Тимон Афинский

16 апреля 1947 года

Тимон Афинский" занимает промежуточное положение между великими трагедиями и последними пьесами Шекспира, которые принято называть романтическими комедиями. Опрометчиво делать выводы о жизни автора на основе его произведений. "Тимона" не назовешь личной пьесой — может быть, в отличие от "Гамлета". За пятью шедеврами, которые Шекспир создал за четыре года, следуют три незаконченные пьесы — "Тимон Афинский", "Цимбелин" и "Перикл", а за ними — два его последних произведения, "Зимняя сказка" и "Буря". В период работы над "Тимоном" "Цимбелином" и "Периклом" Шекспир был болен или изнурен, и пьесы остались незавершенными.

Поэтический язык "Тимона" принадлежит к этому последнему периоду, но структура пьесы далека от совершенства. Побочный сюжет, то есть линия Алкивиада, вычерчен небрежно: неясно, кого именно защищает

Алкивиад. В последней сцене характер и речь Алкивиада меняются без видимой причины; в целом, Алкивиад слабо вовлечен в основной сюжет. Когда сенаторы приходят к пещере Тимона с мольбами, вдруг выясняется, что Алкивиад — военачальник. Не вполне понятно, почему погибают злые сенаторы. Наконец, "Тимон Афинский" — не трагедия в строгом смысле слова, так как смерть Тимона ничем не мотивирована. Тимон просто уходит.

"Тимон Афинский" представляет собой психологическое исследование патологического состояния. Одержимый человек изображен здесь на двух стадиях: вначале он раздает деньги, затем — проклятия. Тимон — патологический "даритель". Нам известно немало рассказов о скупцах, но мало — о расточителях. Какого-то человека упекли в Бельвю[161] за то, что он под Рождество раздавал в Баури[162] деньги. Людей можно разделить на тех, кому проще отдавать, и тех, кому проще брать. Мотивированно ведут себя в пьесе разве что те люди, которых Тимон считал друзьями, то есть те, кто берет.

Пьесу можно условно разделить на две части. В первой части действие разворачивается в пиршественном зале, при свете факелов и под звуки музыки. Во второй мы видим дикую природу, пещеру в лесу, где Тимон ест коренья, и, наконец, берег моря, где также звучит музыка. В первой части Тимон вызволяет из долговой тюрьмы Вентидия. Он уплачивает долг Вентидия и обещает "помогать ему и впредь" [163] (I. 1), подобно доброму самаритянину, который не только помог "израненному" человеку, но и дал содержателю гостиницы два динария (и обещал заплатить еще больше), чтобы тот позаботился о пострадавшем[164] Чуть позже Тимон устраивает брак между своим слугой, Луцилием, и свободнорожденной девушкой. Ее отец, старый афинянин, презрительно говорит Тимону, что, хотя он "весь свой век сколачивал богатство", теперь он не станет скупиться, и если его единственная дочь вступит в брак без отцовского согласия, откажет наследство любому нищему (I. 1). Тимон изъявляет желание дать за Луцилия сумму денег, равную приданому девушки, и это делает брак возможным. Тимон принимает живописца и поэта и оказывает покровительство живописцу. Интересна сцена, в которой Вентидий приходит к Тимону с деньгами и хочет вернуть ему долг. Тимон отказывается, отвечая:

Мою любовь к тебе ты плохо ценишь!

Я эти деньги дал тебе в подарок;

А тот, кто все обратно получает

Себя назвать уже не вправе давшим.

И если у правителей иных

Так повелось, нам подражать нельзя им!

Власть — оправдание любой ошибки.

Акт I, сцена 2.

Тимон устраивает пиры, раздает брильянты, и люди тоже несут ему подарки. Он распоряжается, чтобы прибывших в дфл сенаторов приняли "не без щедрых даров" (i. 2), а в следующей сцене сенатор замечает, что подношения Тимону порождают взамен еще более ценные подарки:

Продать ли лошадь надо, чтоб купить

Других, получше, — дай ее Тгшону,

Дай, ничего не попросив взамен,

И сразу же получишь превосходных!

Акт II, сцена 1.

