Глава 20 Постжизнъ

Жизнь в Ясной Поляне отмеряла теперь новый счет — без Толстого. В сороковой день после его кончины вся яснополянская деревня — мужики, бабы, дети — собралась вместе с Софьей Андреевной у могилы писателя, оправили ее, уложили еловыми ветвями и венками. Трижды вставали на колени и пели «Вечную память».

Главное теперь для родных было выполнить завещание Толстого. Софья Андреевна болела. Она — вся в прошлом. Все валилось из рук. Прожив с Львом Николаевичем 48 лет, она никак не могла представить себе, что там, в земле, под этим холмом в лесу Старого Заказа, — он. Чувства одиночества и страха делали бесприютным дом — гнездо, которое долгие годы она вила своими руками. «Одиноко и тяжело», «страшно и будущего нет» —

привычные ремарки ее дневника тех первых лет после смерти мужа.

Смерть Толстого сплотила семью. К матери в это время относились все с особым вниманием. И все же усадьба пустела. Скрашивали жизнь вдовы сестра Т. А. Кузминская, Душан Маковицкий, за кроткий нрав прозванный «Душа Петрович», да Жули-Мули (Ю. И. Игумнова, одна из секретарей Л. Н. Толстого. — Н. #.). Что-то иное помимо воли Софьи Андреевны входило в жизнь усадьбы. Конечно, продолжалась работа над изданием двадцатитомника, и это как-то ее поддерживало. А иное было в том, что приходили посетители, желавшие увидеть могилу Льва Николаевича и осмотреть его комнаты. Как-то приехали 52 курсистки из Петербурга, а однажды появился корреспондент «Русского слова» да с ним целый хоровод паломников, а то вдруг «четверо из Австралии» или даже «один с Кавказа» — «магометанин с венком».

То, что Толстого нет, а к нему едут «со всех концов», поднимало дух. Она отметила благотворное воздействие на нее этого постепенно расширяющегося ручейка посетителей, которых в конце жизни она так и называла — «экскурсанты»: «Иногда бывает приятно чувствовать — особенно в молодежи, любовь к Льву Николаевичу». Этот «ручей» и интенсивная деятельность Толстовского общества все больше укрепляли ее в мысли превратить усадьбу в национальный музей, и уходило чувство бесполезности своего дальнейшего существования. Теперь близкие находили Софью Андреевну «значительно оправившейся после страшного удара, обрушившегося на нее в ноябре 19 Ю года».

Тем временем младшая дочь писателя Александра Львовна всерьез задумалась о намерениях отца поднять уровень «хозяйственного мышления» яснополянских крестьян. Толстой, как известно, внимательно следил за ростками потребительской кооперации в соседнем Рудакове. Но в Ясной Поляне он так и не успел организовать общество, подобное рудаковскому. В 1911 году по инициативе Александры Львовны было открыто «Потребительское общество», в здании которого разместилась и чайная. Организовав это общество, Александра

Львовна надеялась увеличить кредитные возможности крестьянского хозяйства и создать условия для взаимопомощи внутри сельской общины.

Софья Андреевна принялась старательно снимать копии с толстовских рукописей и писем, увлеклась описанием вещей дома, но все равно у нее часто появлялось острое желание «любить грусть». С особым удовольствием она встречала посетителей, показывала им дом, рассказывала о жизни мужа. Ей важно было объяснить им уход Толстого, семейную драму именно так, как знала и понимала ее только она. Самоотверженно и кропотливо работал и Валентин Булгаков, занимавшийся описанием мемориальной библиотеки писателя. Сам он вспоминал об этом так: «Работа была в высшей степени интересная, но в то же время "утомительная". Я проглотил всю накопившуюся с годами пыль из всех 23-х шкафов яснополянской библиотеки и часто, изнывая под бременем библиографии, горько сетовал на свою судьбу, но все же довел описание до конца».

Для вдовы Толстого забота о будущем Ясной была теперь самой важной и самой тревожной. Дом ветшал, зарастал парк, лес вырубался. Хозяйство, которое могло бы еще дать какие-то деньги, разваливалось. Многое в нем теперь потеряло для нее смысл: «Грустно, все разоряется, все приходит к концу, и, главное, прекрасная, прошлая жизнь умерла…»

Усадьба после нее должна достаться людям, миру. Но как и на какие деньги беречь? Как быть с сыновьями-наследниками? Появились неожиданные тревоги: «Вечером нахлынули сыновья… и собирают Илью в Америку продавать Ясную Поляну, что мне и грустно, и противно, и не сочувственно. Я желала бы видеть Ясную Поляну в русских руках и всенародных». Идея сыновей заключалась в выкупе самой усадьбы на получаемые в «цивилизованных странах» деньги и передаче ее в некую «международную собственность». Земли имения предполагалось продать американским промышленникам за полтора миллиона долларов. По сути разыгрывалась очередная вариация «вишневого сада», с той только существенной разницей, что речь шла о нацио

нальном памятнике. Организовался целый синдикат для покупки и эксплуатации Ясной Поляны. Поднялась волна протестов с публикациями писем и статей. В конце апреля газета «Утро Харькова» поместила интервью с сыновьями Толстого, в котором они поясняли свою позицию: «Мы действительно вели переговоры с американскими миллиардерами, но речь шла только о продаже земли, но не усадьбы. Наше общее желание продать все в национальную собственность». Так или иначе, но переговоры о продаже имения иностранцам были остановлены, а обстоятельства эти заставили Софью Андреевну предпринять энергичные действия.

История несостоявшегося выкупа толстовской усадьбы правительством представлена в литературе в весьма упрощенном виде. Между тем она была неоднозначной. В начале мая 1911 года Софья Андреевна встретилась в Петербурге с П. А. Столыпиным, премьер- министром, дальним родственником Л. Н. Толстого. На этой знаменательной встрече Петр Аркадьевич «вполне понял необходимость покупки Ясной Поляны» государством, и 10 мая, по его совету, в Зимнем дворце через знакомую гофмейстерину Елизавету Нарышкину вдова передала обращение к царю с просьбой о приобретении усадьбы в государственную собственность. А уже 28 мая «Русское слово» сообщило о решении правительства выкупить у Софьи Андреевны и ее сыновей Ясную Поляну за 500 тысяч рублей. Это была сумма, запрошенная наследниками. В середине июня в усадьбу из Петербурга и Тулы прибыли чиновники для оценки имущества. Были оговорены условия, по которым С. А. Толстой гарантировалось пожизненное право проживания во флигеле, а по смерти ее и сыновей — погребение рядом с могилой Толстого. Началась было опись вещей дома, в июле приехал землемер, но осенью все вдруг затормозилось. В октябре Софья Андреевна была ошеломлена сообщением в «Русских ведомостях» о том, что «правительство сняло с очереди покупку Ясной Поляны».

