Сознательное невежество

У невежества в христианской жизни более сложное положение, ибо в христианстве сложилось два идеала, имеющих разное происхождение: идеал знания и идеал веры. С одной стороны, христианская вера, вера в Христа и религиозные догмы, провозглашалась достоянием всех и каждого. С другой стороны, знание этих догм и принципов, по крайней мере знание религиозной концепции католицизма, признавалось делом небольшого числа избранных, подвизающихся на этом поприще. Таким образом возникло, весьма незначительно представленное в иудаизме, но безмерно распространенное dхристианстве, почитание санкта симплицитас — святой простоты, святого невежества. Христианская церковь держалась не на тех, кто умел глубоко обосновывать принципы веры, и даже не на тех, кто по разуму своему и чину служил проводником религиозной благодати, а на бесхитростных простаках, simplices, именно они считались столпами христианской веры. И Вильям Оккам, богослов 14 века, без обиняков разъясняет нам: обетование Божье, гласящее, что церковь будет стоять вечно, до скончания веков, не потеряет своей силы даже в том случае, если все христиане забудут Христа, а преданность вере сохранит лишь одна старушка. Санкта симплицитас! — именно так воскликнул Ян Гус, когда одна старушка подкинула ему в костер вязанку хвороста.

Однако то там, то здесь мы находим в христианстве, хотя и на его периферии, в среде небольшого числа интеллектуалов, отголоски иной традиции, идущей от древних гностиков. Некоторые христианские мыслители средневековья заявляли, что лишь знание спасает; что не вера, а единственно лишь философское знание приводит к спасению. И действительно, один из молодых интеллектуалов проповедовал в парижском университете на заре его возникновения, что официальное христианство — это религия черни, а спасение наследует философ, знающий истину, и не важно, христианин ли он, еврей или мусульманин, ибо мера спасения соответствует мере знания.

Звали его Амальрик Венский: он был сторонником крайнего пантеизма и утверждал, что Бог, наполняющий природу, наполняет также и нас, по мере того как мы познаем и постигаем Бога. За это он был объявлен еретиком, его останки были извлечены из могилы и преданы публичному сожжению. Тезис этот, гласящий: Знание является спасением (отрицать существование которого в христианстве, пусть даже на задворках этой религии, нельзя) — превратился в центральную идею эпохи Просвещения. Ибо Просвещение зиждилось, по крайней мере, на идеале всеобщего знания, распространять которое следовало активно и воинственно, используя педагогические методы работы с массами. Только так человечество могло обрести спасение.

В отличие от христианства, которое с терпимостью относилось как к намеренному, так и ненамеренному невежеству, и даже склонялось к тому, чтобы счесть его благословенным, ислам, особенно в начале своего развития, провозглашал точку зрения, согласно которой мусульманская религия является откровением знания, ставшего теперь всеобщим достоянием. На это указывает, например, мусульманская хронология, отделяющая доисламский период, который назван джеилья (эпоха неведения), от ислама, являющегося эпохой знания, но не в аспекте общего образования, а в аспекте религиозной веры. Согласно религиозным воззрениям, доисламский период был эпохой невежд, и поэтому первобытное идолопоклонство — это тьма, беспамятство и невежество, которому предстояло рассеяться пред светом ислама. Ислам старался распространять принципы своего учения и хотя не настаивал на том, что все обязаны достичь уровня элитарной группы знатоков, тем не менее в нем имела место пропаганда основ веры и осознание того, что пропаганда эта должна вестись публично, для того чтобы некоторые основы знаний и некоторая система обучения стали достоянием каждого и были доступны для всех без исключения верующих.

Однако и в исламе существовали явления, глубоко чуждые такому воззрению. Шиитское мусульманство, например, было вынуждено из политических соображений окутать некоторые свои положения завесой таинственности, — как потому, что было гонимо, так и потому, что в основы его веры проникли такие идеи, о которых нельзя было говорить открыто. Таким путем появились своего рода внутренние, эзотерические религиозные концепции, характерные для некоторых направлений шиизма, а в большей степени — для тех его ответвлений, которые отдалились от ислама и превратились в секты, исповедующие что-то вроде гностицизма или даже язычества; их ареал довольно широк: — от Индии до наших соседей — друзов и алавитов. В этих сектах существует разделение между внешней стороной учения и его внутренней стороной. Однако, несмотря на поверхностное знание предмета, мы берем на себя смелость предположить, что в каком-то смысле все это справедливо и для дальневосточных религий и уж конечно — для индуизма, в котором существует кастовое деление, а суть этого деления не только в том, что одна из каст, каста жрецов, знает больше и ее знание изощреннее, но также и в том, что имеются разные религии, подходящие для разных каст: функция же жрецов — блюсти привычные формы религии, ибо формы эти, даже если они и ложные, соответствуют уровню понимания и общественному положению более низких каст.

