|
||||
|
|
Часть вторая Изгнание
– Плодоразрушающая, Евгений Иванович? Открывать набор? – Да, Людмила Николаевна. Надеюсь, инструменты не заржавели. Звоните анестезиологу, пусть бригада спускается. Я выйду в приёмное. Вы подходите через пару минут. – Ответственный дежурный врач, заведующий обсервационным отделением Евгений Иванович Иванов встал и отправился к дверям родильного зала. – Жень, тебе кофе на крылечко вынести? – спросила вдогонку старшая акушерка смены, она же – главная акушерка отделения обсервации. Какая, к чертям собачьим, субординация ближе к пяти, под утро, когда вам привозят запущенное поперечное положение с выпадением ручки?! – Выноси. – С коньяком? – Да, немного. В приемном покое светил неяркий свет. Испуганная новенькая акушерка сидела за столом. На стуле напротив неё молодой мужчина судорожно всхлипывал, уткнув лицо в сжатые кулаки. – Вы муж Маргариты Вересовой? – нарочито жёстким официальным тоном уточнил вошедший Евгений Иванович. Собственно, больше тут никого и не было, но мужика надо было привести в себя. – Я ответственный дежурный врач. – Да! – Парень подскочил. – Я – ответственный дежурный врач. Евгений Иванович Иванов. Ответственный – значит принимающий ответственные решения. Курите? – чуть мягче спросил Женя. – Да. А можно? – Трясущимися руками тот достал из кармана пачку сигарет. – Можно. Пойдёмте на крыльцо. Я тоже курю, хотя это и вредно. – Доктор, что с ней? – Вас как зовут? – Алексей. Что с ней?! – С ней, Алексей, роды. И роды эти были на дому, что бы она и вы тут ни лепетали персоналу о том, что только-только вот так сразу получилось. У вашей жены нет обменной карты, и ни в женской консультации, ни у какого-либо другого врача она не наблюдалась во время беременности. – Мы ходили на курсы… Евгений Иванович прервал его жестом: – В мою задачу никоим образом не входит чтение лекций взрослому, успешному и интеллигентному, судя по одежде, зажигалке, марке обуви, сигарет и автомобиля, мужчине. В мою задачу входит спасение жизни, а по возможности, и репродуктивного здоровья вашей жены, Маргариты Вересовой. – А ребёнок? – Алексей Вересов судорожно затянулся. Речь, тон и, главное, спокойная уверенность врача структурировали ментальные процессы, но тот хаос, что вихрем сметал сейчас его душу, унять было сложно. – Ребёнок… плод мёртв. И, судя по всему, уже давно. Воды, с правдивых наконец-то слов вашей жены, – извините, я вынужден был на неё некоторым образом надавить, сказав, что с ней будет, если она не перестанет врать, – отошли уже тридцать часов назад. – Боже! Мы так хотели этого ребёнка! Она два года ходила по врачам, лечилась. Потом, наконец, забеременела, и у неё снесло крышу. Я был против, верите? Я был против!!! Но она напрочь рассудка лишилась. Какие-то подружки затащили её в эту секту. Возлюби ребёнка своего, помолись Вселенской Матери. Она являлась оттуда такая спокойная, что я подумал: «Ладно! Чем бы дитя ни тешилось…» – Он снова начал всхлипывать. – А потом началось. Рожая в больнице, прерываешь какую-то там связь, не говоря уже о том, что дома нет инфекции. Они были так убедительны, так ласковы, так… харизматичны, что даже я проникся. – Да, мозги они промывать умеют. Но вам это непростительнее, чем Маргарите. Вы-то не беременный были. Так что от меня индульгенций не ждите. У меня просто нет нотариально заверенного права их продавать. – Боже, что я наделал?!! – Бог вам не ответит. Алексей! Возьмите себя в руки. Не буду же я взрослого мужчину хлестать по щекам. Этого ребёнка уже не будет. И я должен получить ваше разрешение на проведение плодоразрушающей операции. Ваша жена не совсем адекватна. Для освидетельствования прямо сейчас я ей психиатра не найду. А чем быстрее всё будет закончено, тем больше шансов на удачный исход. Я, конечно, заручусь и её подписью, но нужна ещё и ваша, как самого близкого родственника, для гарантии. Простите, но я вынужден максимально обезопасить себя, коллег и администрацию. Потому что с лечебными и особенно родовспомогательными учреждениями в последнее время судятся куда чаще и охотнее, чем со всякими сектантами, аферистами и прочими «духовными» людьми. Де-юре аспекты – неотъемлемая земная часть моей работы. – Да. Перед уходом эта тварь сказала, что если обратимся в суд, то пойдём, как соучастники, а не пострадавшие. – Оставьте подробности для юриста. И кстати, действительно было бы хорошо к нему обратиться. Вам это уже не поможет, в данной конкретной ситуации, но других легковерных может оградить от беды. Мы, врачи, бессильны что-либо сделать. Сосредоточьтесь, Алексей. Позже, если захотите, мы поговорим. А сейчас мне нужна от вас подписанная бумага об информированном согласии на плодоразрушающую, – он намеренно акцентировал, – операцию. – Да-да, конечно. Я всё подпишу. А ей не будет больно? – Больнее, чем было, ей уже не будет никогда. – А почему плодо… Боже, как это ужасно звучит. Что это такое вообще? А нельзя её разрезать и вынуть его, ребёнка? Может, он ещё жив. Вдруг вы ошиблись? – К моему огромному сожалению, Алексей, мы не ошиблись. Плод мёртв. Этот очевидный для стетоскопа факт подтверждён целым рядом инструментальных, аппаратных и лабораторных исследований. Все они запротоколированы в истории родов. Извлечь его путем операции кесарева сечения невозможно. Вернее возможно, но тогда уже с удалением матки. Безводный период в тридцать часов означает инфицирование и риск акушерского сепсиса. Особенно при проникновении инфекции в брюшную полость. Этого при полостной операции не избежать, даже если идти внебрюшинным доступом, что в такой ситуации крайне сложно и ненадёжно. Матку в этом случае придётся удалить. А если я правильно понял, то беременность и роды у вашей жены первые и детей нет. Акушерский же сепсис означает, кроме всего прочего, ДВС[92] – синдром. Внутрисосудистое свёртывание крови с массовым образованием тромбов, которые проникают в мозг, в сердечные камеры, в паренхиматозные внутренние органы – в печень, в селезёнку, в почки. Что с высочайшей долей вероятности означает неизбежную смерть. В настоящий момент ваша жена начинает, говоря грубо и наглядно, гнить заживо. Пока заживо. Потому что внутри неё труп. И труп этот уже начал разлагаться. И никакие жертвоприношения никаким богам не изменят этого обстоятельства. Только наши руки. Считайте, что боги для того и создали наши руки, чтобы вас спасать. «Я посылал за тобой три лодки…» Старый анекдот. Да… – пробурчал последние слова себе под нос Женька. – Извините. Промедление превратит в труп и вашу, пока ещё живую, жену. Плодоразрушающая операция – это ряд манипуляций с целью расчленения мёртвого тела, потому что извлечь его целиком из вашей жены не представляется возможным. Не по частям – только с маткой. Я достаточно ясно излагаю, простите за жестокость? Я хочу, чтобы до вас дошло – если мы срочно не выполним то, что должны, – ваша жена умрёт. А мы не выполним это без вашего информированного добровольного согласия. И я, в отличие от «друзей», что помогли вашей жене, Маргарите Вересовой, прийти в такое состояние, не могу, задув свечи, собрать вещи и уйти в никуда. – Да, доктор. Хорошо. Что надо подписывать? А это страшно? Вот это вот… плодо… разрушающая. – Разве что для врача, Алексей. – И уж точно не страшнее глупости! Эх, не на ту пяту ярлык первого греха повесили! – На пороге появилась Люда с двумя чашками кофе в руках, намеренно громко захлопнув дверь в приём ногой. – Людмила Николаевна! – укоризненно посмотрел на неё Женька. – Алексей, зайдите в приёмное, акушерка покажет вам, что и где подписать. И возьмите себя в руки. Вы мне нужны действующим мужчиной, а не хнычущей размазнёй. После операции мы вам вынесем список необходимых лекарств, так что, пожалуйста, спиртным себя тоже раньше времени не оглушайте. – А что мне сейчас делать? Я же с ума сойду! – Молитесь, если умеете. «Отче наш» знаете? – И бог услышит и поможет? – горько усмехнулся Алексей. – Зачем Ему молиться, если Он допустил такое? – Он ничего такого не допускал, и со слухом у Него всё отлично, поверьте. Молитва нужна вам. Это всего лишь определённый ритм, что изгонит вашу теперешнюю бесноватость и нормализует токи крови и прочих жидкостей организма. Кто-то танцует, а кто-то жуёт пейот. Молитва – не самая худшая разновидность душевного фитнеса. Особенно когда надо не разогнаться, а напротив, притормозить. Остановиться. Убить демона. В него очень сложно попасть, хаотично передвигаясь и рассыпая в пространство трассирующие на малейший шорох и сполохи огня. Надо сосредоточиться. Не знаете молитв, читайте стихи. Считайте спички, наконец. Вересов вряд ли слышал слова, которые говорил ему этот широкоплечий в зелёном, как его там? Иванов. Разве запомнишь такую фамилию надолго? Это не фамилия, это – анекдот. Он не слышал, хотя и слушал. И удивительным образом успокоился. – Где, вы сказали, надо подписать? Врач показал рукой на дверь приёмного покоя. Парень решительно потянул её на себя и скрылся за порогом. – Зильберман не прошёл для тебя даром, ни в каких смыслах, – уважительно сказала Людка. – Он ни для кого из тех, кто хоть на мгновение соприкоснулся с ним в этой временно изгнанной из Рая жизни, не прошёл даром. А в моём случае, ещё и синхронно лёг на природные склонности, не будем именовать их громким словом «предназначение». Это ведь не тётка Анна, а он, Пётр, отвёл меня за руку в приёмную комиссию медицинского института, чтобы я не блуждал вечно, словно странник в непролазных словесных чащах. Отвёл в тот самый момент, когда наложил на мою буйную голову ложки акушерских щипцов, замкнул замок и стал совершать тракции. Пётр Александрович был профессионалом из божественной команды «Альфа» – архангелом. А мы кто? Никто из нас не может сказать, что он не знает Бога. «Познай самого себя», вот ведь… Хорош свистеть и курить, пошли работать. – Всё равно, убивала бы таких, как эти, на дому, в стогу, в канаве рожающие идиотки! Зла не хватает! – Людка, ну уж ты-то! Мне самому хочется дать этому мужику под дых, а потом ещё поплясать на бездыханном теле и увешать все фонари вокруг роддома трупами собственноручно удавленных «духовных акушерок». Я столько сил потратил на… эманацию собственной дикости, что я тебя прошу, не воскрешай моих демонов из бессмертного небытия. «Заплаты глаз, души изъян на всех предметах. И дьявол ненавистью пьян перед рассветом»[93], – как я когда-то написал для моей обожаемой жены, когда она очередной раз, пылая, возжелала крови. Кровь кровью не смывается. Кровь смывается иными растворами. Дезинфицирующими. И заляпавшиеся должны просто отмыться. Запятнавшиеся – покаяться. Мы, Людмила Николаевна, честно выполняем свою работу. В любое время. Даже в самое тонкое, то, что «ближе к пяти под утро». Мы – ассенизаторы, сторожа, наблюдатели, группа поддержки. Но не судьи и не палачи. – Да. Согласна. – Люда грустно вздохнула. С минуту они молча курили. – Женька, ты ведь никогда не делал плодоразрушающих? – Не делал. Один раз видел, как Петя делал. Причём именно декапитацию.[94] И он мне дал выполнить самый психологически сложный этап. Технически это не так уж и трудно. А хирургического опыта у меня достаточно. – Ага, психологически несложная для роботов операция. – Это просто утилизация останков, Людмила Николаевна. – Ты сейчас меня или себя уговариваешь, Евгений Иванович? – Я констатирую факт. Ладно, пошли. – Елена Николаевна с ума не сойдёт? – Я ей не звонил. Что она сделает? Она на конгрессе FIGO[95] в Южной Америке. Ну, покричит через океан в сотовое пространство. Да и не хочу я лишний раз её тревожить. Она и так баба нервная, и ей сейчас ох как непросто и без всего этого. Когда начмед вернётся, я надеюсь, эта Вересова уже выпишется. Ментов вызвали? – Вызвали, Жень, как ты и просил. Только я не пойму зачем? – Затем. На синюю морду фасона «упала с лестницы» принято вызывать, а на такое – нет? – Да они приедут и все нервы нам вымотают. Тебе в первую очередь. – Ничего. У меня нервы крепче стальных канатов. Если что – принесу извинения в лучшем виде. Менты – тоже люди. Ласку любят. Чем большим количеством бумаг мы запасёмся, тем надёжнее защищён наш зад. Придёт в себя эта Маргарита, да и подаст на нас в суд, мол, живого ребёнка на куски искромсали. А у нас, кроме историй родов и перинаталки, протокол милицейский: «Поступила тогда-то потому-то». Вызови дежурного врача и бутылку коньяка получше у меня в кабинете разыщи в шкафу. – Да они любой бутылкой не побрезгуют. – Сказал, возьми получше. Не обеднею. Всё, пошли. Дежурному объясни, что, если милиция приедет, а я ещё в родзале буду, пусть предложит им кофе-чай и мужика этого, Алексея Вересова, нежно опросить в ординаторской. Не допросить, а опросить. Пусть его переоденут. Менты пусть так идут, подотрём после. Люда, интерны вменяемые на дежурстве есть? – Есть какие-то, откуда я знаю, вменяемые они или нет? – Парни? – Есть двое. – Пусть их позовут. Такое они вряд ли где-то увидят. А поскольку «домашние роды» и прочая на всю голову «духовность» становится всё моднее, то, боюсь, им придётся овладеть навыком этой операции. Как мне в такие моменты не хватает Зильбермана! Да и вообще мне его очень не хватает. Мы привыкли к тому, что придёт могущественный Пётр Александрович, и всё разрешится по мановению его рук и вибрациями его души. – Нам всем его не хватает, Евгений Иванович. Но тебя он выучил этому великому искусству. – Да я, как акушер, мизинца его не стою. – Не этому. Не акушерству. Хотя и ему тоже. Он научил тебя спокойно решать проблемы. – Ситуации… – Что? – Выходить из ситуации, а не решать проблемы. Смешно. Принимаешь это всё в себя и понимаешь – поздняк метаться. Надо успокоиться. И успокоить. Звать-то больше некого. Ни срочно в родзал, ни о вечном поговорить. Ты один в поле, Аника-воин. Ладно, Людка. Пошли уже мыться. Евгений Иванович тщательно намылил руки, смыл, ещё раз намылил, ладным, изящным кошачьим движением расправил на плечах хирургический халат, поданный санитаркой, надел перчатки: – Табурет! И рахмановка, и табурет были уже совсем другими. Функциональными, модерновыми. Выбитыми Ситниковой из каких-то фондов, грантов и просто благодарных толстосумов. – Интерны, становитесь справа, только свет не загораживайте и в обморок падайте куда подальше. – Да мы, Евгений Иванович, всё время учебы в институте работали! – Был тут у нас такой. Тоже работал. А наложение акушерских щипцов воочию увидал – и сполз по стеночке, прикрыв глазоньки. – Женька хмыкнул в маску. Интерны осуждающе зафыркали, мол, они-то уж не кисейные барышни. – Не кисейные? Шёлковые барышни? Ну что, Сергей Алексеевич? – Он поднял глаза на анестезиолога. – Можно работать, Евгений Иванович. – Спасибо, Серёжа. Ну, доктора, что я сейчас должен сделать? – Плодоразрушающую операцию? – неуверенно промямлил один из интернов спустя мхатовскую паузу, во время которой Евгений Иванович произвёл ещё одно внутреннее акушерское исследование, перебросился парой негромких слов со старшей смены, стоявшей рядом в хирургическом халате, маске и стерильных перчатках, и, обработав наружные половые органы и влагалище дезраствором, ввёл зеркала. – Что это? – спросил он, показав им какую-то белёсую кожаную плеть. Интерны сделали сосредоточенные лица, заглянули и ни черта, признаться, не поняли. – Ручка плода. Запущенное поперечное положение, господа, с выпадением ручки. Результат работы «духовных акушеров» не то из «Люльки», не то из «Ляльки», даже знать не хочу. Вам бы не мешало выучить, что следует делать в таких ситуациях. – Так! Отошли подальше! – безапелляционно прикрикнула на них Людмила Николаевна. Не из-за санэпидрежима и не потому, что они загораживали свет. А потому, что они не знали! НЕ ЗНАЛИ!!! Не знали даже теоретического алгоритма. – Евгений Иванович, когда был интерном, наизусть учебники и руководства излагал! – гордо сказала она. – Ладно вам, Людмила Николаевна. Моей заслуги в этом нет. Ребята будут читать, куда они денутся. Если хотят этим заниматься. Просто смотрите пока и слушайте. Я буду рассказывать. Чтобы выполнить плодоразрушающую операцию декапитации, должны быть соблюдены следующие условия. Первое: полное или почти полное раскрытие маточного зева, и тут оно есть. Второе: отсутствие плодного пузыря – тридцать часов безводному периоду, так что пузыря нет, оболочки разведены, а вот риск инфицирования есть, поэтому на полостную операцию не идём, чтобы сохранить матку, а органосохраняющая в подобных случаях невозможна. Третье: достижимость шеи плода для исследующей руки – сейчас узнаем. – Он извлёк зеркала и ввёл во влагалище сначала два пальца левой руки. – Я левша, – пояснил для интернов, – но в акушерстве априори не существует левшей и правшей – задержавшиеся и успешные становятся амбидекстрами, только если ситуация позволяет – действуй той, что удобна. Четвёртое: отсутствие абсолютного сужения таза, при котором плод невозможно извлечь и после декапитации, – тут такого не наблюдается, нормальный женский таз без всяких сужений и костных экзостозов. Людмила Николаевна захватила выпавшую из влагалища ручку мёртвого плода и оттянула её к низу. В это же время Евгений Иванович ввёл всю руку в родовые пути. – Шея плода достижима. Теперь мы должны ввести и разместить декапитационный крючок Брауна.