Из отзыва преподавателя Тенишевского училища Евстифеева об одиннадцатилетнем Набокове:
«Для меня загадка. Слог — стиль — есть. Сути нет».
(Наше наследие. 1991. № 1)
Единственная надпись Бунина на подаренном Набоковым экземпляре «Машеньки»:
«Ах, как плохо!»
(Beineke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. (Цит. по: М.Д. Шраер. Бунин и Набоков: поэтика соперничества // И.А. Бунин и русская литература XX века. М., 1995. С. 45)
Запись в дневнике В. Муромцевой-Буниной{244} 17 сентября 1929:
<…> Ян читал главу из романа Сирина <…> Сирин человек культурный и серьезно относящийся к своим писаниям. Я еще не чувствую размера его таланта, но мастерство большое. Он, конечно, читал и Пруста и др. соврем<енных> евр<опейских> писателей, я уж не говорю о классиках <…>
(Устами Буниных. [Франкфурт-на-Майне: ] Посев, 1981. Т. II. С. 209)
Запись в дневнике В. Муромцевой-Буниной 15 ноября 1930:
<…> Говорили о Сирине. Д<митрий> С<ергеевич Мережковский> сказал: «Боюсь, что все это мимикрия <…> Нужен только тот писатель, который вносит что-то новое, хоть маленькое» <… >
(Устами Буниных. [Франкфурт-на-Майне: ] Посев, 1981. Т. II. С. 233)
Запись в дневнике В. Муромцевой-Буниной 10 октября 1931:
<…> Прочла Сирина. Какая у него легкость и как он современен. Он современнее многих иностранных писателей. Вот у кого <…> есть «ироническое отношение к жизни». Вот кто скоро будет кандидатом на Нобелевскую премию <…>
(Устами Буниных. [Франкфурт-на-Майне: ] Посев, 1981. Т. II. С. 253)
Запись в дневнике В. Муромцевой-Буниной 30 ноября 1932:
<…> Письмо от Верочки Зайцевой{245}. Очень талантливо дала Сирина. Я так его и чувствую <…> Пишет, что он «Новый град» без религии. Глядя на него, не скажешь: «Братья писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое» <…>
(Устами Буниных. [Франкфурт-на-Майне: ] Посев, 1981. Т. II С. 279)
Л. Зуров — В. Буниной:
<…> Я не хочу разблестываться, как Сирин, я даже вычеркиваю очень удачные сравнения, я как комнату свою просто держу, так и писать хочу. В этом я и от И.А. [Бунина] отличаюсь. У него только этот блеск временами, а за ним есть что-то серьезное. А у Сирина только блеск. Он взял эту особенность у Бунина и разблистался. Теперь другие даже и сравнивают Сирина с И.А. И.А. это может быть неприятно. Раньше он один умел так, а теперь и Сирин стал то же делать, да только еще чаще. <…>
(Запись в дневнике В. Муромцевой-Буниной 30 ноября 1932 года // Русский архив в Лидсе. (Цит. по: Шраер М.Д. Бунин и Набоков: поэтика соперничества // И.А. Бунин и русская литература XX века. М., 1996. С. 47))
А. Амфитеатров{246} — М. Алданову{247} 18 февраля 1936:
<…> Прочитал «Отчаяние» Сирина. Мне совсем не понравилось. Претензия огромная, а вещь не убеждает. Талант бесспорный, но калека и так уж вяще изломался, что едва ли и выпрямится. Реальные фигуры (жена, брат ее) совсем хороши, но о герое от «я» остается такое смутное впечатление, что не понять, кто сумасшедший, он ли, автор ли или оба? Остается, как от «Камеры обскуры», какая-то противная слизь в душе. И притом — этот искусственный, не русский язык… Нет, не для меня. <…>
(Минувшее. 22. 1997. С. 597–598)
М. Алданов — А. Амфитеатрову 16 марта 1936:
<…> Последняя вещь Сирина (в «Современных записках») «Приглашение на казнь» и меня чрезвычайно разочаровала. Но я остаюсь при прежнем мнении: огромный талант — на непонятном мне и, думаю, нездоровом пути. <…>
<…> О Сирине-Набокове. Все, что Вы пишете о нем — очень интересно и, надо думать, соответствует действительности, — но я не имею права судить об этом, так как прочел лишь 3/4 одного романа этого автора («Camera obscura») в присланных мне Сергеем Порфирьевичем томах L–LII «Современных записок». Вот когда прочту все его романы (а их много!) — буду сметь свое суждение иметь, а Вам и книги в руки. Но если «le style c'est l'homme», то стиль прочитанного мною отрывка рисует человека, который не является героем моего романа. А почему — Вы сами ответили на это в своем письме, и мне теперь легко объяснить первое свое впечатление. Чем дольше я живу (а следовательно — чем больше читаю), тем больше отвращаюсь от «чистой литературы» с ее иногда великим мастерством: я ее очень «ценю» — и не очень «люблю», а ведь в любви все дело. Ценю «парнасцев», а люблю — Верлена; ценю Бунина и (Вы правы) не люблю его, и всегда готов повторить по его адресу слова из «Власти тьмы»: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» Вот почему разбросанная и отнюдь не академическая «Кащеева цепь» Пришвина для меня выше всех романов Бунина, вместе взятых. Думаю, что по аналогичной причине я буду «ценить» и Сирина-Набокова (когда прочту его романы), но вряд ли буду «любить» его; сужу об этом по Вашей же оценке его, как «мастера», необычайно «литературного», но писателя «без веры, без Бога», то есть без единого на потребу, ибо «tout le rest est litterature». Буду, возможно, очень его ценить, а полюблю уж кого-нибудь другого; ему же скажу: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» <…>
(Иванов-Разумник: Личность. Творчество. Роль в культуре: Публикации и исследования. Вып. II. СПб., 1998. С. 148–149)
И. Бунин — М. Алданову 3 сентября 1945:
