В эпоху модернистов, символистов, акмеистов, футуристов Куприн не стеснялся быть реалистом, но в драгоценную раму его рассказов и повестей заключены не пейзажи и не жанровые сценки, не портреты, а сама жизнь. Кажется, в его страницы можно войти, как вошла в свое зеркало Алиса. Только Кэрролл писал о странном, а Куприн – о повседневном. И это повседневное нравилось ему. Вот уж кем не был Куприн, так это интеллигентом. Хотя по образу мыслей (неприязнь к власти и уважение к мятежникам и революционерам), по среде обитания (после 1900 г.), по костюму и занятиям (опять-таки после 1900-го) к ним принадлежал. Но – никакой тоски, никакого презрения к жизни, никакого пепла в глазах. Как его «авеша» (то есть воплощение в художественном образе героя), пьяница, но лирик и идеалист офицер Назанский из «Поединка», он цепко и страстно любил всякую жизнь. И пожил много и пестро, и отнюдь не в кабинете за письменным столом. Пожалуй, только Горький хлебнул больше из пенной, хмельной кружки реальности. «Университеты» Куприна отличались от горьковских и гриновских разве что тем, что он не был босяком, не бродяжничал. А так чего только не было! Куприн служил в армии, причем вошел не только в быт своего офицерского сословия (бедных «армеутов» ниже штабс-капитанского чина), но и влез в шкуру солдата – и в «Поединке», и в «Ночной смене», и в «Дознании», и в «Походе», и даже в «Юнкерах». Он профессионально ловил рыбу с солеными греками, браконьерствовал, грузил арбузы, был репортером, рабочим на металлургическом заводе, репетитором, провинциальным актером из «маленьких», охотился, подрабатывал псаломщиком, пытался лечить и учить крестьян, играл в карты. И такова сила его пера, что мы готовы поверить даже в то, что он крал лошадей, был японским шпионом, сутенером, лакеем, художником, растратчиком казенных денег, евреем из местечка, мелким чиновником и циркачом. А когда он пишет о древнем мире, о царе Соломоне, царице Савской и возлюбленной царя Суламифи, то кажется, что он сидел где-то рядом в винограднике, а с царем Соломоном просто дружил.

Есть у Куприна ряд фантастических рассказов о том, чего не было и не бывает («Жидкое солнце», «Звезда Соломона»), но они тоже предельно реалистичны, и эффект присутствия там таков, что начинаешь верить и в уничтожение Эквадора вулканом, и в древние заклятия. Рассказы Куприна хрустят на зубах, как арбуз или яблоко, пахнут конским потом, хорошими духами, клубникой, морем, смолой, хвоей, горячей сдобой и детскими пеленками. Гением Куприна не назовешь, но Мастером он был. И имел двух Маргарит официальных и множество неформальных. Этот реалист был нежным и целомудренным идеалистом, искал человечность и с фонарем, и со свечой, и при дневном свете, был чисто русским типом со своей широтой, добротой и удалью, типом, вымершим и умерщвленным в советском гадюшнике, и, конечно, обольщался революционными идеями, мало что в них понимая, кроме романтики. Как ему, с такой жадной до истины, доброй и простой душой (и без особого книжного образования), было не вляпаться в главное заблуждение ХХ века – в народническую, инсургентскую Утопию? Александр Иванович Куприн был из мелкопоместных, обедневших дворян, а они умеют радоваться жизни, «выходить в люди» и склонны спасать человечество, как вообще все русские дворяне, начиная с Радищева и очень не бедных декабристов.

Родился писатель 7 сентября 1870 года в городке Наровчат Пензенской губернии. Городок был самый унылый, безводный, знаменитый разве что своими решетами и бочками. Семья была самой прозаической: отец служил мелким уездным письмоводителем. Скупая, пошлая жизнь. Уж конечно, быт мелкой чиновничьей сошки с ее постоянной нуждой и ничтожными радостями («Святая ложь», герой «Звезды Соломона» Цвет, «Исполины») был списан с уклада собственной семьи, но выдумщик Куприн нашел прелесть и в этой жалкой провинции. Одна только мистическая, ритуальная ловля раков чего стоит! (Из рассказа «На реке».) «Раковецкий», «Рачитель», «Раковский» – так и хочется бежать ловить ночью раков. И жил в тех тихих краях в XVII веке страшный разбойник Булавин, заточенный Богом в подземелье до Страшного суда, а в воробьиную ночь бродящий по лесам с дубиной из цельной сосны… Кажется, сам Куприн поверил в мифический визит в Наровчат императора Александра I. И мы верим вместе с ним: уж очень достоверно.