[96] Выполнить собственно декапитацию и, наконец, извлечь расчленённый плод. Один из интернов вдруг сказал: – Что-то тут жарко… – и стремительно выбежал из родзала в коридор, даже не закрыв за собой двери. Послышались характерные для регургитации[97] желудочного содержимого звуки. Санитарка, презрительно крикнув ему вдогонку: «Холодной водой умойся и не жри в следующий раз перед дежурством!» – тихо прикрыла двери. Происходящее после было оставшемуся зрителю непонятно. Хотя Евгений Иванович перечислил все этапы операции: – Сначала надо вывихнуть шейные позвонки, затем рассечь мягкие ткани, после чего – извлечь туловище, а после – захватить и удалить головку. Вторая акушерка подала Евгению Ивановичу длинный, устрашающего вида крючок – видимо, тот самый, Брауна, и он ввёл его туда же, вслед за рукой. – По руке, интерн, вводим, по руке. Тактильная чувствительность в акушерстве, да и в медицине вообще, одна из самых важных. Акушер видит не глазами. Акушер «видит» руками. Старшая акушерка, отпустив ручку плода, зачем-то схватила в горсть – как показалось неопытному парню – низ живота женщины,[98] а руки хирурга, плавно и неспешно покружив, извлекли из лона женщины ощутимый неприятный хруст. После чего доктор подтянул к себе нечто, похожее на мацерированную, как после долгого пребывания в воде схватиться за шершавую поверхность, кожу и стал это валикообразное нечто рассекать длинными ножницами с закруглёнными краями. Спустя пару минут ножницы и крючок вернулись на инструментальный столик. Ассистирующая акушерка пошевелилась. – Люда, я сам. Фиксируй, пожалуйста, головку пока ещё. – Евгений Иванович, потягивая за ручку, извлёк из родовых путей женщины… обезглавленное младенческое тело – тот самый мацерированный валик с неуместно-трогательными отёчно-белесоватыми ручками и ножками. Как заведующий обсервационным отделением извлекал двузубыми щипцами отделённую от тела головку, оставшийся в родзале интерн уже не видел. Он обмяк и грузно сполз под стеночку в спасительный обморок. – И ты знаешь, Жень, я могу его понять! – вздохнув, сказал анестезиолог. – У меня у самого тут ЧСС[99] участилось, а АД[100] упало. – Главное, чтобы у пациентки было нормальное. Люда, я сейчас ручное[101] сделаю, а ты родовые пути после осмотришь, хорошо? – Хорошо, Евгений Иванович. – Сергей Алексеевич, друг мой, не жадитесь на наркоз. С вами достойно рассчитаются, да и с меня бонус – лучшая водка в этом паскуднейшем из миров – контрабандный «Аквавит». Осмотр, ушивание шейки пусть тоже в полной отключке. Выводите, когда уже всё будет закончено. Всё, до последнего стежка, катетеризации и обработки. Это, – он кивнул в лоток, – на гистологию, естественно. Наташа, с грамотно написанной, со всеми анамнестическими деталями для патанатома, а не сикось-накось, как обычно, сопроводиловкой, – обратился он ко второй акушерке. Некоторое время он сосредоточенно изучал истерзанные ткани изнутри. Извлёк послед. Осмотрел. – Хороший малыш был. Жаль. Теперь никак не назовёшь. Что там эти апологеты «естественных» родов говорят? Мать не хотела, не любила, потому и умер? С чего они решили, что знают хоть что-нибудь о промысле Божьем. Был бы тут Зильберман, он бы обязательно сказал что-нибудь вроде «Бог с тобой, когда ты – с Ним»,[102] и всем бы стало спокойно, и все бы поняли… вспомнили, что смерти нет, а только вечная жизнь. А теперь его самого нет. И у меня такое чувство, что я расчленил сам себя. А ведь «чувство» – неправильное слово. Правильное слово – «знание». Всего десять лет назад я стоял по правую руку от Петра Александровича в этом самом родзале и думал: «Это не может быть правдой. Нельзя рождаться несколько раз в сутки. Нельзя умирать при каждой удобной возможности. Нельзя шутить на краю бездны и рассказывать анекдоты, падая в пропасть…» И что я могу к этому добавить спустя вечность? Что я теперь ещё извлекаю младенческие трупы по кускам из живых женских тел? Он поднялся, с ожесточённым треском сорвал перчатки и швырнул их в таз, стоявший на полу. Людмила Николаевна ногой отодвинула табурет и встала на его место. – Матка сократилась? – обратился он к ней после того, как санитарка помогла ему снять халат. – Сократилась. – Не кровит? – Не кровит. – Гемодинамика, Сергей Алексеевич? – Стабильная. Вместо сердца пламенный мотор. Артериальное давление в норме. – Вот и всё, что я могу к этому добавить, проведя под этими сводами десятилетие. Ну, кроме того, что слово «своды»[103] вызывает у меня теперь не небесные, не архитектурные, не литературные, а исключительно женские анатомические ассоциации. Нет во мне того прямого ощущения непрерывного потока, что было в моём учителе. Нет во мне Машкиного дара предвидения. Баба жива, и то хлеб. Будем надеяться, что всё хорошо закончится. Антибиотики ввели? – Лошадиную дозу, Евгений Иванович, – заверил его анестезиолог. – Антикоагулянты? – Жень, обижаешь. – Плазму прокапайте сразу. Дежурный заказал. Лаборантку вызовите cito,[104] пусть тут, при вас, Сергей Алексеевич, кровь по стеклу палочкой размазывает. А начнёт возмущаться – сразу ко мне на аудиенцию направляйте. Я ей вставлю. Гонор на его законное место – у параши. И в интенсивную Маргариту эту, а не на этаж, надеюсь, поняли? – Всё, Жень, вали пока отсюда. Покури, выпей грамм пятьдесят. А то ты мне Бойцова напоминаешь. Я закончу и направление на гистологию сама напишу. Не волнуйтесь, Евгений Иванович. – Спасибо, Люда. Всем спасибо. Эй, интерн, очухался? Иди, подыши воздухом. Чуть позже напишем историю родов, протокол операции и распишем положенную антибактериальную, инфузионную и прочую терапию. В дверь родзала просунула голову акушерка из приёмного: – Евгений Иванович, там милиция приехала, вас просят. – Сейчас приду. Слушай, Людка, Серый, вы меня извините… Десять лет, а как вчера, да? – Он устало улыбнулся. – О да, античный бог с русской фамилией Иванов и татарской харей, что пришёл, увидел и это самое, саму Машку Полякову! И все обалдели! А потом вообще всех сделал. Пока, на короткой дистанции, – заржал необидчивый Потапов. – Идиоты! – беззлобно сказала Людмила Николаевна Лось. – Ну что там? – На девять[105] небольшой разрыв шейки. А потом шёлковой штопкой займусь. Эти ваши невменяемые Зильбермановские разрезы в обе стороны… – Людка, хочешь, сам ушью, а? – Иди уже отсюда, поворчать нельзя! – Евгений Иванович, а зачем вы так эпизиотомию делаете? – вдруг спросил окончательно пришедший в себя интерн. – Чтобы целее было. – Так же наоборот – рана больше. – Вся наша жизнь наоборот, дорогой врач-интерн. Жизнь – парадоксальная штука. Хочешь, чтобы было целее? Режь наотмашь. Хочешь быть здоровым? Каждый день ощущай мышечную боль. Хочешь любить? Проникнись равнодушием. Хочешь жить? Прими смерть. Хочешь что-то приобрести? Потеряй всё. – А можно мне ушить разрыв шейки матки? – спросил интерн, решивший, что Иванов не от мира сего. – Ты для этого пока недостаточно целостен. Просто смотри. Собирай детали и учись видеть во тьме. * * *Небольшой разрыв в десять лет ничтожно мал для истории человечества, но достаточно весом для истории отдельного человека. Конечно, когда ещё не начались времена, что никогда не закончатся, люди пребывали в своей земной ипостаси чуть дольше, чем сейчас. Адам прожил девятьсот тридцать лет, не дотянув какой-то смешной семидесятник до почётного «миллениума». Родил сына Сифа на сто тридцатом году своей жизни. Сиф жил восемьсот семь лет и стал отцом раньше – всего-то в возрасте ста пяти лет. Сын Сифа и внук Адама Енос прожил восемьсот пятнадцать лет, познав радость отцовства в вовсе смешном возрасте – какие-то мальчишеские девяносто. Каинан, переплюнувший своего отца в сроке земной жизни на двадцать пять лет, родил Малелеила и вовсе в семидесятник. Иаред, Енох, Мафусал и Ламех тоже на продолжительность жизни не жаловались и детей клепали в несолидном возрасте. Потом родился Ной и, то ли осмотрительно предохранялся, то ли сил не оставалось после возделывания земли, проклятой Господом, на всякие глупости, но отцом он стал, в отличие от легкомысленных родственников, в весьма солидном возрасте – пятьсот лет. Зато выдал на горa сразу и Сима, и Хама, и Иафета.[106] Представляете, как они все друг другу за столько лет, вернее сказать – столетий, надоели? А уж если учесть то обстоятельство, что и жило всё это семейство, рожавшее не только сыновей, но и дочерей, бок о бок, со всеми своими трудовыми буднями и бытовыми дрязгами… Волей-неволей начнёшь понимать истинные причины Вселенского Потопа. А Ною Боженька строительство Ковчега поручил, видимо, за трудолюбие и обдуманный подход к делу воспроизводства себе подобных. Но это уже совсем другая история, а люди сейчас столько не живут. Хорошо это или плохо? Не знаю. Знаю, что раньше жили – сколько заповедано. Теперь – сколько сможешь. Евгению Ивановичу Иванову к моменту описываемых событий было хорошо. Всё так же хорошо, как в тот вечер «с видом на субботу». Ему исполнилось всего тридцать четыре года. И у него была обожаемая красавица жена Маша Иванова, чудесная семилетняя дочь Анечка Иванова, отдельная трехкомнатная квартира в почти историческом центре города. За истекшие десять лет он успел стать врачом высшей квалификационной категории, защитить кандидатскую диссертацию на сложно выговариваемую тему по специальности «акушерство и гинекология» и утвердиться в должности заведующего обсервационным отделением родильного дома. Жена его, Мария Сергеевна, некоторое время назад ушла из клинической медицины – ей там стало слишком. Слишком много всего. Она была так счастлива, что чужие жизни перестали быть ей интересны, даже в качестве ремесла. Недолго она работала в фармацевтической фирме, но кое-что ей там было ох как не по вкусу, не по характеру и не по убеждениям. Позже у неё обнаружились, вернее развились, иные таланты. Они не помешали ей стать руководителем отдела комплексных проектов в солидной фирме «Вестфалия», эксклюзивно торговавшей медицинским оборудованием от самых известных производителей по всему миру. Глава компании очень ценил Марию Сергеевну Иванову за медицинские «лейблы» – кандидатом медицинских наук она всё-таки стала, а также за умение уговорить любого покупателя, порой даже не раскрывая рта. Что делало её работу настолько коммерчески эффективной, что и зарплата, и бонусы со сделок регулярно росли. Маша стала ещё сногсшибательнее красива, что оказалось не так уж и бессмысленно во всё ещё преимущественно мужском мире бизнеса. Причём на уровне исключительно визуального воздействия. Как тут не согласиться с тем, что красивые люди действительно более успешные! Не зря же, в конце концов, их такими создали! Её пожизненное детское беспокойство никуда не ушло. Просто приняло более конструктивно упорядоченные формы. Поэтому в свободное от работы время она… писала. Её первый роман «Вестфалия», – ну как тут не вспомнить старика Вольтера,[107] – вышедший под псевдонимом «Евгений Иванов», имел весомый читательский (читай всё тот же «коммерческий») успех. Материал был её, иные мысли – Женькины, рукопись в издательство отнесла мама Лена, сначала поправив стилистические ошибки, орфографические огрехи, пунктуационные неполадки и «на автомате» переведя её на английский и французский, что чуть позже оказалось очень кстати. Некий E. Ivanov (ходили слухи, что на самом деле это женщина) в англоязычной и франкоговорящей ипостасях издавался куда тиражнее, чем на родине. Его язвительные, легко читаемые антиутопии вызывали восторг как «интеллектуальной», так и широкой публики. Первые были довольны «глубиной метафизического подхода», вторые тем, что «вроде и не детектив, а интересно». Главный инженер компании как-то раз даже привёз всем, в том числе Маше, в качестве сувениров из заграничной командировки по экземпляру «Westfalen» в карманном формате, мол, смотрите, какой казус, книга называется, как наша компания, а автор – однофамилец Марии Сергеевны. Говорят, на что-то там номинирован, но автор – таинственная личность, отказывается давать интервью и даже рукописи в издательство передаёт через посредников. Сотрудники долго спорили, что такого не может быть, а главбух сказал, что бухгалтерия издательства наверняка знает всё и, было бы у журналистов желание и настойчивость, можно выяснить, кто этот Иванов. Маша принимала самое активное участие в обсуждении таинственного однофамильца. Всё это её ужасно забавляло. Говоря по правде, не только мысли, но и сюжеты и целые абзацы текста были исключительно Женькины, но они так давно ничего не делили… Как можно что-то делить между собой и… собой? Женька же был настолько гениален, что совершенно утратил когда-то едва зародившийся интерес к типографскому воплощению своего словотворчества. Что должно остаться в потоке времени – останется. Например, известняковая ограда… …покрыта патиной из мхов. Потому Женя радовался, глядя на Машины забавы, гордился её успехами, как гордятся родители удачами честолюбивых детей, но сам предпочитал ремесло. Те, кому он помог и ещё поможет прийти в этот мир, родят новых, а те – новых, как Адам родил Сифа, Сиф – Еноса, Енос – Каинана, и ему было достаточно этой сопричастности потоку. И камни – смертны, что уж говорить о рукописях, книгах и манускриптах, что в большинстве своём не только легко воспламеняют, но и воспламеняются. Лишь люди бесконечны, пока Бог не распорядится иначе. Но тогда не станет и Его. При одной мысли о таких пространственно-временных категориях уши закладывает от якобы бессмысленности человеческой жизни, от её изначальной конечности. Но монолит здания складывается из отдельных кирпичей, как бесконечность человечества – из отдельных жизней. А отдельные жизни – из минут, часов, дней, годов, десятилетий… Наверное, стоит рассказать историю конкретного десятилетия Ивановых сначала. Чтобы привести человеческий вестибулярный аппарат в состояние анатомо-физиологической нормы простой смертной прозой. Итак… Вначале Женька проснулся и сотворил Машке кофе. Машка же спала, пуская счастливые слюни; и уже больше нигде не носилась неприкаянно над водою. И сказал Женька: «Машенька, просыпайся, деточка. Кофе уже готов». И стали они пить кофе. И увидела Машка, что кофе хорош; и не стала отделять его от сигареты. И потом они целый день сотворяли друг другу всякие приятности и нежности; в общем, вели себя, как два любящих кретина, и было им не просто хорошо, а прямо-таки замечательно. А после они поженились. Сначала, конечно, подали заявление в ЗАГС и пошли знакомиться