«Серебряный век», мятежный,
богоищущий, бредивший
красотой, и ныне не забыт.
Голоса его выразителей
До сих пор звучат…

С. К. Маковский[82]

Эпоха русского культурного ренессанса возникла на стыке веков, когда происходила сложная ломка личного и общественного сознания, обусловленная входом России в новое индустриальное общество. Кризис, возникший от слома привычных традиций, от изменения ценностных ориентиров, идеалов и норм духовной культуры, неожиданно породил небывалый творческий подъем в искусстве и философии. Само определение «серебряный» по отношению к этой эпохе появилось в одноименной статье В. А. Пяста, затем – у Н. А. Оцупа. В «Самопознании» Н. А. Бердяева Серебряный век представлен как русский культурный ренессанс, выразившийся в расцвете литературы, философской и религиозной мысли.

Характерной чертой новой эпохи становится космологизм как выражение всеобщего настроения времени, необходимости каждого человека приобщиться к мировому разуму, космосу, Богу (философы В. С. Соловьев, В. В. Розанов, Н. О. Лосский, поэты В. Я. Брюсов, Андрей Белый, А. А. Блок, художник М. А. Врубель, композитор А. Н. Скрябин).

Временные рамки Серебряного века достаточно условны. Большинство исследователей относит к этой эпохе период в русской культуре с начала 1890-х г., когда в печати появляются стихи В. С. Соловьева и В. Я. Брюсова, а в живописи утверждается мистический реализм

В. М. Васнецова и М. А. Врубеля, и до начала Первой мировой войны, приведшей к краху Российской империи и установлению диктатуры большевиков в 1917 г. Но возможен и другой подход, определяющий существование Серебряного века вплоть до конца 1920-х гг.

Новый тип духовной культуры, возникший в крайне сложное, трагическое время, строился на принципе критического переосмысления многовекового опыта человечества, существующих представлений о народе, государстве, национальном характере, слове, Боге, мире. Складывается ощущение, что за два десятилетия русская интеллигенция хотела решить все вопросы мироздания. Традиционным религиозным идеям мыслители Серебряного века противопоставляли еретические воззрения на сотворение мира, природу человека, историю и развитие религиозной мысли. В это время были рождены новые космогонические мифы, распространялись социальные и исторические утопии. Рождались парадоксальные, эпатирующие своим содержанием афоризмы: «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой» (В. В. Маяковский), «Камень, камень, ты умней всех задумчивых людей» (Д. Д. Бурлюк), «Друг первый изменит и первый предаст» (Б. А. Садовскгой) и др.

Серебряный век стал эпохой появления новой чувствительности, художественно-интуитивного познания мира, переосмысления «вечных образов» мировой культуры, использования символа как единственно правильного способа выражения действительности.

Начало XX в. стало для русской философии временем поисков новых идей, обострения мистических исканий. Русские мыслители в поиске синтеза индивидуального и общественного, отличного от западного индивидуализма и коммунистического коллективизма, приходят к религиозно-космологическому пониманию единства космоса, природы, человека, Бога, то есть единства жизни. В этот период возникла удивительно тесная связь философии и искусства.

Философы занимались искусствоведческими исследованиями, писали замечательные стихи (В. С. Соловьев, Л. П. Карсавин) и прозу (В. В. Розанов), а литераторы оформляли свои идеи в философские трактаты (Л. Н. Толстой, А. Белый, Вяч. И. Иванов, Д. С. Мережковский).

В эту эпоху осуществлялись и поиски нового стиля мышления, совмещающего в себе рационалистические и иррациональные моменты, научный подход и религиозный образ мысли. Возможно, самыми яркими проявлениями такого нового стиля может считаться движение символизма в литературе и «новое религиозное сознание» в философии.

Культура этого времени во многом мифотворческая, создавшая собственные мифы о человеке, о жизни и смерти, цивилизации, России, о творчестве. Одним из важнейших стал миф о поэте-теурге, «соработнике» Бога.

Несомненно, наибольшее влияние на философскую мысль Серебряного века оказали идеи Владимира Сергеевича Соловьева, согласно теории которого богочеловечество явится в результате соединения божественного начала, преимущественно выраженного на Востоке, с человеческим началом, преимущественно выраженным на Западе. Важной идеей В. С. Соловьева стало понятие Богочеловека как «исторического явления Христа». Философская концепция Соловьева предполагает существование пророка и пророческого служения. Пророк, с его точки зрения, является боговдохновенным человеком, а его пророческое служение есть свободное вдохновение.

Продолжали и развивали эти идеи в своих теориях многие крупные философы: Н. А. Бердяев, Л. И. Шестов, С. Н. Булгаков, И. А. Ильин, П. А. Флоренский, С. Л. Франк, Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин. Отец Павел Флоренский разрабатывал учение о Софии, Премудрости Божией, как основе осмысленности и целостности мироздания и о Триединстве и Троице как синониме истины. С. Н. Булгаков (отец Сергий) пытался соединить марксизм с неокантианством, представляя понятие Софии как Божественную любовь и Вечную женственность. И. А. Ильин, разделяя два состояния: когда люди верят и когда веруют, определял последнее как истинную веру в Бога. Богоискательство занимало и Л. И. Шестова.

В центр своей философской теории С. Л. Франк поставил идею бытия как сверхрационального всеединства, выведя философскую формулу: реальность = действительность + идеальное бытие. Н. О. Лосский пришел к мистическому интуитивизму, предполагающему особые моменты переживания человеком Бога как своего «Я».

Одновременно с философами религиозно-космологической школы активно развивались материалистические теории К. Маркса, которые пропагандировали А. А. Богданов и В. И. Ленин. Между этими двумя направлениями шла постоянная полемика. Однако именно религиозная философия стала основой новой русской культуры рубежа XIX и XX вв.

При всем многообразии позиций философы придерживались мнения об особом, собственном пути России, не повторяющем ни западные, ни восточные образцы. «Богоизбранный народ» (В. С. Соловьев) должен найти путь, примиряющий такие разные культуры, поэтому Россия всегда будет находиться между Востоком и Западом, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.

Николай Александрович Бердяев (1874-1948), по мнению многих современных исследователей, являлся мыслителем, полнее других олицетворившим духовный ренессанс начала XX в. Устремленность Бердяева к всемирной соборности, призванной преодолеть церковный конфессионализм, находится в русле идеи всеединства В. С. Соловьева и его учения о «Богочеловечестве». Духовная эволюция Бердяева прошла путь от «легального марксизма», когда он выступал против идеологии народничества, к религиозному миросозерцанию.

В основе философской концепции ученого лежит «русская идея», обоснование особенностей национального характера, в котором, по Бердяеву, соединились два противоположных начала: природная, языческая стихия и аскетически ориентированное православие. Природное начало связано с необъятностью географического пространства России, государственное овладение которым сопровождалось централизацией, подчинением жизни людей государственным интересам, подавлением свободных личных и общественных сил.

Знаменитая книга философа «Судьба России» была написана еще до Октябрьской революции, а опубликована лишь в 1918 г. Революция во многом подтвердила вывод Бердяева о том, что Россия является «узлом мировой истории», сосредоточившим в себе острейшие общечеловеческие проблемы. Хотя падение самодержавия в феврале 1917 г. ученый встретил восторженно, октябрьские события он оценил иначе. Для него большевизм означал победу разрушительного начала. Заключение Брестского мира Бердяев воспринял как предательство национальных интересов. В период 1917-1918 гг. им было создано более 40 статей, вошедших в сборник «Духовные основы русской революции. Опыты 1917-18 гг.».

В 1922 г. Бердяев наряду с другими видными деятелями русской культуры был насильственно выдворен за пределы страны. Выход в свет эссе «Новое средневековье. Размышление о судьбе России и Европы» (1924) принес ему европейскую известность. В 1924 г. Бердяев переехал в г. Кламар под Парижем, где прожил до конца своих дней. В условиях эмиграции он вел активную творческую, общественно-культурную и редакционно-издательскую работу, осуществляя в своем творчестве связь русской и западноевропейской философской мысли.

Резко критикуя идеологию и практику большевизма, Бердяев не считал «русский коммунизм» случайным явлением. Его истоки он видел в глубинах национальной истории, в «вольнице» характера, в мессианской судьбе России, призванной к великим жертвам во имя подлинного единения человечества. В годы Второй мировой войны Бердяев занял ясно выраженную патриотическую позицию, а после победы над Германией надеялся на некоторую демократизацию духовной жизни в СССР, что вызвало негативную реакцию со стороны непримиримой эмиграции. В 1947 г. Бердяеву было присуждено звание доктора Кембриджского университета.

Лев Платонович Карсавин (1882-1952) в своих трудах вслед за В. С. Соловьевым и многими другими русскими философами развивал идеи всеединства, выстраивая его как иерархию множества «моментов» различных порядков, пронизанную горизонтальными и вертикальными связями. Всеединство, с его точки зрения, подчиняется и интегрируется в триединство, которое отождествляется с Богом как Пресвятой Троицей, а также с бытием личности, включающей понятия «индивид и его психика», «нация», «церковь», «совокупное человечество». Творчество Л. П. Карсавина стало интереснейшим примером философско-художественной прозы.

В центре его учения находится личность как фундамент социальных ценностей. Связь между индивидом и высшей личностью создает «симфоническую личность». Суть человеческого бытия, по Л. П. Карсавину, – воссоединение с Богом. Создавая, Бог совершает акт и тем самым утрачивает собственное бытие, принимая жертвенную смерть ради сотворенного.

Соответственно высшим проявлением любви человеческой может быть только самоотдача Богу, «жизнь через смерть», то есть вечная жизнь через добровольную смерть («Оличности» (1929); «Поэма о смерти» (1931)). Внимание философа обращено к религиозности как специфической форме социального сознания, повседневного коллективного и индивидуального «переживания веры».

С точки зрения философской концепции Карсавина, культура не является воплощением лишь творческого духа «избранных». Она во всех своих выражениях неповторимо-своеобразна, раскрываясь и в материальном быту, и в социально-экономическом и политическом строе, и в эстетике, мировоззрении, религиозности. История человечества в этом контексте трактуется как процесс преодоления и взаимодействия культур.

Получив в 1927 г. приглашение Каунасского университета, Л. П. Карсавин переехал в Литву и возглавил кафедру всеобщей истории. Здесь была написана главная работа философа «История европейской культуры» (1931-1937), где с единых позиций представлена история социальная и духовная, история философских учений, религиозной жизни. В послевоенные годы ученый, не смирившийся с советским режимом, стал подвергаться репрессиям. За антисталинские высказывания в 1949 г. философ был арестован. В инвалидном лагере Абезь, несмотря на тяжелую форму туберкулеза, Л. П. Карсавин продолжал творческую работу, создав около десяти небольших религиозно-философских сочинений, в числе которых такие произведения философской поэзии, как «Венок сонетов» и цикл «Терцины».

Трагична не только личная, но и творческая судьба ученого. Его труды многие годы были недоступны российскому читателю, так как «не вписывались» в идеологию советского режима ни методологией, ни проблематикой, связанной с историей религии и религиозностью.

Русская литература Серебряного века существовала в тесной связи с философией, точнее, они стали практически единым целым. Философы и поэты в прозе и стихах выражали свои мировоззренческие взгляды на жизнь природы и общества, поэтому философские произведения становились художественными по форме, а художественные – философскими по глубине заложенных в них смыслов.

В философской работе «Символизм» Андрея Белого символизм рассматривается как мировоззрение на основе синтеза культур Индии, Персии, Египта, Греции и средневековой Европы. Познать жизнь, считал поэт, можно только через творческую деятельность, которая недоступна анализу. В процессе творческого акта символ становится реальностью, а слово, тесно связанное с реальностью, получает магическую силу.

Поэт Вяч. И. Иванов в своих философских работах («До звездам» (1909); «Эллинскаярелигия и страдающий Бог» (1910); «Борозды и межи» (1916); «Переписка из двух углов» (1922); «Достоевский» (1932)) трактует символы как намеки реальности, невыразимой в словах. Именно символы позволяют возникнуть мифам, выражающим истину в форме образов.

Поэты обращаются к проблемам мирового Зла. Образ сатаны с философской точки зрения рассмотрен в книге Вяч. И. Иванова о Ф. М. Достоевском, в которой рассматриваются два проявления сатанинской силы: Люцифер, дьявол в расцвете своих возможностей, возросших в энергичной борьбе против Бога, и Ариман, дьявол в безнадежном, подавленном состоянии и страстно стремящийся к небытию после переживания целого ряда неудач и разочарований.

Великие святые, как считает Вяч. И. Иванов, вступая в общение с отдельными людьми, оказывают влияние на целые исторические эпохи. Он усматривает связь между св. Франциском Ассизским и Данте, прослеживает влияние духа св. Серафима Саровского на русское искусство и мысль XIX в.

Над смертью вечно торжествует,
В ком память вечная живет.
Любовь зовет, любовь предчует;
Кто не забыл, – не отдает.

Вечная память.[83]

Философ, писатель и поэт Д. С. Мережковский также глубоко интересовался вопросами религии. Он не только занимался теорией религиозных учений, но стремился влиять на жизнь церкви, духовенства и людей вообще. В 1901 г. по инициативе Д. С. Мережковского с целью объединения русской интеллигенции и церкви было организовано Религиозно-философское общество. Резкая критика государственной власти и церкви привела к роспуску общества в 1903 г.

Наибольший интерес у Д. С. Мережковского вызывали проблемы социальной справедливости и ее решения через христианизацию жизни общества. Поэт уделяет большое внимание идее равноправия полов, потому что через соединение мужчины и женщины достигается высшее единство.

Идеал личности, по мысли русских философов Серебряного века Д. С. Мережковского, В. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, представляет собой некое двуполое существо, цельную индивидуальность, сочетающую в себе мужчину и женщину.

Большой интерес в русском обществе вызвала антропософия.

Антропософия (от древнегреч. «человек» и «мудрость») – эзотерическое учение, основанное в 1912 г. Р. Штайнером с целью открытия широкому кругу людей методов достижения так называемого «духовного созерцания». Согласно этому учению, предметы физического мира представляют собой лишь более уплотненные образования духа и души. После смерти связь духа и души сохраняется до тех пор, пока душа не расстанется со своей привязанностью к физическому бытию.

Русское антропософское общество было организовано в 1913 г., в него входили поэты Андрей Белый, М. А. Волошин, Эллис (Л. Л. Кобылинский), А. А. Блок, художник В. В. Кандинский, артист М. А. Чехов. В 1922 г. деятельность общества была запрещена, а в 1934 г. все участники антропософского общества, оставшиеся в России, были арестованы.

После установления советской власти большинство русских философов были высланы за границу, а те, кто остался, были репрессированы. В августе 1922 г. была осуществлена массовая депортация ученых-гуманитариев и деятелей культуры. На пароходах «Пруссия» и «Обербургомистр Хакен» за границу было выслано более 200 выдающихся представителей духовной элиты. Многие из них внесли значительный вклад в развитие мировой науки: П. И. Сорокин, Н. А. Бердяев, Ф. А. Степун, Л. П. Карсавин, С. Л. Франк и др. «Философский пароход» – одна из трагических страниц российской истории. Это событие обозначило разрыв в преемственности развития интеллектуальной мысли на долгие годы. Власть увидела в интеллектуальной элите смертельную опасность для коммунистического режима.

Одним из инициаторов высылки был В. И. Ленин. «Операция» против инакомыслящих представляла собой серию последовательных акций, арестов, ссылок врачей, репрессий против вузовской профессуры. Депортация интеллигенции продолжилась и в 1923 г.

«Философский пароход» является своеобразной точкой отсчета, с которой в XX в. начался драматический раскол единой культуры России на русское зарубежье и Советскую Россию.

Трагедия русской интеллигенции, долгие годы готовившей революцию, заключалась в том, что она оказалась не востребованной новой властью. До февральской революции 1917 г. интеллигенция не имела возможности воплотить в жизнь свои социально-политические идеалы, а после падения самодержавия она оказалась неспособной удержать власть. Пришедшие к управлению страной радикальные силы разрушили политикой тотального террора и насилия высокие идеи свободы и справедливости. Вожди революции, планируя будущее идеальное общество, забыли о живом человеке.

Оказавшись не по своей воле в изгнании, многие политические деятели, ученые, литераторы сразу же включились в бурную и нелегкую жизнь русского зарубежья. Они активно участвовали в общественной работе, издавали свои газеты и журналы, на страницах которых публиковали научные статьи, заметки, письма, читали лекции в высших учебных заведениях, тем самым знакомили Запад с русской культурой.

В Берлине, Праге, Париже и других центрах русской эмиграции вокруг философов сконцентрировалась интеллектуальная жизнь русской диаспоры.

Безусловно, не следует идеализировать русских философов Серебряного века, во всем с ними соглашаться. Они и сами нередко спорили между собой. Но в одном они были едины: в своей беззаветной любви к Родине, в заботе о ее духовном возрождении.

В конце XIX – начале XX в. русская литература, прежде обладавшая высокой степенью мировоззренческого единства, стала эстетически многослойной. Этот период, ознаменованный глубоким кризисом европейской культуры и ставший следствием разочарования в прежних идеалах и ощущением приближения гибели существующего общественно-политического строя, в русской культуре стали называть «Серебряный век».

Культура Серебряного века поражает обилием талантов и многообразием художественных поисков. Почти полувековое царствование реализма сменилось эпохой безудержного творческого эксперимента. Стремительно появляются новые эстетические направления, течения, школы, художественные идеи и эксперименты, интенсивно осмысливаются самими творцами, оформляются в виде теоретических трудов и эстетических манифестов.

Искусство было переполнено всевозможными наукообразными самоназваниями: «символизм», «адамизм», «акмеизм», «кларизм», «имажинизм», «футуризм», «кубизм», «экспрессионизм», «лучизм», «супрематизм» и еще множество других. Все эти направления не были какими-то строго определенными, замкнутыми системами. Очень часто творчество одного художника включало в себя произведения, созданные в разных стилях. Целый ряд поэтов, писателей, живописцев, в начале своего пути выступивших под знаменем того или иного направления, позже, в силу своей индивидуальности и таланта, создали новые неповторимые художественные системы.

Не вся литература этой эпохи была связаны с модернизмом и рождением новых художественных форм. В это время еще продолжал творить представители критического реализма Л. Н. Толстой, А. П. Чехов. Параллельно развивался неореализм, представленный творчеством таких писателей, как Максим Горький, А. Н. Толстой, Л. Н. Андреев, В. В. Вересаев, И. А. Бунин, И. С. Шмелев, М. А. Алданов и др.

На сегодняшний день продолжают сущест вовать разногласия в понимании «модерна» и «модернизма», и нередко их понимают в прямом значении, как «современный». Однако ошибочно было бы отождествление терминов. Модерн – это художественный стиль, возникший в искусстве на рубеже XIX-XX вв., главной задачей которого стал синтез ретроспективы и новизны. Понятие «модернизм» чаще всего используют для обозначения художественного феномена, называемого еще и «авангардом».

Модернистскими в литературоведении принято называть прежде всего литературные течения, заявившие о себе в период с 1890-го по 1917 г., – символизм, акмеизм и футуризм. В модернистских группах и направлениях объединились писатели и поэты, разные по своему идейно-художественному облику, дальнейшей судьбе в литературе. Всеобщее стремление к обновлению художественной формы, к новому освоению языка привело к модернизации текста, стиха, слова.

Символисты, продолжая идеи П. Верлена («Музыки прежде всего!») и С. Малларме («суггестивная» поэзия, внушающая определенное настроение), искали некую магическую силу слов, сравнимую с музыкой или цветом. Слова должны утратить обычный смысл, стать частью души, которую можно ощутить лишь интуицией. Русские символисты видели в творческом, «живом» слове спасительное начало, оберегающее человека от гибели в эпоху всеобщего упадка, их девизом стали слова А. Белого («Магия слов» (1910)) о том, что человечество живо, пока существует поэзия языка.

Поэтизация и символика языка в прозаических произведениях основывалась на «потоке сознания», нелинейном повествовании, использовании лейтмотивов и монтажа как принципов организации текста, экспрессивности и даже алогичности образов (А. Белый, Ф. К. Сологуб, Л. Н. Андреев).

Футуристы предложили радикальный подход к обновлению языковых средств, провозгласили необходимость словотворчества, создания нового, «вселенского» языка. В. Хлебников искал способ превращения всех славянских слов из одних в другие, А. Крученых говорил, что причудливые сочетания слов (заумный язык) позволяют достигнуть наибольшей художественной выразительности, В. В. Маяковский реформировал поэзию посредством введения разговорных слов, неологизмов, экспрессивных образов, которыми, по его мнению, отличается язык быстроменяющейся современности.

Акмеисты призвали ценить слово в единстве его формы и содержания, в его реальности как строительного материала живой речи. Ясность поэтического образа, оптимальное соотношение слова и смысла, уход от мистики символизма и футуристской звуковой игры, стали основой возврата поэзии из области чистого эксперимента к гармонии и жизни. Ориентацию на ритмику неожиданных образов, создание метафоры путем соединения не сочетаемых по смыслу понятий провозгласили имажинисты.

Модернизм выполнил важную задачу, возникшую в обществе на рубеже эпох, – показал совершенно новые пути, по которым искусство продолжает развиваться и сегодня.

В русской художественной культуре конца XIX – начала XX в., так же, как и в культуре Западной Европы, получил распространение декаданс (от фр. «упадок»), характеризующийся оппозицией к общепринятой «мещанской» морали, провозглашением красоты как самодостаточной ценности, эстетизацией порока, отвращения к жизни, пессимизмом и мистицизмом.

Русский декаданс как литературный феномен представляет собой переходный момент от классической традиции к символизму. Оригинальной особенностью русского декаданса как мировоззрения является воплощение в нем не только ситуации утраты веры, но и кризиса гуманизма вообще.

Декаденты в своих произведениях использовали мистификации, серьезно интересовались колдовством, магией, оккультизмом, трансформируя религиозные переживания в эстетические. Отрицание положительных чувств также стало частью художественной игры: если любовь, то несчастная; если красота, то скоро погибнет; если мечта, то непременно разрушится.

К поэтам-декадентам чаще всего относят С. Я. Надсона, К. М. Фофанова, М. А. Лохвицкую. Но декадентские мотивы можно найти и у авторов, не принадлежащих к этому течению: тема разочарований в поэзии Д. С. Мережковского, воспевание смерти у Ф. К. Сологуба, любование самим собой у И. В. Северянина и т. д. К заслугам декадентского искусства можно отнести оригинальные художественные решения, парадоксальную образность.

Рациональный путь познания действительности не оправдал себя, и творческие люди первыми почувствовали необходимость найти ответы в мистическом, иррациональном опыте. Кризис сознания породил стремление обрести синтез в искусстве, так как к этому времени возникло ощущение недостаточности прежних художественных форм. Былые представления о мире распадались, и когда зашатался в своих основах материальный мир, «зашатался образ человека» (Н. А. Бердяев).

В русской литературе этого времени возникает активное соперничество двух систем художественного мышления. Во второй половине XIX в. преобладало одно художественное направление – реализм, но в 1890 г. начинает утверждаться новое модернистское искусство. Противопоставляя себя реалистам, писатели-модернисты прежде всего активно дискутировали с сообществом «Знание» (возглавлял Максим Горький), защищающим традиционные позиции. Постепенно к 1905 г. на почве общей оппозиции существующему политическому режиму между символистами и «знаньевцами» наметилось сближение. В дальнейшем их взаимоотношения видоизменялись, происходило переосмысление мировоззренческих и творческих позиций.

В первом десятилетии XX в. получает широкое хождение термин «новейший реализм» (или «неореализм», или «новый реализм»). В тот момент в понятие «неореализм» вкладывались различные смыслы. Реалисты обозначали отмежевание от натурализма конца XIX в., возвращение к традиции классической литературы, обновленной за счет некоторых художественных открытий модернизма. А среди модернистов бытовало мнение, что «неореализм» является разновидностью символизма (М. А. Волошин).

Писатели-неореалисты разделились на две группы. Одна, так называемая «школа Горького», состояла из авторов, завоевавших известность в конце XIX в. (В. В. Вересаев, И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. И. Куприн и др.), которые входили в образованное в 1912 г. «Книгоиздательство писателей в Москве». Хотя не все литераторы однозначно причисляли себя к реалистам, все же их творчество находилось в тесном диалоге с предшествующей литературой.

Вторая группа сплотилась вокруг петербургского журнала «Заветы», основанного А. М. Ремизовым и Е. И. Замятиным. Писатели, входившие в эту группу (А. М. Ремизов, Е. И. Замятин, С. Н. Сергеев-Ценский,

Б. К. Зайцев, И. С. Шмелев, А. Н. Толстой, М. М. Пришвин и др.), приобрели популярность в начале XX в. Эти писатели сразу заявили о себе как о новаторах, имевших чисто ассоциативное отношение к классике.

Границы этих литературных групп достаточно размыты. Так, многие исследователи считают, что творчество А. М. Ремизова и В. В. Розанова не укладывается в рамки эстетики неореализма, в то время как выдающиеся символисты Ф. К. Сологуб и В. Я. Брюсов создавали некоторые произведения в стиле нового реализма.

Политическая реакция на события русской революции 1905 г. оказала сильное влияние на развитие литературного процесса. И модернисты, и реалисты увидели в происходящем прежде всего не общественно-политическую суть, а общечеловеческие проблемы. Поэтому для неореализма характерен интерес к бытовым подробностям, материальной жизни в противовес иррациональному миру модернизма.

Описание быта чаще всего дается или как особый синтез бытийного и социального, или как социальное противопоставление бытового историческому. Бытовая тема основывается на описании жизни русского захолустья, которое все больше привлекало внимание писателей, так как именно там, по их мнению, должны были решиться мучительные вопросы о будущем России («Лесная топь» (1907) С. Н. Сергеева-Ценского; «Неуемный бубен» (1909) А. М. Ремизова; «Крутоярский зверь» (1911) М. М. Пришвина; «Уездное» (1913) Е. И. Замятина). Писатели сосредоточиваются исключительно на лишенной ярких событий жизни героев, их привычках, вещах, повседневных делах. Но при этом произведения неореалистов пронизаны философскими раздумьями на «вечные» темы: о смысле жизни, бренности материального мира и т. д.

Неореалисты привлекают внимание читателей к обычному существованию, в котором нет ничего героического и даже просто интересного. Эволюция литературного героя отсутствует, их герой не просто не герой, а вообще человек «не мыслящий», сравнимый с неодушевленными предметами. Обобщенные образы связаны со всей предшествующей литературной традицией (сюжет о «маленьком человеке»).

Интересен и новый тип повествования, когда конкретное предметное описание передает субъективную позицию автора, которая, в свою очередь, растворяется в картине быта. В результате простые повседневные детали обретают глубокий символический смысл. Так, у И. А. Бунина в рассказе «Господин из Сан-Франциско» (1915) из множества мелких подробностей возникает обобщенный, напряженно-эмоциональный образ Дьявола, представляющего сатанинскую сущность современного писателю мира.

Яркой особенностью неореализма становится использование сказовой формы, когда повествование автора становится устной речью героя. Зачастую сказовая манера выдерживается непоследовательно, и время от времени в тексте проскальзывает речь литературная, что подчеркивает условность повествователя.

Важной проблемой для писателей-неореалистов стала проблема отношений Бога и человека в ситуации кризиса религиозного сознания. Через своих героев спорит с Творцом, называя его «старым обманщиком», А. И. Куприн («Поединок» (1905)), переосмысливают Новый Завет Л. Н. Андреев («Иуда Искариот» (1907)) и Максим Горький («Мать» (1907)), издевается над человеком как «лучшим созданием» Бога И. А. Бунин («Петлистые уши» (1916)), пытается вернуть истинную веру В. В. Вересаев («Живая вода» (1909-1914)). Надежды на светлое будущее исчезают, уступая место воспоминаниям о святых временах, ушедших в небытие.

Неореализм сблизил прозу и лирику, реалистический и модернистский взгляды на искусство, различные жанры (когда рассказ становится емким, как повесть, а повесть схожа с романом), предопределив тем самым направления развития русской литературы XX в.

В 1933 г. И. А. Бунин стал первым русским писателем – лауреатом Нобелевской премии (в этом же году была выдвинута кандидатура Д. С. Мережковского). До этого на премию представляли Л. Н. Толстого и Максима Горького, но безрезультатно.

Иван Алексеевич Бунин (1870-1953) вступил в литературу как поэт. Уже в ранних стихотворениях звучали мотивы, которые потом во многом определили смысл зрелого творчества. Тогда же сложились характерные особенности поэтического стиля И. А. Бунина: четкость и простота сюжетов, красочные эпитеты, щемящее лирическое чувство.

Пантеистические мотивы поэзии И. А. Бунина завораживают, поражая воображение слиянием человеческой души и природы. Природа для поэта становится сосредоточием гармонии, идеалом естественности и совершенства. Удивительное чувство красоты природы и человеческой души поэт вынес из своего детства, которое прошло среди орловских лесов и полей. Пейзажи этого края вошли во многие его произведения.

Лирика проникла и в прозу И. А. Бунина, став основой особого жанра лирико-философского рассказа («Перевал», «Сосны», «Мелитон», «Антоновские яблоки», «Святые горы» и др.). Все произведения писателя отмечены плотностью, мыслеемкостью текста. Бессюжетная лирика писателя представляет поток образов, объединенных внутренними ассоциативными связями, в сочетании с их предметно-бытовой и исторической достоверностью.

Проблема неразделимости человеческой жизни и смерти занимает важное место в творчестве И. А. Бунина. Чувственные ощущения представлялись писателю более древними человеческими проявлениями, чем разумное и рациональное начало.

Смерть в бунинской интерпретации предстает как особый высокий момент жизни, потому что смерть позволяет увидеть человека в истинном свете, перед смертью стираются все различия, разделяющие людей. Подобной силой обладает еще только любовь. Смерть представлена в виде гибели отдельного человека («Захар Воробьев» (1912); «Легкое дыхание» (1916); «Худая трава» (1913) и др.), гибели всей страны («Окаянные дни» (1918-1919)), пророчества всемирной катастрофы («Господин из Сан-Франциско» (1915)), абсолютной очищающей силы («Преображение» (1921); «Митина любовь» (1924)).

Важным моментом бунинских произведений является прозрение героя, который узнает цену своей жизни и определяет свое отношение к вечности. Мысль о вечности примиряет с земными страданиями, дает избавление от мира, который не хочет понять отдельного человека.

Гимназистка Оля Мещерская, героиня рассказа «Легкое дыхание», беспечная юная красавица, не боящаяся, в отличие от чопорных подруг, ни чернильных пятен, ни растрепанных волос, наделена удивительным даром полноты жизни, являясь полным антиподом смерти. Иллюзорность ощущения легкости и веселости жизни подчеркивается в самом начале повествования описанием тяжести дубового креста на могиле Олечки. Но уже здесь появляется мотив ветра, который усилится в финале.

Писатель использует слово «снова», подчеркивая мотив воскрешения, бесконечности перевоплощений, противостояния страху смерти.

Символичен рассказ «Господин из Сан-Франциско», подчеркивающий, что состояние греха, в котором пребывают люди неверующие, подобно смерти. Планы главного героя нарушает природа, потому что только она является силой божественного возмездия. Природа встречает американского миллионера и на океанском пароходе, и в Неаполе, и на Капри неприветливо и холодно. И только утро того дня, когда он умер, чудесное и солнечное, как будто природа радуется избавлению от человека, не умеющего понимать ни радость жизни, ни красоту окружающего мира. Особый смысл есть и в том, что путешествие господина прерывается в декабрьскую неделю, предположительно перед Рождеством.

И. А. Бунин трагически ощущал обреченность привычного уклада жизни. Мир писателю казался хрупким, люди – совершенно беззащитными перед лицом смерти, все события – преходящими над бездной. Он стремился представить реальность во всей ее многогранности, поэтому возникают мотивы смерти, недоступности понимания смысла жизни, ее бренности. А высший судья, по мнению И. А. Бунина, – только любовь.

Самым крупным произведением, созданным И. А. Буниным в эмиграции, стал роман «Жизнь Арсеньева» (1927-1933). Книга «Жизнь Арсеньева», первоначально названная «Истоки дней», стала итогом жизни писателя.

И. А. Бунин сумел совместить различные жанровые тенденции: и автобиографичность, и роман о художнике, когда автор в уста героя вкладывает свои размышления об искусстве, и художественную исповедь. Многие современники рассматривали «Жизнь Арсеньева» как биографию самого автора, но И. А. Бунин отрицал это. Он говорил, что книга автобиографична настолько, насколько автобиографично всякое художественное произведение, в которое автор непременно вкладывает часть своей души. Писатель называл роман «автобиографией вымышленного лица».

Мастеру удалось так просто и ясно передать внутренний мир героя, что читатель ни на секунду не сомневается в истинности происходящего. Конечно, в основе произведения лежат личные переживания и наблюдения писателя. Но все же это не автобиография. Образ Арсеньева представляет собой некую концентрацию жизни и позиции автора.

Композиция романа выстроена нелинейно: повествование не собрано вокруг сюжета, а ассоциативно развертывается в виде различных лирических тем. Темы размышлений героя о философии творчества, о судьбе России и русской культуры рассматриваются сквозь призму индивидуальных переживаний.

Интересной особенностью повествования стало включение в текст стихотворных цитат из классической поэзии. Таким образом, в этом романе осуществились мечты символистов о соединении стиха и прозы в единое художественное целое. Стихотворные фрагменты сопровождают и комментируют все наиболее важные события жизни.

Пять книг «Жизни Арсеньева» представляют собой пять этапов духовной работы, происходящей в герое. Дом, родители, окружающая природа, первая увиденная смерть, общение с учителем Баскаковым, религия, чтение А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, преклонение перед братом Георгием, казенщина и серость гимназии, первые влюбленности, стремление познать мир и первые путешествия. Уже со школьной скамьи у Алеши Арсеньева появляется потребность выразить себя через творчество. Ему хочется «что-нибудь выдумать и рассказать в стихах», «понять и выразить что-то происходящее» в нем самом.

Признавая, что художник должен обладать «обостренным ощущением Всебытия», Бунин утверждал необходимость изобразительности в искусстве, отличая ее от бытописательного натурализма и фотографичности. Исследователи отмечают, что в бунинских произведениях почти всегда присутствует взгляд не только писателя, но и живописца. Умение чувствовать цвет сближает Бунина с такими художниками, как К. А. Коровин, И. И. Левитан, К. Моне, К. Писарро. В красках сосредоточены для писателя какое-то особое чувство радости бытия, неизбывной силы жизни, способность к возрождению. В поэме «Листопад» передано горение осени, пестрота лесного наряда, раскрашенного в лиловые, золотые, багряные тона.

Краски в произведениях Бунина трепещут, переливаются, мерцают, сменяя друг друга: «Мелькали освещенные поездом белые снежные скаты и черные чащи соснового леса» («Генрих»). Борьба света и тени окрашивает мир в таинственные тона: тени «причудливо стелются на снегу»; в лунном свете «сад серебрится светом таинственным и кротким», а небо принимает «зеленоватый оттенок». Особую подлинность получают картины, в которых писатель соединяет звук и цвет: «Рассыпчатый и твердеющий от мороза снег визжал и скрипел».

Для Бунина красота разлита в мире, она присутствует «в запахах росистых трав и в одиноком звоне колокольчика, в звездах и небе», в «легком дыхании» юной красавицы. Красота – источник высших радостей, импульс к «сильным и высоким думам». Миссия художника состоит в том, чтобы озарить красотой других людей – ведь в умении восторгаться красотой мира таятся душевное богатство человека, его способность приобщаться к вечности.

В то же время в поэтизации красоты, утверждении единства красоты и истины, понимании силы ее воздействия на человека Бунин перекликается с символистами, утверждавшими, что в красоте скрыты тайные сущности, а ее постижение связано со сверхчувственной интуицией художника, способного к «мистическому созерцанию». Отличие в том, что у Бунина носители красоты – прежде всего природа и люди.

Таким образом, творческая манера Бунина является в первую очередь результатом новаторского освоения традиционных форм, приемов и философско-эстетических ценностей русской классической литературы. Бунин во многом завершает ее золотой век. В его творчестве последний раз мелькнула живая, навсегда утраченная Россия (Т. В. Марченко).

Русский символизм как литературное направление сложился на рубеже XIX и XX в., впитав в себя западноевропейские тенденции. Но теоретические, философские и эстетические корни

и источники творчества писателей-символистов были достаточно разнообразны. В. Я. Брюсов считал символизм чисто художественным направлением, Д. С. Мережковский опирался на христианское учение, Вяч. И. Иванов искал теоретическую опору в философии и эстетике античного мира, преломленных через философию Ф. Ницше, А. Белый увлекался идеями В. С. Соловьева.

Предтечей символистов стал философ и поэт В. С. Соловьев. Он считал, что хаос подавляет любовь, возрождение человека возможно лишь в сближении с Душой Мира, с Вечной Женственностью. В подъеме к таким высотам особая роль отводилась искусству, поскольку в нем упраздняются противоречия между идеальным и чувственным, между душой и вещью.

В отличие от западноевропейского, русский символизм стремился к универсальности и общенациональному значению творчества, опираясь на достижения отечественной культуры.

Сформулировав принцип полной свободы художественного творчества, В. Я. Брюсов писал о том, что попытка установить в новой поэзии незыблемые идеалы и найти общие мерки для оценки должна погубить ее смысл. Подобное отношение к художнику и его творениям было связано с пониманием и предчувствием того, что на исходе XIX в. мир входит в новое, тревожное и страшное время. Художник должен был проникнуться и этой новизной и тревогой, напитать ими свое творчество, в конечном итоге принести себя в жертву времени, событиям, еще невидимым, но которые являются такой же неизбежностью, как и движение времени.

Символизм как яркое проявление модернизма способствовал возникновению многочисленных течений – от декадентства до авангарда, несмотря на то что многие возникающие литературные направления были критично настроены по отношению к символизму.

Сильнейшее влияние на формирование «нового религиозного сознания» и, как следствие, на развитие всего русского символизма оказал философ и поэт Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900).

В трактатах «Смысл любви» (1892-1894) и «Оправдание добра» (1894-1897) философ раскрывает нравственно-метафизическую основу подлинного, сопричастного Богу человеческого существования. Именно в этих работах наиболее полно представлена его доктрина «всеединства» и «цельного знания», отраженная в учении о «мировой душе» Софии.

Философско-богословский представления В. С. Соловьева показывают мир, лежащий во зле, в грехе и смерти. Мир, будучи единым живым организмом, имеет свой первоисточник – мировую душу, от века существующую в Боге. Она обладает свободой и может либо стать частью Всеединства, либо существовать сама по себе.

Философ считал именно Россию и славянский мир центром и отправным пунктом возвращения к Божественной сущности, потому что для этого духовная, культурная, социальная, политическая жизнь должна быть отмечена Духом Христовым, который ярче всего выражен в православии.

В расколе христианства В. С. Соловьев увидел явление, противоречащее духу этого учения. К концу жизни философ удивительным образом совместил все направления христианства в своем учении. Он считал, что православие – чистейшая и совершеннейшая форма христианства, католическая церковь является законным и традиционным центром христианского мира, а протестанты же имеют внутреннюю свободу по отношению ко всем церковным институтам и в защите совершенно свободного философского и богословского исследования.

Важны для понимания философии В. С. Соловьева размышления о Софии – божественной Премудрости, личностному воплощению божественной первоосновы мира. Премудрость, живущая от вечности в Боге, после грехопадения мировой души осталась в Боге. В. С. Соловьев воспринимает это не просто как миф, а как чувственно-сверхчувственный мистический опыт. Свою задачу отныне он видит в том, чтобы содействовать восстановлению целостности мира, объединению мировой души с небесной Софией.

Средоточием эстетического учения В. С. Соловьева было прозрение художника, сообразное живой истине мироздания, то есть религиозному откровению. Многие его собственные стихотворения («Бедный друг! Истомил тебя путь», «Милый друг, иль ты не видишь», «Вечно женственное») стали программными текстами раннего русского символизма.

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?..
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?[84]

Первые стихотворные опыты сопутствовали развитию философской мысли («Хоть мы навек незримыми цепями», «Вся в лазури сегодня явилась», «У царицы моей есть высокий дворец» и т. д.).

Удивительная музыкальность стихов позволила многие из них положить на музыку. Поэт воспевал свой идеал – Вечную Женственность, совмещая ее в своем сознании с реальными земными женщинами. Провозглашая Любовь, он подчеркивал божественное начало, с помощью которого человек противостоит злу.

Сам поэт считал себя лишь благодарным учеником фетовской поэзии, на деле же стихи его открывали новые литературные горизонты и послужили стимулом творчества символистов. В. С. Соловьев стал предтечей символизма при том, что был принципиальным противником «декадентства», отзывался на него насмешливой рецензией и меткими пародиями.

Философские образы В. С. Соловьева: Душа мира, Вечная Женственность, Вечная Подруга, София – стали символами, совмещающими реальный и нереальный планы, воссоздающими состояние души.

Старшие символисты, или «новые поэты», вошли в русскую литературу в 80-90-х г. XIX в., протестуя против оскудения русской поэзии. Главным принципом нового направления стало стремление вернуть ей жизненную силу. К старшим символистам традиционно относят В. Я. Брюсова, Д. С. Мережковского, К. Д. Бальмонта, З. Н. Гиппиус, Н. М. Минского, Ф. К. Сологуба.

Представители старших символистов развивали западноевропейские тенденции в русской литературе, расширяли область поэзии, вводя новые темы и мотивы, глубоко исследовали «новое религиозное сознание». Идеологом «новых поэтов» можно назвать Д. С. Мережковского, а учителем, разработавшим новые формы и приемы стихосложения, – В. Я. Брюсова.

В русском символизме, явлении неоднородном, различались московская и петербургская школы. Представители петербургской школы основывались на религиозно-мистических поисках, воплощенных в художественном творчестве (Д. С. Мережковский, Н. М. Минский, З. Н. Гиппиус). Их интересовал поиск связей между религией и творчеством, церковью и интеллигенцией, что привело к утверждению «нового религиозного сознания», основанного на уничтожении разрыва между верой и жизнью.

Московская школа, возглавляемая В. Я. Брюсовым, популяризировала традиции европейского символизма в русской поэзии. Критически относясь к мистической сущности символа, москвичи утверждали необходимость формального совершенствования стихосложения, создание энергичных, жизнеутверждающих произведений.

Представители обеих линий символизма считали, что любой творческий акт приближает поэта к Творцу, деятельность художника не может быть работой, это таинство, волшебство.

Писатель, поэт, философ, критик Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866-1941) стал теоретиком и создателем основных критериев русского символизма. В основе нового искусства, по его мнению, должно лежать мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности. Эти принципы писатель отразил в книге стихов «Символы» (1892).

Любовь, личные переживания, по мнению Д. С. Мережковского, не просто привычка или страсть, а чувство единения двоих. Тайна любви открывает человеку тайну новой общности людей, объединенных высокими устремлениями. Естественней всего такая связь рождается в религии, в общей вере, ведь слово «религия» в переводе с латинского означает «связь». Сквозной темой в стихах поэта на протяжении всей его жизни была тема отношений человека и Бога.

В монографиях Д. С. Мережковского неисчерпаемыми символами духовного многообразия и единства русской культуры предстают русские писатели («Пушкин» (1896); «Л. Толстой и Достоевский» (1901); «Гоголь и черт» (1906); «Лермонтов – поэт сверхчеловечества» (1909); «Две тайны русской поэзии. Тютчев и Некрасов» (1915) и др.).

Д. С. Мережковский и его жена З. Н. Гиппиус организовали Религиозно-философские собрания (1901-1903), объединяющие людей самых противоположных идеологий, которые редко могли встретиться в жизни. Н. А. Бердяев позже вспоминал, что это был единственный в Петербурге «глоток свободы слова и свободы совести, хоть и ненадолго». На обсуждение выносились вопросы о том, включается ли мир-космос и мир человеческий в зону христианства церковного, то есть не искажает ли институт церкви истинную религию. Общество просуществовало всего чуть больше года и было запрещено как подрывающее устои государства, но основные идеи русской религиозной мыли, так или иначе, зародились на этих Собраниях.

Исходя из собственного понимания божественного, Д. С. Мережковский стремился показать историю человечества как повторяющееся из века в век противоборство Христа и Антихриста, которые воплощаются в различные исторические фигуры.

Трилогия «Христос и Антихрист» (1895-1904) положила начало русскому символическому роману. Трилогия состоит из романа «Смерть богов», повествующего о закате язычества, в котором христиане представлены как мракобесы, а язычник император Юлиан как сильная личность; романа «Воскресшие боги», рассказывающего о Леонардо да Винчи, показанного человеком, живущим по ту сторону добра и зла, в мире искусства; романа «Антихрист», представляющего Петра I как воплощение дьявольской силы.

Мысль о том, что для спасения русского общества необходимо преодолеть атеизм и прийти к Богу, Д. С. Мережковский отразил в статье «Грядущий Хам» (1906). Он не принял революцию, воплотив ее в образе Грядущего Хама, имеющего три лица: лицо самодержавия – мертвой казенщины, лицо православия – той церкви, о которой Ф. М. Достоевский сказал, что она в параличе, и будущее лицо хамства, идущего снизу, – самое страшное из всех трех лиц. Этого Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос, считал писатель.

Законодательница моды и вкусов эпохи, Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945) была авторитетным идеологом символизма. Под псевдонимом Антон Крайний она писала статьи и рецензии, резкие и остроумные, четко определяющие репутацию поэтов. Мужественность ее настроенности и склада ума отразилась и на художественном творчестве: лирический герой у поэтессы всегда мужского рода.

Литературное окружение ценило ее как поэта, проповедующего индивидуализм, эпатирующего небрежным отношением к человеку и Богу. Современники вспоминают З. Н. Гиппиус как яркую и неоднозначную личность. Поэтесса знала, что ее считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти сама усердно поддерживала, они ей нравились, как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это была игра, злым человеком, по воспоминаниям современников, З. Н. Гиппиус никогда не была, а в особенности не было в ней злопамятности.

Человек без Бога, по мысли З. Н. Гиппиус, «представлялся ей чудовищным автоматом, «чертовой куклой»» На протяжении всей жизни она не изменяла своему чувству Бога, как бы ни менялось ее богомыслие.

З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский, муж и жена, были крепко соединены духовно, составляли как бы одно целое, несмотря на полное несходство душевных свойств. Д. С. Мережковский искренне верил в Бога, З. Н. Гиппиус искала веру, призывала к ней, в мыслях сводила все проблемы жизни к Нему, «Единому», «Единственному», Богу.

Религиозная настроенность и любовь к России сочетались в этой женщине с эстетизмом и модернистским вкусом.

В 1919 г. супруги эмигрировали, обосновавшись окончательно в Париже. Там чета Мережковских организовала салон «Зеленая лампа», ставший культурным центром русской диаспоры. Здесь встречались поэты, писатели, философы, обреченные на жизнь вне Родины. В последние годы З. Н. Гиппиус писала мемуары. Она оставила интересные портреты современников – А. А. Блока («Мой лунный друг»), В. Я. Брюсова («Одержимый»), Ф. К. Сологуба, В. В. Розанова, А. А. Вырубовой. Но писательница не успела закончить воспоминания о муже Д. С. Мережковском, с которым прожила, не расставаясь, пятьдесят два года.

З. Н. Гиппиус не отделяла судьбу России от своей собственной. Она долго верила, что скоро все закончится, предчувствуя «воскресение» России.

Создатель и руководитель московской школы символизма Валерий Яковлевич Брюсов (1873-1924) призывал к четкому соблюдению канонов новой поэзии при сохранении творческой свободы. Он реформировал стихосложение, ввел в русскую поэзию верлибр, совместил художественные образы различных эпох.

Основываясь на учении Ф. Ницше, В. Я. Брюсов понимал самоутверждение поэта как полную власть над формой и языком. Его творчество отличают сила характера, умение подчинять жизнь поставленным целям, способность к повседневной тщательной работе, волевое, энергичное начало. Но, с другой стороны, такой проницательный критик, как В. Ф. Ходасевич, отмечал, что оригинальность его поэзии выразилась в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством. Эстетическая позиция В. Я. Брюсова, заключающаяся в независимости искусства от общественной жизни, религии, морали, сложилась уже в 1890-е гг. Первые поэтические сборники обратили на себя внимание дерзким характером стихотворений, в которых преобладали экзотические образы, мотивы откровенно чувственной любви, поэтизация индивидуализма и творческой фантазии. В них уже прослеживалась тяга к формальному экспериментированию, совершенствованию технических навыков стихосложения, некоторой математической выверенности строк.

На рубеже веков, в период творческой зрелости В. Я. Брюсова, сложились основные направления его лирики: обращение к ярким эпизодам мировой истории, мифологическим сюжетам и образу современного города. В. Я. Брюсов стал одним из первых в русской литературе поэтов-урбанистов. Он поэтизировал городскую цивилизацию, торжество человеческого разума и победу над стихией природы.

Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие…
«Я люблю большие города…»[85]

Революцию 1917 г. назвал «торжественнейшим днем земли» и стал сотрудничать с большевистской властью.

Наследие В. Я. Брюсова внесло крупный вклад в развитие русской литературы. «…Нельзя не признавать, что без Брюсова русская поэзия не имела бы ни Блока, ни Пастернака, ни даже Есенина и Маяковского – или же имела бы их неузнаваемо иными. Миновать школу Брюсова было невозможно ни для кого».[86]

На рубеже XIX-XX вв. выделилась группа младших символистов, в которую входили Андрей Белый, Вяч. И. Иванов, А. А. Блок и др.

В основу их литературной платформы легла идеалистическая философия В. С. Соловьева с его идеей Третьего Завета и пришествия Вечной Женственности. Понимание высшей задачи искусства как создания не просто художественного произведения, а некого «вселенского духовного организма» укрепило связь символизма с мистикой.

Символизм окончательно оформился как самостоятельное направление в русском искусстве именно в творчестве младших символистов. Основой их творчества стало понимание символизма как тенденции к новому мироощущению, преломляющему по-своему и искусство.

Одним из ярчайших представителей второго поколения символистов был Александр Александрович Блок (1880-1921), творчество которого считают наиболее законченным и универсальным воплощением данного литературного направления. Если в раннем сборнике поэта «Стихи о Прекрасной Даме» (1903) часто встречаются экстатические песни, которые поэт обращал к своей Прекрасной Даме, то уже в сборнике «Нечаянная радость» (1907) он переосмысливает позицию и создает новый символический образ грядущего мира.

Незадолго до революционных событий 1917 г. А. А. Блок создал поэму «Соловьиный сад», в которой представил погибельную для поэта участь отрешения от мира, ухода в волшебный уют песен и благоухающих роз. После Октябрьского переворота поэт пишет поэму «Двенадцать», пытаясь понять и осмыслить происходящие события.

Религиозно-эстетическая поэзия Вячеслава Ивановича Иванова (1866-1949) ориентирована на культурно-философскую проблематику античности и средневековья. Поэт создал своеобразную философскую концепцию символа, который имеет душу и внутреннее развитие, живет и перерождается. Влияние творчества Вяч. И. Иванова на младших символистов было очень сильным и основывалось на упрочнении позиции внецерковной мистики.