Мать рано овдовела, осталась без средств и жила так, как пишет Куприн в рассказе «Река жизни»: приживалкой, «салопницей», в унижениях, из милости. И ребенок вдоволь нахлебался этих унижений. Отсюда и «левый уклон». Куприн не озлобился, однако приобрел нежную, глубокую, избыточную почти человечность. Потом мать писателя пристроилась в казенный вдовий дом (в Москве на Кудринской площади), что давало ей кусок хлеба (и даже севрюги) и кров; пожалуй, даже комфорт в определенной дозировке. Сын сначала жил при ней, потом его удалось пристроить в сиротский пансион «на все готовое». Да, вдовы, сироты, больные и престарелые хорошо призирались «кровавым царским режимом». Заботилось государство, заботилось земство, заботились великие князья и княгини, заботились о рабочих предприниматели, много жертвовали на социалку купцы-меценаты. Как в рассказе «На покое», где просвещенный купец даже основал приют для престарелых актеров (хотя эта профессия считалась, в сущности, греховной). Хотите знать, как жили во вдовьем доме? Вот вам рассказ «Святая ложь». Тихая, чистоплотная старость, питание, обслуживание, уход, утешение религии (своя церковь). А сиротский пансион – это «Храбрые беглецы». И Куприн – это, конечно, пылкий и храбрый фантазер Нельгин, вечно в конфликте со старыми девами – воспитательницами, и влюбленный в великодушную попечительницу – княжну. Однако в этом пансионе Александр не стал ни тряпкой, ни бабой и приобрел достаточно знаний, чтобы поступить в кадетский корпус. Бесплатное обучение, питание, обмундирование, крыша над головой. И военная карьера – на 14 лет. Без денег сирота иначе не мог выбиться в люди. Никто не рассчитывал, что маленький Сашенька сделает блестящую карьеру писателя.

По «Кадетам» («На переломе») выходит, что жизнь в корпусе была просто адом. «Деды» (или «старички») издевались над младшими как хотели. К тому же Куприна один раз высекли, и этого унижения и насилия над личностью он, рыцарь и настоящий мужчина, не мог забыть до старости. После корпуса юноша перешел в Александровское юнкерское училище в Москве. О нем он отзывается с восторгом, правда, уже в Париже: повесть выходила по частям, с 1928 по 1932 год. Честь, долг, братство, роскошные балы в Екатерининском институте для барышень-дворянок, куда приглашали юнкеров… Красивый мундир, первая (и вторая) любовь, забота старших о младших («фараонах»). Уже никакой «дедовщины», никакого «цуканья». Каток, масленичные гулянья. Возможность выдвинуться и «далеко пойти» (хотя, конечно, не в гвардию, в гвардии без денег делать было нечего). Однако способный и старательный юноша мог поступить в Академию Генерального штаба – а это была уже карьера – и приобщиться к «высшему свету», даже увидеть царя можно было для бедного провинциала только через этот военный и патриотический искус. Чистые, храбрые мальчики, боготворившие императора (тогда как раз Александра III). «За веру, царя и Отечество!» – для них это было интимно, искренне и сокровенно. «Жизнь – Родине, честь – никому». Убожество кадетского корпуса, деградация и пьянство провинциального гарнизона – и между двумя каторгами эта роскошь, этот изыск – юнкерское училище, иллюзии, надежды… Сакральный холод присяги, горячее желание умереть за Россию на поле битвы. И реальная смерть этих верных присяге детей, которые одни защищали от большевиков Москву…