с родителями. К Машиным родителям они попали лишь потому, что нужна была какая-то замшелая бумажка вроде свидетельства о рождении, по неосторожности оставленная в отчем доме. Маша Полякова не поддерживала отношений с мамой и папой не потому, что была нехорошей дочерью, а потому, что не любила тратить огромное количество усилий в никуда. Коэффициент полезного действия механизма, носящего название «выяснение отношений», стремится к нулю, хотя по сути своей вечен. Именно поэтому она съехала со своей «детской» жилплощади ещё в самом начале второго курса, – бездетная тётка отца, уйдя на заслуженный отдых, уехала «доживать» на родину, глубоко под Казань, и сделала Машке царский подарок – однокомнатную однушку на окраине, – и у родителей она почти не появлялась. Поздравить с днём рождения, забежать в канун Нового года. Вот, пожалуй, и всё. Если удавалось уйти без скандала – это была удача. С отцом она изредка перезванивалась, а вот с матерью… Вечно поджатые губы, непременные упрёки. Машина мама гарантированно была бы довольна дочерью только в том случае, если бы та не выросла вовсе, всю жизнь будучи трёхлетним обаятельным пупсом в кружавчиках – маминой живой говорящей куклой. Собственностью. Естественно, в этом мама не признавалась и самой себе, но от этого факт не менялся. Маша же не только росла, но и была слишком своенравна, слишком личностна, хотя до поры до времени это скрывала, принося положенные пятерки и занимаясь во всех положенных секциях, кружках и школах. Когда она после очередного скандала с матерью ушла из дому, та предрекла ей все ужасы падения в бездну пьянок, гулянок, брошенного вуза и окончания безалаберной жизни на панели. Несмотря на имеющие место – будем справедливы – пьянки и гулянки, институт Мария Полякова закончила с красным дипломом, да и с панелью как-то не сложилось. И она никак не могла понять, рада матушка или разочарована, что её пророчества не сбылись в полном объёме. Мужчин своих под крышу родительского дома она никогда не приводила. Зачем? Она и Женьку-то не хотела туда вести, но так уж вышло, что он был слишком мужчиной, чтобы отпустить её одну в неблагоприятную, судя по всему, среду. – Может, ты меня тут, внизу, подождёшь? Я быстренько раскопаю это свидетельство о рождении и вернусь. Ты даже соскучиться не успеешь. – Мы пойдём вместе. И не потому, что «это же твои родители». Мне, честно говоря, абсолютно наплевать, какие они, твои родители, «приличные» ли они люди или вокзальные бомжи, есть они у тебя или ты вообще сирота. Но ты трусишь при одной мысли, что нужно подняться в квартиру. Значит, тебе там неприятно. А туда, где тебе неприятно, ты без меня не пойдёшь. Лучше, конечно, вообще не ходить, но если уж надо, то мы пойдём вместе. Предчувствия Машу не обманули. Дверь открыла мать. В ответ на сдержанное Машино приветствие и Женькино улыбчивое: «Здравствуйте!» – она сквозь презрительно поджатые губы процедила, ткнув в его сторону остреньким подбородком: – Кто это? Удивительнейший феномен, известный наверняка не одной Маше Поляковой. Её мать, образованная и очень приветливая с совершенно посторонними людьми женщина, «приятная во всех отношениях», была удивительно нелюбезна с близкими. Что же касается Маши, стороннему наблюдателю могло показаться, что та её ненавидит. А между тем любила же. Но «странною любовью». Выяснять, что к чему и как, Маша уже более никогда не собиралась. Двери всегда открыты. Но лишь для тех, кто не будет заходить в грязных сапогах в уютный будуар твоей души, бряцая орудиями морально-нравственных пыток. – Я – будущий муж вашей дочери. – Женька решительно перебил открывшую было рот Машу. – Очень рад с вами познакомиться. – Муж, объелся груш. И давно вы того-этого… познакомились? – спросила мать, вложив в слова «того-этого» как можно больше сарказма и включив функцию «жестикуляция» для большей убедительности, чтобы никто не сомневался, что конкретно имеется в виду. – Да пару часов назад, – соврал под удивлённые взгляды Маши всё сразу понявший Женька. – А-а-а… Далее, пока мама, пытаясь упасть в обморок, изрыгала суровые бесстрастные обвинения вкупе со страстной, во всех смыслах, характеристикой в адрес его будущей жены, Женька выудил притаившегося в дебрях многокомнатной квартиры папу и с его помощью сам нашёл в каких-то коробках требуемый документ. На всё ушло минут пять. Как только искомое было найдено, он тут же решительно схватил Машу, отпускающую колкости в ответ на чудовищные обвинения родной матери, за шиворот, сказал всем: «Прощайте, родные!» – и, выскочив в подъезд, зашёлся в хохоте. Мария Сергеевна, еле успев перевести дух от быстрой смены обстоятельств, выпалила: – Ты самый прекрасный мужчина на свете! – Я знаю. – Вот нахал. Но это действительно было красиво. И практически безупречно эффективно! Мне бы она могла бумаженцию и не отдать. А то и вовсе порвать. Не драться же с родной матерью? – Ну, на этот случай всегда есть архивы. – Да я не только об этом. Один-единственный раз за всю свою жизнь я привела домой парня. Смешно, но это был даже не мой парень. Просто одногруппник проводил домой, потому что время было позднее, а я пригласила «зайти на минутку» из вежливости. На него набросились так, как будто он меня обрюхатил и бросил. Мальчик, по-моему, даже не понял, что к чему. Честно говоря, он был в шоке. Вместо: «Здравствуйте! Не хотите ли чаю?» – на него с порога начали орать. Самое милое, что сказали в мой адрес: «Проститутка!» Я тогда вообще ещё девственницей была. Хотя моя милейшая матушка полагает, что я занимаюсь этим самым лет с тринадцати. – Машка вздохнула. – Как противно. Я в этом доме всё время должна что-то доказывать. В доме, где близкие люди должны меня любить только по факту моего существования. Это грустно, но уже совершенно не важно. Но как вспомню лицо этого несчастного студента… – Охотно верю. Но я не боюсь насекомых. Мне противно, но не грустно. И уж точно ни одно из них не может привести меня в шоковое состояние. Хотя, не скрою, в первые минуты столь трепетного знакомства у меня было желание придушить твою мамашу. Но смысла в этом нет. Пусть живёт себе. Кроме того, «не убий» и всё такое. Хотя грешок гневливости за мной водится, дорогая супруга, должен заранее тебя предупредить. – «Заранее» было раньше. Теперь уже поздно. Огласите весь список ваших недостатков, Евгений Иванович! – О, у меня их так много, что я не осмеливаюсь вас так сразу пугать! Кроме того, что я подвержен припадкам гнева, я ещё и дьявольски хитёр, бесконечно ревнив и считаю вас, Мария Сергеевна, своей собственностью. И то, что вы с этой минуты полная и окончательная сирота, – лишь добавит шарма при распределении ролей. – Собственностью? Ролей?! Маньяк! И это замечательно. Быть собственностью – не вопрос. Вопрос в том, где найти хорошего собственника. Они шли по улице, держась за руки, как дети. Вернее, как взрослый и ребёнок. Человеческое летоисчисление, в том числе возрастное, порой так мало значит. Частенько встречаются шестидесятилетние мальчики на манер Машиного папы, что, не спросясь жены, лишний раз за хлебом не выйдут и пива не выпьют. По миру бродит огромное количество тридцати-сорокалетних младенцев обоих полов, коим до сих пор не перерезали пуповину, что связывает их с родительским домом. Женька же считал, что родителям нужна скорее дружба, чем бесконечное поклонение и подчинение. Парнем он был наблюдательным, да и с аналитической функцией у него всё было в порядке, потому к своему достаточно молодому возрасту он понял, что мужчины и женщины в их чистом виде, такими, как их задумал Господь, встречаются достаточно редко. Мир полон навязанных ролевых игр. Женщина-мать пилит своего «неразумного» мужа-сына и упорной филигранной шлифовкой доводит его, рано или поздно, до совсем уж «короткоштанного» состояния. А если ещё и природные склонности имеются… Страшно представить, что может получиться. Настолько страшно, что уже никто не удивляется, наблюдая подобное вокруг себя каждый божий день. Женщина-дочь, находящаяся под пятой властной мамочки, редко поднимает бунт, позволивший бы вырваться на волю. Она до конца жизни звонит родительнице каждый вечер, отчитываясь, как прошёл день. А та, демонстративно устало (или болезненно) сопя, выслушивает, перебивая внезапными выплесками из ушата, полного ледяных комментариев. «Сынишка» лет тридцати пяти отчитывается маменьке, «поел ли он первое» во время дежурства, попутно в тысячный раз доказывая, что не так уж плоха её невестка. Во всяком случае, куда лучше первой. «Да-да, – соглашается та, – эта хоть пыль по утрам протирает. Первая твоя вообще была…» – додумайте сами. На самом деле невероятно просты отношения «мужчина и женщина», «родители и дети», но люди так любят всё ненужное, так запутывают тонкие нити дружбы, что связывают или не связывают их в действительности, а не в надуманной системе «долгов», «заботы», «уважения» и чёрт знает чего ещё… – Если ещё и с твоими знакомство будет таким же… – Маша прервала Женькины размышления. – Поверь, это не так. Может, пройдут годы, и ты вдруг скажешь: «Я хочу посмотреть на женщину, что принесла в этот мир тебя, любимый!» К тому же если ты не хочешь, то мы можем не знакомиться с ними вовсе. – Ну, это как-то неуважительно. – Ты не можешь уважать или не уважать незнакомых людей. Ты можешь быть к ним равнодушна. Ничего страшного в этом нет. – Но это же будет для тебя… не очень удобно. Неприятно, наверное? – Маша, я знаю тебя насквозь. Это не значит, что я не вижу то, что люди склонны называть «недостатками» или «достоинствами». Я вижу тебя и принимаю всю. Если ты чего-то не хочешь делать: знакомиться с моими дамами, варить борщ, обсуждать с мамой Леночкой последний детектив или идти со мной в кино – ни лучше, ни хуже ты не станешь. Ты останешься такой, какая ты есть. Какой задумана и пришла в этот мир. – Ты сейчас очень напоминаешь Зильбермана. – Да, он забавный. – Забавный? Да он… – Тихо, тихо… – Женька притянул её к себе. – Никто не покушается на твоих «священных коров». Он забавный в самом лучшем смысле этого слова. У него хватает мудрости забавляться этой жизнью. Забава – хорошее слово. – Да? Ну, тогда ладно. Тогда ты тоже забавный. – И я забавный. А ты – очень забавная. Потому что твоя мудрость – начальная. Не привнесённая. Пётр Александрович сам рассказывал, как ему приходилось и приходится избавляться от шелухи так называемой «взрослой мудрости». От эмоций, что захлёстывают по факту событийных рядов. От бесконечного анализа… – Да-да-да. «То, к чему я так долго шёл, у тебя уже есть по факту рождения». Помню. – Кстати, да. Я могу сказать тебе то же самое. То, к чему я так долго шёл, у тебя уже есть по факту рождения. – Я, между прочим, старше тебя. Мне целых двадцать… – Только не говори никому. Не поверят. – Женька засмеялся. – Я так хорошо выгляжу? – Ну я, между прочим, тоже неплохо выгляжу. Но дело совсем не в этом. Ты относишься к тому редкому типу женщин, что, несмотря на все знания, весь жизненный, прости господи, опыт, навсегда останутся детьми. Не в смысле – неспособными себя обслужить или принять решение неразумными карапузами, а детьми, что не утратили непосредственность восприятия мира. Они не на берегу с калькуляторами и планами, они – в потоке. Они просто плывут. Купаются. – Женька вздохнул, – Словами это достаточно сложно донести, хотя я с самого детства тренируюсь в искусстве вербальных формулировок. – У тебя неплохо получается. – Маша улыбнулась. – Короче, знаешь что? Я уже хочу с ними познакомиться, и не годы и годы спустя, а как можно скорее. Что скажешь? – Скажу, что я доволен и что они у меня вполне безобидные и, главное, приветливые. Я так понимаю, приветливость для тебя фрукт экзотический. Бабушка наверняка будет путать тебя с какими-нибудь литературными персонажами. А ещё говорят, что интенсивная умственная деятельность гарантирует длительную отсрочку старческого маразма. Ну, наверное, простое прочтение книг интенсивной не считается. Так что она слегка заговаривается, но во всём остальном ещё молодец. Навыки самообслуживания не утрачены, и она не путает книжный шкаф с туалетом, а платяной – с холодильником. Мама Леночка знает в совершенстве пару-тройку иностранных языков, но… совершенно не умеет на них разговаривать. С реальной жизнью даже на родном языке она предпочитает общаться в письменной форме. Она живёт с книгами и компьютером. Переводит современную детективную лабуду на русский. Специалисты утверждают, что иные её переводы в литературном смысле куда лучше оригиналов. При этом написать деловое письмо или, ужас-ужас-ужас, общаться с редактором лично для неё – сущий кошмар. Она моментально становится косноязычной и никак не может подобрать нужные слова. «Простите, а когда я получу аванс?», «Извините, а вы не узнаете в бухгалтерии, собираются ли они выплатить мне деньги в этом месяце?», «Мне так неловко вас беспокоить, но не могу ли я узнать, привезёт мне курьер авторские экземпляры книги, что вышла три месяца назад, или мне самой подъехать? Авторских не будет? Прошу прощения, видимо, мне говорили, но я забыла». Однажды у неё брали интервью, так она двух слов от волнения связать не смогла. Журналист спросил в конце: «Это вы перевели все эти книги?» Она замолчала и стала пунцовой. И что он должен был подумать? И, наконец, тётя Аня. Вот она – забавный человек. Мудрый и сильный. И при этом абсолютный ребёнок. Ребёнок, что тащит на своих плечах двоих «старых» малых детей – бабушку и маму Леночку. Я, слава богу, уже взрослый мужик, и ей стало полегче. Хотя, может, и посложнее. И знаешь, в чём парадокс? Маша покачала головой. – Первые мои две дамы «играли» в якобы понятие и принятие моей свободы, а сами всю жизнь трусили, пока одна не стала ближе к растительной форме существования, а другая не нашла себе дело по душе. Тётка Анна же, таскавшаяся за мной чуть ли не до первого курса по пятам, действительно всегда признавала мою свободу. Свободу от всех. В том числе – от себя. Если я позволял себе уйти в безобидный юношеский загул, впав в эгоистическое, чего греха таить, беспамятство, бабушка и мама Леночка охали, ахали, глушили валериану, звонили в больницы и морги, чтобы потом, по возвращении, возрадоваться, возблагодарить и устроить вокруг меня ритуальные пляски с борщом и рассолом. Анна всегда шестьсот шестьдесят шестым чувством вычисляла, где я. Исключительно для того, чтобы кинуть мне ёмкое: «Мудак!» И ещё у неё есть удивительная способность – она не волнуется. Она точно знает, что со мной. Бабушка и мама Леночка не знают. Потому волнуются. Она знает – и не волнуется. Понятия не имею, как это у неё получается. Анна просто видит, в опасности я или нет. – О, я её понимаю. – Знаю-знаю. Пётр Александрович поделился со мной тайной ваших талантов, Мария Сергеевна. Но отличие между тёткой Анной и тобой состоит в том, что она принимает свой дар безоговорочно, не пытаясь алгеброй анализа проверить гармонию непознаваемого для человеческого разума. Она – простая женщина. Временами мне кажется, что она и не подозревает, что у неё какой-то там «дар». Дышишь себе и дышишь. Дыхание – дар? Ей нравится, что трава зелёная. И, в отличие от подрастающих детей, она не задаёт глупых вопросов «почему?!» Хлорофилл? Может быть, может быть… Так почему эта – зелёная, а та – синяя? «Другой» хлорофилл? Ну-ка, ну-ка, что нам даст разница в формуле? От неё синяя позеленеет, а зелёная пожухнет? Нет, она пожухнет лишь со временем. Хотя и этому есть исключительной достоверности биохимическое объяснение. Вопросы плохи порождаемой друг другом бесконечностью. Ответы – бесконечным несовершенством. Компьютерный анализатор может разложить запах на молекулы, но он не в силах его элементарно понюхать. Точно так же устроен человеческий мозг. С той разницей, что он может ещё и понюхать. И породить ещё целый воз вопросов, на которые нет