<…> Перечитываю некот<орые> старые книжки «Совр<еменных> записок». Сколько интересного! Но сколько чудовищного! Напр., «Дар» Сирина! Местами Ипполит из «Войны и м<ира>»! <…>
(Cahiers du Monde russe et sovietique. 1981. XXII № 4. P. 481)
И. Бунин — M. Алданову 14–15 февраля 1946:
<…> Перечитываю кое-какие разрозненные книжки «Современных записок» — между прочим, с большим удовольствием «Начало конца». И дикий, развратный «Дар», ругаясь матерно. <…>
(Октябрь. 1996. № 3. С 133)
И. Бунин — М. Алданову 10 июня 1951:
<…> Вчера пришел к нам Михайлов, принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня — будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним «по душам», — очень это на меня похоже! Шут гороховый, которым Вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую. <…>
(Октябрь. 1996. № 3. С 145)
Г. Адамович — А. Бахраху 20 июля 1952:
<…> Не дошел ли до Вас сборник стихов Сирина? Евангулов написал о нем идиотски-высокомерно. Это блестящее хамство, но все-таки блестящее, а местами (редко) и самая настоящая поэзия. Терапиано тоже фыркает, а в одной сиринской строчке все-таки больше таланта, чем во всех парижских потугах (кроме, конечно, Игоря Владимировича <Чиннова>). <…>
(Bakhmeteff Archives. Columbia University. New York)
<…> Мы как раз тоже последнюю неделю читали «Дар» Сирина (вслух) <…> Это не лучшая вещь Набокова, но, как все, что он пишет, местами на редкость талантливо. И вместе с тем есть в его таланте какая-то исконная порочность. Я в свое время много писал о его ранних вещах (я был в русской критике одним из первых его пропагандистов), но писал больше в положительном смысле, а сейчас меня позывает написать по-иному, но я должен сначала для себя это осмыслить. Кой-какой ключ к беспристрастному пониманию себя он сам дает в «Даре», в критике книги Годунова-Чердынцева, особенно в воображаемых диалогах с Кончеевым. Когда-то по-своему Борис Зайцев определил основной порок Сирина, назвав его «писателем без Бога». В этом есть правда, но это не все. Или, может быть, Вы скажете, что писателю и не надо Бога, или лучше хороший писатель без Бога, чем плохой с Богом? <…>
(Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 122)
Г. Струве — В. Маркову 4 апреля 1953:
<…> Внешнее сходство с Пастернаком у Набокова, конечно, есть, но это скорее ловко сделанный pastiche (я все больше и больше прихожу к мысли, что Набоков — несравненный pasticheur), а сути пастернаковской, его магии и в помине нет<…>
(Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 111)
В.Ф. Марков — Г.П. Струве 6 апреля 1953:
Сирин все-таки писатель ограниченных возможностей и одной темы <…> Он, конечно, остер и интересен, но главным образом в мелочах, во фразах, в деталях. Ему бы оставаться в традиции Стерна — острого абсурда, тонкого наблюдения, но он рвется к Достоевскому, и там сразу видна его ограниченность, отсутствие подлинной страстности — и все неубедительно <…> Он — тонкий рационалист, а хочет быть мистиком, лезет в бездны, хочет осуществить трансцендент, а ломится не в ту дверь, даже и не замечая того. Отсюда фальшь.
<…> Мне «Защита Лужина» нравится больше, чем «Дар». Может быть, это, впрочем, потому, что я ее прочел гораздо раньше, и то новое и свежее, что есть в Сирине, поразило меня сильнее, а в «Даре» это уже повторение, развитие, утончение — тех же специй, да попряней. Но, по-моему, «Защита Лужина» и «Король, дама, валет» и построены лучше, чем «Дар». У Сирина, конечно, необыкновенный дар внешнего восприятия, внешней наблюдательности, острота зрения поразительная, и с этим сочетается очень большой дар слова, благодаря чему внешние восприятия находят себе адекватное и остро-свежее выражение. Но внутреннего зрения он лишен, иных миров и не нюхал, его глубины (в «Приглашении на казнь», например) случайные, бессознательные, едва ли иногда не из подражания родившиеся (думаю, что при желании он мог бы подражать кому угодно). Я всегда говорил, что его вещи глубже и «умнее», чем он сам. С Пастернаком у него сходство чисто внешнее, он умеет усваивать чужие приемы, даже писателей, к которым относится враждебно и презрительно (так он, если не ошибаюсь, долго относился к Пастернаку, к Блоку; Достоевского он ненавидит, не считает писателем). При всем его волшебном владении инструментом стиха, музыки у него нет, и тут опять огромная разница с Пастернаком. Насколько я знаю, он к музыке абсолютно нечувствителен. (Но насчет «Травиаты» Вы все-таки напрасно его критикуете — Верди пересматривать начали уже позже, а тогда Сирин лишь отразил очень распространенный взгляд. Впрочем, надо сказать, умея очень хорошо выставить напоказ людскую пошлость, Сирин сам то и дело впадает в пошлость — чего стоят одни его каламбуры.) Насчет женщин Вы правы, но я бы сказал, что у него вообще нет людей, а только маски, марионетки, восковые и шахматные фигуры. Его единственная настоящая тема — творчество, он ею одержим, может быть, потому, что где-то в глубине глубин сознает собственное творческое бессилие, ибо его-то творчество сводится в конце концов к какому-то бесплодному комбинаторству. В «Защите Лужина» ему удалось поднять эту тему на какую-то трагическую высоту, а в «Даре», который, может быть, написан лучше и зрелее, вышла наружу вся стерильность его собственного творчества, поскольку Годунов-Чердынцев — это, несомненно, сам автор. По-своему это тоже трагично, но трагедия здесь не объективирована, она субъективно обнажена. <…>
(Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 123)
Г. Струве — В. Маркову 6 мая 1954:
<…> Что до Набокова, то я не хочу углубляться в лес сейчас, но в этой вещи больше, чем когда-либо, я вижу его слабые стороны, его какую-то фундаментальную ограниченность (если я когда-нибудь раскачаюсь написать о нем по поводу «Дара», я разовью эту тему). Он, конечно, блестящ — после него, например, просто нельзя читать Варшавского и другую беллетристику, до того это беспомощно — но в блеске его есть что-то раздражающее, какая-то жуткая внутренняя пустота. <…>
<…> Варшавский меня всегда трогает своим простодушием, беспомощностью и отсутствием всякой лжи. Набоков в сто раз даровитее, но его нельзя читать после Варшавского, «воняет литературой» после первой фразы. <…>
<…> «Новый журнал» пришел позавчера.{252} Ну, по-моему, Сирин, несмотря на несомненный талант, отвратительная блевотина. Страсть взрослого балды к бабочкам так же противна — мне — как хвастовство богатством и — дутой — знатностью. «Не те Рукавишниковы» из отрывка в «Опытах».{253} Вранье. Именно те. И хамство — хвастается ливреями и особо роскошными сортирами, доказывает, что все это не на купеческие, а на «благородные» деньги. Читали ли Вы часом мою рецензию в № 1 «Чисел» о Сирине «Смерд, кухаркин сын…»? Еще раз под ней подписываюсь. И кто, скажите, в русской литературе лез с богатством? Все, кто его имел, скорее стеснялись. Никто о своих лакеях и бриллиантах и в спокойное время никогда не распространялся. <…> Интересно знать Ваше мнение, тошнит ли Вас от Сирина или не тошнит. Мне кажется, что должно тошнить. <…>
(Звезда. 1999. № 3. С. 144)
Р. Гуль — Г. Иванову 18 июля 1954:
<…> О Набокове? Я его не люблю. А Вашу рецензию (резковатую) в «Числах» не только помню, но и произносил ее (цитировал) жене, когда читал «Друг<ие> берега». Ну, конечно же, пошлятина — на мою ощупь, и не только пошлятина, но какая-то раздражающая пошлятина. У него, как всегда, бывают десять — пятнадцать прекраснейших страниц, читая ко-т<орые>, Вы думаете — как хорошо, если б вот все так шло — было бы прекрасно, но эти прекрасные страницы кончаются и начинаются снова — обезьяньи ужимки и прыжки — желанье обязательно публично стать раком — и эпатировать кого-то — всем, чем можно и чем нельзя. Не люблю. И знаете еще что. Конечно, марксисты-критики наворочали о литературе всякую навозную кучу, но в приложении к Набокову — именно к нему — совершенно необходимо сказать: «буржуазное искусство». Вот так, как Лаппо-Данилевская{254}. Все эти его «изыски» — именно «буржуазные»: «мальчик из богатой гостиной». А я этого не люблю. И врет, конечно — и бицепсы у него какие-то мощные (какие уж там, про таких пензенские мужики говорили — «соплей перешибешь» — простите столь несветское выражение). Вообще, я к этой прозе отношусь безо всякого восторга. И честно говорю: не мог читать его книги. Возьму, подержу, прочту стр. десять — и с резолюцией — «мне это не нужно, ни для чего» — откладываю. Прочел только — с насилием над собой — две книги (обе в деревне, летом): «Дар» в прошлом году, «Приглашение на казнь» (в деревне во Франции). Не могу, не моя пища. Кстати, мелочь. Не люблю и его стиль. Заметьте, у него неимоверное количество в прозе — дамских эпитетов — обворожительный, волшебный, пронзительный, восхитительный, и дамских выражений — «меня всегда бесит» и пр. О нем можно было бы написать интересную «критическую» статью. Но это работа. <…>
(Новый журнал. 1980. № 140. С. 203–204)
Г. Струве — В. Маркову 8 января 1955:
<…> (С чего Вы взяли, кстати, что я собираюсь отказываться от оценки Поплавского только потому, что Набоков взял назад свое мнение о нем?) Вы правы, что в Набокове есть Никитин (есть даже и Надсон!), но все-таки это не так просто — если брать под сомнение набоковские поздние стихи, то приходится брать под сомнение и его прозу (что я как-то и делаю). Впрочем, я никогда об этом с Вами не спорил — и Бунин и Набоков прозаики, пишущие стихи <…> Для Набокова все же существенно, что он написал сотни стихотворений до своего первого рассказа и продолжал писать стихи и потом. <…>
(Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 125–126)
Г. Струве — В. Маркову 8 декабря 1955:
<…> «Уборная» у Сирина. Неужели Вы не заметили, что у него нет почти романа или рассказа (а иногда и в стихах), где бы не фигурировала уборная или акт, совершаемый в ней (и в английских его рассказах тоже). Есть у Набокова очень интересный рассказ, немного экспериментальный, как бы вводящий в его творческую лабораторию, где он говорит, что мечтает написать роман из жизни старушки-уборщицы в парижских общественных уборных (рассказ называется «Пассажир», я когда-то перевел его на английский и напечатал). <…>
(Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 112)
Г. Струве — В. Маркову 17 декабря 1955:
<…> У Набокова среди ранних есть много весьма фальшивых стихотворений на религиозные темы (очень трогательных иногда) — религиозности в нем никогда ни на йоту не было. Но особенно фальшиво и безвкусно его стихотворение о том, как Блока принимают в раю Пушкин, Тютчев и др. поэты. <…>
(Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 112)
Г. Струве — В. Маркову 24 июня 1956:
<…> Дошел ли до Вас — в натуре или по слухам — последний, тоже «порнографический», роман Набокова «Lolita», вышедший во Франции? Я его приобрел в Париже и сейчас читаю. Есть кое-что напоминающее «Камеру обскуру», но «погуще»: это автобиография сексуально извращенного человека и история (растянутая на два тома) его «романа» с 12-летней девочкой. Пошлости и безвкусия хоть отбавляй. Все говорят, что непристойность оправдывается обычным блеском Набокова, но блеск, на мой взгляд, какой-то фальшивый, заемный. <…>
(Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 112)
Ю. Иваск — В. Маркову 24 августа 1956:
<…> Вы никогда не писали о том, что Вы должны: кому неизвестно. Творцу, России. Существенно, что должны. Набоков на долги плюет: и вот поступил в цирк. Стал первым акробатом. Но цирк это только симпатичное развлечение. <…>
(Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 112)
Г. Иванов — В. Маркову 7 мая 1957:
<…> Желчь моя закипела, увидев в каком-то Life'e или Time'e портрет «новеллиста» Набокова, с плюгавой, но рекламной заметкой. Во-первых, грусть смотреть, во что он превратился: какой-то делегат в Лиге наций от немецкой республики. Что с ним стало: <нрзб> надутый с выраженьем на лице. Был «стройный юноша спортивного типа» (кормился преподаванием тенниса)… Но желчь моя играет не из-за его наружности, а из-за очередной его хамской пошлости: опять который раз с гордостью упоминает о выходке его папы: «продается за ненадобностью камер-юнкерский мундир». Папа был болван, это было известно всем, а сынок, подымай выше, хам и холуй, гордясь такими шутками, как эта выходка. Вообще, заметили ли Вы, как он в своей биографии, гордясь «нашими лакеями», «бриллиантами моей матери», с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из «тех Рукавишниковых», т. е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров, и врет именно «из тех»… Очень рад до сих пор, что в пресловутой рецензии назвал его смердом и кухаркиным сыном. Он и есть метафизический смерд. Неужели Вы любите его музу — от нее разит «ножным потом» душевной пошлятины. <…>
(Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefs an Vladimir Markov: 1955–1958/ Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. Koln; Weimar; Wien, 1994. P. 59–60)
В.Ф. Марков — Г.П. Струве 14 октября 1957:
Читаю «Машеньку» Сирина — вещь еще довольно беспомощная, хотя и намечается будущий Сирин-Набоков. Но как видно здесь, что у него нет и минимального чувства психологической правды (любовно-эротические сцены хуже, чем у папa Моршена{256} — это как мальчик пишет о взрослых). Думаю, что в этом ключ его отталкивания от «реализма». Он — реалист-неудачник, а не человек гоголевского нутра (на что он претендует).
<…> «Лолита». Мне запомнилась только «клубничка». Американское издание романа буквально перенасыщено всякого рода интеллектуальными аллюзиями. У меня даже появилось подозрение: уж не имеем ли мы дело с неким современным аналогом Боудлера (в чью задачу входило очищать литературные произведения высокого качества от вкраплений непристойности), призванным привносить в «клубничку» подобие художественного достоинства. Если у кого-либо из Ваших коллег, растленных крючкотворов, есть парижское издание, добудьте его для меня. Возможно, это иллюзия, но мне кажется, оно должно быть очень забавным <…>
(The letters of Evelyn Waugh. London, 1980. P. 516. (Пер. Н. Пальцева.))
Генри Миллер{258} — Лоуренсу Дарреллу{259} (ноябрь 1958):
<…> Завершаю. Только что получил невероятное письмо от гостиничного портье в Монтрё: утверждает, что был свидетелем тому, как какой-то ненормальный звонил в «Нью-Йорк таймс» по междугородной, заявляя, что может доказать (!), будто подлинный автор «Лолиты» — я. Что до книги, то я ее еще не прочел — только полистал, стиль не понравился. Впрочем, не исключено, что я пристрастен. Это мне вообще свойственно <…>
(Lawrence Durrell and Henry Miller. A Private Correspondence / Ed. by Georges Wiches. London, 1963. P. 352–353. (Пер. Н. Палъцева.))
Запись в дневнике Гарольда Николсона{260} 4 декабря 1958:
<…> Раймонд [Мортимер] говорит, что «Лолита» — всего лишь литературное произведение, предостерегающий в моральном плане вымысел, но публика может не усмотреть этого и отнестись к роману как к развращающему и непристойному. Молю Бога, чтобы Уэйденфельд его не издавал. <…>
(Harold Nicolson. The Later Years. 1945–1962. Vol. III. Diaries and letters / Ed. by Nigel Nicolson. New York: Atheneum, 1968. P. 356. (Пер. А. Спаль.))
Виктория Сэквилл-Уэст{261} — Гарольду Николсону 29 декабря 1958:
Я не собиралась беспокоить тебя насчет «Лолиты», зная, что ты и без того обеспокоен и раздражен, но теперь, когда и сама я прочитала роман, не могу воздержаться от присоединения своего голоса к общему хору. Признаюсь, меня ужаснула и устрашила мысль, что вы должны издать эту книгу.
Пойми, я была готова поверить, что это:
а) разновидность предостерегающей истории, предупреждение;
б) трагическая история порядочного во всех иных отношениях человека, внезапно охваченного страстью к очень юной девушке;
в) произведение, имеющее литературную ценность.