Но не был приспособлен Куприн для военной жизни с ее четким регламентом и муштрой, сачковал он в корпусе, и первый рассказ написал именно там, и даже опубликовался. Это была чушь, но занятная. Поэтому вышел он из корпуса не в первых рядах и загремел подпоручиком в 46-й Днепровский пехотный полк, стоявший в самом захолустье Подольской губернии – Проскурове и Волошске (по-нашему – Мухосранск). И здесь стало уже не до «Фиалок». Так называется самый трепетный, прекрасный, целомудренный рассказ о пробуждении юной души блудного курсанта, выпускника кадетского корпуса, сбежавшего в парк (вместо подготовки к экзаменам) и влюбившегося в деву из высшего света, встреченную в аллее… Александровское училище Куприн окончил в 1890 году. Праздник кончился, начались суровые «армеутские» будни. Они с достоверностью ночного кошмара представлены в «Поединке» (акме), «Прапорщике армейском», «Дознании», «Ночной смене», «Свадьбе». Да простит мне тень Александра Ивановича, но я думаю, что он, по своему обыкновению, увлекся и кое-что присочинил. Если бы все это было настолько мрачно и безотрадно, никто из офицеров службой в полку не дорожил бы, все бы разбежались в отставку. А солдаты, будь они все такие, как дебил Хлебников, в 1914 году ни одного сражения бы не выиграли. Если кто помнит «Поединок», то тонкий и интеллигентный подпоручик Ромашов пил водку, имел грязную связь с полковой мессалиной Раисой, бил баклуши, выполнял свои обязанности спустя рукава, не готовился в академию, зато много мечтал и презирал «среду», то есть армию. Но тот же А.И. Куприн, издавший в 1905 году «Поединок» (антиармейский памфлет), писал в «Юнкерах» в начале 1930-х из Парижа совсем другое и даже восхищался, какие молодцы-солдаты – бравые, храбрые и ловкие – выходят из деревенских «вахлаков». Мясной порцией и рационом вообще (щи с убоиной) тоже восхищался, да и солдатский обед в «Свадьбе» нареканий не вызывает: и мы бы с вами покушали из ротного котла. Валентин Катаев в своей повести «Белеет парус одинокий» писал, что у солдат оставалась пропасть черного хлеба и каши, и они раздавали все это нищим через окно казармы (вот Гаврика Черноиваненко осчастливили). Я думаю, что непоседе и литератору Куприну армия была противопоказана, вот он на ней и выместил все, что претерпел от муштры и субординации. Для свободного человека казарма – не лучшее место работы. Интереса к военному делу у Куприна не было. В училище не стал отличником, в Академию Генштаба провалился. Чуть с голоду в Петербурге не умер, пока свои суточные получал (рассказ «Блаженный»). Большой писатель по военной части оказался looser’ом, а looser’ам не нравится то ремесло, в котором они не преуспели. Кстати, две полуповести, еще слишком красивые и мелодраматические, но уже со сверканием незаурядного таланта, он печатает, когда еще тянет армейскую лямку. Это «Впотьмах» («Страсти-мордасти») и «Лунной ночью» (ужастик). По-настоящему сильный рассказ появится только в 1902 году. Это «На покое», об отставных актерах, доживающих свой век в убежище от щедрот купца-театрала. Здесь уже правда, и мастерство, и горечь. А в 1904 году пойдет на нерест большая литература, пойдет косяком и останется в веках: «Белый пудель» (тяжкая судьба уличных артистов); «Мирное житие» (презрение к анонимщикам и доносчикам); «Корь» (гениальная отповедь русским националистам); «Жидовка» (восторженная ода еврейскому народу, с завистью и с восторгом, что во времена черты оседлости и 5 % нормы было смело и незаурядно).

Куприну 34 года. Он состоялся как всеми признанный писатель, у него завелись деньги, семья, он дружит, как равный, с Чеховым, Буниным, Горьким. Но он не в силах сидеть в петербургской квартире и общаться только с «приличным обществом» (кстати, так назывался рассказ 1904 года; ух и задал же этим ломакам и трусам, приспособленцам и лицемерам искренний и простой Куприн!). Он по-прежнему мотается по стране, ловит рыбу с греками в Балаклаве, имеет сети и свой пай на баркасе (1907–1911 гг.).