Во время пира Тимон провозглашает тост за здоровье друзей:

О боги! — размышлял я. Зачем существовали бы друзья, если бы мы не нуждались в них? Они были бы самыми бесполезными людьми, если бы нам никогда не случалось обращаться к ним за помощью. Они были бы похожи на те чудесные музыкальные инструменты, которые висят в футлярах на стене и хранят свои звуки для себя. Ах, как часто желал я потерять богатство, чтобы еще больше сблизиться с вами! Мы рождены для того, чтобы творить добро. Что же в таком случае можем мы назвать своей собственностью, как не богатство друзей? О, какое дивное утешение — знать, что множество людей может, подобно братьям, располагать имуществом друг друга!

Акт I, сцена 2.

"Думается мне, — восклицает он в безумном порыве восторга, — / Я целые бы королевства мог / Без устали всем близким раздавать" (I. 2). Под конец пира Тимон требует — "Свечей, свечей побольше!" (I.2), словно он боится темноты.

Тимон всегда стремился отдавать больше, чем получал от других. За таким поведением кроются не вполне бескорыстные мотивы — желание быть выше окружающих, выступать в роли старшего, а также страх слабости, опасение, что тебя не станут любить только за твои человеческие качества. Но ведь берут не только недостойные люди. В отношениях, где присутствует плотская любовь, подарки могут быть восприняты как знак презрения, упрека. Ницше заметил, что "В снисходительности нет и следа человеконенавистничества, но именно потому-то слишком много презрения к людям"[165] Последующая ярость Тимона показывает, что дурные предчувствия и прежде рождали в нем агрессивность, которая прорывается наружу, когда он теряет способность отдавать. В отношениях с другими он хочет выступать только как даритель, как богатый человек, унаследовавший свое состояние. Но как говорит его домоправитель Флавий, Тимону, по сути, ничего не принадлежит, он раздает одолженные деньги. Тимон подобен клептоману, который крадет вещи, а потом возвращает их владельцам уже в качестве подарков. Заимодавцы, вроде сенатора, рассуждающего о множащихся подарках Тимона, начинают подозревать, что Тимон уже разорен, и не без оснований считают, что им следует поскорее вернуть свои деньги. Один из основных мотивов пьесы в том, что человек не может брать, не отдавая, или отдавать, не получая ничего взамен. К худшему или к лучшему, но мы все члены одного общества. Кредит — это форма общественных отношений, основанная не на объективности, а на чувствах людей.

Когда Тимону угрожают банкротством, он обращается за помощью к троим друзьям. Один слуга направляется к Лукуллу, который ожидал очередного подарка. Лукулл говорит, что предвидел беду и предупреждал Тимона:

"Частенько обедал я у него и не раз говорил ему об этом. Я и ужинать ходил к нему нарочно для того, чтобы уговорить его поменьше тратить. Но он не обращал внимания на мои советы, и посещения мои не предостерегли его" (ш. г). Отговорки Лукулла, может быть, и небезосновательны, но поступает он низко. Луций, услышав, что Лукулл отказал Тимону, поражен, но потом и сам отвечает отказом, так как опасается, что не получит своих денег обратно. Незнакомцы вольны возмущаться неблагодарностью Луция — их-то никто не просил о помощи. Наконец, посланец Тимона приходит к Семпронию. Тот уже знает, что Тимону отказали все друзья, и, показав себя законченным подлецом, притворяется оскорбленным, оттого что к нему обратились в последнюю очередь: "Тому, кто унижает честь мою, / Я денег не давал и не даю" (111.3). Поражает не столько то, что друзья отказали Тимону, сколько их отговорки, их совершенная неискренность. Тимон пытался купить их расположение, но расположение невозможно купить. Эти люди или любили Тимона, или нет. Если они любили его, они не должны были принимать его подарки, зная, что он разорится. Если они не любили его, им не следовало вкушать его яства, ведь трапеза — это испытание дружбы.

Внезапно Тимон лишается власти отдавать, и оттого что для него это единственная мыслимая форма отношений с другими, — он порывает с людьми. Он устраивает еще один, последний пир, во время которого молит богов не доверять людям:

Мои же друзья, присутствующие здесь, для меня ничто, а

потому ни в чем не будьте к ним благосклонны и обратите их в ничто.

А теперь, собаки, снимите крышки и лопайте!

Гости снимают крышки и видят, что блюда наполнены теплой водой.

Акт III, сцена 6.

Мы переходим ко второй части пьесы, где Тимон изображен в состоянии бессильной ненависти. Здесь ничего не может произойти. Тимон произносит прекрасные монологи, но уже ничего не изменится, не считая того, что он умирает. Он призывает к анархии:

Матроны, станьте шлюхами; вы, дети,

Почтение к родителям забудьте.

