РУКА МОСКВЫ – ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД НАРОДОВ

От московских Даниловичей XIV века до великого князя Ивана III XV века пройдет полтора столетия. За это время много крови и много воды утечет… пока еще не в подземелья Лубянки, о чем знает XX век, но в другие московские подземелья, достаточно мрачные, где уже завелись застенки и заплечных дел мастера.

Ордынская традиция цвела пышным цветом: на гуманной некогда славянской Руси уже применяли пытки и построили множество темниц. Причем не где-нибудь в медвежьих углах, а в Москве, которая почти задушила в теплых братских объятиях все области и княжества, уже не смевшие на деле пользоваться оставшейся у них de jure свободой. После Твери и присоединения Ярославля в 1463 году все были ученые и все понимали, что конфедерация у них – управляемая, и дифференциация управляемая, и суверенитет управляемый. Регионы, или княжества, становились слишком бедными, чтобы конкурировать с богатой и сильной Москвой. Эффективность Руси, ее конкурентоспособность, которая базировалась на «внутрикняжественной», межрегиональной конкуренции между Псковом и Тверью, Черниговом и Владимиром, Суздалем и Москвой, кончилась. Москва сгребла к себе в закрома лучших ремесленников, купцов, художников, кондотьеров (воины-наемники). Собственно, у Ивана III уже не было дружины. У него была армия, регулярная, хорошо обученная, дисциплинированная, несвободная и ненавидящая свободу. Рабы чувствуют себя комфортно, когда рабство становится не случайностью, а государственным институтом, не эпизодом, а правилом. У полудохлых княжеств, имевших независимости не больше, чем страны Варшавского договора имели ее на фоне СССР, не было средств предложить такие же зарплаты, доходы, которые предлагала Москва. А когда нет возможности привлечь мозги, лучшие кадры и инвестиции, тогда начинается экономический упадок и остается одно: торговать сырьем. В XV веке торговали мехами – валютой Руси, пенькой, дегтем, лесом, рыбой, икрой. А из Москвы уже нельзя было открепиться. После того как знаменитый Дмитрий Донской за два года до Куликова поля, в 1378 году, казнил боярина Ивана Вельяминова за намерение взять открепительный талон и трудоустроиться в другом княжестве, «отъезд» из Москвы даже ее элиты стал рассматриваться как государственная измена (с вполне советскими санкциями). Никто не мог покинуть эту новую «черту оседлости», и, значит, великому князю не было нужды напрягаться и стараться удерживать элиту и средний класс мудростью, славой, деньгами, хорошим менеджментом и офшорными льготами. Можно было вкладывать деньги в силовиков, чтобы что-нибудь у кого-нибудь еще отнять и увезти, и ничего самостоятельно не придумывать. В XV веке стало ясно: гибкий и четкий механизм политической и экономической конкуренции разладился, и отныне Москва будет тоже жить вывозом сырья и отчасти грабежами – ведь у полусвободных княжеств можно было отнять казну, ценности, накопленные украшения и золото с серебром. Военная добыча пополняла московские фонды, нашу будущую Грановитую палату, коллекцию чужих колоколов и наши иконостасы (ведь и редкие, самые лучшие иконы обдирали и тащили к себе московские победители). Так что напрасно Михаил Швыдкой пытался вернуть назад смародерствованные нами в Германии в 1945 году картины. Здесь не отдают, здесь только берут. И коли что с возу упало, значит, пропало.