А когда он вышел из полка в 1894 году, пришлось репортерствовать, чтобы прокормиться. Но это вам не фортификация, это интересно, и из Куприна выходит довольно-таки злоязычный «журналюга». Занимался он этим преимущественно в Киеве. Отсюда нежная любовь к Малороссии: малороссийской колбасе, горилке, салу и даже «красоте и семейственности малороссийских женщин». Александра Ивановича женщины любили. Еще бы! Красивый, сильный, добрый, благородный, всегда готов помочь. Что-то вроде пастора. Репортер Платонов из «Ямы» (эпос публичного дома) – это же автопортрет. Но не был Куприн ни гулякой, ни бабником, хотя с ним дружили и проститутки, хотел он семьи, тихого, скромного и теплого уюта. И в 1901 году женится он на Машеньке, Давыдовой Марии Карловне, которая моложе его на 11 лет и отчасти немка: очень аккуратная и организованная. В 1903 году рождается дочь Лидия, но Машенька, методичная Машенька, не могла примириться с тем, что ее муж, признанный литератор, которого одобрил и читал сам граф Толстой, не сидит в кабинете, а продолжает проходить свои «университеты» по всей стране: грузит арбузы, бывает в публичных домах, знается с рыбаками, извозчиками, нищими, матросами. Ее волновало, с кем ее муж проводит дни (и особенно ночи). Волновалась она зря. Куприн не был циником. Его нежное, возвышенное, трепетное отношение к любви было сродни подходу к этому делу средневековых паладинов. Потому он и боролся пером против проституции. Но чтил в проститутке личность и женщину и считал ее способной испытать чистую любовь. Куприн был просто сказочно хорошим человеком. Но Мария его не оценила. Зато оценила Елизавета Морицовна Гейнрих (тоже немка, но Гретхен). Оценила она его в 1907 году, но Мария решила сделать бяку и развод не давала до 1909 года. Гретхен ждала венчания два года, а это высшее доказательство преданности и любви. Она прошла вместе с Куприным до конца его нелегкий путь, она родила ему двух дочерей: Ксению в 1908 году (она доживет до наших дней, то есть до 1960-х, и станет биографом отца) и Зиночку в 1909 году (крошка умрет в 1912-м). Куприн, кстати, не был народником: народ он знал, умел находить общий язык, понимал его загадочную славянскую душу, любил, боялся и потому не обожествлял. Что до любви, то здесь они с Буниным и Тургеневым составляют прелестное трио идеалистов и мистиков на фоне циников Толстого, Чехова и Достоевского, которые слишком пристально посмотрели на предмет и во всем разуверились. Вклад Куприна – это, конечно, «Суламифь» и «Гранатовый браслет». Ну еще и Грина можно к ним в компанию, но это уже за пределами земной реальности.

Куприн был снисходителен и сострадателен к обычным, живым людям, не ставя их на ходули. Он прощал, отличаясь этим от мизантропов Чехова и Достоевского, которые обывателей остро и тонко ненавидели вместе с обыденностью, ведя против жизни настоящую войну. А Куприн понимал и околоточного надзирателя, полицейского, коего ненавидели все интеллигенты. Доказательство – в рассказе «Путешественники». Он понимал революционерок («Гусеница», «Морская болезнь»), шулеров («Ученик»), босяков, конокрадов, проституток, чиновников мелкой руки, аристократов и офицеров, солдат и детей. В сущности, психолог и землепроходец Куприн был нашим российским Артуром Хейли – романистом на темы о профессиях и профессионалах. Сравните. «Отель», «Окончательный диагноз», «Аэропорт», «Деньги». Но далеко Хейли до Куприна. Один быт и человеческие отношения, ремёсла и нравы. Нет идей, нет идеала. Поэтому Куприн – классик из Храма, а Хейли – автор с книжного лотка.