В 1910-е гг. разгорелась полемика между «мистическими» символистами-петербуржцами, объединенными Вяч. И. Ивановым, и «эстетами-москвичами, сплотившимися вокруг В. Я. Брюсова. Спор этот был принципиальный и показал кризис символизма как направления.

Поэтом, открывшим постсимволистские перспективы, стал Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909). Ощущение трагизма преобладало в творчестве поэта. И. Ф. Анненский принимал жизнь как безусловную ценность, поэтому мотивы страдания и смерти рождены опытом переживания быстротечности счастья и красоты. Страдание и красота для него являются единым целым, а высшее проявление этого единства возможно только в искусстве.

Современники называли стиль И. Ф. Анненского «земным» или «ассоциативным», сегодня исследователи говорят о нем как о психологическом символизме. Поэт находил символы в конкретных деталях цивилизации (крыши домов, плиты тротуара, перрон железнодорожного вокзала, станционный сторож) или подробностях быта (маятник, балкон, рояль, скрипка).

Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?

Свечку внесли[87]

Лирический герой всегда погружен в сложные раздумья о загадках мироздания, он будто разгадывает собственные ощущения, не организованные логически. Потому ведущая роль в стихах И. Ф. Анненского принадлежит недосказанности, иносказаниям, наводящим читателя на определенную мысль.

Импрессионистический стиль отражается и во внимании поэта к звуковому потоку, использовании многообразных по форме фонетических повторов, разнообразных способов ритмического обогащения стиха. Неповторимость художественного стиля подчеркивается разнообразием поэтической лексики, использованием как философской терминологии, так и разговорных просторечных оборотов («ну-ка», «где уж», «кому ж» и т. п.).

При жизни поэта вышел в свет только один сборник стихов, подписанный псевдонимом Никто, «Тихие песни» (1904), только после смерти в 1910 г. издана главная книга «Кипарисовый ларец».

Новизна поэтического стиля И. Ф. Анненского заключается прежде всего в приближении к жизни символистских абстракций, замене отвлеченных понятий их вещественными эквивалентами. Именно это обусловило положение поэта, ставшего посредником между поколениями символистов и акмеистов. А. А. Ахматова писала в своих воспоминаниях, что «Иннокентий Анненский не потому учитель Пастернака, Мандельштама и Гумилева, что они ему подражали, – нет. но названные поэты уже «содержались» в Анненском».[88]

Создатель новой литературной формы, новой музыкально-ритмической прозы Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев, (1880-1934)) родился и вырос в академической среде, в семье знаменитого математика, профессора Московского университета Николая Васильевича Бугаева. Его окружали интереснейшие люди эпохи: философ и поэт В. С. Соловьев, философ С. Н. Трубецкой, историк В. О. Ключевский, В. Я. Брюсов, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус. Именно В. С. Соловьев помог Борису Бугаеву придумать псевдоним Андрей Белый: имя Андрей означает «мужественный», а белый цвет – священный, утешительный цвет, представляющий собою гармоническое сочетание всех цветов.

Четыре «симфонии» А. Белого («Северная симфония» (1900); «Симфония драматическая» (1902); повесть – «симфония» «Возврат» (1905); «Кубок метелей» (1907)) представляют единое произведение о разорванности человека и мира, быта и бытия. Поэт заменяет сюжет отдельными эпизодами, ассоциативно связанными друг с другом, отказывается от определяющей позиции автора, но главное, что в каждой «симфонии» присутствуют все элементы этого музыкального жанра. Короткие ритмические фразы, сквозные повторения создают своеобразный музыкальный строй.

В произведениях А. Белого 1901-1904 г. отразились философские увлечения трудами А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, В. С. Соловьева, живописью К. А. Сомова, В. Э. Борисова-Мусатова, поэзией К. Д. Бальмонта, особенно его книгой «Будем как солнце».

А. Белый по праву считается теоретиком новаторского стихосложения, особенно в области ритма и строфики. Одним из лучших экспериментаторских стихотворений можно назвать «Маленький балаган на маленькой планете Земля» с эпиграфом: «Выкрикивается в форточку».

И —

– Я —

– Никогда не увижу Тебя —

– И —

– Себя

Ненавижу За

Это![89]

Современные критики называют творчество А. Белого «реалистическим символизмом», что свидетельствует о безграничности этого литературного направления. Живя в реальном мире, писатель ощущал свою связь с миром иным, находящимся вне обыденного человеческого понимания.

Едва ли не все произведения А. Белого в определенной степени автобиографичны. В сюжетах узнаются события, сыгравшие прямую или косвенную роль в его жизни, а в образах литературных героев проглядывают черты самого писателя, его родных и друзей.

Сильный импульс к развитию мемуарно-биографической темы дала антропософия. С этим ученьем Р. Штайнера писатель познакомился в 1912-1923 гг., во время долгого пребывания за границей. Он стал уделять пристальное внимание проблеме человеческого самопознания, духовного становления и самоопределения личности, ощутил потребность по-новому осмыслить прожитую жизнь, постичь ее потаенный телеологический смысл.

Так родилась идея большого цикла автобиографических произведений «Моя жизнь». В полном объеме этот грандиозный замысел (семь частей) А. Белому осуществить не удалось. Кроме романа «Котик Летаев», посвященного детству, было написано произведение о годах отрочества «Крещеный китаец». Эти романы отличает не столько тщательная, сугубо художественная организация автобиографического материала, сколько то, что объектом описания становятся не внешние обстоятельства, а внутренняя жизнь индивида, начиная с подсознательных рефлексов и первых пульсаций сознания у младенца, открывающего мир.

Цикл воспоминаний А. Белого, создававшийся в конце 1920-х – начале 1930-х гг., стал высоко ценимым произведением русского символизма. Три книги «Нарубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933) и «Между двух революций» (1934) значительны и как образец художественного слова, и как исторический источник. Они содержат богатый и выразительно интерпретированный материал об эпохе, охватывающей около тридцати лет исторической, культурной и бытовой жизни России.

В мемуарах А. Белый использует ассоциации, причудливые впечатления, метафорические сопоставления, мифотворчество. В результате возникает реальность, выстроенная по законам образного мышления и управляемая фантазией. Обладая избирательной, экстравагантной, но чрезвычайно острой и устойчивой памятью, писатель сумел создать из хроники своей жизни, своих исканий, литературных и нелитературных деяний картину пережитой исторической эпохи.

На рубеже XIX-XX вв. большой интерес вызывала проблема исторической миссии России, ее дальнейшего пути. Пытаясь ответить на этот вопрос, А. Белый задумывает художественную трилогию «Восток или Запад», первой частью которой стал роман «Серебряный голубь» (1909), а второй – «Петербург» (1911-1913). Роман «Петербург» считается самым сильным и художественно выразительным произведением автора. Писатель стремился в нем разрушить миф о Петербурге, созданный в XIX в. отечественной литературой.

А. Белый пришел к выводу, что именно западная культура породила в России искаженное человеческое сознание, а реформы Петра I привели страну к духовному кризису, к пропасти. Роман «Петербург» строится на постоянных противопоставлениях «революция – эволюция», «разрушение – развитие», «индивидуальность – толпа», «столица – провинция», «линия – круг» и т. п. Петербург лишен столичного очарования и блеска, державного величия и великолепия.

В мистическом трактате «Эмблематика смысла» (1909), предваряющем «Петербург», А. Белый геометрически выстраивает пространство на основе своеобразной догматики треугольника, соединившей в себе исследования монад-треугольников Г. В. Лейбница, комбинаторику математика Н. В. Бугаева (отца А. Белого) и светски переосмысленного, вслед за Д. С. Мережковским, догмата о Троице. Впоследствии в «Петербурге» это трансформируется в объемные предметы в виде геометрических фигур: кубов, многогранников (например, карета, в которой едет Аполлон Аполлонович Аблеухов). Публика, циркулирующая по городу, предстает как тени, оживающие и превращающиеся в движущиеся силуэты.

Цветовая гамма столицы безрадостна и неприятна. Улицы окрашены в черные, серые, зеленые цвета. Время действия тоже выбрано соответствующее – осень. Слякоть, туман, серые потоки людей. Такой город не может существовать без миражей, фантастических видений и призраков. Бесконечность бегущих проспектов и толп людей переходит в бесконечность бегущих призраков.

Мистика столицы может перекинуться на русскую провинцию, что уже и происходит, подчеркивает А. Белый. Пахари, бросив бороны, направляются к барским домам и поджигают их, рабочие митингуют и бунтуют, и предотвратить эту болезнь можно лишь путем уничтожения ее источника – Петербурга.

Коренной москвич, А. Белый был своеобразно привязан к Петербургу, хотя глубоко не любил его и относился к городу с опаской и предубеждением. Бывать в столице писатель не стремился, хотя получилось так, что в его жизненной и творческой судьбе Петербургу суждено было сыграть решающую роль. Ощущение трагичности усиливалось и революционными событиями 1905 г. Петербург в романе символизирует утрату национальных особенностей, национального самосознания. Писатель верит в возрождение России только при условии возрождения исконно русских основ, в возвеличивании провинциальных русских городов, символизирующих, в отличие от Петербурга, патриархальный уклад.

Активный участник символистского движения в России, А. Белый в многочисленных книгах и статьях излагает философские и эстетические основы символизма, подкрепляя теоретические заявления художественной практикой, в которой подчас уходит далеко за пределы символистской доктрины. В его произведениях отразился общий подъем, которым жило русское общество в годы перед и во время первой революции.

Концепцию русского символа писатель изложил в комментарии к сборнику «Символизм» (1910), заявив о себе как о крупнейшем теоретике символизма. Символ, по мнению А. Белого, служит средством преодоления преграды между явлением и его сущностью, между искусством и действительностью.

Октябрьский переворот писатель воспринял как начало обновления человечества, отождествляя революционные и библейские события (поэма «Христос воскрес» (1918)). С 1918 г. А. Белый активно участвует в работе советских учреждений, председательствует в Вольной философской ассоциации, преподает в Студии Пролеткульта. В этот период он более известен как лектор, оратор, педагог, чем как писатель. В одной из сохранившихся личных записок А. Белого зафиксирован внушительный список выступлений за последние годы – около 930 лекций.

Умер А. Белый в 1934 г. от солнечного удара. Поразительно, но в 1907 г. поэт написал строки, ставшие пророческими:

Золотому блеску верил,
а умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
а жизнь прожить не сумел.[90]

Смерть писателя была осознана современниками как завершение целой эпохи, оставившей глубокий след в творчестве многих литераторов, способствовавшей появлению так называемой «орнаментальной прозы».

Реакцией на кризис символизма стало появление постсимволистского течения – акмеизма (древнегреч. «цветущая пора», «высшая степень чего-либо»). Идейным вдохновителем и главой нового литературного направления стал Н. С. Гумилев. В октябре 1911 г. было основано новое литературное содружество «Цех поэтов». Название кружка указывало на отношение участников к поэзии как к чисто профессиональной сфере деятельности с необходимостью постоянного совершенствования мастерства и безразличия к особенностям мировоззрения участников.

Руководителями «Цеха» стали Н. С. Гумилев и С. М. Городецкий, поддерживаемые сплоченной группой единомышленников, куда входили А. А. Ахматова, О. Э. Мандельштам, М. А. Зенкевич и В. И. Нарбут. Другие «цеховики» (Г. В. Адамович, Г. В. Иванов, М. Л. Лозинский и др.) поддерживали только некоторые тезисы программы акмеистов.

Детально разработанной философско-эстетической концепции акмеизм не выдвинул. Поэты разделяли взгляды символистов на природу искусства, абсолютизируя роль художника. Но они призывали очистить поэзию от использования туманных намеков и символов, провозгласив возврат к материальному миру и принятие его таким, каков он есть.

Для акмеистов оказалась неприемлемой импрессионистская тенденция к восприятию реальности как знака непознаваемого, как искаженного подобия высших сущностей. Акмеистами ценились такие элементы художественной формы, как стилистическое равновесие, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей. В их стихах эстетизировались хрупкие грани вещей, утверждалась атмосфера любования бытовыми, привычными мелочами.

Акмеисты выработали тонкие способы передачи внутреннего мира лирического героя. Часто состояние чувств не раскрывалось непосредственно, оно передавалось психологически значимым жестом, перечислением вещей. Подобная манера овеществления переживаний была характерна, в частности, для многих стихотворений А. А. Ахматовой.

О. Э. Мандельштам отмечал, что акмеизм не только литературное, но и общественное явление в русской истории. С ним вместе в русской поэзии возродилась нравственная сила. Изображая мир с его радостями, пороками, несправедливостью, акмеисты демонстративно отказывались от решения социальных проблем и утверждали принцип «искусство для искусства».

После 1917 г. Н. С. Гумилев возрождает «Цех поэтов», но как организованное направление акмеизм прекратил свое существование в 1923 г., хотя была еще одна попытка восстановления этого литературного течения в 1931 г. По-разному сложились судьбы поэтов-акмеистов. Лидер акмеистов Н. С. Гумилев был расстрелян. О. Э. Мандельштам скончался в одном из сталинских лагерей от крайнего истощения. На долю А. А. Ахматовой выпали жестокие тяготы: ее первый муж был расстрелян, дважды был арестован и осужден на каторжные работы в лагере ее сын. Но Ахматова нашла мужество создать великое поэтическое свидетельство трагической эпохи – «Реквием».

Лишь С. М. Городецкий прожил достаточно благополучную жизнь: отказавшись от принципов акмеизма, он научился творить «по новым правилам», подчиняясь идеологическим запросам власти. В 1930-е гг. создал ряд оперных либретто («Прорыв», «Александр Невский», «Думы про Опанаса» и др.). В военные годы занимался переводами узбекских и таджикских поэтов. В последние годы жизни Городецкий преподавал в Литературном институте им. М. Горького. Он скончался в июне 1967 г.

Поэт, драматург, критик Николай Степанович Гумилев (1886-1921) прожил яркую, но короткую, насильственно прерванную жизнь, отмеченную стремительным развитием и расцветом выдающегося поэтического таланта. Один за другим вышли поэтические сборники «Путь конквистадоров» (1905), «Романтические цветы» (1908), «Жемчуга» (1910), «Чужое небо» (1912), «Колчан» (1916), «Костер», «Фарфоровый павильон» и поэма «Мик» (1918), «Шатер» и «Огненный столп» (1921).

Показательно, что реформатора символистской поэтики Н. С. Гумилева волновали те же, что и символистов, духовные проблемы. Но уже в «Пути конквистадоров» чувствуется собственный взгляд на синтез земного и мистического. Автор активно использовал мужественные интонации, подчеркивая в стихах волевое начало. Образы сказочного и легендарного Прекрасного обращены к земной жизни человека. «Романтические цветы» наполнены грустными авторскими ощущениями призрачности счастья, хотя и здесь побеждает сила стремлений.

С детства поэт интересовался великими географическими открытиями, личностями путешественников Дж. Кука, Ж. – Ф. Лаперуза и В. де Гама. С их именами в поэзию входят темы несгибаемой силы духа людей, умеющих мечтать и воплощать свои мечты в жизнь.

Н. С. Гумилева особенно притягивала Африка, по которой он совершил несколько путешествий, запечатленных в циклах «Абиссинские песни», «Африканская ночь», в книге «Шатер» и в «Африканском дневнике». Так зарождались идеи акмеизма, основывающегося на передаче реальных впечатлений поэта. В «Абиссинских песнях» много ярких конкретных бытовых и социальных деталей, творчески интерпретированных фольклорных произведений абиссинцев.

Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых…

Вступление[91]

Сборник «Чужое небо» стал логичным продолжением предшествующих, но выражающим новые устремления и замыслы. В небольших поэмах «Блудный сын» и «Открытие Америки» ощущается беспокойный дух поиска, хотя отношение автора к теме путешествий меняется. Рядом с Х. Колумбом в «Открытии Америки» встала не менее значительная героиня – Муза Дальних Странствий. Н. С. Гумилева увлекает не величие поступков, а их духовный, нравственный смысл.

Гумилев глубоко интересовался творчеством Т. Готье, разделял с ним такие художественные принципы, как умение отбросить все случайное, туманное, отвлеченное, познать идеал жизни в искусстве и для искусства.

В Первую мировую войну Н. С. Гумилев ушел добровольцем на фронт. Трагическая сущность войны отразилась в его письмах с места военных действий, но поэт не счел нужным обезопасить себя и участвовал в самых ответственных маневрах. В мае 1917 г. уехал по собственному желанию на Салоникскую (Греция) операцию Антанты.

Н. С. Гумилев расценил свое участие в войне как высшее предназначение, сражался, по словам очевидцев, с завидным спокойным мужеством, был награжден двумя крестами, что свидетельствует об идейной и нравственной позиции. Сборник стихов «Колчан» (1916) долгие годы вызывал раздражение у соотечественников, хотя патриотические настроения были в это время близки многим. Но поэту ставили в вину и добровольное вступление в армию, и проявление на фронте героизма, обвиняли его в романтизации общечеловеческой трагедии.

Между тем поэтизация войны скорее связана с патриотическими чувствами, чем с реальным восхищением событиями. Так, в «Записках кавалериста» Н. С. Гумилев раскрыл все тяготы войны: ужас смерти, муки тыла.

На родину Н. С. Гумилев вернулся лишь в апреле 1918 г., моментально включившись в напряженную деятельность по созданию новой культуры. Он читал лекции в Институте истории искусств, работал в редколлегии издательства «Всемирная литература», вел семинары пролетарских поэтов. Тема России нашла отражение в сборниках стихов «Костер» (1918) и «Огненный столп» (1921).

Отчизна предстает перед читателями в образе суровой волшебницы («Старые усадьбы»), в метаниях души («Разговор»), в старинных легендах («Юдифь», «Леонард») и авторских сказках («Птица», «Видение»).

Обитатели дикого и убогого родного края предстают в стихах как олицетворение непостижимой древней силы.

В 1921 г. Н. С. Гумилев был расстрелян по обвинению в причастности к контрреволюционной организации. Его поэзия вернулась к читателям только после полной реабилитации поэта в 1991 г.

После трех лет знакомства с Анной Андреевной Ахматовой (настоящая фамилия Горенко) (1889-1966) и нескольких ее отказов

Н. С. Гумилев все же добился ее согласия на брак. Диалог двух выдающихся русских поэтов на фоне драматических и сложных взаимоотношений стал одной из драматических и прекрасных страниц любовной лирики XX в. Их сын Лев Николаевич Гумилев впоследствии стал известным ученым-этнографом, философом, создателем теории этногенеза и пассинарности.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».[92]

Многие литературоведы считают, что на отношения супругов влияла и поэзия, в которой они не то что бы соревновались, но непроизвольно сравнивали стихи друг друга. Хотя сама А. А. Ахматова это отрицает и вспоминает, что Н. С. Гумилев не любил ее ранние стихи, но когда все же она прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», Гумилев сказал ей: «Ты – поэт, надо делать книгу». Поэт боготворил жену, что отразилось в массе стихотворений, посвященных ей («Отравленный», «Укротитель зверей», «У камина» и др.). «Баллада» из цикла «Посвящается Анне Ахматовой» была преподнесена невесте ко дню венчания, а в стихотворении «Она» Н. С. Гумилев создал прекрасный портрет любимой женщины, таинственной и загадочной:

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольной и отрадной
Высокомерна и глуха.

Она[93]

Женитьба для Н. С. Гумилева не стала победой над строптивой избранницей. У Ахматовой была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место. Да и для Н. С. Гумилева оказалось совсем не просто совместить в сознании образ Прекрасной Дамы, объекта для поклонения, с образом жены и матери. Потому уже через два года после женитьбы поэт позволяет себе любовные увлечения. После возвращения Н. С. Гумилева с войны жена предлагает развод, так как она влюблена в другого. Несмотря на прохладные отношения между супругами, развод стал для поэта настоящим ударом, оказалось, что он все еще любил свою Прекрасную Даму.

Сложные отношения связывали этих двух людей, подаривших миру прекрасные стихи. Когда А. А. Ахматова узнала о смерти Н. С. Гумилева, она написала: «Заплаканная осень как вдова», хотя «в то лето горели леса и Петербург был весь в дыму». Не став хорошей женой, А. А. Ахматова стала идеальной вдовой. Она отреклась от него живого, всеми почитаемого, но мертвому, расстрелянному большевиками, она осталась верна до конца: хранила его стихи, хлопотала об их издании, помогала энтузиастам собирать сведения для его биографии, посвящала ему свои произведения.

Осенью 1911 г., стремясь освободиться от влияния символизма, Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) участвует в создании литературного объединения «Цех поэтов». С этого момента для поэта начинается период борьбы за принципиально иное представление о мире, в корне отличающееся от его ранних стихотворений. Он написал статью «Утро акмеизма» (опубликована в 1919 г.), которая была им предложена в качестве литературного манифеста нового литературного направления. Как высший принцип акмеизма О. Э. Мандельштам провозглашает безусловную ценность земного существования.

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?[94]

В его поэзии возникают образы архитектурных памятников (Адмиралтейство, Казанский собор, Айя-София и др.), заключающих в себе огромное количество знаний и представлений о данном культурном периоде, история человечества становится непременным контекстом стихотворений. Время становится четвертым измерением поэзии О. Э. Мандельштама.

Гармоничный мир природы сталкивается с миром реальности, человеческой действительности, вызывая тревогу за судьбу человечества. Устранить это противостояние, по мнению поэта, призвана культура, снимающая противоречие между духовным и материальным миром. О. Э. Мандельштам виртуозно использует в своих стихах музыкальную полифонию, соединяющую культурологическую мозаику смыслов: имена, эпохи, стили, ставшие для автора не абстрактным поэтическим материалом, а самой жизнью.

Творчество О. Э. Мандельштама имеет множественные интерпретации, ассоциации, иногда взаимоисключающие друг друга, что усиливает воздействие его поэзии.

Чуткий к движению времени, О. Э. Мандельштам не остался равнодушным к революционным событиям. В его поэзии появляется тема драматически сложных отношений творческой личности и власти. Происходящее ассоциировалось с Французской революцией («Когда октябрьский нам готовил временщик…»), с Россией сто лет назад («Декабристка»), с гибнущим Иерусалимом («Среди священников левитом молодым.»).

Разочаровавшись в революции, О. Э. Мандельштам изображает события, используя метафоры, наводящие страх.

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?

Век[95]

Трудный, неустроенный быт, постоянные поиски заработка, отсутствие читательской аудитории вызывали чувство потерянности, одиночества, страха. В мае 1934 г. за стихотворение, направленное лично против И. В. Сталина, О. Э. Мандельштам, был арестован и сослан в город Чердынь-на-Каме, затем переведен в Воронеж.

…Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы как черви жирны,
И слова как пудовые гири верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища.[96]

Стихи, написанные в этот период, так называемые «Воронежские тетради» (опубликованы в 1966 г.), стали духовной исповедью поэта и его приговором времени. Существует несколько версий о последних месяцах жизни поэта. Согласно одной из них, он погиб в декабре 1938 г. между Владивостоком и Хабаровском, похоронен в общей могиле.

Авангардистские художественные поиски начала XX в. в Италии, Германии, Франции, Англии, Австрии, Польше, Чехии, России, несмотря

на различия в идейной ориентации, очень близки по адекватности восприятия событий, происходящих в мире. Центром художественных авангардистских движений 1910-1920-х гг. XX в. стали прежде всего Италия и Россия. Одним из главных направлений в искусстве этого времени, раскрывающим идейно-содержательную сущность эпохи, стал футуризм (лат. «будущее»).

Футуризм оказался творчески продуктивным, заставив переживать искусство как проблему, изменив отношение к вопросу понятности и непонятности в творчестве. Н. А. Бердяев понимал это направление в искусстве как знак времени. Важным следствием футуристических экспериментов стало осознание того, что непонимание или неполное понимание художественного произведения не всегда недостаток, а порой необходимое условие полноценного восприятия. Само приобщение к искусству в этой связи понимается как труд и сотворчество, поднимается от уровня пассивного потребления до уровня бытийно-мировоз-зренческого.

Пытаясь отразить динамизм современной технократической цивилизации, воспевая прогресс и механизированную жизнь больших городов, футуристы использовали в живописи хаотические комбинации плоскостей и линий, дисгармонию цвета и формы, в литературе – «заумности», насилие над лексикой и синтаксисом. Технический утопизм предполагал финальный и непротиворечивый синтез человека и машины а соответственно и возникновение новой мифологии.

Характерное для футуризма преклонение перед действием, движением, скоростью, силой и агрессией привело к утверждению приоритета силы, упоения войной, разрушением и насилием. По этому поводу стоит отметить, что, несмотря на различия, почти все тоталитарные государства в области искусства опирались на футуризм (Италия, Германия, Россия, Китай).

Первоначально футуристическое движение возникло только в литературе, но вскоре распространилось на все сферы художественного творчества: музыку, живопись, театр, скульптуру, архитектуру, кино.

Рефлексия искусства по поводу собственного назначения и инструментария у футуристов вылилась в манифесты. 20 февраля 1909 г. выходит «Первый манифест футуризма» известного итальянского литератора Филиппо Томазо Маринетти (1876-1944) в парижской газете «Фигаро», затем в этом же году в итальянском журнале «Поэзия».

В искусстве футуризма нет ничего случайного, каждый искаженный звук, изломанная линия, музыкальная какофония прочувствованы и продуманы. Так, манифест состоит из одиннадцати пунктов, и это не случайно. Одиннадцать было важным числом для Ф. Т. Маринетти, своеобразным талисманом. Основатель футуризма интересовался мистикой и был суеверен, поэтому, опираясь на древнее мистическое учение каббализма, считал, что одиннадцать – его число, так как буква «М», с которой начинается фамилия, в итальянском алфавите стоит одиннадцатой. Впоследствии число одиннадцать часто становилось числом пунктов в манифестах или этим числом футуристы подписывались, вне зависимости от реальной даты написания.

Манифест провозглашал «антикультурную», «антиэстетическую», «антифилософскую» направленность движения, основанную на оппозиционности, присущей всем модернистам в целом, по отношению к предшествующему искусству. Цель искусства та же, что и у других авангардистов, – создание новой реальности. Но историческая задача футуризма другая: «ежедневно плевать на алтарь искусства». Карнавализация действительности стала важной чертой нового направления, заостряющей внимание на «великом футуристическом смехе», который должен «омолодить лицо мира» (Ф. Т. Маринетти).

Текст манифеста вызвал необычайный интерес к новому жанру, внеся в художественную жизнь возбуждающий элемент – эпатаж, оскорбления публики, провокации («Музеи – кладбища!» и т. д.).

Манифест стал популярной формой выражения эстетической позиции футуристов, в результате в Италии на свет появилось огромное количество шокирующих обывателя документов: «Убьем лунный свет» (1909), «Технический манифест футуристской литературы» (1912), «Программа футуристской политики» (1913), «Великолепные геометрии и механики и новое численное восприятие» (1914), «Новая футуристическая живопись» (1930) и др. Становление футуризма во всех странах опиралось на такое экстравагантное заявление своей позиции.

В России первый манифест футуристов появился в 1910 г. в журнале «Садок судей I», напечатанном на обоях, затем в 1912 г. в Москве был издан наиболее скандальный документ «Пощечина общественному вкусу», в котором предлагалось скинуть с «парохода современности» признанных русских классиков.

Футуризм появился в Италии как противодействие многовековой культуре, превратившей страну в громадный музей. Футуристическая революция в искусстве переставила акценты восхищения прошлым на неведомое будущее, на энергию и динамику воображения. Футуристический проект культуры не ограничивался лишь сферой искусства, а вторгался в социальную и политическую реальность.

В начале XX в. мир находился в состоянии, предчувствующем разрушительные революции, войны и тоталитарные системы. Футуристы, опережая время, предваряют будущее художественной интуицией. Итальянские футуристы (основоположник Ф. Т. Маринетти, поэты Дж. П. Лучини, П. Буцци, А. Палаццески, К. Говони, композитор Б. Прателла, живописцы У. Боччони, К. Карра, Дж. Балла, Дж. Северини, Л. Руссоло, А. Соффичи, архитекторы А. Сант-Элиа, М. Кьяттоне и др.) глядели в будущее с оптимизмом, абсолютизировали внешние признаки технической цивилизации в качестве новых эстетических ценностей, знаменующих модель грядущего мироустройства, новый тип массового сознания.

Расцвет футуристического движения в Италии приходится на 1913-1914 г., однако жесткий механицизм эстетики Ф. Т. Маринетти, милитаристская и шовинистическая пропаганда привели в 1913-1915 г. к расколу движения. В это время некоторые участники движения пришли к фашистской идеологии, видя в ней воплощение мечты о великом будущем Италии; другие вообще отказались от принципов футуризма.

Третий раз движение активизируется в 30-х гг. XX в., когда стало понятно, что идеология итальянского футуризма созвучна пришедшему к власти фашизму. После падения режима Б. Муссолини футуристическое движение практически распадается. Однако окончательно история итальянского футуризма завершается со смертью его основателя и вдохновителя Ф. Т. Маринетти в 1944 г.

1914 г. был ознаменован важным событием в истории футуристического движения: в Россию приехал Ф. Т. Маринетти. Русских футуристов неприятно удивило спокойное поведение и более чем приличный внешний вид итальянца. Но Маринетти не ожидал, что столкнется в России не с провинциальным отражением своих идей, а с чем-то вполне самостоятельным, более того, во многом враждебным его собственным взглядам.

Непонимание дошло до того, что русские представители движения разослали в газеты декларации протеста. Как итальянские, так и русские футуристы одним из первоочередных положений в своих манифестах провозглашали отказ от всего опыта, всех культурных устоев и достижений предыдущих поколений во имя нового искусства, которое бы в более полной мере соответствовало духу современности.

Русские футуристы сумели существовать в нескольких группах, не ограничивавших друг друга жесткими рамками правил, не мешавших друг другу на творческом пути. В результате общие идеи, лежавшие в основе течения, для каждого из них оборачивались своей стороной, воспринимались каждым по-своему, так, например, творчество уважающих друг друга В. В. Маяковского и В. В. Хлебникова представляло собой полную противоположность.

В русском футуризме не возникло оптимистической мифологии техники, агрессивного движения, наоборот, мир техники воспринимался многими творческими людьми как враждебная сила, подавляющая и деформирующая органическую основу жизни. Мало связанный с городом и современностью, российский кубофутуризм неожиданно обрел романтическую направленность (Е. Г. Гуро, Н. Н. Асеев, В. В. Каменский, В. М. Чурилин, В. В. Хлебников).

Внимание русских футуристов было сконцентрировано не на волевом, насильственном преображении мира и человека, символами которого выступали война и машина, а на «психической эволюции», на открытии новых возможностей в сознании человека. Созидание им было ближе, чем разрушение. С «природной», «органической» ориентацией русского футуристического мифа связаны и архаизирующие тенденции в творчестве, охватывающие и фольклор, и городской примитив, и древние архаические культуры. В русском футуризме этот архаический слой определял не столько ритм и стиль действий, сколько конкретную содержательную, тематическую и формальную сторону художественного произведения.

Словотворчество стало крупнейшим завоеванием русского футуризма, его центральным моментом, потому что русский синтаксис, сам почти футуристически-свободный, предоставляет личности безграничный простор для экспериментов.

Многие футуристы были одновременно поэтами и художниками (В. В. Хлебников, В. В. Маяковский, Д. Д. Бурлюк, А. Е. Крученых, Е. Г. Гуро), художниками и музыкантами (Н. И. Кульбин, В. Д. Баранов-Россинэ, М. В. Матюшин). Почти все они были склонны к теоретизированию, к рекламным и театрально-пропагандистским жестам, что никак не противоречило их пониманию футуризма как искусства, формирующего будущего человека, независимо от того, в каких стилях, жанрах и видах работает его создатель.

Русский футуризм не вылился в целостную художественную систему, как это случилось в Европе, этим термином обозначались самые разные тенденции русского авангарда. После Октябрьского переворота большинство футуристов, вслед за В. В. Маяковским, приняли активное участие в политико-агитационной пропаганде. Художественные тенденции этого движения были осуждены в письме «О пролеткультах» (1920) и запрещены.

Результатом взаимовлияния поэтов-футуристов и живописцев-кубистов стал русский кубо-футуризм. Активное взаимодействие поэзии и живописи, безусловно, явилось одним из важнейших стимулов формирования кубофутуристической эстетики.

К началу 1910 г. вокруг В. В. Хлебникова (группа «Гилея») сложился круг единомышленников, которые назвали себя «будетлянами», то есть «будущими людьми», и разработали оригинальную философско-эстетическую программу. В. В. Хлебников исходил из первобытного синкретизма творческого духа и возвращал словесность к ее истокам. Словотворчество – «враг книжного окаменения языка».

Основные эстетические принципы кубофутуризма сформулированы в ряде манифестов, главными среди которых были «Пощечина общественному вкусу» (1912) и манифест в сборнике «Садок судей II» (1913). Некоторые критики видели в появлении «Пощечины» доказательство падения нравов, но кубофутуристы считали, что этим заявлением официально был учрежден футуризм в России. Футуризм превратился в стиль жизни, «новое мироощущение новых людей».

Особую популярность у кубофутуристов имели «синтезы», короткие пьесы, в которых слово переставало быть доминантой и подчинялось физическому действию. Таковой, например, была опера «Победа над Солнцем» (1913), поставленная поэтом А. Е. Крученых, художником К. С. Малевичем, создавшим костюмы и декорации, художником и музыкантом М. В. Матюшиным, который выступил в роли композитора, с поэтическим прологом, написанным В. В. Хлебниковым. Авторы доказывали, что они являются разрушителями литературного языка, отжившего мышления, элегантности, легкомысленности и дешевой красоты. Герои оперы сражались против мира живой природы и в конце концов спрятали Солнце в бетонный дом, откуда оно не могло уйти, и никто его больше не видел. Эта опера интересна еще и тем, что декорации навели К. С. Малевича на мысль, воплощенную впоследствии в его загадочном полотне «Черный квадрат».

Литературные произведения кубофутуристов основывались на полном отрицании всех законов и правил грамматики и поэтики. Основные принципы определялись главным понятием «против»: слово против содержания, слово против языка (литературного, академического), слово против ритма (музыкального, условного), слово против размера, слово против синтаксиса, слово против этимологии. Так, в поэзии В. В. Маяковского звуки и буквы становятся целостными образами, а полные рифмы заменяются составными и ассонансными.

А. Е. Крученых создал свой искусственный поэтический язык, состоящий из обрывков слов, лишенных смысла звуковых сочетаний.

Дыр бул щыл
убещур
скум
вы со бу
р л эз.[97]

Утверждение права поэта на расширение поэтического лексикона, оригинальности авторского письма, отрицание правописания, знаков препинания позволило выйти из рамок привычного мировосприятия во имя свободы личностного выражения. Новые эстетические возможности были развиты футуристами в связи с переориентацией многих из них с читаемого на произносимый текст. Поэзия, согласно их представлениям, должна была вырваться из темницы книги и зазвучать на площади.

История литературы XX в. показала, что все эти радикальные находки кубофутуристов были востребованы и развиты в самых разных направлениях модернизма, постмодернизма.

Разносторонне образованный, одаренный литератор Велимир Владимирович Хлебников (настоящее имя Виктор) (1885-1922), стал вдохновителем «поэзии будущего». Его поэтические тексты многомерны и непривычны обычному читателю. «Перед нами чистая поэтическая энергия, стиховая лава… Хлебникова местами так же нельзя читать, как нельзя слушать позднего Баха или смотреть на сцене вторую часть «Фауста» Гёте. Они переступили границы своего искусства, но их привела к этому безмерность вдохновения».[98]

Математик по образованию, В. В. Хлебников не просто интересовался естественно-научными и математическими проблемами, но и использовал в своих стихах математико-лингвистические эксперименты. Он считал, что наука опирается на человеческое отношение к окружающему, свойственное времени и месту. Поэтому научное исследование возможно, когда объяснение идет не дальше какого-то уровня представлений, и только мифология и искусство способны на подсознательном уровне раскрыть глубокий смысл Вселенной. В 1912 г. в Херсоне издана первая брошюра В. В. Хлебникова с математико-лингвистическими опытами «Учитель и ученик».

В модернистских направлениях искусства поэта привлекают прежде всего формально-экспериментаторские вещи: «словотворчество» и «заумь». Результаты поиска «праязыка» В. В. Хлебников публикует в своем труде «Наша основа» (1920). Наиболее ярко заумный язык реализован в сверхповести «Зангези» (1920-1922).

Они голубой тихославль,
Они голубой окопад.
Они в никогда улетавль,
Их крылья шумят невпопад.[99]

В. В. Хлебников искал соответствия «зрительного» и «звукового» характера речи. Он был большим мастером палиндромов, стихов – «перевертышей», которые читаются слева направо и справа налево: «Кони, топот, инок», «Но не речь, а черен он».

Экспериментальные поиски, словотворчество, рифмотворчество, разработка интонационного стиха, синтез лирики, эпоса и драмы, реформирование языка в целях познания и предвидения будущего, то есть вся проблематика творчества В. В. Хлебникова является глубочайшим пластом, который еще только предстоит рассмотреть и понять до конца современным литераторам.

В отличие от кубофутуризма, который провозглашал существование в коллективе единомышленников, эгофутуризм был индивидуальным изобретением поэта И. В. Северянина. В 1911 г. он провозгласил собственный манифест «Пролог эгофутуризма».

Именно эгофутуристы ввели в русскую литературу само слово «футуризм» (доктрина «Я – в будущем»). Это литературное направление возникло в 1911 г., когда в Петербурге был образован кружок «Ego», в который, кроме И. В. Северянина, вошли Константин Олимпов (К. К. Фофанов), А. Грааль-Арельский (С. С. Петров), Г. В. Иванов. В 1912 г. кружок расширился до «Академии Эгопоэзии».

В 1913 г. была образована «Интуитивная ассоциация», представители которой (И. В. Игнатьев, П. В. Широков, В. И. Гнедов, Д. Крючков) стремились от общей символистской ориентации эгофутуризма перейти к более глубокому философскому и эстетическому обоснованию нового направления как интуитивного творчества индивида. Они утверждали, что каждая буква имеет не только звук и цвет, но и вкус и неразрывную от прочих литер зависимость в значении, осязание, что можно почувствовать только интуитивно. И. В. Игнатьев не останавливаясь на словотворчестве, широко вводил в стихи математические знаки, нотную запись, проектируя визуальную поэзию.

Другим экспериментатором стал Василиск Гнедов, enfant terrible петербургской богемы, писавший стихи и ритмическую прозу (поэзы и ритмеи) на основе старославянских корней, используя алогизмы, разрушая синтаксические связи. Он создал нашумевшую «Поэму конца». Все ее содержание состояло из одного жеста руки, которая поднималась и резко опускалась вниз, а затем вправо и вбок, образуя нечто, похожее на крюк.

Эгофутуризм обратил пристальное внимание литературы на психологизм и саморазоблачение, на подсознательные струны человеческой души, на глубокий смысл не только звука, линии, но и жеста, молчания.

Игорь Васильевич Северянин, настоящая фамилия Лотарев (1887-1941), считал своим учителем К. К. Фофанова. 20 ноября 1907 г., день, когда познакомился со своим главным поэтическим учителем, И. В. Северянин праздновал ежегодно.

Свой псевдоним поэт писал через дефис: Игорь-Северянин, подразумевая, что это не фамилия, а имя. Игорем его назвали по святцам, в честь святого древнерусского князя Игоря Олеговича; приложение «Северянин» усиливало элемент избранности, принадлежности к великому народу. Но с течением времени вторая часть имени стала восприниматься как фамилия.

Первые поэтические опыты были достаточно высоко оценены Ф. К. Сологубом и В. Я. Брюсовым, одобрившим попытки обновить литературный язык. Развело И. В. Северянина и кубофутуристов отношение к культуре прошлого. Поэт искал новые выразительные средства языка не в его искажении, а в поиске новых смыслов.

В 1918 г. на вечере в Политехническом музее в Москве И. В. Северянин был избран «королем поэтов», опередив В. В. Маяковского и В. В. Каменского. По достоинству были оценены современниками поэзоконцерты, на которых И. В. Северянин не читал, а пел свои стихи, стремясь достичь синтеза музыки и поэзии. Его поэтический мир пронизан удивительным чувством цвета, совмещающим кажущиеся несовместимыми оттенки: маки лиловеют, опаловая влага реки, абрикосовые ветерки, фиолетовое и голубое поле и т. п.

Поэзия И. В. Северянина стала отражением, рефлексией культурно-бытовых и поэтических реалий начала XX в. Беззаботность, игривость, изысканность, неразделимая с пошлостью, предстает перед читателем в стихотворении «Мороженое из сирени». Образы такого художественного мира не единожды поэтом обыграны и спародированы. Небольшая грамматическая неправильность меняет смысл фразы до неузнаваемости, делая ее легкой и изящной.

Пора популирить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ![100]

Музыкально-поэтический язык И. В. Северянина раскрывает индивидуальный способ осмысления картины мира, ценностные ориентации автора. Интерпретации языковых средств выразительности и составляют индивидуальный творческий стиль поэта, несущий отпечаток его личности, сочетающий лиричность и иронию.

В 1913 г. появилась еще одна футуристическая группа, просуществовавшая чуть больше года, но внесшая весомый вклад в формирование русской поэзии, – «Мезонин поэзии», которую основали московские эгофутуристы В. Г. Шершеневич, Хрисанф (Л. В. Зак), К. А. Большаков, Б. А. Лавренев, С. М. Третьяков, Р. Ивнев. Самым энергичным представителем «Мезонина» был В. Г. Шершеневич. Свою позицию он выразил в поэтическом манифесте, в котором в аллегорической форме представляет новые принципы.

Обращайтесь с поэтами как со светскими дамами,
В них влюбляйтесь, любите, преклоняйтесь с мольбами,
Не смущайте их души безнадежными драмами,
Но зажгите остротами в глазах у них пламя.[101]

Другой представитель «Мезонина» Рюрик Ивнев проповедовал декадентский уход из страшного мира городов и людей. Лирический герой – разочарованный, усталый, сосредоточенный на личных переживаниях, чувствует себя ничтожным и обреченным перед действительностью.

Особенностью «Мезонина», отличавшей эту группу от других, было активное участие в творческой работе поэтесс: Е. Г. Гуро, Е. Г. Низен, В. О. Станевич, Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. Е. Г. Гуро обращалась к теме любви ко всему живому, прославления природы, принятия земного мира. Романтическое воспевание дерзких порывов, яркость красок, обращение к примитиву полностью отвечали требованию футуристов.

Дождики, дождики,
Прошумят, прошумят.
Дождики – дождики, ветер – ветер
Заговорят, заговорят, заговорят —
Журчат.[102]

Просуществовав один год, хотя очень насыщенно и активно, «Мезонин» распался. В. Г. Шершеневич в 1916 г. в книге статей «Зеленая улица» начал разрабатывать особое направление – имажинизм, который был публично заявлен в начале 1919 г.

Поэтическая группа «Центрифуга» возникла в 1914 г., хотя основные участники С. П. Бобров, Н. Н. Асеев, Б. Л. Пастернак были знакомы задолго до ее основания. Большой резонанс вызвала программа С. П. Боброва «Русский пуризм», обозначившая этим понятием новую эстетику, основанную на национальной архаике. Хотя предложенный им термин не прижился, важнейшие положения были встречены одобрительно. Свое название группа получила после появления стихотворения С. П. Боброва «Турбопэан», ставшего художественно-политической декларацией.

Завертелась ЦЕНТРИФУГА
Распустила колеса:
Оглушительные свисты
Блеск парящих сплетных рук![103]

Первым изданием «Центрифуги» был сборник «Руконог» (1914), посвященный памяти погибшего в январе 1914 г. И. В. Игнатьева. Эта книга устанавливала преемственность новой группы от петербургского эгофутуризма. Идеология строилась на резком противопоставлении своего творчества кубофутуристам и «Мезонину поэзии». Каждая из футуристических групп считала именно себя выразительницей истинного футуризма и вела ожесточенную полемику с другими группировками, но время от времени члены разных групп сближались.

Для поэтики участников «Центрифуги» характерна установка на звук и ритм, звуковые повторы внутри фразы, сближение в стихе слов по звуковым ассоциациям («Стекало с стекольных», «Тебе бы не повесть, а поезд, тебе б не рассказ, а раскат» Н. Н. Асеева, «И стонет в сетях, как стенает в сонатах» Б. Л. Пастернака).

На фоне борьбы различных группировок футуристов «Центрифуга» стала самой «интеллигентской» и «филологической» из футуристических групп. Она составила, по существу, третье главное течение русского поэтического футуризма.

Борис Леонидович Пастернак (1890-1960) в начале творческого пути испытывал сильное воздействие символистов (особенно А. А. Блока и А. Белого) и футуристов. В 1913 г. он примыкает к небольшой поэтической группе «Лирика», а в 1914 г. входит в футуристическую группу «Центрифуга».

Поэтика раннего Б. Л. Пастернака основывается на представлении о взаимопроникновении отдельных предметов реальности, о единстве всего чувственного, о слитности всего мира, где невозможно отделить человека от природы, поэзию от жизни. Центром творчества Б. Л. Пастернака является природа как неиссякаемый источник чудес и удивления, поэтому ветки, дождь, деревья воспринимают окружающее, наблюдают и обсуждают людей. Поэт особенно ценил в искусстве органичность, непринужденность, обостренную восприимчивость и естественность.

Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.

Сон[104]

Б. Л. Пастернак стремился многообразно определить явление, делая стихотворения особенно наглядными. Зрительные ассоциации сочетаются у поэта с ассоциациями культурными и социальными, в действие одновременно включаются множество оттенков слова.

Одобрительно отозвался о первом сборнике стихов «Близнец в тучах» (1914) В. Я. Брюсов, заметив, что футуристичность поэзии Б. Л. Пастернака подчиняется не теории, а своеобразному складу души. Поэт обладал особым видением, основанным на «принципе рассыпания мира на детали (краски, формы, предметы, ощущения) и собирания из этих элементов новой поэтической реальности».

После выхода в свет книги «Сестра моя – жизнь» (1922) Б. Л. Пастернак становится признанным поэтом, его популярность постоянно растет. Но с 1930 г. поэт уединяется на даче в Переделкино, где создает стихи для сборников «На ранних поездах» (1943) и «Земной простор» (1945).

Сам Б. Л. Пастернак называл этот период «вторым рождением». В это время он напряженно работает над романом «Доктор Живаго», который, по замыслу автора, должен был стать выражением его взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории.

В роман включены стихи главного героя Юрия Живаго, составляя своеобразный лирический дневник героя и автора. Б. Л. Пастернак включил в роман стихи разных лет, раскрывающие процесс своего творческого становления. «Смысл романа – в ощущении краха, крушения, что сам доктор свидетельствует об этом своими стихами и своей жизнью, которая сама и есть комментарий на эти стихи», – отмечает современный философ А. М. Пятигорский.[105]

Но роман «Доктор Живаго» (1957), который писатель вынашивал долгие годы, не печатали в СССР, обвиняя автора в искажении действительности. Произведение было опубликовано в Италии, а затем в других европейских странах. За него в 1959 г. Б. Л. Пастернак был удостоен Нобелевской премии. Реакция на это событие советского правительства была резко отрицательной. Больше всего писатель боялся быть оторванным от Родины, но грубую и несправедливую критику, исключение из Союза писателей, полное забвение официальной властью переживал очень тяжело.

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет…
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.[106]

М. И. Цветаева в письме к Пастернаку точно определила суть поэта: «Пастернак, есть тайный шифр. Вы – сплошь шифрованны, Вы безнадежны для «публики». Вы – царская перекличка или полководческая. Вы переписка Пастернака с его Гением… Закиньте выше голову – выше! – Там Ваш «Политехнический зал»».[107]

Одним из ведущих направлений русского литературного авангарда стал возникший в первые послереволюционные годы имажинизм (лат. «образ»). Использование непривычного, даже шокирующего взгляда на конкретный образ восходит к английской поэтической школе (Т. Э. Хьюм, Э. Паунд, Т. Элиот, Р. Олдингтон). Русские литераторы познакомились с произведениями английского имажинизма благодаря статье З. А. Венгеровой «Английские футуристы» (1915).

Эстетическая концепция имажинизма опиралась на принципиальный антиэстетизм с установкой на отталкивающие и провоцирующие образы, аморализм и цинизм как философскую систему. По сути, в этом ничего нового не было. Образ как прием художественного творчества широко использовался и прежде не только футуризмом, но и символизмом. Но имажинисты заявили, что только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени.

Основателями этого направления в России, именовавшими себя «Верховным советом Ордена имажинистов», стали поэты А. Б. Мариенгоф, В. Г. Шершеневич, С. А. Есенин, Р. Ивнев, художники Г. Б. Якулов и Б. Р. Эрдман. В январе 1919 г. они изложили принципы нового, альтернативного футуризму направления в «Декларации», опубликованной в журнале «Сирена» и газете «Советская страна». В январе 1919 г. в Союзе поэтов состоялся первый литературный вечер имажинистов.

Основной идеей заявления стало неприятие футуризма как изжившего себя, потерявшего скандальность, уделяющего слишком большое внимание содержательной стороне произведения. Имажинизм стал одним из самых молодых авангардистских литературных направлений. В сентябре 1919 г. С. А. Есенин и А. Б. Мариенгоф разработали и зарегистрировали в Московском совете устав «Ассоциации вольнодумцев», который утвердил нарком просвещения А. В. Луначарский. Председателем «Ассоциации» был избран С. А. Есенин.

Создание «Ассоциации» позволило открыть при ней несколько коммерческих предприятий: кафе «Стойло Пегаса», два книжных магазина «Книжная лавка художников слова» и «Лавка поэтов» с «Бюро газетных вырезок», кинотеатр «Лилипут». Средства, которые в годы «военного коммунизма» давали поэтам эти заведения, не только помогали выжить, но и шли на нужды «Ассоциации», прежде всего на издание книг.

Во второй половине 1920-х г. имажинизм прекратил свое существование и из-за разногласий внутри содружества, и из-за общих тенденций советской культуры к нивелированию необычных явлений.

Сегодня имя Вадима Габриэловича Шершеневича (1893-1942) почти забыто. Между тем для понимания поэтики и эстетики имажинизма его творчество очень важно. Неприятие мещанства в жизни и в литературе заставило его искать свой творческий путь. Сначала молодой поэт примкнул к футуристам, активно работал в группе «Мезонин поэзии», дебютировал сборником стихов «Весенние проталинки» (1911), затем вышли в свет книги стихов «Carmina: Лирика» (1911-1912), «Экстравагантные флаконы» и «Романтическая пудра» (1913).

Позднее, в 1919 г., В. Г. Шершеневич стал одним из основателей русского имажинизма, но в 1930-х гг. исчез со страниц литературных журналов. В этот период он занимался переводами, работал в театре, написал книгу мемуаров «Великолепный очевидец», которая сохранилась в варианте, сильно изувеченном цензурой, но так и не изданном.

Стихи 1915-1919 гг. вошли в сборник имажинистского периода творчества «Лошадь как лошадь». Несмотря на то, что произведения этого периода можно назвать вершиной поэзии В. Г. Шершеневича, книга вызвала в основном отрицательные отзывы из-за своего эпатажно-экспериментаторского характера. Необычность подчеркивает графическое оформление стихотворений: выравнивание строчек по правому краю, что затрудняло восприятие текста, к тому же книга вышла без указания страниц.