окончательных ответов. Что толку спрашивать: «Почему море солёное, а река – нет?», если в них можно просто плыть, купаться, учтя особенности. Вот тётка так и делает. Слишком душно? Открой форточку. Слишком ветрено? Сиди дома. Причём принимает, не страдая и не гордясь своей одарённостью. Наверняка сегодня вечером придёт в гости. Просто почует. На самом деле она мне не кровная тётка. В семье даже есть глупая маленькая легенда, мол, она – мой ангел-хранитель. Маме Леночке некий Пётр, сейчас я на сто процентов уже уверен, что именно Александрович и именно Зильберман, что-то такое сказал. Скорее всего, просто, чтобы успокоить или сподвигнуть на куриный бульон для несчастной девочки. Потом это оказалось правдой. Подтвердилось, но лично мне не надо никаких подтверждений, что тётка Анна – ангел. Я это и так знаю. Как мне не надо знать состав вдыхаемого воздуха. Я им и так дышу, без газового анализатора улавливая разницу атмосфер леса и проспекта мегаполиса. – Зильберман, Женька, никогда ничего просто так не говорит. Даже если несёт откровенную чушь. Если такое случается, значит, эта «чушь» призвана заставить тебя почувствовать, задуматься, спровоцировать на действие или бездействие. Последнее очень важно иногда уметь. С его же слов. Лично я, увы, совершенно неспособна к бездействию и дров иногда ломаю гораздо больше, чем требуется для отопления. – Ещё научишься. Хотя это и сложно. – Ой-ой-ой, какие мы мудрые. – Машка, не начинай. – Женька ущипнул её за попу. – Что не начинать? – Про возраст и про мудрость. Не паскудничай, короче. Хотя что-то… – Кхм… – Ага, и он тоже… подсказывает мне, что милое детское паскудство пребудет с тобой во веки веков. Что ж, придётся просто запастись ремнями. Аминь! – Да ну тебя. Так что там за история с твоей некровной тёткой Анной? – Давай зайдём в кафе, расскажу. Да, и собственно, это вся моя семья. Мужиков у бабушки и мамы Леночки отродясь не было, кроме разовых, а у тёти Ани их было так много, что она уже давно перестала их считать. – За мужиков? – И это тоже. И все трое, разумеется, уверены, что я – божество и ни одна женщина на свете недостойна меня. – Ой! Но я всё-таки женщина. И, боюсь, до вечера мне не успеть сделать операцию по перемене пола, – засмеялась Маша. – Ты не женщина. Ты – ребёнок. Я настаиваю. Дети – существа бесполые, как ангелы. – Да? Что-то я не заметила, чтобы ты относился ко мне, как к бесполому существу. Очень и очень даже не как к бесполому! К тому же я уже вполне самостоятельный врач с правом принятия решений, в отличие от некоторых. – Маша показала ему язык. – Бывают очень талантливые дети. То, что ты в некоторых местах женщина, – Женька хитро прищурился, – так это бонус. Ты могла оказаться, например, старым негром. Но даже в этом случае мне было бы не невозможно любить тебя. Сложно. Но не невозможно. Я как-нибудь напишу об этом поподробнее. А вот и кафе. Я называю его «Полуяпонской кофейней Случайного Города». Тут тихо, и в это время почти не бывает людей. Очень удобно для посвящения тебя в мои маленькие семейные тайны. Прошу вас, Мария Сергеевна… – Женька распахнул дверь. Как это ни парадоксально, но тётка Анна Машу полюбила с первого раза. Хотя первый взгляд её, брошенный на девушку, был оценивающим. – Красивая. Слишком красивая. Таким, как ты, Женька, нужна невысокая, нестройная, неброская серая мышь, чтобы весь остальной мир вздохнул спокойно. Потому что спаренные красавцы вызывают недовольство толпы. Красивая женщина имеет право любить богатого или хотя бы умного мужчину, ни ростом, ни фигурой, ни лицом не вышедшего. Красивый мужчина имеет право любить нефасонистую самку, потому что ему так удобнее, и к тому же она хорошо готовит, правильно гладит брюки и отличная мать. И все друзья, приятели и просто знакомые разной степени случайности будут понимать, сочувствовать и одобрять подобные союзы. Два вызывающе красивых человека, любящих друг друга, будут оскорблять всех окружающих одним лишь фактом своего сосуществования. А если это ещё и достаточно долго продлится… В общем, не завидую я вам. Вы всегда будете одиноки в толпе. Наплевать. Лишь бы вы не были одиноки вместе. Знакомство в Женькином доме было очень семейным. Мама Леночка немного пометалась, пытаясь накрыть стол в гостиной. Тётка Анна огрела её парой ласковых слов, и они устроились на кухне. Даже бабушке налили стакан вина. На некоторое время к той даже вернулась ясность восприятия и изложения, и она огорошила всех осмысленной законченностью некнижной фразы: – Господи, благодарю! Наконец-то на нашем корявом генеалогическом чахлом женском древе произрастёт плод полноценной семьи. Я даже не спрашиваю вас, любите ли вы друг друга, это настолько очевидно, что цветы пахнут сильнее в вашем присутствии и жемчуг начинает светиться. Это тебе! – Бабушка сняла со среднего пальца массивное кольцо с натуральной жемчужиной и положила на стол. – Возьми, прошу тебя, – обратилась она к Маше. Та открыла было рот, чтобы отказаться от столь щедрого подарка почти незнакомого человека, но тётка Анна прошипела: – Даже не думай! Придушу! Мама Леночка молча улыбалась, утирая счастливые слёзы, Женька довольно расхохотался, и Маше ничего не оставалось, как сказать «спасибо» и надеть кольцо на средний палец левой руки. После бабушка снова «выключилась» и строго запрещала всем играть со спичками, курить вблизи горючих жидкостей и экстатически прочитала пару стихотворений о любви. Её отправили спать. Мама Леночка, рассыпаясь в извинениях перед всеми, отпросилась за любимый компьютер, и они остались втроём – Женька, Маша и тётя Аня. Последние так напринимались горячительного на радостях, что Женька еле разнял их и разложил по койкам. – Ой, я вас так боялась, тётя Аня! – пьяненько признавалась Маша. – Все думают, что я такая смелая, прямо как Аркадий Гайдар, и с шестнадцати лет полком командую. А я – трусиха. Во-первых, я боюсь темноты, поэтому сплю с плюшевым мишкой. Во-вторых, боюсь ответственности, поэтому вынуждена всё время что-то решать и решать, решать и решать. Ещё я очень боюсь квитанций, всяких заявлений и справок. Как только мне надо что-то заполнять, я так сильно пугаюсь, что вынуждена делать вид, будто мне любая бумажка по плечу. Когда я получала загранпаспорт, меня три раза отправляли за недостающими документами, и в четвёртый раз я устроила такую показательную истерику с требованием начальника над всеми начальниками, причём исключительно от ужаса, что у меня, наконец, приняли все бумаги и заполнили за меня анкету. Я только расписалась. В-третьих… А что там было во-первых и во-вторых? – Было, что ты – трусиха. Это сразу видно. Но я тебя тоже боялась. Этот змей подколодный… – Тётя Аня кивнула на Женьку. – Эй, змей подколодный, чего не наливаешь?! – Девочки, может, вам уже хватит? – Дай напиться спокойно хоть раз в жизни! И вообще, ты сегодня мальчик на розливе! Не мешай взрослым женщинам разговаривать! О чём я? Ах да! Этот змей подколодный позвонил нам и сказал, что задержится на работе, а потом пойдёт не домой, а к невесте! Старой – уже на всё с прибором, Ленка – тоже ничего не соображает. Для неё что «невеста», что «кобыла» – всего лишь слова, нуждающиеся в правильном переводе. А мне-то каково? Я же тут единственная в здравом рассудке! То он баб презирал, как класс, пользуя, как дырку… – Тётя Аня! – Что, тётя Аня? Чего я, вру? Сколько у тебя девок было, ты хоть одну невестой назвал? – Ну, «дырками» я их тоже никогда не называл, не выдумывай. – Что не называл, сути не меняет. Заткнись! В общем, то у него ничего серьёзного, то – нате-пожалуйста – невеста. Я ему: «Что за невеста? Откуда вдруг? Тронулся, как бабка с мамашей?» А он мне: «Я вас скоро познакомлю!» – и трубку бросил, скотина. – Не бросил, а положил. И кстати, сказал тебе: «До свидания!» Просто ты не слышала. Ты орала. – Я ещё три дня орала, пока вы там это самое. Как наш Женька в этом самом? Не подкачал? – О, он самый лучший на свете в этом самом! – горячо заверила её Маша. – А какая у него фигура! – Да, фигура у нашего Женечки, ах! Это самое же ещё в детстве обещало быть самым-самым. – Дамы, дамы! Я жив, здоров и, между прочим, присутствую, пока вы тут меня обсуждаете, как мешок овса в базарный день! – наигранно строго прикрикнул на них Женька. – Какой он талантливый, тётя Аня! – Можно подумать, я не знаю! Да я сама всегда говорила этим дурам: «У Женечки литературный талант! Его надо развивать!» Однажды даже сама надавала ему ремнём по заднице за то, что он сжёг свои стихи. – Ой ли? – Женька сиял, как новый рубль. – Мне помнится, ты тогда кричала что-то вроде: «Паскуда паршивая! Вьетнамский ковёр испортил! Я за талон на него у едва знакомого завмага отсосала! Чтоб ты сдох, ты же мог сгореть заживо, задохнуться!» – Ковёр!!! – всхлипнула тётя Аня. – Беж нежнейшего оттенка, длинный и толстый ворс, крупные розовые и голубые цветы, салатовые листья. Добросовестные маленькие узкоглазые человечки ткали, тётя Аня с трудом достала, денег стоил, кроме всего прочего. Прожёг, тварь, прожёг! Палил на нём свои дерьмовые вирши!!! Что я кричала? Всё ты врёшь! Я такого кричать не могла! Запомнил, блядь! Тебе же всего восемь лет было. Ах да. Маша, вы знаете, что у нашего Женечки феноменальная память? «Куры» наши называют это «невъебические способности». – Мнемонические, тётя Аня. – Они! Точно! Мнемо… вот это самое…ические. Маша и Женька хохотали до слёз. – Да, с ним, видимо, надо быть осмотрительнее в словах. – Это точно! Ну, дети, совет вам да любовь, остальное тётя Аня поможет купить! Что она немного старше, ты и не смотри!.. Женька шутливо-обречённо махнул рукой. – …Во-первых, рядом с бабами такой наружности мужики быстро стареют, а во-вторых, – она заговорщически наклонилась к Маше, – наш Женечка такой зануда временами, что кажется, ему уже сто лет в обед. Правильный бывает, как диетическое питание. Тьфу! А ещё он психопат! – Так какой же он, тётя Аня? – уточнила уже совсем плохо соображающая Машка. – Правильный или припадочный? – Одно другому не мешает, дорогая. – Слыхала? А теперь – всем спать! – рявкнул Женька. И она действительно им помогла. Спустя некоторое время тётка Анна построила дом за городом. Современный и огромный. Хлеб действительно всему голова, и его не перестанут, выражаясь современным кургузым языком, «потреблять» никогда. Так что председатель совета директоров и один из главных акционеров крупнейшей хлебобулочной компании Анна Романова могла позволить себе такую роскошь, как загородное имение. Только кто же там будет жить, если дела требуют постоянного присутствия в мегаполисе и командировок «на места»? Не чужого же человека нанимать, чтобы он все это охранял, холил и лелеял, включая приобретённую кавказскую овчарку и персидского кота? И ещё пару-тройку беспородных хвостатых собратьев, мимо которых Анна не смогла просто так пройти, а на сучку с умильной мордой чуть было не наехала на МКАДе, но вовремя затормозила. Настолько резко, что высказать горячую идиоматическую речь о несправедливости мироустройства нашлось кому. Предварительно, конечно, загрузив испуганную сучку в кожаный салон. – Страховку получу и продам этот драндулет. Ты, дура, знай, прежде чем под колёса кидаться, – говённое это дело, какой бы жизнь ни казалась. Хотя, не реши ты свести счёты с жизнью, так бы и прозябала на помойке в грязи, голоде и холоде. По весне сношала бы тебя стая кобелей. А теперь будешь вся в шоколаде у меня. Я ведь, дорогая собака… Кстати, да, дорогая. Машинка-то у меня недешёвая. Впрочем, забавно было посмотреть в лицо этого гондона на «жигулях». Нельзя так пугаться, хотя с виду я и злобная. И вообще – соблюдай дистанцию, и будет тебе счастье на дороге. Так вот, дорогая моя собака, я ведь тоже когда-то того… решила: «Выпишут из больницы, и я под первые же колёса!» А тут приходит эта мышь Леночка Иванова. С куриным бульоном, фрикадельками и мамашей своей. Я и давай белугой реветь. Собака, ты когда-нибудь слышала, как ревут белуги? И я нет. Испуганная сучка перестала трусить и понимающе смотрела тётке Анне прямо в глаза. Вернее, в те глаза Анны, что были в зеркале заднего вида. И не было в бесконечности этих отражений ни мрака, ни чудовищного ужаса. Лишь понимание и приятие. Глаза, исполненные пониманием и приятием, и глаза, пониманием и приятием наполняющие. Между ними – зеркальная гладь. Прозрачная, призрачная, всего лишь стекло, покрытое амальгамой, и… эфемерная в своей непреодолимости… Потому что – вот оно, всё понимающее и всё приемлющее живое существо. Вот запах её шерсти и невероятно умные глаза. В мире людей нет такого понимания и приятия. Если есть Рай, то один из его интерьеров выглядит именно так. А зеркало… Что зеркало? Всего лишь возможность смотреть. Видеть мы можем и без него. – Леночка, тебе всё равно, где торчать за своим монитором. Кстати, за городом ты сможешь воткнуться в него и на свежем воздухе – на веранду проведено электричество, комаров и мошек глушит какая-то охуенно дорогая хрень. Бабушке уже давно безразлично, где находиться, лишь бы постель, миска, книги и противопожарная безопасность. Так что давайте, собирайте манатки. Да и детям будет лучше в центре трёхкомнатной, а не в Машкиной однушке на окраине. Маме Леночке действительно было всё равно, где «торчать за своим монитором», и она с радостью собрала нехитрые «манатки», прихватила бабушку и отъехала за город. Повозмущалась, что Анна наняла всё-таки чужого человека – тишайшего таджика, незаметно и бесшумно стригущего газоны, подметавшего двор, кормившего и убиравшего за живностью. При всей доброте и человечности Леночки, не будь его, собаки и коты могли бы скончаться от голода и по уши увязнуть в собственных экскрементах. Не потому, что она была ленива, а потому что, погрузившись в сладостный мир очередного перевода, напрочь забывала об окружающей реальности. Он же ухаживал за бабушкой, выходившей из своей комнаты при полном параде, – «светские» навыки она не утратила до самой смерти и в неприглядном физиологическом уходе не нуждалась, – собиралась на службу, чтобы, вспомнив, что уже давно на пенсии, переставлять и переставлять книги на полках. Две, каждая по-своему, полубезумные дамы, свора собак и банда котов просто бы не выжили без его заботы, щедро оплачиваемой тёткой Анной. Та же появлялась в собственном доме наездами, когда одна, а когда и с шумною толпою. И тогда дом оживал, тихий таджик готовил плов в мангале. Все тёти Анины знакомые, приятели, друзья и половые партнёры знали, что шутки в адрес двух странных женщин позволены только ей. Женька и Маша тоже были достаточно частыми гостями в этом доме, но компаний сторонились. Мария Сергеевна, попав в шумное малознакомое сборище, обретала прежнюю злую язвительность. Женька же не любил, когда милая и нежная жена снова примеряла давно ненужную «лягушачью шкурку», которую он так и не решился спалить. Долго ли, коротко ли, бабушка, наконец, покинула юдоль земных печалей. Тихо и неприметно. Как обычно, она спустилась утром в столовую, выпила приготовленную таджиком чашку чёрного кофе. Села в кресло с томиком Вольтера и умерла. Что характерно, мама Леночка не сразу это заметила. Она как раз мучительно вспоминала некую, важную для работы, цитату и, подойдя к матери, заметила отчёркнутое карандашом: «Ну хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что всё в мире к лучшему? – Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов… и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота Вселенной и невесомая материя».