да был такой человек – Джон Т. Дорранс, американской национальности. Съездил он на досуге в Европу и, понимаете ли, ужасно ему там понравилось кушать суп. Возвернулся он в свою Америку, а там а ту пору как-то не очень супы любили. Да и продавались они в огромных тяжелых консервных банках, большую часть которых составляла вода. Подумал Дорранс, подумал, да и стал изготовлять консервированные супы. Неконсервированный стоил 35 центов, а его, сухой, – 10, к тому же его удобно было перевозить. Когда Дорранс скончался, его состояние оценивалось в 115 миллионов – сумасшедшие деньги по тем временам. А сделал-то он это состояние, по сути, на супах!

Так что я убежден: инновации доступны всем сообразительным людям! Желание улучшать и обновлять – у нас в крови! Пока еще человечество не знало такой эпохи, когда бы уже все было изобретено. И не узнает. Потому что, если кончатся открытия (ну, если кому больше нравится – инновации), – человечество тут же ляжет и умрет в полном составе. Ведь если впереди не ждет ничего нового – зачем и жить-то, что отдельному человеку, что всему человечеству в целом?

Но если вы решили чего-нибудь такое изобрести даже, положим, в масштабах собственной квартиры, стоит помнить о двух проблемах, которые вас будут ожидать непременно.

Другим людям необходимо время, чтобы привыкнуть к вашим инновациям. Причем, чем интересней и своеобразней изобретение – тем сложнее происходит привыкание. Скажем, когда была изобретена шариковая ручка, многие банки отказывались принимать счета, заполненные ею. Ну не вызывала она доверия у подозрительных банкиров. Однако потом, как мы знаем, привыкли.

Любая инновация поначалу вызывает протест. Человек – существо недоверчивое и консервативное. И это надо помнить. Когда Генри Форд придумал конвейер, знаете, что более всего возмущало рабочих? Не то даже, что часть из них уволили за ненадобностью, а то, что на конвейере им было трудно работать. Хотя зарплата их увеличилась вдвое, а по субботам они стали отдыхать.

Когда сегодня все кричат о необходимости инноваций в нашей стране, что имеется в виду: изобретения или усовершенствования? Тут не вдруг границу прочертишь. Главное понять: никакая экономика не может развиваться без новых идей. Мы, как все, развитие экономики больше связываем с вливанием денег: кто спорит, это, конечно, важно. Однако без идей, без инноваций — тоже кердык.

Но если вы еще когда услышите слово «инновация» – а услышите наверняка, имейте в виду, что оно имеет к вам самое прямое отношение. Надо просто хорошенько посмотреть по сторонам, раскинуть мозгами и…

Не бывает такой эпохи, когда все открытия были бы уже сделаны. Вперед!

Но, с другой стороны, многим из нас кажется, что инновация – это удел интеллигенции, «головастиков» то есть. А как же японские рабочие? Или японские рабочие – интеллигенты?

Нет, пора с этой интеллигенцией разобраться. Ну, чисто теоретически, конечно.

В следующей главе этим и займемся.

У буржуа – почва под ногами определенная, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, Бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и все полетит вверх тормашками. У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Умение, знание, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, нищи – что же нам терять?

(Александр БЛОК, русский поэт)

Жил да был на Руси такой писатель Петр Дмитриевич Боборыкин. Долго жил да был: родился в XIX веке, в 1836 году, а умер уже после Октябрьской революции, в 1921-м. 85 лет прожил! Понаписал всего – уйму. 18 романов (в среднем по 25 листов в каждом), 19 пьес, очерки, статьи. Если все вместе собрать, томов 70 получилось бы. Это ж сосчитать не получится количество слов во всех этих произведениях!

Наверное, Петр Дмитриевич очень бы сильно расстроился, если бы узнал, что в историю он вошел тем, что придумал всего лишь одно слово. Впрочем, кто их, гениев, разберет, может, наоборот обрадовался бы плодовитый писатель, потому как романами да пьесами вон сколько классиков в историю вошли, а вот чтобы одним придуманным словом – немногие.

Петр Дмитриевич Боборыкин придумал и сам стал активно употреблять слово «интеллигенция». Писатель объявил, что заимствовал этот термин из немецкой культуры. Правда, немцы использовали это слово для обозначения того слоя общества, представители которого занимаются интеллектуальной деятельностью. Боборыкин же настаивал на особом смысле, вложенном им в этот термин: он определял интеллигенцию как лиц «высокой умственной и этической культуры», а не просто как «работников умственного труда». По его мнению, интеллигенция в России – это чисто русский феномен.

Интересно, что слово это вернулось обратно на Запад именно с этим, особым «боборыкинским» смыслом. Нынче оно считается специфически русским термином.

Что ж такое эта самая интеллигенция? И кто таков этот самый интеллигент?

Все Ваше окружение – да, да, дорогой читатель, Ваше, как, впрочем, и мое, и любого иного человека, – можно разделить на тех, кто уважает интеллигентов, и тех, кто их презирает. Третьего, как правило, не дано.

Те, кто презирает интеллигенцию, обычно считают интеллигентов людьми рассеянными, часто пьющими, странными, не способными на какие-то решительные поступки. Не любители интеллигентов еще иногда оставляют за ними право заниматься искусством или литературой, но соваться в социальную жизнь – ни-ни.

Историки с удовольствием предлагают нам примеры странностей разных великих интеллигентов. Куприна жена закрывала в кабинете, чтобы он писал. Гюго отрезал себе полбороды и выбрасывал ножницы в окно, чтобы таким образом самого себя запереть дома и заставить работать. Философ Владимир Соловьев по забывчивости выходил на улицу в одеяле, которым укрывался ночью. Ньютон говорил друзьям, что отправился в подвал за вином, а сам шел в свой кабинет и работал, совершенно забыв, что его ждут.

