КУРС НА СЕВРЮЖИНУ С ХРЕНОМ

Петровская перестройка была из разряда столярных работ: Петр, как папа Карло, взял страну, как полено, и вытесал из нее Буратино. Леса нарубили порядком, но по большей части – в щепки. (Не так ли собирался поступить с человечеством другой «Карла» – Маркс? В России, Китае, на Кубе, в Африке, во Вьетнаме, Лаосе и несчастной Кампучии его проект именно так и осуществлялся – все тем же топором.) Беда была не только в большом количестве щепок, но и в качестве немногих получившихся буратин. Петр, конечно, старался, но до плотника Иосифа ему было далеко. Отчимом мессии он не стал. Но зато другому Иосифу, который Виссарионович, льстило, когда его сравнивали с царем-плотником. И он тоже обожал лес переводить в щепки.

Папе Карло из итальянской сказки очень повезло: то ли римские традиции сказались, то ли Ватикан благословил, то ли дизайн подобрали подходящий, но его Буратино был явно демократом, даже либералом, вплоть до элементов зеленого анархизма. Он стал лидером кукольного гражданского общества, а там уже до настоящего котелка с супом из баранины было недалеко.

У Петра получилось хуже. Большинство (этак 98 %) его буратинок оказались дубовыми в прямом смысле слова, даже в немецком платье и без бород. Страх ведь Петр им не отрезал, страха, наоборот, прибавилось. А раб остается поленом и в армяке, и в вицмундире, и во французском камзоле; и наличие парика еще не гарантирует наличие мозгов.

Петр создавал Преображенский и Семеновский полки как защиту от реакционеров; без него они немедленно превратились то ли в янычар, то ли в преторианцев, то ли в «атаманов-молодцов» из щедринского города Глупова, списанного с ближайшей натуры. А может, это превращение началось уже при Петре, который не пытался в своей жизни отделить тиранических мух от сочных реформаторских котлет: у него Преображенский полк не дистанцировался от пыточного Преображенского приказа.

Любимый петровский флот сгнил в пресных водах Финского залива около Кронштадта, а его буратины устроили форменную вакханалию. Так бывает: начнешь сказку о золотом ключике, а кончишь сказанием о Волшебнике Изумрудного города. Буратино был просто шалопай, а вот «деревянный капрал славной армии Урфина Джюса» – это совсем другой персонаж, даже без песни Нателлы Болтянской. Деревянный капрал – это уже персонаж из тоталитарной действительности, нашей материнской действительности, из которой мы вышли в 1991 году покурить и в которую того и гляди вернемся, потому что сигарета, кажется, кончилась.

Петр напоминал старика Хоттабыча, который по просьбе Вольки ибн Алеши сотворил телефонный аппарат из чистого камня. Аппарат был всем хорош, кроме одного – по нему нельзя было звонить, но видимость наличия связи он создавал.

Главный просчет Петра был в том, что он одел своих рабов в платье свободных людей и приказал им работать и развлекаться так, как это делают свободные люди на Западе, вместо того чтобы их освободить. Более того: в битвах за «Просвещение», в которых, по словам того же Салтыкова-Щедрина, «невежество было разгромлено», в каторжных работах на верфях, на строительстве Европы в лице Санкт-Петербурга, на металлургических заводиках Демидова замаячил будущий ГУЛАГ. Одетые в немецкие кафтаны каторжники оказались прикованы к реформам, как к тачке, железной волей царя. Какая конструкция могла получиться в результате такой «рабьей» деятельности? Кажется, история с попыткой собрать швейную машину, вместо которой все время получается пулеметик, началась не в обозримое нами время, потому что Перестройка-1 в петровских руках выглядела примерно так же: хотим построить Европу, а получается все Беломорканал.

Оставшись без Петра и без казненного им «за реакционность» Алексея (вот она, традиция Дикого поля, когда сын бежит от отца, а отец казнит сына!), петровские буратины, нелепо названные каким-то заблудшим романтиком «птенцы гнезда Петрова», устроились согласно данному им воспитанию. Вместо того чтобы возвести на трон законного наследника, сына Алексея, юного Петра II, они положили начало красивому периоду, ознаменованному у того же Щедрина правлением Ираидки, Амальки, Анельки, а также Дуньки Толстопятой и Матренки-Ноздри. И если считать многие детали летописи Глупова преувеличенными, то по крайней мере поведение щедринских атаманов-молодцов и петровских буратин из «элитных полков» совпадало по многим параметрам. Сначала сбросить с раската какого-нибудь Ивашку, потом утопить в речке (в Неве) Никишку, потом возгласить: «Вот она, наша матушка! Теперь нам, братцы, вина будет вволю!» Наутро плакать, лобызаться и даже просить опохмелиться. А потом – все по новой. Здесь, уж конечно, не до реформ. До Екатерины больше никаких реформ на Руси не будет.