[109] – О, спасибо, бабушка! Это то, что я искала! – сказала Леночка Иванова и, поцеловав в уже остывающий лоб свою матушку, взяла книгу из уже восковеющих рук и отправилась наверх, в рабочий кабинет, возмущённо ворча: «Я была уверена, что эта дамочка, Элизабет Джордж,[110] переврала старика Вольтера! Надо бы съездить домой к детям, найти его на французском!» Обнаруживший ближе к вечеру окоченевшую бабушку таджик предпочёл позвонить тётке Анне и Женьке. Те попросили его не беспокоить маму Лену до их приезда. Похоронили её рядом с орденоносным отцом, и эта заслуга тоже была целиком и полностью тёти Анина. Хотя вряд ли старушка хотела покоиться рядом с тем, кто оставил её одну в нежнейшем из женских возрастов, лишив мужской заботы и ласки, не позволив тем самым стать действительно женщиной, а не библиотекарем, матерью и бабушкой. Впрочем, рано или поздно мы все становимся трупами, праху же всё равно, где покоиться. Всё просто и давно написано – прах к праху. Что происходит до того, как наши души обретают плоть, не помнится. Неоспоримая бесконечность нашего духа – предмет извечных споров, никак не родящих мало-мальски достойную истину. Люди похожи на детей, встретившихся после летних каникул. Они делятся фантазийными впечатлениями, правдивыми лишь отчасти. Похоронили и похоронили. Сдержанно всплакнула мама Леночка. От души порыдала тётя Аня. Грустно помолчали Женька и Маша. Последняя была уже на сносях и после поминок почувствовала себя дурно. Женька позвонил Зильберману и повёз Машку в роддом. Надо ли говорить о том, что роды у акушера-гинеколога не могли пройти гладко? Не из воздуха появляются сентенции «Сапожник без сапог». Родовой деятельности так и не началось, потому никто не узнал, стал бы анатомически узкий Машкин таз клинически узким[111] или обошлось бы. У Маши Ивановой, врача акушера-гинеколога первой квалификационной категории, кандидата медицинских наук, на удивление здоровой, спортивной молодой женщины, вдруг сбесилось артериальное давление, моча стала напоминать хороший мясной бульон с содержанием белка, голени распухли на глазах, и Зильберман, сказав Женьке: «Преэклампсия. И ты знаешь, друг мой, что через полчаса приставка уже утилизируется, несмотря на всю нашу интенсивную терапию»,[112] дал команду разворачивать операционную. Женьку туда не пустили. Нет, он не нервничал, не суетился, не кричал, но его видимое тупое спокойствие было страшнее всяких истерик. Он не расслабился даже после того, как Вадим Георгиевич собственноручно, не доверив детской медсестре, вынес запелёнутого пупса в коридор и предложил пройти с ним в реанимацию новорождённых. – Я спокоен. Девочка? – Она. – Ну, хоть раз Виталик не ошибся. Это хорошо, что девочка. Чувствую себя Реттом Батлером.[113] Вадим, почему в реанимацию? – Просто понаблюдать, – соврал тот. В реанимацию дитя Ивановых отправлялось в связи с чрезвычайной вялостью рефлексов. – Почему она не кричала? Или я отсюда не слышал? – Она очень серьёзная девочка. Пришла в мир молча. Да пищала, пищала, успокойся. Сейчас обслужу её и к тебе вернусь. Или лучше ты ко мне заходи. – Вадим Георгиевич быстро вышел из родзала. Женька пришел в себя лишь после того, как Зильберман вышел из операционной. Он собственноручно завершил кесарево. Хотя ассистировали ему Златова и Некопаев, а уж специалистов такого уровня можно было оставить на послойное ушивание после основных этапов. – Пойдём, всё будет в порядке. – Я хочу её видеть. – Ну, глянь. Только у нас пролонгированный наркоз, так что она тебя не увидит. – Зачем? – В Женькиной памяти всплыли все ситуации, требовавшие пролонгации бессознания, и ни одна из них благоприятной, мягко говоря, не была. – Затем. Ты не доверяешь мне? Или ты не доверяешь Потапову? Скажи, кому из бригады, состоящей из твоего учителя и твоих друзей, ты не доверяешь? Или Маша кому-то из нас дорога меньше, чем тебе? – Вам она дорога. А для меня она – всё. Она – это я. – Вот и замечательно. Пойдём, накатим по сотке за твою новорождённую дочь. Ты не находишь знаковым, друг и ученик мой, что и тебе, и твоей дочери помог прийти в мир один и тот же человек? Что-то, наверное опыт прошлых жизней и смертей, подсказывает мне, что это не просто случайность и может пригодиться, как Ивану-Царевичу мышка-норушка. – Серый волк, – бесцветно поправил его Женька. – Пойдём, серый волк. Заглянешь к Маше через полчаса. Всё будет хорошо. С Машей действительно всё было в порядке, хотя послеоперационный период она перенесла более тяжко, чем принято в обычной женской популяции. Во многом знании – многие сами знаете что. Евгений Иванович с Петром Александровичем так «напринимались» на радостях, вернее, для снятия стресса, что перешли на обоюдное «ты», и спустя некоторое время Женька – наверное, глупо писать «по памяти» – записал их хмельной диалог, никоим образом не касавшийся ни его жены, ни дела родовспоможения в целом. Женя вдруг, что было совершенно нехарактерно для него, впал во вселенское хмельное страдание и начал нести Зильберману, что, де, человечество катится в пропасть и все его беды, человечества вообще и Женьки Иванова в частности, не говоря уже о прелюбодее Зильбермане, что совокупляется со всё ещё крайне молоденькой акушерочкой Анечкой, положив на зрелую жену свою со вселенским прибором, от того, что не соблюдают они заповеди, что Господь транслировал посредством Моисея народу своему. И что, мол, было бы простительно Иванову, то всяким Зильберманам вообще страшный грех. Позже Женька много раз перечитывал «стенографию» этого хмельного диалога, находя в ней всё новые и новые смыслы. Потом и смыслы перестал искать, трепетно храня как память о своём Учителе, что помог прийти в этот мир и ему, и его дочери. Листы формата А-4, исписанные Женькиным каллиграфическим почерком, хранились в Машином «архивном сундуке», и она изредка перечитывала их во дни особого погружения в рутину земного. Вернее – в ночи, следующие за подобными днями. Стакан виски, сигарета и слова Петра Александровича, записанные Женькиным почерком, коему бы позавидовал лучший монастырский писарь, приводили её в состояние равновесия. – …Мир катится в пропасть тысячелетиями. – Да, но с одной оговоркой – в течение этих тысячелетий и даже миллионолетий он уже не раз докатывался до неё. – Откуда ты можешь знать это наверняка? – Ну, скажем так, я предполагаю. Хотя, могу заметить, истинное знание всегда верно, поскольку ментальными понятиями не оперирует и не манипулирует, соответственно. – Ты обладаешь истинным знанием? – Ирония неуместна. В любом случае я щажу твоё человеческое самолюбие и поэтому говорю, что предполагаю. – Ладно, пусть так, и что же происходило тогда? Ты хочешь сказать, что человечество погибало и воскресало вновь уже не один раз? – В контексте нашей беседы важно не то, что происходило, не сам апокалипсис, конец Мира – это отдельная тема, – а что предшествовало этому. Причины, если их можно так назвать. – И?.. – Я думаю, что общие признаки всегда были типичны, архетипичны, точнее, – только формы менялись вместе с расами. – Расами? – Ты задал правильный вопрос – люди не раз возрождались на земле, и каждое новое человечество представляло из себя иной тип в масштабах планеты. Не генетически, конечно. Эта разница скорее сравнима с временами года. Каждое из них по-своему неповторимо, но куст ракиты – и есть куст ракиты, что летом, что зимой. Раса – это просто общепринятый термин. Мы – пятая раса, арийская. – Пятое время года? – Ты не иронизируешь, на самом деле, а просто выставляешь напоказ незнание планетарных традиций. Если твоё воображение в состоянии применить подобный сравнительный образ. – Ну, ладно, ладно. Вот ты говоришь «общепринятый термин»? Кем принятый? – Книги читай. – Да мало ли кто что пишет… – Пишут достаточно. – Что-то я ничего не припоминаю такого, чтобы… – Стереотипы. Мирская слава и известность не шагает, как правило, с истиной рука об руку. Хотя немало людей достаточно известных, в твоём понимании популярности, несли знание людям – Иисус, Будда, Магомет, пророки, их ученики… Множество людей, на самом деле, если начать перечислять подробно. Писатели, художники, Рерих, Блаватская, Платон… – Ну, Платон… – А Иван Иванович чем хуже? Не кажись глупее, чем ты есть, Иванов. Шаблонное мышление, которое нам прививается с детства и усугубляется каждый день, чуть ли не до самой смерти, плюс честолюбие – вот результат. О Платоне ты слышал как о классике, значит, положено знать, дабы не осрамиться, – примитивный ассоциативный ряд. А Блаватскую, например, ты не читал, и никто из твоих знакомых не читал, и, этого становится достаточным для тебя, чтобы презирать великие идеи. Ты, как все, исходишь из того, что если не с кем обмениваться мнениями, то незачем и вовсе их иметь. Хотя я, кстати, предпочёл бы Гурджиева[114] – как тонкий сплав восточной хитрости и употребления результатов её деятельности на буквальный процесс познания. Да и Платона ты, скорее всего, тоже не читал: твоими мозгами и эмоциями управляет лишь стандартное представление об образованности и культуре поверхностных людей, извини. Знаешь, как выглядит ярлык, а духовное содержание не главное. Ведь и так сойдёт для окружающих. Вот так всё у вас – «человек для субботы». – Ты чего заводишься? – Я не завожусь! Просто поражает наивное и подсознательное стремление людей казаться дурнее паровоза. Ну как же, если поднимать КПД выше, чем у парового двигателя, – это же напрягаться надо. – Не грузи. – Я не гружу. – … – Хорошо, давай пойдем простым путём. Ты согласен, что христианские заповеди действительно несут для человека благо? – В общем да, конечно. – Что значит, в общем?! – Да, согласен. – Хорошо. Вот и назови их мне, пожалуйста. Все. – Ну, не убий, не укради… не прелюбодействуй… не… – Всё? – Нет, подожди… не… не сотвори себе кумира. – Не напрягайся, а то мы тебя потеряем, как говорится, многие и того не знают или не помнят. Я предлагаю простую схему – на примере заповедей, мы с тобой посмотрим, живут ли люди сообразно законам божьим или духовным, как тебе больше нравится это называть, и определим те самые признаки, о которых я говорил минуту назад. Идёт? – Давай. Только вот мне всегда было интересно, почему десять? – Знаешь, есть такой старый анекдот. «Восходит Моисей на гору, неся в руках двенадцать заповедей Господних, написанных на больших и тяжёлых глиняных скрижалях, и обращается к народу: „Народ мой, вот я принёс тебе двенадцать…“, в этот момент уставшие руки не выдерживают, и две скрижали падают на землю и разбиваются вдребезги, „Тьфу ты, десять заповедей“. Сарказм, конечно, неуместный, но не в нём дело. Хорошая история – один увидит в ней лишь кощунство, другой – преодолеет последние барьеры слепого поклонения традициям и святыням и обретёт мудрость. Ибо святость не в храме, она в сердце. Бог посмеётся над злорадством, но примет дух ищущий. Почему десять? Десять чего? Правил? Указаний? Но я говорю – десять верстовых столбов. И между ними шаги, много шагов, и пройти их можно только с сердцем. Нельзя, зажав заповедь в зубах, что есть мочи жить. Кто сколько вынесет. И религия не догма, а руководство к действию, к росту – Завет, понимаешь? Завещание, напутствие. Инструкция для пылесоса, под названием „Человек“. Одному нужно выучить её наизусть, другому достаточно взглянуть на себя в зеркало и применить уже существующую внутри „инженерную“ мысль. – Почему же тогда их так много? – Кого? – Религий. – Разнообразие религий есть лишь суть разнообразие толкований Духа. Сколько было умных голов, способных на свой лад выразить Дух, столько и мнений сложилось в народах. Да и сама Вселенная приложила здесь руки – разбросала их ключиками по всему белу свету – лишь мудрый, собрав все ключи, поймет, что они… не нужны вообще. Это тебе не форт Баярд. – А как же противоборство религий? – Бороться надо со злом и глупостью. Отрицание – слишком роскошный грех. И стоя рядом с вечным счастьем, драться друг с другом из-за мнений могут только дураки. Слово „грех“ в буквальном переводе означает: „не попасть из лука в цель“, то есть совершить ошибку. – Но ведь среди приверженцев разных религий есть очень умные люди. – В стаде овец тоже есть ОЧЕНЬ лохматые овцы. Первый грех не даёт людям покоя в счастье земного бытия. Ну, ладно, поехали, Ветхий Завет, вторая книга Моисеева, Исход, глава двадцатая. Во-первых… „Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим“. „Догма!“ – заорёт фанатичный разум. А я слышу: „Да не будет у тебя делителя для неделимого принципа. Да не будешь ты отрицать, а лишь объединять знание о мире. И вот путь тебе – нет ничего, что бы могло оказаться за границей единого. Читай молитву, обращаясь к Магомету, Иисусу или Будде, но не оставляй пути, единого для всего сущего. Ибо Магомет, Иисус, Будда и многие другие – лишь отражение образа Господа Истинного и Единого – великой силы творящей Вселенную и себя через неё. Да не будет у тебя другого знания, ибо движение в единстве – единственное животворящее движение, всё же прочее – пути смерти“. Вопросы? – Нет вопросов. – Постулат единобожия – лишь гипербола великого принципа познания, а не догма для религиозных фанатиков. „…Суд гасит страсть, Правительство – мятеж, Врач гасит жизнь, Священник гасит совесть…“[115] Не помню, у кого это… Ладно. И что же мы наблюдаем? Люди до сих пор отрывают друг другу головы из-за разного цвета кожи, из-за неравенства в богатстве, из-за дележа власти и чёрт знает из-за чего ещё. Какой уж тут принцип единого познания? – Вселенная отдыхает! Во-вторых, „Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли“. Ну, здесь все делают лучезарные глаза. А как же, не сотвори себе кумира – это ведь так ясно! Конечно, ясно. Особенно далеко ходить не надо за подтверждениями. Но есть нюанс. „Не делай себе кумира и…“, так зачем же то, что после „и“. Как ты думаешь, какое ключевое слово в этой фразе? – Думаю, „кумир“ или… „изображение“? – Нет. Думаешь – поэтому нет. Верно, конечно, на своём уровне и то лишь отчасти. „…на небе вверху“ – читай макрокосм, „…на земле внизу…“ – наш мир, „…и что в воде ниже земли…“ – читай микрокосм. Вода – хранящая информацию субстанция. Ключевое слово делать. „Не делай себе…“ А это значит – не поддавайся моторному восприятию мира, не выдумывай, не моделируй. Нечего выдумывать – дух уже и так обладает знанием всего. Дух живёт, а не изобретает; дух воспринимает, а не подстраивается под невежество слепцов, движимых амбициями; духу не нужно ничего делать – он сам есть великое делание… Ну, и последнее по этому поводу, личное. Не сотвори себе кумира, значит: „Не будь с толпой“. Но не будь ни с ней, ни кумиром для нее… Я думаю, что здесь подробные комментарии о состоянии действительности будут излишни – мировая масс-медиа сеть – одно слово чего стоит – сделала свое дело – человечество достигло беспредельных высот в технологиях окумиривания себя самого… Далее, в-третьих, „Не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно…“ Живой Бог – это живой дух человека, а живой дух требует пристального, созерцательного внимания к себе. Или концентрированного действия. Посему пренебрежительно, походя, относясь к собственному духу, мы совершаем грех, то есть ошибку, исходя из буквального перевода с древнего иврита слова „грех“. Поминая всуе имя Бога, мы, на самом деле, приравниваем свой собственный божественный деятельный дух к малозначимым деяниям глупой человеческой воли, разбазариваем энергию и в конечном итоге формируем поведенческую матрицу, составленную из глупых привычек, далёких от реализации настолько, насколько майский жук далёк от идеи мирового господства. Неэффективность – зло. Большое зло. Настолько большое, что Бог, или, если тебе угодно, высший разум, не преминул напомнить нам об этом в прямом обращении… Итак, неэффективность действий, лишённых духовного намерения, что тут можно сказать? Очевидность этого факта нашей жизни настолько явная, что загонит в глухую тоску любого, хоть каплю мыслящего человека, а выход находится, как правило, всегда один и тот же – довести тоску до крайней степени, опустошить себя окончательно и начать всё сначала. Хочу лишь заметить – количество циклов ограничено… Но кто думает о таких мелочах?! Все собираются жить вечно! Однако есть нюансы – не всем светит!.. Дальше. Четвёртое, „Помни день субботний, чтобы святить его… не делай в оный никакого дела…“ „Что за чушь?!