Однако и любители, и не любители интеллигенции сходятся на том, что интеллигент всегда независим. Может быть, странно независим – как Соловьев. Или в высоком смысле, но – свободен.

Вот, например, что пишет человек, который для нас является и символом, и примером, и образцом, и исследователем интеллигенции. Понятно, что я имею в виду Дмитрия Сергеевича Лихачева. «Если по своим убеждениям интеллигент входит в партию, требующую от него безусловной дисциплины, действий, не согласованных с его личным мнением, – считает Лихачев, – то добровольная продажа себя в рабство лишает его возможности причислить себя к интеллигенции. Это очень важное утверждение».

Замечательные слова! Только тут вот ведь какое дело: редко встретишь такую партию, которая бы не требовала от человека безусловной дисциплины. Это что же получается: интеллигент вообще в партию вступать не должен? А если того требуют его убеждения?

Большинству из нас вообще привычней считать, что интеллигент должен быть над схваткой. Любители интеллигенции считают, что интеллигенты – мудрецы, которые глядят на события и умеют умно проанализировать их. Не любители считают, что интеллигенты – это трепачи, не способные на реальное дело.

И те и другие – правы в главном: интеллигент – это человек, который «над». В стаю не собрать. Объединить практически невозможно. Зато и не заметить нельзя. Он всегда неравнодушен и по любому поводу имеет свою точку зрения. Подчеркнем это слово: свою. Опять же: у одних это вызывает уважение, других раздражает. Знаменитая фраза: «Куда ты лезешь? Тебе что, больше всех надо?» – как правило, относится именно к интеллигенту.

Если угодно, метафора, объясняющая трагическое место интеллигенции в мире, – это знаменитый сборник «Вехи», вышедший между двумя русскими революциями в 1909 году. Его авторы – величайшие русские философы: Бердяев, Булгаков, Гершензон, Кистяковский, Струве, Франк, Изгоев. Цвет русской интеллигенции.

В сущности, «Вехи» – это крик. Надо что-то делать! Так нельзя! Интеллигенция ведет себя неправильно! Она упустит Россию!

Думаю, что в мировой культуре нет книги, в которой бы более четко, интересно, умно (можете использовать любые превосходные эпитеты) объяснялась роль интеллигенции в трагические для страны времена. Статьи сборника и сегодня читаешь как великие произведения русской философии.

Ну и чем дело кончилось? Другая интеллигенция – радикальная, то есть убежденная в том, что сила слов непременно должна подкрепляться силой оружия, – обратилась к народу не с философскими рассуждениями, а с конкретным призывом: к оружию! Она придумала гениальный в своем цинизме лозунг: «Грабь награбленное!» И пока философствующая интеллигенция в очередной раз (не в последний) в российской истории кричала: так жить нельзя! – народ, вдохновленный идеей о том, что грабеж – это практически святое дело, смел на фиг всю эту старую жизнь.

Бердяев, Булгаков, Изгоев, Струве вынуждены были эмигрировать и свои рассуждения о судьбе русского народа продолжать за границей. Гершензон и Кистяковский умерли вскоре после Октябрьской революции.

Интеллигенты часто говорят умные, правильные, мудрые слова. Но при этом лучше всех слышат эти слова они же сами.

Однако существует и иная метафора, объясняющая роль интеллигенции. И она мне представляется куда как более симпатичной.

Конечно, когда известный социальный психолог из Гарвардского университета Эллен Лангер проводила свой эксперимент, она и думать не думала ни про какую интеллигенцию. Лангер просто решила выяснить: как нужно добиваться того, чтобы люди выполняли обычные житейские просьбы?

Она и ее сотрудники подходили к тем, кто делал копии на ксероксе, и спрашивали: «Можно мне воспользоваться ксероксом?» Результаты были разными: кто-то разрешал, кто-то – нет. Тогда Лангер и ее товарищи решили изменить тактику: они стали указывать причину, по которой им необходимо воспользоваться ксероксом. И отказов практически не стало.

Забавно, что причина могла быть любой, даже самой бессмысленной. Человека, который умолял: «Мне надо воспользоваться ксероксом», – отгоняли. Если же он произносил: «Мне надо воспользоваться ксероксом, потому что мне нужно сделать копии», – его пускали без очереди! Люди, оказывается, готовы помочь тому, кто хоть как-то объяснит причину, по которой надо эту помощь оказать.

– Ну и при чем тут интеллигенция? – спросит читатель.

– Как?! – удивится автор. – Вы не поняли?

Разве интеллигенты – это не те люди, которые объясняли, объясняют и будут объяснять причины разных действий – революций, войн, кризисов и так далее? Интеллигент – это тот, кто может объяснить причину. При этом, заметим, вовсе не важно, чтобы эти причины были логически обоснованными.

Ленин, написав знаменитую фразу про то, что декабристы разбудили Герцена, определил, по сути, главную задачу интеллигентов, во всяком случае в России, – будить. Объяснение причин плохой жизни, равно как и объяснение способов эту жизнь уничтожить, – все это весьма хорошие будильники. Во всяком случае, опять же, в нашей стране.

Правда, Ленину, как известно, замечательно ответил поэт Наум Коржавин:

Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт…
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?

. . . . . .

Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы, не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.

Можно ли – нельзя ли работать в России «будильником»? – вопрос замечательный. Ответ на него стоит искать бесконечно и по ходу поисков можно прийти к разным интересным выводам. Однако интеллигенция всегда была уверена: можно. Именно интеллигенция в начале XX века разбудила спящие в народе силы, в результате чего мы получили кошмар 1917 года, который длился 80 лет.

Но именно интеллигенция в застойные времена будила в нас остатки человеческого, остатки разума и остатки оптимизма. В том, что в нашей стране в 80–90-е годы прошлого века столь быстро стали происходить демократические перемены, – огромная заслуга интеллигенции: к переменам нас подготовила именно она.