Такой вид намеренного невежества имеет ту особенность, что он не является невежеством, навязанным исключительно сверху. В большой мере речь здесь идет о добровольном невежестве. Это. значит, что член низкой касты не только отстранен высшими кастами от знания внутренних тайн религии, но и сам, если он человек порядочный, старается не вникать в эти тайны. В книге, посвященной нравственным проблемам индуизма, в Бхагавадгите, приводится своеобразная дискуссия между воином и воплотившимся богом, и бог говорит, что воин не должен руководствоваться побуждениями, продиктованными религиозными и нравственными нормами, не имеющими отношения к его общественной группе, к его касте. Будучи воином, он обязан удовлетвориться воинской этикой и не должен ничего знать о другой морали. Поскольку книга эта стала путеводителем не только для членов одной касты, но и для всех верующих, то в ней общезначимое теоретическое обоснование получил взгляд, гласящий, что человеку, принадлежащему к определенной группе людей, запрещено знать — или даже он обязан не знать — некоторые вещи, потому что ему не будет пользы от этого знания. Мало того, он должен быть абсолютно невежественным в этих вещах, чтобы достичь освобождения своей души. Такое сознательное и добровольное невежество характерно не только для Дальнего Востока и Индии. Фактически, это явление, состоящее в том, что люди стараются чего-то не знать, а если знают, то пытаются скрыть свое знание, под разными видами широко распространено и в наше время и пока еще является отличительным признаком некоторых общественных слоев, одним из орудий самосохранения этих слоев. Мы уже останавливались на том, что понятие культуры — это общее понятие всестороннего знания. Культурным человеком является тот, кто знает множество разных вещей, кое-что о каждой профессии. Вместе с тем это понятие естественным образом предполагает незнание определенных вещей. Культурный человек — это не только тот, кто кое-что знает, но и тот, кто чего-то не знает или не хочет чего-то знать. Он даже гордится тем, что не имеет о некоторых вещах никакого представления. С одной стороны, он действительно занят своим образованием, обстоятельно и всесторонне изучает культуру, однако, с другой стороны, он не разбирается в деталях какой-нибудь отдельной профессии и не является специалистом ни в одной из отраслей знания. Дилетант — это фактически тот, кто гордится, что он не профессионал, что он не имеет технических навыков в какой-нибудь определенной профессии, и это относится ко всем без исключения профессиям. Более того, — и это очень бросается в глаза, — когда культура формирует понятие культурного человека, являющегося представителем ее аристократии, культурному человеку предписывается не разбираться ни в одной из технических специальностей, он не должен знать, каким образом делаются те или иные вещи в материальном мире. И если он по какой-либо причине разбирается во всем этом, то ему следует постараться как можно лучше скрыть свою осведомленность, ибо такое знание унижает его достоинство. Его невежество, стало быть, представляет собой одну из сторон его социального статуса; ему не надо знать о том, как пекут хлеб, ибо это ремесло пекаря, который скорее всего не является культурным человеком. Более того, ему, быть может, нет надобности знать точно, в чем заключается работа врача, потому что и она в каком-то смысле является ручным трудом, профессиональным ремеслом, которое недостойно всесторонне образованного культурного человека. Во многих обществах считалось признаком хорошего тона, когда культурный человек демонстрировал, что он не посвящает свое время денежным вопросам, ибо это относится к компетенции делового человека, который на социальной лестнице занимает более низкое место. Аристократ не должен беспокоиться о деньгах, он не должен проявлять осведомленности в том, что происходит в мире чистогана. И сегодня во многих местах можно столкнуться с тем, что культурный человек избегает разговоров о деньгах не потому, что эти проблемы его не интересуют, а потому, что он считает для себя унизительным обнаружить перед другими свое знание того, например, сколько стоит булка хлеба или сколько стоит проезд из одного города в другой. Эти вопросы — компетенция прислуги того или иного рода, и до них нет никакого дела человеку, стоящему на высокой общественной ступени. Он сознательно предпочитает невежество знанию и добровольно отказывается разбираться во всех этих вещах.