А теперь я нахожу, что, хотя с пунктом а) и можно было бы в некотором душевном состоянии согласиться, но вот пункты б) и в) поддержать весьма затруднительно.
Возьмем их по порядку:
б) Человек вообще не обязательно изначально приличен. Я знаю, ты ответишь, что вся книга — это исследование эксцентричного и редкого типа извращения. Придерживайся автор этого и трактуй это как таковое, во всех иных отношениях считая своего героя нормальным и мужественным, хотя, возможно, сверхсексуальным человеком, внезапно обнаружившим себя непреодолимо прельщенным своей юной падчерицей, роман обладал бы большей трагической убедительностью. Но это совсем не так, ибо он постоянно описывает свои чувства к другим «нимфеткам», а что шокирует меня более всего, так это его предположение насчет предполагаемой Лолитиной дочки и даже внучки, которые могут в будущем заменить Лолиту. Это кажется мне усовершенствованием циничного порока.
Думается, что именно это всецело разрушило тему, которая могла бы стать в книге центральной: подлинную, хотя по нашим соображениям отталкивающую, страсть героя к Лолите, изобличив его в обыкновенной плотской похоти, не поддержанной ни малейшим стремлением к постоянной привязанности. При всей возвышенности его страсти к девушке, он не мог не задаваться вопросом, как избавиться от нее, когда она перестанет быть «нимфеткой».
А тут еще и физиологические подробности — похотливые описания вкупе с соответствующими намеками — которые (на мой, во всяком случае, взгляд) отвратительны.
в) Что до литературной ценности, мне известно, некоторые критики считают ее весьма высокой. Я же не нашла там ничего, кроме одного-двух пассажей, вроде таких, как отчет о перемещениях героев по Америке. Но разве по одному этому можно судить о стиле? Не знаю, на каком языке был написан оригинал, и не в «Олимпии» ли его перевели на язык, который даже не американский и тем более не качественный английский. Вероятно, вы ответите, что можете дать вещь в лучшем переводе.
Из сказанного мною должно быть ясно, насколько предосудительной я считаю вашу настойчивость в деле издания «Лолиты». Эта книга нанесет вам непоправимый урон в Борнмуте, в будущем вы потеряете клиентуру, к тому же это несомненно запятнает чистое имя издательства «Уэнденфельд и Николсон».
(Harold Nicolson. The Later Years. 1945–1962. Vol. III. Diaries and letters / Ed. by Nigel Nicolson. New York: Atheneum, 1968. P. 356. (Пер. А. Спаль.))
Гарольд Николсон — Виктории Сэквилл-Уэст 31 декабря 1958:
Большое тебе спасибо за письмо о «Лолите». Весьма любезно с твоей стороны, что ты так сильно обеспокоена и столь твердо предостерегаешь меня. Сердечно тебе благодарен.
Я согласен, что Гумберт Гумберт ужасный человек — ужасный в продолжение всей книги. Но это и стало одним из аргументов в пользу публикации. Читатель никогда не примет его сторону. Будь он пристойный человек, другой пристойный человек мог бы решить, что любовь к нимфеткам — несчастье, а не позорное прегрешение. А так это внушает неприятие. Не думаю, что ты всерьез полагаешь, будто книга об аморальной персоне обязательно и сама аморальна. Некоторые из величайших трагедий в литературе, такие, к примеру, как «Агамемнон», имеют дело с ужасными людьми и ужасными пороками. Таким образом, «развращение» воистину неверное слово. «Лолита» не развращает никого, кроме уже развращенных. Да, книга может вызвать шок и отвращение к подобным людям, и я думаю, что это основательный повод для возражения против публикации. Считаю, что твое возражение весьма существенно. И хотя даже закон не разрешает обвинять издателя в «развращении», твои доводы есть нечто такое, к чему каждый издатель должен, очевидно, отнестись с большим вниманием.
Ты не считаешь, что это произведение имеет какую-то литературную ценность. (Кстати, оно было написано по-английски, точно так, как вы читали его: это не перевод.) Если бы не литературные достоинства «Лолиты», она бы потерпела крах сразу. А вообще я удивлен, что ты так низко оцениваешь достоинства этого произведения. Весьма многие из тех, чье мнение ты уважаешь, считают, что это роман выдающихся достоинств. Если у тебя есть октябрьский (или, возможно, сентябрьский) номер «Энкаунтера», почитай статью Лайонела Триллинга по этому поводу. Многие ведущие критики Англии и Америки оценивают этот роман высоко. Если бы мы отказались от его издания, нас обвинили бы в ужасном малодушии и измене принципам. Может, кто-то и готов принять такое обвинение, но иным это было бы весьма неприятно.
Относительно этого я обеспокоен не меньше твоего и в высшей степени благодарен тебе за совет.
(Harold Nicolson. The Later Years. 1945–1962. Vol. III. Diaries and letters / Ed. by Nigel Nicolson. New York: Atheneum, 1968. P. 356–358. (Пер. А. Спаль.))
Гарольд Николсон — Найджелу Николсону{262} 17 января 1959:
По почте мы получили большую статью Бернарда Левина о «Лолите». Статья — в поддержку книги, что только делает твое положение еще более шатким, так как теперь ты должен ее опубликовать. Но я по-прежнему убежден в том, что из публики 99 процентов воспримут ее как неприличную и развращающую нравы и что твоя фирма потеряет репутацию. Жаль, что пока все это продолжается, я не в Англии. До настоящего времени у меня была привычка при встрече с маленькими девочками, играющими на палубе, гладить их по голове. Но после «Лолиты» я отвожу от них взгляд, не желая быть заподозренным в libido senilis[265]. Уверен, что публикация этой книги разрушит твои политические планы.