А с другой стороны, куда девать мысль Бердяева: «Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства»? Кто может с уверенностью сказать, что эта цитата не имеет, скажем, отношения к сегодняшней российской интеллигенции? Впрочем, и не только российской..

Тем, кто интеллигенцию уважает, очень хочется, чтобы само это слово «интеллигент» означало не просто «умный человек», не просто «объясняльщик причин», а являлось неким званием. У нас ведь ни бояр, ни графьёв каких-нибудь или донов – нет. Так будьте любезны, оставьте нам хоть интеллигентов.

Интересно, что интеллигенцию, как правило, отрывают от народа: вот, мол, есть народ, а есть – интеллигенция. При этом, опять же как правило, интеллигенцию можно оценивать, критиковать, ругать, народ же всегда – вне критики и вне подозрений. То есть народ – всегда хорош, а про интеллигенцию надо еще подумать.

На самом деле в данный момент на данной территории никого кроме народа-то и нет. Как ни покажется кому-то парадоксальным, однако интеллигент – это тоже часть народа. Как писала Анна Андреевна Ахматова – великая русская интеллигентка: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был».

Придуманное большевиками словосочетание «народная интеллигенция» – на самом деле бредово по сути. Интеллигенция всегда народная, потому что она – часть народа. Вы же не можете сказать: «Я пожал его человеческую руку», потому что рука – это часть человека.

Лучшая или не лучшая часть народа интеллигенция – вопрос обсуждаемый. Но то, что часть – безусловно. И поэтому требовать, чтобы часть принципиально отличалась от целого, – нелепо и глупо. Так же как нелепо и глупо оценивать эту часть в отрыве от целого.

Критикам интеллигенции хотелось бы объяснить следующее: если вы считаете, что интеллигенция – лучшая часть народа, тогда на ней действительно лежит определенная часть вины за то, что происходило с моей страной в XX веке: не предупредила, не объяснила, объяснила не то, вела не туда. Если же, с вашей точки зрения, она – худшая часть народа, то тогда почему вы от нее постоянно чего-то требуете? Действительно, у нас очень любят интеллигенцию ругать, не забывая при этом от нее что-нибудь потребовать.

Для меня лучшее определение интеллигентности дал все тот же Дмитрий Сергеевич Лихачев, который считал, что интеллигентность – это способность к пониманию, восприятию, это терпимое отношение к миру и людям. Кстати замечу, что Лихачев был убежден: для долголетия необходима тренировка не только физических, но и духовных сил. Душевная слабость ведет к физической слабости, утверждал академик, который умер, не дожив лишь двух месяцев до своего 93-летия. Это при том, замечу, что у него была немыслимо тяжелая жизнь – не дай Бог кому.

Кстати, определение выдающегося академика свидетельствует о том, что интеллигентность определяется не уровнем образования, а определенным пониманием жизни. Поэтому какой-нибудь, условно говоря, видный ученый может быть вполне даже и не интеллигентом, а полуграмотная бабушка из деревни относиться к миру и к жизни как подлинный интеллигент.

И последнее. Пожалуй, в этой книге не найдешь главы, в которой бы одно слово столь часто повторялось. Я понимаю, сколь часто употреблял здесь слова «интеллигентность», «интеллигент». Но что поделать: нет у этих слов синонимов. Вот практически у всех других имеются, а у этих – нет.

Быть может, в разговоре об интеллигенции – это и есть самый главный вывод, а?

…В восприятии большинства людей слова «интеллигентность» и «искусство» находятся где-то рядом. Пожалуйста. В «Многослове» они идут один за другим.

Поговорим, как говорится, за искусство.

Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины.

(Фридрих НИЦШЕ, немецкий философ)

Искусство… Искушение… Искусственный… Искусство – это искушение искусственным, так что ли получается?

В общем, так. И в первом «Многослове» именно такое определение и есть. Ведь любое произведение искусства (как и литературы, впрочем) рассказывает о том, чего на самом деле не существует; о тех людях, которые никогда на этом свете не жили.

В этом смысле Анна Каренина ничем принципиально не отличается от Колобка, а Раскольников – от собаки Баскервилей. Мы привычно вздыхаем: балет, мол, условное искусство. А драматический театр – безусловное, что ли? Когда Иван Иванович Иванов утверждает, что он – принц датский по имени Гамлет, тут как с условностью? Когда влюбленные на сцене долго поют (называется – опера) вместо того, чтобы попросту сказать: «Я тебя люблю» и отправиться на сеновал, – разве это не условное искусство, чтоб не сказать – искусственное? А ежели на драматическую сцену, обливаясь по?том, вываливаются люди в шубах, при этом дрожа и вздыхая: «Холодно здесь, не топлено», – это, что ли, не условно?

Один известный российский режиссер рассказывал мне, как ставил спектакль в Японии. В одной из сцен надо было пить водку. Режиссер попросил принести бутылку, наполненную водой. «Зачем?» – удивился актер. «У нас вода будет играть роль водки», – объяснил режиссер. «Но ведь, если водки нет, значит, есть условность, – продолжал удивляться актер. – Вы ведь все равно приглашаете зрителя играть в некую игру. Почему вам кажется, что, если из бутылки наливать воду, – зритель поверит, что это водка, а если просто сделать жест, будто вы наливаете что-то в стакан, – не поверит? Почему вы так не доверяете зрителю?» Режиссер не знал, что ответить, но понял, что степень условности бывает разной.

Художник ли, писатель ли, режиссер ли, актер ли всегда создает свою, не существующую на самом деле реальность и помещает в нее не существующих на самом деле персонажей. Разница лишь в степени условности: нам проще поверить в реальность Анны Карениной, нежели в «настоящесть» Колобка. Актриса, нацепившая на нос клюв, нам больше напоминает гадкого утенка, чем балерина в пачке – лебедя.

Искусство – это всегда авторский, то есть субъективный взгляд на мир. Даже пейзаж – абсолютно, казалось бы, документальный жанр живописи… Да что там – живопись! Даже по-настоящему художественная фотография – это мир, увиденный глазами фотохудожника, то есть созданный им.