Рабы и дураки, с постов свергайте

Сенаторов морщинистых и важных

И принимайтесь править вместо них.

Цветущая невинность, окунись

В грязь и разврат, распутничай бесстыдно

В присутствии отцов и матерей.

Банкрот, держись, не возвращай долгов,

Хватай свой нож — режь глотку кредитору!

Слуга надежный, грабь своих господ;

Хозяин твой сановный — тоже вор,

Но покрупней и грабит по закону!

Ложись в постель к хозяину, служанка:

Его жена распутничать пошла.

Ты, сын любимый, вырви у отца

Увечного и дряхлого костыль,

И голову ему разбей!

Акт IV, сцена 1.

Тимон велит матронам стать шлюхами, и это подразумевает, что в обществе, так или иначе, существуют любовь и преданность, — иначе анафема стала бы бессмысленной. Тимон раздает проклятия подобно сотрясающим воздух словами Лиру и Калибану. Его напутствие всем, кто приходит к пещере, — превратите жизнь в ад. Убивай и насилуй, говорит он Алкивиаду:

Малюток не щади — улыбки их

И ямочки глупцов лишь умиляют.

Ублюдки эти родились на свет,

Как встарь вещал двусмысленный оракул,

Чтобы тебя со временем прирезать.

Кроши их! Бей! Забудь о милосердье.

Акт IV, сцена 3.

Вновь его проклятие предполагает, что в мире существует милосердие. Сопровождающим Алкивиада шлюхам он приказывает сеять болезни. Грабьте и будьте прокляты — говорит Тимон разбойникам. Станьте хуже — обращается он ко всем.

Когда к нему приходит Флавий, добрый и верный слуга, Тимон, вдруг различив в нем честного человека, просит богов простить ему поспешность суждений, но с такой же опрометчивостью заключает, что мир состоит только из знакомых ему людей. Тимон отдает Флавию сокровище, но советует ему сторониться людей:

Всех в мире ненавидь,

Всех проклинай! Забудь о состраданье,

И, прежде чем ты нищему подашь,

Пусть мясо у него сойдет с костей

Акт IV, сцена 3.

Приход Флавия — самое тяжелое испытание для Тимона, ведь Тимон не выносит жалости.

Пришедших с мольбами о помощи сенаторов Флавий уверяет, что Тимону, по правде, нет до них дела:

Поверьте, говорить с ним безнадежно;

Так занят он собою, что ему

Противны все другие.

Акт V, сцена 1.

Сенаторы просят Тимона вновь стать собой и возвратиться с ними в Афины. Тимон отказывается. Заметьте, что он не совершает самоубийства. В последнем монологе Тимон велит сенаторам "сказать афинянам", что:

вечное жилище

Воздвиг себе Тимон на берегу,

Который каждый день прилив соленый,

Шумя и пенясь, кроет. Приходите

Туда, и пусть надгробный камень мой

Послужит прорицаньем вам. — Уста,

Излив всю горечь, смолкните навек.

Пускай чума исправит зло! Пусть люди

При жизни создают одни гробы

И смерти, как награды лучшей, ждут.

Затмись, о солнце, больше не свети,

Конец приходит моему пути.

Акт V, сцена 1.

Алкивиад говорит, что люди будут скорбеть о Тимоне несмотря на его запрет, что его будет оплакивать величественная природа, "соленый морской поток":

Хоть ты на скорбь людей смотрел с презреньем,

Пренебрегал потоком наших мыслей

И каплями скупыми слез людских,

Но мощный ум твой подсказал тебе,

Как вынудить Нептуна самого

Неутомимо на твоей могиле

Оплакивать прощенные проступки.

Акт V, сцена 4.

Так или иначе, но его могилу увидят и другие, не знавшие его люди, — увидят и прочтут эпитафию, в которой говорится, что Тимон не любил их.

Тимон много говорит с посетителями. Апемант — тень Тимона на протяжении всей пьесы. Вначале он испытывает щедрость Тимона. Он приходит на пир и говорит: "Но всех предупреждаю: / Сюда явился я для наблюдений" (1.2). Вознося благодарность за трапезой, он советует Тимону никому не доверять:

Я денег, боги, не люблю

И об одном лишь вас молю —

Чтобы не стал глупцом я низким,

Что верит клятвам иль распискам,

Иль девкам уличным, гулящим,

Иль псу, что притворился спящим,

Или тюремщика словам,

Иль нужным в час беды друзьям.