Свободной ассоциативности поэт противопоставляет принцип механистичности и строгой логической связи. Структура стиха держится только на метафорическом сравнении, что подчеркивает искусственность, сконструированность образа. Так, ориентируясь на название стихотворения «Рассказ про глаз Люси Кусиковой», читатель настраивается на связное повествование. Но название – только констатация темы, а текст представляет из себя мастерскую игру в сопоставление несопоставимых объектов.

Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой.
На белом Эльбрусе глетчерная круть.
На небосклон белков зрачок луною
Стосвечной лампочкой ввернуть.[108]

Предметная определенность повествования исчезает в потоке оригинальных сравнений, а образы, описывающие предельно конкретизированный предмет – глаз, превращаются в абстрактную чистую форму.

Убежденный атеист В. Г. Шершеневич определяет деятельность поэта как религиозное служение. При этом несоответствие образа лирического героя, который призван отвечать за мироустройство, но не обладает для этого соответствующими качествами, приводит к трагическому раздвоению лирического субъекта. Соединение экспериментальности и лирики нашло отражение в одном из самых шокирующих стихотворений В. Г. Шершеневича «Выразительная, как обезьяний зад», посвященном матери. Трагическое мироощущение героя на пороге самоубийства контрастирует с эпатажным названием.

В поэзии В. Г. Шершеневича неожиданно сочетаются радикальные формы новаторства и заимствованность образной системы.

Первые стихотворения Рюрика Ивнева, настоящее имя Михаил Александрович Ковалев (1891-1981), были напечатаны в 1912 г. в большевистской газете «Звезда». Вскоре молодой поэт вошел в группу эгофутуристов, печатался в сборниках «Центрифуги» и «Мезонина поэзии». В 1913 г. выходит его первая книга стихов «Самосожжение (Откровения)», с этого времени Михаил Ковалев становится Рюриком Ивневым. Сам поэт говорил, что этот псевдоним родился во сне, буквально за день до запуска в тираж «Самосожжения». Книга сделала молодого поэта известным и открыла двери в большую литературу.

Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято…[109]

В 1918 г. Р. Ивнев переезжает в Москву и примыкает к имажинистам. Но через два месяца после подписания «Декларации» имажинистов, в марте 1919 г., активно содействующий советской власти, поэт публикует в «Известиях» письмо, в котором объявляет о своем выходе из «Ордена имажинистов» из-за несогласия с образом действия этой группы.

Революцию 1917 г. поэт встретил восторженно, его захватила политическая деятельность. На одном из митингов Р. Ивнев знакомится с А. В. Луначарским и становится его секретарем. В качестве корреспондента газеты «Известия ВЦИК» поэт принимал участие в работе Четвертого Чрезвычайного съезда Советов, ратифицировавшего Брестский договор, стал сотрудником агитационно-пропагандистского отдела Красной Армии, много ездил по стране, агитируя за советскую власть. Внешне политическая активность выглядит очень убедительно, но если внимательно вчитаться в поэтические строки, то можно увидеть, как радостная уверенность в правильности перемен в стране переходит в раздумья, а затем и в сомнения.

Поэт восхищенно встретил революцию. Однако через год в поэтических строках Р. Ивнева ясно видны боль и смятение от происходящего.

Стихи, написанные в 1920-х гг., показывают разочарование и внутреннее неприятие того, что случилось в стране. Поэта волнует проблема потери народом веры, уход от Бога. Такие стихи не могли появиться в советской печати, они вошли в сборник «Солнце во гробе» (1921), выпущенный издательством «Ордена имажинистов».

А в 1921 г. в сборнике «Имажинисты» появилось его «Открытое письмо» С. А. Есенину и А. Б. Мариенгофу от 3 декабря 1920 г., и поэт был введен в правление «Ассоциации вольнодумцев», его стихи стали печататься в имажинистских сборниках.

Р. Ивнев прожил долгую жизнь, работал специальным корреспондентом журнала «Огонек», много ездил по стране, но очень мало писал о современниках и о событиях действительности. Последнее стихотворение он написал незадолго до смерти в 1981 г.

Из-под ног уплывает земля, —
Это плохо и хорошо.
Это значит, что мысленно я
От нее далеко отошел.
Это значит, что сердцу в груди
Стало тесно, как в темном углу.
Это значит, что все впереди, —
Но уже на другом берегу.[110]

Во второй половине XIX в. активизировался интерес к фольклору и начало формироваться новое отношение к истории страны. Народная культура начинает восприниматься как основа и философия крестьянской жизни. В это время проводятся научные исследования фольклора А. Н. Афанасьевым, М. М. Забылиным, И. П. Сахаровым и др. М. Е. Пятницкий систематизирует и популяризирует народную песню.

Интерес к древним корням стал ярким отличием русской литературы от европейской. Славянскую мифологию и образы деревни использовали в своем творчестве символисты (А. А. Блок, А. Белый, В. И. Иванов, К. Д. Бальмонт, С. М. Городецкий), футуристы обращались к древнему языку как основополагающему в новом словообразовании (В. В. Хлебников), даже декадентская мистика включала национальный колорит (К. К. Фофанов).

На фоне религиозно-философских поисков актуализировался интерес к сектантам и старообрядцам, носителям бунтарского начала. О раскольниках писали М. М. Пришвин, К. Д. Бальмонт, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус.

Именно в это время, на волне всеобщего интереса к прошлому народа, возникла поэзия, вошедшая в историю литературы как новокрестьянская. Новокрестьянские поэты не организовались в общее литературное течение с единой творческой программой. Их объединили не особенности поэтики, а мировоззренческие и сословные позиции. Из традиционной крестьянской поэзии в особую группу они были выделены критиком В. Л. Львовым-Рогачевским в 1919 г. К новокрестьянским поэтам были причислены Н. А. Клюев, С. А. Есенин, С. А. Клычков, П. И. Карпов, П. В. Орешин, А. В. Ширяевец, П. А. Радимов, А. А. Ганин и др. Творчество новокрестьянских поэтов было оценено как самобытное явление многими известными писателями. Ориентация на традицию, ритуальность, чувство природы, отношение к деревенскому быту как к целостному миру воспринимались как возрожденная нравственная основа новой эпохи.

Россия проходила свой особый путь от «почвенников» и народовольцев XIX в. до стремительных событий начала XX в. Именно новокрестьянские поэты первыми увидели в деревенском быте и психологии созидающее и стабилизирующее начало всей русской культуры. Поэты, гордившиеся своим крестьянским происхождением, создали свой миф о Руси-хранительнице, о «Великой матери», давшей народу и жизнь, и талант.

Судьбы новокрестьянских поэтов после Октябрьского переворота сложились трагически. Воспевание и идеализацию деревенской старины признали «кулацкой». В конце 1920-х гг. был взят курс на отлучение поэтов от литературы, они стали объектом издевательских статей и пародий. В 1930-е гг. новокрестьянские поэты были полностью вытеснены из советской литературы и стали жертвами репрессий.

Творчество и жизнь Николая Алексеевича Клюева (1884-1937) загадочны и противоречивы. Одни превозносили его как русского сказителя (А. А. Блок, О. Э. Мандельштам). Некоторые исследователи считали, что творчество Клюева является значительным шагом вперед в русской поэзии. Другие же критиковали незрелую, «неумелую» рифму (В. Я. Брюсов), «словно нарочитую бедность ритма» (В. А. Рождественский), сбивчивый и противоречивый синтаксис, сложную грамматику.

Рожденный в одной из глухих деревень русского Севера (в Олонецкой губернии), Н. А. Клюев понимал крестьянскую работу как творчество, как переход одной стихии в другую, почти религиозный акт.

Зачастую прямо или косвенно поэт сравнивал свое поэтическое видение, свою работу с ремеслом иконописца. Он стремится «заземлить», приблизить к человеку идеальный, духовный мир, сводит святых, апостолов на землю, в дом или хлев, где их образы смешиваются с языческими персонажами и начинают отражать реально существующее в деревнях «народное православие». Шестикрылый Серафим представляется читателю скорее домовым, чем потусторонним существом.

Сразу после революции в стихах Клюева звучит мысль о совпадении божественной справедливости со справедливостью социальной (сборник «Медный Кит» (1919)). Но жизнь показала, что мечты далеки от реальной жизни, от жестокости классовой борьбы, от трагедии, разыгравшейся в первые годы советской власти в деревнях (продразверстка, голод).

Ты Расея, Расея теща,
Насолила ты лихо во щи,
Намаслила кровушкой кашу —
Насытишь утробу нашу!..[111]

Прославление России стародавней и традиционной ставит на творчестве Н. А. Клюева клеймо «кулацкого поэта». Он, отлученный от литературы, живущий в нищете, продолжает работать и создает в 19271928 гг. свое самое значительное произведение, отображающее художественно-эстетическую программу жизни автора, поэму «Погорельщина».

Это произведение стало последним штрихом к портрету антисоветского поэта. В 1934 г. его выслали из столицы, в 1937 г. Н. А. Клюев был арестован «за контрреволюционную повстанческую деятельность» и в этом же году расстрелян. Россия потеряла замечательного поэта, «пришельца с величавого Олонца, с его эллинской важностью и простотой» (О. Э. Мандельштам).

Первыми сборниками стихов Сергея Антоновича Клычкова, настоящая фамилия или деревенское прозвище Лешенков (1889-1937) по

другим данным 1940), были сборники с поэтическими названиями «Песни: Печаль-радость. Лада. Бова» (1911) и «Потаенный сад» (1913). Поэт заявил о возрождении в отечественной лирике жанра народной песни, предания и сказки. Сказочный, языческий мир, где обитают Лель и Лада, Садко и Бова, Дубравна и Месяц медовый, где развертывается картина созидательного единства человеческих и природных сил на грани яви и сна, С. А. Клычков переосмысливал в романтическосим-волистском плане.

В начале Первой мировой войны С. А. Клычков был призван в армию, где в его сознании произошел перелом. Поэта начинает тянуть к эпической прозе, он задумывает написать хронику жизни деревни. Революцию 1917 г. поэт принял без сомнений. После выпуска поэтических сборников «Дубравна» (1918), «Домашние песни», «Гость чудесный» (1923), продолжающих традиционные для поэта темы, но несколько обостренные переживаниями военных лет, зрелищем разрушаемой деревни, С. А. Клычков обращается к мифологическо-философской прозе. Из задуманной серии в девяти романах опубликованы «Сахарный немец» (1925), «Чертухинский балакирь» (1926), «Князь мира» (1928).

Легенды и предания отеческой деревни вошли в роман «Чертухинский балакирь», где действуют, наряду с жителями села Чертухино, лешие, домовые и водяные, где сплетены размышления о христианском начале и языческих корнях, крепости и «природности» русского мужика.

Использовав сказочный сюжет «обмена» обликом старика и молодого солдата, С. А. Клычков раскрыл образ зла, корысти и бессердечия, разъедающих русскую крестьянскую общину со времени отмирания крепостного права, в романе «Князь мира». Мотив «бесовства» в его поэзии и прозе порождает безысходность, отчаяние, предчувствие горестей, ожидающих Русь, которая обрекла на уничтожение патриархальный мужицкий уклад и поэтому обрекла на смерть себя.

В 1937 г. С. А. Клычков был арестован по ложному обвинению в принадлежности к антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия» и расстрелян. Его произведения снова появились в печати только в 1985 г.

И не страшна мне злая участь
И жалко не убогий кров:
Мне жаль узорность снов, певучесть
И лад привычный слов![112]

Максимилиан Александрович Волошин, настоящая фамилия Кириенко-Волошин (1877-1932), был необыкновенно талантливым человеком: поэт, художник, критик, краевед, библиофил, а так же строитель и земледелец. Поэт не примыкал ни к какой литературной группировке, соединяя в творчестве несоединимые стили и жанры. По его признанию, он привык писать и говорить в одиночестве. Поставив перед собой задачу познания мировой культуры в первоисточниках, М. А. Волошин много путешествовал, смотрел, учился.

Поэту удалось в своем творчестве соединить культуру Запада и Востока. М. А. Волошин предпочитал учиться художественной форме у Франции, чувству красок – у Парижа, строю мыслей – у А. Бергсона, скептицизму – у А. Франса, прозе – у Г. Флобера, поэзии – у Т. Готье. В методе изучения и передачи природы он был согласен с классической живописью японцев, преобразуя цветовую палитру в слова.

Особое место в жизни и творчестве писателя занимает крымское селение Коктебель (Киммерия). В Коктебеле, начиная с 1903 г., на самом берегу моря строится дом М. А. Волошина, который стал приютом для многочисленных его друзей и собратьев по перу. Киммерии (восточная область Крыма) посвящено более шестидесяти стихотворений и многочисленные акварели. Эта земля стала для поэта сгустком мировой истории, землей, овеянной поэзией мифов, частицей космоса.

С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.[113]

Мистико-символический характер поэт придает первой русской революции, наполняя смысловую ткань своих стихов многочисленными библейскими образами. Пацифист и величайший гуманист, М. А. Волошин в годы Первой мировой и гражданской войны не желал участвовать в этой кровавой бойне. Дом поэта превратился в крепость для всех гонимых, какой бы стороне конфликта они ни сочувствовали.

Философско-поэтическое кредо М. А. Волошина состоит из понимания того, что человеческое

всегда выше классового, выше любой идеологической агрессии и фатализма, глубокой веры в высшую предназначенность своего народа. Поэт писал о своем творчестве в послереволюционный период, что из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода он вынес свою веру в Человека.

С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.[114]

Вслед за Ф. М. Достоевским поэт почувствовал, что в революционном беспределе виновен не сам человек, а нечеловеческие духи или бесы, и предложил молиться за палачей. Он свято верил в праведную, самовозрождающуюся Русь.

Страшные потрясения, выпавшие на долю народа, не заслонили собою истинную Россию. Одной из ведущих тем в поэзии М. А. Волошина становится история Отечества. Проникая мыслью в глубь веков, поэт пытался найти ответ на вопрос о предназначении русского народа, о миссии России. Стремление развернуть эпическую панораму истории страны, останавливаясь на наиболее важных моментах, определяет замедленный ритм его поэмы «Россия» (1924). Свободная связь образов далекого прошлого и современности создает ощущение исторического единства.

Стихи М. А. Волошина запрещали как при большевиках, так и при белых, долгие годы его произведения распространялись тайно.

Становление Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941) как поэта связано в первую очередь с московскими символистами. Первый поэтический сборник «Вечерний альбом» с подзаголовком «Детство – Любовь – Только тени» (1910), посвященный рано ушедшей из жизни художнице М. К. Башкирцевой, был высоко оценен В. Я. Брюсовым, оказавшим сильное влияние на ее раннюю поэзию, поэтами Эллисом (Л. Л. Кобылинским), Н. С. Гумилевым, М. А. Волошиным.

Уже в ранних стихах проявляется присущая поэтессе исповедальность, дневниковая направленность, диалогичность, сочетание нереальности с реальными людьми и событиями, яркое личное начало.

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.[115]

М. И. Цветаева, не желая принадлежать ни к одному литературному направлению, создала индивидуальный поэтический стиль, легко справляясь со сложнейшими художественными задачами.

В начале 1920-х г. окончательно формируется поэтический стиль М. И. Цветаевой («Версты» (1921-1922); «Ремесло» (1923)): богатство образов, суггестивность смысла, синтез народного и современного языка, необычный синтаксис с использованием тире как замены слова.

Но моя река – да с твоей рекой,

Но моя рука – да с твоей рукой

Не сойдутся, Радость моя, доколь

Не догонит заря – зари.

Стихи о Блоке[116]

В центре циклов стихов М. И. Цветаевой всегда находится личность, не понятая современниками и потомками, стоящая выше обывательского сочувствия. Поэтесса в определенной степени идентифицирует себя со своими героями и с поэтами-современниками А. А. Блоком, А. А. Ахматовой, О. Э. Мандельштамом, и с историческими лицами или литературными героями Мариной Мнишек, Дон Жуаном и др., причисляя их к высшему миру души, любви, поэзии.

Советскую власть М. И. Цветаева не приняла. Стихи 1917-1921 гг. полны сочувствия белому движению («Лебединый стан»). Она не хотела оставлять Родину, несмотря на разруху, голод и смерть одной из дочерей. Только желание восстановить семью вынудили ее на этот шаг. Свою концепцию искусства М. И. Цветаева изложила в очерке «Искусство при свете совести» (1932), в котором оговорилась, что не раскрывает читателю полной правды, а оставляет за собой право на изменение точки зрения. Искусство представляется ей в виде мира, где противоположности объединяются, а поэзия становится пограничным пунктом, где сливаются эти силы, не уничтожаясь взаимно.

Мотивы отверженности, бездомности, сочувствия оторванным от Родины, присущие лирике М. И. Цветаевой, основываются на реальных обстоятельствах жизни поэта. Жизнь в эмиграции складывалась тяжело: нехватка денег, бытовая неустроенность, сложные отношения с русской диаспорой, враждебность критики. Лучшие поэтические произведения этого периода – сборник стихов «После России» (1922-1925, 1928), «Поэма горы», «Поэма конца» (1926), поэма «Крысолов» (1925-1926), трагедии на античные сюжеты «Ариадна» (1927) и «Федра» (1928) – образуют дилогию, объединенную темой любви и разлуки и построенную на контрасте «неба» и «земли», жизни и смерти.

Вся жизнь М. И. Цветаевой, как и ее творчество, пронизаны несовместимостью реальности и мечты. В одном из писем она рассказала о внутреннем драматизме своего существования, об ощущении своей ненужности на Западе и невозможности существования в России. Эмоциональная напряженность, энергия чувства, экспрессивность стиля и философская глубина наполняют поэзию 1930-х гг.

Особой любовью и болью М. И. Цветаевой стала Москва, которую она ощущала как часть своей души, олицетворяла с собой. Город стал для нее живым существом, чувствующим, мыслящим. В начале творческого пути М. И. Цветаевой Москва предстает спутницей, подругой, радующейся, грустящей, но всегда светлой и лучезарной.

Облака – вокруг,
Купола – вокруг.
Надо всей Москвой —
Сколько хватит рук!

Стихи о Москве[117]

Вернувшись из Франции в июне 1939 г., М. И. Цветаева встретила совсем другую Москву, где ей, бесконечно любившей свой город, не нашлось места. Отсутствие жилья вынуждало поэтессу жить в пригородах, снимать углы в чужих квартирах. В ответ на ее просьбу секретарь Союза писателей А. А. Фадеев написал, что в Москве нет «ни метра», хотя для вернувшегося из эмиграции А. И. Куприна нашлось постоянное жилье.

В отличие от стихов, не получивших в эмигрантской среде признания, большим успехом пользовалась проза М. И. Цветаевой, занявшая основное место в творчестве 1930-х гг. Соединили в себе черты художественной мемуаристики, лирической прозы и философской эссеистики очерки «Дом у Старого Пимена» (1934), «Мать и музыка» (1935), «Мой Пушкин» (1937), «Повесть о Сонечке» (1938), воспоминания о М. А. Волошине («Живое о живом» (1933)), А. Белом («Пленный дух» (1934)), М. А. Кузмине («Нездешний ветер» (1936)), письма поэтессы к Б. Л. Пастернаку (1922-1936) и Р. М. Рильке (1926).

Особое место в творчестве поэтессы занимала личность А. С. Пушкина. Поэт – дитя стихии, а стихия – всегда бунт, восстание против всего окаменелого, пережившего себя, считала М. И. Цветаева, поэтому в восприятии А. С. Пушкина выделяла прежде всего духовную свободу творчества и личности. В своих стихах она твердой рукой стирала с поэта «хрестоматийный глянец».

Очерк «Мой Пушкин» (1937) – это автобиографическое эссе, необычная проза поэта и проза о поэзии, рассказ о вторжении в душу ребенка стихии стиха. М. И. Цветаева пытается раскрыть подтексты некоторых произведений великого поэта, опираясь на собственный жизненный опыт и утверждая, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». Такой метод анализа можно назвать интуитивным постижением.

В «Стихах к Пушкину» М. И. Цветаева развивает такие темы, как разговор двух поэтов на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все времена, всегда не понимаемого обывателями и стоящего над ними.

У М. И. Цветаевой русский поэт представлен не как бог, а как живой человек, и, будучи живым человеком, он не может быть критерием меры. А. С. Пушкин видится ей бешеным бунтарем, который «всех живучей и живее».

Уши лопнули от вопля:

«Перед Пушкиным во фрунт!»

А куда девали пекло

Губ, куда девали – бунт?

Стихи к Пушкину[118]

М. И. Цветаева наполняет имя А. С. Пушкина особым смыслом, своими эмоциональными ассоциациями, подчеркивая «внутреннюю свободу» как главенствующую движущую силу, противопоставляющую творца толпе.

М. И. Цветаева, прочитав в 1912 г. стихи А. А. Ахматовой, увлеклась ее поэзией и личностью. Сотворив себе образ «Музы Плача», «Златоустой Анны всея Руси», М. И. Цветаева писала восторженные письма, посвятила А. А. Ахматовой сборник «Версты», изданный в 1922 г.

Два больших поэта, А. А. Ахматова и М. И. Цветаева, живущие в одну эпоху, испытавшие одни невзгоды (неприятие страной их поэзии, расстрел мужей, ссылку детей), все же не смогли понять друг друга в силу резкой полярности мировосприятия и индивидуальности. «Цветаева всегда в движении; в ее ритмах – учащенное дыхание от быстрого бега. Она как будто рассказывает о чем-то второпях, запыхавшись и размахивая руками. Кончит – и умчится дальше. Она – непоседа. Ахматова – говорит медленно, очень тихим голосом; полулежит неподвижно; зябкие руки прячет под «ложноклассическую» (по выражению Мандельштама) шаль. Только в едва заметной интонации проскальзывает сдержанное чувство. Она – аристократична в своих усталых позах. Цветаева – вихрь, Ахматова – тишина… Цветаева вся в действии – Ахматова в созерцании…» – писал литературовед К. В. Мочульский в 1923 г.[119]

Их встреча состоялась в июне 1941 г., но закончилась взаимным непониманием. М. И. Цветаева читала «Поэму Воздуха», А. А. Ахматова – начало своей «Поэмы без героя». Незнакомая с «Реквиемом», существовавшим только в устном варианте, М. И. Цветаева смогла воспринять лишь то, что лежало на поверхности: условность, театральность имен и названий, сказав: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». А. А. Ахматова не поняла и не приняла цветаевскую «Поэму Воздуха», обращенную к памяти Р. М. Рильке, отметив, что Цветаевой стало тесно в рамках Поэзии.

Столь непохожие поэты по-разному относились к жизни и выражали это в своих стихах. Когда под гнетом обстоятельств мощный и энергичный цветаевский темперамент стал слабеть, она написала, предчувствуя свой скорый уход из жизни:

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…[120]

А. А. Ахматова, невзирая ни на какие обстоятельства, не могла добровольно уйти из жизни, хотя тоже часто думала о смерти, не боясь ее, принимая как неизбежную данность.

М. И. Цветаева не сравнивала себя с А. А. Ахматовой, не соревновалась, а делила с ней сложную судьбу российского поэта. В 1940 г. А. А. Ахматова выразила свое отношение к творчеству М. И. Цветаевой в стихотворении, которое адресат уже не увидел.

Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет.[121]

Своеобразие отношений двух поэтов проницательно определила дочь Цветаевой А. С. Эфрон: «Марина Цветаева была безмерна, Анна Ахматова – гармонична… безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность».[122]

Еще при жизни Владислава Фелициановича Ходасевича (1886-1939) современники спорили о его месте на русском Парнасе. Некоторые критики полагали, что Ходасевич – лучший поэт Серебряного века (София Парнок, Максим Горький, Борис Поплавский). Другие отрицали его принадлежность к поэзии вообще (Н. Н. Асеев).

В. Я. Брюсов считал, что стихи В. Ходасевича «ударяют больно по сердцу, как горькое признание». При этом такая зрелая книга, как «Тяжелая лира», получила у Брюсова «самый нелицеприятный отзыв». Он констатировал, что стихи Ходасевича больше всего похожи на пародии стихов Пушкина и Баратынского, и отмечал архаичность его языка.

Между тем особое место в русской поэзии определяют именно такие качества стиля Ходасевича, как ясность стиха, чистота языка, точность в передаче мысли. В его творчестве выделяются и слитые воедино духовность и сдержанность, что для поэзии Серебряного века с ее тягой к непомерному выглядело весьма необычным. Ходасевич в одиночку, не опираясь ни на кого из своих современников, руководствуясь только своим внутренним голосом, проделал свой путь в жизни и в искусстве.

При жизни поэта, с 1908 по 1927 г., вышло пять книг его оригинальных стихов, содержащих всего 191 стихотворение. Это, по русским масштабам, совсем немного. Но если даже вообразить, что большая часть сохранившегося поэтического наследия Ходасевича будет утрачена или отвергнута, он и тогда сохранит свои права на благодарную память потомков: как литературовед, мемуарист, критик, переводчик. В каждом из этих своих качеств он был незауряден. Им написано около 300 литературных статей, сделан ряд открытий в пушкиноведении.

В 1939 г., в год смерти поэта, вышла книга его воспоминаний «Некрополь» – быть может, лучшее из написанного о Серебряном веке. В ней проницательные литературоведческие мысли естественно переплетаются с тонкими замечаниями о жизни героев мемуаров. Кроме того, обнаруживается удивительное знание человеческой природы, особое знание, которое немыслимо без любви к людям.

В. Ф. Ходасевич родился на пересечении разных культур. Его отец происходил из польских дворян, мать – из еврейской семьи, но с детства

она жила в польской католической семье, была крещена и восприняла польскую культуру и католичество. Такое необычное для русского поэта происхождение и воспитание предопределило основное направление литературной деятельности Ходасевича, которое можно охарактеризовать как поиски своих корней.

В 1922 г. Ходасевич покинул родину. С 1925 г. до конца своих дней он живет в Париже. Живет трудно, нуждается, много болеет, но работает напряженно и плодотворно, все чаще выступая как прозаик, литературовед и мемуарист: «Державин. Биография» (1931), «О Пушкине» (1939) и др. Эмиграция усилила в поэте чувство изгнанничества, обреченности на скитания.

Но все же Ходасевич нашел свои корни – в почве русской культуры, прежде всего культуры пушкинского времени:

России – пасынок, а Польше —
Не знаю сам, кто Польше я,
Но: восемь томиков, не больше, —
И в них вся родина моя.

«Я родился в Москве. Я дыма…»[123]

Восемь томиков – это собрание сочинений Пушкина, вышедшее в начале XX в. Пушкинское наследие не было для Ходасевича образцом для подражания. Он изучал его как историк литературы, воспринимая универсальность, гуманизм, чувство ответственности художника, безупречность формы. Ходасевич не наследовал пушкинской «светлой печали». Его лирике свойственны прежде всего трагические мотивы, в этом он ближе к Е. А. Баратынскому. В его стихах сильно переданы экзистенциальное ощущение пограничного положения между бытием и вечностью, глубокие противоречия между классической гармонией и надрывом, пессимизмом и органичностью восприятия жизни, историзмом и позицией «над пропастью».

Многозначность приведенных строк придает всему стихотворению особую смысловую насыщенность. Все его следующие строки воспринимаются в этом освещении. Ходасевич обретает в этом стихотворении собственное место в круговращении жизни, как зерно в природе, как народ в войне и революции, как все живущее.

Литература Серебряного века стала неисчерпаемым источником для постоянного возникновения новых философских и филологических исканий. Судьбы большинства писателей и поэтов Серебряного века трагичны. Испытав за одну человеческую жизнь ужас и Первой мировой войны, и Октябрьского переворота, и Гражданской войны (некоторые писатели пережили и Великую Отечественную войну), «дети страшных лет России», как назвал свое поколение А. А. Блок, присутствовали при уничтожении духовной основы русской культуры. Непростой оказалась послереволюционная биография большинства литераторов. Не смогли смириться с политикой пролетарской власти и уехали в эмиграцию Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, К. Д. Бальмонт, В. И. Иванов, И. А. Бунин, А. И. Куприн, И. С. Шмелев, Б. К. Зайцев, Л. Н. Андреев, Е. И. Замятин, А. М. Ремизов, И. В. Северянин, Саша Черный, Тэффи, В. Ф. Ходасевич, М. И. Цветаева и др. Несмотря на активную жизнь русской диаспоры, в творчестве писателей-эмигрантов преобладает тема тоски по утраченной, уничтоженной Родине. М. И. Цветаева и А. И. Куприн вернулись, не сумев прижиться на чужбине. Неприятие советской страной поэзии М. И. Цветаевой, расстрел мужа и ссылка дочери привели ее к самоубийству.

В годы «красного террора» и сталинщины были расстреляны или сосланы в лагеря и там погибли Н. С. Гумилев, О. Э. Мандельштам, И. Э. Бабель, Н. А. Клюев, Б. К. Лившиц, С. А. Клычков, В. И. Нарбут и др. Покончили жизнь самоубийством при не выясненных до сих пор обстоятельствах С. А. Есенин и В. В. Маяковский. Почти все эти имена на долгие десятилетия были преданы забвению, а если их произведения печатали, то с купюрами или идеологическими правками. Еще одним изощренным способом творческой смерти стала невозможность издаваться, а следовательно, и отсутствие средств существования. Не печатали произведения М. М. Зощенко, А. А. Ахматовой, превратив их в изгоев собственной отчизны. Травля привела Б. Л. Пастернака к депрессии и уединению на долгие годы в Переделкино.

Некоторые литераторы Серебряного века попытались сотрудничать с советской властью, находя вначале множество положительных моментов в идеях социалистического строя. Для многих это обернулось трагизмом творческого кризиса и утратой индивидуальности (А. М. Горький, А. Н. Толстой, С. М. Городецкий, Р. Ивнев, М. А. Зенкевич, В. В. Каменский). Усталый и надломленный, А. А. Блок умер в Петрограде, написав, что жизнь потеряла смысл.

Поэты и писатели XX и начала XXI в. продолжают обращаться к наследию Серебряного века, находя в нем все новые и новые смыслы. Влияние русского ренессанса на последующую культуру очень широко. Литература следующего столетия вобрала в себя все тенденции Серебряного века и применила их к современной прозе и поэзии, обнаружив, что открытия прошлого совсем не устарели.

Социальные изменения, произошедшие в 1917-1929 г., изменили и читательскую аудиторию, и социально-культурное положение писателя. Уничтожение традиций, связи поколений, эстетических и этических ориентиров породило необходимость формирования новых авторских позиций. В СССР формировалось принципиально новое разделение на официальное и неофициальное искусство. В результате многие авторы были искусственно вытеснены из литературы, некоторые в самом начале своего творческого пути (Д. И. Хармс, А. И. Введенский, Ю. Д. Владимиров).

Ощущение пустоты в тот момент было свойственно многим писателям, которых не печатали, и они вынуждены были писать «в стол» (М. А. Булгаков, М. М. Зощенко, О. Э. Мандельштам и многие другие). В такой ситуации молодые поэты создали Объединение реального искусства (ОБЭРИУ), в которое вошли Д. И. Хармс, А. И. Введенский, Н. А. Заболоцкий, на некоторое время к ним присоединялись Н. М. Олейников, Е. Л. Шварц, с ними сотрудничали художники К. С. Малевич, П. Н. Филонов, разделяли взгляды на искусство философы Я. С. Друскин, Л. С. Липавский.

Представители этой группы подвергали сомнению понятие «реальное» как традиционное, классическое искусство, показывая, что реальность нового мира авангардна и абсурдна. Даже последний звук аббревиатуры названия «у» пародировал различные «измы», подчеркивая комизм литературных произведений участников.

Находясь под сильным влиянием творчества В. В. Хлебникова, обэриуты разрабатывали теорию абсурда на основе текучести мысли и языка, различая бессмыслицу речи, когда слова попадают в другой контекст, и бессмыслицу, присущую бытию вообще.

Творчество обэриутов развивало элементы карнавальной культуры, стихийности, развенчивало общепринятые ценности и правила, поэтому многие произведения были предназначены для сцены. В пьесах Д. И. Хармса и А. И. Введенского действовали герои-марионетки, подчеркивая бездуховность XX в. и разобщенность людей. Мир превращался в реальность нелепостей, маловероятностей и случайностей, а пустяк становился главной характеристикой жизни. В стихотворении «Жене» Д. И. Хармс в образе марионетки представляет поэтическое творчество:

Я за стол и ну писать
давай буквы составлять
давай дергать за веревку
Смыслы разные сплетать.

Жене[124]

Обэриуты развивали принципы фонетической «зауми», утверждая вслед за футуристами, что слово не успевает за переживаниями, поэтому художник имеет право использовать не только существующий общепринятый язык, но и свой личный.

Полностью освободиться от влияния привычного языка представители Объединения реального искусства не смогли, поэтому они использовали звукоподражание в традиционной лексике, обычные предметы помещали в фантастические ситуации. Например, в «Ответе богам» А. И. Введенский использует цитаты из сказки А. С. Пушкина и «заумь»:

…говорит одна девица
я хочу дахин, дахин
сестры начали давиться
шили сестры балдахин.[125]

Поэты Объединения в своих поисках способов внутренней организации текста и его структуры намного опередили европейскую литературу абсурда. Но в 1930-х гг. ОБЭРИУ распалось, творчество писателей было причислено советской критикой к формальным эстетствующим группировкам и на долгие годы забыто.

Даниил Иванович Хармс, настоящая фамилия Ювачев (1905-1942), использовал бессмыслицу как художественный прием, разрушающий привычные культурные и языковые ассоциации.

Даже псевдоним Хармс выбран, потому что это слово допускает множество толкований и интерпретаций: от французского – «очарование», от английского – «несчастье», от иврита – «запрет», от санскрита – «благочестие».

В 1925 г. Д. И. Хармс провозгласил, что он отрекается от логического течения мысли. Наиболее ярко экспериментальность произведений отразилась в пьесе «Елизавета Бам» (1928), подвергшейся резкой критике официальных изданий.

Сильное влияние на творчество Д. И. Хармса оказала теория и практика кубофутуристов. Стремление очистить литературу от обывательской речи привело поэта к отказу от грамматических правил, орфографии и пунктуации, применение сдвигов ударений.

Дойдя до крайности абсурда, поэт использует звукоподражание как ассоциативный рассказ, позволяющий читателям самим догадываться или придумывать смысловые нагрузки для текста:

…дриб жриб бобу
джинь джень баба
хлесь хлясь – здорово —
раздай мама![126]

Д. И. Хармс широко использовал цитаты классических произведений (И. В. Гёте, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, М. Ю. Лермонтова, А. С. Пушкина и др.), но эти отрывки становились как бы отстраняющими элементами текста. Прежде всего для поэта было важно наследие Серебряного века: творчество Д. Д. Бурлюка, В. В. Хлебникова, А. А. Блока, А. Е. Крученых и др.

Языковая стихия творчества Д. И. Хармса позволяла поэту создать «пустотелую форму», которую можно наполнить любым содержанием: от метафизических категорий до просторечной болтовни. Поэт, используя только местоимения, создает ощущение растерянности перед мирозданием:

Мы тоскуем и думаем и томимся.
Где-же теперь?
Теперь тут, а теперь там, а теперь тут, а теперь тут и там
Это быть то.
Тут быть там.
Это, то, тут, там, быть Я, Мы, Бог.

«Нетеперь»[127]

Цель литературного творчества Д. И. Хармса – передать изменения мира, растерянность рационального сознания перед закономерностями и случайностями жизни, неуверенность человека перед стихией. В 1930 г. им была написана поэма «Месть», представляющая собой разговор Бога, апостолов, писателей, Фауста и Маргариты. Бессмыслица жизни, которую отстаивал писатель, побеждает над здравым смыслом Фауста.

Философско-поэтическая концепция Д. И. Хармса приводит его к поэтике бесконечного небытия, так как в небытии возможно все, а в бытии ограничено.

Удивительное сочетание комического и трагического передает экзистенциальный характер творчества Д. И. Хармса, выражающий растерянность и ужас человека перед абсурдностью жизни и смерти.

Молодая поэзия 1950-1960-х гг. после десятилетий запретов каких бы то ни было экспериментов начала утверждаться в сознании читателей с броских манифестов.

Традиции русского футуризма прослеживались как в гражданском и нравственном пафосе произведений молодых поэтов, их уверенности в том, что в центре вселенной – личность творящего человека, так и в экспериментировании с художественными формами. Прямое обращение поэта к массовой публике, «звучащая», «стадионная» поэзия, обращенная прежде всего к слуху аудитории, а не к ее вдумчивому размышлению, – все это отличительные черты творчества А. А. Вознесенского, Е. А. Евтушенко, Р. И. Рождественского.

Творческие искания Е. А. Евтушенко настолько разнообразны, что его поэзию сравнивали и с пафосом стихотворений В. В. Маяковского, и с эгофутуризмом И. В. Северянина, и с наследием Б. Л. Пастернака. Неточная рифма, используемая поэтом, соединяет воедино слова-образы из контрастных рядов, обнаруживая новые оттенки их существования и взаимопроникновения.

Р. И. Рождественский выбрал путь лирической публицистики, сближаясь в этом с творческой позицией В. В. Маяковского. Характерным свойством его поэзии стала ориентация на постановку в стихах остро актуальных вопросов. Использование акустического принципа в подборе рифмы, рубленой строки создает ощущение постоянно пульсирующей современности.

Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг —
один
и враг —
один.[128]

Мощная поэтическая фантазия, темперамент, парадоксальность ассоциативного мышления А. А. Вознесенского роднят его поэзию с творчеством кубофутуристов, особенно с фонетическими поисками В. В. Хлебникова и А. Е. Крученых.

Футуристическая эстетика деконструктивизма воздействовала на поэзию концептуалистов Д. А. Пригова, В. Н. Некрасова, Л. С. Рубинштейна. Абсурдность и ускоренность современной жизни отражается в лаконичном абсурде стихов. Л. С. Рубинштейн раскрывает механизм манипулирования сознанием, доводит до автоматизма воспроизведение готовых формул, существующих вне всякой связи с реальной жизнью. В его стихах показная действительность через поэтический язык соприкасается со скучной повседневностью.

Помимо очевидных параллелей поэзии конца XX в. и ее вершин, созданных в его начале, можно обнаружить и поразительные переклички несхожих на первый взгляд поэтических миров. Так, для В. Ф. Ходасевича сохраняет ключевое значение двоемирие, противопоставление земного бытия и высшего духовного состояния в мире, недоступном человеку. Одна из важнейших тем этого поэта – соотношение души и «Я», которые раздвоены, разведены.

Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.

Пробочка[129]

Поэзии И. А. Бродского все это чуждо. Между тем многое сближает этих поэтов. Современниками поэзия Ходасевича воспринималась как прямое продолжение классической лирики. На это указывали В. Я. Брюсов, Андрей Белый, В. В. Набоков, З. Н. Гиппиус и др. Интересно, что сходные оценки были даны и поэзии И. А. Бродского. Но сами поэты осознавали себя не только хранителями поэтической традиции, но и ее обновителями.

Кроме того, исследователи, анализируя стихи Бродского, обнаружили, что отсылки к пушкинским текстам у него часто сопровождаются цитатами из стихотворений Ходасевича – иногда переиначенными, «вывернутыми наизнанку».

Близость поэзии Бродского к стихотворениям Ходасевича проявляется и в сходстве образного словаря. Иногда это совпадения и в форме, и в значении образов. Иногда эти образы близки лишь внешне, но противоположны по значению (грамофонная пластинка с иглой, издающей звук; устойчивая в поэзии Бродского параллель «сердце – часы» предварена Ходасевичем в стихотворении «Так бывает почему-то…» и т. д.). Для обоих поэтов характерно отстраненное описание собственной личности. Роднящим их качеством можно назвать и соединение глубинной философичности с осязаемой предметностью, когда чувственные вещи становятся своеобразными эмблемами бытия.

Особенная значимость Ходасевича для Бродского объясняется, видимо, тем, что он обнаруживал в судьбе автора «Тяжелой лиры» сходство с событиями собственной жизни. Такое сопоставление давало Бродскому ощущение столь необходимой его душе укорененности и в жизни, и в поэзии.

Интертекстуальное пространство акмеизма оказало сильное влияние на поэзию XX в. Акмеистические тенденции прослеживаются и в поэзии общепризнанных продолжателей традиции И. А. Бродского, Е. Б. Рейна, А. Г. Наймана, Б. А. Ахмадулиной, и в творчестве далеких друг от друга по стилю Т. Ю. Кибирова, В. Б. Кривулина, Л. В. Лосева, О. А. Седаковой, в бардовской и рок-поэзии.

Акмеисты выработали специфический поэтический язык, который остается актуальным и в эпоху постмодернизма. «История-судьба», «романтический историзм» Н. С. Гумилева, деформация исторического времени А. А. Ахматовой и О. Э. Мандельштама, акмеистическое восприятие культуры как личного, интимного события прослеживаются в творчестве поэтов XX в.

Особое значение для поэтов второй половины XX в. имела личность Анны Андреевны Ахматовой, вокруг которой в последнее десятилетие ее жизни сложилась сильная поэтическая школа. К ней принадлежат поэты очень разные, у каждого влияние Ахматовой соединилось с особенностями собственного поэтического стиля и другими литературными традициями. По мнению исследователей (В. С. Баевский и др.), к «школе Ахматовой» можно отнести творчество М. С. Петровых, А. А. Тарковского, Д. С. Самойлова, А. С. Кушнера, Е. Б. Рейна, И. А. Бродского.

Вектор действия акмеизма и, в частности, влияние Ахматовой на современную литературу проходит через открытую поэтическую систему И. А. Бродского в область «неофициальной» поэзии 1960-1980-х гг. Таким образом, акмеизм можно рассматривать как одну из основ формирования советского литературного андеграунда.

Жизнь И. А. Бродского с ранних лет как будто пронизана символами Серебряного века: его детство прошло в том самом «питерском» доме, где до революции жили Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус.

А. А. Ахматова предсказала поэту большое поэтическое будущее и навсегда осталась для И. А. Бродского нравственным эталоном («Утренняя почта для А. А. Ахматовой из г. Сестрорецка», «Закричат и захлопочут петухи…» (1960-е); «Сретенье» (1972); «На столетие Анны Ахматовой» (1989), эссе «Муза плача» (1982)). Поэт вспоминал: «Всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. …С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило… В разговорах с ней… ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле слова. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени к этому».[130]

Ахматовская традиция ассоциативности, ощутимой вещности воссоздаваемого мира продолжается и в творчестве Б. А. Ахмадулиной.

Как и в стихах Ахматовой, ахмадулинский мир чувственно реален: он видим, слышим, осязаем, обоняем, воспринимаем на вкус. В то же время под пером поэта становятся волшебными самые обыденные вещи. Такие, как газированная вода из автомата.

Воспрянув из серебряных оков,
родится омут сладкий и соленый,
неведомым дыханьем населенный
и свежей толчеею пузырьков.

Газированная вода[131]

Стихи Беллы Ахатовны Ахмадулиной – этого, по словам И. А. Бродского, «сокровища русской поэзии» – как будто «пропитаны» Серебряным веком, живым личностным восприятием творчества А. А. Блока, А. А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама, М. И. Цветаевой.

Для современной поэзии остаются актуальными все художественные принципы акмеизма, которые в каждой индивидуальной поэтической системе органично сосуществуют.

1. Аврааменко А. П. Блок и русские поэты XIX века. – М., 1990.

2. Азадовский К. М. Жизнь Николая Клюева. – СПб., 2002.

3. Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. – М., 1988.

4. Аннинский Л. А. Серебро и чернь: Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века. – М., 1997.

5. Антология акмеизма: Стихи. Манифесты. Статьи. Заметки. Мемуары. – М., 1997.

6. Ахматова А. А. Проза поэта. – М., 2000.

7. Бабореко А. К. И. А. Бунин: Материалы для биографии. – М., 1983.

8. Бавин С., Семибратова И. Судьбы поэтов Серебряного века. – М., 1993.

9. Баевский В. С. Пастернак. – М., 1997.

10. Баскер М. Ранний Гумилев: Путь к акмеизму. – СПб., 2000.

11. Белкина М. И. Скрещение судеб. – М., 1988.

12. Бельская Л. Л. Песенное слово: Поэтическое мастерство Сергея Есенина. – М., 1990.

13. Белый А. Между двух революций. – М., 1990.

14. Белый А. Символизм как миропонимание. – М., 1994.

15. Бердяев Н. А. Кризис искусства. – М., 1990.

16. Богомолов Н. А. В зеркале «Серебряного века»: Русская поэзия начала XX века. – М., 1990.

17. Ванеев А. А. Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина // Звезда. – № 12. – С. 138-151.

18. Вильмонт Н. Н. О Борисе Пастернаке: Воспоминания. – М., 1989.

19. Владимир Маяковский и его традиция в поэзии: Исследования. – М., 2005.

20. Волошин М. А. Лики творчества. – Л., 1988.

21. Воронский А. К. Искусство видеть мир. – М., 1987.

22. Воспоминания о Максимилиане Волошине. – М., 1990.

23. Воспоминания о Марине Цветаевой. – М., 1992.

24. Воспоминания о Серебряном веке. – М., 1993.

25. Гиппиус З. Н. Живые лица: В 2 т. – Тбилиси, 1991.

26. Голубков М. М. Русская литература XX века: После раскола. – М., 2001.

27. Григорьев В. П. Будетлянин. – М., 2000.

28. Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. – М., 1992.

29. Дефье О. В. Д. Мережковский: Преодоление декаданса (раздумья над романом о Леонардо да Винчи). – М., 1999.

30. Долгополов Л. К. Андрей Белый и его роман «Петербург». – Л., 1988.

31. Д. С. Мережковский: pro et contra. – СПб., 2001.

32. Жаккар Ж. Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. – СПб., 1995.

33. Жирмунский В. М. Анна Ахматова. – Л., 1975.

34. Зобнин Ю. В. Н. Гумилев – поэт православия. – СПб., 2000.

35. Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. – М., 2005.

36. Кормилов С. И. Поэтическое творчество Анны Ахматовой. – М., 1998.

37. Крученых А. Е. Наш выход: К истории русского футуризма. – М., 1996.

38. Кузьмина С. Ф. История русской литературы: Поэзия Серебряного века. – М., 2004.

39. Купченко В. П. Странствие Максимилиана Волошина. – СПб., 1996.

40. Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – М., 1995.

41. Лосский Н. О. История русской философии. – М., 1991.

42. Маковский С. К. Портреты современников: На Парнасе «Серебряного века». – М., 2000.

43. Мальцев Ю. В. Бунин. – М., 1994.

44. Мандельштам Н. Я. Вторая книга: Воспоминания. – М., 1990.

45. Марков В. Ф. История русского футуризма. – СПб., 2000.

46. Марченко А. М. Поэтический мир Есенина. – М., 1989.

47. Масленикова З. А. Портрет Бориса Пастернака. – М., 1990.

48. Мескин В. А. Кризис сознания и русская проза конца XIX – начала XX века. – М., 1997.

49. Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. – СПб., 1999.

50. Михайлов А. И. Пути развития новокрестьянской поэзии. – Л., 1990.

51. Найман А. Г. Рассказы об Анне Ахматовой. – М., 1989.

52. Николай Гумилев в воспоминаниях современников. – М., 1990.

53. Ничипоров И. Б. «Поэзия темна, в словах не выразима.»: Творчество И. А. Бунина и модернизм. – М., 2003.

54. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. – М., 1989.

55. Пинаев С. М. Близкий всем, всему чужой. Максимилиан Волошин в историко-культурном контексте Серебряного века. – М., 1996.

56. Поляков В. Русский кубофутуризм: Книги и идеи. – М., 1995.

57. Пономарева Т. А. Проза Николая Клюева 20-х годов. – М., 1999.

58. Поэзия русского футуризма. – СПб., 1999.

59. Поэты-имажинисты. – М.; СПб., 1997.

60. Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. – М., 2000.

61. Саакянц А. А. Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества. 1910-1922. – М., 1986.

62. Серебряный век: Мемуары. – М., 1990.

63. Скороспелова Е. Б. Русская проза XX века: От А. Белого («Петербург») до Б. Пастернака («Доктор Живаго»). – М., 2003.

64. Спиридонова Л. А. М. Горький: Новый взгляд. – М., 2004.

65. Харджиев Н. И. Статьи об авангарде: В 2 т. – М., 1997.

66. Хейт А. Анна Ахматова. – М., 1991.

67. Эткинд А. М. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. – М., 1996.

68. Эфрон А. С. О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери. – М., 1989.

Час безземельных братств.
Час мировых сиротств.

(М. И. Цветаева. Есть час на те слова… (1922)[132])

Возникновение литературы русского зарубежья связано с первой волной эмиграции (1910 – начало 1920-х гг.). Это понятие подразумевает существование за границей как бы второй России – особого самодостаточного «мира», существование внутри которого как бы воспроизводило бытие на утраченной родине. Русское зарубежье – совершенно уникальный феномен отечественной культуры. Ученые подчеркивают, что, несмотря на кочевой характер, «русское зарубежье» явилось весьма нестандартным опытом в мировой истории.

В эмиграции литература была поставлена в неблагоприятные условия. Отсутствие массового читателя, крушение социально-психологических устоев, бесприютность, нужда большинства писателей должны были неизбежно подорвать силы русской культуры. Но этого не произошло.

Стремясь стать «живой связью между вчерашним и завтрашним днем России» (Г. П. Федотов), писатели вкладывали в понятие «Родина» не географический, а духовный смысл, «вглядываясь в лик Родины своей через ее искусство» (В. Петерец). Определяющим для их творческой жизни было решение писать на русском языке. Тема Родины звучит в произведениях всех крупнейших писателей-эмигрантов (И. А. Бунина, А. И. Куприна, И. С. Шмелева, А. М. Ремизова, Б. К. Зайцева, М. И. Цветаевой, В. В. Набокова и др.), пронизанных чувством причастности к трагическому и великому прошлому своей страны.

Существует мнение, что русская эмигрантская литература представляла собой не единый процесс, но отдельные тексты, связанные между собой лишь родственной участью изгнания. Тем не менее ряд признаков позволяет объединять самых разных авторов и говорить о русском литературном зарубежье как целостном явлении: острое ощущение своей миссии нести наследие культуры; существование крупных издательств, журналов, газет, литературных кружков, объединений, представляющих культуру различных центров русской эмиграции: Парижа, Берлина, Софии, Праги, Харбина, Нью-Йорка, Тель-Авива – и всех ее «волн» (берлинские «Новая русская книга», «Эпопея», «Дни», «Руль»; парижские «Современные записки», «Последние новости», «Числа», «Возрождение», «Континент», «Синтаксис»; софийская «Русская мысль»; харбинский «Рубеж»; американские «Новое русское слово», «Новый американец», «Грани» и т. д.).

Кроме того, оказываясь в эмиграции, художник тесно соприкасался с другой культурой, получая как бы «двойную прописку»: в русской культуре и в мировом интеллектуальном пространстве. Хотя в результате подобных пересечений возникли замечательные явления литературного билингвизма (творчество В. В. Набокова), главным отличительным признаком русского литературного зарубежья остается все же национально-культурная самоидентификация, желание создавать тексты на русском языке. Изгнание отнимало у художника «чувство рода», но взамен он получал независимость от власти и свободу суждений, возможность участвовать в диалоге культур.