Художник – в самом широком смысле этого слова – всегда интерпретатор мира, он сам создает картину жизни и приглашает нас туда: искушает.

Кстати, слово «искусство» имеет древнеславянские корни и происходит от слова «икус» – «испытание соблазном».

Искусство – это соблазнение иной, придуманной, ненастоящей жизнью.

Надо сказать, что подобный взгляд выработался у человечества не сразу. Поначалу искусство имело чисто практические цели.

Конечно, невозможно с уверенностью говорить о том, зачем первобытный художник высекал на камне изображение животных. И спросить, главное, не у кого. Однако большинство ученых предполагают, что не ради эстетического удовольствия наш дальний предок, отвлекаясь от охоты, начинал чего-то там высекать. Эти изображения имели хоть и магический, однако вполне определенный смысл. Первобытный человек был убежден: ежели он убьет нарисованное животное, то потом также легко уничтожит и настоящее. Нарисованное животное просто так ведь не победишь – тут тебе непременно необходим рисунок, но и этого мало! Нужны еще песни и танцы, то есть, простите, заклинания и ритуальные телодвижения. Значит, поначалу искусство являлось вовсе даже никаким не уходом от жизни, а попыткой на эту самую жизнь повлиять.

В Древнем Египте, думаю, вряд ли знали слово «самовыражение». И про искушение иной реальностью древнеегипетские критики тоже навряд рассуждали. Труд художника считался едва ли не священным, потому что перед ним ставилась конкретная задача: дарить бессмертие. Например, зодчий Хемиун – племянник царя Хеопса, руководил постройкой одноименных пирамид. Такой вот художник.

А попроще пирамид у египтян не было что ли произведений искусства? Были, разумеется. Но задача оставалась той же. Если вы посмотрите на портреты, выполненные египетскими художниками, заметите, что, с одной стороны, они очень здорово передают индивидуальные черты лица, а с другой – работы эти абсолютно бесстрастны. Это происходило не из-за неумелости художников, а потому, что на египетских портретах изображался человек, живущий не во времени, но идущий в вечность. А когда шествуешь в вечность – тут уж не до эмоций, разумеется. Египетские художники как бы помогали человеку обрести вечную жизнь. Причем, не в метафорическом смысле, как это произошло позже: типа художник обессмертил свою модель. А вполне, понимаешь, буквально.

С веками отношение к искусству изменилось, я бы сказал – кардинально. Но люди продолжали спорить: что все-таки в нем главное – польза или удовольствие?

Есть в Испании такой город – Таранто. В городе этом водятся неприятные создания – тарантулы, мохнатые пауки, которые кусают больно и ядовито. Жители Таранто были убеждены, что если танцевать безумный, страстный, быстрый танец, то яд тарантула выйдет из организма. Они были не так уж и наивны, как может показаться: ведь известно, что вместе с по?том яд может выйти из человеческого тела. Танец, смысл которого – вывести из организма яд, назвали, разумеется, тарантелла, и он весьма популярен до сих пор.

Вот нам всем хочется, чтобы искусство действовало на нас, как тарантелла. Посмотрели картину в музее или фильм, музыку послушали, и – опа! – всякая гадость, которую в нас нанесла жизнь, из нас вышла.

Древние греки вообще относились к искусству чрезвычайно серьезно: они придумали слово «катарсис», что по-русски означает «очищение». В принципе, логика тут та же, что и у тарантеллы: искусство может очищать человека, делать его другим, лучшим. Очищались ли, становились ли другими древние греки, посмотрев, скажем, трагедию Эсхила или Еврипида, – сказать не могу, свидетелей не осталось. Но раз придумали такое слово – «катарсис», значит, оно какой-то смысл для них имело.

Имеет ли оно смысл для нашего сегодняшнего зрителя? Как говорится в одной старой песне: «…и не то, чтобы да; и не то, чтобы нет». Конечно, искусство влияет на зрителя. Но так, чтобы ты очистился в древнегреческом понимании этого слова… Чтобы стал другим… Ну, бывает, конечно.

Во всяком случае, на вопрос: «Зачем художник искушает нас искусственной жизнью?» – всем хочется ответить: «Для пользы. Искусство, мол, очищает, отвечает на главные вопросы жизни. И все такое…»

Нам очень хочется, чтобы искусство было действенным. Чтобы посмотрел фильм или спектакль, и стал воистину иным.

Еще раз скажу оптимистично: так случается подчас. Иногда даже произведение искусства влияет на ход истории. Как случилось в Бельгии в 1830 году. Именно в этом году в Брюссельской опере была представлена опера французского композитора Даниэля Франсуа Эспри Обера «Фенелла» («Немая из Портичи»). Опера эдакого политического свойства. В ней рассказывалось о восстании неаполитанских рыбаков против испанского владычества. Опера так возбудила народ, что люди вышли на площади и устроили революцию, в результате которой Бельгия отделилась от Голландии. Однако надо признать, что произведения искусства с такой силой на народ все же влияют редко.

Искусство, как и литература, отвечает только на те вопросы, которые уже есть в человеке. Известно, например, что Владимир Путин решил стать разведчиком, посмотрев фильм «Мертвый сезон». Я тоже смотрел этот фильм, обожал его, однако мысли пойти работать в КГБ у меня не возникло. Ответы на свои вопросы я находил в спектаклях Захарова или Товстоногова: они убеждали меня в том, что занятие театром – одно из самых интересных на земле. После чего я поставил немало спектаклей.