Аминь! Богатый пусть грешит,

А я и кашей буду сыт.

Акт I, сцена 2.

Кроме того, Апемант высмеивает представление "с дамами, которые замаскированы и одеты как амазонки":

Видали! Ну и суета! Как скачут

Рехнувшиеся бабы! Эта жизнь

Трескучая и пышная — безумье

В сравнении с моей трапезой скромной

Из масла и кореньев. Мы способны

На дурь любую, только бы развлечься.

Мы льстим тому, за счет кого пируем,

А постарев, завистливо и злобно

Его же осуждаем за попойки.

Найдется ль человек неразвращенный

Или других людей не развративший?

Акт I, сцена 2.

В чем разница между Тимоном и Апемантом? Призвание Апеманта — проповедовать самодостаточность, греческую идею бога как самодостаточного существа. Тимон, с другой стороны, сам хочет быть богом, от которого зависят другие. Однако Апеманту, как проповеднику, необходимы слушатели, он не может удалиться в лес, как позже поступает Тимон. Отвращение связывает Апеманта с другими людьми. Ницше говорил, что "Презирающий самого себя все же чтит себя при этом как человека, который презирает"[166]

В сцене у пещеры Апемант и Тимон упрекают друг друга ^вполне справедливо. Апемант исполнен зависти. Он не хочет, чтобы с ним соперничал другой проповедник, и поносит Тимона, утверждая, что тот стал отшельником только из-за разочарования в людях. Апемант понимает, что Тимон не ищет самодостаточности и утверждает, что природа не станет ему служить. При этом он признает: "Ты нравишься мне более, чем прежде". На что Тимон отвечает:

Тимон

А ты теперь мне более противен.

Апемант

Но чем же?

Тимон

Льстишь ты нищете.

Апемант

Неправда, Я просто говорю: ты — трус.

Тимон

Зачем

Ты отыскал меня?

Апемант

Чтоб побесить.

Тимон

Забава подлецов и дураков.

Акт IV, сцена 3.

Апемант замечает Тимону — и вполне заслуженно:

Когда бы жизнь суровую ты выбрал,

Чтоб гордый нрав смирить, сказал бы я:

Весьма похвально это. Но ведь ты

Так не по доброй воле поступил.

Не будь ты нищим — вновь бы стал вельможей.

Акт IV, сцена 3.

Тимон говорит Апеманту, что, будь он богат, ему бы не пришлось становиться проповедником, так как ему:

Вселенная кондитерской являлась:

Так много языков, сердец и глаз

И уст служили мне, что я не знал

Куда девать их.

Акт IV, сцена 3.

Такие преимущества, считает Тимон, он извлекал из положения щедрого дарителя. Апемант возражает ему:

Ты в жизни никогда не знал золотой середины, тебе ведомы лишь крайности. Когда ты ходил в надушенных, расшитых золотом одеждах, люди смеялись над твоей чрезмерной изысканностью. В лохмотьях ты потерял ее — и теперь тебя презирают за ее отсутствие.

Акт IV, сцена 3.

В последней адресованной Апеманту бранной тираде Тимон сетует, что самодостаточностью не обладают даже дикие звери.

Интересным персонажем мог бы стать Алкивиад. Тимон, отвергнутый людьми, которым всегда помогал, порывает с обществом. Алкивиад, воин, также оказавший обществу выдающиеся услуги, требует, чтобы к его друзьям относились по-особому. Общество перед ним в долгу. Он ходатайствует перед сенаторами за друга, убившего человека, — за друга, который храбро сражался за государство. Когда ему отказывают и изгоняют из Афин, Алкивиад не порывает с обществом, но отвечает ударом на удар. Общество, в котором дозволено такое особое отношение, было бы невыносимым, но цивилизация без него невозможна, коль скоро стоящие вне закона институты, такие как государство, своими действиями доказывают, что цивилизация несовершенна. Сенаторы осуждают человекоубийство, так как оно их не соблазняет, — но их соблазняет ростовщичество. Обратное справедливо в отношении Алкивиада. Испытав метаморфозу, подобную тимоновской, Алкивиад желает стать тираническим богом:

Сенатом недовольные войска

Я подниму и во главе их встану.

Бить сильных — честь. Обидчикам своим

Мы, воины, богам подобно, мстим!

Акт III, сцена 5.

