ПАРУС! СЛОМАЛИ ПАРУС!

Валентин Катаев лежит недалеко от стен нашего Храма в славном тенистом уголке. В своей жемчужине, в лучшей повести «Белеет парус одинокий», он сам описал могилу, которую ему хотелось бы иметь.

Мы ему ее предоставили за бесспорный талант детского писателя и за достижения лучшего (первого и последнего «мовиста») создателя классных исторических эссе для взрослых уже в безопасные 60—80-е годы. К тому же циник, жуир и бонвиван Валя Катаев вкусно жил, сладко ел и спал, служил большевикам, ездил на ту роковую экскурсию на Беломорканал с гидом Горьким и потом засветился в той жуткой книге отзывов, в красивеньком рекламном проспекте о канале с человеческими черепами на дне. Но доносчиком и катом он не был. Поэтому Храм сверкает золотыми куполами и крестами совсем недалеко. Чугунная ограда, печальный темный кипарис, опустивший крылья мраморный ангел, лабрадоровый склеп. Ползают кладбищенские улитки, лаврики-павлики, стирая позолоту с мраморной надгробной доски. Золотыми буквами на ней написано: «Здесь лежит Валентин Катаев, он же Петя Бачей, брат Павлика (Евгения Петрова), друг Гаврика Черноиваненко. Да будет мир его праху».

За его загробную жизнь я не беспокоюсь. У чертей тоже есть дети, чертенята. Вряд ли черти откажут себе в удовольствии почитать чертенятам вслух «Белеет парус одинокий» и «сказочки» Катаева. А за это выделят теплое местечко, обильный рацион: копченую скумбрию, так любимую Петей Бачеем, а заодно и шоколадку с передвижной картинкой, бублик (горячий, с ледяным сливочным маслом), клубничное варенье, коробочку монпансье «Жорж Борман», шкалик из тонкого голубого стекла и жареные бычки. Одесситы должны пользоваться у веселых чертей режимом наибольшего благоприятствования. Надеюсь, в аду есть свой Большой фонтан, своя Молдаванка, своя Пересыпь, свои Ришельевская и Маразлиевская. Певец и биограф Одессы, Валентин Катаев заслуживает, чтобы у ног его плескалось голубое море, у стены ждал подержанный велосипед, а в авоське лежали превосходные сухие тараньки.