Не было ли это каким-либо образом связано с убийством Столыпина, происшедшим в сентябре 1911 года? Еще в мае, беседуя с Софьей Андреевной, Петр Аркадье

вич небезосновательно опасался «церковных веяний». Столыпина не стало, и опасения подтвердились. Имение было оценено в 200 тысяч. Эти деньги при Столыпине предполагалось выплатить через Крестьянский банк, а выплату дополнительных 300 тысяч должно было взять на себя правительство. Но на заседании Совета министров 14 октября обер-прокурор Синода К. Саблер выступил против выкупа Ясной Поляны «за казенный счет» и увековечивания памяти отлученного от церкви писателя. Формально, правда, вопрос остался «открытым», как сообщали те же «Русские ведомости». Но было вполне очевидным, что дело принимало совсем иной оборот. 18 ноября Софья Андреевна предприняла последнюю попытку. Она написала второе письмо Николаю II: «Если русское правительство не купит Ясной Поляны, сыновья мои, находящиеся, некоторые из них, в большой нужде, принуждены будут, хотя с глубокой сердечной болью, продавать ее участками или полностью в частное владение. И тогда сердце русского народа и потомков Льва Толстого дрогнет и опечалится тем, что правительство не защитило колыбели и могилы человека, на весь мир прославившего русское имя… Не дозволяйте бесповоротно погубить Ясную Поляну, допустив продажу ее не русскому правительству, а частным лицам».

В этом письме — все тот же призыв к власти взять на свое попечение уникальный национальный памятник и ультимативный надрыв, порожденный логикой тягостных семейных отношений последних лет и характерный для поступков Софьи Андреевны.

Но машину уже нельзя было остановить. При вялой реакции императора «церковные веяния» вовсю гуляли в залах Зимнего дворца. У сторонника Столыпина министра финансов В. Н. Коковцова. Но у него не было того влияния и авторитета, каким обладал покойный премьер-министр. 20 декабря, просматривая Особый журнал Совета министров, царь на соответствующей странице сделал запись, поставившую точку в яснополянской проблеме: «Нахожу покупку имения гр. Толстого правительством недопустимою». Впрочем, предложил Совету министров обсудить «вопрос о размере могущей быть назначенной вдове пенсии». Вскоре та

кая пенсия — 10 тысяч рублей в год — и была ей выделена. Размер государственной помощи был весьма значителен, если учесть, что примерно с такими пенсиями уходили тогда в отставку высшие чиновники государства. С. А. Толстая послала Коковцову письмо «с благодарностью государю».

Что же касается отказа от выкупа усадьбы правительством, то об этом остается только сожалеть. Случись это, не возникло бы ряда острых ситуаций в жизни яснополянского дома, прежде всего в период 1917–1921 годов и последующие годы. Да и судьбы членов толстовской семьи, к примеру сыновей, могли бы сложиться иначе и более счастливо.

К 1914 году страсти в толстовской семье постепенно улеглись. Теперь, собираясь вместе, больше говорили о постороннем, о жизни в Петербурге или Москве. Не было больше открытых столкновений. Знакомым, приезжавшим в усадьбу, казалось, что в толстовском доме стало как-то проще и даже безмятежнее. Впрочем, Софье Андреевне, на время приезда гостей откладывавшей переписку рукописей мужа, было приятно, когда все собирались в доме. Гости, суета не угнетали. Ей казалось, что «Ясная Поляна опять делается центром, куда все собираются».

Ни она, ни дети больше не встречали молчаливого упрека того, кто так мучился, недовольный собой, и от кого эти мучения, как крути по воде, расходились по всей семье. Теперь можно было не решать какую-то очень трудную и ответственную задачу. Как подмечал Булгаков, «стало возможным жить проще, беззаботнее, эгоистичнее, не ломая голову над разрешением великих проблем о служении людям, о народе, о смерти и бессмертии». Снова играли в крокет или теннис, ездили на лошадях по окрестностям, а по вечерам усаживались за карточные столы.

Между тем младшая дочь писателя занялась подготовкой отдельного издания части писательских дневников. Ее шокировала идея продажи имения американским предпринимателям. Но в юридическом смысле вопрос был сложным: она не являлась наследницей. Когда же «американская история» завершилась безре-

зультатно, а правительственный выкуп не состоялся, Александра Львовна решилась напомнить о воле отца: «После моей смерти я прошу моих наследников отдать землю крестьянам и отдать мои сочинения… в общее пользование. Если они не решатся исполнить обе мои посмертные просьбы, то пусть исполнят хоть одну первую». Компромиссное решение, предложенное братьям и матери, вполне могло их удовлетворить: на деньги, полученные от продажи выпущенного Александрой трехтомника, она выкупает у наследников западную часть имения, которую и раздает крестьянам согласно воле отца. С родственниками-наследниками дело решилось на этот раз без особых споров. Но при раздаче земли крестьянам Александра Львовна столкнулась с целым рядом проблем, которых не ожидала, так как опыта решения подобных дел не имела.

Ситуация оказалась неясной для крестьян. Они не знали, как быть: слишком уж необычным был сам дар. Из 826 десятин яснополянского имения дочь Толстого в пользу крестьян выкупала 600. Оставшиеся 226 десятин было решено сохранить путем перекупки за Софьей Андреевной. Вдова писателя продавала свою наследственную часть младшей дочери для передачи крестьянам и на эти деньги выкупала у детей территорию самой усадьбы. При оформлении выкупа земля продавалась по 500 рублей за десятину пашни при ее реальной цене в 250 рублей. Кроме того, наследники получали долговременную отсрочку по передаче крестьянам той части, что была занята лесом; земля к ним отходила по мере вырубки леса, проданного купцу Чес- нокову. Всего Александра Львовна выплатила братьям и матери 400 тысяч рублей. Если учесть, что усадьба в двести с лишним десятин оставалась за родственниками, тогда как проектом государственного выкупа для вдовы предполагалось лишь пожизненное владение флигелем, то выгода для наследников была несомненной.

Для нарезки наделов был приглашен «опытный человек», который должен был делить землю новым способом — по едокам. С лугами было проще: их разделили по дворам. Дарственный лес, шедший на дрова, делили

«по плечам». Всего яснополянские крестьяне получили около 440 десятин. Остальные 160 были распределены между общинами Груманта, Телятинок и Грецовки. Но Александра Львовна четко оговорила условия, на которых передавалась земля. Один из уцелевших в архиве текстов гласил:

«1. Продавать, закладывать и иным образом отчуждать землю воспрещается.