(Harold Nicolson. The Later Years. 1945–1962. Vol. III. Diaries and letters / Ed. by Nigel Nicolson. New York: Atheneum, 1968. P. 358. (Пер. А. Спаль.))
<…> Нет, я не обнаружил в «Лолите» каких-либо достоинств, разве что как в «клубничке». Но в данном качестве она доставила мне немало приятных минут <…>
(The letters of Evelyn Waugh. London, 1980. P. 523. (Пер. Н. Пальцева.))
Флэннери О'Коннор{264} — анонимному корреспонденту 11 июля 1959:
<…> Пришел сигнальный экземпляр книги рассказов Джона Апдайка{265} — они разочаровывают, — а также ранний роман Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта»: он вышел новым изданием в «Нью Дайрекшнз». Уверяю Вас, если Вы еще не читали Набокова, то много потеряли. Почитайте, к примеру, «Пнина». Если покажется интересным, «Истинную жизнь Себастьяна Найта» я Вам пришлю <…>
(Flannery O'Connor. The Habbit of Being. Letters edited and with introduction by Sally Fitzgerald. New York: Farrar, 1979. P. 339. (Пер. Н. Пальцева.))
Флэннери О'Коннор — Джону Хоуксу 26 июля 1959:
<…> Читала «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Набоков мне всегда нравился, начиная с книжки «Под знаком незаконнорожденных». Это было давно, и она вылетела у меня из головы — за вычетом того обстоятельства, что произвела на меня впечатление, возможно даже, повлияла на мою манеру. Но когда я читала Вашу первую книгу, «Под знаком незаконнорожденных» вновь пришли мне на ум <…>
(Flannery O'Connor. The Habbit of Being. Letters edited and with introduction by Sally Fitzgerald. New York: Farrar, 1979. P. 343. (Пер. Н. Пальцева.))
Гарольд Николсон — Виктории Сэквил-Уэст 3 ноября 1959:
<…> Нигс [Найджел Николсон] рассказывает: Набоков как-то признался ему, что всю жизнь боролся против влияния на него «Some People»{266}. «Стиль этой книги, — сказал он, — словно наркотик». Прекрасно, но я могу заверить его, что «Лолита» не оказала на меня подобного влияния.
(Harold Nicolson. The Later Years. 1945–1962. Vol. III. Diaries and letters / Ed. by Nigel Nicolson. New York: Atheneum, 1968. P. 358. (Пер. А. Спаль.))
Ю. Терапиано — В. Маркову 21 июня 1961:
<…> Я было (по моей всегдашней отвлеченности) написал о стихах В. Набокова{267} (в рецензии о «В<оздушных> п<утях>») то, что думаю, т. е. — очень отрицательно: и ухо плохое — какофония в первом, а во 2 — наглость.
И<рина> В<ладимировна> вовремя схватила за руку (сказал ей об этой рецензии): «Что, хотите иметь второго Корвин-Пиотровского, только более авторитетного, знаменитого и богатого?! Да он… Жоржа чуть не съел за ту рецензию, давно, в „Числах“, когда еще был не так знаменит и богат!!!» — В общем, сознаюсь, отступился от «журнальной драки», т. к. еще раз «разводить опиум чернил слюною бешеной собаки» не хочу, черт с ним! А жаль!
Так нахал и будет торжествовать со своей мраморной рукою! <…>
(Минувшее. 24. 1996. С. 354)
Г. Струве — В. Маркову 1 июля 1961:
<…> Если бы мне пришлось писать отзыв о «Воздушных путях», я бы очень резко, не стесняясь, отозвался о стихотворении Набокова, пародирующем Пастернака: я считаю его гнусным и пишу об этом направо и налево своим корреспондентам. <…>
Не знаю, почему Вы думаете, что я принадлежу к «набоковцам» (?) и что мои личные (давно, в сущности, сошедшие на нет) отношения с Набоковым помешали бы мне высказать мое мнение: в конце концов, я единственный не постеснялся в печати отметить отрицательные стороны книги Набокова о Гоголе, назвать ее «аррогантной». Георгий Иванов когда-то написал о Набокове гнусность (должен ли был Набоков за это сводить счеты с ним, я не знаю), но, во всяком случае, это тут ни при чем. Набоковская пародия тоже гнусность, и об этом следовало бы прямо сказать. <…>
(Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 133–134)
<…> Новая книга Набокова [ «Бледный огонь»] — литературный трюк, но трюк изобретательный <…>
(The letters of Evelyn Waugh. London, 1980. P. 586. (Пер. Н. Палъцева.))