Атаманам-молодцам и их градоначальницам будет не до них. Мы уже с вами обсудили графическую, даже географическую схему петровской перестройки. Петр прорубил окно в Европу и распахнул дверь в Азию. Отдача была соответствующей: меньшинство, носители славянско-скандинавской традиции, будущие «западники», интеллектуальная и духовная элита нации, полезли через окно в Европу, иногда довольно сильно обрезываясь стеклами. Большинство же недоделанных «буратин» потащилось в Азию, поощряемое к тому разными «начальниками Родины» в немецких мундирах и французских кафтанах, но с вполне «домотканым» ордынско-византийским нутром.

Итак, атаманы-молодцы в преображенско-семеновских мундирах на штыках возвели на трон не имевшую на него никаких прав морганатическую жену Петра I Екатерину. За нее был Меншиков, всесильный фаворит, решивший, что именно он должен быть душеприказчиком императора. «Морганатический» брак – это еще термин политкорректный. Екатерина оказалась попросту худородной, хотя и нерусской. Марта Скавронская была военным трофеем, бойкой горожанкой из «ближнего зарубежья», но не дворянкой и даже не дочерью купеческой, а всего-навсего домработницей пастора Глюка. Петр женился на ней потому, что влюбился, и еще потому, что это был доступный ему вид западничества: легкий, «мыльный», необременительный, чисто внешне не схожий с русскими стандартами, но при этом покладистый, подчиненный беспрекословно, не делающий замечаний, послушный, не имеющий своей воли.

Петр хотел иметь ручной Запад в клетке, который можно было бы время от времени в клетку эту запирать, чтобы отдохнуть от «политеса» и дать волю своим ордынским инстинктам, то есть предаться спокойно и в охотку пьянству, разврату и мордобою. Если вспомнить, что реформатор Петр своими руками пытал в застенке (и сына в том числе) и рубил головы на площади, то нам придется «реформатора» рифмовать с «терминатором», и все окончательно запутается.

Некоторые историки считают, что Петр был просто самодуром и «волюнтаристом» и мог бы с той же легкостью прельститься китайскими фонариками и драконами в Чайнатауне, и тогда бы уж он стал насаждать на Руси «китайскую» модель. Я так не думаю. Убогий быт рядового китайца (пара пагод – и все), божественность императора, Великая Китайская стена – это все Петра бы не вдохновило. Византийская традиция абсолютно «не работает» при нем: золоченое статичное прошлое, пышность, величие – все это ему противно и не нужно. Петр был насильником, но скорее разбойником, чем державником. И когда он корежил христианство, создавая Священный синод и заставляя священников доносить на прихожан, он делал это не как идеолог византийства (самодержавие + православие + инквизиция), а как заправский комсомолец-атеист. Только методика была иная. Не сшибать кресты, а использовать их как дубинку. Не сажать священников на кол, а использовать их как тайную полицию.

Конечно, с такими комплексами жениться на иноземной принцессе было нельзя. И так появилась Екатерина I, «Катька». Кстати, тот же феномен у Петра получился с возвышением разночинцев, с его «демократизмом». Алексашка Меншиков, Пашка Ягужинский (на котором вполне оправдалась старинная строфа Роберта Бернса: «Король лакея своего назначит генералом, но он не может никого назначить честным малым») и иже с ними были не столько умны, как бесы, сколько преданны, как псы, и их можно было пнуть, наградить костью, спустить с цепи или посадить на цепь, иногда – «к сердцу прижать», иногда – «к черту послать». С магнатами времен царя Алексея, с такими западниками, как Василий Голицын, гордыми, равными родом, богатыми, ничем царю не обязанными, – подобное поведение не проходило.

Петра впечатлил именно Запад: каменные дома, чистота, свобода обращения, техника, уровень жизни, диковины из кунсткамеры, биржа. Но он не понимал, что это такое, и так и умер, не сообразив, что Запад стоит на свободе и чувстве собственного достоинства. И на абсолютизме, а не на автократии, тем паче не на самодержавии. На Западе не все было дозволено.

Но не успел «отец реформ» умереть, как его буратины перегрызлись. «Катька» стала градоначальницей потому, что Меншиков старался отдалить момент царствования Петра II, отца которого, Алексея, он помог запытать до смерти. И ведь не зря боялся: загремел «Алексашка» в ссылку и опалу, когда Петр II стал императором и попал в руки Остермана и Долгоруких, напомнивших ему про судьбу отца.