2. Хозяином земли должно оставаться на вечные времена все общество крестьян…»

Хотя новые владельцы и несколько ограничивались в правах на получаемую землю, но для исполнительницы воли Толстого было принципиально важно знать, что полученную землю крестьяне не вправе «будут ни продать, ни заложить, ни отдать в аренду». Она считала необходимым юридически обеспечить на будущее целостность отчуждаемой крестьянам толстовской земли. Яснополянцы с благодарностью вспоминали об этом дальновидном благородном решении дочери Толстого вопреки всем последующим метаморфозам в ее и их судьбах.

Именно в эти годы младшая дочь писателя оказалась душой нового яснополянского бытия. Она построила «великолепную купальню» на Воронке и предполагала сделать еще многое другое для благоустройства любимой Ясной.

Убийство в Сараеве изменило привычный ход жизни. Заметка в «Тульской молве», опубликованная в начале августа 1914 года, сообщала о том, что сыновья Толстого взяты на действительную военную службу, а младшая дочь записалась в сестры милосердия.

Усадьба как-то сразу опустела. Софью Андреевну донимали налоги. Война требовала поставок лошадей, фуража, которые она покупала для хозяйства по высокой цене. Все это оказалось для пожилой хозяйки Ясной Поляны «досадным, деспотичным и убыточным».

Появились потоки беженцев. Яснополянцы снабжали их картошкой, капустой, шили их детям одежду, готовили для фронта «респираторы от удушливых газов, пускаемых немцами». Калейдоскоп хороших или плохих вестей с фронта становился привычным.

Спасение для Софьи Андреевны было в работе над

рукописями мужа, своими дневниками в ожидании приезда детей, внуков и близких знакомых.

«Война, убийство Распутина, путаница в правительственных сферах» — теперь это было предметом разговоров в Ясной Поляне. Новый, 1917 год Софья Андреевна встречала с грустью; на душе было тяжело от мысли, что многие дети находятся далеко от нее. Февраль прошел спокойно и тихо. А 5 марта в Ясную Поляну пришли «с Косой горы рабочие чугунолитейного завода с красными флагами», «рабочие пели, говорили речи, все о свободе». Софью Андреевну это приятно взволновало, и в ответ она произнесла «страстную речь о заветах» мужа. Однако почти сразу же ее эйфория сменилась тревогой — начались погромы помещичьих усадеб. Дошли слухи о разгроме пушкинского Михайловского. А вскоре беда докатилась и до близлежащих мест. Разгромили оба Пирогова — и Большое с имением старшего брата Льва Николаевича, и Малое — имение умершей дочери Марии Львовны, в котором жил ее муж Оболенский. Вскоре волнения среди мужиков начались и в Ясной Поляне. В рассказе яснополянца Ми- хеева реальная угроза доносится только слабым эхом: «Наступил 1918 год, когда по всей России запылали пожаром имения помещиков. Тогда создалось напряженное положение и в Ясной Поляне».

Еще весной 1917 года в связи с участившимися в губернии погромами Софья Андреевна телеграфировала Временному правительству об опасности, грозившей исторической усадьбе. Распоряжением Керенского для охраны имения в Ясную был отправлен отряд драгун. Но его пребывание в деревне подлило масла в огонь: отряд, никем и ничем не обеспеченный, оказался на крестьянском довольствии. Драгуны исчезли, как только зашатались позиции Временного правительства. А в сентябре в деревне снова заговорили о погроме усадьбы. Начались сходки, на которых одни припоминали обиды от прежних солдатских и недавних драгунских постов, другие наиболее настойчиво «пробивали» свой, самый неотразимый, по их мнению, аргумент в пользу растаскивания усадьбы: Толстой-де сам отказался от имения и ушел из него, поэтому и нечего его жалеть.

Бурные и многолюдные сходки не прекращались, «активно выступали обе стороны — противники и сторонники разгрома». А по окрестностям уже орудовала банда молодых яснополянцев под предводительством некоего Ивана Жарова. В сентябре Софья Андреевна решила направить письмо в Министерство внутренних дел с просьбой принять срочные меры по охране усадьбы. В конце сентября в заметке «Ясная Поляна в опасности» «Биржевые ведомости» сообщали, что министерством было «признано наиболее целесообразным командировать в Ясную Поляну лицо, знакомое местным крестьянам и близкое к покойному Л. Н. Толстому, для организации охраны из среды крестьян». Тульскому губернскому комиссару предлагалось «обратить самое серьезное внимание на просьбы гр. Толстой и принять лично все меры к устранению самовольных действий местных граждан по отношению к ее имению». «Лицом, знакомым местным крестьянам», оказался некто П. А Серге- енко (литератор. — Н. #.), призванный патронировать положение дел в Ясной Поляне. Прибыв в усадьбу, он отправился на переговоры с мужиками. Но накал страстей не спадал. Татьяна Львовна, не выдержав напряжения, позвонила Высокомирному, который доложил об этом звонке президиуму губернского Совета депутатов. Через несколько часов отряд из 12 солдат на грузовике вместе с Высокомирным прибыл в Ясную Поляну. Его заявление от имени губернского Совета депутатов о том, что «совет не допустит разгрома усадьбы, имеющей историческое значение, было встречено шумом и криками». Собравшиеся вскоре разошлись по домам. Отряд разместился в усадьбе, а Софья Андреевна с тревогой записала: «Весь юг Крапивенского уезда горит от поджогов. Прошел слух, что нас будут громить… Никто не спал, даже не раздевались».

Пребывание в усадьбе отряда, направленного Советом, и последовавшее вскоре появление милиции сыграли свою роль. Так или иначе, но в Ясной Поляне было теперь более или менее спокойно: «…тень Льва Николаевича прикрывала и надежно охраняла ее».

Активная посредническая деятельность Сергеенко между новой властью, толстовской семьей и яснопо

лянским населением на первых порах приносила определенную пользу. Все более недолюбливавшая Сергеен- ко, «батюшку-благодетеля», Софья Андреевна тем не менее признавалась: «Много хлопотал и помог нам П. А. Сергеенко. Нам, по его ходатайству, теперь все время продают муку на Косой Горе. Сергеенко вызвал там интерес к охране Ясной Поляны, и к нам три ночи присылают по 15 милиционеров с Косой Горы».