Для мятежа Алкивиаду нужны деньги, и Тимон отдает ему найденное в лесу золото. Однако в последней сцене Алкивиад, без предупреждения, превращается в справедливого судью, сенаторы берутся за ум, и все говорят верные слова о смысле жертвования и воздаяния. Сенаторы приглашают Алкивиада в город, предлагают ему казнить "каждого десятого" (v. 4) и уговаривают воздержаться от бессмысленного кровопролития. Алкивиад соглашается:

Из всех врагов Тимона и моих

Падут лишь те, которых сами вы

Прикажете подвергнуть наказанью, —

И более никто. Чтоб вас вполне

В моих благих намереньях уверить,

Я объявляю: ни один солдат

Покинуть своего поста не смеет

Или нарушить жизни ход в Афинах;

Клянусь вам, что ослушник будет призван

К строжайшему ответу по закону.

Акт V, сцена 4.

Главную тему пьесы образуют отношения между "жертвованием" и "приобретением". В работе "Как читать страницу" Айвор Ричарде рассуждает о понятиях "жертвования" и "приобретения" о единстве категорий "отдавать" и "получать":

<… > в слове агапе, которое хочется определить как собственно христианскую концепцию любви. Нам, однако, не следует этого делать, так как уже с ранних дней христианства это слово находилось в средоточии титанических попыток примирить противоположные, на взгляд большинства людей, значения понятий отдавать и получать. История христианского догмата представляет собой летопись этого интеллектуально-нравственного противоборства. Ортодоксия всегда колебалась между разными толкованиями, а бесчисленные ереси можно охарактеризовать с точки зрения их тяготения к одной или другой противоположности…

Агапе противостоит другая концепция любви — понятие эроса, которое наиболее полно рассматривается в "Пире" Платона. Эрос — это любовь, происходящая из нехватки. Мы желаем или хотим чего-то из нужды.

Тот, кто желает чего-то, испытывает в этом потребность. Наши желания восходят от телесных наслаждений и красоты — к красоте ума, к учреждению законов, к наукам, и, наконец, ко всеохватному знанию или идее блага, что есть конечная цель восхождения. На каждой стадии происходит повторное рождение — новая нужда приходит на смену старым нуждам. Но все есть нужда — восполнение нехватки. Всякое желание, как бы оно ни маскировалось, тождественно стремлению получать, а любовь как эрос, ищет ли она наслаждения или знания, или даже совершенства более высокого, чем знание ("Государство", v, 509), — это, все-таки, попытка умножения.

Такая концепция любви, считал Платон, охватывает все многообразие желаний — от смиреннейших потуг до самых возвышенных порывов. Когда христианство впервые порвало с этим подходом и столь же категорично отождествило любовь с жертвованием, противопоставление не могло не быть очевидным для представителей обоих лагерей. Наивысшего развития эта доктрина достигла в творениях св. Павла. Часто отмечалось, что Платон и св. Павел вряд ли бы сумели насладиться обществом друг друга. Апостолу Павлу новая картина мира предстала через новое понимание Бога.

Платону наиболее близким к совершенству представляется самодостаточный человек ("Государство", п, 381). И если мы позволим высказаться за него Аристотелю, последний, в одном из ранних сочинений, утверждает, что совершенное существо ни в чем не нуждается: "Тот, кого отличает самодостаточность, не может испытывать нужды в услугах других, или в их любви, или в общественной жизни, так как он способен находиться в одиночестве. В особенности это относится к Богу. Ясно, что коль скоро Бог ни в чем не испытывает нужды, он не нуждается и в друзьях, и у него их нет" ("Евдемова этика", 1244b).

Было бы, наверное, слишком сурово привносить в это последнее суждение все, что мы могли бы в него привнести. Тем не менее, существует явное противоречие между этим "поглощенным собой объектом безответной любви" (воспользуемся фразой Росса) и большинством христианских понятий: "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (От Иоанна, 3:16).