Градоначальницей «Катька» оказалась менее чем посредственной, вполне на уровне Ираидки, Клементинки или Анельки. Но ходила в европейском платье и танцевала на балах. А после нее дошла очередь до Петра II, и бедное дитя, естественно, осталось без носа при семи няньках. Каждый фаворит и временщик сватал мальчику свою дочь, дабы стать царским тестем и закрепить влияние. Сначала Меншиков совал бедному ребенку свою Марью, потом Долгорукие сунули в невесты свою Катерину. Мальчика ничему не учили, потакали ему, позволяли спиваться и предаваться порокам. И уморили в 15 лет, не диагностировав вовремя оспу. При этом единственная привязанность юного царя, Ванечка Долгорукий, предал его на смертном одре: помог подделать завещание, согласно которому он, умирая, обвенчался с долгоруковской Кэт и оставил ей царство. Более анекдотического династического документа свет не видывал. И Кэт, и Марья Меншикова могли бы разве что признаваться градоначальницами на уровне Дуньки Толстопятой или Матренки-Ноздри. Кстати, народ сначала никак не мог привыкнуть, и при начале женского царства мужики отказывались присягать, резонно заявляя: «Если царем будет баба, то пусть бабы и крест ей целуют». Однако дальнейшие цирковые выкрутасы российской истории довели ошалевших глуповцев (простите, россиян) до того, что они и женскую эмансипацию переварили.

После смерти юного Петруши наступает мини-Смутное время. Ошалевшие Долгорукие пытаются протащить свою Кэт, аргументируя это вполне на щедринском уровне: мол, у них один брат – полковник в Преображенском полку, а другой там же – майор, да и в Семеновском служат кое-какие родственники. Пока интриганы и временщики топчутся у пирога с ножами и тарелками, западническая элита, пролезшая таки в петровское окно, затевает конституционный заговор – чисто русское изобретение, заговор во имя закона, свободы, гражданских прав и разумного порядка. Очень надолго, до 1993 года, на 260 лет, слово и понятие «Конституция» станет в России крамолой. Вместо нее будут подсовывать помои и полупомои, но за попытку воззвать к ней или сослаться на нее будут судить вплоть до 1988 года. Чтобы добыть этот ускользающий предмет, эту неизвестно где зарытую чашу Святого Грааля, российские западники, воспользовавшиеся петровским окном, будут предпринимать самые загадочные действия, вплоть до военного мятежа в 1825 году. Но Конституцию в окно протащить не удастся, это такая штука, которая входит только через дверь, а наша дверь открывается в Азию.

Первая попытка такого рода названа была заговором верховников. 1730 год. Смута умов. Элита толкует в питейных, в садах, во дворцах о модели будущей демократии: какая лучше? Шведская? Английская? Польская? Не подойдет никакая, потому что большинство прошедших через дверь духовных азиатов ее не пустят, как бедную родственницу: ни в свои души, ни в государственные скрижали. Между российскими западниками и Западом всегда будет непреодолимая преграда в виде любезного Отечества и не менее любезного народа, который не возьмет никакая лира и который так и не оценит ни свободу, ни добрые чувства. И милости к падшим никогда не проявит.

«Верховники» – это была часть достаточно безвластного органа: Верховного Совета, который после Петра был чем-то вроде Совета безопасности или теневого Политбюро. Теневого потому, что реальное Политбюро правило, а Верховный Совет пытался «влиять» да строил козни, а правили фавориты и временщики. Долгорукие, Голицын, Ягужинский, Остерман, Апраксин, Головкин, тот самый протогэбульник Толстой, который добывал из-за границы царевича Алексея, а потом участвовал в пыточном следствии. Меншиков, конечно, до своей опалы.

С 1726 года до самого конца верховники, как СПС и «Яблоко», никак ни о чем не могли договориться. Однако, оставшись без власти, они сговорились хотя бы на том, что им не нужно ни самодержавия, ни народности. Худородных петровских «выдвиженцев» они все, кроме Д.М. Голицына, боялись как огня, считали конкурентами и решили раз и навсегда отстранить от серьезных решений и дел. А монарха решено было искать подальше и попроще, чтобы не зарывался и «чувствовал», не мог иметь рейтинга в народе, не обладал бы ни талантами, ни харизмой. Искали второго Василия Шуйского или Михаила Романова, чтоб без опал, без казней, без пыток, чтобы не ждать, что за тобой придут. Иноземцы, послы, консулы, торговые представители Запада, слыша из уст тончайшего слоя западнической элиты толки о шведской или английской модели, доносили своим дворам или главам фирм о реформах и меняющейся к лучшему России. К счастью, эти свободные умы не пытались мысленно примерить польский или английский политический костюм на любезный народ, а то бы и толков не было. Если мерить платье не на себя, а на «массы», то и голым остаться можно.