Однако положение во многих отношениях оставалось неясным; то неожиданные демарши местных представителей нового режима, то попытка отобрать приусадебный лес, то намерение лишить вдову пенсии заставили семью и Сергеенко поставить вопрос о сохранности Ясной Поляны перед Москвой. В январе 1918 года проблема охраны усадьбы обсуждалась Наркоматом внутренних дел. В итоге 31 января Тульскому Совету было направлено предписание о принятии «энергичных мер к охране дома в Ясной Поляне», а 30 марта Совнарком подтвердил выплату С. А. Толстой пенсии в 10 тысяч рублей и назначил еще единовременное пособие в 16 тысяч «на поддержание усадьбы», закрепив также за вдовой право пожизненного пользования усадьбой, и, наконец, отметил «государственную обязанность охранять имение Ясной Поляны со всеми историческими воспоминаниями, которые с ним связаны». Продемонстрировав этими актами свою лояльность к толстовскому наследию и близким писателя, новая власть, во всяком случае юридически, оградила усадьбу и ее обитателей от произвола.

В целом зима 1917/18 года прошла спокойно. Но с весны 18-го, после того как в соседних деревнях началась распашка захваченных помещичьих земель, в Ясной снова забурлили сходы. Кое-кто в деревне уже готовился к распашке усадебной земли.

Новый узел страстей вокруг «барской земли» пришлось распутывать представителям тульской интеллигенции, к которым обратились за помощью Толстые. Убеждения и разъяснения, накладывавшиеся на собственные сомнения доброй половины яснополянцев, у которых еще была свежа память о безвозмездной передаче им земли А. Л. Толстой согласно воле отца, так или

иначе подействовали, и, как писала газета «Тульская молва», сознательность восторжествовала: яснополянские крестьяне постановили считать Ясную Поляну «национальной собственностью». Пройдет несколько месяцев, и принявшаяся перемалывать вековые сельские устои машина военного коммунизма посыплет пеплом не только бурные страсти по поводу передела усадебной земли, но и завещательный акт дарения толстовских десятин. В 1919 году вся толстовская земля — без малого 600 десятин — была отчуждена в пользу государства. Эта акция десятилетия спустя самым драматическим образом сказалась и на судьбе музейной Ясной Поляны. Земля, переданная дочерью Толстого, не только сохраняла свою целостность благодаря общинному землевладению, но и продолжала удерживать свои вековые связи с усадьбой. Превратившаяся в 1919 году в «казенную», она полностью утратила традиционную связь с усадьбой и, окончательно отторгнутая от заповедника, подверглась всем характерным метаморфозам случайного пользования.

Новый драматический виток страстей вокруг толстовского имения заставил тех, кто участвовал в решении конфликта, задуматься о скорейшем создании ка- кого-либо общественного института, который хотя бы временно гарантировал безопасность усадьбы и, возможно, заложил бы определенные принципы ее функционирования как памятника.

Охранно-пропагандистскую функцию взяло на себя созданное в апреле 1918 года общество «Ясная Поляна». В его правлении в большинстве своем оказались преданные памяти писателя люди, такие как доктор Арсень- ев, адвокат Гольденблат, архитектор Серебровский, упомянутый Высокомирный и др. Председателем был избран Сергеенко. С лекциями о Толстом, с разъяснениями о ценности Ясной Поляны члены правления часто появлялись на крестьянских сходах. После одной из таких встреч рабочие Косогорского завода сформировали дружину для охраны усадьбы.

В числе первых серьезных акций общества была попытка устройства в Ясной Поляне «трудовой школы-памятника Л. Н. Толстому». С помощью архитектора Сере-

бровского организовали конкурс на проект здания школы, однако ни один из тринадцати представленных проектов «не был признан вполне удовлетворяющим конкурсным требованиям». Софья Андреевна вспоминала, как приехал Сергеенко с архитектором «соображать предполагаемую для народа образцовую школу. Ничего не удастся, затея велика». Она оказалась права. Галопировавшая инфляция заставила инициаторов отложить масштабную идею о школе на неопределенное время.

Решившись на активную хозяйственную деятельность, общество быстро погружалось в трясину традиционного бюрократического бумаготворчества и канцелярщины. Положение в Ясной ничуть не стало лучше после образования общества. Накопилась целая куча разногласий, которую успел нагромоздить «Писатель» (такое скептическое прозвище носил теперь Сергеенко в кругу Толстых). Дело усугублялось тем, что напору Сергеенко не могли противостоять ни старые и больные мать с «тетенькой», ни добродушная, но нерешительная Татьяна Львовна.

Не могла, не имела больше сил думать о прохудившихся крышах, заброшенной скотине, запущенном парке смертельно уставшая от прошедшего драматического десятилетия женщина, которой исполнилось 74 года. Ей оставалось жить всего несколько месяцев. Запутывали ее и метаморфозы смены власти. Ставили охрану, потом снимали, затем снова ставили. Иногда помогали с материалами для усадебных построек, а потом забывали. А свои, яснополянские, крестьяне то отбивали поклоны на могиле Льва Николаевича, то подумывали, как распорядиться «грахским имением». В конце 1918 года волостной финансовый отдел вдруг наложил на нее, как на «представительницу буржуазного класса», контрибуцию в 75 тысяч рублей. Поехали в Тулу, разобрались, налог отменили, но было ясно, что жизнь ее и семьи, как и судьба самой усадьбы оказывались теперь непредсказуемыми. В августе 1919 года, в дни наступления Деникина, Софья Андреевна записала в ежедневнике: «Слухи о погибающем владычестве большевиков. Все радуются, а я им благодарна за постоянные услуги и

помощь». В этой ситуации любая помощь казалась великим благодеянием, но вдова Толстого понимала, что сейчас могло случиться все что угодно. Поэтому и официальное попечение со стороны организовавшегося общества могло оказаться спасением. Софья Андреевна чувствовала, что Сергеенко — «невоспитанный, недобрый человек», что «у него что-то на уме касательно Ясной Поляны», но другого выхода не было. Высокомирный, писавший свой очерк «Ясная Поляна в годы революции» и коснувшийся этой истории, укладывает ее лишь в формальную схему: «поступило заявление», «общество рассмотрело», «решили принять» и т. д. Однако нетрудно догадаться, что за «инициативой» старой хозяйки усадьбы явно маячила тень Сергеенко, яснополянские планы которого неуклонно расширялись. Толстовская семья все больше и больше, не без основания, подозревала в нем манию величия и претензию на незабываемую роль «батюшки-благодетеля». Вряд ли случайно еще в конце января нового, 1919 года Сергеенко «подкрался» к Софье Андреевне и «полтора часа душил разговорами» о том, что «из какого-то Комитета крапивенского охраны детей приезжали люди, которые хотят выселить» из усадьбы всех родственников Толстого, кроме нее, и «устроить детский приют на двенадцать детей», а ее решено поместить в «двух комнатах». Она, правда, не верила, но всего боялась, и в конце концов такие разговоры достигали цели.