Хотя на Западе Куприн если и котировался, то в 1905–1907 годах, когда интересна была Россия, сначала вляпавшаяся в Русско-японскую войну и проигравшая ее, а потом устроившая «бессмысленный и беспощадный бунт» пополам со всеобщей политической стачкой. Баррикады, индивидуальный террор, боевики, виселицы и расстрелы, а потом вдруг почти парламент и свободы с правами. Куприн вошел в моду, его «Поединок» стал яичком к Христову дню. Писатель попал даже под гласный надзор полиции, и его заставили в 24 часа уехать из Балаклавы, где он мирно ловил кефаль. Куприн не полез далеко в революцию, не стал воспевать террористов, баррикады и адские машины, как Леонид Андреев или Грин. У него хватило вкуса. Он еще понимал народников и «книжных» социалистов («Морская болезнь»). Он был снисходителен к женщинам («Гусеница»), восхищаясь самоотверженностью и жертвенностью «товарища Тони», справедливо полагая, что все эти Геси Гельфман, Софьи Перовские, Маруси Спиридоновы и сестры Фигнер не ведали, что творили, готовы были отдать жизнь (и отдавали), любили правду и народ, а действовали так безумно, потому что были дуры. А с мужиков другой спрос, мужики соображать должны. Милая дура-идеалистка – это красиво, а мужик-дурак с бомбой – это стихийное бедствие. Пусть простят Куприну феминистки (тоже дуры). Куприн пожалел матросов, сгоревших на «Очакове», но Шмидта не воспевал. Куприн ненавидел ретроградов и подлецов, холуев и тиранов («Исполины», «Царский писарь»), и это правильно. Его кредо из шестого тома зеленого собрания сочинений – это «всегда быть на стороне меньшинства». Близоруко, но благородно. Куприн жил и умер дворянином, у него была честь.

Современники забыли Куприна, нынче он опять на периферии, как после 1907 года. А зря. Он дал такую затрещину квасному патриотизму, поняв и оправдав японского шпиона («Штабс-капитан Рыбников») и защитив сепаратистов всех сортов, от поляков до чеченцев («Бред»)! Он еще в 1910 году понял все про народ и предсказал красный террор, ГУЛАГ, ВЧК, уничтожение образованных и имущих классов общества («Попрыгунья-стрекоза»). «Вот стоим мы, малая кучка интеллигентов, лицом к лицу с неисчислимым, самым загадочным, великим и угнетенным народом на свете. Что связывает нас с ним? Ничто. Ни язык, ни вера, ни труд, ни искусство. В страшный день ответа что мы скажем этому ребенку и зверю, мудрецу и животному, этому многомиллионному великану? Ничего. Скажем с тоской: „Я все пела“. И он ответит нам с коварной мужицкой улыбкой: „Так поди же попляши“. Только один Бог знает судьбы русского народа… Ну что ж, если нужно будет, попляшем».

Февраль внушил Куприну великие надежды, но он был мудр, ничего не написал, потому что предвидел конец. Конец пришел скоро: Куприна арестовали и потащили в военно-революционный трибунал за какой-то памфлет, где усмотрели теплые чувства к брату царя Михаилу Александровичу. Сидел три дня. Понял все. Его выпустили: помог «Поединок», помогли Горький и Луначарский. С Горьким он потом все равно порвет. Печататься было негде. Не было уже журналов «Серый волк», «Весь мир», «Новый мир», «Мир Божий», «Современный мир». Не было газет «Утро России», «Речь», «Русь». Не было альманахов «Шиповник» и «Земля». Куприн знал жизнь. Он замаскировался, наговорил кучу ерунды на могиле Володарского и бежал за границу вместе с женой и дочерью Ксенией. В Париже обнаружил вдруг, что французы – рационалисты. Этот пылкий и непрактичный романтик не прижился во Франции. Бедствовал, тосковал, писал не о политике – о прошлом или о французах и коллегах-эмигрантах («Жанета. Принцесса четырех улиц», «Гемма»). К нему подъехали посредники, звали в СССР, обещали черт знает что. (Как Бунину. Но Мережковского даже не звали, они с Гиппиус считались неисправимыми врагами.) Страшно хотелось умереть на родине. Пожить там хоть чуточку. Но Куприн все знал – в отличие от Цветаевой. Вот смотрите, не замеченное советской цензурой 1957 года, вошедшее в шеститомник (уровень «Архипелага»): цикл «Мыс Гурон», глава «Сильные люди». История продольных пильщиков, работяг, умелых русских крестьян, «зашибавших» по три рубля в день. В 1929 году Куприн пишет, что их «давно вывели из быта в расход. Еще бы! Маленькие буржуи! Кулаки!».