Однажды матросы противолодочного корабля «Сторожевой» посмотрели фильм «Броненосец "Потемкин"». На капитана корабля Валерия Саблина и команду «Сторожевого» фильм произвел такое мощное впечатление, что Саблин решил устроить бунт. Дело, хочу вам сказать, происходило в 1976 году – в самый разгар советской власти. Саблин вывел корабль из Рижского порта и направился в Ленинград, чтобы встать рядом с «Авророй» и объявить свои требования о коренной реформе государственной власти. Естественно, мятежный корабль был остановлен, Саблин арестован, а впоследствии расстрелян. Если бы капитана третьего ранга Валерия Саблина (увы, несправедливо нами забытого) не возмущало то, что творится в СССР, фильм Эйзенштейна не произвел бы на него столь сильного впечатления. По отношению к жизни в СССР у Саблина были вопросы, один из которых вечный: «Что делать?» Картина «Броненосец "Потемкин"» дала ответ: бунтовать.

Человек устроен столь парадоксально, что чем старше он становится, тем меньше (а не больше) возникает у него вопросов к жизни. Как правило, с течением лет он убеждает себя в том, что жизнь – понятна, законы взаимоотношения с ней – ясны. Старость – это ведь вообще вычитание удивлений. (Те, кто рассуждает иначе, становятся философами, которых на протяжении всей человеческой истории – считанные единицы.) Поэтому именно в детстве и юности произведение искусства может оказать на человека едва ли не решающее действие.

Как-то наш знаменитый актер Олег Басилашвили, размышляя об одном современном спектакле, сказал мне: «Нормальный спектакль, вполне профессиональный. Но если бы в детстве я посмотрел его, а не «Синюю птицу» во МХАТе, я бы не стал актером». Вот ведь как! Ребенок посмотрел спектакль и понял, какую профессию ему надо выбрать!

Когда речь идет о произведении искусства или о прочитанной книге, зрители или читатели (а критики – так непременно) ставят вопрос: «А, собственно, о чем этот спектакль, книга или фильм?» Дорогой читатель-друг, если – вдруг? – подобный вопрос стоял или стоит перед Вами, я на него отвечу неким универсальным образом: любое произведение искусства, которое Вам нравится, – о Вас. А которое не нравится – не о Вас. Поэтому-то в оценке произведений искусства нет никак объективных критериев: кто-то видит в фильме или спектакле себя, свои проблемы, свои вопросы, а кто-то – ничего такого не замечает.

Тот самый древнегреческий катарсис возникает тогда лишь, когда произведение искусства рассказывает Вам о Вас такое, чего Вы либо вовсе не знали, либо знали, но боялись сами себе признаться в этом знании.

Получается, что все-таки главное в искусстве – польза, а не удовольствие? Как-то все очень по-русски серьезно. Развлекать что ли не надо?

Надо! И еще как! Во все времена существовало искусство, которое ставит самые важные вопросы бытия. И рядом – непременно! – чего попроще. Скажем, в средние века во Франции были очень популярны жонглеры, в Германии они назывались шпильманы, в Италии – гальярды, в России – скоморохи. Эти как раз развлекали. Иногда, правда, говорили и о серьезном: вспомните скомороха, гениально сыгранного Роланом Быковым в картине Тарковского «Андрей Рублев». Но это, скорей, российская традиция: у нас всегда смех сквозь слезы. В целом же задача жонглеров была одна – развлекать.

А рядом с этой развлекаловкой существовала церковная драма – она говорила как раз про сущностное, про главное, старалась, как могла, вызвать у зрителя катарсис.

Искусство для развлечения всегда раздражало и продолжает раздражать – тех, кто (условно говоря) уверен, что всех этих скоморохов-жонглеров-шпильманов быть не должно, а должна быть одна такая вечная церковная драма.

«Наше искусство, поставившее себе целью поставку потех для богатых классов, не только похоже на проституцию, но есть не что иное, как проституция». Знаете, кому принадлежат эти более чем современные слова? Льву Николаевичу Толстому.

Повторю еще раз: в России с искусством развлечения вообще всегда была напряженка. Неслучайно у нас в стране практически нет юмористов – все сатирики. Наши писатели пишут так смешно, что хочется плакать.

И когда сегодня мы с каким-то плохо скрытым восторгом говорим о резком падении уровня юмора, о том, что юмор стал пошлым, – надо, мне кажется, помнить два обстоятельства. Во-первых, пошлость – понятие относительное. А второе и, может быть, самое главное: у нас в стране вовсе нет традиции юмора – от любой шутки мы ждем не развлечения, а смысла.

Однако если представить себе, что искусство вообще перестанет нас развлекать, – подумайте, какая скучная жизнь начнется!

И то искусство, которое стремится привести нас к катарсису, и то, которое ставит своей задачей нас развлечь, – делают это с помощью создания искусственной реальности. Чем же отличается та искусственная реальность, которой искушает нас художник, от того мира, который окружает нас в реальности? Созданная художником – более гармонична. Реальный мир всегда не гармоничен, вот человек и стремится к искусственному в поиске гармонии.

Придуманный мир всегда гармоничней реального. Поэтому сам факт, что искусство существует, свидетельствует о том, что человек устремлен к гармонии.

В искусстве может меняться что угодно, однако, если оно перестанет быть гармоничным, оно перестанет быть искусством. Стремление создать гармонию – может быть, единственное, что остается в искусстве неизменным. Великий Леонардо да Винчи считал: «Наибольшей похвалы достойна та картина, которая имеет наибольшее сходство с изображаемым предметом». Интересно, что бы он сказал, увидев картины Дали? Но ведь даже в самых абстрактных произведениях тоже существует своя гармония. Лишь тот, кто ее видит, станет ею наслаждаться.

Мне кажется, что душа человека так создана, что она устает от дисгармонии окружающего мира, и поэтому искусство – лекарство. Искусствоведы обожают словосочетание «подлинное искусство», часто забывая об абсолютной субъективности этого понятия. Подлинным человек называет то искусство, которое влияет на его собственную душу. Вот и все.