Влияние литературы русского зарубежья на современный литературный процесс в России более чем очевидно. В эмиграции на русском языке были созданы великие произведения XX в. Исследователи отмечают следы их влияния на такие яркие книги последнего десятилетия, как «Жизнь замечательных людей» В. А. Пьецуха, «Оно» А. И. Слаповского, «Все поправимо: хроники частной жизни» А. А. Кабакова, «Маленькая девочка из «Метрополя»» Л. С. Петрушевской и др. В. Ф. Ходасевич, выдающийся представитель русского зарубежья, писал: «История знает ряд случаев, когда именно в эмиграциях создавались произведения, не только прекрасные сами по себе, но и послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур. Разумеется, это не значит, что почва родины для литературы губительна, но этим лишь красноречиво подтверждается, что национальная литература может существовать и вне отечественной территории».[133]

Литература русского зарубежья не только представляет новую, более актуальную для времени модель видения мира как такового и себя в нем, но и воздействует на читателей и на параллельно создаваемые коллегами по перу на родине иные художественные миры.

После событий 1917-1921 гг. из России выехало около 9 млн человек. «Первая волна» рассеяния прокатилась по всем континентам, но в становлении русской зарубежной литературы особую роль сыграли Берлин, Париж, Прага, Белград, Варшава, София и «русский Китай» (Харбин и Шанхай). Россию покинул цвет русской интеллигенции. Часть ее была выслана в начале 1920-х гг. на так называемом «философском пароходе». В эмиграции оказались такие выдающиеся писатели и поэты, как И. А. Бунин, И. С. Шмелев, А. Т. Аверченко, К. Д. Бальмонт, З. Н. Гиппиус, Б. К. Зайцев, А. И. Куприн, А. М. Ремизов, И. Северянин, А. Н. Толстой, Тэффи, Саша Черный, М. И. Цветаева, Д. С. Мережковский, Марк Алданов, Г. В. Адамович, Г. В. Иванов, В. Ф. Ходасевич.

Атмосферу эмигрантской литературы определяло прежде всего многообразие свободных творческих поисков. Писатели «старшего поколения» (И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, М. К. Осоргин и др.) стремились «удержать то действительно ценное, что одухотворяло прошлое» (Г. В. Адамович). В изгнании были созданы великие книги: «Жизнь Арсеньева» (Нобелевская премия 1933 г.), «Темные аллеи» И. А. Бунина; «Солнце мертвых», «Лето Господне», «Богомолье» И. С. Шмелева; «Сивцев Вражек» М. К. Осоргина; «Путешествие Глеба», «Преподобный Сергий Радонежский» Б. К. Зайцева. Значительным литературным событием становится появление книги воспоминаний «Живые лица» З. Н. Гиппиус.

Темы, к которым наиболее часто обращались прозаики старшего поколения: тоска по «вечной России», события революции и гражданской войны, русская история, воспоминания о детстве и юности. Смысл обращения к «вечной России» получили биографии писателей, композиторов, жизнеописания святых («Освобождение Толстого» И. А. Бунина, биографии В. А. Жуковского, И. С. Тургенева, Сергия Радонежского – Б. К. Зайцева).

Особый пласт русской эмигрантской литературы составляют произведения, в которых дается оценка трагическим событиям революции и гражданской войны. И. С. Шмелев создает трагическое повествование о красном терроре в Крыму – эпопею «Солнцемертвых», которую Т. Манн назвал «кошмарным, окутанным в поэтический блеск документом эпохи».

К младшему, «незамеченному» (В. Варшавский) поколению принадлежали молодые писатели, не успевшие создать себе прочную литературную репутацию в России: В. В. Набоков, Г. И. Газданов, М. Алданов, Б. Ю. Поплавский и др. Наиболее остро тяготы, выпавшие на долю «незамеченного поколения», отразились в поэзии «парижской ноты», созданной Г. В. Адамовичем, Н. А. Оцупом и др. Младшее поколение писателей внесло значительный вклад в мемуаристику: В. В. Набоков «Другие берега», Н. Н. Берберова «Курсив мой», Ирина Одоевцева «На берегах Невы», «На берегах Сены» и др.

Научным центром русской эмиграции «первой волны» долгое время была Прага, в которой был основан Русский народный университет, где бесплатно учились 5 тыс. русских студентов. Важную роль в сохранении славянской культуры, развитии науки сыграл Пражский лингвистический кружок. С Прагой связано творчество М. И. Цветаевой, создавшей в Чехии лучшие свои произведения.

«Вторая волна» эмиграции, порожденная Второй мировой войной, не отличалась массовым характером. В результате добровольной и принудительной репатриации (перемещения) на Западе осталось несколько сотен тысяч невозвращенцев: угнанные немцами в неволю, оказавшиеся в концлагерях, попавшие в плен и оставшиеся живыми сделали свой выбор «в пользу» Европы и Америки.

Большинство эмигрантов «второй волны» селились в Германии (преимущественно в Мюнхене) и в Америке. Писатели и поэты «второй волны» – (Иван Елагин (И. В. Матвеев), Д. И. Кленовский, Ю. П. Иваск, Николай Нароков и Николай Моршен (отец и сын Марченко) и др. На долю выехавших из СССР в 1940-е гг. выпали тяжелые испытания. Это не могло не сказаться на мироощущении литераторов: самыми распространенными темами в творчестве писателей «второй волны» становятся лишения войны, плен, ужасы большевистского террора.

По единодушному мнению критики, наибольший вклад в развитие русской литературы «второй волны» русской эмиграции принадлежит именно поэтам (В. А. Синкевич, Иван Елагин, Владимир Марков и др.). В книгах прозаиков «второй волны» изображены судьбы героев, не сжившихся с советской действительностью (Федор Панин в романе «Параллакс» (1952) В. И. Юрасова-Жабинского).

Многие из писателей «первой волны» оказывали помощь младшим коллегам. Постоянный интерес к литературной молодежи проявляли Б. Зайцев, Тэффи, Г. Газданов, Г. Адамович, Г. Иванов. Встречи с И. А. Буниным и письма классика явно оказали влияние на прозу Л. Ржевского.

Много и доброжелательно писал о литераторах «второй волны» Р. Гуль, «благословивший» в «Новом журнале» первые книги И. Елагина, Н. Нарокова, Л. Ржевского, С. Юрасова, стихи молодого И. Чиннова. Творчество Н. Моршена и Б. Нарциссова получило поддержку И. Одоевцевой.

Пронзительно точно о таком духовном единстве изгнанников сказала Валентина Синкевич:

Малое все – велико одинаково.
Все именую в жизни Итакою.
Плыть нам всем вместе. Поэтому
Все вдохновляет. Все здесь поэтово.

Может, в этом есть нечто странное[134]

«Третья волна» эмиграции из СССР приходится на 1960-1980-е гг. Многие писатели были высланы из страны и лишены советского гражданства (А. И. Солженицын, В. П. Аксенов, В. Е. Максимов, В. Н. Войнович и др.). Вынуждены эмигрировать Юз (И. Е.) Алешковский, И. А. Бродский, Г. В. Владимов, Ф. Н. Горенштейн, И. М. Губерман, С. Д. Довлатов, А. А. Галич, Л. З. Копелев, Н. М. Коржавин, Ю. В. Мамлеев, В. П. Некрасов, Саша Соколов, А. Д. Синявский и другие крупные писатели, поэты, философы, литературоведы. Большая часть писателей-эмигрантов осела в США, где формируется мощная русская диаспора (Бродский, Коржавин, Аксенов, Довлатов, Алешковский и др.), во Франции (Синявский, Розанова, Некрасов, Лимонов, Максимов, Наталья Горбаневская), в Германии (Войнович, Горенштейн).

В отличие от эмигрантов «первой» и «второй волн», они не ставили перед собой задачи «сохранения культуры» или изображения лишений, пережитых на родине. Их творчество складывалось главным образом под влиянием популярной в 1960-е гг. американской и латиноамериканской литературы, а также поэзии Серебряного века. Одной из основных черт русской эмигрантской литературы «третьей волны» является тяготение к авангарду и постмодернизму (Саша Соколов, Ю. В. Мамлеев и др.).

Два крупнейших писателя реалистического направления, работавших в эмиграции, – А. И. Солженицын и Г. В. Владимов. Солженицын создает в изгнании роман-эпопею «Красное колесо», в котором обращается к ключевым событиям русской истории XX в. Г. В. Владимов публику ет роман «Генерал и его армия», в котором также касается исторической темы: в центре романа события Великой Отечественной войны, отменившие идейное и классовое противостояние внутри советского общества.

Представители «третьей волны» открыли свои издательства, создали альманахи и журналы. Один из известнейших журналов «третьей волны», «Континент», созданный В. Е. Максимовым, выходил в Париже. Наиболее известные американские издания – газеты «Новый американец» и «Панорама», журнал «Калейдоскоп». В Израиле был основан журнал «Время и мы», в Мюнхене – «Форум». В 1972 г. в США начинает работать крупное издательство «Ардис».

Русская эмиграция видела свое назначение в сохранении и развитии отечественной литературы. Но на разных этапах в эту формулировку вкладывался разный смысл. Если для писателей «первой волны» эмиграции было актуально понятие традиции, то важнейшей характеристикой литературы «третьей волны» стала установка на новизну. Обостренное желание творческой свободы было порождено жесткостью цензурных ограничений и идеологических запретов в СССР. Большую роль сыграло и знакомство эмигрантов с произведениями, запрещенными для советского читателя. Особую ностальгическую «тоску» вызывала культура Серебряного века с ее утонченностью и глубиной философских откровений. Начало века, разнообразное и блестящее, представлялось чистым праздником духа, растоптанным жестокой силой. Литературное поколение «третьей волны» было связано, таким образом, именно с модернистскими течениями.

В начале 1990-х гг. из бывшего СССР снова хлынул многомиллионный людской поток (главным образом в Израиль, Германию и США). Хотя, по наблюдению Александра Бондаря, писателя-эмигранта «четвертой волны», в этом потоке в основном «были проворовавшиеся чиновники, бывшее советское начальство… скороспелые бизнесмены, удиравшие из страны тогда, когда дома на них уже заводили уголовные дела»,[135] литература русского зарубежья продолжает свой сложный путь.

Ключевой для писателей этой «волны» (Михаил Шишкин, Юлия Кисина, Андрей Лебедев и др.), тяготеющих к философской прозе, можно считать тему путешествия. В ситуации перехода эмигрант находится в крайне неустойчивом положении: достигая внешнего и внутреннего равновесия благодаря непрерывному движению.

Несмотря на острые различия в установках и ценностных системах представителей разных «волн» эмиграции, в русском литературном зарубежье сложились определенные традиции. Одна из самых заметных – издание литературно-публицистических журналов. Продолжается история «Нового журнала», ставшего преемником парижских «Современных записок» (1920-1940 гг.). Это издание можно назвать старейшим из существующих русских журналов, некоторые из его авторов (Н. О. Лосский, И. А. Бунин) родились в царствование Александра II. В 1990-е гг. журнал стал связующим звеном между литературным зарубежьем и демократической интеллигенцией России.

Самым важным событием в истории журналистики русского зарубежья стало возвращение на родину таких наиболее популярных журналов, как «Посев», «Грани», «Континент». Все они (в отличие от «Нового журнала», который продолжает издаваться в Нью-Йорке) с 1992 г. стали выходить в России. «Посев» и «Грани» появились сразу же после окончания Великой Отечественной войны (первый в 1945 г., второй в 1946-м). В первых же номерах оба издания провозгласили, что будут способствовать развитию свободной мысли, свободного творчества, будут публиковать произведения, которые не могут быть изданы на родине из-за цензурных или политических ограничений. «Грани»– журнал трагической судьбы. За свою более чем полувековую жизнь его создатели никогда не знали, какое количество номеров журнала – порой с риском для жизни тех, кто это делал, – пересечет границу. Журнал издается тиражом всего 750 экземпляров. Его основные рубрики: «Публицистика. Пути России», «Интеллигенция и власть» – свидетельствуют, что редакция из номера в номер публикует материалы по острым политическим проблемам. Наряду с писателями русского зарубежья (И. А. Буниным, З. Н. Гиппиус, Б. К. Зайцевым, В. Е. Максимовым, В. В. Набоковым, И. С. Шмелевым) в журнале регулярно печатались и советские писатели (В. С. Гроссман, К. Г. Паустовский и др.).

Острым политическим изданием является и еженедельный журнал «Посев», полвека нелегально распространявшийся в России и слывший в советской прессе самым антисоветским журналом. Из художественных произведений, опубликованных в «Посеве», можно выделить такие произведения, как «Белая гвардия» М. А. Булгакова, «Жизнь и судьба» В. С. Гроссмана. Очень активно выступал в «Посеве» академик А. Д. Сахаров. В журнале постоянно печатались не только его статьи, но и статьи, посвященные всемирно известному академику. В 1973-1975 гг. их было так много, что в «Посеве» появилась специальная рубрика «А. Д. Сахаров». «Посев», как и «Грани», выходит небольшим тиражом, не превышающим 3 тыс. экземпляров.

Наиболее влиятельным в послевоенной журналистике русского зарубежья стал основанный В. Е. Максимовым в 1975 г. в Берлине журнал «Континент». Цели и задачи журнала формулировались следующим образом: безусловный антитоталитаризм, безусловный демократизм, безусловная беспартийность, безусловный религиозный идеализм.

Создание «Континента» искренне приветствовали многие видные писатели и журналисты, в их числе А. И. Солженицын и А. Д. Сахаров. В разные годы в редколлегию журнала входили Василий Аксенов, Иосиф Бродский, Игорь Виноградов, Галина Вишневская, Алла Демидова, Фазиль Искандер, Виктор Некрасов, Булат Окуджава, Андрей Сахаров, Зинаида Шаховская. Сегодня, как и прежде, «Континент» выходит четыре раза в год, сохраняя значительное число зарубежных подписчиков.

Из газет русского зарубежья можно выделить «Русскую мысль» и «Новое русское слово». Единственная ежедневная русская газета «Новое русское слово» издается в Нью-Йорке с 1910 г. Она в основном публиковала произведения эмигрантских писателей, документы самиздата и протесты из СССР. Еженедельник «Русская мысль» выходит в Париже с 19 апреля 1947 г. тиражом 50 тыс. экземпляров. Работа основной редакции во Франции позволяет журналистам давать достаточно взвешенную оценку политических событий в России, доносить до наших российских читателей европейскую демократическую мысль, то есть быть своеобразным «мостом» для сближения между Россией и Западом.

Оказавшись в эмиграции, русские писатели встали перед многими сложнейшими творческими проблемами. Можно ли сохранять великую традицию русской литературы вне русской жизни и без поддержки живого русского языка? Какова стратегия взаимоотношений с литературой в Советской России? Можно ли в условиях эмиграции подготовить достойную литературную смену?

Вокруг этих вопросов возникла многолетняя (1927-1937 гг.) журнальная полемика крупнейших литературных критиков и поэтов

В. Ф. Ходасевича и Г. В. Адамовича, развернувшаяся на страницах парижских газет «Последние новости» (Г. В. Адамович) и «Возрождение» (В. Ф. Ходасевич). В. Ф. Ходасевич (1886-1939) полагал главной задачей русской литературы в изгнании – сохранение русского языка и культуры. Он настаивал на том, чтобы эмигрантская литература наследовала величайшие достижения предшественников, прививала классическую розу к эмигрантскому «дичку». Вокруг Ходасевича объединились молодые поэты группы «Перекресток» (Г. Раевский, И. Голенищев-Кутузов, Ю. Мандельштам, В. Смоленский).

Г. В. Адамович требовал от молодых писателей прежде всего простоты и правдивости «человеческих документов». Он стал вдохновителем литературной школы «парижской ноты» (А. Штейгер, Л. Червинская и др.). Свою лепту в осмысление литературного процесса в эмиграции внесли статьи Гайто Газданова, Б. Ю. Поплавского, посвященные проблемам положения молодого поколения писателей. В статье «О молодой эмигрантской литературе» (1936) Г. Газданов признавал, что отсутствие современных интересов, заклинание прошлого превращает эмиграцию в «живой иероглиф». Эмигрантская литература стоит перед неизбежностью освоения новой реальности.

Особую тему в эмигрантской периодике составили споры о восприятии новой советской литературы. Важную роль в ее пропаганде сыграл пражский журнал «Воля России» и критик М. Л. Слоним.

На атмосферу русской литературы в изгнании значительно повлияла полемика «сменовеховцев» и «евразийцев». В 1921 г. в Праге вышел сборник «Смена вех». Его авторы Н. В. Устрялов, Ю. В. Ключников,

С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин были связаны с белым движением. Но, переосмыслив свой жизненный опыт, они призывали принять большевистский режим, во имя родины пойдя на компромисс. В среде сменовеховцев зародилась идея использования большевизма в национальных целях.

В это же время в Софии был выпущен сборник «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждения евразийцев». Авторы сборника (П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, князь Н. С. Трубецкой, Г. В. Флоровский), в идейном отношении близкие славянофильству и «почвенничеству», видели в России страну с мессианским предназначением, Евразию, соединившую разные народы и религиозные конфессии. Эту концепцию сочувственно встретили многие выдающиеся мыслители того времени: Г. В. Вернадский, Л. П. Карсавин, В. Н. Ильин, П. М. Бицилли, Д. П. Святополк-Мирский. «Последним евразийцем» называл себя крупнейший российский историк и этнограф XX в. Л. Н. Гумилев.

С евразийским движением был связан альманах «Версты» (1926-1928), печатавший произведения М. И. Цветаевой, А. М. Ремизова, а также авторов из СССР (С. А. Есенин, Б. Л. Пастернак, И. Э. Бабель, Ю. Н. Тынянов).

Творческое кредо замечательного русского писателя Марка Алданова точно отражают его собственные слова о том, что без органичности, без радости жизни, без любви и не может быть искусства.

Признанный мастер исторического романа Марк Александрович Алданов (настоящая фамилия Ландау) (1886-1957) был необыкновенно разносторонним человеком. Он окончил физико-математический и юридический факультеты Киевского университета. Был и незаурядным химиком, и общественным деятелем. Как секретарь антибольшевистского «Союза возрождения России» в 1918 г. посетил ряд европейских столиц с целью добиться реальной помощи для борьбы против новой власти. В марте 1919 г. он эмигрировал, несколько лет прожил в Берлине, но потом обосновался в Париже.

Начиная с 1921 г. Алданов был постоянным автором журнала «Современные записки», где впервые увидели свет все основные художественные произведения, созданные им до Второй мировой войны. Согласно замыслу автора они образуют два цикла: тетралогию о Французской революции и наполеоновской эпохе «Мыслитель», включающую повесть «Святая Елена, маленький остров» (1921), романы «Девятое термидора» (1923), «Чертов мост» (1925), «Заговор» (1926) и трилогию, действие которой происходит в канун и вскоре после Октябрьской революции 1917 г. («Ключ» (1929), «Бегство» (1930), «Пещера» (1934)). Впоследствии оба этих цикла были дополнены рядом произведений на материале русской и европейской истории, от воцарения Екатерины II (повесть «Пуншевая водка» (1938)) до восстания в советской зоне оккупированного Берлина летом 1953 (роман «Бред» (1955)).

Вскоре после начала Второй мировой войны Алданов переехал в США (но вернулся во Францию в 1947 г.), где много сил отдал «Новому журналу», основанному им вместе с М. О. Цетлиным и М. М. Карповичем. В этом журнале, перенявшем от «Современных записок» статус главного русского литературного издания за рубежами России, с 1943 г. печатался его роман «Истоки», посвященный пореформенной России, когда политика Александра II и его правительства, по мнению Алданова, дала империи реальный, но упущенный шанс вступить на путь демократического развития. Писатель прослеживает истоки русской трагедии, которую затем описывает в романе «Самоубийство» (1958), воссоздающем переворот, совершенный под руководством В. И. Ленина. В этот период создан ряд исторических портретов (Карно, Гитлер, Сталин, Мата Хари, Азеф и др.) и коротких рассказов, в которых писатель достиг особенных художественных высот.

В своих рассказах писатель выводит характеры самого разнообразного психологического склада, остро индивидуализируя каждый отдельный случай. Писатель не дает детального описания внешности героев, он подробно рассказывает об их пристрастиях в одежде, пище, напитках, искусстве, литературе, философии, политике, сообщает о состоянии здоровья. В рассказах очень ярко проявляется стремление писателя объяснить поведение человека сугубо житейскими причинами, его тяготение к изображению людей с большим жизненным опытом (Пьер Ламор, Макс Норфолк).

В 1953 г. был опубликован философский трактат «Ульмская ночь. Философия случая». Согласно фаталистической концепции Алданова, историческое событие возникает как бы самопроизвольно, вопреки логике вещей. При этом, даже повторяясь, оно не становится поучительным опытом: из века в век человечество совершает одни и те же ошибки. Таким образом, невозможно установить законы истории, которые управляют событиями.

Стилистика исторических романов Алданова складывалась под влиянием двух контрастных течений: «толстовского письма» с его масштабностью и историософским подходом к событиям и «латинской» отчетливости в духе А. Франса. Особенности художественного мира Алданова: «мрачное вдохновение смерти» (М. Л. Слоним) как реакция на иррациональный поток жизни, скрупулезная верность историческому документу, скептический, лишенный иллюзий разбор мотивации человеческих поступков.

Творчество Алданова было необыкновенно популярным в среде эмигрантов. Как бы отражая общее мнение, И. А. Бунин говорил, что, когда он получает еще пахнущий типографской краской номер какого-нибудь толстого журнала или альманаха, он первым делом смотрит по оглавлению, значится ли в нем имя Алданова, и тогда тут же разрезает страницы, заранее возбудившие его любопытство, и, откладывая все дела, принимается за их чтение. Возможно, наиболее привлекательной чертой подхода этого писателя к изображению истории является его непредвзятость. Примером может служит портрет Ленина («Самоубийство»), составленный из ряда отдельных эпизодов, но вместе с тем целостный, не сравнимый ни с теми подслащенными, «житийными» описаниями, в которых его выводили советские беллетристы и драматурги, ни с критическими обвинениями сегодняшних романистов, которые появились сравнительно недавно.

Творчество Владимира Владимировича Набокова (1899-1977) – уникальный пример билингвизма. «Дважды изгнанник, бежавший от большевиков из России и от Гитлера из Германии, он успел создать массу великолепных произведений на умирающем в нем языке для эмигрантской аудитории, которая неуклонно таяла. Тем не менее в течение второго десятилетия пребывания в Америке он сумел привить здешней литературе непривычные дерзость и блеск, вернуть ей вкус к фантазии, а себе – снискать международную известность и богатство».[136]

Выросший в одной из богатейших семей России, окруженный любовью взрослых, получивший превосходное домашнее образование («научился читать по-английски раньше, чем по-русски», серьезно увлекся энтомологией, шахматами и спортом), Набоков прожил счастливые детство и юность, воспоминания о которых будут постоянно возникать на страницах его книг. Октябрьская революция заставила семью Набоковых в 1919 г. навсегда покинуть родину.

Литературная известность пришла к Набокову после выхода в свет в 1926 г. романа «Машенька» (под псевдонимом В. Сирин). В это время он жил в Германии; уже год был женат на Вере Слоним, ставшей его верной помощницей и другом. Отношения с другими эмигрантами-литераторами не сложились, друзей у него не было. Только к В. Ф. Ходасевичу и И. А. Бунину он на протяжении всей жизни испытывал пиетет и уважение. В этот период были написаны рассказы «Возвращение Чорба» (1928) и др., повесть «Защита Лужина» (1929), романы «Камера обскура» (1932), «Отчаяние» (1934), «Приглашение на казнь» (1935), «Дар» (1937) и др.

В 1937 г. Набоковы уехали из фашистской Германии. Сначала в Париж, а в 1940 г. – в США. С этого времени он начинает писать на английском языке, публикуясь под своим настоящим именем – Набоков. Первый англоязычный роман – «Истинная жизнь Себастьяна Найта», затем последовали «Под знаком незаконнорожденных», «Другие берега» (1954), «Пнин» (1957). Прославившая писателя «Лолита» (1955) была написана им и на русском, и на английском языках. Этот роман принес ему материальную независимость.

В 1959 г. Набоков вернулся в Европу. «Палас-отель» в Монтрё (Швейцария) стал его последним пристанищем.

В 1964 г. он опубликовал свой перевод на английский язык «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (в четырех томах с обширными комментариями). Затем перевел на английский «Слово о полку Игореве», многие лирические стихотворения Пушкина, Лермонтова, Тютчева, лермонтовского «Героя нашего времени». Набоков скончался 12 июля 1977 г. в Монтрё.

В. В. Набоков всегда демонстративно отказывался принимать участие в каких бы то ни было политических, идеологических, этических дискуссиях. Его девизом оставалось всепоглощающее служение Искусству. Оценивая развитие русской литературы в XIX-XX вв., писатель пришел к выводу, что она всегда была больше чем литературой, и постепенно это привело к почти полной ее идеологизации, превращению в «вечную данницу той или иной орды», когда от художника требуется приносить общественную пользу. Его совет художникам: во всем ставить «как» превыше «что».

Мир набоковских произведений необыкновенно яркий, праздничный, сияющий, красочный. В этом его можно назвать наследником Н. С. Гумилева и И. А. Бунина, о котором писатель «не мог говорить без волненья». Но при этом в способах изображения внешнего мира он делает шаг вперед по сравнению со своими предшественниками, открывая новую структуру метафоры. Реальность, созданная им, прежде всего видима и осязаема. Зыбкое и невещественное уплотняется и превращается в некое подобие предметов, телесно ощутимых. Даже внутренний мир человека изображен предметно: «тяжелые движения души» шахматиста Лужина («Защита Лужина»), «шум рассаживающихся чувств» («Весна в Фиальте»).

Таким образом, подход к изображению человека в прозе Набокова практически не отличается от его подхода к изображению внешнего мира. Человек часто изображается как вещь: сосуд («Истребление тиранов»), буква (тело в виде зета в рассказе «Весна в Фиальте»). Вещи же, наоборот, одушевляются: фабрика «шагает», шоколад с объявления «окликает» («Пассажир»). Характеры персонажей не развиваются. Герои уходят со страниц такими же, какими туда пришли: великолепными манекенами. Статичны не только характеры. Статичен весь мир набоковских произведений. Не случайно критики называли Набокова «неисправимым обманщиком», «мистификатором» и даже «литературным провокатором», а его стиль «бездушным, надменным и холодным».

Между тем нарочито холодный и отстраненный стиль есть не что иное, как созданный самим Набоковым литературный прием. Тем самым писатель уходил от действительности, погружаясь в вымышленную им великолепную и изысканную реальность. Поэтику стилистически изысканной прозы слагают как реалистические, так и модернистские элементы (лингвостилистическая игра, всеохватное пародирование, мнимые галлюцинации). Принципиальный индивидуалист, Набоков ироничен в восприятии любых видов массовой психологии и глобальных идей (в особенности марксизма, фрейдизма).

«Великое (многие полагают, что и чрезмерное) мастерство Набокова в его прозе гипнотизирует и мистифицирует нас. …Да, конечно, мастер, да, конечно, талант, да, возможно, гений, но… Сколько я слышал такого. То холодный, то неверующий, то бездушный, то циничный, то жестокий (короче – безыдейный.). Мы отказываем человеку в боли, чувстве, трагедии за то, что ставим его выше себя. Не есть ли это плебейство или попросту зависть? Не есть ли и пресловутое мастерство (тем более избыточное) – своего рода маска человека застенчивого, нежного, ранимого и израненного, страшащегося насилия (в том числе насилия истолкования)?.Не есть ли обостренное чувство достоинства то, что мы полагали за высокомерие или самодовольство?»[137]

Ранимая душа Набокова, сила его чувства ярко проявились в мемуарно-биографической книге «Другие берега», в которой он, в частности признавался: «Я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью».[138] Это произведение отстоит от основного корпуса прозы писателя, тяготеющей к нарушению жизненного правдоподобия, стремящейся изменить до неузнаваемости жизненные реалии. Название книги – «Другие берега» – метафора удаленности того мира, который стал предметом воспоминания, исчезнувшего в потоке времени прошлого.

«Другие берега» – книга о собственной жизни, наполненная биографическими фактами, многочисленными подробностями окружающего мира, представшего перед Набоковым в годы детства, юности, молодости. Вместе с тем она заключает в себе сквозные мотивы всей набоковской прозы: детства как утраченного рая, человеческого одиночества, эстетики шахматной игры. В ней отчетливо проступает мироощущение писателя, парадоксально сочетающего в себе острый скептицизм и лиричность мироощущения. Воспоминания Набокова демонстрируют уникальность жизненного опыта человека, равно принадлежащего двум культурам: русской и англо-американской.

Набоков стремится быть предельно точным, воссоздавая прошлое, принципиально не желает нарушать «чистый ритм Мнемозины», своей постоянной спутницы и собеседницы. Он исключительно памятлив на самые мелкие подробности. Он обстоятельно описывает внешность, манеру поведения окружающих, обстановку родительского дома, оформление прочитанных книг, вид пойманных бабочек. Достоверность изображения превращает книгу Набокова в ценное документальное свидетельство, вместе с тем написанное им всецело принадлежит художественной прозе.

Время историческое отступает на второй план, становится фоном для движения автобиографического времени, «личной обочины общей истории». История входит в личную жизнь отдельными фрагментами своих больших и малых событий: родословной рода Набоковых и Рукавишниковых, упоминанием о Первой мировой войне, императорской семье, Октябрьской революции, отголосками политической деятельности отца.

Особенностью набоковских воспоминаний являются и авторские философские, искусствоведческие, научные рассуждения, например, о спиралеобразном характере жизни, о шахматном искусстве, о бабочках и – через них – мире живой природы. Сквозь них проходят важнейшая для писателя идея необратимости жизни, чувство призрачности существования.

«Другие берега» являются «ключом к пониманию набоковской прозы» (В. В. Ерофеев), подтверждая нерасторжимую связь между личностью писателя и «Я» повествователей его текстов.

Автор произведений, открывших, по мнению авторитетных исследователей, новые возможности русской прозы в ее наиболее редко и трудно воплощаемой пушкинской версии, Саша (Александр Всеволодович) Соколов (р. 1943) родился в г. Оттава (Канада) в семье помощника военного атташе. После окончания школы он поступил в элитный Военный институт иностранных языков, но затем перешел на факультет журналистики Московского университета им. М. В. Ломоносова.

После окончания университета он два года проработал журналистом в «Литературной России», но, вступив в конфликт с семьей, оставил журналистику и устроился работать егерем на Волге.

В 1976 г., женившись на австрийке, Соколов эмигрировал за границу, где опубликовал повесть «Школа для дураков» – экспериментальную прозу, состоящую из стихов и прозаических фрагментов, на грани реальности и фантазии.

«Школа для дураков» была издана К. Проффером и получила одобрительный отзыв В. В. Набокова, назвавшего книгу «обаятельнейшей, трагической и трогательнейшей». В 1980 г. появился его роман «Между собакой и волком». Его главным героем стал язык, который по ходу действия сам творил персонажей, то растворяя их в языковой стихии, то придавая им отчетливые облики. Исследователи говорят о редком языковом чутье автора, его речевых догадках, о стилистической изощренности, которая позволила писать один и тот же роман в разных вариациях.

«Палисандрия» (1985) написана как пародия одновременно на исторический, эротический, детективный и мемуарный роман.

В основе сюжета история родившегося в Кремле Палисандра Дальберга – правнука Григория Распутина и внучатого племянника Лаврентия Берия. Палисандр в начале XXI в. становится, по замыслу автора, правителем России. Его биография выстраивается практически из крайних состояний человеческого существования: знатность и безвестность, культ личности и предельное унижение, безмерное богатство и нищета, амплуа великого любовника и жертвы сексуальных издевательств, юность и старость.

Подобное обилие жизненных испытаний, выпадающих на долю персонажа, в реалистическом художественном мире превратило бы текст в роман воспитания, в «историю человеческой души», открыв богатейшие возможности для психологического исследования. В постмодернистском романе Саши Соколова стержень личности героя – абсолютная самовлюбленность, не подверженная деформации временем и событиями.

В «Палисандрии» содержатся сотни разнообразных культурных знаков и ассоциаций: имена исторических деятелей, в первую очередь руководителей Советского Союза, представителей русской, советской и мировой культуры – писателей, композиторов, архитекторов и т. д. и их творений; географические названия, которые выстраиваются в какие-то списки-свидетельства невероятной широты мира; библейские контексты; античная и восточная (буддийская) мифология; многочисленные скрытые литературные цитаты и аллюзии.

Умножая число масок главного героя, писатель умножает и образ самого мира как арены действия романа. Приемы двойничества, маски и мистификации становятся в художественном мире «Палисандрии» определяющими. Масочный характер приобретают в романе образы реальных деятелей и исторических событий. Масочным становится само слово. Не случайно Саша Соколов определил смысл своего творчества как «серьезная игра». Он говорил, что литература… – это искусство обращения со словом, подчеркивая свою огромную любовь к русскому языку.

Повествование в «Школе для дураков» ведется от лица умственно отсталого мальчика, который, рассказывая, постоянно включается в игры, создаваемые на глазах читателя. Если включиться в эти игры, то можно все увидеть глазами ребенка: фолианты и рукописные труды на парте, машину, на которой герой отправляется к любимой женщине. Если остаться в мире «здравого смысла», тогда вместо этого перед взором возникнут помойка и «грузовик мусорного треста, клопообразный и зеленый, как муха».

Обыденной, прозаической реальности, в которой господствует здравый смысл, мальчик противопоставляет свободный, нерегламентированный мир детской игры. Чудесный мир, где можно по своему желанию превращаться в кого угодно и который, несмотря ни на что, существует на самом деле. Достаточно распахнуть дверь и оказаться во рву Миланской крепости, беседуя с Леонардо да Винчи. В этом мире, несомненно, могут существовать снежные бабочки. В нем соседка по квартире, школьный завуч и ведьма превращаются друг в друга и никогда нельзя с уверенностью сказать, с кем мы говорим в данный момент.

В этом волшебном мире живут мальчик, Павел Норвегов и академик Акатов. В мире «здравого смысла» обитают отец мальчика, который работает прокурором («у него столько дел, столько загубленных судеб…»), и директор спецшколы Н. Г. Перилло («он всегда приходил угрюмо… зарплата у него была небольшая, а пил он много…»). Мечта для мальчика связана с игрой. То и другое преображают мир, делая обыденное – поэтичным, низменное – высоким, пошлое – чистым, уродливое – прекрасным. Но игра еще дает возможность действовать. Это свободный мир, где ты волен поступать, как вздумается. Она дает возможность для творчества даже в ненавистной школе или в тесной городской квартире. Тогда мир здравого смысла превращается прямо на глазах в сказку.

Один из важнейших мотивов романа – мечта о свободе. Детская игра становится способом достижения свободы в душном мире здравого смысла. На протяжении всего повествования между двумя мирами качается маятник. В диалог постоянно вступают персонажи, олицетворяющие две реальности. Маятник качается, а читатель воспринимает происходящее в зависимости от того, кто из участников этого диалога говорит.

Так происходит «покачивание» от обыденного, незначительного к высокому, поэтическому. Изображение как бы раздваивается. Два впечатления накладываются друг на друга. От их соединения возникает нечто третье. Образ становится более емким. Саша Соколов говорил, что, по его мнению, проза должна «завораживать», потому что она обязана своим течением «чистой энергии слова». Эти слова весьма справедливы для его собственных книг.

Один из важнейших композиционных приемов «Школы» – подключение при помощи ассоциаций эмоционального фона. Сначала автор сообщает о каком-то событии, просто констатируя факт, но потом, после создания такого фона, то же событие описывается подробно. О смерти Павла Норвегова сообщается на первых страницах, то есть задолго до того, как читатель узнает, что это за человек и как к нему относится главный герой. Когда об этом событии рассказывается уже в конце – детально, подробно, – сильный эмоциональный фон создан и рассказ звучит пронзительно. Норвегов умер, но для мальчика он реален. Он даже может сидеть на подоконнике, поставив на батарею босые ноги, и разговаривать с ним. Авторская речь в этой книге неоднородна. Отдельные фрагменты написаны в манере, близкой к реалистической. Иногда голос автора становится неотличим от голоса мальчика.

«Школа для дураков» пронизана сильными искренними эмоциями. Именно они скрепляют текст, в котором на первый взгляд все спутано, алогично. Несмотря на трагические ситуации, в которых оказывается мальчик, эта книга оставляет необыкновенно светлое чувство, как будто произошло путешествие в мир прекрасный, чистый, волшебный. В мир, полный чудес.

Поэзия русского зарубежья часто представляется выдающимися именами и непревзойденными творениями М. И. Цветаевой, В. Ф. Ходасевича, Г. В. Адамовича и др. Но история русской эмигрантской поэзии не прервалась на «первой волне». В 1950-е гг. возникли новые замечательные поэты, были изданы сборники-антологии, появились литературоведческие исследования, посвященные творчеству Ивана Елагина, Дмитрия Кленовского, Валентины Синкевич, Николая Моршена и других поэтов «второй волны».

Один из наиболее известных поэтов «второй волны» эмиграции Иван Венедиктович Елагин (Матвеев) (1918-1987) родился во Владивостоке в семье поэта-футуриста Венедикта Марта. Елагин оказался в Германии во время Второй мировой войны. В 1950 г. он выехал в США, где прожил до своей смерти от рака в 1987 г. Первые книги стихов Елагина «По дороге оттуда» и «Ты, мое столетие» вышли еще в Мюнхене в конце 1940-х гг. В дальнейшем были опубликованы сборники «Отсветы ночные» (1963), «Косой полет» (1967), «Под созвездием топора» (1976), «Тяжелые звезды» (1986), «Курган» (1987). Последняя книга издана посмертно. В 1998 г. в России появилось полное собрание сочинений в 2 томах.

В основе художественного опыта Елагина – трагический опыт XX в., преломившийся в его судьбе. Важнейшие мотивы его лирики – нелегкие жизненные испытания, долгие дороги войны, тоска по родине. Завершение войны побудило его не ограничиваться изображением картин разрушений, а осмыслить войну как трагедию всего израненного мира, великих жертв террора («Бомбы истошный крик…» и др.). Поэт создал поэму «Звезды», посвященную участи репрессированного отца и собственной скитальческой судьбе. Через всю поэму проходят сквозные образы неба, неотвратимо гаснущих звезд.

Мастерство поэта заключается в умении создавать зримое, движущееся, почти кинематографическое изображение: «дождь бежал по улице на цыпочках», «отсветы неоновые ерзали в темноте асфальтовых глубин». В стихах возникает тема утраты человеком самого себя, превращения в «этом мире объема и тяжестей» в отсвет, плоскую тень, «призрак двумерный».

С осмыслением судьбы человека в условиях технизированной цивилизации связана и еще одна важная для поэзии Елагина тема – «Творца и Робота». Он страстно выступает против тотальной унифицирующей механизации жизни, в защиту сердца, души («Послушай, я все расскажу без утайки…» и др.).

Размышляя о сущности поэзии, Елагин уделяет внимание силе действенности поэтического слова. В поисках «первозданных слов» для него бесценен опыт Блока, Цветаевой, Ахматовой, Бунина, Пастернака, Заболоцкого. Незадолго до кончины им было создано четверостишие, которое он завещал опубликовать в альманахе «Встречи» после смерти. Строки звучат апофеозом жизни, ее обыкновенного чуда, запечатленного в безыскусности, горькой мудрости точных незаменимых слов:

Здесь чудо все: и люди, и земля.
И звездное шуршание мгновений,
И чудом только смерть назвать нельзя —
Нет в мире ничего обыкновенней.[139]

Последняя прижизненная книга поэта вышла в 1987 г. в США. Сборник «Курган» появился уже после его смерти, в Германии, в 1988 г. Эта книга, посвященная террору 1930-х гг., была названа автором «памятью о погибших и свидетельством современника».

В судьбе Валентины Алексеевны Синкевич (р. 1926) Вторая мировая война также стала определяющим событием. Ее детство прошло на Украине. В 1942 г. Валентину угнали в Германию на принудительные работы. В конце войны В. Синкевич оказалась в английской зоне оккупации, несколько лет прожила во Фленсбурге и Гамбурге в лагерях для перемещенных лиц. В 1950 г. с мужем и дочерью переехала в США, где сначала работала санитаркой в доме для престарелых, продавщицей и кассиром в супермаркете, а затем 27 лет – библиографом в библиотеке Пенсильванского университета. Печататься она начала в 1973 г. – в газете Андрея Седых «Новое русское слово». С этого времени стихи, рецензии, переводы, статьи и очерки В. Синкевич часто публикуются в периодических изданиях: «Грани», «Новый журнал», «Записки Русской академической группы в США», «Стрелец», «Перекрестки», «Встречи» и др.

На выход первого стихотворного сборника «Огни» (1973) доброжелательными рецензиями отозвались И. Одоевцева и Ю. Терапиано. Вторая поэтическая книга В. Синкевич «Наступление дня» (1978) – двуязычна, в нее вошли и авторские переводы на английский. Затем появились сборники стихов «Цветение трав» (1985) и «Здесь я живу» (1988). Вместе с художником В. Шаталовым Валентина Алексеевна подготовила и издала в 1992 г. антологию поэзии «второй эмигрантской волны» «Берега», представившую сорок имен. В соавторстве с В. Крейдом и Д. Бобышевым на основе источников, рассеянных по многим странам, она составила «Словарь поэтов Русского Зарубежья» (1999).

Определяя особенности своего творчества, В. Синкевич писала о том, что, попав в гигантские пульсирующие американские города, она постаралась открыть свою Америку, постепенно найдя в ней единственный, приемлемый для себя мир, в котором английский язык переплетается с русским.

Синтаксис и ритм в стихотворениях зачастую сознательно затруднены. Поэт стремится к тому, чтобы напрячь читательское восприятие, «не заботясь, чтоб стих был гладок и голос красив».

Поэты этого поколения – созвездие ярких индивидуальностей: Иосиф Бродский, Дмитрий Бобышев, Александр Галич, Бахыт Кенжеев, Наум Коржавин, Лев Лосев, Ирина Ратушинская и др. Несмотря на разность художнических устремлений, всех их объединяет одно – принадлежность к народу, создавшему великую культуру.

В лирике Наума Моисеевича Коржавина (р. 1925), одного из старших поэтов «третьей волны», выехавшего на Запад в 1973 г., философско-публицистические размышления воплощаются в лаконичных формах прямой, автологической речи. Важнейшим качеством его поэзии всегда были социально-духовная насыщенность, взаимодействие гражданственности и лиризма. В поздних стихах поэта нарастает ощущение тревоги («Оторопь» (1987)), предчувствия беды, запаха «новой крови», опасного движения мира в пропасть, к бездне («Наше время», «Вагон», Ньюс» и др.).

Чувство смятения, горечи пронизывают и произведения Юрия Михайловича Кублановского (р. 1947), стихи которого отличаются верностью традициям русского стихосложения, большим чувством меры, никогда не эксцентричной, всегда оправданной по сущности метафоричностью. Другие неотъемлемые качества его лирики – глубинная сродненность с историей, насыщенность чувства. Нельзя оставить без внимания и достойную биографию поэта: после многих лет политических преследований он в 1982 г. был вынужден выехать в эмиграцию, где, наряду с европейскими впечатлениями, продолжал разработку русских тем. Затем первый изо всех эмигрантов бесповоротно, не в туристскую поездку, вернулся в Россию (в 1990 г.) и здесь отдал все свое внимание бедствиям нынешнего времени, особенно в своей родной Ярославщине.

На творчество Ирины Борисовны Ратушинской (р. 1954) оказал влияние тяжелый жизненный опыт тюремных мытарств, уготованных ей за правозащитную деятельность. Ратушинская приняла поэзию не как игру, а как «исповедь, проповедь, самое бытие» (Ю. М. Кублановский). Душевная щедрость поэта, богатство внутреннего мира позволили даже сквозь тюремную решетку и колючую проволоку увидеть прекрасное («Есть праздник любования луной…»). Вечная тема природы, ее хрупкой красоты раскрывается в острых драматических контрастах. Для поэта Родина – страдалица и святая. Стихи И. Ратушинской дышат действенной гражданственностью, готовностью идти до конца дорогой испытаний.

Выдающийся, всемирно известный поэт, лауреат Нобелевской и других престижных премий Иосиф Александрович Бродский (1940-1996)

Излюбленные темы Бродского – время, пространство, Бог, жизнь, смерть, поэзия, изгнание, одиночество. Исследователи отмечают трагедийность мироощущения поэта, «апофеоз одиночества» в его лирике.

В своем взгляде на личность Бродский сближается с мнениями и положениями философов-экзистенциалистов – Камю, Сартра, Бердяева, Кьеркегора и Хайдеггера. При этом они подчеркивают то, что человек, только полностью отказавшись от общества, найдет сам себя и сможет реализовать заложенные природой уникальные способности. Однако, чтобы выйти на свой личностный путь самоутверждения в мире, человек должен отказаться и от личных представлений о самом себе, которые сложились также под влиянием социальной среды. Как преодоление из обреченности возникает у Бродского тема языка, слова, речи. Поэт, в его понимании, – это инструмент языка. А язык важнее Бога, важнее природы.

Несомненна особая роль античности в философско-поэтическом мировидении Бродского. Поэт считал, что эллино-римское мироощущение было более достоверным и убедительным, чем «навязанное культурной традицией христианское мироощущение» («Орфей и Артемида» (1964), «Дидона и Эней» (1969), «Одиссей Телемаку» (1972), «Развивая Платона» (1976)). Бродский пристально исследует и мотивы Ветхого и Нового заветов («Исаак и Авраам» (1963), «Сретенье» (1972), «Бегство в Египет» (1988) и др.). С 1961-го по 1991 г. поэт написал более 10 рождественских стихотворений. В начале 1990-х были созданы такие шедевры, как «Рождественская звезда», «Колыбельная», «Что нужно для чуда?».

В «Рождественской звезде» (1987) Бродский дал свою философско-поэтическую интерпретацию библейских мотивов. Он излагает сюжет более конспективно, несколько декоративно. Условно-легендарное поэтически конкретизируется, обрастает зримыми, осязаемыми предметными деталями («желтый пар из воловьих ноздрей», «втащенные» в пещеру подарки волхвов) и в то же время одухотворяется. Ключевым становится образ звезды. Взгляды младенца (Сына Человеческого) и звезды (Бога-Отца) скрещиваются, а на их пересечении чувствуется пристальный взгляд матери.

Излюбленный жанр поэта – путевые заметки («Роттердамский дневник» (1973), «Темза и Челси» (1974), «Мексиканский дивертисмент» (1975) и др.). В 1995 г. вышел сборник «Пересеченная местность», в котором собраны сорок произведений «жанра путешествий». Каждое стихотворение сопровождается подробным комментарием автора. Так создается «с одной стороны, пейзаж, с другой – автопортрет».

Среди произведений Бродского, посвященных поэтам («На смерть Роберта Фроста», «Большая элегия Джону Донну», «На смерть Т. С. Элиота», «У памятника А. С. Пушкину в Одессе» и др.), особое место занимают 12 стихотворений с посвящениями А. А. Ахматовой и эпиграфами из ее стихов. Этот ряд, начатый еще при жизни Ахматовой, был завершен проникновенным и редкостным по художественному совершенству обращением «На столетие Анны Ахматовой» (1989). Это произведение отмечено космизмом мироощущения, классической простотой формы. В нем раскрываются поразительно гармоничная художественная концепция бытия и творчества, образ поэта в мире:

Бог сохраняет все; особенно – слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.[140]

В своих поздних стихах Бродский предстает прежде всего как наблюдатель и мыслитель. Почти полностью исчезает мотив физического движения героя в пространстве. Ритм замедляется. Сам герой неподвижен, движутся его взгляд, его мысль: «Взгляд оставляет на вещи след» («Это – ряд наблюдений…»).

Иосиф Бродский открыл новую поэтическую традицию, соединив уроки нескольких поэтических школ и направлений в своей поэзии. Новаторство Бродского проявилось не только в особом видении мира, но и в принципах построения метафоры, которая чаще всего строится на зрительном сходстве: солнце на рассвете изображено как горячий уголь, тлеющий в серой золе неба («Эклога 4-я (зимняя)»). Но за живописным образом скрывается глубокая смысловая подсветка, мир обретает непостижимую глубину. Среди пурги появляются первые дуновения тепла: тепло тела; пламя загорается как страстное желание идеала; полыхающие сны.

Нетрадиционность метафор и сравнений Бродского проявляется и в том, что чувственно ощутимое уподобляется тому, что органам чувств недоступно.

Как число в уме, на песке оставляя след,
Океан громоздится во тьме, миллионы лет
Мертвой зыбью баюкая щепку.

Колыбельная трескового мыса[141]

В творчестве Бродского многое покажется странным, если следовать стереотипам читательского восприятия. Если строки воспринимать буквально, то получится полный абсурд: «Годы жизни повсюду важней, чем воды», «воды, рельсы. все эти вещи почти мгновенны» и др. Но в стихотворении речь идет о способах самоубийства. Слова «воды» и «рельсы» заменяют длинные фразы: «те мгновения, когда человек тонет», и «те мгновения, когда человек умирает под колесами поезда». Бродский сокращает фразу до одного слова, опуская логические связки. Читатель должен восстанавливать их сам.

Стихи Бродского как бы отражают процесс мышления: ведь мысль бежит быстрее, чем человек успевает ее записать. Во многих произведениях мыль зафиксирована фрагментарно, а промежуточные звенья опущены. Явления нагромождаются одно на другое. Вещи соединяются, образуя разнородный конгломерат. Реальность дробится на ощущения, которые стягиваются в крепкие узлы («Узнаю этот ветер…», «Литовский дивертисмент» и др.).

Талант Бродского необыкновенно многолик. В его поэтическом видении мира нет единообразия, повторяемости. Возможно, поэтому его творчество стало огромным фактором, влияющим на сознание людей, а его стихи обрели такую власть над душами читателей.

Существование советского государства, тоталитарного режима наделяло русскую эмиграцию особым чувством единения в противостоянии. С утратой этого врага эмигранты как будто начали терять свою прежнюю национальную идентичность. Таким образом, в настоящее время, с одной стороны, происходит эстетизация эмиграции и эмигрантов «первой волны», формируется миф о Русской Эмиграции. С другой стороны, в отношении эмиграции 1990-х, более близкой по времени к сегодняшнему моменту и потому в меньшей степени иллюзорной, механизмы мифологизации не срабатывают.

Писатели-эмигранты 1990-х гг. существуют в сложной «ситуации границы» нескольких культур. Осознавая себя скорее иммигрантами, чем эмигрантами, они, в отличие от эмигрантов «первой волны», перешли от политики «исключения» к политике «включения». Например, Михаил Шишкин, русский писатель, живущий в Швейцарии, выпустил 600-страничный литературно-исторический путеводитель по Швейцарии на немецком языке: «Русская Швейцария».

Русский писатель-эмигрант Андрей Макин создал роман «Французское завещание» на французском языке, принесший ему большой успех.