“ – скажет любой трезвомыслящий человек, вот это уж точно попахивает догматизмом. Жизнь не ждёт. Есть неотложные дела – пустое говорить о расписании, правда? Что значит – ничего не делай?! Для любого нормального человека ничего не делать – это значит, отпихнув так называемые обязанности, впасть в сибаритство. – Ну… – Баранки гну! Шесть дней Бог творил мироздание, а на седьмой – решил отдохнуть. И по доброте душевной нам, малым детям своим, тоже завещал, так, что ли? – Мне кажется – это уже вопрос религии… – Нет никаких вопросов религии! Есть всегда один вопрос – вопрос духа! И здесь тоже. Давай по аналогии – какое ключевое слово? – Не знаю. – Конечно же „святить“! Святить, освятить, освящать, быть святым, хоть один день в неделю оставлять дела сущие и обращаться к духу. И только к духу. Заповеди – не закон. Это уговор, мольба, если хочешь. Мольба Великого Сущего к нам, тщедушным его творениям, дабы обогатить нас, сделать сильными. „Заведите себе хорошие привычки, – говорит нам Бог, – если уж совсем не можете отказаться от плохих“. Ведь это здорово на самом деле – памятуя о просьбе Всевышнего, раз в неделю оценивать свою жизнь через чистый дух, через сердце. Обращать взор внутрь себя и радоваться, находя микрокосм равным макрокосму, без кумиров и изображений, а все как есть. Волевым усилием выкидывать своё тело, душу и мозг из непрерывного цикла двуликого функционирования. Это что, плохо?! Это что, не для человека?! – Знаешь – это всего лишь твой взгляд… – Да. Это всего лишь взгляд. Но взгляд, который делает меня счастливее и сильнее, чем взгляды скептиков, духовных трусов и крохоборов, погрязших в казуистике нечестных отношений с самими собой. Это взгляд, который светит в темноте, а не запутывает последние тропки в сумерках рассуждений и банальных сопоставлений, которые сводятся только к одному, выяснить, кто кого круче! – Дальше. В-пятых. „Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле…“ Тут тоже всё непросто, хотя на первый взгляд кажется иначе – уважай людей, приведших твою бессмертную душу на землю и отдавших тебе лучшие годы своей жизни, хоть как-то, но отдавших… А как ты думаешь, что значит „чтобы продлились дни твои на земле“? – Что здесь непонятного – живёшь по закону Божьему, и в совокупности энергетический баланс на твоей стороне в плюсе. Больше энергии – дольше её перераспределение в течение жизни. – Это всё правильно, в общем. Но почему именно в этой заповеди говорится о зависимости длительности жизни? Если уж рассуждать, как ты, о сохранении энергии, то „не прелюбодействуй“, пожалуй, должно стать основным активом экономии, а? – Не знаю, не задумывался… – Да потому, что родители – это твои первые, хотя, может, и не единственные, кармические друзья в жизни. А в дружбе главное – самоотдача, какими бы они ни были. Непочтительное отношение к родителям приравнивается к предательству друзей. Ведь не сказано: „люби“ или „бери пример“, ни слова про сыновний долг. „Почитай“, почёт – это то, что нужно им, и Бог просит, подсказывает тебе – дай этим людям то, что им действительно нужно. А будучи приведёнными в порядок, отношения внутри кармы реально уменьшают процент кармических коллапсов, приводящих к гибели людей раньше отведённого им Богом срока. Так что сказано – не мути вoды кармы, и будешь полностью на земле, а в противном случае не сможешь отдать всего себя миру и не станешь сам всем миром. Вот так-то, дорогой. – Оригинальная интерпретация – постараюсь запомнить. Только я не верю в реинкарнацию, и понятие кармы для меня весьма туманно. – Карма – это просто опыт твоего духа в масштабах Вселенной, а не в рамках искрометного проявления на земле по адресу: Третья улица Строителей, город Мухосранск! Ты можешь не верить в реинкарнацию, но это всего лишь гипербола, способ сказать тебе о безграничности Духа Мира, бессмертная часть которого живёт и в тебе, и в том майском жуке. И не нужно ничего запоминать – этим надо жить. А чтобы так жить – чаще обращайся к сердцу. Там есть твой собственный путь, и там же ты найдёшь нужные слова, которые не нужно запоминать, они станут частью твоей жизни, и при необходимости, продиктованной сердцем, они будут выходить наружу и вливаться в сердца других людей не своим смыслом, а силой знания, светом… – Шестое. „Не убивай“. Это просто и понятно любому нормальному человеку, правда? – Думаю, да. – Когда жизнь даётся с таким трудом, творить смерть – безумие. Непростительная ошибка перед миром. А что мы наблюдаем? Культ ловкого убийцы. До нравственности даже дело не доходит – настолько всё складно. И где-то там за кадром грязная сторона дела – отвратительная, беспощадная, как запёкшийся сгусток чужих мозгов на асфальте… Чужих, заметь. Ненависть и месть в глазах мальчишек отражается как рыцарская доблесть. Культ силы, читай „вседозволенности и безнаказанности“, в сочетании с никогда не удовлетворенными амбициями превращает людей в скотов, даже свет не проникает в катакомбы, где по сырым щелям, оглохшие и ослепшие от ужаса, прячутся их собственные души. Промысел смерти не страшен сам по себе. Страшна агония душ, вставших на этот путь. Их жизнь – чёрная дыра. Даже если они решатся испустить в мир свет – тяжесть уплотнившейся тьмы не выпустит его. Никто не услышит их мольбы, никакая весточка не долетит от них до нашей Вселенной. Полная изоляция. В одиночестве может жить надежда, но Чёрная Дыра Духа – это Ад. Кто пожелает себе такой доли?! – … – Седьмое. „Не прелюбодействуй“. Сложная для объяснений заповедь, при всей видимой простоте. Начну с конца – „не кажись“. – Не понял. – Поймёшь. Не кажись, не пре– любо– действуй– или буквально не действуй ОКОЛО любви-действуй В Любви. У любви потому и нет определения, что это – состояние. Состояние проникновения, единения. А состояние не определяется – оно познаётся идущим, проживается. И все определения – лишь жалкие обрывки ментальной памяти о пережитом сердцем в духе. Интеллект не способен восстанавливать переживания подобного уровня. И плотская человеческая любовь – лишь слабое, но подобное отражение этого принципа. То есть истинное действие – только проходящее через сердце. Человек всякими хитрыми путями уходит с этой тропы, но желание, как данность, остаётся. Тогда он находит выход – замещает в себе принцип, оставляя только контур, форму, а с формами можно работать, только находясь снаружи. Вот и оказывается – любовь отдельно, а несчастный человек отдельно – вертит кувшин в руках, а напиться не может. Ведь жизнь без сердца – лишь похоть, в широком смысле, как потакание самому себе, без истинных действий и стремлений, то есть ничего, ноль. „Не прелюбодействуй“ не значит: „не спи, с кем попало“. Это значит: „будь собой“. Потому что, чтобы быть собой, требуются дух, сердце и любовь. – Восьмое. „Не кради“?.. – Что? – Попробуй ты. – А что здесь пробовать, не кради ничего… – Что „ничего“?! Гипербола. Закон Духа – не твоим сердцем выращенное для тебя пользы иметь не будет, а может, и вред. Что толку в фотографиях чужого путешествия, когда твой собственный путь не пройден? „Не кради“ – значит не подменяй истинное действие изображением, взятым в театре иллюзий. Без комментариев. – … – Девятое. „Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего“. А иначе: не бери в руки бразды судьбы, бразды правления Творца. В человеческой воле усмирять гордыню, но не в её власти вершить судьбы. Я уже не говорю о том, что любые построения в царстве лжи смертельно опасны для духа человека и в первую очередь для самого лжесвидетельствующего. Гибнет дух, знающий истину, и человек, свидетельствующий против неё, вознося гордыню или молясь золотому тельцу, остаётся незащищённым перед злом и гибнет сам. – А на моём веку найдётся масса примеров обратного расположения – оклеветанные, честные люди гибли, а их палачи здравствуют и процветают поныне. – Ты не понял. Гибель оклеветанного – смерть мученика, дух и сознание его укрепляются в мире, живы и творят. А жизнь палача-лжесвидетеля подобна тюрьме и смерти – выхода нет для духа и неизбежна гибель его. Посему лжесвидетель в первую голову – самоубийца, и нет прощения человеку, добровольно кидающему дар Божий – не жизнь земную, а дух мира, в клоаку смерти и разложения. А жертву свою лжесвидетель, сам того не ведая, возносит и укрепляет в мире. – Десятое, „Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего… ничего, что у ближнего твоего“. Зависть – вечный спутник гордыни, мрачного и несуразного призрака, живущего в каждом сердце, как напоминание об обратном направлении жизни…Для таких и сказано: „Не желай ничего более, это твоя данность, твоё испытание, отступишь – потеряешь свой путь. По силам твоим и по высочайшему плану дана тебе задача. А не потому, что Господь скаред или азартен в игре людскими судьбами“. Бог есть всё знание и сила мира, и он справедлив уже лишь тем, что безупречен в этой полноте. И условие твоей задачи, читай „жизни“, не взято наобум, а выверено в мельчайших частицах материи и в траекториях движения галактик. Нет более приемлемых условий для тебя, чем те, которые ты имеешь. А весь бред о справедливости нашёптывает мрачный призрак – порождение хаоса. Есть старый анекдот-притча на эту тему: „Жил-был один человек, долго уже прожил он, испытывал разные мытарства и всё день изо дня молил Бога избавить его от непомерного креста и ниспослать более лёгкую ношу. И так он извёл Творца своим упрямством и глупостью, что явился Бог перед ним и сказал: „Хорошо. Пойдём за мной“. И привёл его на небесный склад, а там полным-полно разных крестов, во все стороны света и края не видать. „Выбирай“, – сказал Господь. День ли, год ли провёл человек в поисках ноши по себе, никто не знает. Но однажды в пыльном глухом углу склада попался ему маленький медный крестик. Он так приглянулся человеку, что, взяв его в руки, он уже не хотел расставаться с ним. Пришёл он к Господу и сказал: „Дай мне его“. Долго смеялся Господь, а когда успокоился, человек спросил его, почему так смеялся он. „Да ведь это твой крест, непутёвая твоя голова,“ – ответил ему Господь…“ На этом запись обрывалась… Потому что тогда в кабинет заведующего вошёл Потапов и позволил Евгению Ивановичу пройти к жене. Там, в палате интенсивной терапии, он и заснул счастливейшим из снов на соседней кровати, предварительно категорически-запрещённо покурив и даже дав Маше, едва отошедшей от народа, затянуться. Зильберман вовсе не был пьян. То есть совершенно. Спустя десять минут он вошёл в палату, погладил одурманенную Машу по лицу и, обратившись инъекцией омнопона[116] к спящему Женьке, сказал: – Я знаю, мальчик, есть такие женщины, что наркоз не наркоз, а тебя режут по живому. И такие мужчины. В общем есть, интерн, – хотя Иванов давно уже не был интерном, – такие люди, что умирают вместе и воскресают вместе. И у одного из них всегда найдётся стратегический запас мёртвой и живой воды для другого в должное время. – Вот кретины, Пётр Александрович, да?! – отвлёк его довольный Потапов. – Сюда ещё Светка с Виталиком рвались с бутылкой. Одна Лось умница – вместо бухла принесла конкретные медикаменты, что будут списаны по обсервации. Я им говорю: „Не превращайте мне интенсивную в кабак. Завтра переведу на этаж, вот в блатной палате и гудите до полной и окончательной выписки“. – Серёжа, ну ты понял, да? Мы об этом нигде не пишем, хотя я, как никто другой, отдаю себе отчёт в том, что это – должностное преступление, и никогда не говорим Иванову. – Обижаете, Пётр Александрович. О чём вы? Разве что-то было? Все полтора часа гемодинамика была стабильной. – Вот об этом я и говорю. Кто съел конфеты? Я никаких конфет „Белочка“ не видел! – печально улыбнулся Пётр Александрович. – Ну, мы же с вами сейчас наедине. – Прости, Серёжа, я в твоём умении хранить секреты не сомневаюсь. Как и во всей бригаде. Просто у этих детей всё поровну. Они являют собой редчайший пример мировой гармонии. Баланс, доведённый до абсолютизма совершенства. И то, что случается с одним из них, обязательно произойдёт с другим. Рано или поздно, так или иначе. И в созданное ими может рикошетом попасть. Ладно, все мудрствования от лукавого. Истинно лишь простое наблюдение и соответствующее моменту действие. – Ваша правда, господин Зильберман! Я так выражать свои мысли, как вы или Женька, не умею. Хотите тупой анекдот расскажу? – Валяй. – Звонок. „Алё?! Это реанимация? Больной жив?!“ – „Ещё нет“. – Тьфу ты! Никакого у тебя уважения к охраняемой контрольно-следовой полосе между жизнью и смертью, товарищ „пограничник“. – Так не вы ли сами, Пётр Александрович, не раз говорили, что смерти нет, что жизнь и есть смерть, и наоборот. – Мало ли, что я говорил. Слушай больше, ещё и не такого наговорю. Иногда банан, Потапов, это просто банан. – Знаю. А дефибриллятор[117] – просто дефибриллятор. У Маши Ивановой на этапе извлечения плода внезапно произошла остановка сердца. Она настояла на комбинированном эндотрахеальном наркозе. Сказав, что тупо откажется от кесарева сечения и скончается от отёка мозга у них на глазах, если они собираются оперировать её под эпидуральной анестезией. Искусственная вентиляция лёгких великая вещь. Как опция к дару предвидения. Минус время на интубацию.[118] Плюс электрический разряд, вовремя пропущенный через электролит. Надежда на Бога помогает не плошать. Новорождённая девочка на удивление быстро миновала все сложности адаптационного периода. Вадим Георгиевич тихонечко порвал первую неонатальную[119] историю, чтобы она, не дай бог, никогда не попала на глаза ни Маше, ни Женьке. С этих станется. Иногда диагнозы ничего не значат. В особенности – предварительные. Для людей, имеющих классическое медицинское образование, подкрепленное некоторым опытом, словосочетание: „Множественные кровоизлияния в головной мозг“, подтверждённое ультразвуковым сканированием, могут вызвать… Судьбы мира, страх без меры Вадим же был куда опытнее Маши и Жени, – мы все верим в лучшее, если речь идёт не о нас, – и знал, что чудеса случаются. Иногда пупс, рождённый розовым, с оценкой по Апгар[121] в десять максимально возможных баллов, громко орущий миру не то о своём приходе, не то от ужаса, оказывается куда менее жизнестойким, чем раскрашенное в синеву гематом, петехий[122] и экхимозов,[123] молчаливое неприглядное нeчто, что, подрастая, становится красивым, здоровым и талантливым. Незачем его друзьям знать то, что знал он – или предполагал, что знал, – в момент рождения их ребёнка. Он достал новый бланк и переписал историю новорождённой наново. Девочка Иванова таращила на Вадима Георгиевича Нечипоренко свои умные голубые глазёнки, вовсе не мутные, как это частенько бывает у младенцев, – мало чьи души настолько быстро очухиваются от субвселенских „перемещений“, и, как ему показалось, даже подмигнула, мол, молодец, дядька. „Переутомился“, – подумал заведующий детской реанимацией. Он действительно всю ночь не отходил от этого кювеза.