Неслучайно деспоты всех времен и народов никогда не оставляли искусство в покое и настойчиво и страстно занимались им. Искусство всегда являлось для них не только, а может быть, даже и не столько элементом пропаганды. Властители всех веков и народов убеждены: искусство поможет создать ту гармонию, в которой, во-первых, отдохнет их собственная душа и которая, во-вторых, столь необходима народу.

Почему абстракционизм не мог прижиться в России ни при одном лидере КПСС от Ленина до Черненко? Только потому, что абстрактные картины мало прославляли деятельность КПСС? Но реалистические пейзажи тоже ничего и никого не прославляли, однако их разрешали с удовольствием. Мне кажется, это происходило потому, что любой тиран тянется к тому, что он лично считает гармонией. Гармонию разрывающегося мира, которая, без сомнения, существует в работах абстракционистов, эти деятели воспринять не могли, а потому запрещали.

И последнее. Помните, откуда в Древней Греции взялись девять муз, покровительниц искусства? Напомню: однажды Зевс провел девять ночей у дамы, после чего музы и родились. У греков как-то все споро делалось: каждую ночь строгали по музе. А кем же была дама? Мнемозина – богиня памяти.

Греки были настоящими мудрецами. Искусство и память всегда идут рядом. В самом широком смысле искусство – это эмоциональная память человечества. Оно беспристрастно свидетельствует о том, что в то или иное время, в той или иной стране считалось гармоничном. Эта гармония прошлого помогает нам понять наших предков куда лучше, нежели многие исторические трактаты.

Искусство – эмоциональная память человечества. Искусство – пример гармонии, который нам необходим, чтобы оставаться людьми. Искусство может отвечать на вопросы, если они есть в человеке, и даже порождать в зрителе катарсис. Наконец, искусство может развлекать…

Как все-таки хорошо, что древние люди начали рисовать на скалах! Они не знали, конечно, как далеко уйдет человечество от этих рисунков! Но они изобрели искусство, без которого – слава Богу! – человечество жить не может.

То, что древние люди рисовали на скалах, – это факт. А вот зачем они это делали, как я уже сказал, до конца не известно.

Вообще в мировой истории очень много всякого, что до конца не известно.

Короче говоря, пришла пора поговорить про историю.

История есть марш Бога через мир.

(Георг Вильгельм Фридрих ГЕГЕЛЬ, немецкий философ)

Как ни печально звучит, однако история – это то, чего нет.

Как так?! Что вы несете?! Какое право вы имеете ТАКОЕ говорить?! Вы – неуч! Есть великие историки, есть великие исторические исследования! А истории, получается, нет, что ли? Да кто вы такой, чтобы говорить так? Чтобы так говорить, кто такой вы? Кто вы такой вообще? И в частности – кто вы такой?

Спокойно. Давайте попробуем разобраться без придыхания.

Великие историки, конечно, были, есть и будут. Теперь только осталось выяснить, кто такие эти самые историки? Люди, которые знают абсолютную правду о прошлом? Нет конечно, ее никто не знает. Историки – это исследователи прошлого.

Ведь и само слово «история» заимствовано нами из греческого языка. По-гречески оно прямо так и звучало – «historia», и означало «исследование». Исследовать прошедшее время можно и нужно. И хотя Гегель утверждал, что история учит лишь тому, что она никогда ничему не научила ни один народ, все-таки при желании из истории можно извлекать уроки. К тому же, некоторые исторические исследования ужасно интересно читать.

Самое главное, читая исторические книги, не задаваться вопросом: «Как оно все было на самом деле?» Поскольку даже сами участники исторических событий на сей вопрос ответят по-разному, не говоря уж о последующих исследователях.

История – это исследование прошлого с субъективной точки зрения. В этом смысле она, безусловно, существует.

Кто был первым великим историком? Правильно: Геродот. Жил он в Греции и был не просто так себе Геродот, а – отец истории. И вот свою первую книгу этот отец начинает такими словами: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров, не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом».

Варварам не повезло: у них своего Геродота не нашлось. А ведь очевидно: то, что греческому Геродоту представлялось деяниями «великими и удивления достойными», какому-нибудь варварскому Геродоту показалось бы чем-нибудь совершенно иным. И если греческий Геродот на вопрос: почему велись войны? – отвечает так-то и так-то, то варварский бы непременно отвечал – сяк-то и сяк-то. Ну и как выяснить, кто из них прав? Кому, блин, верить? И как отыскать историческую правду, если известен афоризм «История пишется победителями»? Ведь по-другому эти красивые слова можно и так интерпретировать: история – это всегда вранье.

Как вы можете?! Что такое?!

Хорошо. Скажем мягче: односторонняя правда.

Абсолютно точно сказал об этом английский кинорежиссер Кен Лох: «Важно, чтобы история писалась нами, потому что тот, кто пишет историю, контролирует настоящее». Может быть, этот эпиграф предпослать всем историческим исследованиям?

Мой старший сын обучался в Бельгии, в обычной такой школе города Брюсселя. Так вот его учили, что один из главных результатов Второй мировой войны состоит в том, что американцам и западноевропейцам удалось предотвратить повальное продвижение коммунизма в Европу. Для меня, сына партизана Великой Отечественной, эта сентенция (употреблю обидное слово) звучит по меньшей мере странно. Но если вдруг положить руку на сердце, не возьмусь утверждать, что бельгийские педагоги прямо-таки совсем не правы… Во всяком случае, в этом выводе, согласитесь, есть определенный резон.

Пусть ученые мучаются в поисках точного и научного определения слова «история». Мне метафоры как-то ближе. Метафору, позволяющую, как мне кажется, понять суть истории, можно отыскать, разумеется, в Древней Греции.

Как-то на досуге великий Платон написал два довольно скромных, однако научных труда – «Тимея» и «Крития», в которых поведал о невероятном континенте Атлантиде.