Возможно, успех книги Макина заключается в авторской стратегии: он радикально изменил привычную оппозицию «аборигены/эмиграция». В его книге повествователь-чужак (и ассоциирующийся с ним автор) не противопоставляет себя первым, но подчеркнуто демонстрирует свое желание стать одним из аборигенов.

Один из наиболее ярких и титулованных представителей «четвертой волны» Михаил Павлович Шишкин (р. 1961) обрел известность после публикации романа «Всех ожидает одна ночь».

В 2001 г. он стал лауреатом Букеровской премии за роман «Взятие Измаила», о котором сам автор сказал, что эта книга «о невозможности освободиться от России».

Одно из последних произведений Шишкина, роман «Венерин волос», был награжден в 2005 г. премией «Национальный бестселлер», но породил при этом дружный и недоброжелательный хор критических откликов. Критики называли писателя имитатором, изображающим «то страсть, то мысль», обвиняли его героя в том, что он лишен «способности к состраданию» и «острому переживанию собственного греха и гнетущего чувства вины», а автора – в том, что он наслаждается российскими ужасами из сытой Швейцарии. Почти каждый из писавших о «Венерином волосе» упомянул, что Шишкин эмигрировал в 1995 г. из России.

Между тем писатель создал роман для всех, не только для россиян, но и для европейцев из Западной Европы, и для американцев, и для израильтян. И это принципиальная черта авторской позиции, ориентирующейся не на гражданство своей аудитории, а на вдумчивого читателя, готового воспринять такой большой, гулкий, сложно устроенный текст.

Ключи к его пониманию скрываются внутри: так, в романе упомянута фреска «Воскрешение плоти» Луки Синьорелли в итальянском соборе Орвието; в унисон с сюжетом фрески звучит эпиграф «И прах будет призван, и ему будет сказано: «Верни то, что тебе не принадлежит; яви то, что ты сохранял до времени. Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем» (Откровение Варуха, сына Нерии. 4, XLII)». То, что цитата взята из апокрифа – апокалипсического видения пророка Варуха, – принципиально, потому что роман сознательно не претендует на каноничность толкования образа «воскрешения плоти».

Начало произведения – истории, которые рассказывают россияне, желающие получить в Швейцарии статус беженцев. Они попали в Цюрих из Чечни: из детского дома, из тюрьмы, их дом сожгли, их родителей убили, их насиловали черенком метлы, их детей расстреливали в упор. Главный герой романа – переводчик, которому приходится переводить все эти жуткие подробности на немецкий язык. А в перерывах между допросами он читает «Анабасис» Ксенофонта.

Такое сопоставление предоставляет возможность соединить в одном тексте греческих наемников, отступающих к морю, со спустившимися с гор чеченскими беженцами, которые поклялись, что лучше умрут, чем сдадутся русским. Чеченцы и эллины отправляются в путь вместе. Герой же не только переводит чужие истории, он еще и пишет полуфантастические письма сыну Навуходонозавру, рассказывая ему о службе в Министерстве обороны швейцарского рая.

«Венерин волос» постепенно превращается в роман о человеческом рассказе. В произведение включены эпизоды, в которых герои испытывают пронзительную «острую жалость», в их сердцах возникает любовь. Автор и его герои уверены: то, что не будет записано, умрет. И потому все важное, и болезненное, и радостное, и невыносимое, и очаровательное должно быть запечатлено в слове, тогда оно не умрет уже никогда. «Наша жизнь и есть тот самый рассказ», – считает автор. Поэтому так важна каждая мелочь, каждое «проглоченное ветром» слово, каждое молчание. Ведь и в эпиграфе романа сказано: «словом воскреснем».

Важно только понять, из какого именно слова рождается жизнь, что можно узнать из человеческого рассказа, а чего узнать нельзя никогда.

Поле литературы становится полем борьбы за выживание: в данном случае включения в литературу страны проживания писателя-эмигранта.

Впрочем, очевидно, что литературе эмиграции 1990-х гг. почти не удается создать властный дискурс ни в рамках поля метропольной литературы, ни в рамках эмигрантской литературы прошлого, ни тем более в мировой литературе. Метропольная литература стремится теперь к вытеснению авторов, уже уступивших властные позиции предыдущим поколениям эмигрантов.

Обращает на себя внимание и то, что писатели-эмигранты последней волны в конкурентной борьбе в поле литературы используют в своем творчестве позиции, характерные для того или иного меньшинства.

Так, Юлия Кисина в своих произведениях обыгрывает идею асексуальности. Как будто выросшие из кошмаров генной инженерии и массового искусства клоны в романе «Слезы» вытесняют несимметричного человека как вид, формируют себе новые тела. Мария Рыбакова пристально исследует отношения палача и жертвы, акцентируя чувство вины немцев перед евреями. Михаил Шишкин выносит в центр повествования психическую неполноценность: в центре романа «Взятие Измаила» находится любовь героя к своему психически неполноценному ребенку.

Таким образом, очевидно, что литература диаспоры 1990-х позиционирует себя в первую очередь как меньшинственную литературу, герои которой находятся «в покинутости и отчаянии», так как они никогда «не предстают перед собой существами стабильными, завершенными, владеющими собой и вещами».

Такой герой представляет собой постоянное бегство в пустоту, в небытие, к «смерти, которую он приемлет, поскольку только через нее определяет заботу, решимость, совесть» (Ж. А. Голенко).

1. Агеносов В. В. Литература русского зарубежья (1918-1996). – М., 1998.

2. Анненков Ю. П. Дневник моих встреч. Т. 1-2. – Л., 1991.

3. Буслакова Т. П. Литература русского зарубежья. – М., 2005.

4. Варшавский В. С. Незамеченное поколение. – М., 1992.

5. Демидова О. Р. Метаморфозы в изгнании. Литературный быт русской эмиграции. – М., 2002.

6. Литература русского зарубежья. 1920-1940. – М., 1993.

7. Михайлов О. Н. Литература русского зарубежья. От Мережковского до Бродского. – М., 2001.

8. Набоков В. В. Русский период. Собр. соч.: В 5 т. – СПб., 1999-2000.

9. Пискунов В. М. Россия вне России // Русская идея в кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. – М., 1994.

10. Поплавский Б. Ю. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма / Сост. и коммент. А. Богословского и Е. Менегальдо. – М., 1996.

11. Раев М. И. Россия за рубежом. История культуры российской эмиграции, 1918-1939. – М., 1994.

12. Русская эмиграция: литература, история, кинолетопись. – Иерусалим; Таллинн, 2004.

13. Русское Зарубежье: Хроника научной, культурной и общественной жизни: 1920-1940: Франция, Т. 1-4 / Под общей ред. Л. А. Мнухина. – Париж; М., 1994-1995.

14. Русское литературное зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века: Энциклопедический биографический словарь. – М., 1997.

15. Соколов А. Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов. – М., 1991.

16. Шаховская З. А. В поисках Набокова. Отражения. – М., 1991.

Во тьме кромешной и при свете белом,
Между войной и миром, – грубо,
в целом, —
Духовную налаживая связь.

(А. П. Межиров. Прощание со снегом (1964)[142])

После Октябрьской революции 1917 г. начался переход к новой системе общественных отношений, к совершенно иному типу культуры. В 1920-х гг. в СССР проходила широкомасштабная кампания построения «пролетарской культуры» – культуры класса, не имеющего национальной самобытности, отечества, религии, традиций. Этот процесс был связан с беспощадной борьбой группировок («Кузница», «Октябрь», «напостовцы», «налитпостовцы» и др.). Для этого времени характерно литературное многоголосие, которое в 1930-х гг. исчезло, уступив место социалистическому реализму. В это же время были заложены основные направления искусства, просуществовавшие до конца советской эпохи: советская литература, литература эмиграции и литература «подпольная».

Разнообразие литературной жизни 1920-х гг. отразилось в создании различных творческих группировок. В 1921 г. сложилась группировка «Серапионовы братья» (И. А. Груздев, М. М. Зощенко, В. В. Иванов, В. А. Каверин, Л. Н. Лунц, Н. Н. Никитин, Е. Г. Полонская, М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов, К. А. Федин), которая защищала традиционные представления об искусстве, считая, что задачи творчества должны быть общечеловеческими, а не классовыми.

Наиболее влиятельной творческой группой стала Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), сформированная в 1920 г. В разные годы ведущую роль в ассоциации играли Л. Л. Авербах, Ф. В. Гладков, А. С. Серафимович, Ф. И. Панферов. Призывая к борьбе за высокое художественное мастерство, РАПП вместе с тем оставалась на позициях классовой идеологии. Вся непролетарская культура отрицалась, а писатели, не вошедшие в ассоциацию (А. М. Горький, В. В. Маяковский, М. М. Пришвин, К. А. Федин и др.), объявлялись попутчиками.

Многие выдающиеся писатели и поэты активно противостояли такому грубому идеологическому диктату, потому что для них непреложными законами творчества являлись безусловный приоритет гуманистического начала и свобода художественного замысла. Жертвами ужесточения цензуры стали такие крупнейшие писатели и поэты, как Е. И. Замятин, М. А. Булгаков, А. П. Платонов, А. А. Ахматова, О. Э. Мандельштам, И. Э. Бабель, М. М. Зощенко и др.

Многообразные литературные объединения и группировки в 1932 г. постановлением «О перестройке литературно-художественных организаций» были ликвидированы, а всем писателям было предложено войти в Союз советских писателей.

Философские и культурные проблемы, порожденные социальными перипетиями, такие, как политика и нравственность, русская ментальность, кризис традиционного гуманизма, рождение «нового» человека, позволили утвердиться в литературе большим формам: романам и романам-эпопеям. В 1920-х гг. появляются «Хождение по мукам» (1922-1941) А. Н. Толстого, «Мы» (1921) Е. И. Замятина, «Голый год» (1921) Б. А. Пильняка, «Железный поток» (1924) А. С. Серафимовича, «Тихий Дон» (1928-1940) М. А. Шолохова, «Жизнь Клима Самгина» (1927-1936) А. М. Горького.

Необычайно популярна в это время и малая проза: повести и рассказы. Бытовая повесть основывалась на конфликтах, заключающихся в поиске своего места в новой жизни, и рассматривала настоящее в исторической перспективе («Петушихинский пролом» Л. М. Леонова, «Виринея» и «Перегной» Л. Н. Сейфуллиной, «Антон Непутевый» и «Ташкент – город хлебный» А. С. Неверова). Писатели пытались исследовать путь в революцию интеллигенции («Конец мелкого человека» Л. М. Леонова, «Zoo, или Письмо не о любви» и «Сентиментальное путешествие» В. Б. Шкловского). Многие авторы переосмысливали свою жизнь, обращаясь к прошлому («Мои университеты» А. М. Горького, «Детство Никиты» А. Н. Толстого, «Анна Тимофеевна» К. А. Федина).

Наиболее широко в официальной советской литературе была представлена героико-революционная повесть («Падение Даира» А. Г. Малышкина, «Партизаны» В. В. Иванова, «Ветер» и «Сорок первый» Б. А. Лавренева). Хотя некоторые произведения о послереволюционных событиях не совсем соответствовали требованиям пролетарской литературы, так как размышляли о поисках духовности в разрушаемом мире, их все же публиковали («Конармия» И. Э. Бабеля, «Котлован» А. П. Платонова).

В это же время возникает потребность в социально-психологическом анализе действительности, интерес к постижению изменения жизни и взглядов конкретного человека, что возрождает роман как жанр. Создаются такие произведения, как «Города и годы» (1924) К. А. Федина, «Дело Артамоновых» (1925) А. М. Горького, «Белая гвардия» (1925) М. А. Булгакова, «Зависть» (1927) Ю. К. Олеши, маленькие романы О. Э. Мандельштама и др. В конце 1920-х – начале 30-х гг. активизируется интерес к философский проблематике (повести и романы М. М. Пришвина, А. П. Платонова, Л. М. Леонова, А. С. Грина и др.).

Слияние «петербургской» культуры, синтезирующей литературу XIX в., символизма и авангарда начала XX в., с новой культурой, родившейся на стыке города и деревни, создало интересное явление – «неклассическую» прозу. Недосказанность, компоновку разноплановых фрагментов, смысловое смещение, орнаментализм использовали в своих произведениях Андрей Белый, Б. А. Пильняк, Ю. К. Олеша, М. А. Булгаков.

С 1934 г. в официальной советской литературе начался новый и долгий этап существования, ограниченный руководящими документами партии. На Первом съезде писателей СССР социалистический реализм был провозглашен как единственный художественный метод. В его утверждении большую роль сыграл Максим Горький (настоящее имя Алексей Максимович Пешков) (1868-1936), который в своей речи на съезде все же подчеркивал, что единство не отрицает многообразия. В действительности писателям рекомендовалось строить содержание и структуру произведения с позиций существования «нового типа сознания», которое зародилось в результате утверждения марксизма-ленинизма. Литература, таким образом была поставлена на службу коммунистической идеологии и пропаганде.

Под полный запрет попали эксперименты с художественным языком (А. П. Платонов, Д. И. Хармс, М. М. Зощенко). На этом фоне удалось сохранить игру со словами и смыслами только детской литературе, которая в 1930-е гг. испытывала небывалый подъем (В. В. Маяковский, С. Я. Маршак, К. И. Чуковский, А. Н. Толстой, Ю. К. Олеша). Следует заметить, что и произведения для детей, созданные в соответствии с методом соцреализма, в этот период отличаются высоким художественным уровнем (А. Л. Барто, С. В. Михалков, А. П. Гайдар, Л. А. Кассиль, В. А. Каверин).

Несмотря на обязательную классовость и партийность художественного творчества, создавались замечательные произведения, передающие дух эпохи и внутренние стремления обычных людей. Наиболее востребованной в литературе становится ситуация изменения мира. Роман В. П. Катаева «Время, вперед!» стал образцом сочетания экспрессивности движения времени, символического образа страны на основе реальных событий.

В предвоенный период заметно повышается интерес к истории отечества: созданы такие выдающиеся произведения, как «Кюхля» Ю. Н. Тынянова, «Радищев» О. Д. Форш, «Емельян Пугачев» В. Я. Шишкова, «Чингиз-хан» В. Г. Яна, «Петр Первый» А. Н. Толстого, «Степан Разин» А. П. Чапыгина. Писатели в своих произведениях делали акцент на героизме русского народа в тяжелые периоды истории, хотя проблема личности в истории безоговорочно решалась в пользу сильного лидера.

Особую популярность приобрели романы-биографии, в первую очередь о героях революции и гражданской войны («Хлеб» А. Н. Толстого, «Я, сын трудового народа» В. П. Катаева, «Мы, русский народ» В. В. Вишневского). На этом фоне выделяется роман «Как закалялась сталь» Н. А. Островского, воплотивший идею самопожертвования во имя идеалов, идею победы человека над судьбой. Павка Корчагин стал для нескольких поколений советской молодежи воплощением идеала. Силу и влияние этого образа признавали даже такие мастера, как М. М. Зощенко, А. П. Платонов. Совершенно иначе решена историко-революционная тема в романе-автобиографии «Белеет парус одинокий» (1936) В. П. Катаева, где поэтичность воспоминаний сочетается с подлинно героическими событиями.

Тема труда заняла важное место в советской литературе, так как пролетарское искусство в первую очередь должно было воспитывать труженика, борца за общественные интересы. В рамках поставленной задачи появляются произведения, показывающие эволюцию сознания человека в процессе трудовой деятельности, так называемые романы воспитания «Педагогическая поэма» (1935) и «Флаги на башнях» (1938) А. С. Макаренко.

Крестьянский труд, жизнь деревни, проблемы коллективизации отразились в «колхозных» романах «Поднятая целина» (1932-1960) М. А. Шолохова, «Бруски» (1928-1937) Ф. И. Панферова. Но при отсутствии перспектив развития села это направление закончило свое существование в послевоенные годы с выходом в свет романов «Кавалер Золотой Звезды» (1947-1948) и «Свет над землей» (1949-1950) С. П. Бабаевского.

В это же время укрепляет свои позиции «производственный» роман, получивший свое начало в «Цементе» (1925) Ф. В. Гладкова, который сыграл значительную роль в дальнейшем развитии темы труда в советской литературе. Авторы, обращающиеся к проблеме индустриализации, стали писать не просто о производстве, а о человеке, о смысле его труда, о личном счастье («Соть» Л. М. Леонова, «Не переводя дыхания» И. Г. Эренбурга, «Люди из захолустья» А. Г. Малышкина). «Производственный» роман можно назвать открытием именно 1930-х гг., потому что позднее писатели практически повторяли уже сказанное до них.

Роман «Новое назначение» А. А. Бека (1960-1964, опубликован за рубежом в 1971 г., в СССР – в 1986 г.) многие литературоведы называют завершающим индустриальную тему. Писатель говорил, что роман задуман как главная книга его жизни и первоначально назывался «Ошибка».

Действие романа разворачивается в 1956 г., в начале хрущевских нововведений, в частности упразднения министерств. Главного героя снимают с работы в Совете Министров СССР и переводят на работу послом в одну из стран Европы. Главная мысль, которую автор стремится донести до читателя, заключается в понимании исторической обреченности всех, кто безоговорочно верил Сталину и его окружению.

Несмотря на критику сталинизма, роман в 1960-е гг. не был опубликован, так как многие руководители такого типа были живы и работоспособны. Произведение вышло в свет только через четырнадцать лет после смерти автора.

В 1970-е гг. была сделана попытка возродить «рабочий роман» («И это называется будни» В. Ф. Попова, «Изотопы для Алтунина», «Алтунин принимает решение», «Школа министров» М. С. Колесникова, «Территория» О. М. Куваева), но разработка этой темы так и не стала заметным художественным явлением.

Великая Отечественная война оставила неизгладимый след и в жизни страны, и в литературе. С самого ее начала советские писатели почувствовали себя «мобилизованными и призванными». Многие из них стали военными корреспондентами центральных и фронтовых газет, используя ставший актуальным в те дни жанр очерка (И. Г. Эренбург, В. С. Гроссман, А. П. Платонов, Б. Л. Горбатов). Писательский и журналистский труд был приравнен к фронтовому подвигу, десять писателей удостоены звания Героя Советского Союза: М. М. Джалиль, П. П. Вершигора, А. П. Гайдар, А. А. Сурков, Е. П. Петров, А. А. Бек, К. М. Симонов, М. А. Шолохов, А. А. Фадеев, Н. С. Тихонов.

Конкретные факты военных действий нашли свое отражение в героико-романтических произведениях, написанных по реальным трагическим событиям («Непокоренные» Б. Л. Горбатова, «Народ бессмертен» В. С. Гроссмана, «Взятие Великошумска» Л. М. Леонова, «Звезда» Э. Г. Казакевича, «Повесть о настоящем человека» Б. Н. Полевого, «Они сражались за Родину» М. А. Шолохова, «Молодая гвардия» А. А. Фадеева).

В годы войны и в первые послевоенные годы вновь возник интерес к социально-психологической прозе, анализирующей природу действий человека и общества в экстремальной ситуации («Дни и ночи» К. М. Симонова, «Волоколамское шоссе» А. А. Бека, «Спутники» В. Ф. Пановой, «В окопах Сталинграда» В. П. Некрасова).

В послевоенную литературу пришло поколение фронтовиков, новый жизненный опыт которых нуждался в осмыслении. Поэтому приобрела актуальность тема возвращения солдата, радость от встречи и горе от созерцания разрухи, проблема адаптации к мирным условиям после долгой окопной жизни. Сформировавшийся канон социалистического реализма предполагал оптимистически быстрый переход от боев к созидательному труду. Примером может служить роман «Счастье» (1945-1946) П. А. Павленко, история возвращения израненного полковника домой и его вхождения в мирное восстановление хозяйства в послевоенном Крыму.

Литература военных и послевоенных лет основывалась на перенесении исторических реалий во внеисторическое мифологизированное пространство. Но была и другая литература, правдиво исследующая драматическую сложность устройства солдата в мирной жизни. Особое место в ней занимает рассказ «Возвращение» (1946) А. П. Платонова, вызвавший бурю критики. После этого рассказа официальные структуры предали великого писателя забвению.

Новый период в развитии советской литературы начался после XX съезда КПСС в 1956 г. Вехой в наступившей художественной эпохе стал рассказ «Судьба человека» (1956) М. А. Шолохова. В 1950-1960-е гг. публикуются произведения очевидцев войны, которые до этого времени невозможно было опубликовать («Живые и мертвые» К. М. Симонова, «Жизнь и судьба» В. С. Гроссмана).

В последующие годы авторы чаще решали морально-этические проблемы судьбы простого человека в период испытаний («Батальоны просят огня», «Горячий снег», «Берег» Ю. В. Бондарева, «Пастух и пастушка» В. П. Астафьева, «Сотников», «Обелиск» В. В. Быкова, «Сашка» В. Л. Кондратьева, «В списках не значился», «А зори здесь тихие…» Б. Л. Васильева).

Прозу Ю. В. Бондарева, военного артиллериста, называют «лейтенантской прозой». В романе «Тишина» (1962) писатель рассказал о трагедии поколения, ушедшего на поля сражений со школьной скамьи, о том, что вся их взрослая жизнь – война, жить в гражданском обществе они не умеют.

Произведения В. В. Быкова отличает обращение к психологической проблематике нравственного выбора. В повести «Сотников» представлены два типа жизненного поведения, писатель размышляет над этическими проблемами подвига и нравственного компромисса, истоками героизма и предательства. Герой лирической повести «Пастух и пастушка» В. П. Астафьева, двадцатилетний лейтенант, убивал фашистов, хоронил товарищей, воевал, не задумываясь над нравственной оценкой происходящего, но три дня любви неузнаваемо изменили его отношение к жизни. Война как явление страшное, чуждое человеку представлена и в поздней прозе писателя. В романе «Прокляты и убиты» (1990-1994), в повестях «Так хочется жить» (1995) и «Веселый солдат» (1998) военное и послевоенное время показано как столкновение тоталитарных систем, которым жизни простых людей не нужны и не интересны.

Изображение Великой Отечественной войны как события, решающего судьбу всего мира, а не только России, дано в романе-эпопее «Жизнь и судьба» Василия Семеновича Гроссмана (1905-1967). Работу над романом под рабочим названием «Сталинград» писатель начал в 1948 г.

Первая часть дилогии «За правое дело» была опубликована в 1953 г., но вторую часть «Жизнь и судьба» арестовали на стадии рукописи. После этого имя автора оказалось под запретом. Чудом уцелевший экземпляр «Жизни и судьбы» опубликовали в Швейцарии в 1980 г., а в нашей стране – только в 1989 г.

Роман написан в жесткой аналитической манере, но имеет глубокий подтекст, заявленный уже в названии. Герои романа сталкиваются с судьбой-роком, неразрешимыми противоречиями, которые заставляют их страдать и ощущать разрушение привычного мира. Автор показывает героизм народа, его желание защитить родную землю от врага, подчеркивая, что победа достигнута вопреки сталинскому произволу.

В «Жизни и судьбе» не просто описаны факты и события этого сложного времени, но и показано влияние эпохи на души людей, на их нравственность. В процессе развития сюжета читатель видит изменения в характерах героев, их отношении к жизни, потому что страх может победить самые возвышенные чувства.

Писатель считает главными причинами этого смещение ценностей при тоталитарной власти, будь это сталинизм или фашизм. Гроссман изображает полное порабощение человеческой личности, которое, по его мнению, является одной из главных целей современного мира, независимо от того, по какую сторону линии фронта в условиях мировой войны оказываются его герои.

В декабре 1953 г. в журнале «Новый мир» была напечатана статья В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», в которой критиковалась идеализация жизни, искусственность сюжетов, плакатность характеров героев в современных художественных произведениях. Впервые прочно утвердившийся принцип социалистического реализма был подвергнут серьезной критике. Реформы, произошедшие после XX съезда КПСС, были метко определены названием повести «Оттепель» И. Г. Эренбурга.

1960-е гг. стали началом идейного и нравственного раскрепощения советского общества, освобождения от догм принципа «партийности литературы», когда стало возможным знать горькую, ранее тщательно скрываемую правду о прошлом и настоящем. На смену ортодоксальным нормам соцреализма приходят более свободные художественные решения.

Но обновление художественной литературы происходило сложно. У литературных журналов стали появляться различия в направлении, эстетическая и даже духовная программа, расхождения во взглядах на общество и литературу. По этой причине возникли принципиальные противоречия в позиции консерваторов (журналы «Октябрь», «Нева», «Литература и жизнь» и примыкавшие к ним журналы «Москва», «Наш современник» и «Молодая гвардия») и демократов (журналы «Новый мир», «Юность»).

Наиболее сильным было противостояние главного редактора «Нового мира» А. Т. Твардовского и В. А. Кочетова, возглавлявшего журнал «Октябрь». Позиция В. А. Кочетова заключалась в критике обновления, в сохранении в литературе принципов «замалчивания» и требований соцреализма. Защитником новых взглядов выступал журнал «Новый мир», которому принадлежит особая роль в духовной культуре этого времени. Этот журнал стал центром, притягивающим к себе самые талантливые и прогрессивные силы литературы. Публикации в «Новом мире» служили знаком качества прозы и поэзии. Именно на страницах журнала в 1960-е гг. появляются совершенно новые по своей сути произведения («Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» А. И. Солженицына, повесть «На Иртыше» С. П. Залыгина и др.).

А. Т. Твардовский четко проводил политику XX съезда КПСС, отстаивая идеологическую и литературную свободу в рамках верности коммунистической идее, которая в годы сталинизма была искажена. После 1964 г. существование журнала стало непрерывной борьбой с бюрократизмом и цензурой. С отставкой в 1970 г. А. Т. Твардовского с поста главного редактора «Нового мира» журнал утратил свою роль органа демократических сил.

Период хрущевской «оттепели» нельзя назвать либеральным в полном смысле этого слова. Именно в это время происходят травля

Б. Л. Пастернака за публикацию в Италии в 1957 г. романа «Доктор Живаго» и присуждение писателю Нобелевской премии, от которой он вынужден был отказаться, арест романа «Жизнь и судьба» В. С. Гроссмана, публичные политические разносы деятелей культуры, «бульдозерная выставка» художников-авангардистов.

Важным моментом, определяющим приход брежневской эпохи, стал в 1966 г. арест и открытый судебный процесс над писателями А. Д. Синявским и Ю. М. Даниэлем по обвинению в антисоветской деятельности, которая заключалась в публикации под псевдонимами на Западе нескольких литературных произведений. Началась новая волна вынужденной эмиграции писателей (А. И. Солженицын, В. Н. Войнович, А. Т. Гладилин, В. П. Аксенов).

Давление идеологии породило оппозиционные настроения, выразившиеся в диссидентском движении. В конце 1960-х гг. основные течения диссидентов объединились в «Демократическое движение», представленное тремя направлениями: «подлинным марксизмом-ленинизмом» (Р. А. и Ж. А. Медведевы), либерализмом (А. Д. Сахаров) и традиционализмом (А. И. Солженицын).

Советская художественная литература 1970-х гг. представлена несколькими ведущими направлениями: военная проза, раскрывая конфликты и события минувшей войны, обращала пристальное внимание на судьбу отдельно взятого человека; «деревенская» проза интересовалась глубокими изменениями в сознании и морали деревенского человека, показывала изменения связи поколений, передачи духовного опыта старших поколений младшим; внимание к проблемам современников отразилось в «городской» прозе (московские повести, роман «Старик» Ю. В. Трифонова, романы «Берег», «Выбор» Ю. В. Бондарева, повести «Самый последний день», «Не стреляйте в белых лебедей» Б. Л. Васильева).

В годы «застоя» активно развивалась национальная литература, открывшая миру прекрасных писателей и поэтов: киргиза Ч. Айтматова («Джамиля», «Прощай, Гульсары», «Белый пароход», «И дольше века длится день»), башкира Мустая Карима («Долгое-долгое детство», «Таганок»), белоруса В. В. Быкова («Мертвым не больно», «Волчья стая», «Сотников»), украинца И. Ф. Стаднюка («Максим Перепелица», «Люди не ангелы», «Война»), грузина Н. Думбадзе («Я, бабушка, Илико и Илларион», «Я вижу солнце», «Белые флаги»), армянки С. Капутикян («Часы ожидания», «Караваны еще в пути»), эстонцев Я. Кросса («Между тремя поветриями», «Императорский безумец»), Э. Ветемаа «Монумент», «Реквием для губной гармоники», «Яйца по-китайски»), литовцев Й. Авижюса («Стеклянная гора», «Потерянный кров», «Когда засмеялась скрипка»), Э. Межелайтиса («Солнце в янтаре», «Муза и форель», «Монологи»), латышей О. Вациетиса («Меридиан через сердце»), В. Лациса («Сын рыбака), молдаванина И. П. Друцэ («Бремя нашей доброты», «Листья грусти», «Птицы нашей молодости»), аварца Р. Г. Гамзатова («В горах мое сердце», «Дагестанская весна»), казаха Т. Ахтанова («Буран», «Свеча горит») и др.

Возникающие экологические проблемы, связанные с нерациональным использованием природных богатств, отразились в произведениях о взаимоотношениях человека и природы («Царь-рыба» В. П. Астафьева, «Русский лес» Л. М. Леонова). Писатели рассматривали изменение нравственных основ человека, порожденное потребительским отношением к природе.

В 1970-1980-е гг. отчетливо проявилось разделение культуры на официальную и неофициальную, распространяющуюся в так называемом «самиздате».

Крупнейший русский писатель XX в. Александр Исаевич Солженицын (р. 1918) в своем творчестве стремится определить:

Ту черту, что доброе от злого отличает дело,
А она – она по сердцу каждому проходит,
Линия раздела.[143]

Главнейшей темой его произведений стало «прославление нравственности, единственной возможности выжить в кошмарном мире, где только нравственность гарантирует человеческое достоинство и где идея гуманизма приобретает сверхценный характер» (Дж. Франк). Писателем был создан памятник миллионам уничтоженных государственной системой СССР – «Архипелаг ГУЛАГ», получивший международный резонанс. Эта трагическая книга оказала огромное влияние на изменение общественного сознания и в СССР, и на Западе. В творчестве Солженицына, продолжающего традиции русской классики, судьбы героев осмысливаются в свете нравственного идеала.

Александр Солженицын родился в Кисловодске в семье казаков через несколько месяцев после смерти отца. В 1924 г. семья переехала в Ростов-на-Дону, где после окончания школы Александр поступил на физико-математический факультет университета. В эти годы у него появляется замысел большой книги о первой мировой войне и революции по образцу «Войны и мира» Л. Н. Толстого. В октябре 1941 г. Солженицын был мобилизован и служил в артиллерии. Писатель награжден орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды. 9 февраля 1945 г. он был арестован, лишен звания капитана и отправлен в Москву, в следственную тюрьму на Лубянку. В руки НКВД попали письма Солженицына к другу детства Н. Виткевичу, содержащие резкие антисталинские высказывания.

В июле 1945 г. писатель осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей (по статье 58, п. 10 и 11). Впечатления от лагеря в Новом Иерусалиме, затем от работы заключенных в Москве (строительство дома у Калужской заставы) легли в основу пьесы «Республика труда» (первоначальное название «Олень и шалашовка», 1954). В июне 1947 г. писатель был переведен в Марфинскую «шарашку», позднее описанную в романе «В круге первом». Из специализированной тюрьмы в Марфино Солженицын переводится в Казахстан, в лагерь для политических заключенных, где у будущего писателя обнаружили рак желудка и посчитали обреченным. Однако, освободившись 5 марта 1953 г. (день смерти Сталина), он прошел успешную лучевую терапию в ташкентском госпитале и выздоровел (пережитый опыт отразился в романе «Раковый корпус»). В июне 1957 г., после реабилитации, А. И. Солженицын поселился в Рязани. Он учительствовал в рязанской деревне, живя у героини будущего рассказа «Матренин двор». Все это время идет потаенная писательская работа над романом «В круге первом», созревает замысел «Архипелага ГУЛАГ».

В 1959 г. за три недели был написан рассказ «Щ-854 (Один день одного зэка)», который в 1961 г. через товарища по Марфинской «шарашке» литературоведа Л. З. Копелева писатель передал в журнал «Новый мир», где благодаря усилиям А. С. Берзер, был представлен главному редактору А. Т. Твардовскому. Твардовский добился разрешения на публикацию рассказа (публикацию лично санкционировал Н. С. Хрущев), получившего название «Один день Ивана Денисовича», который появился в «Новом мире» за 1962 г., № 11. Рассказ вызвал огромный резонанс. Это произведение критики сравнивали с «Записками из мертвого дома» Ф. М. Достоевского.

Годом позже в «Новом мире» были опубликованы «Случай на станции Кречетовка», «Матренин двор», «Для пользы дела» и другие рассказы. Писатель был даже выдвинут на Ленинскую премию по литературе за 1964 г., однако награды не получил, а после освобождения H. С. Хрущева от занимаемых постов перестал печататься. Последним опубликованным в СССР произведением Солженицына был рассказ «Захар Калита» (1966). Затем практически перекрываются возможности публикаций. В ноябре 1969 г. Солженицын был исключен из Союза писателей.

В 1970 г. ему была присуждена Нобелевская премия по литературе «за нравственную силу, почерпнутую в традиции великой русской литературы». В СССР началась волна преследований и клеветы. 12 февраля 1974 г. А. И. Солженицын был арестован, лишен гражданства и выслан в ФРГ.

В октябре 1976 г. семья Солженицыных переселяется в усадьбу близ города Кавендиш (штат Вермонт).

Основной работой писателя на долгие годы становится эпопея «Красное Колесо. Повествованье в отмеренных сроках», в которой исторические главы перемежаются главами романическими, посвященными судьбам персонажей «вымышленных». Причину национальной (и мировой) катастрофы Солженицын видит в торжестве властолюбия и приверженности утопиям об установлении «всеобщего благоденствия» на Земле.

16 августа 1990 г. указом Президента СССР писателю было возвращено гражданство. С этого времени проза Солженицына широко печатается на родине.

27 мая 1994 г. Солженицын возвращается в Россию. Проехав страну от Дальнего Востока до Москвы, он активно включается в общественную жизнь. По возвращении писатель работает над книгой «Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания». Рассказы и лирические миниатюры («Крохотки») публикуются в «Новом мире» (1995-1997).

В одном из писем В. Т. Шаламова Б. Л. Пастернаку (1956) есть знаменательные строки: «Вопрос «печататься – не печататься» – для меня вопрос важный, но отнюдь не первостепенный.

Есть ряд моральных барьеров, которые я перешагнуть не могу».[144] Писатель отвергает любое приспособление к цензуре, изначально ориентируясь на правду как норму и в жизни, и в творчестве. Но речь идет об особом уровне правды – правды без границ, без условностей – правды абсолютной.

Подобно тому как Т. Адорно заявил, что после Освенцима нельзя писать стихи, Шаламов считал, что после Колымы литература должна радикально измениться.

Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 г. в Вологде в семье священника. Старинный северный город сыграл большую роль в формировании его взглядов. Обладая с детства сильной восприимчивостью, он чувствовал свою связь с этим городом, в котором сложился особый нравственный и культурный климат. Тем более что семья Шаламовых находилась в самом центре духовной жизни Вологды. Его отец – Тихон Николаевич, потомственный священник, был в городе видным человеком. Он не только служил в церкви, но и занимался активной общественной деятельностью, резко выступал против черносотенцев. 1918 г. стал крахом для семьи Шаламовых. Тихон Николаевич скончался в слепоте и крайней бедности. Вслед за ним ушла и мать писателя – Н. А. Шаламова, которой он, по его словам, «был обязан стихами».

В 1926 г. будущий писатель поступил в Московский университет на факультет советского права. Но 19 февраля 1929 г. он был арестован как участник работы подпольной университетской типографии и после пребывания в Бутырской тюрьме осужден на 3 года лагерей (на Северном Урале, в Вишере) за распространение завещания Ленина («Письма к съезду»). О своей первой ссылке писатель рассказал в «антиромане» «Вишера».

В 1931 г. Шаламова освободили и восстановили в правах. Писатель вернулся в Москву, начал печататься в московских изданиях как журналист, опубликовал несколько рассказов. Но через несколько лет, 12 января 1937 г., он снова был арестован «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» и осужден на 5 лет заключения в лагерях с использованием на тяжелых физических работах. Когда писатель находился под следствием, в журнале «Литературный современник» вышел его рассказ «Пава и дерево». Следующая публикация (стихи в журнале «Знамя») состоялась только в 1957 г. Все эти долгие 20 лет писатель провел на Колыме. Условия, в которых там находились заключенные, были рассчитаны на физическое уничтожение.

В 1951 г. Шаламов был освобожден из лагеря как отбывший срок, но еще в течение двух лет ему было запрещено покидать Колыму. Его семья распалась, взрослая дочь не знала отца. Здоровье было подорвано лагерями, он был лишен права жить в Москве. Шаламову удалось устроиться на работу агентом по снабжению на торфоразработках в поселке Туркмен Калининской области (сейчас Тверская). В 1952 г. он послал свои стихи Б. Л. Пастернаку, который высоко их оценил.

В 1954 г. писатель начал работать над своим главным произведением – «Колымскими рассказами», который включает в себя шесть сборников рассказов и очерков: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2».

В этих трагических произведениях Шаламов дал глубокую оценку страшному лагерному опыту, который пережили миллионы советских людей. Он убедился в том, что в колымских лагерях происходит не очищение, а растление человеческих душ. Лагерный мир у Шаламова – это мир зла и иррациональности.

В мае 1979 г. Шаламов переехал в дом инвалидов и престарелых, откуда в январе 1982 г. был насильно отправлен в интернат для психических больных, простудился по дороге и вскоре скончался.

В рассказах Шаламова с потрясающей силой раскрыта психология обреченных на смерть. Их спасает не вера, надежда и любовь, а первобытный инстинкт самосохранения, заставляющий забыть о ближнем. «Доходяга» остается жить лишь благодаря обману: вместо него на прииск, на верную смерть, отправлен кто-то другой («Тифозный карантин»). Писатель размышляет о могущественной силе «звериных инстинктов», которые правят миром. В рассказе «Берды Онже» взамен потерянного заключенного конвоиры сажают в тюремный вагон первого попавшегося на базаре туркмена. Произвол вершится над человеком только потому, что он не говорит по-русски и поэтому беззащитен.

В лице В. Шаламова, в его даре большого писателя, считают современные исследователи, народная трагедия получила своего бескомпромиссного свидетеля, мученика-летописца, собственной душой и кровью заплатившего за «страшное знание». В. Т. Шаламов был убежден, что лагерная тема – «основной вопрос наших дней», потому что «лагерь мироподобен». Этот тезис подчеркивает, что тема сопротивления бесчеловечным обстоятельствам, «зубьям государственной машины», универсальна и непреходяща.

По убеждению Шаламова, «возвратиться может любой ад, увы!». Свое мрачное предвидение он основывает на том, что в России не осознан главный урок XX в., урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях.

Живые силы России и залог ее возможного здорового саморазвития составили для писателя прежде всего полузабытые, безымянные мученики – миллионы уничтоженных режимом. Все, кто искренне верил в справедливость начал новой жизни и, став жертвой террора, сохранил в себе человеческое, в его глазах заслуживают только сострадания. В этой теплоте понимания, не отягощенной никакими пристрастиями, – высокая нравственная правота Шаламова, который зовет не к поиску «врагов» в прошлом и настоящем, не к новому расколу общества, а к осознанию подлинной трагедийности исторического пути России в XX в.

Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла.

Поэту[145]

«Деревенская» проза, по мнению большинства исследователей, возникла из переплетения двух литературных тенденций: производственной проблематики колхозной деревни, раскрытой в очерках «Районные будни» (1952) В. В. Овечкина, и вопросов потери корней, исчезновения традиционных духовных ценностей крестьянства, поставленных в «Деревенском дневнике» (1956) Е. Я. Дороша.

«Деревенская проза» отразила жизнь крестьянства в XX в., показав все главные события, оказавшие влияние на судьбу русской деревни: октябрьский переворот и гражданскую войну, военный коммунизм и нэп, коллективизацию и голод, колхозное строительство и индустриализацию, военные и послевоенные лишения, всевозможные эксперименты над сельским хозяйством. Образы, созданные в «деревенской» прозе, выразительно раскрывают различные грани русского национального характера. Это и «чудики» В. М. Шукшина, и мудрые старухи В. Г. Распутина, и «многотерпеливый» Иван Африканович В. И. Белова, и многие другие.

Знаковым временем для российской деревни стали 1929-1933 гг., которые А. И. Солженицын назвал «переломом хребта» крестьянства. Насильственная коллективизация и практическое уничтожение сельского населения описаны в повести «На Иртыше» (1964) С. П. Залыгина, романах «Мужики и бабы» (1976) Б. А. Можаева, «Кануны» (1976) В. И. Белова, «Касьян Остудный» (1978) И. И. Акулова. В 1990-е гг. были опубликованы запрещенные ранее рукописи: вторая часть «Мужиков и баб» (1987) Б. А. Можаева, «Год великого перелома» (1987) В. И. Белова, рассказы «Хлеб для собаки» и «Пара гнедых» (1988) В. Ф. Тендрякова.

Уже первая повесть Василия Ивановича Белова (р. 1932) «Привычное дело» (1966) стала заметным явлением «деревенской» прозы.

Главный герой, Иван Африканович Дрынов, многодетный колхозник, человек добрый и терпеливый, воспринимает свою бедность как данность. Он не может поменять привычный уклад своей деревенской жизни, поэтому попытка уехать в город на заработки заканчивается возвращением назад.

Писателя интересует традиционный уклад деревенской жизни, что нашло отражение в «Плотницких рассказах» (1968).

Отношения двух друзей-врагов, безответного труженика Олеши и проводника революционных идей и порядков в деревне Авенира Козонкова, складываются непросто. Терпеливый и неконфликтный Олеша, хоть и прав в споре, но всегда уступает, и конфликт завершается общим застольем с задушевной песней.

Важное место в творчестве писателя занимает роман «Кануны» (1976), повествующий о преддверии всеобщей коллективизации в северной деревне Шибанихе. Тема влияния коллективизации на судьбы жителей деревни раскрывается в продолжении – романах «Год великого перелома» (1987) и «Час шестой» (1997-1998).

Осмысление этнографических исследований дано в книге «Лад» (1979-1981), имеющей подзаголовок «Очерки народной эстетики». Увлекательный рассказ о русской северной деревне погружает читателя в быт и взаимоотношения крестьян. В книге представлен прекрасный материал о традиционной деятельности: трепании льна, белении холстов, изготовлении рыболовных снастей, о приметах и обычаях, праздниках, песнях и сказках. Однако писатель неоправданно переносит гармонию человека с природой, природосообразность труда и досуга на общественные и внутрисемейные отношения, утверждая, что там всегда царила исключительная благодать, нарушенная лишь приходом городского прогресса.

Городская жизнь воспринимается В. И. Беловым как сплошное нравственное падение, что отражено в таких произведениях, как «Моя жизнь», «Воспитание по доктору Споку» (1974). Множество критических откликов получил роман «Все впереди» (1986), в котором писатель жестко обозначил консервативное отношение к прогрессу, нововведениям, внешним и внутренним изменениям российского уклада жизни. На эту тему он также размышляет в сборнике критических работ «Раздумья на Родине» (1986-1989).

Интерес к месту человека на земле прослеживается во всех произведениях Валентина Григорьевича Распутина (р. 1937). Проблемы нравственных ценностей народа в изменяющемся мире выходят у писателя на первый план, оттесняя социальные вопросы. Дебютом стала повесть «Деньги для Марии» (1967), рассказывающая историю деревенской продавщицы, по неопытности и от широты души растратившей деньги, которые нужно вернуть через три дня. Традиционно в русской деревне выручали «всем миром», но сто лет спустя большинство крестьян уклоняются от помощи односельчанке.

Размышления писателя о жизненных испытаниях, о поведении человека на границе между жизнью и смертью наиболее ярко раскрылись в повестях «Последний срок» (1970) и «Прощание с Матерой» (1976).

Героини повестей Анна и Дарья готовятся встретить свою смерть спокойно, достойно, с осознанием выполненного земного долга. Самое страшное для них не уход из жизни, а разрушение привычных, веками проверенных жизненных устоев. Проблему смысла жизни писатель раскрывает во взаимоотношениях главных героинь и прогресса, уничтожающего все, что дорого человеку. Последние дни Дарьи из «Прощания с Матерой» совпадают с уничтожением родной деревни, затопляемой для нужд строящейся ГЭС, у Анны – с фактическим распадом родной семьи, отчуждением друг от друга братьев и сестер, детей.

В. Г. Распутин написал также замечательные рассказы «Уроки французского», «Василий и Василиса», «Что передать вороне?», «Век живи – век люби», «Новая профессия», «Изба», а также публицистические произведения, среди которых очерк «Сибирь, Сибирь…» (1988-1991), посвященный истории, этнографии и современному состоянию этого российского края.

Послабление цензуры в годы перестройки породило огромное количество публикаций на ранее запретные темы. Началось открытое обсуждение и осуждение «деформаций социализма», что привело к возникновению идеи покаяния. Мысль о всеобщем грехе, раскаянии и искуплении заставила писателей обратиться к таким формам художественного образного мышления, как притча, миф, символ («Плаха» Ч. Айтматова).

Важнейшим достижением художественной ситуации этого времени стала «возвращенная» литература. Читатели открыли для себя широко известные за рубежом, но ранее не публикуемые у нас произведения Б. Л. Пастернака, А. И. Солженицына, И. А. Бродского, В. В. Набокова, Э. Л. Лимонова, В. П. Аксенова.

В конце 1980-х – начале 1990-х гг. особое место в литературе заняла антитоталитарная проза. Были опубликованы «задержанные» романы, повествующие о периоде сталинизма («Новое назначение» А. А. Бека, «Дети Арбата» А. Н. Рыбакова, «Белые одежды» В. Д. Дудинцева, «Мужики и бабы» Б. А. Можаева).

Возникает так называемая «литература сорокалетних», то есть активно вступают на творческий путь люди, начавшие взрослую жизнь в конце 1960-х – начале 70-х гг. Обманутые ожидания юности отразились в драматическом мироощущении. Позже философию этого поколения социологи назовут этикой ухода, заключающейся в нежелании противостоять власти и замыкании на частной жизни. Яркие представители «литературы сорокалетних» – В. С. Маканин (р. 1937), создавший мифологическое повествование, лишенное примет времени («Где сходилось небо с холмами» (1984); трилогия «Один и одна», «Утрата», «Отставший» (1987); «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998));

A. А. Ким, синтезировавший архаические формы представлений с современными художественными принципами («Белка» (1985); «Отец-Лес» (1989); «Поселок кентавров» (1992)).

Происходит активное возвращение сатирических произведений. Переиздаются И. А. Ильф и Е. П. Петров, М. М. Зощенко, печатаются

B. Н. Войнович, Ф. А. Искандер, Г. И. Горин и др. Возрождается жанр антиутопии (В. П. Аксенов, А. А. Кабаков) и научной фантастики (И. А. Ефремов, А. Н. и Б. Н. Стругацкие, А. П. Казанцев), возникает новый для русской литературы жанр «фэнтези».

В конце 1980-х гг. пробиваются к читателям ранее запрещенные и издаваемые за границей произведения А. Г. Битова, В. В. Ерофеева, А. В. (Саши) Соколова, Ю. В. Мамлеева, Л. С. Петрушевской. Именно в это время развивающийся русский постмодернизм становится реальной альтернативой официальной литературы.

Для Венедикта Васильевича Ерофеева (19381990) неустроенность стала стимулом литературного творчества, основанного на сопоставлении культурно насыщенного слова с советской действительностью. Уже в первом произведении «Записки психопата» (1956-1957) была определена творческая манера писателя.

Наиболее значительное произведение Вен. В. Ерофеева «Москва – Петушки» (1969) в продолжение гоголевской традиции было названо автором «поэмой» (реминисценции из Н. В. Гоголя вообще имеют решающее значение для художественной структуры этого произведения). Издана повесть была только в 1988 г., но до этого активно ходила в «самиздате», то есть перепечатывалась и передавалась «от знакомого знакомому». В 1973 г. в Израиле поэма вышла в свет, после чего писатель стал знаменит.

Поэма Вен. В. Ерофеева является одним из первых постмодернистских произведений в нашей стране. Отражение хаоса мира в хаосе сознания автобиографического героя представляет советскую действительность в абсурдистском ключе. Это история путешествия на электричке из Москвы в городок Петушки, наполненная псевдосерьезными и откровенно комическими размышлениями и признаниями, гротескными бытовыми зарисовками, видениями, которая представляется историей человеческой жизни, вырывающейся из рамок запретов. В конце концов рассказчик становится мучеником окружающей действительности, чужим для толпы, «приговоренным» без суда и следствия, подвергнутым линчеванию на советско-уголовный манер.

«Москва – Петушки» в контексте идей М. М. Бахтина воспринимается как карнавальное отражение советской действительности. Исследователи отмечают глубинные связи лексического строя поэмы с Библией, штампами советской идеологической пропаганды, классической русской и мировой литературами. Само название произведения необыкновенно многозначно, несмотря на кажущуюся простоту: автором обозначены всего лишь два населенных пункта, неравнозначных по своему месту в общественном сознании. Москва – столица крупнейшего государства. Петушки – райцентр Владимирской области, факт географии, но не истории, широкого общественного значения не имеющий.

В поэме Петушки обращаются в плод индивидуального мифа героя поэмы, а за Москвой сохраняется устойчивое значение символа государственной мощи. При этом московская топонимика четко соответствует реальности, а описание Петушков явно «нереалистично». Таким образом, для Венички Петушки – чудный город свободы, где он всегда пьян и счастлив. Это уголок, где «не всегда есть место подвигу». Там не видно Кремля – воплощения несвободы, ложной патетики, агрессивной пошлости и непроходящего похмелья.

Критики указывают и на наличие в поэме аллюзий на «Сентиментальное путешествие» Л. Стерна и «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева. Конечно, обращает на себя внимание, что герой Радищева стремится в Москву, герой же Венедикта Ерофеева, напротив, уезжает из Москвы, но именно в нее он в конце концов попадает и гибнет.

Определяющей чертой стиля поэмы в целом является сквозная пародийно-ироничная цитатность. Пласт литературных цитаций в поэме необыкновенно широк. Пародированию подвергается идущее из античной литературы уподобление жизни пиру, на который призван человек. Как пародия на произведения И. С. Тургенева, воспринимаются рассказы «о любви» собеседников Венички. В пародийном духе воссозданы литературные занятия Венички, перевоплощающегося в И. Г. Эренбурга, знаком-символом которого становится сборник новелл «Тринадцать трубок».

Соединенные между собой разностилевые цитаты (название пьесы А. Н. Островского, строки из стихотворения в прозе И. С. Тургенева, поэмы А. А. Блока «Соловьиный сад», высказывание В. И. Ленина о романе М. Горького «Мать») становятся объектами комедийной игры. Так, ленинская цитата используется для характеристики блоковской поэмы, к которой она, казалось бы, менее всего подходит. Пародийно-ироническая трактовка известных афоризмов, поэтических строк, названий литературных произведений дает непривычный взгляд на привычное, перестраивает сознание читателя.