Справедливо, что эрос у Платона нес пророчества и иные послания от Бога к человеку, а также доносил до Бога человеческую любовь и желание. И все же эрос — это поток приобретения, а агапе — это поток жертвования. В ипостаси эроса любовь человека к Богу склонна к стяжательству — это попытка заполучить Его. Впрочем, это наиболее просвещенная разновидность себялюбия: плохие люди не умеют любить себя. В такой любви мы стремимся к собственному благу, и оттого любим Бога только ради самоосуществления. Напротив, в ипостаси агапе любовь направлена вовне, она есть жертвование в чистом виде. Такая любовь не алчущая: любовь "не ищет своего" (Первое послание к Коринфянам, 13:5). И для такой любви Бог есть источник, а не объект — как для эроса. Вся любовь исходит от Бога, изливаясь в любви человека к другим. Она придает людям ценность, без нее они никчемны. Любовь к Богу состоит не в желании Его как объекта, а в том, что мы подчиняемся Его любви. Взамен любви к Нему мы соучаствуем в Его любви к другим людям[167]

Христианство учит: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Кого считать ближним? Того, кто нуждается в тебе. В абсолютном смысле давать может только Бог. Человек неспособен давать в отсутствие нуждающегося, так же как он неспособен полностью отмежеваться от себялюбия. В "Книге Тель" Уильям Блейк предлагает два определения любви: милосердной порождающей любви, присущей миру природы, и более эгоистичной плотской любви между человеческими существами. Блейк говорит об этом и в стихотворении "Я слышал ангела пенье…":

Я слышал ангела пенье,

А день стоял — загляденье:

"Жалость, Согласье, Благость

Превозмогут любую тягость!"

Он пел, исполняя свой долг,

Над скошенным сеном — и смолк

После заката, когда

Бурой казалась скирда.

Над дроком и вереском, братья,

Я дьявола слышал заклятья:

"Толк о Благости вреден,

Коль скоро никто не беден.

Кто счастлив, как наше сословье,

Тем Жалость — одно пустословье!"

От заклятья солнце зашло,

Небес помрачнело чело,

Пришла нищета в одночасье,

С ней — Благость, Жалость, Согласье[168].

Каковы наши потребности? В первую очередь, это голод и жажда — чистые и, естественным образом, корыстные физические нужды. Я съедаю бифштекс и ни с кем не собираюсь делиться. По этой же причине трапеза может быть символом другой противоположности — любви как жертвования. Почему? Еда объединяет нас всех — богатых, бедных, глупых, умных, женщин, мужчин, черных или белых. Если вам хочется узнать кого-то ближе, то вы, в первую очередь, приглашаете человека на обед. Еда сугубо корыстна, и поэтому разделенная трапеза становится символом щедрости и любви. Символ агапе — не плотская любовь, а пища. Именно потому что еда представляет собой первобытный акт, присущий всем живым организмам вне зависимости от вида, расы, возраста, пола и сознания, единственный акт, в продолжение которого мы (коль скоро мы требуем всего и ничего не отдаем) находимся в полном одиночестве, — именно поэтому данный акт и только он один может доказать совершенную взаимозависимость всех существ, доказать, что каждый человек — наш ближний.

Один, поедающий другого, — это символ агрессии, и в "Тимоне" множество таких оральных образов. Когда Тимон приглашает Апеманта отобедать с ним, тот отвечает: "Нет, я не ем вельмож" (I.1). Другие гости хотят "вкусить от щедрости Тимона" (I.1). Апемант замечает: "Какая тьма людей Тимона жрет" (I.2). Тимон говорит Алкивиаду: "Ты бы, конечно, предпочел находиться на завтраке у врагов, чем на обеде у друзей?" Алкивиад отвечает: "Нет яств, которые могли бы сравниться с истекающим кровью врагом! Такого угощения я готов пожелать своему лучшему другу" (I. 2). Позже, в лесу, когда Алкивиад предлагает Тимону золото, тот произносит: "Не надо мне. Оно ведь несъедобно" (IV.3). Тимон грызет корень и восклицает: "Ах, если б в нем была заключена / Вся жизнь Афин, — ее бы я сожрал" (IV. 3). Дикие звери поедают друг друга — Тимон пространно рассуждает об этом в разговоре с Апемантом:

Был бы ты львом, лиса надула бы тебя; был бы ты ягненком, лиса съела бы тебя. Был бы ты лисой, лев заподозрил бы тебя, даже если бы обвинял тебя осел. Был бы ты ослом, глупость твоя угнетала бы тебя и жил бы ты для того, чтобы достаться на завтрак волку. Был бы волком, твоя прожорливость мучила бы тебя и ты бы рисковал своей жизнью ради обеда. Был бы ты. единорогом, тебя погубили бы гордость и бешенство и ты бы сделался жертвой собственной ярости. Был бы медведем, тебя убил бы конь. Был бы конем, тебя сцапал бы леопард. Был бы леопардом, ты бы находился в кровном родстве со львом, и пятна этого родства вынесли бы приговор твоей жизни. Безопасность твоя заключалась бы в перемене места, защита — в бегстве. Каким животным можешь ты стать, не подчинившись другому животному? И каким животным ты уже стал, что не видишь, как проиграешь от такого превращения?