У Елизаветы, дочери Петра, оставались слишком неоспоримые права на престол, особенно после приблудной Марты-Кэт. У Петра же был некогда брат-соправитель, царевич Иван, тихое тщедушное ничтожество. Он умер совсем молодым, но успел обзавестись детьми. Его дочь Анна Иоанновна жила в Митаве, куда ее выдали за бедного, заштатного курляндского герцога. Она успела овдоветь и была бедна, одинока и очень скучала в своей глухой провинции. Наши умные верховники решили, что такая много не потребует. Ей решено было предложить 100 тысяч рублей содержания в год. И «кондиции», то есть наш вариант Великой хартии вольностей. Войны и мира не объявлять и не заключать; никаких важных дел без Совета не решать; налогов новых не взимать; опалы не налагать, суда не чинить; даже назначений выше полковника не делать. Это была бы конституционная монархия на уровне XIX века… А откуда взялась бы Конституция? А ее готовил самый главный верховник, князь Дмитрий Михайлович Голицын: видно, Голицыным на роду было написано реформаторами быть. В юности он учился в Италии, имел лучшую библиотеку в России и был твердым западником без обезьянничанья; новгородская и тверская старина была ему дорога, и он понимал, что просвещение не в париках и кафтанах, не в пьянстве и блуде, а в умах и в общественных институтах. Он был знатнее Романовых, богат и независим, но служил киевским губернатором, и служил хорошо и честно – в отличие от голых петровских разночинцев. Петр чтил его, но не приближал и не возвышал. С таким соратником и критиком «формальных» реформ было бы неудобно. Вообще неудобно, когда нельзя дать по зубам, а иначе Петр обращаться с подданными не умел.

И вот Дмитрий Голицын приготовил роскошный проект. Впервые Россия вынашивала (даром что случился выкидыш) ту форму институциональной квалифицированной демократии, которую Британия имела с 1265 года с момента открытия в парламенте палаты общин. 1265 год и 1730-й… В среднем наше отставание составило 465 лет, теперь можно подсчитать точно. А князь Голицын предложил очень красивый проект: внизу «шляхетская камора», то есть такой польский дворянский сейм, плюс палата купеческих и городских представителей (палата общин). Выше палат – Сенат (палата лордов) и Совет, еще выше (Президиум палаты лордов). И Анна согласилась на «кондиции», мечтая о блеске и роскоши русского двора. А 100 тысяч были для нее целым состоянием. Но здесь Иуда Ягужинский слетал к герцогине, донес на верховников, что решали-де «без народа» и надо это дело поломать. А наши атаманы-молодцы из Преображенского и Семеновского полков, в том числе и будущий диссидент Артемий Волынский, взяли курс не на конституцию, а на севрюжину с хреном, решив, что верховники их обидели и что лучше в ножки к государыне кинуться, чем терпеть над собой республиканские структуры магнатов. Это была первая в истории России борьба с олигархами. Олигархи (те же бароны, добывшие Англии Charta Magna) были первым пунктом будущего республиканского пути; самодержавие тянуло назад, в феодализм, в вотчины, в «китайский синдром». А семеновские атаманы-молодцы рассудили по-глуповски: вот она, наша матушка! Теперь нам вина будет вволю! И когда Анна приехала и разыграла сцену удивления («Как? Мой народ не знал? Вы узурпировали его волю?») и разорвала кондиции, из окон полезли преображенцы со штыками и саблями, и верховники сникли и замолчали. Все, кроме Голицына, который сказал пророческие слова прямо в пьяные «народные» хари, что, мол, пир был накрыт, но гости оказались недостойны. «И те, кто заставляет меня плакать, будут плакать долее меня». О, сколько раз потом придется это повторять народу, электорату, большинству! В 1825 году, в 1905-м, в 1918-м, в 1993-м, в 2000-м, в 2005-м! Ключевский напишет потом, что в терроре Анны Иоанновны повинны немцы: Миних, Остерман, Бирон. Утешительно, но неверно: свое, родное, заплесневелое самодержавие, свой византийский синдром, своя ордынская злоба, свой сапог, наступающий на лицо человечества. Свой очередной звездный час автократии: реакция на мечты о свободе.

Дмитрию Голицыну отрубят голову в Шлиссельбурге, и пришьют обратно, и замотают шарфом, и похоронят. И объявят, что скончался своей смертью, как когда-то митрополит Филипп Колычев. Другим будет хуже. Долгоруких замучают, Ванечку, друга юного Петра II, четвертуют. Не уцелеет никто. Даже наш Бухарин-Волынский, служивший Анне верой и правдой, поздно спохватится и умрет на эшафоте с отрезанным предварительно языком. В ссылку пойдут тысячи, многих и не сыщут. Дыба, кнут, огонь, казни египетские. А по полям гуляет воронье, а по полям грохочет диктатура.

Аннушка удалась в Иоанна Грозного. Родство душ-с! Не будет ни Конституции, ни осетрины, ни севрюжины. Атаманы-молодцы просчитались. Холопство обеспечивает только хрен. Или редьку, которая не слаще.