Особое значение в поэме имеют цитации, восходящие к произведениям Ф. М. Достоевского (от ранней повести «Двойник» до последнего романа «Братья Карамазовы»). Глубоко связана с Достоевским сама личность героя поэмы, маргинала и люмпена, но пытающегося вырваться из грязи, пьянства и разврата, стремящегося «воспарить» в высшие сферы духа. Нередко «достоевские» мотивы переплетаются с библейскими. Сквозь всю поэму проходит тема смерти и воскресения, отчетливо ориентированная на Евангелие. Библейские цитаты приводятся как дословно, так и в достаточно вольном пересказе, в значительно измененном виде, но и в этом случае сохраняют элемент узнаваемости. Именно Библия и русская классическая поэзия, по свидетельству самого писателя, помогли ему очистить душу от «духовной пищи», которой пичкал людей тоталитаризм. В своей гениальной поэме В. В. Ерофеев стремился воскресить слово, вернуть ему силу воздействия, наделить множеством значений, которые невозможно исчерпать. К этой цели он шел путем создания нового языка.

Поэма В. Ерофеева глубоко трагична, ее можно назвать «эпитафией по тысячам и тысячам талантливых людей, которые спились, потому что со своим чувством правды в атмосфере всеобщей лжи были страшно одиноки». Вокруг личности Венедикта Ерофеева возник один из наиболее значимых литературных мифов советской эпохи, своими общими очертаниями совпадающий с есенинским мифом, мифом Владимира Высоцкого и Николая Рубцова. Поэма «Москва – Петушки», написанная в конце 1969 – начале 1970 гг., уже давно не может сравниться по объему со сборниками исследований о ней.

Традиционно жанры эпоса принято разделять на «большие» (эпопея, роман), «средние» (повесть) и малые (новелла, рассказ, очерк, эссе, фельетон). До последнего времени, говоря о малой форме, в первую очередь подразумевали рассказ, обозначая повествовательное произведение, основанное на изображении одного события.

Размытость границ малой прозы порождает постоянные споры о жанровой принадлежности того или иного произведения. Например, можно определить рассказ как повествовательный эпический жанр с установкой на малый объем и на единство художественного события, а новеллу как малый прозаический жанр, сопоставимый по объему с рассказом, но отличающийся от него острым центростремительным сюжетом, нередко парадоксальным, отсутствием описательности и композиционной строгостью. А можно придерживаться мнения, что рассказ – это русский термин для новеллы.

Произведения малых форм традиционны для русской литературы, но национальный тип русского рассказа окончательно сформировался в XIX в. в произведениях И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова, А. П. Чехова, А. И. Куприна. Подлинный расцвет жанра прозаической миниатюры произошел в начале XX в. Представители Серебряного века экспериментировали, вкладывая афористическое содержание в стихотворения в прозе, афоризмы, миниатюры.

Необыкновенная популярность рассказов в 1920-е гг. во многом связана со сказовой манерой повествования, воспроизводящей устную речь рассказчика. Утверждение в малых формах литературы сказовой манеры в это время можно объяснить тем, что «маленький» человек послереволюционной России наконец обрел дар речи. Голоса зазвучали разнообразные, литературно необработанные, но главное – живые, голоса, врывающиеся в литературу с улицы. Подчас авторское повествование полностью заменялось разговорной речью (новеллы И. Э. Бабеля, рассказы М. М. Зощенко, «Донские рассказы» М. А. Шолохова, «Марья-большевичка» А. С. Неверова).

Во время Великой Отечественной войны жанр рассказа, как наиболее мобильный, использовался достаточно часто. Военный рассказ сразу же заговорил о том, что составляло содержание и смысл народной жизни. Наиболее актуальным в это время становится очерк, в жанре которого работали М. А. Шолохов, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, А. Н. Толстой, К. Г. Паустовский. Создавались целые циклы рассказов: «Морская душа» Л. С. Соболева, «Севастопольский камень» Л. В. Соловьева, «Рассказы Ивана Сударева» А. Н. Толстого.

Во второй половине XX в. многие авторы отдали предпочтение небольшому рассказу, следуя классическим канонам. Для этого времени характерен интерес уже известных писателей к малой прозе в виде миниатюр, коротких художественных очерков, художественно-публицистических заметок, заключавшихся в циклы («Камешки на ладони» В. А. Солоухина, «Крохотки» А. И. Солженицына, «Трава-мурава» Ф. А. Абрамова, «Мгновения» Ю. В. Бондарева). В той или иной мере пытались решать задачи историко-литературного осмысления необычной актуальности малой литературной формы в своих книгах Ю. М. Нагибин («Размышления о рассказе»), А. А. Нинов («Современный рассказ»).

Сегодня многообразие форм и вариантов постоянно расширяет границы жанра, смешивая классическое понимание рассказа с анекдотом, афоризмом, появляются моностих, однофразовая, одноабзацная миниатюра, явственно прослеживается тяготение к символике, философскому обобщению.

Наиболее плодотворным периодом в творчестве Михаила Михайловича Зощенко (1894-1958) стали 1920-е гг., когда идеологическая пропаганда безоговорочно противопоставляла жизнь, культуру, общество до и после революции. У «нового человека» должно в жизни все быть по-новому: новый быт, новая мораль, новые отношения, то есть только положительные качества. Но М. М. Зощенко, вопреки бытующим романтическим образам советского гражданина, показывает мироощущение «маленького человека», рисуя его средствами сатиры.

Уже в первой книге «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» (1922) писатель нашел интонацию, позволившую преодолеть преграду между рассказчиком-писателем и слушателем-читателем.

Сатирик подчеркивал, что именно «маленькие люди», большинство населения страны, утратили прежние культурные ориентиры, но не обрели новых, поэтому готовы разрушать «плохое старое», не понимая, как строить «новое хорошее». В результате они отстаивают ничтожные интересы (невозможность снять пальто, потому что нет рубашки, в рассказе «Прелести культуры»; надкушенное дамой пирожное, за которое надо платить, в рассказе «Аристократка»; монтер в театре, считающий себя важнее тенора, в рассказе «Монтер»).

Но писатель не просто высмеивает своих персонажей, он испытывает к ним чувство сострадания. Трагедия «маленького человека», заключенная в невозможности реализовать свои мечты, в поглощении личной жизни социальными обстоятельствами, продолжает традиции Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и А. П. Чехова. Эволюция творчества Зощенко заключается в уменьшении дистанции между автором и героем, в изменении отношения писателя к «маленькому человеку»: от насмешки до желания понять его взгляд на жизнь.

В 1929 г. вышла в свет книга М. М. Зощенко «Письма к писателю», в которой собраны наиболее характерные письма читателей с комментариями писателя. Эта книга ярко показала, что культура простого советского человека очень низка. Удивительный комический эффект писателю удается создать, выбирая героем рассказов среднего, ничем не выделяющегося из толпы человека. Сначала читатель видит в герое «своего», не поучающего, а просто рассказывающего историю, поэтому возникает доверие к автору. Именно благодаря похожести автора и читателя возникает «эффект зеркала»: читатель смотрит на «своего» и видит себя.

Интересно, что названия многих рассказов М. М. Зощенко («Любовь», «Чудный отдых», «Счастье» и т. п.) прямо противоположны содержанию, чем еще больше подчеркивается сатиричность происходящего. Самыми счастливыми днями в рассказе «Чудный отдых» были две недели непрерывной игры в карты; в рассказе «Любовь» кавалер обижается на вора, который требует шубу и сапоги у него, а не у его любимой девушки.

После широкой дискуссии на страницах «Литературной газеты» в 1929 г. по проблеме возможности существования сатиры в социалистическом государстве многие сатирики переключились на безобидный юмор без социального содержания. Популярность М. М. Зощенко среди читателей позволила ему дольше других быть верным своему художественному стилю, но все чаще в его адрес слышались упреки в том, что он не противопоставляет сатирическим образам положительный пример героя-борца, строителя социализма, а следовательно, такая сатира не нужна и даже вредна для советского государства. Доклад А. А. Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» в 1946 г. стал приговором для писателя-сатирика.

Так великий русский писатель был приговорен к писательской «смерти», к полному молчанию, отсутствию работы и средств существования, изоляции от писательской среды.

Позиция интеллигента, его отношение к послереволюционным событиям нашли отражение в ряде автобиографичных произведений, таких как «Разгром» А. А. Фадеева, «Железный поток» А. С. Серафимовича, «Чапаев» Д. А. Фурманова, «Как закалялась сталь» Н. А. Островского, «Донские рассказы» М. А. Шолохова. Выбивающимся из общей линии стал цикл рассказов «Конармия» Исаака Эммануиловича Бабеля (1894-1940). Этот цикл был опубликован впервые в 1926 г.

И. Э. Бабель назвал свое произведение «Конармия», хотя это не история Первой Конной армии, а лишь эпизоды из жизни красноармейцев. Однако автор соблюдает хронологию событий, указывает реальные города, номера воинских частей, даты. Это не просто сборник рассказов, а целостное, организованное произведение. Художественное единство «Конармии» выражается в общей концепции, композиции и системе литературных образов. На первый взгляд объединяет рассказы только главный герой Кирилл Васильевич Лютов, штабной работник, который вынужден и участвовать в боях, и выполнять совсем не «писарские» поручения. И. Э. Бабель под именем Кирилла Лютова служил в 1-й Конной армии, и некоторые рассказы являются настоящими дневниковыми записями писателя. Но, несмотря на то что в образе главного героя много автобиографического, его нельзя полностью отождествлять с самим И. Э. Бабелем.

Кирилл Лютов соединяет в себе черты наблюдателя, участника, судьи страшных военных событий. При этом, находясь в гуще событий, он не может эмоционально отрешиться от происходящего, давая всему личную субъективную оценку.

Лютов пытается стать своим для красноармейцев и принять их нравственные нормы и миропонимание. В рассказе «Мой первый гусь» главный герой, чтобы заслужить доверие, переступает через свое воспитание и миропонимание. Он нарочито грубо ведет себя с хозяйкой, толкает ее кулаком в грудь, требуя зажарить гуся на ужин. Казаки вроде бы признали интеллигентного парнишку в очках за «своего». Но он «своим» так и не смог стать, потому что не овладел «простейшим из умений – умением убить человека» («После боя»).

Особое отношение писателя к слову проявляется в том, как он организует текст: в результате такого отбора образуются специфические «приращения смысла», которые зависят как от выразительности самих слов в системе языка, так и от новых связей между словами, создающимися внутри текста. Стремление Бабеля к миниатюрной форме определило особенности языка и стиля. К. Г. Паустовский вспоминал слова И. Э. Бабеля о том, что он работает, как землекоп, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Огромное внимание писатель уделял занимательности сюжета, который влиял на тщательный отбор языковых средств в обрисовке персонажей, ситуаций и, более того, ритма изложения событий. Безыскусственность и внешняя шероховатость бабелевского стиля была создана в результате серьезной аналитической работы над стилем и языком. Особый дар Бабеля состоял в умении соединять в текстах самые разнородные элементы так, что они образуют неразделимое целое. Часто это происходит за счет повторяемости различных деталей.

В своих лаконичных рассказах писатель сумел, не отказываясь от наследства классики, «заговорить» на языке мира, который только начал создаваться: «пожар сиял, как воскресенье» («Прищепа»); «лизуны из штабов удили жареных куриц в улыбках командарма» («История одной лошади»); «луна, торчащая как дерзкая заноза» («Вечер»); «июльский просторный день» («Афонька Бида»); «ночь выгнулась над умирающим» («Вдова»).

Одним из главных приемов, характерных для прозы Бабеля, является прием контраста. Закон контраста определяет размеренный тон, в котором автор повествует о беспрестанно льющейся крови и горах трупов («Берестечко»); помогает лепить рельефные образы. Герои рассказов Бабеля обычны, но они волею судьбы оказываются в ситуации перелома, разрушения традиций и отказа от прежних норм нравственности и морали. При этом их можно с уверенностью назвать романтиками жизни, устремленными в будущее, в котором все будет, конечно же, иначе, чем в прошлой жизни: все будет справедливо, красиво и необыкновенно. Они отказываются от эгоистических, мелочных инстинктов и «горят» идеями «общего дела».

Фрагментарность повествования в «Конармии» позволила показать различных людей в разных ситуациях, как бы «вырвать» из многоликой жизни отдельные сцены, чтобы акцентировать внимание читателя на определенном моменте военной действительности. Тонкая связь между новеллами держится не только на главном герое, но и на символической связи главрассказов между собой.

Эти связи не явные, они то видны, то исчезают, что придает повествованию естественность и ощущение причастности к событиям. У «Истории одной лошади» есть продолжение – «Продолжение истории одной лошади» (через восемь глав), новелла «Рабби» завершается через двадцать пять глав в рассказе «Сынрабби», история, рассказанная в новелле «Сашка Христос», заканчивается в рассказе «Песня», рассказ «Пан Аполек» получает свое развитие в новелле «У святого Валента», своеобразным продолжением рассказа «Соль» является новелла «Измена», написанная также в форме письма от лица того же солдата Никиты Болмашова.

Вершиной творческой отрешенности и одухотворенности является пан Аполек, художник-иконописец, юродивый, еретик, пьяница и гениальный живописец. Пан Аполек сумел доказать то, что веками не может доказать ни идеология, ни религия: ценность и величие каждой личности. На стенах храма святого Валента в Берестечке художник изобразил местных жителей в иконописных образах апостолов, пророков. Земная жизнь простых людей под кистью Аполека возвысилась до небесной, вечной, наполненной смыслом.

В 1930-е гг. по указанию И. В. Сталина начала энергично разрабатываться «теория советской литературы», в узкие рамки которой бабелевское творчество не укладывалось. Писатель,

отзывавшийся на актуальнейшие темы советской действительности, раскрывал их слишком остро и правдиво. Органический сплав иронии и лукавства, патетики и натурализма, эротики и лиризма – все эти особенности его произведений вступали в противоречия с требованиями советских идеологов.

И. Э. Бабель мучительно искал смысл происходящего в стране. Но для молодой «пролетарской культуры» он так и остался писателем – «попутчиком», который до конца не может понять революцию. Цикл «Одесских рассказов» был воспринят как «отход от советской действительности», да и «Конармия» в конце 1920-х гг. выглядела не как прославление революционных масс, а как пасквиль, рассказывающий о бездушии и жестокости, оправдывающей себя будущим всеобщим счастьем.

Внешне все выглядело вполне благополучно. В 1934 г. Бабель очень ярко выступил на I съезде советских писателей. В 1935 г. благодаря настоятельной просьбе французских писателей он бы включен в советскую делегацию на Парижский конгресс писателей в защиту культуры. Его выступление на безукоризненном французском языке было встречено овацией.

Но сохранившаяся переписка с издателями выдает отчаяние великого писателя. Он мечется: участвует в создании коллективного романа «Большие пожары» (1927), публикует в альманахе «Перевал» (№ 6) свои старые рассказы. Но в литературных кругах уже рождался миф о «молчании» Бабеля. Писатель и сам говорил о своей немоте, о попытках писать по-новому и о мучительности этих усилий. Критика убеждала писателя отречься от своего стиля и «воспеть новую действительность». Большой травмой для писателя была отвергнутая совместная с С. М. Эйзенштейном работа над фильмом «Бежин луг», который был запрещен и уничтожен. Тем не менее в 1930-е гг. им были созданы рассказы «Пробуждение», «Ги де Мопассан». Последний сборник рассказов вышел в 1936 г.

В обстановке сталинского террора и тотального страха Бабель неизбежно оказался чужим. Он прекрасно осознавал свои непримиримые разногласия с эпохой. Однако его художественный потенциал был неисчерпаем. В трагические дни 1937 г. писатель создал один из своих шедевров – притчу «Ди Грассо». Фантастический прыжок заезжего итальянского трагика символизировал великую силу искусства, утверждающего правду.

15 мая 1939 г. Бабель был арестован на даче в Переделкино под Москвой. Писатель обвинялся в «антисоветской заговорщической террористической деятельности в подготовке террористических актов… в отношении руководителей ВКП (б) и Советского правительства». Под пытками Бабель дал ложные показания, но на последнем судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР 21 января 1940 г. отказался от них.

27 января 1940 г. Бабель был расстрелян, тело его было сожжено в крематории Донского монастыря.

Через 14 лет, в 1954 г., в заключении военного прокурора подполковника юстиции Долженко о реабилитации Бабеля было сказано, что из материалов дела не видно причин ареста. При аресте были изъяты все его рукописи – 24 папки. До сих пор они не найдены.

Василий Макарович Шукшин (1929-1974) ввел в русскую литературу своего героя: деревенского жителя или горожанина в первом поколении, который еще не оторвался от своих корней. С появлением первых рассказов писателя в литературной критике вошло в обиход понятие «шукшинский герой». Он сумел соединить масштабную философскую мысль с динамичным сюжетом, лиричность с юмором, заключив все это в малую форму рассказа. Писатель умело использует циклизацию, интертекстуальное наполнение произведений, притчевую образность и авторский взгляд.

Впервые о В. М. Шукшине как о писателе заговорили в 1961 г., когда появилась первая публикация в журнале «Октябрь», а через два года вышел сборник рассказов «Сельские жители». Впоследствии при жизни автора были опубликованы сборники «Там, вдали» (1968), «Земляки» (1970), «Характеры» (1973).

Рассказы В. М. Шукшина можно назвать эпическими в том смысле, что они основываются на народных философских, нравственных и эстетических взглядах, хотя и содержат приметы нового времени. Тема сложного, подчас трагического изменения сознания человека, уехавшего из деревни, но все еще имеющего крестьянское мировоззрение, волновала писателя. В. М. Шукшин говорил, что сам чувствует себя человеком, у которого одна нога на берегу, а другая – в лодке.

Многообразные типы народных характеров объединяет одно: за внешне нескладными, неустроенными судьбами многих героев скрыта их неутомленная жажда прекрасного, добра, справедливости. Таковы Бронька Пупков с его мечтой о подвиге («Миль пардон, мадам»), почтальон Макар Жеребцов, всем желающий добра, но не знающий, как помочь людям («Макар Жеребцов»), чистый душой и помыслами «неудачник» Василий Князев («Чудик»).

Часто встречающийся у В. М. Шукшина тип рассказа, как он сам называл, «рассказ-судьба». Такой рассказ позволяет не только показать динамизм и увлекательность сюжетной линии, но и исследовать духовную эволюцию героя («Чудик», «Мой зять украл машину дров», «Жена мужа в Париж провожала»). В прозе В. М. Шукшина преобладают диалог, сценические эпизоды, «раскадровка» текста, наверное, поэтому рассказы и повести драматургичны и востребованы современными театрами.

В. М. Шукшин часто наделяет героя, по словам автора, «характером-притчей», в котором смешались талант, творческий потенциал, сила, но жизненные коллизии приводят человека к неустроенности, неудовлетворенности, сложности взаимопонимания с другими людьми. Писатель по-особому любил этих героев, называя их «чудиками». Чудаковатость преподносится автором как проявление духовности, талантливости, оригинальности, вступающей в противоречие с социальным окружением.

Таков Бронька Пупков из рассказа «Миль пардон, мадам!» (1968). Прошедшему Великую Отечественную войну герою неинтересно рассказывать о реальных событиях. Он рассказывает историю поистине захватывающую, как решил добраться до бункера Гитлера, добрался, стрелял в главного фашиста и промахнулся. Рассказывая эту историю, Бронька каждый раз страдает и плачет из-за того, что промахнулся.

«Рассказ-судьба» дает читателю массу деталей, которые позволяют понять развитие характера главного героя. Бронька родился в 1917 г., то есть он ровесник революции, в молодости участвовал в раскулачивании, коллективизации, которые писатель считал ключевыми моментами формирования характеров нескольких поколений, и, наконец, был на фронте от начала войны до Победы. На фоне глобальных исторических событий наивная фантазия Броньки уже выглядит не просто веселой болтовней, а философским переосмыслением событий с осознанием собственного места в жизни.

Русский человек у В. М. Шукшина часто не удовлетворен своей жизнью, он чувствует наступление стандартизации, усредненности и инстинктивно пытается выразить собственную индивидуальность любыми средствами. Герои рассказов, деревенские жители, так или иначе столкнувшиеся с городом, чаще всего наивны, простодушны, доброжелательны. Но город встречает их неласково и быстро уничтожает мечты и благие порывы. Наиболее ярко такая ситуация представлена в рассказе «Чудик» (1967).

Странные люди, чудики, занимаются странными и ненужными с обывательской точки зрения делами. Но именно эти бессмысленные на первый взгляд дела раскрывают глубину души и широту мировоззрения героев. Один изобретает на досуге вечный двигатель («Упорный», 1973), другой на свои кровные деньги приобретает микроскоп и мечтает придумать средство против микробов («Микроскоп» (1969)), Алеша

Бесконвойный из одноименного рассказа (1973) отстаивает в колхозе право на нерабочую субботу, чтобы каждый раз целиком посвящать ее бане, где он принадлежит только себе, а не коллективу.

За недолгую жизнь В. М. Шукшиным было создано 125 рассказов, киноповести «Калина красная» (1973), ставшая самым знаменитым его фильмом, «Позови меня в даль светлую…» (1975), а также фантастическая сказка-притча «До третьих петухов» (1974), неоконченная повесть-притча «А поутру они проснулись…» (1974), повесть-сказка «Точка зрения» (1974), роман «Любавины» (1965), повествующий о деревне двадцатых годов, и кинороман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю» (1971).

Главным для творчества писателя стало создание родового портрета русского крестьянства, живущего в сложное время, вынужденного заниматься несвойственным ему трудом, приспосабливаться к непонятным жизненным ситуациям. Но и в таком мире деревенский житель крепко стоит на ногах, пока чувствует свои корни.

Творческая биография Сергея Донатовича Довлатова (настоящая фамилия Мечик) (1941-2001) сложилась главным образом в эмиграции: в 1978 г. он эмигрировал в Вену, затем переехал в США, где стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец» (ее тираж достигал 11 тыс. экземпляров). В Америке проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Он стал вторым после В. В. Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер».

Жанр, в котором работал Довлатов, он сам называл «псевдодокументалистикой». Целью писателя была не документальность, а «ощущение реальности» описанных ситуаций в художественно выразительном «документе». С. Д. Довлатов не любил называть себя писателем, потому что, с его точки зрения, писатель – это тот, кто знает, как правильно жить. Он же представлял себя рассказчиком, который «просто говорит о том, как живут люди». Такая авторская позиция позволяла не следовать литературной традиции постановки нравственно-этических задач. Для писателя важен и интересен сам процесс рассказывания, а не идейная или воспитательная функция.

Зеркально отражая действительность, Довлатов не следует слепо за потоком жизни, отбирая необычные, странные случаи. Даже в самом обычном, неброском писатель находит изюминку, делает это непринужденно, одной-двумя точными фразами, из тысяч слов безошибочно выбирая наиболее нужные и выразительные. Рассказы и повести Довлатова продолжают русскую литературную традицию изображения «маленького человека», хотя писатель предпочитал американскую литературу из-за отсутствия нравоучительности, например У. Фолкнера и Э. Хемингуэя.

С. Д. Довлатов не дает этической оценки поступкам героев, не выносит им приговор. Довлатовской прозе свойствен «подпольный аморализм» (А. А. Генис). В его произведениях охранник и заключенный, злодей и праведник равны в своих человеческих правах. Зло, по мысли писателя, порождается просто ходом вещей, трагическим течением жизни («Зона»). Единственное чувство, которое автор испытывает к своим персонажам, – снисходительность, понимание неизбежности данных поступков в данных обстоятельствах. В повести «Ремесло» писатель цитирует донос, написанный на него и его друзей. Но этому лживому тексту он не противопоставляет собственный. Он не борется с ложью и демагогией. Он их просто игнорирует.

Искусство, по мысли писателя, должно быть свободно от политики, так как борьба – это тоже форма зависимости. Полная независимость достигается тогда, когда поэт существует вне политики, как будто забывая о ней. Проза С. Д. Довлатова поражает изяществом сверхкороткой формы рассказа, бытовой зарисовки, доходящей до анекдота и афоризма. Писатель в своем творчестве сумел переплести абсурдное и смешное, трагическое и комическое, иронию и юмор. Рассказы предельно лаконичны, автор обращает внимание читателя на детали, использует живую разговорную речь, интонацию. Каждое предложение, высказывание, слово С. Д. Довлатов доводил до абсолютной ясности и простоты, что являлось результатом тщательной, кропотливой работы, но давало ощущение легкости и естественности. Писателя раздражало, даже если два слова подряд начинались на одну букву. Если он обнаруживал такой «дефект», то тут же его исправлял, в итоге слова у него в предложении никогда не начинаются на одну и ту же букву. Он переписывал абсолютно все свои произведения по многу раз, пока не добивался результата, который его удовлетворял.

Мир, охваченный жестокостью, абсурдом и насилием, раскрывается читателю в «Зоне» (19641982), представляющей записки тюремного надзирателя Алиханова. Сам писатель служил в армии в системе охраны исправительно-трудовых лагерей. Но, говоря о тюрьме, он рассказывал прежде всего о тех, кто пытается остаться людьми в любых условиях.

Зона для писателя – модель мира, государства, человеческих отношений. В замкнутом пространстве лагеря обычные для человека и жизни в целом проблемы и противоречия невероятно сгущаются. С. Д. Довлатов воссоздает единый бездушный мир по обе стороны колючей проволоки. А надзиратель, в понимании автора, такая же жертва обстоятельств, как и заключенный. В противовес идейным моделям «каторжник-страдалец, охранник-злодей», «полицейский-герой, преступник-исчадие ада» Довлатов вычерчивал уравнивающую шкалу.

«Зона» начала создаваться в момент, когда только что были опубликованы «Колымские рассказы» В. Т. Шаламова и «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына, однако акцент у Довлатова сделан не на воспроизведении чудовищных подробностей армейского и зековского быта, а на выявлении обычных жизненных пропорций добра и зла, горя и радости. В замкнутом пространстве Усть-вымского лагпункта концентрируются обычные для человека в целом противоречия.

Норма и безумие – центральные понятия поэтики Довлатова. Разумно упорядоченный мир становится безумным, когда привычные связи между вещами разрываются, «контуры действительности» размываются безумием. Мир оказывается организованным по законам абсурда. Такой мир описывается уже не реалистически, а в соответствии с принципами литературного абсурда.

«Зона» была для С. Д. Довлатова одной из наиболее важных книг. Ее он обдуманно, упорно и педантично выстраивал, объединяя лагерные рассказы в то, что он назвал повестью. Автор говорил, что именно тюрьма сделала его писателем, лагерь стал для него «хождением в народ».

В основе всех произведений Довлатова лежат факты из биографии писателя. «Зона» – записки лагерного надзирателя, которым Довлатов служил в армии. «Компромисс» – история эстонского периода жизни Довлатова, его впечатления от работы журналистом. «Заповедник» – ироничное повествование, основанное на опыте работы экскурсоводом в Пушкинских Горах. «Наши» – семейный эпос Довлатовых. «Чемодан» – воспоминания о ленинградской юности. «Ремесло» – заметки «литературного неудачника». Большинство довлатовских героев имеют прототипы и носят их имена. Но помимо отдельных персонажей, в прозе писателя создан обобщенный образ людей его круга, называемых «мы». Довлатовское поколение не желало жить по законам общества, устроенного абсурдно и бесчеловечно, не желало «в мире призраков соответствовать норме» («Ремесло»). В отношении этих людей понятие «безумие» обретает другой смысл. Несоответствие норме – разновидность неординарности. Сумасшествие – разрушение стереотипов. Такая концепция личности близка к романтической.

Усиливая эффект странности героев, абсурдности их поведения, Довлатов использует гиперболы, вырастающие до гротеска. Его описания подчеркнуто ироничны.

Сборник «Компромисс» (1981) содержит истории эстонского периода жизни писателя, его впечатления от работы журналистом. Писатель показывает изнанку журналистской работы, то, что скрывается за внешним благополучием и оптимизмом газетных репортажей. Журналистские материалы не имеют ничего общего с действительностью, изображенной в комментариях к ним.

Ироничное изображение эмигрантской жизни стало основой сборника рассказов «Иностранка» (1986). «В эмигрантах Довлатова бесило жлобство. Готовый прощать пороки и преступления, Сергей не выносил самодовольства, скупости, мещанского высокомерия, уверенности в абсолютности своих идеалов, презумпции собственной непогрешимости, нетерпимости к чужой жизни, трусливой ограниченности, неумения выйти за унылые пределы бескрылой жизни».[146]

В своей, по признанию критиков, лучшей книге – «Заповеднике» (1983) – писатель воссоздает почти сказочный сюжет: поиски настоящего Пушкина, обретая которого писатель, переживающий тяжелый творческий и жизненный кризис, как будто «примеряет на себя пушкинский миф» (А. А. Генис). Постепенно накапливаются совпадения: свою жизнь в Заповеднике писатель выстраивает по образцу Болдинской осени. В этом контексте «Заповедник» воспринимается как роман испытания. В финале писатель оказывается способным видеть мир как единое целое, где «все происходило одновременно» и все совершалось на его глазах…

Виртуозный мастер, удивительный человек Сергей Довлатов оказался лишним, ненужным в советской культуре. Сейчас очевидно, что это один из крупнейших писателей XX в., достойно продолжающий великую литературную традицию. В 2007 г., 3 сентября в день рождения писателя, в Санкт-Петербурге на ул. Рубинштейна, 23, где Довлатов прожил 30 лет, была открыта мемориальная доска в его честь.

Интерес к жизни человека, его поступкам на фоне исторических событий порождает актуализацию жанра романа. Любой роман стремится к постановке наиболее острых и в тоже время вечных вопросов бытия. Идеология романа утверждает себя на многих уровнях: через автора, через рассказчика, через переплетение сюжетных линий, через полифонию (М. М. Бахтин), то есть равноправное многоголосие действующих лиц.

Жаркие споры 1920-х гг. о «смерти» романа как жанра возникли из новой пролеткультовской идеологии, доказывающей, что личность никому не интересна, а следовательно, и история ее жизни и душевного становления тоже не нужна. О. Э. Мандельштам в статье «Конец романа» (1922) писал о том, что влияние и сила романа падают вместе со значением личности в истории. Еще раз вопрос о необходимости романа как жанра возник в 1960-е гг., но время идет, а роман продолжает существовать.

Конечно, сложившаяся классическая романная форма в XX в. претерпевает существенные изменения, формируются новые принципы построения фабулы, сюжета, повествования и композиции, происходит пересмотр традиционных представлений о литературном характере. В начале века складываются внутрижанровые разновидности: экстенсивная и интенсивная композиции романа. Экстенсивная композиция расширяет художественное пространство, время, увеличивает круг персонажей, движение сюжета основывается на событиях, органично вписанных в ход исторического времени. Сокращение количества действующих лиц, построение сюжета на решении личных проблем, с движением внутреннего мира героя характерно для интенсивной композиции.

Важнейшей причиной разрыва романа XX в. с классической формой является поиск новых путей решения нравственных проблем личности и общества. Характерной особенностью новой романной формы становится дефабулизация, то есть ослабление роли фабулы в произведении, когда художественный мир романа организует не сюжет, а его преломление в различных точках зрения, диалогах, размышлениях, воспоминаниях. Возникает устойчивое стремление к приему циклизации, то есть к разноплановому объединению изначально самостоятельных эстетических объектов.

Существенную роль в художественной организации романа XX в. играет принцип «разъединения элементов», когда повествование становится прерывистым, лишенным плавности, так называемый роман-монтаж. Смысл такого произведения открывается при его рассмотрении не во временной последовательности событий, а в пространстве композиции. По этой причине возникает роман, организующим началом которого является творческая рефлексия автора, повествующего о самом процессе написания данного произведения, или появляются формы романа, строящиеся на внутренней точке зрения героя, как бы отодвигающие автора.

Литературная судьба Андрея Платоновича Платонова (настоящая фамилия Климентов) (1899-1951) такова, что несколько поколений читателей открывали его для себя заново. При жизни Платонова почти не печатали. В литературной среде его произведения знали, однако массовому советскому читателю Платонов был мало известен.

Самым плодотворным периодом творчества А. П. Платонова стало десятилетие с 1925 по 1935 г. В это время созданы повести «Эфирный тракт», «Епифанские шлюзы», «Джан», «Город Градов», «Строители страны» (первая редакция романа «Чевенгур»), «Котлован», «Ювенильное море», «Ямская слобода», «Сокровенный человек», пьесы «Шарманка», «14 Красных избушек» о страшном голоде в крестьянской России (опубликована лишь в 1988 г.), написан роман «Чевенгур», начата работа над романом «Счастливая Москва».

После яркого дебюта в 1927-1928 гг., ознаменованного выходом сборника повестей и рассказов «Епифанские шлюзы» и книги «Сокровенный человек», об А. П. Платонове заговорили как о зрелом мастере слова. Однако публикация в конце 1920-х гг. сатирических рассказов «Государственный житель», «Усомнившийся Макар», повести «Впрок», очерка «Че-Че-О», раскрывающих паразитизм набирающей силу советской бюрократии, дала повод для жесточайшей критики, а сам писатель был признан «классовым врагом». Произведения писателя перестали печатать, только в 1937 г. вышла книга «Река Потудань», в которую вошли только семь рассказов («Фро», «Река Потудань», «Бессмертие» и др.). В годы Великой Отечественной войны А. П. Платонов работал военным корреспондентом в действующей армии и создал четыре книги: «Одухотворенныелюди» (1942), «Рассказы о Родине» (1943), «Броня» (1943), «В сторону заката солнца» (1945). Один из лучших рассказов писателя «Возвращение» (1946) вызвал новую волну отрицательных рецензий, после чего путь произведениям А. П. Платонова был практически закрыт до его смерти.

А. П. Платонов серьезно увлекался трудами философа-утописта Николая Федоровича Федорова (1828-1903), который верил в возможность воскрешения и бессмертия, видя причину вражды между людьми в «смертоносной силе природы». Увлечение трудами ученого отразилось в образах героев платоновских произведений. Все они размышляют об устройстве миропорядка, о смысле прихода человека в мир, задавая себе и другим вопросы: «А вы знаете, от чего устроился весь мир?», «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?».

В повести «Котлован» главным героем можно назвать сознание строителей, одурманенное классовыми идеями, классовой ненавистью, противопоставлением классовых ценностей общечеловеческим. Трагизм произведения заключается в неумении людей жить в согласии с мирозданием.

Герои Платонова – в полном смысле романтики жизни, «сокровенные люди», способные, забыв о хлебе насущном, увлеченно спорить о таинственном «пролетарском веществе» (сам писатель говорил о «социалистическом веществе» – статья «Великая Глухая»). Это преобразователи мира, в котором быт заменяется бытием. Так, котлован сооружается в надежде на счастье грядущих поколений, как основа будущего дома для всех бедных пролетариев. Однако дальше рытья котлована, все расширяющегося и расширяющегося, дело со строительством в повести не пойдет.

Писатель пристально вглядывался в процесс возведения нового мира, видя, что переломное время рождает новые отношения между людьми, что сдвинут привычный уклад жизни, а люди в поисках истины устремляются в путь (одним из ведущих мотивов его произведений является мотив движения, дороги). Даже инвалид Жачев из «Котлована» «направляет хоть куда-нибудь действие своей тележки».

Одной из вершин творчества А. П. Платонова стал роман «Чевенгур» – философское произведение, соединяющее в себе черты утопии и антиутопии. Революция социальная тесно связана у Платонова с революцией «космической», что вызывает ассоциации с концом света.

В романе перед читателем предстает фантастический город Чевенгур, где коммунизм уже построен, но картина этого рая на земле довольно непривлекательна. Люди в городе практически ничего не делают. Так как труд способствует происхождению имущества, а имущество угнетению, работа объявлена пережитком эксплуатации и отменена. За всех и для каждого работает лишь Солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Изображая в Чевенгуре поселение коммунизма, автор рисует страшную картину вымирания города, показывает смерть массы людей, охваченных безумством перемены всего, включая семью, традиции, веру.

В романе Платонов исследует проблему истинного и ложного. Истинное – это все то, что естественно, искренно и исходит из души, а все безнравственное – это то, что противоречит естественному ходу человеческой жизни и человеческой природе. Создание идеального коммунистического общества любыми путями и есть противоречие, глумление над человечеством. Город Чевенгур получился трагическим и жалким, печальным и смешным.

Отношение человека к миру в романе представлено несколькими философскими позициями. Это позиции уважения и удивления перед устройством мира, желания разгадать тайну смерти рыбака, веры в творчество и созидание. Соответственно различны и попытки разрешения мировых проблем, установления справедливого порядка. Это и достижение технического совершенства, и уничтожение какого-либо имущества, и всеобщее братство.

Вера в революционное переустройство действительности, мечта коллективного творчества жизни, в результате которого рождается «новый человек» и «новый мир», в какой-то мере роднят писателя с его персонажами. Сам писатель был ярким представителем поколения двановых и копенкиных, искренне полагая, что участвует в созидательной работе невиданного масштаба (об этом свидетельствуют его статьи, письма, воспоминания современников). Но его художнический гений оказался пророческим: всматриваясь в то, как бездарно и грубо, корыстно и равнодушно распоряжаются «пролетарским веществом», рассказывая правду о том, как строится утопия социализма, писатель с помощью своего необыкновенного метафорического языка воссоздает утопию, но это утопия абсурда. Именно поэтому главные произведения Платонова, написанные еще до войны, не увидели свет при жизни автора.

Действительно, трудно увидеть ярого апологета советской власти в писателе, который рассказывает в своих романах, как Чевенгурская коммуна, начавшая с того, что расстреляла всех домовладельцев как «пережитков прошлого», потом принципиально отказалась трудиться, так как труд – это «уступка побежденному капиталу».

В «Чевенгуре» практически нет человека, который мог бы элементарно понимать происходящее. Эти люди как будто лишены способности мыслить. Они могут только фанатично верить. Постижение мира происходит у них главным образом через эмоциональную сферу. Чепурный, глава чевенгурского совета, прислушивается к своим ощущениям, которые сформулировать просто не в состоянии. Но рядом есть человек, из любой ситуации извлекающий пользу, – Прохор Дванов. Именно он формулирует «тезисы» Чепурного. Эти «тезисы» становятся программой действий для настоящего карателя – товарища Пиюси, бывшего каменщика. Для исполнения этой программы не нужна голова – нужен только заряженный наган. Эти трое образуют модель власти, основанной на принуждении. Писатель исследует конфликт здравого смысла со слепотой фанатизма: вторгающиеся в «вакханалию слепоты» (А. Д. Шиндель) трезвые голоса обнаруживают глубину абсурда, разъедающего даже такую чистую душу, как Саша Дванов.

Одним из наиболее значимых для прозы Платонова мотивов является мотив призрачности, бессмысленности невероятных усилий, бездарности использования человеческого энтузиазма. В финале «Котлована» Платонов показывает, как постепенно скашивается живая трава, затем лопаты врезаются в живой верхний слой почвы, затем долбят мертвую землю и камни. Но гигантская яма, которую копают для будущего прекрасного общежития, становится могилой для умершей девочки.

Стремление быть точным, заглянув в глубины души целой массы людей, позволяет писателю вскрыть противоречивость, ирреальность новой действительности.

Именно в этом и состоит грандиозность абсурда жизни, в которой люди как будто не замечают окружающего хаоса, устремляясь сообща в неосуществимые иллюзорные дали гармонии (при этом представления о такой гармонии у каждого свои). Исследуя процесс поиска всеобщей правды, Платонов обнаруживает явное неблагополучие самой идеи, в которой кроется трагический абсурд – одержимые верой в торжество мировой революции мучаются от непосильности свалившейся на них задачи, но отказаться от ее выполнения не могут, потому что уже не представляют другой жизни. Без этой веры их жизнь теряет смысл.

Платонов утверждает, что все сходится в человеке, все проходит сквозь его сознание. Истины вне человека быть не может. Но абсурд, помрачивший сознание чевенгурцев, строителей котлована, создателей ювенильного моря, которое снабдит водой обезвоженную степь, не позволяет оценить трезво и реально то, что происходит вокруг. Битва за колбасу превращается в этом сознании в классовый конфликт инстинктов («Ювенильное море»).

Строительство новой жизни требует наличия «новых» людей, свободных от предрассудков прежней буржуазной, полной собственнических инстинктов жизни. Платонов разворачивает эту метафору, превращая ее в реальность, – тут и обнаруживается абсурдность самой утопической идеи, ее бесчеловечность. Утопия превращается в антиутопию.

Творчество А. П. Платонова занимает особое место в литературе XX в. Необычна для советской литературы его любовь к слабым, беспомощным, одиноким и забытым. Его произведения отличает неповторимая манера письма. Читая Платонова, мы, по определению А. Д. Шинделя, «…спотыкаемся о каждое его слово, которое, как материальная преграда, то и дело возникает по ходу нашего движения. спотыкаемся о мысли и поступки людей, которые ничего о себе не знают и на обломках погибшей жизни строят что-то свое, объединенные мечтательным состоянием, но мечтают все о разном».[147]

«Неправильной прелести языка» писателя посвящено много литературоведческих работ. Языковые аномалии в его прозе изучены и систематизированы. Но тайна того явления, которое называется «язык Платонова», все равно остается.

И все же значение Платонова для русской культуры состоит не в стилистическом новаторстве и не в особом качестве гуманизма, а в том, что он глубже других понял трагизм произошедшего в эпоху «утопических преобразований» и единственный из писателей (как считают современные исследователи) сумел это адекватно изобразить на своем необычном языке. Данное обстоятельство и ставит Платонова на особое место в русской литературе XX в.

Юрий Валентинович Трифонов (1925-1981) стоял у истоков рождения жанра «городской повести», разглядев за повседневными явлениями вечные философские вопросы. Публикация в 1950 г. романа «Студенты» принесла молодому прозаику известность. После первого успеха Ю. В. Трифонов долго и мучительно искал свою тему в прозе, вырабатывал собственное видение жизни. Писал рассказы разного стилевого и тематического диапазона, опубликовал роман «Утоление жажды» (1963), в котором шла речь о строительстве оросительного канала в пустыне.

Художественный мир писателя во всей своей полноте раскрылся в «московских повестях», в которых переосмысливается жизнь интеллигенции, ставится проблема сохранения человеческого достоинства в засасывающей суете повседневности. Писателя упрекали в отсутствии острых социально-идеологических столкновений, в том, что его герои – это мещане, которых заботит только собственное благополучие.

Первым произведением «московского цикла» стала повесть «Обмен» (1969), в которой остро поставлена проблема морального выбора между совестью и материальным благополучием. Название повести «Предварительные итоги» (1970) обозначило особый тип повествования. Герой повести, переводчик Геннадий Сергеевич, приходит к промежуточному нравственному рубежу, после которого его жизнь должна коренным образом измениться. Тема подведения некоторых итогов и пересмотра жизненных позиций, душевной глухоты и нежелания понимать друг друга продолжается в повестях «Долгое прощание» (1971) и «Другая жизнь» (1973).

Завершением «московского цикла» стала повесть «Дом на набережной» (1976).

На примере судьбы одного из жильцов знаменитого московского дома, дома для семей партийных работников, в том числе и семьи Ю. В. Трифонова во времена его детства, писатель показал механизм формирования конформистского общественного сознания. История преуспевающего критика Глебова, не вступившегося когда-то за своего учителя-профессора, стала в романе историей психологического самооправдания предательства. В отличие от героя, автор отказывался оправдывать предательство жестокими историческими обстоятельствами.

Произведения Ю. В. Трифонова дают возможность читателю иметь собственную позицию, потому что автор нейтрален к своим героям, он сострадает каждому. Его творчеству было близко чеховское выражение «плохой хороший человек», так как личность в понимании писателя не может быть однозначной. Ю. В. Трифонов пытался понять своих героев, но оправдать их поступки стечением обстоятельств не мог, потому что каждый человек в ответе за свои дела.

Все основные темы творчества Ю. В. Трифонова отразились в романе «Старик» (1978).

На примере семьи старого революционера, на склоне лет размышляющего о своем участии в сложных событиях начала XX в. и одновременно о жизненной неустроенности своих детей, автор показал тесное переплетение прошлого и будущего.

Все повествование ведется от лица самого «старика» – Павла Евграфовича Летунова, что позволяет раскрыть внутренний мир этого неоднозначного героя. Но в романе есть еще один не менее значимый персонаж – Сергей Мигулин, командир дивизии, в которой сражался в Гражданскую войну Летунов. Прошло уже много лет с того времени, когда оклеветанный комдив погиб, но память не дает покоя главному герою, он постоянно переоценивает всю свою прошлую жизнь. Писатель подчеркивает в Мигулине качества, которые считает наиболее ценными в человеке: внутреннюю целостность, верность идеалам.

Прототипами многих героев романа стали реальные люди. Судьба красного командира Филиппа Кузьмича Миронова стала основой образа Мигулина; история Надежды Суенковой, юной жены Миронова, воплотилась в образе Аси Игумновой; прототипом комиссара казачьего корпуса Александра Данилова стал отец писателя Валентин Андреевич Трифонов. Автор использует в романе подлинные документы эпохи: директивы, приказы и главное – письма, передающие ни с чем не сравнимую атмосферу реальной человеческой жизни в реальную эпоху.

Композиция романа построена на сложном соотношении временных планов. Действие происходит то в 1974 г., то в эпоху гражданской войны. При этом рассказ о событиях прошлых ведется в настоящем времени, что подчеркивает душевное состояние Летунова. Он живет в прошлом, сегодняшний день для него слишком неинтересен, невозможно соединение прошлого и настоящего. Для Ю. В. Трифонова связь времен очевидна, и проблемы, которые герои пожинают сегодня, посеяны еще во времена их молодости. Писатель утверждает, что жизненных теорий много, а жизнь прекрасна сама по себе.

По мнению исследователей, природный дар Трифонова состоит в том, что он сумел уловить и передать неостановимый процесс душевной жизни в секундных ее колебаниях, вибрации и мерцании.

Роман «Дом на набережной» – художественное размышление писателя о природе власти, ее соблазнах и притяжении. Бег времени определяет и направляет развитие сюжета

и характеров романа. Оно берет человека в подчинение, как бы освобождая его от ответственности: «не люди виноваты, а времена». Именно время способно изменить судьбу человека, возвысить его или низвергнуть на дно (Левка Шулепа). Писатель ведет повествование от настоящего к прошлому, постепенно восстанавливая, какими его главные герои, преуспевающий доктор наук Вадим Глебов и спившийся грузчик из мебельного магазина Лев Шулепников, были двадцать пять лет назад.

Трифонов считает, что такой феномен, как Вадим Глебов, был сформирован эпохой, толкающей на предательство и конформизм. Автор напоминает герою то, что он больше всего ненавидит в своей жизни и о чем не желает теперь вспоминать, – детство и юность. Взгляд из настоящего позволяет рассмотреть не случайные, а закономерные черты 1930-1940-х гг.

Важно, что писатель показывает не человека, идущего к цели по трупам. Глебов всего лишь пассивен, он не сопротивляется случаю, который предоставляет жизнь.

Действие романа сосредоточено между домом на Берсеневской набережной, угрюмым зданием, построенным в конце 1920-х гг. для ответственных работников (там живут семья Шулепникова и профессора Ганчука), и невзрачным домишком в Дерюгинском подворье, где обитает семья Глебовых. Два дома заключают в себе два контрастных мира. Большой дом и маленький определяют границы социальных претензий Глебова, которого мучает жажда достичь положения хозяина в большом доме, превратившегося для героя в наивысшую ценность жизни.

Уже первые публикации Владимира Николаевича Войновича (р. 1932): повести «Мы здесь живем» (1961), «Хочу быть честным» (1963),

«Два товарища» (1967), рассказ «Расстояние в полкилометра» (1967) – вызвали живой интерес у читателей и одновременно подверглись разгромной официальной критике. Сатирический эффект ранней прозы писателя основывался на самобытном гротесковом реализме. С 1966 г. писатель принимал участие в движении за права человека, в частности выступал в защиту А. Д. Синявского, Ю. М. Даниэля, позднее – А. И. Солженицына, А. Д. Сахарова. За правозащитную деятельность и сатирическое изображение советской действительности в романе «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» (1969-1975) подвергся политическим гонениям. Романы-анекдоты «Чонкин» и «Претендент на престол» (1979) публиковались в «самиздате», а затем за границей, в нашей стране они вышли в свет только в эпоху перестройки. В декабре 1980 г. писатель вынужден уехать в эмиграцию. За границей были впервые опубликованы книги «Путем взаимной переписки», «Иванькиада», «Москва 2042», «Антисоветский Советский Союз», пьесы «Трибунал» и «Фиктивный брак», рассказы, очерки, фельетоны, сказки и стихи.

В антиутопии «Москва 2042» (1987) в форме литературного шаржа писатель показывает слияние новой коммунистической идеологии и православия под лозунгом «Народность, партийность, религиозность, бдительность и госбезопасность». Имена основных персонажей романа (от отца Звездония до Сим Симыча Карнавалова) стали нарицательными, знаковыми. Доведенная до полного абсурда воображаемая советская действительность XXI в. и тема сатирической пародии на коммунистических вождей впоследствии продолжаются в опубликованных в конце 1990-х гг. романе «Замысел» и повести «Дело № 34840».

Новаторская, интонационно свободная, полифоничная книга «Замысел» (1995) занимает особое место в творчестве В. Н. Войновича. Используя композицию коллажа, писатель рассматривает сам себя как замысел Божий и прослеживает с детства путь к высшему предназначению. В книге «Портрет на фоне мифа» (2002), посвященной А. И. Солженицыну и вызвавшей бурную дискуссию, В. Н. Войновича интересует воплощение в общественно-литературной судьбе универсального явления – властолюбия и кумиротворения. Эта тема продолжается и в романе «Монументальная пропаганда» (2000), где показан «маленький человек» как жертва тирана, гипноз которого направлен на коллективное бессознательное.

Роман В. Н. Войновича о солдате Чонкине является единственным русским сатирическим

эпосом, созданным в послевоенное советское время. Писатель, сохраняя реалистический взгляд на вещи, дает возможность читателям увидеть предметы и явления окружающей действительности в непривычном ракурсе. Книга, повествуя о смешных и забавных приключениях героя, рисует широкую и красочную картину жизни страны предвоенной и военной поры: это русская деревня с колхозной системой, классовая борьба, политические «чистки», будни застенков НКВД, доносы, эксперименты в области науки, детали быта.

Автор сатирически перевернул едва ли не все мифы тоталитарного государства и дал возможность людям увидеть себя со стороны и посмеяться над собой. В. Н. Войновича обвиняли в написании пасквиля на советскую армию и социалистическую действительность. Но роман при всей его язвительности полон любви и сочувствия к обычному человеку. Книга об Иване Чонкине включает в себя элементы сатиры и гротеска, традиции авантюрного романа, анекдотичность. Деформируя изображаемую действительность, писатель добивается резкости и выразительности художественных образов.

Как-то В. Н. Войнович признался, что у Чонкина есть два основных прообраза: сказочный Иванушка-дурачок и реальный человек, которого писатель видел и знал в жизни, поэтому он и получился таким как есть.