[124] – Как назовём? – строго оглядела тётка Анна всех собравшихся в гостиной её дома вокруг стола сразу после выписки Марии с новорождённой из родильного дома. – У меня нет идей, – сказала Маша. – Главное, чтобы вменяемо и более-менее по-русски. Или что-то, имеющее общепланетарное хождение. Вдруг она замуж за иностранца выйдет. – Только бы не за мусульманина! – вставила мама Леночка. – Какой замуж, идиотки?! Она всего десять дней назад родилась. И у неё ещё нет имени. Женя, я считала тебя ответственным взрослым мужчиной. Ну, скажи своё мужское слово! Ты у нас всё единственнее и единственнее, – ехидно завершила Анна. – Помните ли вы, как звали нашу бабушку? – спросил Женька. – Конечно, помним. К тому же все документы только-только на покойницу оформляла… – отозвалась тётка Анна и хлопнула себя ладонью по лбу. – Я помню! Я помню, как её звали! Нашу бабушку звали Анной! – вдруг внезапно бойко выпалила мама Леночка. – Только не кажется ли вам, что этого имени в нашей семье слишком? – Мы тебе не персонажи романов, мы – живые люди. Не запутаемся. Ну? – посмотрела Анна на Женьку, уперев руки в бока. – Нарекаем младенца Иванову – Анной! – примирительно заверил тётку Женька. – Если, конечно, Маша не против. – Очень даже за. Нормальное имя. Хочешь – Аня, а хочешь – Энн. На украинской мове вот только страшно звучит – Ганна. А по-русски очень даже ничего. Анна. Красивое имя. – А главное, редкое, – захихикала мама Леночка. – Цыть! Решено! Крестить будем дома. Тех, кто без яиц, через алтарь не носят, а воды у нас – хоть залейся. Попа привезу. – Может, не надо? – осторожно спросила Маша. – Вырастет, сама решит. – Ой, а кто же ей мешает решать-то, когда вырастет? А лишним и вредным крещение не будет. – Ключи, – усмехнулся Женька. – Что? – Ключи от форта Баярд. Пусть будут. Тётка Анна прослезилась. Спустя неделю она притащила в дом попа, с которым после щедро оплаченного обряда нехило вмазала и потребовала объяснить, есть ли жизнь после смерти. Тот благостным красивым баритоном что-то нёс о милости господней и о всепрощении, чем творение божье Анну Романову совершенно не удовлетворил. Она требовала как минимум рабочих чертежей Рая и Ада, причём сработанных в графическом редакторе для пущей наглядности. – Ну вот, превратили молитву в фарс, – надулась Машка. – Крестить надо в церкви. – Машка, да не будь ты ещё глупее тёти Ани. Какая разница, где и как? Да хоть по всем церквям по очереди её носи, вреда не будет. Перечитай „Простодушного“,[125] там есть хороший фрагмент именно о крещении. Тётка Анна втихаря от всех написала завещание, где всё своё движимое и недвижимое имущество оставляла Анне Евгеньевне Ивановой. Больше никому ничего не оставляла. В случае смерти Анны Романовой до достижения наследником совершеннолетия опекуном назначался Евгений Иванович Иванов. Случись и с ним, тьфу-тьфу-тьфу, что-нибудь – Мария Сергеевна Иванова. О бумаге знала лишь мама Леночка, потому что совсем уж никому не сказать тётка Анна не могла. Но она взяла с подруги слово хранить молчание. Да и это было лишним, потому что из Леночкиной головы очень быстро выветривалось всё, что не имело непосредственного отношения к текущему переводу с человеческого на умозрительный и обратно. Анечка подрастала на редкость красивым и здоровым ребёнком. Ничего необычного в ней не наблюдалось. Она была правшой, исключительной памятью не обладала и не тыкала в ужасе пальчиком в сторону кастрюли с горячим рассольником, которая через пять минут сверзится с плиты. Мария Сергеевна и Евгений Иванович любили друг друга. И до сих пор тяжело переносили даже недолгие расставания. Особенно были мучительны Машкины командировки и его ночные дежурства. * * *– Простите, господа, что был вынужден вызвать вас в столь неурочный час. – Женька на мгновение почувствовал себя персонажем пьесы Гоголя. В ординаторской его ждали хмурые дядьки – постарше и помоложе, в штатском и по форме. Они некоторое время возмущались, мол, зачем их оторвали от дел борьбы с особо важной преступностью и каким боком они здесь вообще нужны. Терпения и смирения Евгению Ивановичу было не занимать, потому он дал представителям закона высказаться, а затем мягко и уважительно, но настойчиво попросил зафиксировать факт обращения в приёмный покой родильного дома гражданки Маргариты Вересовой, в сопровождении супруга Алексея Вересова, с запущенным поперечным положением мёртвого плода, возникшего в результате родов на дому в присутствии лиц, не имеющих лицензии на частную медицинскую практику. Мужики принялись было спорить, но, оценив по достоинству некоторую даже приятно-просительную вежливость, обычно нехарактерную для этой белохалатной касты, а также презентованный коллекционный коньяк, смягчились и некую бумажку с печатями и подписями ответственному дежурному врачу Иванову выдали. – Только никакой силы эта бумаженция не имеет. Максимум, что из неё можно извлечь, – это сомнительное „неумышленное нанесение вреда“. Да и то, самому себе. У нас в стране, Евгений Иванович, даже рождённые дети – что-то на манер домашних животных, хочешь – бей их, хочешь – не корми, и никто тебя прав родительских лишать не будет. Всем плевать. Менты, простите, тут бессильны, хотите верьте, хотите – нет. Максимум, что мы можем сделать, – это внушение с пристрастием. Ну, понимаете… Да только после такого внушения они дома вообще как звери себя ведут, эти мамаши и папаши так называемые. Сколько их, бездомных, с пропиской и сирот при живых родителях. И что мы можем? Ну, заберём, в приёмник-распределитель отдадим. Оттуда – снова в отчий, прости господи, дом. И снова на улицу, вокзалы-переходы. А тут – нерождённый. Так что, Евгений Иванович, до этого самого места, которым ты по роду службы занимаешься, тебе эта наша бумажка. – Пусть будет. Спасибо, мужики. – И тебе спасибо. А то вечно: „менты-сволочи“. Доброе слово и менту приятно. Бывай. Вызывай, если что. Женька вклеил бумагу в историю родов. Она же в родзале, хоть история жизни и смерти, хоть болезни – всё равно под грифом „История родов“. После продиктовал интерну запись осмотра, протокол операции и отправил переписывать в операционный журнал. Он вышел в необратимо яркое послерассветное утро и набрал мобильный жены: – Не спишь? – Ты же знаешь, зачем спрашиваешь? Я никогда не сплю, если ты дежуришь. Это сильнее меня. – Строчишь очередной шедевр? – Если будешь издеваться, я от тебя уйду. – Ладно. Только далеко не уходи. Я просто так звоню, узнать, как у тебя дела. – Дела у меня хорошо, я строчу очередной шедевр, как ты изволил выразиться, и если буду уходить, то недалеко. – Куришь небось как паровоз на голодный желудок? – Женька, ты балбес. Что у тебя случилось? – Я одной силой обаятельного смирения выжал из ментов нужную мне бумажку с печатью и подписями, представляешь? Нормальные парни, кстати. Остальное дома расскажу. – Да уж, приходи скорее. Ты помнишь, что сегодня пятница? – И мы будем пить. Помню-помню. У нас с друзьями есть традиция, плюс-минус раз в месяц мы собираемся у Ивановых и пьём с видом на субботу, как самые что ни на есть люмпен-пролетарии. Плюс-минус пятьдесят два раза в год. Ужас! – Хочешь, сегодня отменим все это к чёртовой матери? – Нет, не хочу. Не хочу нарушать хорошую традицию. Всё, малыш, целую. – И я тебя. Он нажал отбой. – Другая бы за десять лет уже научилась преспокойно давать храпака в одиночестве. – Ну как же, чтобы Лось не выскочила за ним. Почему им всем приятнее курить в компании? Сакральное русское действие „перекур“. Тётка Анна очень удивлялась тому, что таджики работают. Начали – и работают. Отсюда и до заката. Без перекуров. Как они только в живых-то остаются без устрашающе регулярных получасовых посиделок на бревне? – Поэтому, Людка, она и не другая. Ты сегодня будешь у нас? – А как же. – Как всегда одна? – Такая у меня, видимо, судьба. – Дура ты, Людка. – Дура. Только ты, Жень, никому не говори. Всё равно не поверят. Людмила Николаевна Лось вовсе не была дурой. Она была умной. Грамотной, дотошной, настырной. Временами даже упёртой. Упёртой, как лось. Нет, это не глупая шутка, а самая обыкновенная правда. Правда не бывает умной или глупой. А ещё у правды нет ручек, ножек и чувства юмора. Поэтому правда не шутит. И Людмила Николаевна Лось действительно носила такие имя, отчество и фамилию. Именно так было написано в её паспорте. По иронии судьбы. По мужу. Он и был той самой иронией судьбы. Точнее – кривой усмешкой. Людка была высокой синеглазой фигуристой шатенкой. А он… Росточком не вышел, ручки и ножки были похожи на палочки богомола, а мордочка – не то на печёное яблочко, не то на мартышкину задницу, в зависимости от того, благостен он был или зол. Он почти всё время был зол. После того как потерял работу из-за интриганов, завистников и прочей нечисти, коей во множестве в обычных жэках, где он и трудился до увольнения всего лишь скромным инженером-электриком. В тоске по несовершенству мира и в обиде на всех и вся он возлёг на диван, да так и лежал в расстроенных чувствах уже пару лет, периодически вставая, чтобы посетить туалет, холодильник и свою маму, люто ненавидевшую Людку неизвестно почему. Свекрови, что правда, хватало ума отговаривать Сергея Лося от развода с Людмилой Лось. Потому что в чей тогда туалет и к чьему холодильнику будет бродить её сын? Нет уж. Пусть Людка, как прежде, заботится о её сорокалетнем неразумном отроке и об отвратительно воспитанной внучке-подростке, до безумия похожей на гадкую Людку. И о ней самой, о маме мужа. Потому что именно Людка раз в неделю заруливала к ней на стареньком разваленном „BMW“, чтобы завезти продукты, лекарства и дать денег. Никогда! Никогда, сука, не задерживалась больше, чем на полчаса! А старому человеку так мало надо. Всего лишь общение. Всю оставшуюся субботу Людкина свекровь могла метать громы и молнии в бездушную сволочь негодяйку-невестку, сидя с товарками на скамейке во дворе. Те, бывало, проявляли редкостное непонимание и пытались возражать и оспаривать Людкину гадостность, потому как из окон своих квартир они имели прекрасную возможность видеть размеры и содержимое пакетов, извлекаемых Людмилой Лось из багажника. – А почему твой сын не привозит тебе всё это? – недальновидно спрашивали они. – У мальчика депрессия! Его уволили! А вы – старые, выжившие из ума ехидны, ни дна вам ни покрышки. – Да его вроде год или два уже как уволили? – прищурившись, уточняла какая-нибудь не в меру пытливая соседушка. – Вы завистливые гадкие твари! – Людкина свекровь поднималась со скамейки и, царственно опираясь на клюку, служившую ей, по правде говоря, исключительно аксессуаром, гордо удалялась. Старушенции действительно завидовали. Потому что „вот ведь, такая невестка получше иной дочери“. Людмила Николаевна, кроме того, что была прекрасным администратором, хорошей женой, матерью, дочерью и невесткой, имела невероятный акушерский талант. Золотые руки. Гений структурирования беременных, рожениц и родильниц. Она только заходила в палату или родзал – и те успокаивались. Она была добрая, но строгая. Властная, но понимающая. Человек-лидер. Но свой лидер. Не из заоблачных врачебных высот, а из соседнего подъезда. Что интересно, она была своей и в докторской среде. Она умела где надо – поддакнуть, где тихо подсказать. Незаметно, кроме непосредственного адресата, отрицательно покачать головой. Есть такие люди, что называется, „на своём месте“. Вознеси такого судьба к вершинам – у него хватит эритроцитов, чтобы справиться с обилием кислорода свободы. Брось такого к параше бытия – через пять минут он будет другом пахана. Не из-за умения приспосабливаться, а потому что такой. Такой. Такой его, этого человека, дар. Быть своим среди своих. Потому, что чужих для него не существует. – Привет! Меня зовут Людмила Николаевна. Что тут у нас за слёзы? Почему мы нервничаем? Понимаете? „У нас“. Совершенно особенное „у нас“. Не то идиотское, пролайферское, „у нас пися воспалилась“, потому что „пися“ воспалилась у другого человека, будь он даже твоим трёхмесячным сынишкой. А то „у нас“, которое у нас – у баб. У женщин. У девочек. У невесток и даже у свекровей. Потому что свекровь становилась свекровью „до“ и „после“. А во время Людки она точно так же, как другие, попадала в ауру „освоения“ её Людмилой Николаевной Лось любого пространства из чужого в своё. И ещё она была… абсолютно несчастной женщиной. Не надрывно страдающей, а по-тихому несчастной. Сборища у Ивановых она любила, приходя к ним то с дочерью, то с собакой, а то и с той и другой. Но никогда – с мужем. Отчего она с ним не разводилась, было загадкой для всех. Даже для неё самой. – Зачем он тебе? – спрашивала не в меру дотошная Златова, что уже давным-давно была не Златова, а Нечипоренко. – Чтоб был. Отстань. – Нет, ты мне объясни! – настаивала та. – Что я могу тебе объяснить? За мной очередь не стоит. Прекрасный принц Вадим Георгиевич, придя в роддом, влюбился в тебя, а не в меня. Иванов, только появившись в интернатуре, полюбил Полякову сразу и навсегда. Для Зильбермана я была слишком взрослая и умная. Да и не моего полёта птица. У него жена, любовница и друг Елена Николаевна. Ситникова. Потапова подбирать после Джуринской не хотелось. Впрочем, пока я раздумывала, и его увели. Некопаев так же проржавел на вечном приколе, как и я. А больше в нашем роддоме и плюнуть не на кого. – Мир не ограничивается стенами родильного дома, Людмила Николаевна! – Да. Мой мир ещё ограничивается стенами квартир. Своей, маминой, сестры и свекрови. И собачьей площадкой. Где встретить кого-нибудь, кроме семейных или одиноких собачниц, невозможно. Слушайте, я что заметила, одинокие бабы чаще заводят собак, чем одинокие мужики. Холостяки предпочитают вообще никого не заводить. Да и сами из природы, кажется, уже повывелись. Так что, Светка, пусть он себе лежит на диване. У меня есть дочь, собака, друзья и работа. Мне больше ничего не надо, честное слово. Что до любовников – хлопотно это и неэффективно. Да и „не прелюбодействуй“, в конце концов. – Именно это ты и делаешь, – бурчала себе под нос Машка. – Что? – Да не обращай внимания. Это я так. Зильбермановские штучки. – Вот за это я вас и люблю. Вы – не такие. Я у вас душой отдыхаю, простите за банальность, необычные вы мои. – Мы самые обыкновенные, Люда, – говорил Женька, – такие, какими задуманы все. Утро стремительно приближалось к пятиминутке. За десять лет почти ничего не изменилось. Быть может, антураж, не более. Меняется ли в мире хоть что-нибудь, кроме антуража? Всё те же запахи и звуки сопровождали пробуждение организма под названием „родовспомогательное учреждение“. Всё так же гремели современными швабрами санитарки. Всё в той же тональности стучал металлом, шуршал ёршиками и хлопал биксами средний медицинский персонал. Всё теми же тропами бродили по своим делам беременные, роженицы и родильницы в чуть более модных тапках и халатах. Всё то же просили они у телефонов – кефир, сгущённое молоко и памперсы. Да ещё и трусы с прокладками. Против чего все врачи, хорошо знакомые с микробиологией и физикой гниения, были против, но в силу изменившихся условий не возражали. Себе дороже нынче стало эскулапам чужое здоровье. Всё так же курил в приёмном покое под скрип Колеса Сансары Евгений Иванович Иванов. Уже чуть более врач, чем интерн, – заведующий отделением обсервации. Бойцов заведовал гинекологией, и в его жизни мало что изменилось. Сын его повзрослел и научился извлекать выгоду из странных отношений между родными. Сам Игорь стал более грузным. Отношения с братом становились всё непримиримее. Им бы расстаться раз и навсегда. Ан, нет… Вечна сага об отношениях. Некопаев добавил лет, и это, пожалуй, всё, что с ним произошло. Разве что он стал отцом в третий раз. Но, честно говоря, не придал этому особого значения. Всё его внимание было приковано исключительно к Марии Сергеевне Ивановой. Жаль, что она уволилась, и счастье видеть её выпадало крайне редко. Он не понимал, почему Евгений Иванович позволяет ему приходить в их дом, дружить, готовить на кухне и петь песни своего бесконечного Б Г. Если бы Женька попытался объяснить, что всего лишь позволяет тому просто не сойти с ума, не запирает наглухо в камере казуса безответной любви к Маше, Виталик вряд ли бы его понял. Рыбальченко ушла на пенсию в шестьдесят пять лет, а в шестьдесят шесть умерла от массивнейшего инсульта, осиротив „вечно больного“ мужа, неприкаянно бродившего теперь в четырёх стенах, никому не нужного, лишённого чрезмерной заботы и опеки. А он к ней за столько лет привык, и никак не мог умереть. Хотя надо бы. Внучка замуж вышла, тяжело с родителями в один санузел ходить. Семёновна всё ещё работала