И – понеслась! С тех давних пор историки всего мира со страстью спорят: был такой континент на самом деле или же его не существовало вовсе? Выдвигаются гипотезы одна другой невероятней! Некоторые доказывают, что материк был да сплыл – в прямом смысле этого слова. С тех пор разные ученые начали предполагать про Атлантиду разное: кто-то считал, что Платон под Атлантидой имел в виду Америку, кто-то предлагал искать следы исчезнувшего континента в Южной Америке, кто-то – в Северной.

Для меня Атлантида – и есть метафора истории. Конечно, что-то такое было, происходило, случалось. Но как происходило? По каким причинам? К чему привело? Ответа на вопросы нет.

Про некоторые события хотя бы можно, без сомнения, сказать, что они происходили, а про иные, замечу – исторические, даже этого нельзя утверждать.

Все знают, кто такой Иван Сусанин и чего он сделал: поляков завел в болото. Когда подвиг случился? В марте 1613 года. Где? В костромских лесах. Так. Секунду. Откуда в это время в костромских лесах взялись поляки?

Оказывается, в этом самом году Земский собор избрал на царствие 16-летнего Михаила Романова, который жил себе тихонечко в Ипатьевском монастыре, именно в Костроме. И поляки – по сути, террористический отряд – примчались в Кострому, чтобы Романова убить.

Сомнительная какая-то история… В ней многие сомневались, и даже великий историк Николай Костомаров. Очень уж много неясностей. Как поляки столь быстро узнали о новом царе и успели прибыть в Кострому даже стремительней, чем делегация Земского собора? Зачем понадобилось им убивать Романова? Хотели поставить на царствие своего королевича Владислава? Вряд ли… Польского короля Владислава IV за три года до этого, в 1610 году, семибоярщина признала московским царем, но с одним условием: принять православие. За три года Владислав в Москву не приехал, православие не принял, на царство венчан не был… И, наконец: как Сусанин умудрился утопить поляков в болоте в начале марта? Найти в это время в лесах незамерзшие, непроходимые болота очень тяжело, даже Сусанину.

Однако все это не имеет ровно никакого значения. Иван Осипович Сусанин – нам пример патриотизма и героизма. Он – легенда. А легенды и есть правда истории.

Какого, извините, рожна брали Бастилию? Ответ представляется очевидным: тюрьма ведь. Символ. Берем тюрьму, освобождаем наших братьев-революционеров – хорошее начало для революции. Теперь считаем, скольких освободили в результате штурма. Семерых. Кто да кто? Двое сумасшедших, которых тут же отправили в психушку, четверо фальшивомонетчиков да некий граф, посаженный за страшный грех кровосмесительной связи. Ну, буквально ни одного революционера! Ладно мы, но ведь и французский народ как взял Бастилию, так и убежден до сих пор, что захватил символ их, французского, самодержавия. День взятия Бастилии – по сути, день освобождения сумасшедших, фальшивомонетчиков и кровосмесителя – главный национальный праздник. И правильно! Потому что легенда всегда интересней правды, а потому – сильней.

В 1814 году Вальтер Скотт написал исторический роман «Уэверли». Это не просто так себе книжка, а первый исторический роман. С тех пор в прошлом вообще стало невозможно разобраться. Как мы, простые обыватели, изучаем прошлое? По книжкам да фильмам, не так ли?

Или вот еще – по картинам. Они ведь наглядней. Все знают картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Помните, как Грозный-то наш любимый все это проделал на картине? Бац, извините, по башке, – и все дела! Однако большинство историков убеждены: Грозный избил своего сына Ивана, и тот умер лишь через десять дней после этого. Десять дней отец ждал: умрет избитый им сын или выживет? Можно ли после такого не сойти с ума? Но мы об этом не думаем: картина Репина – вот самый главный для нас документ эпохи. А то, что между написанием картины и собственно убийством прошло 300 лет, – детали…

Я писал повесть о последних днях жизни Моцарта и, естественно, занимался вопросом: как же он все-таки погиб? Выяснилось много интересного. Например, что Моцарт вовсе даже не был катастрофически беден, во всяком случае, деньги на похороны у его семьи были, поэтому совершенно не ясно, почему его спешно похоронили в общей могиле, – ощущение такое складывается нехорошее, будто кто-то заметал следы. Оказывается, семейная жизнь Моцарта вовсе не была такой расчудесной, как мы привыкли думать, и жена Моцарта довольно скоро после смерти мужа вышла замуж за его ученика. И, наконец, ни один серьезный исследователь даже не обсуждает версию о том, что Моцарта убил Сальери, потому что, по большому счету, никаких оснований для такого жуткого поступка у Сальери не было. Но кого это все волнует после великого произведения Пушкина, замечательной пьесы Шеффера и потрясающего фильма Формана? Такая красивая история, такая чудесная легенда. Моя повесть выдержала несколько изданий, и некоторые рецензенты возмущались моим, как они писали, вольным обращением с историей. Они всерьез были убеждены, что история – это то, что написано у Александра Сергеевича…

«Сделайте нам красиво!» – по сути, это не высказанный призыв любого обывателя, который познает людей и события прошлых лет.

Марк Блок, знаменитый французский историк, утверждал: история – это наука о людях во все времена. Несмотря на безусловное уважение к этому достойному человеку – участнику французского Сопротивления, расстрелянному фашистами в 1944 году, – согласиться с ним не могу. Для меня, человека гуманитарного, наука – это то, что оперирует некими несомненными, безусловными фактами.

Если правда истории – это легенды, то мы имеем дело не с живыми людьми, а с героями легенд: с образами, если угодно – с символами. Причем, если это положительный символ, мы не обращаем внимания на те гадости, которые он сделал. Если отрицательный – не помним хорошего.

Сейчас мало кто знает, что знаменитый «народный автомобиль» «Фольцваген» был внедрен благодаря Адольфу Гитлеру, которому понравилась идея инженера-самоучки Фердинанда Порше. Именно Гитлер заложил первый завод по созданию машины. В 1972 году с конвейера сошел 15007034-й автомобиль «Фольцваген-жук», подтвердив, что этот автомобиль является самым массовым в мире. Но кто сейчас будет благодарить за это самого кровавого диктатора мировой истории?