Г. Струве — В. Маркову 4 октября 1963:
<…> В Берлине мы принадлежали к одному и тому же литературному кружку (отколовшемуся от «Веретена» и собиравшемуся у меня на квартире). В него входили Набоков, Пиотровский, Амфитеатров-Кадашев (сын), Страховский (Чацкий) и еще кто-то. Набоков тогда написал на всех нас эпиграммы (двустроки), и я до сих пор помню две — о Лукаше («Большой роман принес Лукаш: — А ну, любезнейший, покажь!») и о себе («Почти замолк, о тонкострунный Струве, Твой поэтический Везувий!») <…>
(Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 135–136)
Г. Адамович — А. Бахраху 27 декабря 1964:
<…> Набоков счел Ходасевича «величайшим поэтом XX века»! Это меня удивляет. Едва ли тут «кукушка и петух», хотя он, верно, помнит, что Х<одасевич> его превозносил, когда все его ругали (Зин. Гиппиус — «юлю в литературе», Г. Иванов — «кухаркин сын» и т. д.). Х<одасевич>, конечно, хороший поэт, но в рамках и пределах, твердо чувствующихся. У самого Набокова есть строчки — правда, только строчки, — которые идут дальше и выше его. <…>
(Bakhmeteff Archives. Columbia University. New York)
Г. Адамович — А. Бахраху 18 января 1965:
<…> А насчет того, что у Набокова есть строчки, которых не написать бы Ходасевичу: у него были стихи в «Совр<еменных> зап<исках>», еще до войны, где что-то было о «фосфорных рифмах последних стихов»{269}, за подписью Б. Житкова. Меня это стихотворение поразило, я о нем написал в «Посл<едних> н<овостях>», спрашивая и недоумевая: кто это Житков? — и не зная, что это Набоков. Конечно, в целом Ход<асевич> больше поэт, чем он. Но у Наб<окова> есть pointes, идущие дальше, по общей, большей талантливости его натуры. <…>
(Bakhmeteff Archives. Columbia University. New York)
Г. Адамович — А. Бахраху 1 июня 1967:
<…> Cody предложил мне написать предисловие к «Защите Лужина». Я согласился, ввиду гонорара, но сказал ему, что г. Набоков может заявить против меня «отвод» — и по-своему будет прав, если вспомнить все, что я о нем писал. Ну, посмотрим. Конечно, «Защ<ита> Лужина» — книга блестящая, а я теперь стал мудрым старцем и отношение к Наб<окову> изменил. Все ведь начал Георгий Иванов, обозвав его в Числах «кухаркиным сыном», — помните? <…>
(Bakhmeteff Archives. Columbia University. New York)
ЭОС <Горлин М.?>Из романа «Бегство Болотина», соч. автора повести «Тройка, семерка, туз»
…Маленький Болотин поставил левую ногу, согнув ее в колене, на плетеный, в квадратных дырочках, венский стул, чтобы зашнуровать ботинок; концы шнурка были неровны, правый конец был длиннее левого, — ясно было, что левый растрепанный волокнистый шнурок, с которого давно слетел металлический заостренный книзу блестящий наконечник, никак не удастся втащить в последнюю дырочку, окаймленную вделанным в испод кожи металлическим же черным ободком. Несмотря на это, маленький Болотин с ожесточением ткнул шнурок, мусоля его, картаво чертыхаясь и в то же время нащупывая языком луновидное дупло в верхнем с правой стороны глазном зубе…
[Настоящая рукопись была передана нам начальником тюрьмы небольшого городка в Пьемонте. Скупые сведения, которые он сообщил нам о таинственном узнике, забывшем рукопись в камере, загадочность, окутывающая дальнейшую судьбу ее автора, некоторая необъяснимая уклончивость тех, кто знал человека, написавшего эти страницы, вынуждают нас довольствоваться тем немногим, что осталось от рукописи: прочее съели мыши. Надеемся, что на основании сохранившегося читатель сможет составить представление о необыкновенной истории этого Умберто Умберто (а не был ли случайно таинственным узником Владимир Набоков, скитавшийся по Лангам, и не показывает ли эта рукопись другое лицо изменчивого имморалиста?). Надеемся, что читатель сможет извлечь урок, скрытый в этих страницах, — урок высшей нравственности под покровом либертинажа.]
Нонита. Цветок моих отроческих лет, томление моих ночей. Увижу ли я тебя снова. Нонита. Нонита. Нонита. Три слога, подобные нежному отрицанию: Но-Нии-Та. Нонита, я буду помнить о тебе, пока твой образ не покроется мраком, а твоим пристанищем не станет могила.
Меня зовут Умберто Умберто. Когда все это произошло, я пылко предавался утехам юности. Со слов тех, кто знал меня в те годы, а не тех, кто видит меня теперь, читатель, в этой камере, худого, с первыми признаками библейской бороды, покрывающей щеки, так вот, со слов тех, кто знал меня тогда, я был доблестным юношей, хотя и не без тени меланхолии, унаследованной, должно быть, от полуденных хромосом какого-нибудь предка-калабрийца. Юные девы, с которыми я был знаком, страстно желали меня всей силой своих цветущих маточек, заполняя мной теллурическое томление своих ночей. Отроковиц, которых я познал тогда, помню плохо, потому что я был жертвой совершенно другой страсти, и мой взгляд лишь пробегал, не останавливаясь, по их золотистым щекам, обрамленным шелковистым прозрачным пушком.
Я любил, друг мой читатель, безумно и прилежно любил тех, кого ты рассеянно-недоуменно назвал бы «старухами». Каждой клеткой своей юной плоти я желал этих созданий, уже отмеченных суровыми приметами неумолимого возраста, согбенных под роковым грузом своих восьмидесяти лет, безжалостно подточенных желанным для меня призраком старости. Чтобы дать имя этим существам, игнорируемым всеми, забытым обычными похотливыми usageurs крепких телом двадцатипятилетних фриуланок, я, подавленный клокотанием пылкого знания, делающего порочным любой мой невинный жест, я употреблю, читатель, термин, который кажется мне довольно точным: паркетки, обозначающего у римлян богинь судьбы (идентичных греческим Мойрам), которых иногда изображали в образе старух. Первоначально у римлян была одна Парка — богиня рождения.
Что рассказать вам, осуждающим меня, об утренней добыче, которая на болоте этого нашего тайного мира является взору охотника — горячего поклонника паркеток? Вы, охотящиеся в полуденных садах за обыкновенными, едва набухшими девочками-подростками, что вы знаете о тихой, скрытной, насмешливой охоте, которой любитель паркеток предается на скамейках старых парков, в пахучей тени храмов, на посыпанных гравием дорожках пригородных кладбищ, воскресным днем у домов престарелых, у дверей ночлежек, среди участников религиозных процессий и благотворительных рыбалок, во время тайной любовной и, увы, неизбежно целомудренной засады, чтобы увидеть поближе эти лица, изрезанные вулканическими морщинами, эти водянистые по причине катаракты глаза, подергивание, в изысканном провале беззубого рта, слабых сухих губ, по которым иногда, в минуты экстаза, течет блестящий ручеек слюны, эти узловатые нервные руки, с непристойной и возбуждающей дрожью перебирающие ленивые четки!