И только один город, уникальный, вольный, ни на что не похожий, республиканский; мираж, античный мираж в российской «степи мирской, печальной и безбрежной», еще стоял непокоренный и не платил дань (как не платил он ее и в XI веке, при своем князе Ярославе Мудром, который фрондировал по отношению к Киеву и своему отцу Владимиру-Солнце). Видеть такое заядлому этатисту (государственнику) Ивану III было невмоготу. Новгород лежал перед ним, как спелый плод, последний из могикан или самураев… Но Иван III был осторожен. Он умел ждать. Глотая слюнки, он взирал издалека на свою завидную добычу. Добыча же была уникальной. Города Ганзы и в подметки Новгороду не годились. С ним мог сравниться только Рим: по богатству, гордости, чувству собственного достоинства, политическому развитию, самодостаточности. Конечно, не было римской правовой основы, римского миссионерства и страстного желания завоевать мир, чтобы оплодотворить его и приобщить к цивилизации. Не было и римской культуры, почерпнутой из бездонного сосуда, этих потоков красоты и мысли, шагающей в стройных философских шеренгах; великой литературы; грандиозной архитектуры, впечатляющей до сих пор. Рим передал наследие античности западной цивилизации, как некий мощный ретранслятор, как гигантская спутниковая тарелка, поймавшая космический сигнал эллинизма. Рим добавил от себя политическую культуру и право, и с этим даром не сравнится ничто, Рим – он один, на все времена, он – «the first one», предок, самый первый.

А Новгород был нашим артефактом, и когда мы ищем град Китеж, то, поверьте мне, искать его надо именно в Новгороде. И утонул он не в озере, а во времени, в наступавшей в XV веке авторитарной эпохе. И утонул он не сам: его утопила Москва – и утопила с камнем на шее, чтобы не выплыл.

Новгород, кстати, имел то, чего никогда не имел Рим императорский. Это было только в республиканском Риме, да и то до Мария и Суллы, во времена децемвиров, Самнитских войн и Пунического конфликта. Три Пунических войны с Карфагеном – это было вполне адекватно Великой Отечественной. Битва под Москвой. Сталинград. И наконец, Берлин, то есть теперешний Тунис. «Delenda Carthago!» – «Карфаген должен быть разрушен!» Рим разбил Карфаген, и римская западная цивилизация получила право, эксклюзивное право, сотворить Европу по подобию своему и даже попытаться дать свое имя и свое семя Азии и Африке (ну, из этого-то ничего не вышло). На Руси случилось все наоборот. Новгород играл за скандинавскую традицию, разбавленную (и сильно) славянской. Москва играла за византийскую традицию, смешанную с ордынской. Тем паче, что Иван III раздувался от гордости, как жаба, женившись на Софье Палеолог, византийской принцессе, и приобретя жуткую родословную от самого Августа. Он же начнет активно обживать шапку Мономаха, которая реальному Владимиру, приличному либеральному князю Киевской Руси, никогда не принадлежала. Иван III с наивностью деспота создавал сам на себя компромат: Август был тираном и палачом, он прикончил римские свободы, а Византия была антипримером, мощным, но жестко регламентированным муравейником, а в муравейнике какая же свобода? Ранний Рим и наш Новгород до самого конца обладали гражданским обществом и гражданской свободой. А Москва была русским Карфагеном, гнездом «разоренья и стона», агентом влияния Востока, наследницей Орды. Вам интересно знать, что было бы с миром, если бы Карфаген победил Рим? Приезжайте в Россию и увидите: здесь (в XV веке) Рим, то есть Новгород, в 1471 году оказался побежденным, в 1478-м – завоеванным, а в XVI веке, уже при Иване Грозном, – и полностью разрушенным.

У Москвы тоже был свой слоган: «Delenda Новгород!» В Новгороде не было неграмотных, в Новгороде не было нищих. В Новгороде никто не ходил в лаптях, в этой униформе «посконной», «кондовой» и отсталой Руси: только в сапогах ходили новгородцы! Новгородские бояре были не Обломовыми, а бизнесменами. Они же и составляли Совет господ: этакий Сенат. Одновременно это были и Давос, и Ротари-клуб, и Совет директоров города. Был вольнонаемный князь, которого приглашали для защиты от военной угрозы (немцы, Литва, свои же русские соседи) и защиты новгородского бизнеса за пределами города. Жил он на Ярославовом дворе, получал хорошее жалованье, но вольничать ему не давали. Новгород решительно не был президентской республикой. Куда важнее был посадник, выбираемый из новгородцев, городской премьер-министр. И еще было вече. Наташа Горбаневская, которой Ахматова завещала лиру, писала в 1964 году: «Мне хочется встать и выйти на форум». Генетическая память срабатывает. Был у нас форум, был. Назывался он вече. И парламент, и народное собрание типа Учредительного, и референдум, и плебисцит. Только славянская традиция сказывалась: это вече и утопить в Волхове могло за антигражданские поступки. А имущество – разграбить. Называлось же это «поток и разграбление».