Валентин Катаев сам написал свою биографию, правда, с большими дырами, как будто ее мыши ели. Ведь писал он уже при советской власти, а при ней о некоторых этапах жизненного пути лучше было умолчать, зашифровывая их под биографии и приключения знакомых, знакомых знакомых и незнакомых незнакомых. А врать он умел как бог. Вообще-то хороший писатель должен уметь врать. Враль не всегда беллетрист, но беллетрист – всегда враль. Поэтому жизненный путь писателя вымощен его произведениями, и мы пойдем по ним, как по тропинке. Отметим только одно, необычное. Катаев был слишком материалист, циник и поклонник всего земного, чтобы влюбляться. Он, как средневековые теологи, отрицал для женщин право на бессмертную душу, а заодно сомневался в наличии таковой у мужчин. Дома будет сидеть скромная жена, как бы стиральная машина, кухарка и нянька в одном лице, а мимолетные романы никому не запомнились, потому что имели чисто плотскую направленность, без всякого идеализма. Он слишком любил себя, эпикуреец, гедонист и эгоист. Детьми побочными тоже не интересовался и не проверял, сколько их, как и чем живут и где пребывают. У Катаева много юмора, но он и в жизни очень много «юморил», а любовь и семья – дело серьезное. Женитьбу он считал чисто экономическим проектом. Итак, детство. «Белеет парус одинокий» (1936), «Электрическая машина», «Хуторок в степи» (1956). A как долго он жил, продаваясь весело и со вкусом, не волнуясь за других! С января 1897-го до апреля 1986-го. 89 лет, почти застал перестройку. Еще немного, и стала бы доступной его любимая «заграница». Но не срослось. Родился Валюша в семье учителя епархиального училища. А дед был генерал. Учился в гимназии, знал, что такое настоящий интеллигент, и изобразил таковым своего отца: толстовец, честный идеалист, книжник, противник антисемитизма. Якобы прочел лекцию о Толстом после его смерти и был уволен, ушел в отставку. Это мечты, на самом деле у папы все было о’кей. Родители были в шоколаде. Отец очень неодобрительно относился к политике, левым, революционерам. И Валя в отличие от книжного Пети не дружил с рабочими и бедняками, не ходил на маевки, а еще в 12 лет был за Веру, Царя и Отечество, да и по взглядам совпадал с «Союзом русского народа». Это потом он задним числом напишет жуткий пассаж о погромах и о том, что взять из разгромленной еврейской лавочки пряник или раздавленную коробку папирос – значит запятнать себя на всю жизнь. А в 13 лет Валя публикует в «Одесском вестнике», газете местного СРН, такие вот дикие стихи: «И племя Иуды не дремлет, шатает основы твои, народному стону не внемлет и чтит лишь законы свои. Так что ж! Неужели же силы, чтоб снять этот тягостный гнет, чтоб сгинули все юдофилы, Россия в себе не найдет?» И родители из дома не выгнали. А должны были бы. И к 1905 году Валя отнесся без всякого восторга, и с боевиками он не знакомился, и патроны им не носил. Играл в «ушки» (пуговицы), хватал двойки. Покупал леденечных петухов на палочке, отдыхал с отцом и братом в «экономии» на лимане (что-то вроде дачного маленького пансионата), зубрил латынь и греческий. И фотографировал памятью и зрением богатый, мокрый, соленый одесский Привоз, его рыбный ряд и мадам Стороженко, этот бессмертный тип орсократии, погромщицы, хабалки, базарной бабы, богачихи и хамки. Я вам не скажу за всю Одессу, но остались яркие цветные фото: как ловить бычков на перемет, как нырять за морскими коньками, какие дивные учебные принадлежности были в 1905-м у гимназистов, и какие это восхитительные создания – гимназистки с локонами и с салатовыми бантами в косах. Катаев – это фламандский натюрморт, полотна Снайдерса, Мурильо, наших передвижников из наименее жалостных. Волшебный реализм, яркие, аппетитные жанровые зарисовки (чего стоит только одно его описание виноградников и тонких различий между чаусом и дамскими пальчиками, мускатом и шашлой!), жизнь, просто жизнь, без всякой идеологии, интересная, манящая, вкусная жизнь – в этом Катаев, и это останется с ним до смерти. Отец, Василий Петрович, этот самый классический интеллигент, повез сыновей за границу. И мы получаем яркие, как всегда, наивно-детские впечатления от шоколадно-молочной Швейцарии, Греции с Пиреем и Акрополем (и чудной бараниной под греческим соусом), жаркой Италии, где надо все время есть восточные сладости и пить прохладительные напитки, а мороженое – ледяная стружка, политая пронзительно-зеленым сиропом. Про письмо Ленину от одесских рабочих и рыбаков, про матроса с «Потемкина» Родиона Жукова и конспиративную квартиру у дяди Гаврика Терентия на Ближних Мельницах – это враки, вполне детективные, романтические и лишенные политического элемента, потому что маленький Петя Бачей (Валя Катаев) в политике ничего не понимал, да и взрослый Валентин Петрович тоже не хотел понимать. Просто плыл по течению, а текла река жизни по советскому руслу. Ну вот он и поплыл. Отметим только одно: маленький Петя-Валя страшно завидовал богатым. Не ненавидел, нет. Завидовал до чертиков тем, кто ездит в первом классе на пароходике «Очаков» или на большом корабле от Одессы до Неаполя и Афин. Тем, кто получает за обедом сладкое, даже (о!) мороженое, а не просто сыр и фрукты, как семья скромного учителя Бачея во втором классе. Тем, кто ест паюсную икру, ветчину фрикандо, ездит на извозчике, имеет велосипед и ружье монтекристо. По нынешним временам Бачеи жили хорошо: горничная и кухарка Дуня, пять комнат, гимназия, путешествия – и все на жалованье одного отца! Но в начале века у некоторых счастливцев были свои лошади, особняки, лакеи и этот самый первый класс. Вот вам и объяснение романа Вали с большевиками: он хотел ехать первым классом, и не на Соловки. А потом началась война, и кончилось детство.