Смогу ли я, о друг-читатель, описать безнадежную томность беглых взглядов, судорожный трепет легчайших прикосновений, толчок локтем в трамвайной давке («Извините, синьора, не хотите ли сесть?» О коварный лжец, как осмеливался ты отвечать на влажный, полный признательности взгляд: «Спасибо, добрый юноша», ты, готовый тут же инсценировать вакхическую комедию обладания?), прикосновение к почтенному колену, о которое ты трешься ногой, просунув ее между креслами в послеполуденной пустоте маленького кинозала; сдержанно-нежное пожатие костлявого локтя — редкий случай тесного контакта, когда ты, с озабоченным видом молодого исследователя, помогаешь старушке перейти улицу. <…>
Так годами я предавался ненасытной и обманчивой охоте за обожаемыми паркетками, занятый поиском, который — я это знал — был предопределен моментом моего рождения, когда старая беззубая акушерка — в тот ночной час мой отец не нашел никого, кроме нее, стоявшей одной ногой в могиле! — вытащила меня из заключения в вязком материнском лоне и при свете жизни показала мне свое бессмертное лицо jeune parque.
Я не ищу оправдания у читателей (la guerre comme la guerre), но хочу, по крайней мере, объяснить, сколь роковым было стечение обстоятельств, приведшее меня к сегодняшней победе.
Вечеринка, на которую я был приглашен, была жалкой petting party молодых манекенщиц и недозревших студентов. Извивающееся сладострастие горящих желанием девиц, их груди, небрежно предлагающие себя из распахнувшейся в танце блузки, вызывали у меня отвращение. Я уже собирался бежать с этого рынка пошлой торговли еще не тронутыми прелестями, когда резкий, пронзительный звук (смогу ли я описать его головокружительную частоту, хриплое затухание уже обессилевших голосовых связок, Failure supre back 65 up 5 me de се cri centenaire?), судорожный стон какой-то старой женщины внезапно раздался в тишине, заставив собравшихся умолкнуть. И тогда в дверном проеме я увидел ее — с лицом далекой парки из пренатального шока, похотливо обрамленным распущенными седыми волосами, с одеревенелым телом, острые углы которого подчеркивало поношенное черное платьишко, с худыми, согнувшимися в дугу ногами, с хрупкой линией уязвимой бедренной кости, стыдливо проступающей из-под по-старинному целомудренной юбки.
Безмозглая девица, хозяйка дома, снисходительно развела руками, подняла глаза к небу и сказала: «Это моя бабушка».
[В этом месте заканчивается нетронутая часть рукописи. Из отдельных строк, которые удалось разобрать, можно заключить, что история эта развивалась следующим образом. Но сначала я хотел бы поблагодарить профессора Джонсона Джонсона из Колумбийского университета, который оказал мне помощь при склеивании этих inlecta membra, и Фонд Форда, позволивший мне провести исследование в обстановке спокойствия, являющейся необходимым условием расцвета наук.
Через несколько дней Умберто Умберто похищает бабушку хозяйки дома, усаживает ее на раму велосипеда и скрывается с ней в направлении Пьемонта. Сначала он везет ее в богадельню, где ночью овладевает ею, обнаруживая, между прочим, что это не первый любовный опыт старухи. На рассвете, когда он курит в полутьме сада, к нему подходит молодой человек подозрительной внешности, который угрюмо спрашивает, действительно ли старуха — его бабушка. Встревожившись, Умберто Умберто покидает богадельню вместе с Нонитой и начинает головокружительное странствие по дорогам Пьемонта. Они посещают выставку вин в Канелли, праздник трюфелей в Альбе, ярмарку скота в Ницце Монферрато, участвуют в карнавале Джандуйа в Кальянетто, в конкурсе на звание Прекрасной мельничихи в Ивреа, в бегах в мешке на благотворительном празднике в Кондове. В конце этого сумасшедшего странствия по огромному краю он замечает, что уже в течение некоторого времени за их велосипедом следует на мотороллере молодой человек, избегающий прямой встречи. Как-то раз, в Инчиза Скапаччино, Умберто Умберто везет Нониту к мозольному оператору и отлучается на минутку, чтобы купить сигарет. Когда он возвращается, то обнаруживает, что старуха бросила его и сбежала с молодым незнакомцем. Он проводит в глубоком отчаянии несколько месяцев и наконец находит старуху, побывавшую в институте красоты, куда ее отвез соблазнитель. На ее лице больше нет морщин, волосы покрашены в медно-рыжий цвет, у нее полные яркие губы. Глубокая жалость и спокойное отчаяние охватывают Умберто Умберто при виде такой разрухи. Не говоря ни слова, он покупает двустволку и идет на поиски несчастного. Он находит его в кемпинге, когда тот трет друг о друга кусочки дерева, чтобы развести огонь. Он стреляет в него три раза, но промахивается; наконец его хватают два священника, одетые в черные береты и кожаные куртки. Его арестовывают и приговаривают к шести месяцам заключения за незаконное ношение оружия и охоту вне сезона.]
Звезда. 1998. № 3
Примечания:
2
Яусс Х.Р. История литературы как провокация литературоведения // Новое литературное обозрение 1995. № 12 С. 70.
Шаржи на И. Бунина (Шем), И. Во (Д. Левин), М. Алданова (Шем), Мережковского (Шем) 