Заявление родственников Толстого было, казалось, давно ожидаемым толчком, за которым последовала серия акций общества, формально преследовавшего благие цели. Уже в конце февраля общество направило в Совнарком письмо, в котором содержалась настойчивая просьба срочно санкционировать передачу имения обществу «согласно просьбе С. А. Толстой и Т. Л. Толстой-Сухотиной» «в целях создания хозяйственно- культурно-просветительского центра». Само собой разумеется, для осуществления намеченных мероприятий правление запросило новые долгосрочные ссуды. На абракадабру «хозяйственно-культурно-просвети- тельский центр» и нелепость такого симбиоза из фактически взаимоисключающих компонентов тогда вряд

ли кто обратил внимание, а между тем это обстоятельство вскоре породило принципиальные разногласия между обществом и младшей дочерью Толстого. Впрочем, на первых порах все шло гладко. 5 мая тульский губземотдел вынужден был выделить имение «в общенациональную единицу с изъятием его из ведения местных властей». Это было очень важно: в рутинных и непредсказуемых местных условиях толстовская усадьба теперь уже на юридической основе выделялась среди многих таких же тульских имений, принадлежавших «представителям буржуазного класса».

Обществу разрешалось теперь «обращать доходы на культурно-хозяйственные цели», и одновременно было отпущено 175 тысяч «на расходы, не терпящие отлагательств». Однако основная проблема, заключавшаяся в том, что имение оставалось в ведении Наркомзема, которого не интересовали музеи, похоже, никого не беспокоила. Ассигнования пока поступали, и в этой ситуации, с позиции Сергеенко, не имело никакого смысла разделять «хозяйственные» и «культурные» цели. И хотя новым постановлением от 27 мая 1919 года Комиссариат земледелия признал Ясную Поляну «имением общегосударственного значения», тем не менее управлять усадьбой обществу разрешалось только «под контролем и по инструкции Наркомзема». Правда, тогда же, в конце мая, появился и документ, подтверждавший уникальную культурную ценность памятника. «Охранная грамота», выданная обществу за подписями заместителя наркома просвещения историка М. Покровского и председателя коллегии по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Н. Троцкой-Седовой (жены Л. Троцкого), декларировала, что дом и усадьба в Ясной Поляне, как и «все хранящиеся там вещи, картины, портреты, библиотека, мебель, архив, рукописи», «представляющие исключительную культурно-историческую ценность и являющиеся национальным достоянием, находятся под охраной Наркомпроса» и потому «не подлежат ни реквизиции, ни вывозу». Это были важные формулировки, и хотя они и оставались тогда лишь декларациями, но подсказывали путь к фактической национализации памятника и помогали утвердить на го

сударственном уровне мысль о Ясной Поляне как об «общенациональной единице».

Правда, пока все оставалось в основном на бумагах, в потоке которых правление продолжало утопать. Новый план Сергеенко заключался в создании в Ясной Поляне образцового советского хозяйства.

В это время бурную деятельность, в сущности противоречащую идее музея, развил Николай Оболенский, муж покойной Марии Львовны Толстой. Совхоз, которым он заведовал (помощником у него, кстати, был сын Сергеенко — Михаил), с мая 1919 года активно расширял хозяйственную деятельность на территории самой усадьбы, бесцеремонно приспосабливая ее под новые нужды.

Оболенского вскоре утвердили в Наркомземе в должности завхоза, и перед Сергеенко открывались теперь огромные возможности, а главное, впереди очередного начинания снова был он, и все это уладилось в каких-нибудь три месяца. План свой он начал осуществлять с того, что взял в штат много помощников. «Писатель» тем временем активно входил в роль, все чаще и чаще покрикивая на Софью Андреевну и ее старшую дочь. Те слабо пытались протестовать против произвольной «распределиловки» немногочисленных продуктов, но Сергеенко говорил, чтобы они не вмешивались не в свое дело, так как ничего не понимают, что их «удельный вес равен нулю» и что решать все будет только он. После таких столкновений вдове оставалось лишь записывать в ежедневнике: «Сегодня была неприятность с П. А. Сергеенко. Он нагрубил мне, а я ему сказала, что, если б Лев Николаевич мог слышать, как посторонний человек груб с его женой, он выбросил бы его в окно». Разбору их споров вынуждено было посвятить несколько своих заседаний и правление общества, но никто, естественно, ничего не решал.

Конечно, хозяином Оболенский оказался никудышным. Это быстро поняли окружающие, да и сам он теперь осознавал это не хуже других. Бухгалтер Оболенского В. В. Огнев много лет спустя вспоминал: «Оболенский практически мало уделял внимания хозяйству и служил как бы для представительства и администриро-

вания. Образованный и хорошо воспитанный, всегда безукоризненно одетый, он продолжал жить спокойной размеренной жизнью, как жил в своем имении. Его мало интересовало хозяйство, а оно тогда крайне нуждалось в коренной перестройке. Оболенский чувствовал себя временным жильцом, был ко всему апатичен и искал возможности нового устройства для своей семьи и себя… Он редко появлялся на полевых работах и других участках хозяйства. Часами лежал у себя в кабинете, на диване. Читал, скучал и не находил себе места». При таком хозяине и мало что смысливших в сельском хозяйстве, едва достигших совершеннолетия помощниках новообразованный «совхоз» вряд ли мог, по мнению того же Огнева, даже «едва сводить концы с концами», если бы не надежный кучер Толстых Андриан Павлович Елисеев. Еще в 1905 году он приехал из соседней деревни Ягодной и нанялся к Толстым. Это ему довелось везти Льва Николаевича памятной ночью 28 октября из усадьбы на станцию Щекино. Теперь хозяйство, по сути, легло на его плечи. Все развалилось бы не начавшись, если бы не трудолюбивый и опытный Елисеев. Пятидесятитрехлетний Андриан Павлович явно через силу, но терпеливо и безмолвно нес свою ношу. Было ясно, что на очередное сергеенковское предприятие, субсидировавшееся государством во имя Толстого, быстро собиралась команда нахлебников, никакой пользы от них усадьбе быть не могло. Более тысячи человек оказались «на государственном снабжении, получали пайки, хотя земля, всего 30 десятин, обрабатывалась крестьянами исполу». Толстовская семья с болью наблюдала, «как в Ясной Поляне распоряжаются чуждые Толстому люди. Его именем выпрашивали подачки у правительства, неправильно распределяли средства, а усадьба постепенно приходила все в больший и больший упадок Зарастал старый парк, погибали плодовые деревья, в Чепыже срезали старые березы, разрушались постройки». В родном доме Толстого, где каждая вещь напоминала о его жизни, все переворошили, перепутали. Невесть откуда появились распорядители, и в этом доме все теперь казалось нелепым и неузнаваемым, «все изменилось», и только две толстовские комнаты «оставались в том же

виде, что и при нем». Татьяна Львовна, имевшая символическую должность хранительницы яснополянского дома, не могла противостоять новым распорядителям. Софья Андреевна «никак не могла добиться, чтобы в большом доме вымыли и вставили вторые рамы. А была уже поздняя осень, холодно, во флигеле, где жил Оболенский, дом был уже давно утеплен». Наконец Софья Андреевна, «стоя на сквозняке, сама стала мыть стекла».