Это был блеф, но Куприн умел играть в карты. Он обыграл большевиков, он их «развел». Дочь Ксению оставили в Париже, ею рисковать не стали. Она вернется в 1957 году. А Куприн с женой возвратились, но власть мало что с них поимела. Кормила, дала дачу в Голицыне, запустила пару фильмов «по мотивам», издала еще раз. А Куприн не написал ничего, кроме короткого рассказа «Москва родная». И – ни слова о Сталине, о строе, о политике. Восхищался детскими садами, парками, любовью к Пушкину, молодыми офицерами. Плакал и давал автографы. Они вернулись весной 1937-го, а 25 августа 1938 года Куприн уже умер. Конечно, это не геройский путь Бунина и Мережковских-Гиппиус. Но и не предательство. С него поимели меньше, чем с Пастернака.

Есть у Куприна рассказ «Сны» 1905 года. О том, что он сидит перед камерой пыток или перед дверью в ад, слышит крики, видит огонь. Дверь открывается, и тогда входит покорно очередной. И вот очередь Куприна, но он просыпается. Вернуться – это была азартная, рискованная игра. Но писатель выиграл. 25 августа 1938 года он вовремя проснулся.

Автор повести много работал в газетах, но «черное газетное дело давно уже опостылело ему» и он решил перекинуться на прозу. Темой взял бардак. А что, это благодарная среда.

Дело было в Киеве лет эдак сто назад. Этот город и посейчас остается столицей веселых мужских приключений. Но у автора другой взгляд на вопрос, для него происходящее в бардаке – «кошмарная, скучная, дикая… русская оргия… райские ночи, во время которых уродливо кривлялись под музыку… пили и жрали как свиньи». Ну и дальше в таком духе; автор словно задался целью вызвать в читателе отвращение к бабам и вообще к этому делу.

Но что-то ему и нравится. Вон он описывает девицу с псевдонимом Сонька-Руль «с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек». Сонька вообще выписана персонажем «мыльной оперы», она поставлена в ситуацию сериала: «Пришел [ее] постоянный гость, любовник, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она… грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви».

Да, кроме того, «он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью… его набожная душа содрогалась… но тем не менее любовь была выше всего».

Забавно, что когда гостя отводят к даме в комнату, ему желают приятного аппетита… Потом еще клиенты за каким-то хреном целуются с продажными девицами взасос.

Ну и много разговоров с проститутками о причинах их падения. Некоторые клиенты зачем-то любят про такое расспрашивать и слушают в ответ всякое вранье. Один мой знакомый непременно такими своими вопросами типа «Как же ты дошла до жизни такой?» доводит даму до слез, она начинает рыдать, и тут у него поднимается желание, вот ведь извращенец!

Что же касается автора повести, то он уверяет, что сам дамами не пользовался и всего только дружил с ними и болтал за жизнь. Конечно, такая позиция не очень комфортна, и если он не врет, что именно так и было, то, конечно, логично очернить действительность, чтоб не чувствовать себя дураком.

По ходу сюжета компания интеллигентов после пьянки с приличными девушками, которые в те времена как-то очень неохотно давали (не дали и на этот раз), поехала к девкам. Приехав, они долго и нудно ведут скучную беседу «о торговле женским мясом, о белых рабынях, о разъедающей язве больших городов… старая, всем надоевшая шарманка!». Хороши наблюдения автора. Он пишет о «глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна… каторжникам и проституткам». Я, кстати, давно уже пустил в оборот фразу «Она ведет себя, как проститутка», то есть у нее манеры, она думает, что сказать, не болтает лишнего, ну и вообще.

Секс-работницы же между собой беседуют на особой своей б…ской фене, к примеру: «Не звони, метличка, метлик фартовы». Феня эта – надо же – представляла собой «дикую смесь из еврейского, цыганского и румынского языков и из воровских и конокрадских словечек».

А интеллигенты все о своем: о пути русского человека и что он слишком широк… И еще: «…душой отдыхаешь среди молодежи (да старух-то и не с руки держать в таком заведении! – И.С.) от всех этих житейских дрязг… Эта вера в святой идеал, эти честные порывы!..» И дальше как по писаному: «Кельнер, шампанскава-а!»

Один студент из компании наслушался этих речей, выпил еще и забрал одну проститутку домой. Но не на ночь, а на перевоспитание. По-братски, платонически. Забрал, потом, разумеется, она к нему залезла в койку – дело молодое.