Архетипичность главного героя позволяет достигнуть эффекта отстранения от автора и тесной связи с народными корнями. Образ Чонкина восходит к народным сказочным героям, которые вобрали в себя обобщенные черты национального характера. Это и богатырь Илья Муромец, и лентяй, бездельник Емеля, и Иван-дурак, третий, младший сын, глупый и убогий. Сказочный Иван на жизненном пути встречается с испытаниями, из которых победителем выходит благодаря не уму, а доброте и душевности. Это своего рода обряд инициации, проводящий героя от неопытности к социальной зрелости.

Подобный путь проходит и Иван Чонкин, простодушный и глуповатый, но обладающий житейским умом, свойственным крестьянам. Как и сказочный герой, Иван Чонкин доверчив, правдив, бесхитростен, бескорыстен, из опасных ситуаций выходит невредимым, но и своих противников обескураживает простотой. Образ избранницы героя Нюры, умеющей находить общий язык с животными, чувствовать природу, готовой идти за любимым в самое пекло, также восходит к сказочным прототипам верной и мудрой женщины.

Ивану Чонкину, «маленькому, кривоногому, в сбившейся под ремнем гимнастерке, в пилотке, надвинутой на большие красные уши», как сказочному герою, все по плечу. Он вместе со своей спутницей взял в плен весь местный отдел НКВД, долго противостоял целому полку, был взят в плен, прошел через допросы, пытки. Мифологичность образа Чонкина растет по мере развития сюжета. В превращении из обычного рядового красноармейца в классового врага князя Голицына можно увидеть параллель со сказочным превращением Ивана-дурака в царевича, в дальнейшем превращении Чонкина в крупного международного резидента, главаря белочонкинского движения, просматривается гоголевская традиция.

Единственным отходом от сказочной фабулы является отсутствие традиционного счастливого финала. Сам В. Н. Войнович не раз говорил, что роман будет продолжен, есть наметки третьей книги, в которой, возможно, Иван Чонкин и Нюра будут жить долго, в мире и согласии и умрут в один день.

В эссе «Попытка понять человека» Фазиль Абдулович Искандер (р. 1929) говорит о том, что литература для него всегда делилась на «литературу Дома» и «литературу бездомья». Свое творчество писатель относит к «литературе Дома».

Огромная слава пришла к писателю после публикации в 1966 г. повести «Созвездие Козлотура». Книгу невозможно было достать. Фразы из нее стали афоризмами, а ехидный автор, посмевший высмеять «интересные начинания», заслужил особое внимание контролирующих органов – оказался в ряду «неблагонадежных» писателей.

«Сандро из Чегема» был задуман писателем как шуточное, в чем-то пародирующее плутовской роман произведение. В итоге писателем был создан настоящий юмористический эпос, соединивший авантюрный сюжет и поиск истины, легендарных героев и исторических персонажей, трагические события и юмор, по словам писателя, «гармонизацию на уровне разума, попытку преодолеть хаос».

В созданной Искандером идиллической Абхазии старожилы еще помнят древний уклад. Но принципы этой жизни исчезают и обессмысливаются. Драма состоит, с точки зрения писателя, в стремительном искажении этических ценностей традиционной жизни. Важно, что писатель не настаивает на том, что именно абхазские традиции и обычаи – лучшие. Он уверен в том, что привязанность к традициям одухотворяет и укрепляет человека, тогда как потеря этой привязанности делает человека слабым, уязвимым и оттого циничным.

Творчество Искандера отличается каким-то веселым дидактизмом. Ирония в его книгах стала одним из строительных материалов повествования. Писатель активно использует приемы, свойственные устному рассказу. Композицию произведений часто организует динамика беседы, причем не просто беседы, а неспешного кавказского застолья.

Такая логика беседы позволяет начать побочную историю, оттолкнувшись от словесной или ситуационной ассоциации, сократить или развернуть рассказ в соответствии с настроением слушателей, вернуться к изначальному сюжету или вовсе его потерять. Новые звенья побочных историй и наблюдений в целом призваны разъяснить мысль или проиллюстрировать ситуацию. Рассказ-беседа течет по своим законам, он всегда диалогичен в бахтинском смысле этого термина.

Так, в повести «Школьный вальс» сначала идет рассказ о решении семьи отдать мальчика в школу на год раньше, чем ему положено по возрасту. Одним из препятствий к выполнению этого плана является плохая успеваемость его старшего брата. Затем писатель описывает ужасное поведение брата. Повествование переходит к теме жалоб учителей на него. Рассказ о том, как учителя приходили жаловаться к матери, вводит тему любопытных соседей, что без перехода подводит к знакомству с дядей Самадом. Микроочерк о дяде Самаде включает афоризм о бедности и богатстве, а также краткое рассуждение о прекрасной ясности мысли и слова. Затем повествование как бы делает шаг назад, и мальчик подробно рассказывает сначала об одном словесном нападении Самада на школу, а затем о столь же часто повторяющемся споре Самада с соседом Самуилом, страстным читателем Большой Советской Энциклопедии.

Мальчик делится воспоминанием о том, как когда-то он отгадал математическую загадку Самуила. С того дня, когда мальчик дал правильный ответ на загадку Самуила, соседи и семья поверили в его гениальность. Таким образом, от Самуила и его загадки повествование возвращается к решению семьи отдать мальчика в школу на год раньше. Этот отрывок охватывает около двадцати отдельных тем, вводящих либо новую историю, либо новый персонаж с его краткой биографией или иной информацией.

В этом контексте рассказ перестает быть «случаем» или «анекдотом», он занимает определенное место в сплетении событий и людей, передает то, что называется духом времени.

Чувство единства всего живого, мудрости Природы пронизывает произведения Искандера, «ибо во все времена, – как замечает писатель

в рассказе «Молния-мужчина, или Чегемский пушкинист», – живая душа человека была, есть и будет нашей единственной надеждой». Общение с природой, с точки зрения Искандера, всегда благотворно для человека, так как питает его лучшие нравственные качества (воображаемые диалоги Чика с его собакой Белочкой и с щенком-волкодавом в повести «Ночь и день Чика»; чувство ответственности за порученное дело, объединяющее мальчика и ослика в рассказе «Первое дело»; взаимное уважение между Кязымом и его лошадью Куклой в рассказе «Лошадь дяди Кязыма»; мистическая связь с животным миром охотника Щаадата в «Утратах»).

Отчетливо высокий смысл любви человека к животным раскрывается в рассказе «Большой день большого дома», когда его героиня Кама наблюдает за курицей, собирающей цыплят: «Каждый раз, видя, как цыплята один за другим исчезают под теплыми крыльями наседки, Кама чувствовала, что на ее глазах произошло необъяснимое чудо. Она еще не понимала, что в мире нет ничего вместительнее крыльев любви. Но, и не понимая, она и сейчас при виде наседки, на ее глазах укрывшей под крыльями всех цыплят, пришла в восторг, как бы в предчувствии праздника жизни».[148]

Парадоксально, но сравнение человека с животным у Искандера служит обычно облагораживанию человека. В повести «Созвездие Козлотура» в целом рассказывается о том, что люди, в противоположность животным, совершенно потеряли способность отличать реальные явления от фантастических.

Особенно ярко сакрализация природы проявляется в рассказе «Дерево детства», в котором важнейшим символом становится ореховое дерево, превращающееся в метафору народной жизни, ее непреходящих ценностей: «Иногда я думаю, что дерево не просто благородный замысел природы, но замысел, призванный намекать нам на желательную форму нашей души, то есть такую форму, которая позволяет, крепко держась за землю, смело подыматься к небесам. Миролюбивая мощь дерева учит нас доброте и бескорыстию…»[149]

Органическое единение народа и природы является важнейшей частью жизненной философии автора. Его интересует прежде всего процесс интуитивного восприятия мира: жизнь показывается в ее многообразных визуальных, слуховых и иных чувственных проявлениях, обнажить рациональную подоплеку которых для Искандера означает уничтожить их. Но, отталкиваясь от впечатления, писатель постепенно приходит к глубокому философскому знанию, обобщающему ситуации, на которых строится рассказ. Рассказ «Тали – чудо Чегема», начинающийся описанием чудесной девочки Тали, отмеченной «знаками небесной благодати», завершается горьким утверждением о «небольшом праве на личную грусть». Такая грусть появилась у автора, когда из его любимого Чегема исчезла Тали со своей «утоляющей душу улыбкой».

Книги Искандера, полные гротеска, иронии и сарказма, печали и горечи, тем не менее не оставляют ощущения безысходности и тоски. Возможно, это связано с тем, что истории рассказаны с огромной теплотой и добротой.

Любовью к героям проникнуты повествования о жителях Чегема, рассказы о Чике. Доброта – великая часть художественного мира Искандера. Это то, что он так пристально высматривает в жизни.

Особенно важным этот поиск оказался для периода 1990-х гг. В это время Искандер создал ряд повестей о войне, любви и творчестве («Пшада» (1993); «Софичка» (1995); «Поэт» (1999)), роман в рассказах («Человек и его окрестности» (1993)). В них основы его художественного мира – свет, дом, род – остались неизменными, но время, как будто пронизанное «энергией безумия», бросило на них свой отсвет. Сила этой энергии такова, что однажды она может непоправимо разрушить мир. Вот почему так значим «юмор – последняя реальность оптимизма» («Человек и его окрестности»).

В новом тысячелетии Искандер создал ряд произведений, подтверждающих его неиссякаемую веру в противодействие «идее полноты мрака» («Ночной вагон» (2000); «Где зарыта собака» (2001), «Козы и Шекспир» (2001); «Гнилая интеллигенция и аферизмы» (2001); «Сон о Боге и дьяволе» (2002) и др.).

«…Раз в России был Пушкин – значит, гармония в России в принципе возможна», – говорит Фазиль Искандер, перекликаясь с другим мудрецом, Давидом Самойловым, который сказал:

Пока в России Пушкин длится,
Метелям не задуть свечу.

Пусть нас увидят без возни[150]

История русской поэзии XX в. еще не написана, хотя на подступах к решению этой важной задачи сделано немало. Особенно «не повезло» середине и второй половине столетия, которые, если и уступают началу века по количеству и масштабу поэтических явлений, ярких художнических индивидуальностей, тем не менее тоже заслуживают серьезного читательского и исследовательского внимания.

Если представить драматический путь русской поэзии этого периода в реальности, нельзя не видеть всей сложности движения ее главных потоков: «официального», «неофициального», зарубежного – их расхождения и взаимодействия, их непростого воссоединения во второй половине 1980-х гг. В каждой из этих основных ветвей по-своему реализовалось творческое освоение опыта и традиций отечественной и мировой литературы. В том числе особенно – поэзии Золотого и Серебряного веков.

В осмыслении процесса развития отечественной поэзии 1940-2000-х гг. важную роль играет изучение эволюции поэтических жанров и стилей, проявления характерных черт в развитии лирики и поэмы, авторской песни и рок-поэзии, формирования различных течений, придерживающихся национальных традиций, и групп, ориентирующихся на опыт авангарда и постмодернизма, творческих поисков поэтов разных поколений и художнических индивидуальностей: А. А. Ахматовой и Б. Л. Пастернака, Н. А. Заболоцкого и А. Т. Твардовского, Л. М. Мартынова и А. А. Тарковского, Д. С. Самойлова и Б. Ш. Окуджавы, Ивана Елагина и И. А. Бродского, А. А. Вознесенского и Н. М. Рубцова, В. С. Высоцкого и Ю. П. Кузнецова, а также многих других.

Необходимо подчеркнуть, что нельзя в очередной раз начинать с перекраивания и переписывания истории, «сбрасывания» мнимых и подлинных классиков с несомненной целью немедленно взгромоздиться на опустевшие пьедесталы. Развернувшийся в 1990-х гг. закономерный процесс восстановления правдивой картины поэтического развития не сводится к вытеснению и замене одних явлений и имен другими. Речь должна идти прежде всего о расширении карты поэзии, о ее большей полноте и объективности.

Любая война означает ужас, торжество насилия и хаоса. Любая война сопровождается отчуждением человека и от мира Природы, и от прежних гуманистических ценностей. Превращение убийства в безличный, кроме того, максимально технизированный акт приводит к утрате чувства святости, уникальности, неповторимости человеческой жизни. Но пережитая человечеством Вторая мировая война превзошла все мыслимые пределы жестокости, бесчеловечности, озверения. Кажется, в тяжелейших условиях фронтовой обстановки, когда «естественными» и привычными становятся смерть, ранения, контузии, разрушения, места для лирической поэзии не остается. Но в реальности все иначе…

Именно в лирике особенно глубоко и достоверно раскрывался душевный мир человека, оказавшегося в жестоких условиях войны, но не потерявшего способности любить, радоваться красоте природы и красоте женщины, шутить, грустить, размышлять. Безусловно, жестокая правда войны стала кредо целого поколения поэтов-фронтовиков: Б. А. Слуцкого, С. П. Гудзенко, Ю. Д. Левитанского, А. П. Межирова, Ю. В. Друниной, Мусы Джалиля. Вместе с тем многие их стихи носят глубоко исповедальный характер. Они пронизаны щемящим чувством утраты, ощущением вины (Д. Б. Кедрин и др.). Кажется, что даже поэтика их творчества рождена войной: ее голосами (звуками артиллерийских обстрелов, бомбежек) и красками жестоких картин боев. В лирике возникает тема мучительного осознания краткости человеческого существования, страшных переживаний, которые бередили их память даже спустя многие годы после окончания войны.

Однако жестокую реальность войны поэты видели глазами людей, сражавшихся «ради жизни на земле». Этим обусловлены острые контрасты, трагедийное и одновременно жизнеутверждающее звучание произведений («Соловьи» (1942) М. А. Дудина (1916-1994); «Перед атакой» (1942) С. П. Гудзенко; «Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник…» (1942) М. В. Кульчицкого (1919-1943) и др.).

Война рождает в сердце солдата не только ненависть и злобу, но и мужество, верность, нежность (С. П. Гудзенко «Прожили двадцать лет» (1942); С. С. Наровчатов «В те годы» (1942); К. М. Симонов «Жди меня…» (1941); П. Н. Шубин «Маленькие руки» (1942) и др.). Память поэтов перенасыщена трагическими деталями (П. Д. Коган «Нам лечь, где лечь» (1941); Б. А. Слуцкий «Кельнская яма» (1944); А. И. Недогонов «Я, гвардии сержант Петров» (1945) и др.).

В то же время осмысление Отечественной войны как подлинного исторического подвига народа обусловило масштабность поэтической мысли и образа. В стихотворении-реквиеме «Его зарыли в шар земной…», датированном июнем 1941 г., его автор, поэт-фронтовик С. С. Орлов, видит происходящее словно из отдаленного будущего. Памятником солдату становится планета Земля в безбрежности времени и бесконечности пространства («Ему как мавзолей Земля – на миллион веков», «Млечные пути пылят вокруг него»).

В лирике военных лет активно разрабатывались и творчески обновлялись традиционные жанры оды и элегии, поэтического обращения и раздумья, создавались такие жанровые разновидности, как стихотворение-клятва (А. А. Ахматова «Клятва» (1941), Муса Джалиль «Клятва артиллериста» (1941); И. П. Уткин «Клятва» (1942) и др.); стихотворение-присяга (А. А. Сурков «Присягаем победой» (1941) и др.); стихотворение-реквием (П. Н. Шубин «Разведчик» (1942), И. Л. Сельвинский «Я это видел» (1942) и др.). В элегических стихотворениях главной тональностью являются преодоление в человеке боли, утверждение мужества (О. Берггольц «Третья зона, дачный полустанок» (1942); В. С. Шефнер «Я мохом серым нарасту на камень…» (1944) и др.).

Стихотворения, созданные представителями военного поколения, свидетельствуют и об огромной роли песен, сатиры и юмора в условиях передовой. Особенно важную роль приобретал смех: он пробуждал, казалось бы, утраченные человеческие эмоции, возвращая – пусть и ненадолго – к ценностям мирной жизни; придавал силы и уверенность воинам. Наряду с лирикой в это время успешно развивалась стихотворная сатира. Уже 27 июня 1941 г. в Москве появились первые плакаты «Окна ТАСС» со стихотворными подписями. Большую популярность приобрели подписи С. Я. Маршака под карикатурами в «Правде» и «Окнах ТАСС» («Партизанское угощение», «Аттестат зверости», «Наша азбука» и др.).

Одним из ведущих жанров поэзии в военное время стала лирическая песня. Удивительный парадокс состоял в том, что истинно массовыми стали именно интимные, лирические песни («Священная война» (1941) В. В. Лебедева-Кумача, «Землянка» (1941) А. А. Суркова, «Соловьи» (1942) А. Фатьянова, «Темная ночь» В. Агатова и др.). Поэзия фронтовиков свидетельствует, что диапазон воздействия искусства слова охватывал широкие области и воинского поведения, и духовной жизни людей.

Становление поэтического дара Александра Трифоновича Твардовского (1910-1971) относится к середине 1920-х гг. Но его имя приобретает широкую известность после появления поэмы «Страна Муравия» (1934-1936), в которой изображаются события коллективизации рубежа 1920-1930-х гг. Поэт создает картины мощного половодья, стремительного движения. Вместе с тем несомненно его желание передать и драматичность судьбы героя, сложность его исканий: мечты о сказочной Муравии, воспоминания о прошлой жизни. Поэма выдержана в сказочно-фольклорном поэтическом ключе (сцены колхозной свадьбы). В «Стране Муравии» Твардовский овладевает формой, речевой полифонией, многообразием ритмов.

Главный труд военных лет – «Василий Теркин» (1941-1945). Замысел знаменитой «Книги про бойца» относится к периоду финской кампании 1940 г., когда на страницах газеты «На страже Родины» появилась лубочная фигура веселого и удачливого солдата Васи Теркина. Возрождение замысла и возобновление работы над «Теркиным» относится к середине 1942 г. Меняется весь характер поэмы, ее содержание, философия, герой, форма. Главной стала тема народа на войне. Герой перестал быть лубочной фигурой «богатыря». Наоборот, поэт подчеркивает его «обычность», неотделимость от массы бойцов. Однако в нем черты, присущие многим людям, воплотились ярче, острее, самобытнее. Народная мудрость, оптимизм, выносливость, терпение, самоотверженность, житейская смекалка, мастеровитость, наконец, неиссякаемый юмор – все это сплавляется в живой и целостный человеческий характер.

Сила книги Твардовского – прежде всего в глубочайшей правде о войне как суровом испытании жизненных сил народа, страны, каждого человека, когда в каждом бою «люди теплые, живые/ шли на дно, на дно, на дно…». При всей кажущейся простоте и традиционности «Василий Теркин» отличается редкостным богатством языка и стиля, поэтики и стиха. Она отмечена необычайной свободой использования устно-разговорной, литературной, народно-поэтической речи. Знаменательно, что в высокой оценке этого произведения сошлись не только массы рядовых читателей, но и такие взыскательные мастера, как И. А. Бунин и Б. Л. Пастернак.

В творчестве Твардовского в конце 1940-х гг. заметно усиливается личностное начало. В 1946 г. была завершена поэма «Дом у дороги», в основе которой скорбное повествование о горестной судьбе крестьянской семьи Сивцовых. На первый план в повествовании выдвигаются внутренние переживания героев. Неслучайно сам автор назвал это произведение «лирическая хроника».

В 1960-е гг. поэт создает масштабную трилогию: лирическую эпопею «За далью – даль» (1950-1960); сатирическую поэму-сказку «Теркин на том свете» (1954-1963); лирико-трагедийную поэму-цикл «По праву памяти» (1966-1969). Наряду с крупными произведениями Твардовский пишет стихи, в которых пронзительно отозвалась «жестокая память войны» («Я убит подо Ржевом…» (1946); «Их памяти» (1951) и др.). В его поздней лирике особое место занимает ключевой образ «главной утопии», вмещающий в себя роковые для судеб человечества смыслы: апокалиптический конец света в случае ядерной катастрофы и осуществление коммунистического «рая» в «Азии этой, в Европе ли.». Своей трагической недосказанностью многие стихи Твардовского этих лет передают ощущение личной вины и ответственности за случившееся в стране.

Трагедийно звучит чувство сыновней скорби в цикле «Памяти матерей» (1965). Показательно, что в последнем стихотворении этого цикла возникает образ «переправы», которая в «Стране Муравии» представала как устремленное движение к берегу «новой жизни», а в «Теркине» – как трагическая реальность войны. Творчество Твардовского пронизывает мучительная правда о кровавой эпохе, полной лжи и предательства. Сквозным для него стал мотив поиска «правды сущей», целительной для человеческой души, даже если она добыта ценой жестокого опыта.

Программным для всего творчества Николая Алексеевича Заболоцкого (1903-1958) является стихотворение «Я не ищу гармонии в природе…» (1947). Осмысление «нестерпимой тоски разъединения с природой», неразрывной связи добра и зла, смерти и бытия характеризует весь путь этого выдающегося художника слова. Обобщая опыт творческой жизни, Заболоцкий формулирует ключевые понятия своей целостной поэтической системы: «Мысль – Образ – Музыка». Но творческое сознание поэта оказалось настолько сложным и противоречивым, драматическим по своим исканиям, что он так и не пришел к вполне удовлетворявшему его взгляду на мир и собственное в нем место.

Поэт прожил трагическую жизнь. В 1933 г., после выхода поэм «Торжество земледелия» (1930), «Безумный волк» (1931), «Деревья» (1933), созданных под влиянием идей «раскрепощения» животных, глубокой веры в существование разума в природе, началась травля Заболоцкого, объявленного «формалистом» и «поборником чужой идеологии». В 1938 г. он был арестован и до конца 1940-х гг. насильно отлучен от литературы. Пережитое отразилось в поэзии образами контраста между мудрой гармонией жизни и присущей ей звериной жестокостью:

Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В единый клуб. Но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.

«Лодейников в саду» (1934)[151]

Особенности пластической изобразительности, присущей произведениям Заболоцкого, связаны с его художественными экспериментами в области формы, начатыми еще в ранних опытах («Столбцы» (1929)) в период сотрудничества с членами ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) (Д. Хармсом, А. Введенским, И. Бахтеревым и др.). Зоркость поэта сродни зоркости естествоиспытателя, стремящегося узнать истинное устройство бытия, увидеть мир, по его словам, «голыми глазами». Возможно, поэтому наиболее полного лирического звучания стихи Заболоцкого достигали лишь тогда, когда они запечатлевали моменты рождения и развития мысли.

Изображая процесс движения, поэт сознательно устраняет в нем действие фактора времени. Так, несколько моментов движения, взятые отдельно, изолированно друг от друга, как бы накладываются один поверх другого на плоскости, создавая при этом эффект многоногого коня («Движение» (1927)). Подобные изображения и возникали у главы школы «аналитического искусства» П. Н. Филонова, живописью которого Заболоцкий был необыкновенно увлечен. На формирование натурфилософских взглядов Заболоцкого оказали влияние научные идеи Н. Ф. Федорова, К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского. В то же время его поэзия ощутимо сохраняет связь с древнегреческой и древневосточной мифологиями, несущими в себе представления о совершающихся во вселенной метаморфозах.

Мысль о метаморфозах заменяет поэту волнующую его идею бессмертия. В создаваемой поэтической концепции он тяготеет к тому, чтобы время заменить вечностью, ибо только в таком мире возможно хранить то «нетленное бытие», к которому он стремится («В жилищах наших», «Поэма дождя» и др.). Особый драматизм заключается в том, что человек обладает знанием о смерти. Эта мысль является источником трагического переживания жизни в ее несправедливом устройстве. Разъединение человека с природой – результат того, что, будучи существом биологическим, он еще и обладатель разума, коренным образом отличающего его от природы. Человек знает о смерти, природа же не подозревает о ней. Для человека смерть – трагедия, для природы – закономерное явление.

Творчество Заболоцкого конца 1940-1950-х гг. отчетливо характеризует формирование главного в эти годы интереса к истории. Переходным этапом от натурфилософской поэзии к «историософской» была работа над переводами древнего эпоса и произведениями на его основе. Образцом художественного воссоздания исторического бытия служило не только «Слово о полку Игореве», переложение которого было начато им в 1938-м и окончено в 1945 г., но и «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели, «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера, узбекский эпос «Ширин и Шакар». Кроме того, Заболоцкий мечтал о переложении «Сказания о Нибелунгах».

Поэту открывалась сложность жизни не только в диалектике биологического развития. Природа для него перестает быть носительницей этического начала: она – обладательница свободы, «где от добра неотделимо зло». Он создает тонкие психологические зарисовки («Жена», «Неудачник», «В кино», «Некрасивая девочка», «Старая актриса»). Трагедийный характер истории, осознанный в процессе работы над переводами древних эпосов, дал ему возможность ощутить и ценность каждого человека, остро воспринять чужое несчастье («Слепой», «Прощание с друзьями», «Где-то в поле возле Магадана»).

В произведениях второй половины 1950-х гг. с особой глубиной раскрыто единство человека и природы. По мысли поэта, именно человеческое творчество делает природное существование наполненным смыслом, изначально оттуда же черпая свою энергию («Бетховен», «Гомборский лес», «Болеро», «Приближался апрель к середине»).

В завершающем творчество Заболоцкого цикле стихов «Последняя любовь» (1956-1957) развита тема трагической любви. Именно любовь, в понимании поэта, становится высшим выражением всех жизненных и духовных возможностей человека, тем состоянием, при котором открываются новые познавательные возможности.

Время второй половины 1950-х – начала 1960-х гг. – эпоха особого творческого подъема в русской поэзии, взлета интереса к ней широкого круга читателей. В этот период в литературу вступило новое поколение молодых поэтов (Е. А. Евтушенко, А. А. Вознесенский, Р. И. Рождественский, Б. А. Ахмадулина, Б. Ш. Окуджава, Н. Н. Матвеева). Поэтическое слово зазвучало на многолюдных вечерах. Стали традицией Дни поэзии, собиравшие многотысячные аудитории в концертных залах, во дворцах спорта, на стадионах. Произошел своеобразный эстрадный поэтический бум, в котором, несомненно, был и налет сенсационности, однако главное в этой тяге к стихам определялось способностью поэтов ответить на важнейшие духовные запросы людей, переживающих время обновления, освобождения от страха, раскрепощения, преодоления догматизма и бесконечных «табу».

В середине 1960-х гг. произошла смена приоритетов: на смену «эстрадной» поэзии пришла так называемая «тихая лирика» (Н. М. Рубцов, В. Н. Соколов). Интенсивно развиваются жанры социально-философской и медитативной лирики, особенно лирики природы и любви, а также сюжетно-лирической баллады, стихотворного рассказа, портрета, лирического цикла. Важнейшей темой поэтического осмысления для поэтов-фронтовиков остается война (С. С. Орлов, Б. А. Слуцкий, Л. Н. Мартынов, Е. М. Винокуров и др.).

Период «оттепели» – время создания таких шедевров русской поэзии, как «Реквием», «Северные элегии», «Тайны ремесла», «Шиповник цветет» А. А. Ахматовой; «Стихи из романа», «Когда разгуляется» Б. Л. Пастернака.

Следует отметить особую активность литературных объединений поэтов: «лианозовской школы» (Е. Л. Кропивницкий, Г. В. Сапгир, И. С. Холин), «ахматовского кружка» (Е. Б. Рейн, И. А. Бродский, Д. В. Бобышев, А. Г. Найман), «Самого молодого общества Гениев» – «СМОГ», куда входили Л. Г. Губанов, Ю. М. Кублановский, В. Д. Алейников, В. Н. Делоне. В «андеграундной» поэзии появляется много ярких имен: А. С. Кушнер, В. А. Соснора, Г. Я. Горбовский, Н. Е. Горбаневская.

«Лианозовская школа» – условное название сложившегося к концу 1950-х гг. дружеского круга поэтов и художников, центром которого был художник и поэт Евгений Леонидович Кропивницкий (1893-1978) и куда входили поэты Генрих Сапгир (1928-1999), Игорь Холин (19201999), Ян Сатуновский (1913-1982), Всеволод Некрасов (р. 1934), а также художники Оскар Рабин (р. 1928), Николай Вечтомов (р. 1923), Лидия Мастеркова (р. 1929), Владимир Немухин (р. 1925). «Лианозовцы» были тесно связаны с культурой Серебряного века. Главным образом их интересовали вопросы поэтики. Но избранная ими тематика (жизнь городских окраин, повседневное существование «простого советского человека», предстающее как замкнутый и безысходный мир) и выразительные, подчеркнуто острые поэтические приемы вызвали чрезвычайно негативное отношение представителей официальной культуры.

Уходившие от социальности поэты парадоксально становились в позицию критиков социальной жизни. При этом уже само появление в 1959 г. независимого журнала, каким являлся «Синтаксис», авторы и редактор которого договорились не касаться политики, было возведено в ранг политической акции, ибо действия их были истолкованы как желание уйти из-под надзора государства.

В 1964 г. состоялся уникальный в своем цинизме судебный процесс над И. А. Бродским. Поэт получил пятилетний срок принудительных работ за «тунеядство» и был сослан в Архангельскую область. Так обозначился спад и последовавшее за ним завершение кратковременной и не оправдавшей связанных с нею надежд «оттепели», хотя наиболее существенные сдвиги в утверждении антитоталитаристских начал в общественном самосознании становились все более необратимыми.

Поэтическое наследство Николая Михайловича Рубцова (1936-1971) невелико. Оно умещается в одном томе, хотя очевидно, что в него вошло не все написанное. Часть рукописей оказалась безвозвратно утраченной во время скитаний поэта.

Его детство прошло, как писал он в своей автобиографии, в «различных детдомах Вологодской области». Рано лишившись родителей, будущий поэт со всей остротой ощутил горечь сиротства, скитаний, бездомности. Думается, что эти чувства во многом определили и жизнеощущение Рубцова, и его поэтическое кредо.

Первые публикации поэта приходятся на вторую половину 1950-х гг. Его ранние стихи, несмотря на несомненный поиск задушевной интонации, несут следы казенной риторики. Тем дороже встретить среди них подлинно рубцовские лирические произведения: «Деревенские ночи», «Первый снег», «Березы», которые захватывают непосредственностью, пронзительной искренностью чувства. К широкому читателю Рубцов пришел в средине 1960-х гг. В это время одна за другой выходят его книги «Лирика» (1965), «Звезда полей» (1967), «Душа хранит» (1969), «Сосен шум» (1970). Последняя книга поэта «Зеленые цветы» вышла уже после его трагической кончины, когда 19 января 1971 г. во время разыгравшейся бурной ссоры он был убит женщиной, с которой собирался связать свою судьбу.

Определяющей чертой поэтического мира поэта является стихия: стихия воды, света, ветра, всепроникающая стихия музыки, стихия странствий («одинокая странствий звезда»). Но сердцевину этого мира составляет образ Руси. Ощущение высоты, простора пронизывает «Видения на холме» (1962):

Взбегу на холм и упаду в траву,
И древностью повеет вдруг из дола![152]

Поэт остро чувствует душевное родство с людскими судьбами, разделяя общее чувство неблагополучия, сиротства – результата всенародных бедствий, гибели близких, распада родственных связей («Как много желтых снимков на Руси»). Вопреки самокритичному признанию поэта: «Мой стиль, увы, несовершенный», – стилевая палитра Рубцова богата, многообразна. В ней естественно сочетаются импрессионистическая зыбкость красок, рисующих переходные состояния природы, времени суток, и отчетливая экспрессивность письма, когда речь идет о грозных явлениях («Во время грозы»). Важнейшими качествами истинной поэзии сам Рубцов считал «лиризм, естественность, звучность». Стихи поэта рождались с естественной необходимостью, в них нет ничего искусственного, придуманного, рассчитанного на эффект, в его стихах как будто застыла тишина, «подобная тишине глубокой чистой реки, в которой отражается окрестный мир» (А. К. Передреев).

«Инфляция поэтического слова» в 1970-е гг., «перепроизводство» бравурной стихотворной продукции, воспевающей стройки пятилетки и успехи социалистической экономики, – все эти кризисные явления не должны заслонять значительные произведения, появившиеся в эти годы, и, конечно, их создателей. Истинная поэзия продолжала жить, не укладываясь ни в какие строгие классификационные рамки.

На рубеже 1970-1980-х гг. особенно ярко обозначились различные формы противостояния «застою». Это не только создание неподцензурных изданий (альманах «Метрополь» (1979) и др.), различных неформальных творческих объединений (одним из наиболее значительных является авторская песня), но и стремление творить, не подчиняясь социальному заказу, раскрывать подлинную историческую правду. Большинство выдающихся произведений оказалось неудобным для официальной идеологии. Они были исключены из литературного процесса, составив обширный пласт «потаенной» литературы.

Ряд видных поэтов (И. А. Бродский, А. А. Галич, Н. М. Коржавин и др.) вообще были вынуждены эмигрировать. Их имена были на длительное время преданы забвению. Защита своих художественных принципов, не совпадающих с догмами социалистического реализма, отстаивание творческой свободы оборачивались гонениями и репрессиями, подавлением инакомыслия. Поэты представали перед судом (процесс над Н. Е. Горбаневской и В. Н. Делоне, осужденными за участие в демонстрации против вторжения советских войск в Чехословакию в 1969 г.), оказывались в психиатрических лечебницах (В. П. Соколов), за решеткой (И. Б. Ратушинская, обвиненная в антисоветской агитации и распространении стихов поэта Серебряного века М. А. Волошина).

В 1970-е гг. противостояние официозу выразилось и в рок-поэзии (Виктор Цой, Илья Кормильцев, Борис Гребенщиков, Александр Башлачев, Константин Кинчев, Юрий Шевчук, Андрей Макаревич).

В поэтическом процессе 1970-80-х гг. особую остроту приобретает проблема традиций и новаторства, творческого освоения художественного опыта российской поэтической классики. В этот период выходят такие значительные книги, как «Гиперболы» (1972) Л. М. Мартынова, «Из лирики этих лет» (1972) А. Т. Твардовского, «Зимний день» (1980) А. А. Тарковского.

Жизнь Арсения Александровича Тарковского охватила чуть ли не весь XX в. Поэт родился в начале столетия, в 1907 г., в отсветах первой русской революции, а умер в 1989 г., в разгар перестройки. Первая книга Тарковского, пережившего страшный удар в 1946 г. (уже набранная книга стихов была отправлена под нож), «Перед снегом» смогла появиться на свет лишь в 1962 г., когда поэту исполнилось 55 лет. Спустя четыре года он выпустил сборник «Земле земное», еще через три года появился «Вестник».

Один из последних сборников был назван поэтом «Зимний день». Но зима – это не только пейзажные картины, это и символ умирания (зимний лес в «смертном сраме» и «на смерть готов», «снежный застой» и «лебяжья смертная мука», «снег лежит у тебя на могиле», «снежная балтийская пустыня»), и воплощение «снежного, полного веселости мира», зимнего простора и малинового снега, снежной шири и синевы, и образ старости.

Таким образом, в названии сборника возникает смысловой пласт «романа судьбы», времени подведения жизненных итогов. При этом временной отсчет ведется не с детства и юности поэта, а с исторического опыта, отложившегося в его личности, а вехи собственной биографии осознаются в свете истории и мифологии.

«Зимний день» начинается философским сонетом «И это снилось мне, и это снится мне…», в котором поэт преклоняется перед чудом жизни, а заканчивается патетической «Одой», воспевающей вдохновение, что дарит родство с Вселенной. Через всю книгу проходят события далекого и близкого прошлого, тени великих предшественников от Феофана Грека до А. С. Пушкина, библейских предков от Адама до апостолов, друзей и родных.

В книгу входит поэтический цикл «Пушкинские эпиграфы», включающий четыре стихотворения, написанные в 1976 г. Они объединены эпиграфами из разных произведений А. С. Пушкина и являются размышлениями лирического героя-поэта о человеческой жизни и творчестве как едином целом. Поэт обращается к Пушкину:

Разобрал головоломку,

Не могу ее сложить.

Подскажи хоть ты потомку,

Как на свете надо жить…[153]

В стихах возникает образ болота, способного поглотить героя. Потеря ориентации во времени намечена образом «чужого поколения», «хмель» которого «и тревожит, и влечет». Отторженность лирического героя Тарковского от героя Пушкина воспринимается поэтом XX в. как отторженность от цельного в своем единстве времени и пространства вечного мира высшего бытия.

Диалог с Пушкиным осуществляется Тарковским при помощи введения в текст различных пушкинских мотивов. Так, эпиграф, выбранный Тарковским из пушкинского стихотворения «К***» («Я помню чудное мгновенье…» (1825)) для второго стихотворения, вводит в цикл мотив преображения, прояснения души, сопряженный у Пушкина с образом женской красоты. Но в тексте Тарковского мотив преображения получает иную интерпретацию: это освобождение души через пробуждение творческого начала, «вдохновения». Эпиграф из «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830) вводит в третье стихотворение цикла мотив сомнения, столь характерный для лирики Пушкина рубежа 1820-30-х гг.

Эпиграф к заключительному стихотворению цикла выбран из «маленькой трагедии» «Скупой рыцарь» (1830) и вводит мотив обретения. Образ «печального» золота трансформируется в образ «несравнимых печалей» человеческой жизни (обман, клевета, предательство, ложь), не отнятых, а подаренных судьбой. Важнейшими мотивами цикла оказываются ощущение двойственности человеческой природы, ее противоречивости, сомнения в «успокоении» души после физической смерти человека.

Пушкинская тема занимает большое место и в творчестве такого крупного поэта второй половины XX в., как Давид Самойлович Самойлов (1920-1990), признававшегося: «Пушкин меня всегда интересует, я постоянно читаю почти все, что пишут о нем. Я его ощущаю как еще не исчерпанное явление русской жизни». Многие стихи Самойлова пронизаны «пушкинским духом» («Болдинская осень», «Старик Державин», «Конец Пугачева», «Пестель, поэт и Анна» и др.). В 1974 г. вышла книга «Волна и камень», которую критики назвали самой пушкинианской книгой Самойлова – не только по числу упоминаний о Пушкине, но, главное, по поэтическому мироощущению. Часто поэт озорно и раскованно «играет в Пушкина», прибегая к ярким чертам стилистики великого мастера и одновременно подчеркивая разницу между собой и им.

Давид Самойлов был признанным знатоком и хранителем русской литературной традиции. В его стихах возникает постоянная перекличка эпох, постоянно присутствуют знакомые поэтические образы, созданные мастерами прошлого, скрытые цитаты и прямые отсылки эрудированного читателя не только к Пушкину, но и к Тютчеву, Лермонтову, Дельвигу, Рембо, Заболоцкому, Ахматовой. В его стихотворениях, поэмах, драматических сценах живут и действуют Шуберт и Моцарт, Иван Грозный и Андрей Курбский, Петр I и Меншиков, Бонапарт и Александр I. Самойлов – мастер точных поэтических характеристик, прекрасно воспроизводящий дух эпохи. Он был не просто стихотворцем, но мудрым исследователем, считавшим задачей поэзии «постоянное обновление соборного духа… в форме личного опыта мысли и чувствования», ибо дарованное, но не обновленное, ветшает. Литература, по Самойлову, – своеобразное «служенье памяти».

Дай выстрадать стихотворенье!

Дай вышагать его! Потом,

Как потрясенное растенье,

Я буду шелестеть листом.[154]

Начало литературного пути Беллы Ахатовны Ахмадулиной (р. 1937) пришлось на время, когда были живы и активно работали Б. Л. Пастернак, А. А. Ахматова и В. В. Набоков. Ощущение связи с высокими традициями русской культуры пронизывает всю ее изысканно-музыкальную, утонченную поэзию. Мир Ахмадулиной магически притягателен, окрашен неповторимо индивидуальной, эмоциональной естественностью и органичностью поэтической речи.

Поэт пишет о повседневности, но эта повседневность не будничная, а облагороженная прикосновением пера, приподнятая над суетой, проникнутая высокой духовностью и благодаря постоянным историческим экскурсам и реминисценциям из классики приобретающая особое измерение. Из неприметных моментов жизни, оттенков настроения, обрывков мыслей и наблюдений поэт строит свой мир – мир нежности, доброты и доверия к людям, душевного такта. Под ее пером самые обыденные ситуации приобретают какую-то зыбкость, ирреальность, характер таинственного «действа»:

Вокруг меня – ни звука, ни души.
И стол мой умер и под пылью скрылся.
Уставили во тьму карандаши
тупые и неграмотные рыльца.

Озноб (1962)[155]

Впервые произведения Беллы Ахмадулиной увидели свет в 1954 г. С тех пор вышли ее поэтические книги: «Струна» (1962), «Озноб» (Франкфурт, 1968), «Урокимузыки» (1969), «Сны о Грузии» (1977, 1979), «Ларец и ключ» (1994), «Гряда камней» (1995), «Созерцание стеклянного шарика» (1997), «Друзей моих прекрасные черты» (2000) и др.

В позднем творчестве поэта усиливаются трагические мотивы, обостряется чувство незащищенности, от которого вряд ли спасет красота: «Моим обмолвкам и ошибкам / я предаюсь с цветком в руках». Мотивы трагедийного хода истории пронизывают и стихотворение, посвященное А. А. Блоку: «Бессмертьем душу обольщая…» и давшее название сборнику «Гряда камней» (1985).

Б. Ахмадулина обладает высочайшим авторитетом не только в силу своего поэтического масштаба, но и за счет того, что никогда не изменяла высоким нравственным принципам, неизменно была на стороне преследуемых и притесняемых режимом. Хорошо известны ее выступления в защиту А. Сахарова, Л. Копелева, Г. Владимова, В. Войновича.

Авторская песня возникла еще в 1950-е гг. на основе разнообразных фольклорных традиций, включающих городской романс, студенческие, туристские, «дворовые» песни.

Исследователи до сих пор затрудняются определить суть этого явления, отмечая, что творец авторской песни сочетает в себе, как правило, автора мелодии, автора стихов, исполнителя, аккомпаниатора. Таким образом, вряд ли можно обозначить авторскую песню как жанр. Скорее это многогранное социокультурное явление, общественное движение конца 1950-х – 1980-х гг.

Одним из признанных основоположников авторской песни является Булат Шалвович Окуджава (1924-1997). За годы своей творческой деятельности он проявил себя не только как автор-исполнитель, но и как самобытный поэт, прозаик. Его перу принадлежат исторические романы «Глоток свободы», «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом», автобиографическая повесть «Будь здоров, школяр», рассказы, киносценарии («Женя, Женечка, и «катюша»», «Верность», «Упраздненный театр»). Но наибольшую известность ему принесли, как он сам их называл, «скромные городские песенки», нашедшие пути к сердцам многочисленных слушателей, вызвав к жизни ряд других столь же самобытных явлений авторской песни (В. Высоцкий, А. Галич и др.).

Такая любовь к песням Окуджавы связана прежде всего с их глубокой человечностью, юмором, правдивостью чувств. Важнейшая тема Окуджавы – тема Арбата, его малой родины, «страны детства» (цикл «Музыка арбатского двора» и др.).

Пронзительные строки посвятил поэт войне, на которую ушел добровольцем после девятого класса («Первый день на передовой», «Песенка о солдатских сапогах», «До свидания, мальчики», «Песенка о пехоте» и др.).

Художественный мир Окуджавы – движущийся, живой, постоянно меняющийся, звучащий и красочный, в нем щедро представлены мотивы, связанные с живописью («Живописцы», «Фрески», «Отчего ты печален, художник…»). Одним из определяющих мотивов этого мира является мотив дороги: это и расставание с родным домом, и движение по бесконечным дорогам войны, это и дорога как символ жизненного пути, в котором житейская реальность сплетается с вечным, бытийным, космическим («По Смоленской дороге»).

Свое понимание смысла жизни поэт афористично отразил в емком четверостишии, которое приобрело характер своеобразного поэтического завещания:

Что жизнь прекрасней смерти – аксиома,
Осознанная с возрастом вдвойне.
Но если умирать, то только дома:
Поля сражений нынче не по мне.[156]

Другим выдающимся поэтом-бардом был Владимир Семенович Высоцкий (1938-1980), стихи-песни которого в его собственном исполнении получили поистине всенародное признание, хотя при жизни его произведения на родине практически не издавались. Сам поэт признавался, что стал сочинять музыку к стихам под влиянием Б. Ш. Окуджавы. Замечательный актер, Высоцкий создавал «песни-роли», органически вживаясь в образы персонажей. Каждая песня становилась «моноспектаклем».

В стихах-песнях раннего периода (1961-1964) «Татуировка», «Я был душой дурного общества…», «Наводчица», «Городской романс» и др. Высоцкий использует жаргонную лексику, вульгаризмы. В этих песнях сильны элементы стилизации, особенно ощутимые в воссоздании уличного колорита. Но главное в них – обращение к живому, невыхолощенному слову, взятому из разговорной речи. Важным качеством стиля Высоцкого стало погружение в народную речевую стихию, ее творческая обработка.

Конец 1960-х гг. стал для поэта очень плодотворным («Спасите наши души», «Моя цыганская», «Банька по-белому», «Охота на волков», «Человек за бортом»). Но самый яркий взлет приходится на 1972-1975 гг. Именно тогда им были написаны трагические песни-баллады «Кони привередливые», «Мы вращаем Землю», «Тот, который не стрелял», сатирические зарисовки «Милицейский протокол», «Жертва телевиденья», жанровые картинки «Диалог у телевизора», «Смотрины», лирико-философские «Песня о времени», «Баллада о любви», «Купола» и др.

При всем многообразии и, быть может, пестроте, для художественного метода Высоцкого характерно особое ощущение обстоятельств быта, деталей человеческого поведения и психологии, переживания, жестов, а главное – предельная достоверность воссоздания живой разговорной речи многочисленных персонажей. Каждый раз все это мотивировано конкретным душевным складом, состоянием действующего лица. Поэт находился в поиске художественного синтеза, вбирал в свои произведения опыт смежных искусств: реалистичность и романтику, сказочную условность и фантазию, естественность и простоту. Все вместе это давало эффект предельной напряженности, экспрессии. Высоцкий был одновременно поэтом и композитором, режиссером и актером: «Голос Высоцкого – голос уличного певца. А душа его почти судорожно напряженная душа поэта. Высоцкий читает стихи так, точно стоит на краю обрыва… Монологи Высоцкого обрываются на полуслове, как рвущаяся звучащая струна. Сама поэзия для Высоцкого – не холодное ремесло, но срыв, срыв вниз или вверх, срыв в бездну или в бессмертие».[157]

Поэтическое творчество Высоцкого многогранно и не исчерпывается стихами, которые были положены им на музыку («Мой Гамлет» (1972), «Когда я отпою и отыграю…» (1973), «Мой черный человек в костюме сером…» (1979-1980) и др.). Будучи всегда остро современным и глубоко историчным, творчество Высоцкого обращено к «вечным темам» лирики – жизни и смерти, судьбе человеческой, искусству, Времени.

Первые стихотворные опыты Александра Аркадьевича Галича (Гинзбурга) (1918-1977) носили вполне «советский», оптимистический, жизнеутверждающий характер («Мир в рупоре» (1932)). В 1935 г. Галич одновременно поступил на поэтическое отделение Литературного института и в театральную Школу-студию МХАТ, которой руководил К. С. Станиславский. В 1938 г. он перешел в Московский театр-студию.

В середине 1940-х гг. Галич пробует себя как драматург («Матросская тишина», «Походный марш, или За час до рассвета»). Признание и успех пришли, когда он начал, по его словам, «сочинять всякую романтическую муру вроде «Вас вызывает Таймыр». Начало собственного поэтического творчества приходится на 1960-е гг. В это время поэт начинает создавать стихи-песни, изобразившие в целой галерее лиц портрет нашей трагической эпохи. Сам Галич неоднократно подчеркивал, что первой его песней стала «Леночка», написанная в купе ночного поезда «Москва – Ленинград» (1962), – своего рода современный вариант сказки о Золушке, где с явной иронией представлены реалии тогдашней жизни и международных отношений со странами так называемого «третьего мира». Но в том же году поэт создает и трагическую песню «Облака», написанную от имени бывшего заключенного ГУЛАГа. И городской романс «Тонечка», построенный как рассказ в рассказе. Основная его часть звучит от имени предавшего свою любовь молодого прагматика, который теперь тяготится своим предательством. Вся же песня представляет собой как бы случайно возникший разговор в пути – рассказ таксисту о наболевшем.

Широта проблемно-тематического и образного диапазона песен Галича включает материал не только современности, но и отдаленного прошлого («Ночной дозор», «Баллада о Вечном огне»). Многообразие тем и мотивов, затронутых поэтом, вряд ли поддается классификации, но есть среди них ключевые, раскрывающиеся в целом ряде произведений, образующих более или менее оформленные циклы.

Тема творчества и писательских судеб. Это прежде всего стихотворение-песня «Памяти Б. Л. Пастернака» (1966), а также «Легенда о табаке», посвященная памяти Д. Хармса, «Возвращение в Итаку» об О. Э. Мандельштаме, «Снова август» об А. А. Ахматовой, «На сопках Маньчжурии» о М. М. Зощенко и другие, составившие цикл «Литераторские мостки».

Тема Родины заняла в творчестве поэта одно из главных мест, особенно в ту пору, когда власти стали настойчиво отправлять его в изгнание. В этот период были созданы «Песня об Отчем Доме», «Прощание», «Опыт ностальгии», «Когда я вернусь».

На рубеже 1960-1970-х гг., в условиях уже начавшегося преследования и травли, в предощущении будущего изгнания, Галич пишет программное публицистическое стихотворение «Я выбираю Свободу» (1970). Для поэта свобода заключается прежде всего в сохранении верности избранному пути, самому себе, а потому готовности к любым испытаниям.

В декабре 1971 г. Галича исключили из Союза писателей СССР. С производства сняли фильмы по его сценариям, был наложен запрет на творческую деятельность как на источник к существованию. Но именно к этому времени относится творческий взлет поэта. Он создает проникновенную «Песню об Отчем Доме», необычайно содержательное стихотворение «Священная весна», целый цикл «ностальгических опытов» («Опыт прощания», «Опыт ностальгии», «Когда я вернусь»).

После отъезда на Запад Галич активно обращается к художественной прозе («Генеральная репетиция» (1973); «Блошиный рынок» (1977); «Ещераз о черте» (1977)). Трагическая смерть поэта 15 декабря 1977 г. помешала реализации его перспективных творческих замыслов.

Замечательный русский поэт Александр Галич похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем.

Когда я вернусь,
Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем…[158]

Современную ситуацию в русской поэзии принято обозначать словами «безвременье», «хаос», «смута» (В. Страда). Между тем более верным определением является «время поисков» – прежде всего поисков нового художественного синтеза. Эксперимент, разработка различных маргинальных систем стихосложения (например, «однострока» – моностиха), открытие новых возможностей образности во взаимодействии различных искусств (поэзии, живописи, музыки, графики, коллажа) приносят яркие и интересные результаты.

Основные линии поисков идут в сфере традиционной медитативной лирики, а также – оспаривающей традицию, полемизирующей с ней иронической и пародийно-сатирической поэзии, «нетрадиционной», а на самом деле – обращенной к традиции авангарда и отчасти возрождающей ее экспериментальной поэзии.