Споры на время стихли летом 1919 года. Можно было как угодно относиться к большевикам или Деникину, но беда в данном случае оказывалась для всех одна: столкновение враждующих сторон вблизи Ясной грозило прежде всего разрушением усадьбы. С приближением деникинской армии в Туле начались волнения, люди ходили «с белыми флагами», которые «выставили на здание почты». А в Ясной Поляне тем временем скапливались воинские части. В самом толстовском доме разместился командирский состав. Все это усиливало страх обитателей усадьбы, в особенности Софьи Андреевны. Ее и пугала, и мучила бессмысленность того, что происходило и происходит именно в Ясной Поляне — «страшно стало жить»; в деревне расположился целый эскадрон, «подумать страшно, что живут вооруженные люди на территории, где родился Толстой!», «надвигается что-то жуткое и страшное». Над толстовским домом взвился было и красный флаг, но Татьяна Львовна настояла на том, чтобы флаг убрали. В первый же день красноармейцы разбрелись по саду и принялись трясти деревья, набивая карманы яблоками. Яснополянцы вынуждены были обратиться к командиру, и тот вместе «с политическим комиссаром и другими побежал в сад и тотчас же прекратил грабеж».

После многих совещаний в конце концов правление решило добиваться у Совнаркома вывода красноармейских частей из толстовского имения, а при случае и просить достижения договоренности между большевиками и деникинцами относительно сохранности усадьбы.

Президиум ВЦИК признал серьезность ситуации и необходимость вывода территории Ясной Поляны из сферы военных действий. В ноябре, когда опасность

миновала, в тульском «Коммунаре» появилась заметка «Большевики не разрушители», в которой упоминалась только что миновавшая драматическая ситуация в толстовской усадьбе. Это было обычное противопоставление святости нового режима варварству белой армии. Как позже стало известно, «в ставку Деникина было послано сообщение о том, что Ясная Поляна выведена из сферы возможных военных действий». Судя по всему, «деникинские разбойники» с не меньшим уважением отнеслись к той «культурной ценности», какую являло собой толстовское имение, превратившееся было в заложника красных.

А Софья Андреевна доживала последние дни. Она осознавала, что в земной жизни для нее все закончилось, и с печальной усмешкой помечала в своих записях: «Слабею умом и пониманием: "Под гору пошла дорога", как говорит Тургенев».

Ломались все представления об устоях жизни. Фантасмагория быта становилась нормой, и аномалией оказывались редкие проявления прежнего хода вещей. На Новый год вместо огромной семьи Толстых и дворовых вокруг елки теперь «танцевали солдаты, пленные» вперемежку с дворовыми и горничными. Сергеенко это называл «демократическим балом».

В большом и пустом доме научились обходиться одной лампой или восковой свечой. За один пуд скверного керосина просили 60 рублей. Софью Андреевну поразило «известие о том, что разогнали Учредительное собрание и два матроса убили Шингарева и Кокошки- на» — министров Временного правительства. Спокойнее становилось, когда приезжал Высокомирный. С ним появлялись солдаты, милиция. С Высокомирным, «очень симпатичным» человеком, пили чай, Софья Андреевна занимала его «разными своими трудами: альбомами, рисунками цветов и грибов, каталогами книг». Но и в последние месяцы жизни жена писателя то «делала опись двух библиотек и спальни Льва Николаевича», то пыталась закончить копию репинского портрета Толстого, то снова разбирала письма мужа, снимала с них копии, принималась дописывать автобиографическую «Мою жизнь». Ее очень расстроила «потеря шести лис

тов описи яснополянских вещей в верхне м этаже», хотя она и перерыла весь дом, — пришлось снова браться за описи и каталоги.

Долгие часы проводила она в обществе сестры Татьяны Андреевны: «…сидим вдвоем с сестрой в зале за большим круглым столом, и в воспоминаниях проходят все те же лица, которые сиживали за этим столом, и не думалось о том, что почти все уйдут, и сердце больно сжимается особенно потому, что те, кто жив, страдают от холода, голода и войны». Но в доме еще оставались тихий Душа Петрович, невозмутимая мисс Вельс (учи- тельница-англичанка в семье Толстых), а по комнатам одиноко бродил бывший камердинер Льва Николаевича Илья Васильевич Сидорков. Как и прежде, приезжала бывшая жена Андрея, милая Ольга Дитерихс. Вдову Толстого особенно радовало, что с ней оставались «две Тани» — дочь и четырнадцатилетняя внучка «Татьяна Тать- яновна». Но беспокоила их судьба. Софья Андреевна видела неприкаянность дочери, ее нервные стычки с Сергеенко. Приученная отцом к мысли о неизбежности разрушения помещичьего уклада, она с изумлением наблюдала неприкрытые спекуляции Сергеенко на имени отца. В августе 1918 года, уже основательно узнав повадки «благодетеля», она записала в свой дневник «Он сидит в Ясной и именем Льва Толстого сохраняет помещичий строй, буржуазную, праздную жизнь, излишества и земельную собственность». Но она вынуждена была, как и мать, пользоваться результатами этой спекуляции, и сознание зависимости от Сергеенко было особенно противно. Поэтому временами Татьяна Львовна порывалась бежать «вон из Ясной Поляны», где на каждом шагу чувствовала «фальшь и притворство». Но брала себя в руки и старалась держаться. Среди хаоса нового быта вдруг придумывала для всех конкурсы с написанием картин или сочинения, и мать старалась выполнять задания дочери.

Обитатели Ясной Поляны были постоянно озабочены поисками продовольствия. Татьяна Львовна отправлялась на тульский базар менять бальные платья матери на продукты. А там царил абсурд: «продать ничего нельзя, купить нельзя, иметь у себя нельзя»; время от време

ни базар неожиданно оцепляли конные и принимались разгонять торгующих. Самым несносным было то, сокрушалась старшая дочь, «что никто не знает своих прав».