Тонкое наблюдение, тут можно прослезиться. Студент говорит своей проститутке: «Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы».

Ладно, братские отношения не удались, ну и что? Студент все равно учит свою подружку наукам и ремеслам. Он ее вынуждает к изучению марксизма, вот ведь красота! Эту дисциплину ей преподает другой студент, Симановский, который на самом деле хочет с девкой не марксизма, а простого секса, правда, не на уровне товар – деньги – товар, а потому что он такой красавец, ну, вы знаете эти разводки.

Потом воспитанница студенту надоела: «Она заедает мою жизнь, я пошлею, глупею, я растворился в дурацкой добродетели; кончится тем, что женюсь на ней…» И он, придравшись к какой-то ерунде (его дружок Симановский ее, как известно, домогался под прикрытием марксизма), выгнал девицу, хотя она и не дала марксисту, в конечном счете обратно в бардак. Как говорил другой автор, «души прекрасные порывы!». Иногда-таки их надо душить, а то они ими вымостят дорогу известно куда.

Потом действие перекидывается в поезд, в котором едет Семен Горизонт с кучей б…дей и женой. Эту жену он – что твой Петя Листерман, он же Очкарик, который за деньги знакомит современных олигархов с девушками, – после продал за хорошие деньги. Петя ее, может, и не продавал, но так рассказывает, и это красиво. Не из книжки ли, которую мы сейчас разбираем, он взял этот заход? «Он (в данном случае Горизонт. – И.С.) в совершенстве знал вкусы всех своих высокопоставленных потребителей: одни из них любили необыкновенно причудливый разврат (ну вот интересно, что же считалось таковым сто лет назад? – И.С.), другие платили бешеные деньги за невинных девушек, третьим надо было выискивать малолетних». Не знаю насчет клиентов Горизонта, но в случае с Очкариком можно было б и фамилии тут назвать…

Горизонт «к женщинам был совершенно равнодушен». Не оттого ли, не отсюда ли сводник в фильме «Глянец» изображен «голубым»?..

Хорош и висящий на стене бардака в рамке «Свод правил и постановлений, касающихся обихода публичных домов». Там говорилось о «еженедельных медосмотрах», о том, что «заведение не должно располагаться ближе чем на сто шагов от церквей, учебных заведений и судебных зданий».

Под занавес главная б…дь, конечно, спрашивает репортера, который и есть автор повести: «Есть Бог или нет?» Не могла она не спросить по закону жанра. Особенно идя вешаться. А интеллигент тоже, как вы понимаете, не мог ответить прямо, не такой он простой парень! Ни то ни се, короче. С той же четкостью ответил он и на вопрос о наличии ада и рая.

Б…дь и не удивилась, она уж немало повидала интеллигентов в своем бардаке и многого от них не ждала.

Она повесилась. Потом еще несколько ее подружек плохо кончили. А дальше «двух драгунов обсчитали в рублевом заведении (то, про которое речь, двухрублевое, кстати. – И.С.), избили и выкинули ночью на улицу». Неважный в России сервис, что и говорить, наверное, с этим ничего нельзя сделать ни при каком режиме… Солдаты добрались до казармы, подняли товарищей, которые как раз гуляли на полковом празднике, те решили отомстить за однополчан, ну и так слово за слово три дня подряд громили бардаки по всему околотку, вспарывая перины, кроша рояли, убивая швейцаров и выгоняя девок голяком на улицу. Довольно глупо. Ну что сказать, русский бунт, бессмысленный и беспощадный… Революция! Видите, солдаты сами разгромили публичные дома, и с тех пор им приходится насиловать друг друга и предаваться прочим ужасам «дедовщины»… Проститутки, конечно, никуда не делись, они просто перешли на другой режим работы – стали неорганизованно работать на улицах.

Толстой прочитал эту повесть и сказал: «Очень плохо, грубо, ненужно грязно».

«К сожалению, мое перо слабо», – ответил на это автор. А что ему было делать? Написано – и с плеч долой…

Зачем писал вообще?

В последней строке автор, Александр Иванович Куприн, сообщил, что эту повесть (она называется «Яма») он «посвящает юношеству и матерям».

Иными словами, он подгонял решение задачи под ответ в конце учебника.

А это как-то не очень интересно.