От ура-патриотизма, черносотенства и антисемитизма к 1915 году Валя Катаев излечился вполне, преодолев комплексы и штампы официоза и своей среды – ведь в «Парусе», «Хуторке в степи», в «Отце» он дал даже своей семье другие, демократические, леволиберальные убеждения задним числом. Но патриотизм остался при нем. Не закончив гимназию, он идет добровольцем на фронт. Идет вольноопределяющимся, два года гниет в солдатских окопах, потом получает чин прапорщика. Воюет храбро, имеет три награды. Особенно ценились «Георгий» и «Анна», Георгиевский крест и Анненский темляк, то есть красная розетка на эфесе сабли. Он тяжело ранен и отравлен газами, но воюет самозабвенно, пока фронт не разваливается окончательно. Пишет стихи и считает себя учеником Бунина, перед которым благоговеет. Но вот в Москве и Питере побеждают красные, морок надвигается на Россию. Что будет делать Катаев? Мы привыкли судить о нем исходя из его «советскости», начиная с разгрома Белой армии и окончания Гражданской войны. А если смотреть из 1918 года? И здесь мы оказываемся в триллере с двойным дном.

Официальная биография, сочиненная самим Катаевым (проверять в начале 20-х, да еще в Москве, одесские его приключения было некому и некогда), выглядит так: приняв всеми потрохами советскую власть, молодой офицер Катаев идет служить в Красную Армию, командует бронепоездом, а если в 1920 году его арестовывает ЧК Одессы (и братца Женю, будущего Петрова, прихватывает заодно), то это по классовому признаку, безвинно, за дворянство и офицерство, и через полгода подвалов, допросов и ожидания расстрела его освобождают по приказу московского ревизора – чекиста, слышавшего его пламенные речи про советскую власть на литературных собраниях в 1919 году. Но нашелся Эркюль Пуаро, литературовед и катаеволюб, который сопоставил все материалы, взял недоступные ЧК до перестройки дневники Бунина и его жены, стихи самого Катаева, нигде не публиковавшиеся, которые мы узнали из мемуаров его сына Павла, и получилось все наоборот (а поведение Катаева в 30—40-е годы подтверждает эту версию). Валентин Петрович не только не служил в Красной Армии, но пошел сначала служить гетману, а когда гетман сбежал в Германию – добровольно в Белую армию, командовал бронепоездом «Новороссия», дослужился до штабс-капитана. Когда юг временно заняли красные, был в деникинском подполье, ездил с миссиями в Полтаву и Харьков, а речи на собраниях были только прикрытием и личиной. Когда белые вернулись, снова ринулся служить. И Бунины это знали, иначе и на порог к себе не пустили бы «краснюка». Но вот эвакуация, белые отплывают из Одессы, и Бунины в том числе. А Катаев в жару и бреду в госпитале, у него тиф. Едва встав на ноги, он организует заговор белых офицеров, «заговор на маяке», инспирированный ЧК. Но Катаев попадается в ловушку, собирает офицеров, оставшихся в городе. Они все ждут врангелевского десанта, они должны подать маяком сигнал и захватить часть порта. Да, это точно тянет на расстрел, но красные не знают о его службе у белых, а московский чекист помнит только речи. Катаевым, Вале и Жене, удается вывернуться. Во многих рассказах и стихах, как в бутылках, брошенных в воду океана с посланием потомкам, Катаев рассеял указания на свою тайную биографию, чтобы мы помянули его добром. А в своем шедевре «Уже написан Вертер», опубликованном в 1980 году, незадолго до смерти, Катаев вообще дал увидеть умеющим читать между строк всю свою беспредельную ненависть к ЧК, большевизму, советской власти. В «Вертере» и рассказе «Отец» как раз тюрьма, расстрелы, «заговор на маяке» и уж чисто чекистской фантазии заговор «англо-польский» и изображены. Тихая, испепеляющая ненависть вполголоса. И вот осталось шуточное стихотворение:

Три типа тюрьму покидали:
Эсер, офицер, биржевик,
В глазах у них слезы сверкали
И где-то стучал грузовик. (Под рев мотора расстреливали. – В.Н.)