Тем не менее в усадьбе сохранялся привычный распорядок В установленный час Софья Андреевна своим обычным быстрым шагом входила в столовую и садилась на прежнее место у самовара, а после нее уже усаживались все остальные и начинался обед. Уже в начале 1980-х годов в Италии семидесятипятилетняя «Татьяна Татьяновна» не могла без смеха вспоминать обеды тех голодных месяцев, когда лакей в белых перчатках «подавал на стол день за днем одну и ту же…вареную кормовую свеклу».

Несмотря ни на что, количество посетителей усадьбы росло: «железнодорожные учителя», «голодные курсистки», «разные комиссары и неизвестные господа», «дети, девицы, гимназисты, члены какого-то трибунала»; мог приехать и «делегат от шведского посольства с графиней Дуглас» или «грузин, находившийся во главе какого-то правительственного учреждения». Софья Андреевна ничему не удивлялась и не возражала, когда ее просили сфотографироваться с группой, хотя теперь это казалось ей «тяжелым и бесцельным». В сергеенков- ское общество она больше не верила. Видела, как члены общества то и дело собираются на свои заседания, «говорят много, дела же ничего не двигаются».

Восемнадцатого сентября 1919 года в Ясную Поляну приехал М. И. Калинин. Примечателен этот приезд прежде всего тем, что он открыл собой бесконечную череду последующих наездов высокопоставленных большевистских лидеров на родину Толстого, включив ее тем самым в арсенал партийной пропаганды. Калинин с его «хорошими манерами» «умного мужика» внимательно осмотрел дом, а после, за чаем на террасе, между ним и вдовой писателя и ее старшей дочерью затеялся долгий и обстоятельный разговор, не приведший, однако, к взаимному согласию. Проходил он не без сумбура, внесенного пропажей восьмидесятирублевого ведра. Говорили о Толстом, о войне, о революции, о голоде.

Когда приезжал Валентин Булгаков, «умный и хороший человек», Софья Андреевна оживала, часами могла беседовать с ним «о толстовских делах». В эти последние месяцы, может быть, самым радостным для нее было то, что новая, все перепутавшая жизнь помирила ее с младшей дочерью. Волевой характер Александры Львовны, решительные намерения защищать мать и родных при малейшей опасности оказались реальной, если не единственной настоящей опорой.

Один из знакомых семьи так описывает свою последнюю встречу со старой хозяйкой толстовского дома: «Софья Андреевна… встретила меня с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже 74 года. Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая — она тихо, как тень, скользила по комнатам и, казалось, при сильном дуновении ветра не удержалась бы на ногах… Беседуя, она не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны».

Последний в ее жизни Троицын день 8 июня 1919 года она встретила так, как его не праздновали в Ясной Поляне последние лет десять. Светило яркое солнце, пели соловьи, «в изобилии» цвели ландыши и сирень, «на яблонях медянки и сухой мох». В тот день «пришли со станции дочь Саша и внучка Анночка. Все им очень обрадовались». В усадьбе, в деревне — «везде песни, пляски, хороводы», как и прежде, бросание венков в воду. На мгновение, казалось, вернулось прошлое.

Софья Андреевна действительно заболела также, как заболел перед смертью ее муж, — воспалением легких. Она «очень страдала», но при этом ни на что «не жаловалась, мало стонала, ни на кого не раздражалась». «Чувствовала, что умирает, и не боялась смерти». Еще в июле она подготовила письмо с надписью на конверте: «После моей смерти». «Очевидно, замыкается круг моей жизни, — говорилось в нем, — я постепенно умираю, и мне хотелось сказать всем, с кем я жила и раньше, и последнее время, — прощайте и простите меня…» За два дня до смерти Софья Андреевна позвала к себе дочерей — попрощаться: «Мне хотелось бы сказать вам, прежде чем я умру, что я очень виновата перед вашим отцом. Может

быть, он и умер бы не так быстро, если бы я его не мучила. Я горько об этом раскаиваюсь. И еще хочу вам сказать, что я никогда не переставала любить его и всегда была ему верной женой».

Софья Андреевна умерла ранним утром 4 ноября. Колебались, где хоронить. Раньше она просила похоронить ее рядом с мужем, но незадолго до болезни обмолвилась — «если нельзя, то в Кочаках, рядом с моими детьми». Близкие понимали, что имя отца принадлежит теперь больше миру, чем семье, и Софью Андреевну похоронили на Кочаковском кладбище.

После смерти Льва Николаевича она успела сделать удивительно много для сохранения родовой усадьбы Волконских-Толстых. Казалось, совершила невозможное, оставив потомкам слепок с ушедшего писательского быта, остановив в Ясной Поляне время. От ее наследников, продолжателей традиций, требовалось не так уж много: «жить в доме», чтоб «не рухнул» он, да периодически снимать паутину времени с божественного слепка. Но, кажется, наступило совершенно иное время для Ясной Поляны — время музейного бытия.

От Софьи Андреевны эстафета по сбережению уникальной усадьбы перешла к ее младшей дочери — Александре Толстой. В общей сложности около двадцати лет, вопреки обстоятельствам, они самоотверженно берегли священный мир Толстого. Прежде всего им, матери и дочери, потомки обязаны физическим сохранением великой святыни и созданием на благословенной земле музея великого писателя.

Лев Николаевич и Софья Андреевна не зря нарекли младшую дочь Александрой (защитницей). Судьба, споры с которой бессмысленны, в своем выборе не ошиблась. Александра оказалась истинной защитницей отцовской «колыбели». Путь превращения толстовской усадьбы в музей-заповедник был для нее нелегким и тернистым. Ясная Поляна напоминала тогда дитя с семью няньками. Так, само имение принадлежало одной няньке — Наркомзему, а Большой дом — другой, Нар- компросу. Администрация имения размещалась во флигеле Кузминских, а руководство дома — в самой мемориальной постройке. Взаимоотношения между ни

ми напоминали что-то вроде дружбы правды. Ясная Поляна была похожа в те годы на лоскутное одеяло, которое каждый тянул на себя. Неразбериха была невообразимой. Прохудилась, к примеру, крыша мемориального дома, и его представитель вынужден был просить управляющего имением о помощи, а гот в ответ — это, мол, не моя компетенция: крыша ведь принадлежит Наркомпросу, а я — от Наркомзема. У меня на ее ремонт денег нет… Дом писателя находился в положении пасынка в собственной усадьбе. Таких противоречий было немало, и они все время создавали ощущение зыбкости и неустойчивости.