Акт IV, сцена 3.

Что есть воровство? Присвоение вещей, по праву принадлежащих другим, вещей, которые по своей природе не могут стать общими. Если вы едите то, что вам не принадлежит, вы совершаете воровство. Разбойникам, пришедшим отнять у Тимона золото, он говорит: "У вас одна нужда — еды побольше. / Так вот смотрите — есть в земле коренья". На их слова — "Но мы не можем / Травой, плодами и водой питаться, / Как птицы, звери, рыбы", — он отвечает: "Или есть / Самих зверей, и птиц, и рыб? Я знаю — / Должны вы есть людей" (1V.3). Тимон уговаривает их не сходить с пути воровства:

Примеры грабежей повсюду. Солнце —

Первейший вор, и океан безбрежный

Обкрадывает силой притяженъя.

Луна — нахалка и воровка тоже:

Свой бледный свет крадет она у солнца.

И океан ворует: растворяя

Луну в потоке слез своих соленых,

Он жидкостью питается ее.

Земля — такой же вор: она родит

И кормит тем навозом, что крадет

Из испражнений скотских и людских.

Все в мире — вор!

Акт IV, сцена 3.

Жизнь вынуждает нас посягать на права других. Обладание предполагает, что мы лишаем чего-то наших ближних. Особенно сложно все обстоит с плотским желанием. В нем сочетаются голод и любовь, стремящаяся отдавать. На приглашение Тимона отобедать с ним, Апемант отвечает:

Апемант

Нет, я не ем вельмож.

Тимон

И не надо, не то ты разозлишь наших дам.

Апемант

Вот они-то и едят вельмож: оттого у них и животы пухнут.

Акт I, сцена 1.

В пьесе шут говорит слугам ростовщиков:

Я думаю, нет ни одного ростовщика, который бы не держал на службе шута. Моя хозяйка той же породы, и вот — я ее шут. Когда люди занимают у ваших хозяев, они приходят печальными, а уходят веселыми. А в дом моей госпожи они входят весело и уходят печально. Знаете причину?

Акт II, сцена 2.

Трата, расход — как физическая необходимость. Бодлер отмечает, что: "Есть только два места, где приходится платить за право расходовать: женщины и общественные уборные". Учитывая, что любовь подразумевает нечто большее, чем приобретение, проституция не считается уважаемым занятием. Однако Бодлер не считает проституцию стяжательством и видит в ней символ агапе:

Любовь — желание проституции. Поистине, не существует ни одного возвышенного наслаждения, которое нельзя было бы свести к проституции. Во время спектакля, на балу каждый извлекает удовольствие из других. <… > Любовь может возникнуть из благородного чувства, желания проституции, но вскоре она искажается стремлением обладать собственностью. Любовь хочет отделиться от самой себя, стать, подобно победителю с побежденным, частью жертвы, в то же время сохраняя преимущества победителя. Чувственные удовольствия человека, содержащего любовницу, — это переживания и ангела, и домовладельца. Милосердие и жестокость. В действительности, они не зависят ни от пола, ни от красоты, ни от животного рода.

"Из всех существ наиболее склонное к проституции — это высшее существо, сам Бог, — пишет Бодлер, — ибо для каждого человека он друг превыше всех остальных друзей, ибо он единый, неиссякаемый источник Любви"[169]