У Новгорода была и своя кубышка: закамское серебро, копи. Вся торговля Северо-Запада с Германией и Скандинавией была в его руках. Новгород был сказочно богат и для XV века – сказочно свободен. Даже архиепископа выбирал народ, причем миряне. Пока Господин Великий Новгород, не знавший ига (откупался от монголов закамским серебром), стоял твердо на земле, у скандинавской традиции была почва под ногами, была какая-то штаб-квартира, была постоянная прописка.

Однако новгородскую вольность пытались склевать не только московские вороны; ее грызли и местные мыши в виде уже появившихся социальных демагогов. Бедных в Новгороде не было: «улицы», «концы», «сотни», «тысячи», ремесленные корпорации – все эти муниципальные образования города следили за благосостоянием граждан и помогали сиротам, вдовам, больным, инвалидам, ветеранам (а для здоровых в Новгороде было полно работы). Но славянская традиция – коммунитарная, левая, социалистическая традиция, и Торговая сторона часто ненавидела Софийскую, сторону Совета господ, бизнеса, исторических фамилий. И не только ненавидела: жаловалась в Москву, ныла и плакалась перед лицом великого князя, формального (хотя и номинального) сюзерена Новгорода. Охлос всегда считает, что диктатура лучше олигархии или аристократии; царь-батюшка якобы призван защитить простой народ от «мироедов» (бояр, кулаков, олигархов, кооператоров). Заодно Новгород, лишенный традиции Дикого поля, хищнической и беспечной традиции набегов, когда пропитание добывается мечом, а не плугом, луком и стрелами, а не торговлей, слишком уж расслабился, поднимая свою экономику и пренебрегая армией. Новгородцы забыли, где они живут. Где и когда. И с кем, главное! Они забыли, что великий князь – голова и что ему не стоит класть пальцы в рот. А у Москвы были «силы быстрого реагирования» – отличный спецназ и по тем временам неплохая СВР. Москва знала, что делается в Новгороде, а Новгород разведкой пренебрегал. Новгородцы презирали москвичей за сервильность, за лапти, за провинциальность (Новгород считал себя европейским городом). Понимала, что ждет Новгород и что творится на Руси, одна Марфа Борецкая, вдова посадника Исака Борецкого, Маргарет Тэтчер Северо-Запада. Она видела, что пришло время поляризации: Запад станет Западом, а Москва отойдет Востоку. Марфа замыслила великое деяние: узаконить государственную независимость Новгорода, разорвать последние узы, уже чисто юридические и исторические, между ним и Москвой и отдаться под протекторат Литвы, где правил король Казимир, великий князь по совместительству. Казимир Ягеллончик был еще и польским «первым лицом», ведь со времен Ядвиги и Ягайло у Польши с Литвой была уния. И жили они дружно, княжество (Литва) и корона (Польша). Ассоциированное членство. Новгород мог заплатить, и хорошо заплатить за защиту. Пусть польский король пришлет своего наместника на Ярославов двор, пусть Москва облизнется и забудет про свою бывшую вотчину. Марфа уломала вече, уломала Совет господ. Был составлен отличный договор, Казимир нашел новгородские деньги очень привлекательным капиталовложением, обещая защиту, обещая не принуждать новгородцев принимать католическую веру (он вообще был просвещенный вольнодумец, а Марфа тоже к делам религии оказалась индифферентна). Великие перспективы открылись перед Новгородом. Он сохранил бы в себе Русь, скандинавской традиции Русь, Русь несбывшуюся, несостоявшуюся, Русь свободную, способную обогнать Западную Европу. Это был бы наш остров Крым, заповедник русского этноса, банк данных на века, плацдарм для борьбы с московской тиранией. Но гладко было на бумаге трактата. Марфа и ее коллеги забыли про некоторые овраги. Они даже не поняли, зачем Иван III пожаловал «почетное звание» московских бояр нескольким нотаблям (VIP-персонам) Новгорода, в том числе и сыну Марфы Дмитрию. Новгородцы думали, что он подлизывается, ищет дружбы. Интересно это отображено у Сергея Есенина: «И писал Господь своей верной рабе: и не гони метлой тучу