Один выходил на свободу,
Удачно минуя гараж: (Расстреливали в гараже. – В.Н.)
Он продал казенную соду
И чей-то чужой экипаж.

Другой про себя улыбался,
Когда его в лагерь вели:
Он сбытом купюр занимался
От шумного света вдали.

А третий был штабс-капитаном,
Он молча поехал в гараж
И там был наказан наганом
За Врангеля и шпионаж.
Кто хочет быть штабс-капитаном,
Тот может поехать в гараж!

Но от греха подальше Катаевы перебираются в Харьков уже в 1921 году, а в 1922-м – в Москву. И там концов не нашли. России больше нет, армии – тоже. Конечно, надо было умереть или любой ценой перебраться на Запад. Но здесь сломался парус, вступила в действие гедоническая сторона катаевского характера, и он, затаив ненависть, идет писать на большевиков, никогда, однако, не призывая к казням, не донося, не причиняя зла людям. Надежда Яковлевна Мандельштам скажет: «Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев». Да, Беломорканал он воспел, Ленина воспевал, Сталина – косвенно, нечасто, но тоже кое-какие хвалы есть (однако не на уровне А.Н. Толстого). Пастернака на собрании в 1958 году осудил. Письма про казнь троцкистско-зиновьевского блока подписывал покорно. За то и не вошел в наш Храм русской литературы. Но было кое-что еще, и потому он лежит вплотную к стенам этого Храма. Он как-то бросил Евтушенко, чтобы тот не делал вид белочки, отдающейся советской власти по любви, а посоветовал быть проституткой, как он сам. Вслух, кстати. Смело? Смело. Хотя уже в 1970 году. А писал он поначалу веселые рассказы о нэпе и военном коммунизме. Издевательские. Но в конце ставил пару «правильных» слов, и тупые совписы и цензоры не понимали, что принимают. В это время, в разгар нэпа, он женился. Но никто не знал потом имя его первой жены. Ни детей, ни следов, ни мемуаров. Вторично он женится поздно, в 1934 году, на Эстер Давыдовне, у которой в наши дни отнимают дачу в Переделкине. В 1936 году рождается Женечка, потом Павлик. Для этих любимых деток Валентин Петрович сочинит сказочки, которыми попользуются всласть все детки СССР. Сказочки очень хорошие, светлые, человечные. Надо отдать Катаеву должное: кроме как в годы войны (аккурат с 1941-го по 1944-й), ни о каких врагах, вредителях, диверсантах, шпионах в отличие от А. Гайдара у него и помина нет. Да и война, кстати, вся протекает на фронте и на советской территории. Никаких подвигов в немецком тылу, или за границей СССР, или на Финской войне (опять-таки выгодное отличие от Гайдара). В сказочках разборчивая невеста-рыбка остается с носом и просит милостыню, а Женечка учится трудиться, собирая землянику лично, а не с волшебной дудочкой, а потом с помощью цветика-семицветика учится познавать, что ценно в этом мире. Смешно, мило, чисто. И даже некое пророчество присутствует. Женечка попадает на Северный полюс, и из-за льдины на нее выходят семь медведей. Первый – нервный, второй – рябой, третий – в берете, четвертый – потертый, пятый – помятый, шестой – злой, седьмой – самый большой. Узнаете мизансцену?

Он пишет много, а тупые критики не понимают, о чем это он. В повести 1926 года «Растратчики» (в СССР и погулять-то негде, а растратчики еще и не умеют гулять), в рассказах «Ножи» и «Вещи», в комедии «Квадратура круга» (где комсомольцы безуспешно борются с «бытом», однако голод – не тетка) он якобы, с подачи советской печати, борется с мещанством. А на самом деле – издевается над убогими советскими людьми и убогой советской действительностью. Потом появляется шедевр, посвященный жене Эстер: «Белеет парус одинокий».