У всех нас есть физические потребности. Всем нам нужна пища — мы просим о ней в молитвах: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Если я могу поделиться пищей — замечательно. Если нет — ничего не поделаешь. Любовь невозможно оценить. Родители способны дарить любовь детям, не требуя любви взамен. Родительская любовь не вполне бескорыстна, но она ближе всего к идеалу бескорыстной любви. Тимон не в силах купить любовь — любовь дается вольно. Любовь не поддается оценке, тогда как пищу оценить несложно. Посередине находятся произведения искусства, которые крайне сложно оценить и определить в категориях жертвования и приобретения. Поэт в "Тимо- не Афинском" считает себя дарителем: "Поэзия похожа на камедь, / Струящуюся из ствола-кормильца" (i. 1). Он полагает, что только передает другим дарованную ему природу и опыт. И все же искусство сообщает нам нечто, оно удовлетворяет некую потребность — потребность в наслаждении и истине. Здесь присутствует и субъективный фактор. Что нужно моему ближнему? Если человек испытывает голод и жажду, то, чего он желает, тождественно тому, что ему следует желать. В искусстве не все так просто. Сложность заключается в лести. За свое творение художник не вправе ожидать и похвалы, и денег. Тимон произносит великолепную, но, впрочем, традиционную речь о развращающей силе золота (1v.3). Однако сам Тимон пытается использовать деньги, чтобы породить деньги взамен. Его слова о вызываемом золотом разложении справедливы, но не потому, что деньги сами по себе суть зло. У денег есть и обратная сторона — они могут помочь свободе. Люди порочные используют деньги, чтобы порвать с обществом или подчинить своей воле других, но ведь деньги могут способствовать и развитию агапе, любви к ближнему. Если бы Вентидий обнаружил репу, помочь ему смог бы только землепашец. Сложно оценить искусство, и невозможно оценить любовь и авторитет — эти последние основаны не только на физических, но и на духовных желаниях. Деньги, подобно науке, могут спасать или губить жизни. Деньги усиливают причастность, к раю или к аду.

Строки Чарльза Уильямса — поэта, которого вы вряд ли знаете, — кажутся уместными в связи с "Тимоном Афинским":

Явили монеты совету вельмож.

Кей, дворецкий, сведущий в торговле, молвил:

"Добро: деньги пройдут сквозь века,

без толмачей — от Лондона до Омска.

Дела пойдут наверняка,

Мы возведем мосты. И горы

Пронзим туннелем; золото скачет по землям.

Бедняк покупает, богач получает доход.

Ход событий послушен воле — больше,

чем лордов мечи и молитвы монахинь.

Ведь деньги суть средство обмена"

Помрачнел Тальесин, протянув

руку к драконам: "Я долго размышлял.

Сэр, символам не верит поэт.

Боюсь драконов вольных, чеканных.

Коль средства независимы — они несут погибель.

Слова, избегшие стихов, калечат души.

Лишенная рассудка страсть родит тирана;

Расплод монет грозит большой бедой.

Мы приучили образы к свободе; ты рад?

И рады ль мы впустить ту ересь в Логрес?"

Отвечал епископ лордам;

поднялись слова в тихий воздух:

"Власть может символы обратить в богатство,

и алчность — принудить Бога, скрывающего лик

порой, скрыться навечно; положено,

что вечный дом, душою обретенный,

всегда — дом ближнего; забудем о корысти

мы должны жить в обители влюбленных

друг мой будет мне кровом, я — ему.

Таков путь мира в дни благие;

станьте друзьями через монеты неправые,

богатство твое да будет здоровьем другого.

Что сказал Гераклит? — чем дышит небесный Град? —

Смертью жить и жизнью умирать — таков Божий лад.

Ведь деньги — лишь одно из средств обмена"[170]

Примечания:

1

"Зерцало правителей", 145. Здесь и далее, если не указано иное, выдержки из цитируемых Оденом произведений — в переводе Марка Дадяна. (Здесь и далее — примечания переводчика.)

16

Новая школа социальных наук, в которой Оден читал лекции о Шекспире в 1946–1947 гг., находится в нью-йоркском районе Гринвич-виллидж, на острове Манхэттен.

17

Перевод М. А. Кузмина.

161

Бельвю — психиатрическая больница на Манхэттене.

162

Баури — в середине хх века район городской бедноты на юге Манхэттена.

163

Здесь и далее, если не указано иное, цитаты из "Тимона Афинского" — в переводе П. В. Мелковой.

164

От Луки, 10:33—35

165

Ф. Ницше, "По ту сторону добра и зла", отдел IV, "Афоризмы и интермедии", № 93. Здесь и далее перевод Н. Полилова.

166

Ф. Ницше, "По ту сторону добра и зла", отдел IV, "Афоризмы и интермедии", № 78.

167

А. Ричарде, "Как читать страницу".

168

У. Блейк, "я слышал ангела пенье…" Перевод В. А. Потаповой.

169

Шарль Бодлер, "Интимный дневник", 45, 29–30, 79.

170

Чарльз Уильяме, "Логрес глазами Тальесина": "Боре к Элейн: монеты короля".