вихристу, как московский царь на кровавой гульбе продал душу свою Антихристу». Душа у Ивана III едва ли была такая уж желанная для дьявольской копилки (зачем дьяволам души прагматиков, да и есть ли у прагматиков душа?) А вот по государственным и политическим способностям Иван III побил Борецких, как ребенка. Новгород опоздал на век с хвостиком. Коалицию против Москвы надо было сколачивать, пока жива и сильна была Тверь, пока Москве можно было дать по рукам, пока ярлык на Великий стол окончательно не закрепился в ее руках, пока Москва не прикарманила себе митрополита (почти авиньонское пленение, начатое Филиппом IV Красивым; но во Франции – на 70 лет, а в Москве – навсегда!). Весы колебались 30–40 лет; и где был Господин Великий Новгород, когда Михаил Тверской молил о помощи и закамском серебре? Новгород тогда мог изменить судьбы Руси, а он в своем недальновидном эгоизме считал, что дела этой самой Руси его не касаются, что он сам по себе. Два великих политика, две героические личности, Михаил Тверской и Марфа Борецкая, разминулись во времени на 150 лет. Михаил отдал жизнь, пожертвовал сыном и внуком. Марфа тоже отдаст жизнь, отдаст обоих сыновей, отдаст внука. Оба не смогут ничего изменить, ничего не выиграют, кроме честного имени в потомстве, а потомству прикажут забыть, и оно забудет, и никто, кроме книжников, не будет знать их имен. Каждый умрет в одиночку: и вольные города, и их защитники. А в 1470 году было поздно пить боржоми. Иван III, политик великий и безжалостный, первый архитектор вертикали, среагировал мгновенно: новгородские бояре, пожалованные московским боярством, – подданные Москвы. Измена! Государственная измена! Они замыслили переметнуться к Литве! Агенты влияния Запада! Сепаратисты! Московский спецназ (всего 5 тысяч человек) собрался очень оперативно, армия шла за ним. Болота новгородские замерзли, как Сиваш перед большевиками в 1920 году. Можно было идти быстро. Урожай на юге, в Москве, собирали раньше, чем на севере, в Новгороде. В Новгороде никто не ждал ни такой быстрой реакции, ни такой молниеносной переброски войск. «Зима», как всегда на Руси, наступила неожиданно. И здесь вполне оправдалась старинная милитаристская пословица: «Не хочешь кормить свою армию – будешь кормить чужую». Новгород выставил 40 тысяч представителей гражданского общества. Они были храбры, но большинство никогда не держали в руках ни меча, ни копья. Битва при Шелони, 1471 год. Полный, страшный разгром. Первую Пуническую войну московский Карфаген выиграл. Необученный героизм против военных профессионалов – это не прошло. Оставшиеся в живых завидовали мертвым: пленным отрезали губы и носы и в таком виде отпускали их в нашу несчастную республику, не вовремя положившуюся на международное право и «общеевропейские ценности», тогда как «Para pacem – para bellum» («Хочешь мира – готовься к войне»). Четверых сепаратистов, взятых в плен и считавшихся самыми опасными предводителями новгородских «бандформирований», Иван III велит казнить. Но им отрубят головы не сразу: сначала до полусмерти будут бить плетьми (ордынская традиция). Нет на Руси больше неприкосновенности личности. Ни для кого. Бояре – тоже холопы великого князя. А московские бояре будут с ужасом смотреть на казнь и проникаться лояльностью.

Их было четверо, лидеров новгородского сепаратизма. Дмитрий Борецкий (сын Марфы) и Василий Губа-Селезнев. Эти от боярства. Децимация (это римская казнь каждого десятого по жребию). Киприян Арзубьев от купечества. Еремей Сухощек от людей церковных. А где же были былые мятежники? Тверь, Псков? Все осталось в прошлом; и тверская вольность, и бунт Пскова против Даниловичей и монголов. Иван III сколотил что-то вроде Варшавского договора, и этот договор был обязан посылать войско против всех, кто пожелает освободиться от власти Москвы. Как в 1968 году, когда в Прагу вошли войска не только СССР, но еще и четырех «договорщиков» (хотя бы и для вида; главное – соучастие и круговая кровавая порука).