Император российский Александр I вошел в историю как выдающийся реформатор, царь, при котором Россия достигла наивысшего могущества, победитель французов. Народ называл его Благословенным. А то, что он взошел на трон в результате переворота, когда был убит его отец – Павел I, так об этом что вспоминать? Тем более историки всегда с удовольствием напишут, что Александр смерти родного отца вовсе не желал и очень страдал, что так неловко все получилось… Кто же будет называть Александра I отцеубийцей? Он – реформатор, да и лично не душил…

Кто сейчас вспомнит, что Петр III – муж Екатерины Великой, уничтоженный ею, за недолгое свое правление успел закрыть Тайную канцелярию, которая открылась лишь при Бенкендорфе? Петр, по сути, на десятки лет истребил институт доносительства в России. Но история писалась победителями, то есть действительно Екатериной, и Петр остался в этой самой истории сумасшедшим, неприятным, совершенно пустым человеком. Потому что если он был иным, то как тогда оправдать переворот, в результате которого Екатерина взошла на трон?

Кто такой Жорж Дантес? Правильно: убийца Пушкина. Но нашего великого поэта он убил в 25 лет, а потом прожил еще 58, умер, когда ему было 83 года! Жорж Шарль де Геккерн дАнтес был серьезным политиком, Наполеон III назначил его сенатором. Но кого это все волнует? Историческая жизнь Дантеса закончилась в 1837 году на Черной речке.

Кто проиграл при Ватерлоо? На этот вопрос ответит любой человек: конечно, Наполеон. А кто его разгромил? Как имя того героя, который уничтожил величайшего полководца? А? Дорогой читатель? Молчите? Как же так! Проигравшего знают все, победителя – только знатоки?

Имя победителя – Артур Уэлсли Веллингтон. Выдающийся, кстати говоря, английский политик и полководец. Как и Дантес, он прожил 83 года, тоже занимался политикой, был даже премьер-министром. Однако имя это известно куда меньше, чем высокое имя Наполеона. А все потому, что хотя Артуру Уэлсли Веллингтону удалось разгромить Бонапарта, но у него не получилось главного: он не смог стать легендой истории.

Поскольку история – это легенды, то их просто необходимо использовать любым правителям для каких-нибудь своих нужд. Ничто так не помогает правителям, как адаптированная под их нужды, несчастная бессловесная история.

Скоро в российских школах появится учебник, который должен поведать нашим детям всю правду о самой новейшей истории 1945–2007 годов. Об этом учебнике много писали и спорили. В интервью журналу «Итоги» (28 июля 2008 года) соредактор книги, зав. кафедрой истории Московского педагогического университета Александр Данилов говорит такие вот слова: «…(в написании учебника) победила концепция Александра Филиппова, в основе которой лежала идея написания истории, которая могла бы воспитать школьников патриотами и гражданами… То есть на дилемму – учить ребенка на победах или на правде – ответ был однозначным: на победах, но не искажая исторической истины».

Слова практически крылатые! Ученый-историк прямо так и заявляет резко и нелицеприятно: мол, история – это не какая-нибудь там правда, а то, что должно воспитывать «патриота и гражданина». И, в сущности, он прав: если правда истории – это легенды, то пусть тогда уж эти легенды служат, чему надо, а не лишь бы чему…

Существуют ли в истории закономерности – вопрос сложный и очень-очень научный. Безусловным остается тот факт, что, как правило, закономерности того или иного события выявляются не до, а после того, как оно произошло. Я помню, как в 90-х годах прошлого века все вокруг орали, что налицо все признаки революции и логика исторических событий неминуемо ведет к тому, что случится переворот и гражданская война. Не случилось. В 1917 году мало кто предрекал революцию и тем более победу большевиков. Случилось.

И уж совсем нет никаких закономерностей в том, кто именно попадает в историю и чье имя переживает века. Ладно бы в нее попадали только те, кто делает что-нибудь великое – великое хорошее или даже пусть великое плохое. Так нет же! Иногда становятся бессмертными имена тех, кто, казалось бы, ничего стоящего не сотворил.

Жил да был в Англии в XVIII веке некий граф. Ничего особенного собой не представлял да еще и боролся изо всех своих графских сил с американскими революционерами. А в перерывах между битвами обожал развратничать да в карты играть. И вот однажды сидел он за карточным столом целые сутки! Есть захотелось, естественно. Приказал слугам принести два куска поджаренного хлеба, а между ними – холодное мясо. Граф носил имя Сэндвич. Его имя присвоено бутерброду под названием «сэндвич». (Собственно, в переводе с английского «сэндвич» и «бутерброд» – буквально одно и то же.) Произнося это слово, мы не знаем, что называем имя графа. Однако согласимся: мало в истории найдется имен, которые упоминались бы нами столь часто, как имя этого развратника и картежника.

А с другой стороны… Весь мир видел, как на Параде Победы 9 мая 1945 года советские солдаты бросали фашистские знамена к Мавзолею, а между тем, человек, который это придумал, в историю не вошел. То есть он знаменит как историк, но мало кто знает, что одна из главных в XX веке не только пропагандистских, но и режиссерских находок принадлежит Евгению Тарле.

И самое последнее. Не мои слова. Слова политика и философа Александра Николаевича Яковлева. Я знаю, что к этому человеку относятся по-разному (я лично с огромным уважением), но дело не в этом. Как бы к нему ни относиться, эти его слова безусловны и очень важны: «У истории судей нет».

Запомнить бы… Я понимаю: есть или нет подлинная история – вопрос спорный. Отлично. Подумаем. Поспорим.

А сейчас перейдем к новой букве и поговорим о том, чье существование безусловно и ни у кого никаких сомнений не вызывает.

Поговорим-ка, друзья мои, о коррупции.