В 1980-е гг. в русской поэзии «новой волны» ярко проявились постмодернистские и авангардистские тенденции (С. Гандлевский, Б. Кенжеев, В. Коркия, Д. Пригов, Л. Рубинштейн, Т. Кибиров и др.). Д. А. Пригов выступил одновременно в качестве историка, теоретика и практика поэтической школы «концептуализма». М. Эпштейн в книге «Парадоксы новизны» (1988) определил концептуализм как «поэтику голых понятий, самодовлеющих знаков… опустошенную или извращенную идею, утратившую свое реальное наполнение и вызывающую своей несообразностью очуждающий, гротескно-иронический эффект».[159]

Стихи концептуалистов построены на остром противоречии между благополучной и радужной видимостью, вошедшей в общественное сознание с помощью средств массовой информации, и суровой правдой, трагической сутью времени. В стихотворении Т. Кибирова «1937» перечисляются главные символы эпохи: «сталинские соколы», «пламенный мотор», «комсомолка с парашютной вышки» и др. Возникает благостная картина, но она разрушается едкой иронией при сопоставлении с названием, отсылающим к кровавым событиям этой времени.

В 1988 г. был обнародован манифест «Ордена куртуазных маньеристов» (Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Константэн Григорьев и др.). В 1989 г. вышел их первый коллективный сборник «Волшебный яд любви». Куртуазные маньеристы отмежевались от «кухонного» авангарда 1970-х и провозгласили свою верность «изящной словесности», «утонченности формы, философии удачи и случая». Поэты этой группы уделяют немало внимания игровому началу, при этом демонстрируя не всегда безупречный художественный вкус и создавая сгущенную атмосферу соблазна (реминисценции любовно-эротической поэзии И. Баркова, К. Бальмонта и др.).

В 1995 г. выходом первого номера газеты «Поэзия» отметила свое десятилетие группа ДООС («Добровольное общество охраны стрекоз»), состоящая их Константина Кедрова, Елены Кацюбы, Людмилы Ходынской и Виктора Персика. Программный для этого объединения сборник К. Кедрова «Компьютер любви» содержит свыше сотни строк, составляющих чаще всего контрастные пары: «Небо – это ширина взгляда»; «взгляд – то глубина неба». Поэт стремится приблизить к человеческому восприятию философские пространственно-временные категории, сделать их наглядными, чувственно ощутимыми: «Кошка – это зверь времени/ время – пространство, свернувшееся в клубок». В этом сборнике запрограммировано взаимодействие рационального и эмоционального начала, их тяга к слиянию.

Говоря о роли школ, групп, течений для развития поэзии, нельзя не признать, что они стимулируют активность поэтов, сама их атмосфера способствует творческому общению, интенсивности художнического поиска. Но все же поэзия – дело сугубо индивидуальное. Истинный талант всегда несет в себе чувство цели, пути, веру в свое призвание. Наибольшие достижения современной поэзии воспринимаются как явление вне групп и течений, непременно вобравшее в себя обширный историко-культурный опыт и обладающее неповторимым голосом (Ю. Мориц, С. Липкин, А. Кушнер, Ю. Кузнецов, В. Соколов, И. Жданов, О. Седакова, Г. Вихров).

Так, в произведениях Григория Ивановича Вихрова, по словам Л. А. Аннинского, возникает «драма истории, смахивающей в небытие прошедшие века, познается через бессилие покровов. Вихров, чья душа, можно сказать, соткана из страстей и сплочена из барьеров XIX века, ощущает это почти на ощупь».[160] В поэтическом мире «метаморфиста» Ивана Федоровича Жданова оживает беспредельная вселенная, где из бездны в пустоту проникает «обоюдоогромный» луч, движение и преломление которого привносит дыхание жизни в «беспредметный простор». Это вечное движение составляет суть и трагическую диалектику всеобщего бытия.

Творчество Ольги Александровны Седаковой, вобравшее богатейшие поэтические традиции, избегает «прозы жизни». Важнейшее место в ее книгах занимают стихи о творчестве и бессмертии. Подлинное искусство раскрывается в них как свободное и самозабвенное творение духа, рождающееся естественно и щедро, «как шар золотой/ сам собой взлетает/ в милое небо над милой землей».

В русской поэзии на рубеже веков соединяются и взаимодействуют порою жесткая конкретность бытового письма и смелый полет воображения, дерзость метафорических уподоблений и причудливая фантастика, «муза Иронии» и «романтика старой закалки» (Б. Ш. Окуджава). Современная русская поэзия вбирает и стремится использовать огромный предшествующий опыт. Она богата и разнообразна в своих жанрово-стилевых модификациях – от реализма и романтики до сложной ассоциативности.

Переходность, изменчивость, кажущаяся неопределенность современного поэтического процесса не мешает видеть главное – необратимое сближение трех ветвей русской поэзии и вместе с тем своеобразную и плодотворную по результатам «встречу» Серебряного века, «оттепельной» поэзии и его завершения. Все это знаменуется новым всплеском творческих исканий, разнообразием художественных тенденций.

1. Абрамов А. М. Лирика и эпос Великой Отечественной войны: Проблематика. Стиль. Поэтика. – М., 1972.

2. Агеносов В. В. Литература русского зарубежья (1918-1996). – М., 1998.

3. Агеносов В. В., Анкудинов К. Н. Современные русские поэты: Справочник-антология. – М., 1998.

4. Агеносов В. В. Советский философский роман. – М., 1989.

5. Аннинский Л. А. Как закалялась сталь. – М., 1988.

6. Архангельский А. Н. В тоске по контексту: (от Гаврилы Державина до Тимура Кибирова) // Архангельский А. Н. У парадного подъезда: литературные и культурные ситуации периода гласности (1987-1990). – М., 1991.

7. Арьев А. Ю. Послесловие к книге Сергея Довлатова «Заповедник». – СПб., 2005.

8. Бавин С. П. «Самовозрастающий Логос»: Венедикт Ерофеев. – М., 1995.

9. Баевский В. С. История русской литературы XX века. – М., 1999.

10. Бараков В. Н. Лирика Николая Рубцова. – Вологда, 1993.

11. Бирюков С. Е. Зевгма: Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма. – М., 1994.

12. Бочаров А. Г. Василий Гроссман: Жизнь. Творчество. Судьба. – М., 1990.

13. Вайль П. Л., Генис А. А. 60-е. Мир советского человека. – М., 1996.

14. Васильев И. Е. Русский литературный концептуализм // Русская литература XX века: направления и течения. – Вып. 3. – Екатеринбург, 1996.

15. Виленкин В. Я. В сто первом зеркале (Анна Ахматова). – М., 1987.

16. Воронский А. К. Искусство видеть: Портреты. Статьи. – М., 1987.

17. Воспоминания о Бабеле. – М., 1989.

18. Гандлевский С. М. Сочинения Тимура Кибирова // Кибиров Т. Сантименты: Восемь книг. – Белгород, 1994.

19. Гашева Н. Н. Художественные искания лирики «новой волны» конца 1970-1980-х годов. – Красноярск, 1992.

20. Геллер М. Я. Андрей Платонов в поисках счастья. – М., 1999.

21. Герасименко А. П. Русский советский роман 60-80-х годов: Некоторые аспекты концепции человека. – М., 1989.

22. Голомшток И. Н. Тоталитарное искусство. – М., 1994.

23. Голубков М. М. Русская литература XX века: После раскола. – М., 2000.

24. Голубков М. М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20-30-е годы. – М., 1992.

25. Горн В. Ф. Василий Шукшин: Штрихи к портрету. – М., 1972.

26. Грознова Н. А. Творчество Леонида Леонова и традиции русской классической литературы. – Л., 1982.

27. Гройс Б. Утопия и обман. – М., 1993.

28. Гусев В. В. В середине века: О лирической поэзии 50-х годов. – М., 1967.

29. Дементьев В. В. Личность поэта: По страницам русской советской поэзии 1917-1987 гг. – М., 1989.

30. Десять лучших русских романов XX века. – М., 2004.

31. ЖаккарЖ. – Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. – СПб., 1995.

32. Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. – Л., 1973.

33. Журавлева А. А. Прозаики-фронтовики о Великой Отечественной войне. – М., 1979.

34. Зайцев В. А. Русская советская поэзия: 1960-1970 годы (стилевые поиски и тенденции). – М., 1984.

35. Зайцев В. А., Герасименко А. П. История русской литературы второй половины XX века. – М., 2004.

36. Залыгин С. П. Рассказ и рассказчик: О творчестве В. Белова // Залыгин С. Литературные заботы. – М., 1979. – С. 141-156.

37. Золотусский И. П. Ф. Абрамов: Личность. Книги. Судьба. – М., 1986.

38. Иосиф Бродский: труды и дни / Ред. – сост. П. Л. Вайль и Л. В. Лосев. – М., 1998.

39. История русской литературы XX века: В 2 ч. / Под ред. В. В. Агено-сова. – М., 2007.

40. Казак В. Лексикон русской литературы XX века. – М., 1996.

41. Киселев Г. С. Трагедия общества и человека: Попытка осмысления опыта советской истории. – М., 1992.

42. Киселева Л. Ф. Русский роман светской эпохи: Судьбы «большого стиля». – М., 1992.

43. Кихней Л. Г. Поэзия Анны Ахматовой: Тайны ремесла. – М., 1997.

44. Кожинов В. В. Николай Рубцов. – М., 1976.

45. Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. – М., 1997.

46. Кондратович А. И. Александр Твардовский: Поэзия и личность. – М., 1986.

47. Кулагин А. В. Поэзия В. С. Высоцкого: Творческая эволюция. – М., 1997.

48. Кулаков В. Г. Поэзия как факт: Статьи о стихах. – М., 1999.

49. Курицын В. М. Соц-арт любуется-2 // Курицын В. М. Русский литературный постмодернизм. – М., 2000.

50. Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: В 3 кн. – М., 2001.

51. Литературное движение советской эпохи: Материалы и документы. – М., 1986.

52. Малышева Г. Н. Очерки русской поэзии 1980-х годов (Специфика жанров и стилей). – М., 1996.

53. Манн Ю. В. К спорам о художественном документе // Новый мир. 1968. – № 8. – С. 224-254.

54. Михайлов А. А. Андрей Вознесенский. Этюды. – М., 1970.

55. Новиков Вл. И. «В Союзе писателей не состоял.»: Писатель Владимир Высоцкий. – М., 1991.

56. Оботуров В. А. Искреннее слово. Страницы жизни и поэтический мир Николая Рубцова. – М., 1987.

57. Оклянский Ю. М. Юрий Трифонов: Портрет-воспоминание. – М., 1987.

58. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. – М., 1989.

59. Платонов А. П. Письма // Государственный житель. – М., 1990. – С. 657-701.

60. Редькин В. А. Русская поэма 50-90-х годов. – Тверь, 1997.

61. Ростовцева И. И. Николай Заболоцкий: Опыт художественного познания. – М., 1984.

62. Русские писатели XX века: Библиографический словарь. – М., 2000.

63. Русский экспрессионизм. Теория. Практика. Критика / Сост. В. Н. Терёхина. – М., 2005.

64. Свирский Г. Ц. На лобном месте: Литература нравственного сопротивления: 1946-1986. 2-е изд., доп. – М., 1998.

65. Семенова С. Г. Мир прозы Михаила Шолохова: От поэтики к миропониманию. – М., 2005.

66. Сергей Довлатов: Творчество. Личность. Судьба / Сост. А. Ю. Арьев. – СПб., 1999.

67. Сидоров Е. Ю. Евгений Евтушенко: Личность и творчество. – М., 1987.

68. Симонов К. М. Глазами человека моего поколения. – М., 1989.

69. Синявский А. Д. Что такое социалистический реализм // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М., 1990.

70. Скороспелова Е. Б. Русская проза XX века: От А. Белого («Петербург») до Б. Пастернака («Доктор Живаго»). – М., 2003.

71. Славецкий В. И. Русская поэзия 80-90-х годов XX века: Тенденции развития, поэтика. – М., 1998.

72. Советские писатели: Автобиографии. – М., 1988.

73. Спиваковский П. Е. Феномен Солженицына: Новый взгляд. – М., 1998.

74. Стрижевская Н. И. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. – М., 1997.

75. Тименчик Р. Д. Ахматова в 1960-е годы. – М.; Торонто, 2005.

76. Томашевский Ю. В. «Литература – производство опасное…»: М. Зощенко. Жизнь. Творчество. Судьба. – М., 2004.

77. Трубина Л. А. Русская литература XX века. – М., 1998.

78. Филиппов Г. В. Русская советская философская поэзия: Человек и природа. – Л., 1984.

79. Хансен-Леве А. Эстетика ничтожного и пошлого в московском концептуализме // Новое литературное обозрение. 1997. – № 25.

80. Шешуков С. И. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. – М., 1984.

81. Шмелькова Н. А. Последние дни Венедикта Ерофеева: Дневники. – М., 2002.

82. Шнейдерман Э. Слово и слава поэта. О Николае Рубцове и его стихах. – СПб., 2005.

83. Эпштейн М. Н. Каталог новых поэзий // Эпштейн М. Н. Постмодерн в России: литература и теория. – М., 2000.

Дорога под ногами цепенеет.
Идет тысячелетие к концу.

(И. Н. Жданов. Пойдем туда дорогой колеистой…[161])

Крушение СССР обозначило крах особой системы идеологических координат в многовековой российской культуре. Произошло разрушение характерных для русской культуры представлений о литературе как воплощении высшей правды, о писателе как «учителе жизни».

Этот процесс был достаточно длительным. В середине 1980-х гг. литература все еще остается значительной общественно-политической силой. Доказательство тому – выдвижение в депутаты крупнейших писателей (В. П. Астафьев, Василь Быков, Олесь Гончар и др.); рост тиражей периодических изданий (тираж «Нового мира» к началу 1989 г. достигает 1595 тыс. экз.; «Дружбы народов» – 1170 тыс.; «Литературной газеты» – 6267 тыс.).

Перестройка, наряду с разрешением публикации запрещенных ранее текстов (А. И. Солженицына, А. П. Платонова, В. Т. Шаламова и др.), породила волну обличительной литературы, или «литературы социального пафоса» (П. Л. Вайль, А. А. Генис). В это время появляется так называемая «жесткая» проза, активно использующая натуралистические принципы изображения («Стройбат» (1987) С. Е. Каледина, «Сто дней до приказа» (1987) Ю. М. Полякова, «Одлян, или Воздух свободы» (1989) Л. А. Габышева).

К основным тенденциям литературы рубежа XX-XX1 вв. могут быть отнесены: мифофольклоризм («Град обреченный» (1987) братьев Стругацких, «Волкодав» (1995) М. В. Семёновой и др.); документализм («У войны не женское лицо» (1984), «Цинковые мальчики» (1989), «Чернобыльская молитва» (1997) С. А. Алексиевич, «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» (1990) С. И. Липкина и др.); расцвет иронической прозы (произведения В. А. Пьецуха, Е. А. Попова, Т. Н. Толстой, Л. С. Петрушевской, И. М. Иртеньева и др.) и мемуарного жанра (серии воспоминаний «Мой XX век» и др.); сближение в поэтике произведений постмодернизма и реализма («Ложится мгла на старые ступени» (2000) А. П. Чудакова; «Роман с языком» (2000) В. И. Новикова; «Бессмертный» (2002) О. А. Славниковой); бум массовой литературы; изменение роли литературной критики; появление новых жанров, связанных с информационными технологиями (прежде всего с Интернетом); утверждение «женской» прозы как особого направления литературного процесса (М. А. Ганина, В. С. Токарева, Г. С. Щербакова и др.).

В 1990-е гг. в литературном процессе широко утверждаются приоритеты постмодернистской культуры, влияние которой испытывают буквально все иные направления и течения, в первую очередь – реалистическое направление. Одним из главных объектов деконструкции при этом становится социалистический реализм, трактуемый как специфическая форма пропаганды и манипулирования сознанием людей.

Постмодернисты отвергали сам принцип идеологизации литературы, выступали против стереотипов восприятия текстов массовым сознанием, решительно предпочитая самостоятельность художественного поиска. Постмодернистская ситуация в русской литературе 1990-х гг. способствовала созданию атмосферы творческой раскрепощенности в отношении к русскому слову, вернула ощущение языковой стихии. «Жизнестроительную» традицию сменяет в их творчестве традиция игровой литературы, установка на ироническое сопоставление различных литературных форм (В. Г. Сорокин, А. К. Жолковский и др.).

Характерной тенденцией современности является размывание границ между массовой и «серьезной» литературой: массовая литература тиражирует открытия классики, а создатели «новой прозы» используют приемы таких жанров массовой беллетристики, как фэнтези, детектив, мелодрама, триллер. Рождаются синкретичные жанры: детективная пастораль «Вещий сон», уличный романс «Братья» А. И. Слаповского, мещанский роман «Иван Безуглов» Бахыта Кенжеева, «Бульварный роман» А. А. Кабакова, «Love-стория» Г. С. Щербаковой и др.

«Неканоничность» и «пластичность» романного слова (М. М. Бахтин) сообщает современной прозе дух поиска, эксперимента, трансформации и переосмысления всех ранее сложившихся жанровых моделей, в первую очередь таких, как анекдот, притча, мениппея, сказка, утопия. Интенсивный процесс гибридизации жанровых форм порождает различные феномены: сказочный цикл-мультсериал «Дикие животные сказки», симфоническая поэма-дневник «Карамзин» Л. С. Петрушевской.

Важнейшей чертой литературы на постсоветском пространстве стала смена диктата идеологической цензуры на диктат потребительского рынка, что породило некую тревожную закономерность: количественно издается книг больше, но в книжных магазинах новые поступления не задерживаются больше двух недель – одна волна сменяет другую. Книжный рынок работает на сиюминутную прибыль. Главной фигурой в литературном процессе являются уже не писатель и не издатель, а литературный агент и продавец, которые, таким образом, определяют литературный вкус и покупательский спрос. Так называемые бестселлеры завоевывают мир, они уже не подвластны никакой критике, так как живут по другим законам.

«Наиболее очевидным в плане обозначения и выявления ценности авторских стратегий стало пространство рыночной, или массовой, литературы. Тираж как мерило ценности и спроса соответствует авторскому гонорару и низкой цене самой книги для потребителя».[162] Между тем профессиональная литературная критика направлена на осмысление не только качества литературы, но и тенденций развития всей духовной жизни общества.

Общий кризис, переживаемый русской литературой на рубеже веков, можно обозначить как «кризис идентичности»: советская литература закончилась, антисоветская исчерпана. Таким образом, новая русская литература оказалась в очень сложном положении.

Сегодня падают тиражи литературных журналов, однако возникают и новые периодические издания («Postscriptum»). Издательства главным образом печатают массовую беллетристику (любовные романы, разного рода детективы, фэнтези и др.). Но одновременно созданы серии, в которых переизданы классики XX в.: от М. А. Булгакова и А. А. Ахматовой до С. Д. Довлатова и В. В. Ерофеева. В настоящее время существует несколько престижных литературных премий, задача которых – поощрение наиболее выдающихся произведений отечественной литературы: Букер, Пушкинская премия, Антибукер, «Северная Пальмира», Премия Аполлона Григорьева, «Дебют» и др.

К сегодняшнему состоянию отечественной культуры могут быть отнесены слова Ю. М. Лотмана, настаивавшего на жизненной необходимости эксперимента в искусстве: «Мы все время находимся в напряжении между однообразием и разнообразием, сближением и разрывом, трагичностью расхождения и бессмысленностью сближения. В этом динамическом, сложном, живом организме искусство представляет как бы кипящий котел, который многое моделирует и дает возможность того, чего не может дать жизнь».[163]

Пребывая в мощном «силовом поле» культурно-художественной традиции XIX-XX вв., современная литература одновременно дистанцируется от нее, вступая в напряженный диалог с культурой последних столетий. Необходимая явлениям искусства художественная целостность соединяет в себе контрастные, нередко взаимоисключающие стороны художественного формирования мира. В стремлении осмыслить новую реальность литература напряженно экспериментирует.

Основным стилевым качеством современной прозы является эклектика, обнаруживающая себя в особой широте формостроения. Так, многообразно и противоречиво осуществляется активное проникновение разговорной стихии в художественную сферу. В произведениях литературное и «мифологизированное» слово оказывается включенным в слово разговорное, диалогическое, просторечное, даже жаргонное (в прозе Л. С. Петрушевской осуществляется разработка «терриконов речевого шлака», внедрение в глубину бытового слова; у В. О. Пелевина – создание «одноразового» языка в пределах индивидуального текстового пространства).

В современном повествовании происходит и интенсивная метафоризация концептуальных образов (например, «круг», «лабиринт», «западня» – у Л. С. Петрушевской; «коридор», «стрела», «башня» – у В. О. Пелевина; «армия» – у С. Е. Каледина, Ю. М. Полякова, А. М. Терехова и др.; «тюрьма» или «зона» – у Л. А. Габышева и С. Д. Довлатова).

Главной сферой анализа становится мир внутренних возможностей человека, необозримый «космос в себе». Если внимание художников предшествующих эпох было приковано к человеку в его социально-историческом и психологическом опыте, то литературу конца XX в. преимущественно интересует «человек феноменологический», «человек как он есть». Художники стремятся не столько к открытию новых художественных типов, сколько к обнаружению более глубоко упрятанных, так сказать, «первоначальных» человеческих эмоций.

Они переносят центр тяжести на мельчайшие движения человеческой души, которые в своей всеобщности и «элементарности» поневоле размывают рельефные очертания прежних типов. В произведениях обнажается абсурд реальных обстоятельств, самая обыкновенная жизнь предстает как жуткий хаос, где иррационально перевернуты человеческие взаимоотношения. В этом случае традиционные формы психологизма оказываются неадекватными действительности, поэтому в новой литературной ситуации писатели заняты поисками более совершенных способов изображения мира и человека. Они нарушают принцип «самодвижения характеров», потому что хотят получить что-то сверх него.

Преимущественное внимание современных художников обращено к сфере бессознательного, что позволяет выразить глубинные, непонятные самим героям-персонажам страхи и тревоги, неуверенность. Специфика «нового» психологизма состоит в том, что он активизирует психологическую роль различных структурных элементов текста: сюжетно-композиционных, ритмико-интонационных и т. д. Так осуществляется синтез условности и правдоподобия, новых форм художественной выразительности – с традиционными.

В произведениях В. С. Маканина («Лаз» (1991); «Сюжет усреднения» (1992) и др.) «усредненность» человека достигает степени тождества с обезличенностью, человек подменяется функцией, теряет собственное лицо и имя. Но именно такая концепция «усредненного» человека толкает писателя на поиск форм и способов высвобождения человеческого из обыденного, стереотипного. Важнейшим среди них становится изображение потока сознания, захламленного штампами и шаблонами, бесконечное блуждание в лабиринтах тоталитарного сознания в поисках своего индивидуального смысла. Знаком обнаружения «внутреннего человека», погружения в глубинные слои его подсознания становятся «голоса» как сложная метафора памяти, утраты смысла и целостности жизни.

Л. С. Петрушевская намеренно подчеркивает несовпадение внешнего и внутреннего, демонстрируя уважение к тайне «чужого» мира. Обнажение сокровенного, сердечная травма, нанесенная героиням, – все эти состояния не становятся предметом психологического анализа, но, напротив, превращаются в фигуру умолчания. Человек в восприятии Петрушевской предстает «вещью в себе» («Бал последнего человека»).

Отвергая реализм старой «гиперморалистической» литературы, писатели, вступившие в литературу в начале переломного периода, утверждали в своих произведениях новые принципы эстетической цензуры и критики, «взламывая» традиционные представления о жанровых способах художественной организации текста.

Известный критик С. И. Чупринин обозначил это явление определением «другая проза». Создатели пронизанной иронией прозы изобразили нравственный распад обыкновенного человека, исчезновение из быта понятия о достоинстве, пустоту безразличия.

Так, В. А. Пьецух исследует национальный характер, судьбу русского человека, его неудовлетворенность жизнью, стремление к лучшей доле, безответность любви к Родине. Существо «русской темы» заключается, согласно писателю, в «стародавнем противоречии между европейским самочувствием русского человека и гнусно-азиатскими условиями его жизни». В поисках ответа на вопрос «что делать?» от беспросветной тоски автора и его читателей спасает чувство юмора и неиссякаемая вера в русский характер, поэтому Пьецуха можно считать продолжателем П. Я. Чаадаева, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. П. Чехова.

В своих книгах «Заколдованная страна», «Государственное дитя», «Жизнь замечательных людей» и др. писатель иронически освещает факты российской истории. «Посторонние мотивы, метафоры, наблюдения, целые философские выкладки прошивают каждую страницу книг Пьецуха. …Любое действие плохо, очень плохо вписывается в существование героев Пьецуха, в его стройную и безумную картину российской жизни. Захочет, например, человек кран починить на кухне. Но задумается о Канте или Шекспире. Или о мировой справедливости. И одним богатырским движением разрушит многоэтажный дом. Единственный продукт, который можно произвести в этом сомнамбулическом состоянии, – литература. Вот с ней действительно все в порядке. Зато остальные сферы деятельности, если возьмется за них наш человек, грозят миру бедами и неисчислимыми разрушениями».[164]

Повесть «Государственное дитя» В. А. Пьецуха стала заметным явлением литературной жизни конца 1990-х гг. На ее страницах автор разворачивает фантасмагорическую картину, в которой перемешаны время и пространство: государь Петр IV, извозчик № 6, отрок Аркадий, наследник всероссийского престола, изобретение телевизора, Стокгольм, Кремль, Стамбул и т. д. В начале повести по странным стечениям обстоятельств гибнет Государственное Дитя; на русско-эстонской границе появляются «три легиона Лжеаркадия, он же Василий Злоткин»; с помощью иностранной интервенции совершается революция, а в Кремле воцаряется «законный государь», устанавливающий новый порядок.

Важным элементом текста, отражающим авторское отношение к событиям, являются письма бывшей жены Злоткина, живущей, подобно платоновским героям, напряженной духовной жизнью. Она стремится осмыслить суть своего существования, которое понимает как «чудо личного бытия». Эти письма отличаются вдумчивым отношением к происходящему. Жена Злоткина живет внутри творящегося абсурда, но пытается сохранить остатки здравого смысла. Она излагает ужасные подробности жизни, не осуждая их, а пытаясь осмыслить, почему, скажем, в русских крестьянах столь сильно чувство небрежения материальной стороной жизни. Именно в ее уста вкладывает автор сокровенные мысли: «обыкновенному человеку всегда одинаково хорошо и одинаково плохо, при царе и при большевизанах, то есть при дураках любой ориентации и оттенка», «поэзия – высшая форма общения человека с самим собой».

Повесть заканчивается символически: Вася Злоткин в камере предварительного заключения в состоянии «какой-то непреодолимой внутренней трясучки» понимает, что необходимо прийти в себя – для этого он «вытащил из сумки женино письмо и развернул его деревянными пальцами».

Исследуя трагедию, произошедшую в «стране победившего социализма», – трагедию реализованной утопии, В. А. Пьецух находит лекарство от мертвящего абсурда, некое «новое евангелие»: начни с себя, с маленьких и, казалось бы, незначительных дел – и только тогда мир действительно начнет меняться к лучшему.

Особенностью современной прозы является также трансформация документальной основы в художественную область. Наиболее ярко вся проблематика творений, основанных на «доверии» к документу, проявляется в таких произведениях, как «Зубр» Д. А. Гранина, «Генерал и его армия» Г. Н. Владимова (этот роман был признан главным литературным событием 1995 г. и получил Букеровскую премию).

В романе Владимова традиционная реалистическая поэтика сочетается с некоторыми приемами модернизма. Сюжет здесь движется не по логике саморазвития эпического события, а по ассоциативным связям в сознании персонажа. Так создается «субъективная история» генерала Кобрисова. Выстраивая образ генерала, писатель использовал прием мифологизации, соотнеся его с мучеником Федором Стратилатом.

Многим современным прозаикам чуждо представление о единстве и общности мира. В их произведениях доминируют сознание фрагментарности, представление о хаотическом переплетении вещественного и человеческого, будничного и сенсационного, «теснимая разнородными деталями фантазия» (Э. Фишер). Например, симфоническая поэма-дневник «Карамзин» Л. С. Петрушевской состоит из отдельных сюжетов-микропоэм, нанизываемых на некий общий каркас. Из осколочных фрагментов собирается картина, из лоскутков – полотно, из мгновений – вечность. «Дневник» заполняется множеством избыточных подробностей. Но именно такие «необработанные» мгновения жизни наиболее значимы для писательницы.

В истории русского литературного постмодернизма принято выделять три волны.

Период становления (конец 1960-х – 1970-е гг.). В это время созданы такие значительные произведения, как «Прогулки с Пушкиным» (1966-1968 гг.) Абрама Терца, «Пушкинский дом» (1964-1971; нов. ред. 1978, 1990) А. Г. Битова, «Москва – Петушки» (1970) Вен. В. Ерофеева, «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» (1974) И. А. Бродского. Возникло новое направление – русский концептуализм (Вс. Н. Некрасов, Л. С. Рубинштейн, Д. А. Пригов). Основой для концептуалистов оказывается работа с собственным сознанием, а произведение лишь фиксирует, оформляет эту работу.

Это период утверждения нового литературного направления, в основе которого лежит постструктуралистский тезис «мир (сознание) как текст» и деконструкция культурного интертекста (конец 1970-х – 1980-е гг.). В это время возникает «ленинградский концептуализм» (группа «Митьки» – Д. Шагин, А. Флоренский, В. Шинкарев, В. Тихомиров, А. Филиппов). Среди прозаиков-представителей второго поколения постмодернистов наибольшую известность получили Е. А. Попов, Вик. В. Ерофеев, В. Г. Сорокин, М. Ю. Берг (Штернберг), А. В. (Саша) Соколов. Авторы вступают в своих текстах в игру с читателем, «напяливая» языковую маску простака – графомана («Душа патриота…» (1989) Е. А. Попова), сталкивая различные стили, культурные языки («Тело Анны, или Конец русского авангарда» (1989) Вик. В. Ерофеева), имитируя язык литературы социалистического реализма, ее основных жанрово-стилистических пластов («Норма» (1984) В. Г. Сорокина), создавая в одном тексте пародию на основные жанры современной развлекательной литературы («Палисандрия» (1985) Саши Соколова), имитируя литературоведческое исследование («Рос и я» (1989) Мих. Берга).

Конец 1990-х гг. можно назвать периодом расцвета русского постмодернизма, несущего идею раскрепощения, открытости. Постмодернистские тексты создают такие писатели, как Л. С. Петрушевская, Т. Н. Толстая, Л. В. Лосев, М. З. Левитин, В. Б. Кривулин, Тимур Кибиров (Т. Ю. Запоев) и др. Появляется целая плеяда талантливых писателей: М. П. Шишкин, В. Н. Курицын, В. О. Пелевин, В. И. Пеленягрэ, Д. Л. Быков, Ю. В. Буйда и др. Постмодернизм проникает даже в детскую литературу («Верная шпага короля» (1995) и другие книги-игры Дмитрия Браславского).

В этот период А. Г. Битов завершает свой роман «Оглашенные», первое произведение русского экологического постмодернизма. Роман создавался на протяжении более двадцати шести лет (1969-1995). Его первая часть включает повести «Птицы, или Оглашение человека», «Человек в пейзаже» и роман «Ожидание обезьян». Вторая представляет интерпретацию этой трилогии, рассуждения о поднимаемых в ней проблемах, принадлежащие Автору, Герою, Критику, Переводчику, Литературоведу, Богослову, Кентавристу и т. д. Для Читателя тоже оставлена пустая страница, как бы подталкивающая вписать о книге собственное мнение. Писатель не проводит в романе четкой границы между реальностью художественной и жизненной, помещая в текст героев своих прежних произведений, напоминая, что перед нами текст, состоящий из «автора», размноженного в своих героях. Текстовая реальность подчеркивается и цитатностью (из Р. Киплинга, О. Чиладзе и др.).

Земля рассматривается в романе как единая экологическая система. Показывая, как прекрасна каждая деталь «земного» пейзажа, писатель трактует посягательство на Божественную Красоту как «затаптывание» рая: «Утром мне не нравится пейзаж. Ни кровинки в его лице. Ни травинки. Здесь был человек! До горизонта – издырявленная, черная от горя, замученная и брошенная земля, населенная лишь черными же, проржавевшими нефтяными качалками».[165]

При этом А. Г. Битова не покидает скепсис. В романе не раз высказывается сомнение: способно ли хоть что-то остановить человека-агрессора в отношении к природе, другим людям. Для этого необходимо признать за Другим право быть Другим, за всем живым – право на жизнь.

Многие свидетельства дают основания полагать, что в русской литературе постмодернизм уже утвердился в качестве традиции. В его недрах возникли такие значительные произведения, как «Кысь» Т. Н. Толстой (2000), – интеллектуально-лубочная антиутопия, в которой предлагается очень спорная, но художественно убедительная концепция роковой доли России и ее народа и блестяще осуществляется эстетический эксперимент соединения жанра антиутопии с русской сказочной (фольклорной и литературной) традицией, – тем самым создан еще один вариант исследуемого жанра; «Суер-Выер» (1995) Ю. И. Коваля – повесть, в которой «впервые русский постмодернизм предстал без катастрофического, разрушительного пафоса… вызывающая постмодернистская поэтика стала носителем веселого, раскованного, фамильярного отношения между человеком и миром».[166]

На рубеже XX-XXI вв. постмодернисты завершают развенчание тоталитарной мифологии, рассматривая сам тип мифологически-утопического сознания как потенциально опасный и незрелый. В своих произведениях писатели выходят за пределы литературы – в пространство культурологии, литературоведения, философии. Так они преображают литературу, укрупняют ее проблематику, выдвигая для художественного анализа более масштабный срез бытия, обогащая язык смыслов.

Пафос наиболее значительных постмодернистских произведений составляют поиски пути к обретению способности к многомерному культурфилософскому мышлению, открытие динамичности и многозначности истины.

Отношение к так называемой «массовой» литературе – один из самых спорных вопросов в культурологии и литературоведении. Такой интеллектуал, как Н. М. Карамзин, отводил процессу чтения массовой литературы значительное место в системе образования, полагая, что «и романы самые посредственные, – даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. … В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги».[167]

Массовая культура – обязательная составляющая любого культурно-исторического феномена. Центральным компонентом структуры массового сознания являются упрощение и снижение, которые происходят на глубинных уровнях культуры. Очевидно, что установки на «медленное», вдумчивое чтение в массовой литературе не существует. Так, массовый читатель становится «глотателем пустот» (М. И. Цветаева).

Одним из ярких направлений современного массового романа становится «перевод» художественного кода «большой литературы» на другой смысловой уровень (издательский проект И. В. Захарова: С. Обломов (настоящее имя С. А. Кладо) «Медный кувшин старика Хоттабыча»; В. Я. Тучков «Танцор: ставка больше, чем жизнь», Б. Акунин (настоящее имя Г. Ш. Чхартишвили) «Пелагея и черный монах» и др.).

Авторы произведений массовой беллетристики утверждают, что «учитывая засилье культурного ширпотреба и малое количество шедевров, следует заняться переименованием наиболее значительных произведений прошлого – дабы дать им вторую жизнь и снова пустить в оборот».[168] Своеобразным ответом на это предположение стал выход романа Федора Михайлова «Идиот» – осовремененная редакция романа Ф. М. Достоевского, попытка приблизить классическое произведение к версии, приспособленной для массового читателя. В проект под названием «Новый русский романъ» (издательство «Захаров») вошли романы Льва Николаева «Анна Каренина» и Ивана Сергеева «Отцы и дети».

Один из самых популярных отечественных писателей конца 1990-х гг., известный японист, журналист, литературовед Б. Акунин (Г. Ш. Чхартишвили) стремится доказать, что такой массовый жанр, как детектив, может стать качественной литературой. Он считает, что за последние годы «самоощущение, мироощущение и времяощущение современного человека существенным образом переменились. Читатель то ли повзрослел, то ли даже несколько состарился. Ему стало менее интересно читать «взаправдашние» сказки про выдуманных героев и выдуманные ситуации, ему хочется чистоты жанра».[169] Первый роман Б. Акунина был издан под рубрикой «Детектив для разборчивого читателя». В его книгах для читателя возникают своеобразные интеллектуальные ребусы, он играет с цитатами и историческими аллюзиями, «препарируя» основные коллизии русской и мировой классики.

Безусловно, картина литературы XX в. будет неполной без включения в ее контекст мемуаров – воспоминаний о прошлом, преломленном в творческом сознании писателя. Следует отметить особый эффект воздействия художественной документалистики. Подлинность изображаемого обеспечивает повышенный интерес читателя и более высокую степень эмоционального восприятия произведения. «Сегодня, в конце XX века, уже неоспоримо, что искусство о многом в человеке не подозревает, не догадывается. Отсюда такое доверие к факту, удовольствие от подлинности, каким давно заразился современный человек»,[170] – считает С. А. Алексиевич.

На книжном рынке конца XX – начала XXI вв. настоящий «праздник мемуарной литературы» (Ю. М. Овсянников), которую покупают столь же охотно, как массовую беллетристику, детективы и триллеры. Мемуары стали одним из основных видов выпускаемой литературы для ряда издательств, выпускающих воспоминания в сериях «Мой XX век», «XX век в лицах» и т. д. («Вагриус», «Слово», «ИНАПРЕСС» и др.).

Важнейшая причина пробудившегося интереса к воспоминаниям о сложной и жестокой эпохе лежит в потребности подведения некоторых итогов в период конца столетия (так, конец XIX в. также породил в России всплеск мемуаристики). Свидетельства знаменитых людей того времени интересуют по разным причинам немалое число читателей.

Мемуарный жанр характеризуется обязательным присутствием авторского «Я», отнесенностью к литературе факта, ретроспективным видением событий. По мнению М. Берга, историческое сознание писателя является для читателей «духовным мостом, переброшенным через пропасть времен»,[171] оно является основой для социальной памяти многих поколений людей.

Важно отметить, что документальная типизация в мемуарах отличается от художественной отсутствием вымысла, когда обобщение оказывается следствием раскрытия внутренних свойств и возможностей самого явления, а не привносится извне, в связи с авторской интерпретацией.

Н. Н. Берберова в мемуарах «Курсив мой» создает обобщенный образ младшего поколения писателей-эмигрантов, чей талант не смог развиться и полностью реализоваться в отрыве от национальных истоков (языка, культуры), в изнурительной борьбе за существование. Но сам факт творческой деятельности в таких условиях вселяет надежду на продолжение русской культурной традиции. Эта надежда олицетворена в образе В. В. Набокова. Его писательская биография – явление миру большого художника, одного из тех, кто определяет пути развития литературы.

В мемуарах И. Г. Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь» панорама века подчиняет себе автобиографическую тему. Писатель оказался вовлеченным в культурную и политическую жизнь Европы на протяжении почти полувека. В результате его воспоминания стали подлинной энциклопедией XX в. В целом, ослабление автобиографизма по мере развития повествования характерно для крупных жанровых разновидностей мемуаристики.

К сожалению, сегодня существует практика, когда воспоминания для публикации выбираются по принципу меркантильных соображений: предпочтение отдается скандальным историям, сенсационным разоблачениям и т. д. Часто в современных изданиях мемуаров отсутствует квалифицированный комментарий специалистов.

В конце 1980-х – 1990-е гг. возник жанр, который условно можно называть «мемуарным романом» (Л. Г. Зорин). Роман В. И. Лихоносова «Мой маленький Париж» имеет подзаголовок – «ненаписанные воспоминания». Романом-эссе назвал исповедь о собственной жизни и творчестве Л. В. Гинзбург («Разбилось лишь сердце мое…»). Итоги прожитой жизни А. Н. Рыбаков озаглавил как «Роман-воспоминание». В жанре мемуаров написаны романы-лауреаты Букеровской премии: «Альбом для марок» А. Я. Сергеева и «Упраздненный театр» Б. Ш. Окуджавы. Следует выделить и такие произведения, как «Ложится мгла на старые ступени» А. П. Чудакова, «Обессоленное время» И. А. Дедкова, «Входитеузкими вратами» Г. Я. Бакланова, «Славный конец бесславных поколений» А. Г. Наймана, «В поисках грустного бэби. Книга об Америке» В. П. Аксенова, вторую книгу воспоминаний А. И. Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания».

Одним из условий жизни мемуарного жанра является его гибкость, то есть способность к обновлению, к аккумулированию в себе тех новых тенденций и форм их проявления, которые возникают в литературе. Автор современных мемуаров стал не просто рассказчиком, а создателем особого художественного мира, где реальность и ее творческая интерпретация равноценны. Исключительно информационная сторона мемуаров сегодня, в условиях доступности документальных источников, не может привлечь к себе повышенного внимания. Интересны прежде всего оригинальный способ подачи информации, личностный характер авторского восприятия людей и событий, ощущение подлинности воссоздаваемого времени.

Появление феномена «женской» литературы требует определенной социокультурной ситуации. Такой «сильный литературный поток»

(Н. Л. Лейдерман) возникает в постиндустриальном обществе, обществе «массового потребления» со всеми его атрибутами. В манифесте литературной группы женщин-писательниц «Новые амазонки» понятие женской прозы раскрывается с радикальных феминистских позиций «инаковости» женщин. В критике существует мнение, что в художественном отношении феномен «женской» литературы представляет собой набор псевдомелодраматических коллизий, воплощенных на так называемом «среднедоступном» языке. Литературоведы среди ее особенностей называют простейшую разработку сюжета, явный контраст между «положительными» и «отрицательными» героями. Для всего повествования характерен сентиментальный психический настрой. При этом обычно наблюдается стилистическая неопределенность и как результат – девальвация слов.

Между тем в «женской» прозе, как и в любой другой, есть произведения, созданные на высоком художественном уровне, а есть слабые, малоинтересные поделки. Наиболее сильным ее качеством является именно особый «женский взгляд» на события с его острой наблюдательностью, вниманием к бытовым мелочам, отстраненностью от политических страстей, но при этом чуткостью к глубинным проблемам частной жизни. Душа конкретного человека для «женской» прозы не менее сложна и загадочна, чем глобальные катаклизмы эпохи.

Л. С. Петрушевская создает в своих произведениях узкий «мирок», населенный несчастными персонажами. По мере развертывания повествования он превращается в безграничный, устремленный в бесконечность образ мира, наполненный высокой и горькой истиной о трагически-возвышенном смысле человеческой жизни. Важно, что этот мир предстает в свете специфического женского сознания, особенности которого предопределяет внутренняя связь женщины с изначальным, стихийным началом жизни, когда грязь и чистота, боль и наслаждение, отчаяние и радость присутствуют в нерасчлененном единстве и в парадоксальной слитности. Героини Петрушевской живут преимущественно инстинктами, подчиняясь жизненному потоку. Для них не существует проблемы выбора. Покоряясь «темной судьбе», они «плывут по течению», им предназначенному («Время ночь», «Маленькая Грозная», «Пропуск», «Музыка ада»).

Очевидным свидетельством успешного развития лучших традиций женской прозы является роман Л. Е. Улицкой «Казус Кукоцкого» (2000), где автору удалось органично совместить традиционную канву семейного романа с взаимоотношениями поколений, любовными драмами и трагедиями, с «оптикой, выработанной в рамках «женской прозы» с ее физиологической экспрессией, когда женское тело становится универсальной философской метафорой».[172]

Главный герой книги – профессор-гинеколог Кукоцкий. Специфика его работы подталкивает писательницу к вводу в текст довольно грубых натуралистических описаний. Но вместе с этим в романе возникает особая атмосфера «жизнетворения», которая, как оказывается, неотделима от «низкой» физиологии: ведь так устроен мир. Главным сюжетным стержнем истории Кукоцких становится борение между освященным любовью жизнетворчеством и слепой, убийственной силой рока.

Заслуги Л. Е. Улицкой были высоко оценены. В 2007 г. за роман «Даниэль Штайн, переводчик» ей была присуждена престижная российская премия «Большая книга».

Несмотря на то что одним из наиболее заметных изменений в литературном процессе настоящего времени является бум массовой литературы, высокая миссия русского писателя глубоко осознается и поддерживается такими выдающимися авторами, как А. И. Солженицын, Ф. А. Искандер, А. Г. Битов, Л. Е. Улицкая, Д. А. Гранин, Г. Н. Владимов, Л. С. Петрушевская, являющимися не только крупными художниками слова, но и глубокими, самобытными мыслителями, «обществоведами» (С. П. Залыгин). Их произведения полны наблюдений, размышлений и суждений философского, историософского, политического, социологического, эстетического, этического характера, нередко радикально расходящихся с общепринятыми авторитетами и расхожими истинами. Эти идеи поражают точностью и проницательностью оценок и выводов, хотя и наталкиваются на непонимание и даже конфликтное отторжение.

Так, в книге «Россия в обвале» (1998) А. И. Солженицын предельно обнажает мрачные, даже трагично-безысходные перспективы возможного будущего страны. Возвращаясь к заданному некогда П. Я. Чаадаевым в письме Ф. И. Тютчеву вопросу: «Почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире?», писатель подчеркивает: «Сохранимся ли мы физически, государственно или нет, но в системе дюжины мировых культур русская культура – явление необычное, лицом и душой неповторимое».[173]

В этой книге особенно важна мысль о драматическом перерастании одних эпох в другие, мучительном рождении нового из старого. Писатель видит в нарастающей глобализации два основных потока: глобализацию естественную и глобализацию искусственную. В первом случае происходит свободное и добровольное взаимодействие индивидов и социальных групп и по обмену ценностями в геополитическом времени и пространстве. Во втором – доминирует настойчивое и бесцеремонное навязывание тех или иных жизненных ориентаций. Искусственная глобализация реализует претензии какой-либо одной страны, религии, идеи на всеобщность и доминирование.

Следовательно, она так или иначе связана с явным или скрытым насилием в самых различных формах: «В мире существует интегральный плюрализм, он включает плюрализм многих миров… у каждого этого мира есть своя традиция, свой многовековой уклад, своя история, своя система мироощущения и взглядов, и надо с уважением признавать этот интегральный плюрализм».[174]

В литературном процессе конца XX – начала XXI в. исследователи отмечают рождение нового творческого метода, который может быть определен как постреализм. Эта художественная стратегия связана с созданием целостной системы принципов эстетического освоения мира. Авторы, сопрягая повседневное и вечное, выстраивают человеческий Космос внутри Хаоса окружающего мира. В отличие от постмодернизма, постреализм не идет на компромисс с Хаосом, а ищет пути его преодоления. Герой проникается «волей к смыслу» (В. Франкл), извлекает смысл жизни из своего представления о собственном предназначении в этом мире и чувства личной ответственности за все происходящее. Главным механизмом упорядочения Хаоса оказывается сострадание. Когда две одинокие души оказываются вместе, они уже не одиноки.

В самых ординарных, неуникальных, необаятельных, зачастую мелких и жалких героях писатели, наследуя традиции русской классической литературы, прозревают существование закрытого для окружающих внутреннего мира («Пиковая дама» Л. С. Улицкой, «Возмездие» Ф. А. Искандера и др.). Своими художественными образами они убедительно доказывают, что внутри каждой личности заложена высшая ценность, что в каждом присутствует искра божественного замысла.

Следствием такой убежденности является, например, то, что в рассказах Л. С. Петрушевской, предельно насыщенных физиологией и бытом, соотношение телесности и духовности разрешается в пользу «бессмертной любви». Человеческое тело, эта «бренная плоть», представляется писательнице лишь временной «личиной», «бросовым коконом», полуразрушенной болезнями и страданиями «оболочкой», под которой прячутся «неуловимые гении» – бессмертные людские души («По дороге бога Эроса», «Лабиринт», «Донна Анна, печной горшок», «С горы» и др.).

Пронзительная история второклассника Саши Савельева, рассказанная в повести П. В. Санаева «Похороните меня за плинтусом» (1993) (лауреат премии «Триумф» за 2005 г.), поражает трагическим взглядом на мир, соединенным с замечательным чувством юмора. Глазами мальчика читатель видит страшную картину распада семьи: жестокие скандалы, отсутствие взаимопонимания между матерью и дочерью, дележ ребенка как некоего приза, который получает одержавшая верх женщина. Кажется, что главным героем текста является Ненависть, но финал опрокидывает читательские ожидания. Прощение, Любовь, Сострадание оказываются сильнее Ненависти.

Привлекает внимание книга С. Д. Фурты, которая называется «Имена любви» (2004). Автор объединяет пестрые жизненные истории в единую картину общечеловеческой драмы, не находящего ответа стремления к пониманию и любви.

Повествуя о поворотах судьбы своих героев, автор прежде всего подчеркивает, какое огромное значение имеет в жизни каждого человека чувство любви.

Так, герой повести «О», человек, лишенный от рождения правой руки, пытаясь воссоздать историю своей жизни, думает назвать ее «Моя любовь», но отвергает это слово: «Любовь – это несуществующая категория, выдуманная человечеством для развлечения». Пережив в своих воспоминаниях жизнь заново, герой возвращается к необходимости любви, необходимости единства душ: «Если небеса и существуют, то они едины для всех. И если есть Бог, то на небесах у меня будет две руки, я буду находиться рядом с Ириной и мы будем называть друг друга настоящими именами».[175]

Вступая в новое тысячелетие, переживая вместе с временем его болезни и заблуждения, русская литература продолжает в убедительных и многомерных художественных образах воссоздавать трагически хрупкий мир человеческих взаимоотношений. Реалии окружающего мира меняются невероятно быстро, но пока человек жив, он способен упорядочивать мир своим соучастием. Если он отказывается от этой миссии, он гибнет духовно, и вместе с ним рушится Вселенная.

1. Аннинский Л. А. Черт шутит: к вопросу о нашем очищении // Взгляд. – Вып. 3. – М., 1991.

2. Вайль П. Л. Консерватор Сорокин в конце века // Литературная газета, 1995. – № 5.

3. Василенко С. Новые амазонки (Об истории первой литературной женской писательской группы. Постсоветское время) // Женщины: свобода слова и свобода творчества: Сб. статей / Сост. С. Василенко. – М., 2001.

4. Генис А. А. Андрей Синявский: эстетика архаического постмодернизма // Новое литературное обозрение, 1994. – № 7.

5. Гинзбург Л. Я. Литература в поисках реальности. – Л., 1987.

6. Гусев В. И. Об идеале в литературе. Заметки на полях // Позиция: литературная критика / Сост. В. Г. Бондаренко. – М., 1990.

7. Джонсон Бартон Д. Саша Соколов. Литературная биография // Глагол. 1992. – № 6.

8. Ерофеев В. В. Разговор по душам о виртуальном будущем литературы // Ерофеев В. В. Страшный суд. Рассказы. Маленькие эссе. – М., 1996.

9. Курицын В. Н. Русский литературный постмодернизм. – М., 2000.

10. Лотман Ю. М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Радуга. 1991. – № 9.

11. Маньковская Н. Б. «Париж со змеями» (введение в эстетику постмодернизма). – М., 1995.

12. Постмодернизм и культура: Сборник статей. – М., 1991.

13. Пути современной поэзии // Вопросы литературы. 1994. – Вып. 4.

14. Рабжаева М. В. Женская проза как социокультурный феномен // Идеология студента. – СПб., 2000.

15. Солженицын А. И. Россия в обвале. – М., 1998.

16. Шайтанов И. О. Как было и как вспомнилось (современная автобиографическая и мемуарная проза). – М., 1981.

17. Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны. – М., 1988.