Против «новгородской весны» заставят идти и Тверь, и даже Псков (в 1477 г.). Вы скажете, что Иван III был чудовищем? Вовсе нет. Он был Драконом. Русь захотела избавиться от ордынского Дракона. И завела себе своего собственного. Дракона Драконом вышибают. Слабые люди, не умеющие вынести свободы и ответственности. (А это уж византийская традиция.)

А где был король Казимир? Договор типа антантовского был ведь подписан, правда? Где были Польша и Литва? Запад был там же, где он пребывал в 1938 году, сдавая Чехословакию Гитлеру, и в 1968-м, сдавая ее же Брежневу. Запад продал Новгород. Но предательство никогда не остается безнаказанным. Польшу делили трижды, начиная с 1757 года. Подавляли русские войска и три восстания: восстание Костюшко в конце XVIII века; в 1830 году; в 1863-м. Потом Польшу поделят еще раз, уже в 1939 году. Потом она окажется в этом самом Варшавском договоре, под властью коммунистов, до нашей перестройки. Вы будете смеяться, но это следствие того старинного предательства XV века. Польша решила, что демократическое устройство Руси и выживание в Новгороде демократии – не ее дело. А колокол всегда звонит не по постороннему, а по тебе. Тот самый вечевой колокол, который был снят с башни на новгородском вече (уже в 1478 г.) и увезен в Москву.

Литве еще больше потом достанется, она и вовсе войдет в состав СССР.

Кажется, поляки и литовцы поняли тот старый урок. Они помогают Украине, Белоруссии, российским демократам. Но несколько веков страданий они себе в 70-е годы XV века наработали. Прошлое не отменить.

А Новгород тогда сдался. Его сломали неудачи. И сдался именно охлос. Марфа Борецкая вытерла слезы и хотела продолжать. Новгородский же охлос решил, что лучше московский Иоанн, чем свои олигархи. Охлос всегда сдается, а дворянство хранит честь и «раньше думает о Родине, а потом о себе». В Польше и Литве было так же. С Россией воевала шляхта, а крестьянам было все равно.

С Новгорода ощипывали перья, как с райской птицы. По очереди. Медленно. «Дожимая». Найдутся 2 предателя (наверняка завербованные московской СВР), Назарий и Захария, и они в 1475 году будут бить челом Иоанну III, чтобы он сам лично судил тяжбы, а не посадник новгородский. Словом, чтобы Новгород окончательно стал как все.

Тогда Иоанн III посетил агонизирующий Рим лично. И велел арестовать второго Марфиного сына, Федора, и с ним еще несколько человек. Как агентов Литвы и идеологов сепаратизма. Узники, одни из первых политзаключенных Москвы, умрут в острогах и темницах, и Марфин сын – раньше всех. Никаких 14–15 лет. Все делалось быстро.

С женщинами тогда воевать было не принято, с ними не считались. Но в 1478 году Марфа все-таки дождется этой чести. Иоанн III ее противником признает, потому что она не дрогнет до конца, не попросит о мире, не присягнет, даже не будет молить о жизни детей. Римская твердость. Чистая скандинавская традиция, холодная и сверкающая, как сталь. Викингов не продавали в рабство и не брали в плен. Даже мягкой, немного обломовской, гуманной славянской традиции в Марфиной душе не было. Все отдать: имущество, детей, внуков, свободу, жизнь. И не заплакать.

Ее быстро уморят в Москве. И внука Василия, сына Федора («член семейства врага народа», ЧСИР – член семьи изменника Родины), тоже.