Мы уже останавливались на том, что разница между знанием, достойным свободного человека, и знанием, обладать которым свободному человеку не пристало, превратилась в разницу между знанием теоретическим, которое требует лишь умственных усилий и является поприщем свободных людей, и техническими ремеслами. Верно то, что христианство, добившись господства над западным миром, навело мосты между теоретическими и практическими знаниями, ибо по христианским понятиям, хотя и в меньшей степени, чем по иудейским, ремесло не унижает того, кто им занят, скорее даже наоборот. Христианский идеал, и в частности идеал монашества, — это идеал труда; умственные занятия тоже считаются одним из видов труда, чем-то сродни рукоделию.

Тем не менее даже в средние века все еще оставался разрыв между теоретическим и практическим. Иллюстрацией служит то, что в средние века(а кое-где такое положение сохранилось до наших дней) врачи подразделялись на две категории: университетские медики, которые занимались лишь диагностикой и лечебной теорией, и практикующие лекаря, которые делали операции и оказывали пациентам конкретную медицинскую помощь. Университетский медик все еще избегал прикасаться к пациенту, и, когда возникала необходимость в операции, больной отсылался к хирургу. В Англии и в наши дни существует разница между врачом, именуемым доктором, и врачом, называемым сорджен (surgeon), который не удостоился академических степеней, поскольку свою медицинскую деятельность начинал, занимаясь черной работой, и не сумел достичь образовательного уровня врача, изучавшего медицинскую теорию в университете.

В этой связи понятно, откуда берется презрение, которое те, кого принято называть культурными людьми, испытывают к абсолютному большинству естествоиспытателей, ибо естественные науки с 17 века развиваются как науки экспериментальные, а культурный человек избегает практической деятельности, и знания его носят сугубо умозрительный характер. Напряжение или разрыв между теорией и практикой дают о себе знать и в современном обществе.

Тем не менее следует добавить, что 17 столетие дало Западу новый идеал знания. Знать что-то — это значит знать, как это делается, как воспроизводится это в лаборатории, и наоборот — как осуществляется теоретическая реконструкция сделанного. Так, например, интегральной частью астрономии или астрофизики наших дней является теория происхождения вселенной, потому что зная, как возник мир, можно понять его сущность и законы его существования. Знание, проистекающее из практики — это новый идеал эксперимента и теории, возникший в 17 веке. Этот идеал, разрушивший перегородку между теорией и практикой, является по сути дела идеалом такого знания, которое в средние века считалось привилегией одного лишь Бога. Бог знал, потому что создал или способен был создать, а мы, жалкие смертные, способны что-либо познать, лишь размышляя. Итак, в 17 столетии появился новый идеал практического знания, который существует и ныне и с помощью которого мы, говоря образно, надеемся разгадать загадку жизни, научившись воспроизводить жизнь в лаборатории. Этот новый идеал знания в конце концов преодолел разрыв между теоретическим и практическим знанием, но он же несет ответственность за профессионализацию весьма специфических отраслей знания. На счет этого идеала, помимо того что он оказался фактором, приведшим к некоторым социальным изменениям, о которых мы упоминали, таким, например, как исчезновение буржуазии в качестве отдельного класса, следует отнести разрушение понятия чисто теоретической культуры. Тем не менее даже в наши дни в отдельных отраслях знания все еще существует разделение между теоретической и практической частями. И это относится не только к экспериментальным естественным наукам, но и к такой специальности, как математика. Все еще имеются математики, внимание которых сосредоточено исключительно на проблемах чистой математической науки. Еще в начале века некоторые ученые утверждали, что между чистой и прикладной математикой существует пропасть, а на одном из математических конгрессов один известный математик заявил, что между теоретиками и прикладниками не может быть никакого диалога, и причина этому та, что они являются специалистами двух совершенно разных наук, не имеющих точек соприкосновения.