После смерти вдовы писателя накал страстей, столкновение интересов достигли своей кульминации. Дочерей Толстого возмущало многое: и половинчатость мер по реорганизации усадьбы, и превращение имения в совхоз, и самоуправство Сергеенко с Оболенским. В этой ситуации необходимо было предпринять самые решительные шаги. План дочерей по спасению усадьбы был весьма прост и заключался в прекращении разрушительной деятельности совхоза, его полной ликвидации и передаче всех дел по управлению имением Наркомпросу.

Нам не дано докопаться до всех тонкостей и всех коллизий той грандиозной драмы идей, под знаком которой прошло все первое десятилетие музея, как не дано сполна насладиться гомеровским гекзаметром. Ключи утеряны. Тем не менее попытаемся по уцелевшим крупицам воссоздать объективную картину первых лет музейной жизни Ясной Поляны. Для сохранения толстовской усадьбы нужны были бесстрашие, воля, энергия. Кажется, всем этим сполна обладала младшая дочь писателя. Здесь находились корни ее бытия, и они крепко держали ее, несмотря ни на какие парадоксы сложного времени. Смысл своего пребывания на этой земле Александра Львовна видела в поддержании духовного огня, в реализации идеи «живого» музея, а не в создании аморфной, безжизненной стилизации. Будущее Ясной Поляны виделось ей в бережном сохранении прошлого.

Между тем неустойчивость яснополянского сущест

вования принимала ярко выраженный характер. Противоречия между различными структурами сильно обострились.

Энергичная и прямая натура Александры Львовны Толстой не могла не протестовать против всего этого. Что-то надо было делать. А делать было крайне трудно, если учесть, что усадьба подчинялась Наркомзему, далекому от интересов культуры.

И все же в ноябре 1919 года она пробилась к Луначарскому. В результате этой встречи дом уже как музей был выделен из хозяйственной территории усадьбы, а сама Александра Львовна получила соответствующий мандат, который гласил: «Настоящим удостоверяется, что комиссаром-хранителем "Ясной Поляны", всего заключающегося там культурно-ценного наследия Толстого назначается А. Л. Толстая…»

Начало 1921 года Александра Львовна посвятила тому, чтобы добиться передачи усадьбы из Наркомзема в Наркомпрос. После ряда консультаций в музейном отделе, переименованном теперь в Главмузей, не без ее помощи к 10 марта для Наркомзема было подготовлено письмо, в котором говорилось: «О необходимости сохранения исторического облика знаменитой усадьбы… представляется совершенно необходимым объединение общего управления всей усадьбой в руках компетентного органа, каким и является Наркомпрос». После этого начались всяческие бюрократические согласования с аппаратом ВЦИК, куда оно было переправлено.

Через месяц Калинин наложил на это письмо резолюцию: «срочно рассмотреть» этот вопрос. Вскоре необходимая документация по Ясной Поляне была собрана. 25 апреля состоялось заседание Президиума ВЦИК, на котором было решено объявить Ясную Поляну национальной собственностью РСФСР и передать усадьбу в ведение Наркомпроса, а также «предложить Нар- компросу совместно с Наркомземом и Тульским губисполкомом представить на утверждение Президиума ВЦИК проект положения о сохранении Ясной Поляны как исторического памятника». Тревога за будущее Ясной Поляны заставила Александру Львовну

обратиться к Калинину, и тот благосклонно ответил: «Подавайте проект, я поддержу».

Александра Львовна совместно с сотрудниками Глав- музея разработала проект положения по яснополянской усадьбе. В течение мая было сделано несколько вариантов декрета. Ряд документов свидетельствует о жарких спорах относительно того или иного пункта. Но главным камнем преткновения был вопрос сопод- чиненности и взаимоотношений между трудовой коммуной и собственно музейной организацией. «Самым лучшим способом увековечивания памяти Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, — отмечалось в одном из постановлений комиссии, — является организация общины из людей, которые в своей личной жизни проводят идеи Толстого, т. е. они мыслят, живут и работают так, как это проповедовал Толстой. Этой общине с выборным управлением должны быть переданы для пользования усадьба, сад, парк. Дом, где жил Л. Н. Толстой, должен остаться музеем… Таким образом, в Ясной Поляне будет два музея: музей — живая община и музей-дом; кроме того… должен быть построен гостеприимный дом для почитателей Л. Н. Толстого и ученых всего мира». Несомненно, идея эта была утопичной. Александре Львовне удалось отвести идею организации трудовой коммуны на второй план. Первостепенное же значение приобрела идея создания музея-заповедника.

Кажется, близок был конец «войны» с совхозом. Оболенский организовал коллективный донос на свою кузину. Но все это уже не имело силы.

Десятого июня Александру Львовну вызвали на заседание Президиума ВЦИК. Трамваи тогда в Москве не ходили, и она поехала в Кремль на велосипеде, прихватив с собой портфель с нужными бумагами. «Дело о Ясной Поляне… шло четырнадцатым… Все решается с молниеносной быстротой, на каждое дело тратится не более трех-четырех минут. Проект декрета излагается сжато и толково». Все разыгрывается как по нотам: приводятся основные пункты декрета, утверждаются членами президиума, Александра Львовна назначается хранительницей Ясной Поляны. «Наступила новая эра», — заключила она. Проект, разработанный младшей доче

рью писателя, оказался настолько жизненным, что почти без изменений лег в основу декрета ВЦИК

Официозная история о том, как создавался декрет, оказалась слишком выхолощенной и впоследствии превратилась в один из вульгарно-социологических мифов. В ней не нашлось места ни противоречивым коллизиям вокруг усадьбы, ни усилиям младшей дочери Толстого, ни самой атмосфере тех далеких парадоксальных лет. Миф всегда тотален. Легенда о создании музея была предельно проста и, казалось, заучена раз и навсегда. Из поколения в поколение ее твердили наизусть, иногда, правда, расцвечивая новыми фантомами. Иные, продираясь сквозь мифы, пытались расширить пространство реальной истории. Но что бы при этом ни открывалось, говорить можно было лишь в пределах легенды. Вспомним схему, сформировавшуюся в недрах яснополянской, «музейной» историографии: после смерти Толстого и обращения вдовы писателя к монарху реакционное царское правительство отказалось взять усадьбу в государственную собственность. Имению грозила неминуемая гибель, но в 1917-м пришло спасение, а в 1921-м, с появлением знаменитого декрета, окончательно все уладилось. Материалы, связанные с Александрой Львовной, хранимые когда-то за семью печатями, «расчищают» эту легенду и демифологизируют историю рождения музея.