Будет еще тщетная попытка отпора в 1477 году, но Шуйский-Гребенка, полководец Новгорода, испугается и побежит сдаваться, а народ не выдержит долгой осады. Будет снят вечевой колокол, разрушено вече, отнято право судиться своим судом. Никаких посадников. Иоанн вывезет из Новгорода 300 возов добра, ограбит даже монастыри. А с 1481 года начнется ссылка «опальных народов». За 500 лет до Сталина новгородцев стали высылать в Москву (вместо Сибири, которая еще не наша; интересно, что Иван III рассматривает свое княжество как каторгу). И в Ярославль, и под Калугу, лишь бы подальше от Новгорода, который должен был стать как все. И вторая, и третья Пунические войны были проиграны. Рим пал, Карфаген возвысился. Скандинавская традиция стала бездомной и подпольной. Маленький город, Новгород, архитектурный рай для туристов, предмет экономических реформ Михаила Прусака. Голосует, как любая окраина: за коммунистов, ЛДПР, партию власти, отдавая демократам жалкие единицы. И это место стало пусто.

И дальше сильный центр железной рукой прошелся по регионам. После новгородского разгрома они и пикнуть не смели, сразу валились в ноги. В 1472 году присоединяют Пермь. В 1485 году в Твери появится князь Михаил, весь в своего великого предка, св. Михаила. Он заключит союз с Литвой, но сопротивляться уже не сможет. Скандинавская традиция никогда больше не выстоит в открытом поле. Тверь разгромят еще раз. И присоединят. В 1510 году без боя падет Псков. В 1517 году к Москве отойдет Рязань, и, наконец, завершит это триумфальное шествие автократии Чернигов – в 1523 году. Свобода утратит опору на регионы, будет завязано в узел все. И тогда прозвучит последний довод народов. Последний довод королей – война. Последний довод народов – самопожертвование и диссидентство. Когда между деспотизмом и свободой не остается ни лесов, ни полей, ни крепостных стен, ни ратников, между ними протискивается своим хрупким телом человек, пытаясь закрыть тоталитарную амбразуру. И с ним нельзя ничего сделать. Его нельзя взять штурмом, завоевать, присоединить. Здесь не помогут пушки и армии. Его можно только убить. Замучить. Казнить. Но если он умрет несломленным, тогда победы не будет.

При Иоанне III государство, казалось бы, одержало победу и всех сумело «собрать, воедино связать и единою черною волей сковать в Мордоре, где вечная тьма». Но именно с этого царствования начинается цепь поражений государства. Легко колоть молекулы, можно разорвать атом, но кварки не делятся. Личность – это кварк. В 1523 году замкнулось на Руси Кольцо Всевластия. И ровно через 2 года начались рейды «полиции мысли». Гонения за «мыслепреступления» на вполне мирных людей, которые согрешили Словом, а не Делом. Может быть, Василий III, сын Иоанна III от Софии Палеолог, был согласен с Герценом? «Где не погибло Слово, там Дело еще не погибло».

И на плаху в 1525 году пошел Иван Никитович Беклемишев, или Берсень (кликуха такая: «репейник»). Он жаловался на жизнь сначала у великого князя на заседаниях кабинета (был он небогатым дворянином, но дьяком, то есть первым интеллигентом на Руси; дьяки служили референтами, без них никакие дела не вершились). Ему не нравилось засилье греков из Византии и отсутствие свободной дискуссии, то есть «встречи» между советниками и великим князем. Он еще помнил Киевскую Русь и ее вольные нравы. Это был голос славянской традиции, ее партия в хоре, ее ария. Василий прогнал этого диссидента, и он пошел «на кухню» к Максиму Греку, инспецу и переводчику. Составился кружок: дел не планировали, но косточки Василию перемывали. Кружок разогнали; Максима заточили в провинциальный монастырь. Берсень пошел на плаху, но не раскаялся. И это было точкой отсчета. Отныне государство будет просить любви (согласно византийской традиции). Домогаться будут этого чувства и мытьем, и катаньем, и таской, и лаской. Будут предлагать пряник и показывать кнут. Ордынская и византийская традиции в четыре руки станут выжимать из подданных любовь к Большому Брату. Полюбят многие: станут ползать на коленях, заглядывать в глаза, душиться на похоронах, лепить статуи, ставить мавзолеи. Но славянская и скандинавская традиции все время, пусть раз в 50 лет, станут порождать тех, кто скажет «нет» и не полюбит, и не даст поцелуя без любви. Государство не будет знать счастья и покоя. И будет вечно искать «внутреннего врага». И так будет всегда.