Самая фальшивая его вещь и единственная сплошь бездарная – это «Время, вперед!» (1932). Автор себя изнасиловал. Ну не мог он писать о героях пятилеток. В войну он едет на фронт военным корреспондентом (с германцами ему сражаться уже доводилось) от «Правды» и пишет «Сына полка» (вместо Сталина там Суворов, а вещь хоть и простенькая, но человечная и без пафоса, к тому же много юмора и гениально схвачен военный быт). Это 1945 год. Дали Сталинскую премию! Такая же тихая непритязательность в «Жене» и в пьесе «Синий платочек». Даже вроде бы агитка «Я, сын трудового народа» (1937) обошлась без Сталина и украшена дивным описанием украинского сала, украинской свадьбы и смешных немцев, собирающих по селу пропитание. А сцена присяги – для дураков. Дураки дали ему два ордена Ленина, деньги, квартиру, комфорт. А он смеялся над дураками. Единственное упоминание о Сталине – в романе «За власть Советов». «За Родину, за Сталина, за власть Советов!» – выкрикивает подпольщик Дружинин, когда немцы ведут его и его товарищей через город. И все. Сталин на этом кончается. В романе мало пафоса, но много одесского юмора, одесского рынка, кулеша, одесского порта, а с прогоревшим в комиссионном магазине подпольщиком Жоркой Ковальчуком (приятель Пети и Гаврика) тоже один смех. И катакомбы описаны классно. И кончается роман, как и положено в Одессе, копченой скумбрией. (Если хотите сами сготовить баклажанную икру, тоже читайте эту патриотическую вещь.)

«Хуторок в степи» написан поздно, в 1956 году, но он тоже прелестен, и если вы хотите выращивать черешню, загляните в него. Из всех продолжений «Паруса» самое ходульное и лживое – «Зимний ветер» (1960). Там Петя идет в революцию под руководством Гаврика. Но и здесь сильные сцены гибели Марины из «Хуторка» и Павлика (Жени Петрова, погибшего на фронте в 1942 г.), с юмором поданная военная, армейская жизнь, зимнее море, шаланды и Одесса, опять Одесса…

А теперь слушайте сюда, как сказал бы Гаврик. Вот они, свидетельства защиты. В 30-е годы Катаев защищает вернувшегося из чердынской ссылки Мандельштама, пытается снять поражение в правах, дать жилье и работу. После его второго ареста и гибели помогает деньгами Надежде Яковлевне. В 1937–1940 годах отчаянно, рискуя жизнью, заступается за арестованных, так что Фадеев, председатель Союза писателей, даже говорит ему, что надо бы и о себе подумать, на него сплошные доносы идут. В 1946 году он приезжает к ошельмованному парии Зощенко с двумя проститутками, двумя шариками и предлагает семь тысяч и ужин в ресторане. В 1962 году он говорит Чуковскому, что возмущен «Одним днем Ивана Денисовича»: там нет протеста, а жертвы Сталина обязаны были возмущаться «хотя бы под одеялом». В «Святом колодце» он рассказывает, urbi et orbi, что «гимнюк» Михалков – стукач, «дятел». А потом начинается мовизм. Советская действительность исчезает вообще. Начало 20-х годов и встречи поэтов: Маяковского, Есенина, Багрицкого, Хлебникова («Алмазный мой венец», 1978). Заграница («Кубик», 1969). Сладкая досоветская, дооктябрьская действительность («Трава забвения», «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», 1967), ужасы красного террора («Уже написан Вертер», 1980).

Я вешаю сверкающий алмазный венец на ограду катаевской могилы и беру горсть колева – поминального одесского блюда, состоящего из вареного риса, «засыпанного сахарной пудрой и выложенного лиловыми мармеладками». Шелестит трава забвения. Он не доплыл. Одинокий белый парус «в тумане моря голубом» был грубо атакован социальными ураганами.

«Но парус! Сломали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…»