старшей акушеркой смены в физиологическом родзале. Всё-таки она была на целых пять лет моложе глуховатой покойной подруги, и почётно спровадить её на пенсию после случившегося со Светланой Ивановной опасались. Да и хорошие акушерки стали „произрастать“ куда реже, чем „увядать“. Впору в „Красную книгу“ заносить. Чуприненков сменил профессию. Ему приходилось кормить семью, что со времён окончания вуза увеличилась на две детских головы, в связи с чем потеряла одного взрослого кормильца. Жена, обслуживающая малолетних детей, обходилась дешевле няньки. Изначальных стартовых благ в виде собственной московской жилплощади у Сергея и его супруги не было, так что на зарплату врача он никак не мог… вообще ничего. Кажется, он пошёл торговать ультразвуковыми установками для избавления от летних насекомых загородных усадеб „богатых буратин“ и весьма преуспел в этом деле. Даже закончил что-то жутко менеджерское со временем – не то MBA,[126] не то что-то аналогичное отечественное, во множестве расплодившееся за истекший период новейшей истории. Академик, который действительно помог Машке быстро защититься – сразу после того, как она написала докторскую диссертацию для Ситниковой, – красиво старел, и популяционное большинство так и не разглядело слегка тронутое гнильцой нутро за благообразной внешностью. В конце концов, дорогие сыры, к примеру, очень сильно смердят, но знатоки утверждают, что это признак высокого класса. Анестезиолог Потапов женился. На девочке, поступившей на прерывание в позднем сроке по социальным показаниям. Искусственные роды прошли успешно, девочка была хороша и к тому же похожа на отъехавшую на ПМЖ в Австралию Джуринскую. И он как-то очень быстро женился на ней, и ещё быстрее зачал и родил здорового желанного карапуза. Всё-таки осложнение, случившееся с Анной Романовой, чрезвычайный раритет, а не популяционная норма. Почему Джуринская уехала в Австралию? Устала любить. Устала опекать. Устала от надрыва. Продав квартиру и окончательно рассчитавшись с карточными долгами мужа, развелась с ним и отправилась в брачное агентство с одной-единственной целью: найти нового мужа. И такой нашёлся в ныне благополучной стране бывших каторжников и рогатого скота плюс-минус коренное местное население. Брачный контракт оговаривал всё – вплоть до свободных от супружеских обязанностей дней и раздела имущества мужа в случае „если что“. Спустя некоторое время Людмила Николаевна получила от Анжелы восторженное письмо. Она страстно-надрывно влюбилась в бывшего соотечественника, которого занесло в австралийские просторы из стольного града Киева. Заведующий отделением патологии в свободное от работы время по-прежнему предпочитал заниматься мужскими телами, а не женскими. Елена Николаевна Ситникова, заслуженный врач РФ, доктор медицинских наук, по-прежнему была де-юре – начмедом по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы, а де-факто – главным врачом родильного дома. Была всё так же громогласна внутри коллектива и так же яростно защищала персонал от нападок извне. Она даже узаконила свои отношения с последним „мачо“, потому что он неожиданно оказался хорош не только в постели, но и в жизни. Они решили стареть вместе. Это было как минимум разумно. Тем более сейчас, когда ей стало очень тяжело. Возраст катился к пенсионному, а тот, на кого она привыкла полагаться значительную часть своей жизни и в радости, и в горе, уже не мог служить ей опорой. Акушерка Анечка, малолетняя поздняя любовь Зильбермана, вышла замуж. За мужа роженицы. Ну, то есть сперва она, конечно, дождалась его развода. А влюбился в неё незадачливый папаша, ещё держа на руках свежеиспечённого предыдущей супругой младенца. Прямо в коридоре родильного зала. „Она прошла, как королева…“ – всего-то и делов. Круговорот мужей в женской замужней природе. Светлана Анатольевна Златова, то есть уже Нечипоренко, недавно была назначена на должность заведующей физиологическим отделением, с его послеродовым и мощным родильно-операционным блоком, оснащённым палатой реанимации и интенсивной терапии. Потому что Петра Александровича Зильбермана не стало. * * *– Доброе утро, коллеги. В отсутствие Елены Николаевны Ситниковой утреннюю врачебную конференцию проводила Светлана Анатольевна. И всё покатилось по давно заведённому алгоритму. Дрожащим голосочком протараторила с листочка отчёт молоденькая акушерка приёмного покоя. Спокойно зачитала журнал родов главная повитуха смены физиологического родзала. Звонкоголосая Лось отчиталась по обсервационному родзалу. Доложила об ответственных беременных отделения патологии хриплым голосом молодящаяся девушка средних лет, бывшая за крепким мужем и работавшая скорее от скуки, чем от нужды или по призванию. Беспрестанно зевая, равнодушно пробубнила о состоянии дел на этаже послеродовая акушерка. Затем скороговоркой рассказала, что творится в обсервационных эмпиреях, тамошняя средняя медработница. Пропищали вести об истекших двадцати четырёх часах детские сёстры. И наконец, синяя от ужаса перед и.о. начмеда медицинская сестра отделения гинекологии пролепетала, сколько абортов и операций там было выполнено. Что говорить – люди не меняются. Лишь, говоря на профессиональном сленге, ротируются. Как „яблочко по тарелочке“. И лишь тарелочка из века в век показывает приблизительно одни и те же картинки: скандальное бабьё, мужиков-сплетников, несчастных юродивых, злых шутов, добрых царей, незамужних похотливых принцесс и остервенелых климактерических королев. И стоит ли говорить о том, что люди не меняются? Если ты „посередине этого разгула“ уже давно как рыба в воде, а, Евгений Иванович?.. Светлана Анатольевна отпустила всех по рабочим местам. – Евгений Иванович, зайдите ко мне в кабинет! – Хорошо, Светлана Анатольевна. Только в интенсивную палату зайду. Физическое состояние Маргариты Вересовой было стабильное. На языке официальных медицинских документов „удовлетворительное“. В лечебных учреждениях человеку не бывает „хорошо“ или „плохо“. Там его состояние оценивается по шкале с отметками „удовлетворительное“, „средней тяжести“, „тяжелое“ и „крайне тяжёлое“. Анестезиолог был жизненными показателями пациентки удовлетворён и более держать её под пристальным, интенсивным наблюдением нужды не видел. – Маргарита, в течение дня вас переведут на этаж – в послеродовое обсервационного отделения. – Доктор… – она помедлила. – Ему не было больно? Евгений Иванович, естественно, понял, о ком шла речь. – Нет. Он был уже мёртв. – А до того? – Маргарита, вы помните, как вы рождались? Вам было больно? – Нет, но вот там… там мне говорили, что мы всё помним и всё чувствуем и… – Она расплакалась. – Я не знаю, как с этим жить дальше. Он мальчик… был? – Последнее слово далось ей с видимым трудом. – Да. Маргарита, всё, что я могу вам посоветовать, как врач, это успокоиться и дать организму некоторое время окончательно прийти в себя. А как человек – найти хорошего психолога. Или хорошего священника. Что, по сути, – одно и то же. Ключевое слово: „хороший“. Слава богу, в жизни оно иногда имеет реальные воплощения. Любой из нас вправе на это рассчитывать. Так что всё, что от вас требуется, – это воспользоваться этим правом. Вы ещё молоды – вам и карты в руки. – Может быть, его ещё можно было спасти? – Вы, к сожалению, не слушаете меня. И это можно понять. А я, к сожалению, не умею воскрешать из мёртвых. И знаете – это понять, и тем более принять, сложнее. Осознайте факт, что он был мёртв, когда вы поступили в родильный дом. Как долго он был мёртв, я сказать точно не могу. Но когда ваш муж привёз вас в приёмный покой, плод, – он намеренно избежал слова „ребёнок“, – был окончательно и необратимо мёртв. Если вы хотите искать виноватых – здесь их нет. Если вы хотите решить проблему – я вам помогу, насколько смогу. Принимайте, пожалуйста, всю положенную терапию. Ходите на обработку влагалища и швов промежности. Если будут вопросы – обращайтесь к лечащему врачу или непосредственно ко мне, заведующему отделением. Женщина отвернулась, продолжая всхлипывать. – Что есть, то есть. Каких ещё банальностей я должен вам наговорить, чтобы вы успокоились? Женька почувствовал, что глухое раздражение внутри солнечного сплетения готово переродиться в гнев, как оно прожигает дыру в диафрагме и, принеся временное облегчение, погружает в пучину ломки раскаяния. Гнев – слишком сильнодействующий наркотик для человека. Женька не позволял себе его принимать. „Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого“. – Эта „рабоче-крестьянская“ молитва безотказно нормализует энергетические потоки, – не раз говорил ему Зильберман. – Не совсем так же, как перекатывание шариков в ладони или перебирание чёток, но, как и прочие незамысловатые ритмичные действия, – весьма продуктивна. Станет невмоготу, произноси её про себя. Чётко. Время её произнесения как раз укладывается в ещё приличную даже для диалогового общения паузу. – А чем хуже любая другая молитва или, к примеру, стихи? – интересовался Женька. – Стихи? Ничем не хуже, если они действительно поэзия мира, а не просто какой-нибудь бездельник поссать вышел. И кроме того, – в смысл ментальных построений ты вдумываешься, а твои внутренние вихри тем временем творят, что хотят. А другие молитвы просто длиннее. Я, например, и вовсе других не знаю. Возможно, тебе, с твоей памятью, будет проще. Но повторю ещё раз – эта молитва самая простая и самая ёмкая и позволяет быстро и эффективно усмирить разбушевавшегося внутри демона, будем так называть то, что не имеет названия, для пущей наглядности. Я уже не раз говорил тебе, что именно ритм, а не слова произносимых молитв или выкатывание яйца лечит всякую „бесноватую“ хворь. Он синхронизирует ставшие хаотичными, в силу тех или иных причин, колебания энергопотоков человеческого тела с мировой гармонией. Если ты будешь внимателен, то увидишь, что маленькие дети и некоторая часть тех, кого даже современная психиатрия считает умалишёнными, раскачиваются, пытаясь себя успокоить. Вспомни, что делают с грудными младенцами, чтобы они уснули? Укачивают. Монотонно укачивают. И это тоже лишь синхронизация „длин волн“, если угодно. Молитва – по сути, тот же ритм, – если мы говорим о физике метафизических процессов, прости за иронию. – Я столько ненормальных наблюдал, фанатично бьющих поклоны, ползающих на коленях, крестящихся на образа и молящихся, молящихся, молящихся, но особой благости в них не заметил. Не говоря уже о синхронизации с мировой гармонией. – Я вот, Евгений Иванович, лишь иронию порой себе позволяю, а вы до сарказма изволите опускаться. Физкультура, должен вам ответить, поддерживает тонус. Спорт же калечит. Я уже достаточно узнал твой характер, мой юный талантливый друг и ученик. Так что просто поверь мне… – Женька прищурился, – на слово. Поверь, для тебя „Отче наш“ то, что доктор прописал. А стихи оставь для тех, кому помогает и фармакологический препарат-генерик[127]. Лично я обеими руками за патентованные средства». Ох, как же его не хватало!.. – Маргарита, сейчас вам введут обезболивающее и успокаивающее, – сказал Евгений Иванович, погладил её по голове, перебросился парой слов с анестезисткой, вышел из палаты интенсивной терапии и отправился в кабинет заведующей физиологическим отделением, который находился напротив родзала «№ 2». Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Кабинет мало изменился, поменяв хозяина на хозяйку. Только исчезли картины, оставив на поседевших от времени стенах штампы тёмных квадратов. Светлана Анатольевна сидела за столом и что-то строчила своей леворукой вязью в очередную историю родов. – Садись, Жень. Сейчас, пару слов допишу. Кофе сделай себе и мне, ладно? Кофемолка стояла на старом месте. Новые зёрна покоились в старой выцветшей банке. И даже кофеварка, под чьё урчание Женька пролистал альбом Куинджи, всё ещё держалась подальше от розетки. Так было при Петре Александровиче, и Светка скорее перенесла бы розетку, чем сдвинула хоть что-то с места. – Она его не забрала. – Светлана Анатольевна кивнула на альбом. – Не заметила. Может, рука не поднялась. Не знаю. – Светка закрыла историю. Речь шла о жене Зильбермана. После того, что случилось, она мгновенно очистила кабинет от стoящих личных вещей. Коллекция картин была его собственностью. Одну из них он всё собирался подарить Ситниковой. Да руки не доходили из кабинета в кабинет перенести. Вот ведь – спуститься с пятого этажа на первый оказалось дольше, чем подняться из шестнадцати в шестьдесят. Всё наше пресловутое «потом». Как будто только мы будем жить вечно. Возможно, так оно и есть, но если есть что-то близкое, родное – как можно не прожить его немедленно! Женька подошёл к окну. В солнечных струйках пыли ему навстречу выглянула фотография в тонкой багетной рамке, висевшая над кроватью. – Да уж. Немедленно… – тихо сказал он. Это фото сделал анестезиолог Потапов у ЗАГСа, после того как Машка и Женька расписались. Они не хотели шумной, изматывающей нервную систему и опустошающей карманы свадьбы и, пригласив друзей к Женьке домой к определённому часу, отправились узаконить свой союз перед Богом и людьми простым оттиском печатей в паспорта. Кеды с кроссовками надевать не стали. Нарядились прилично. На Мане было одеяние, именуемое Женькой «умри грусть», – ничего откровенного, кстати, как мог уже предположить искушённый читатель. Напротив, весьма целомудренное длинное трикотажное платье. В обтяжку. Но почему-то в нём Мария Сергеевна была куда сексуальнее, чем в любой из многочисленных коротких юбочек. Женька с трудом обнаружил в своём гардеробе одну-единственную пару не джинсовых и не кожаных штанов. И одну-единственную, но весьма приличную и модную рубашку. Откуда они там взялись, он не мог вспомнить, несмотря на все свои мнемонические способности. – Это «происки» тёти Ани, можешь не сомневаться! – заверила Машка, доставая тряпки из шкафа. Женя делал серьёзное лицо, а Машка всё время глупо улыбалась, пока сосредоточенная и немного похожая на грозную директрису средней школы тётя с бляхой на пузе произносила речь, желая молодожёнам всего того, чего врагу не пожелаешь. То есть – всего самого наилучшего. – Я потею, – шептала Маша. – Сейчас на платье уже разводы появятся. Это ужасно! Ты толще меня, а не потеешь! – Я не толще. Я – больше. Ничего, я буду любить тебя и потную. Мне нравится, как ты пахнешь. И вообще, мы женимся, а ты тут про разводы! Терпи! Тётка, голося «расписные» мантры, кидала на них укоризненные взгляды. Зато после чёткого выполнения команд: «Обменяйтесь кольцами!» и «Можете поцеловать друг друга!» – их, наконец, отпустили на волю. В свидетели, кроме Бога и светлого воинства Его, никого не звали. Женька – на всякий случай, засуетился было в последний момент – может, привлечь каких-нибудь посетителей ЗАГСа? Но церемониймейстер заверила, что можно и так. Сказав, что взрослые и психически нормальные, – тут она сделала паузу и поглядела на парочку с сомнением, – имеют право совершать таинство, хоть так, хоть эдак. Как их нормальной психике заблагорассудится. Бог – Свидетель! – Не догма, и слава богу! – расслабился Женька и послал брачующей нимфе воздушный поцелуй. Та в ответ даже улыбнулась. А Мария Сергеевна, не обращая внимания на коленца, что выкидывал «натурализованный» супруг, уже прикидывала в уме ближайший кабачок, где она успеет принять спиртного до обусловленного приглашёнными гостями времени «Ч». И тут как вспыхнет! Маша быстро надела тёмные очки, логично полагая, что блики предназначены толстой матрёшке на заднем плане, укутанной в фатин, за которую держался слабеющими руками парень, идеально подходящий для иллюстрации астенического телосложения в учебнике пропедевтики[128] внутренних болезней. Ан нет! Из-за кустов выскочил Потапов и потащил их к ближайшему фонтану, где уже ожидала вся компания. И Светка с Вадимом, и Люда с Анжелой, и Бойцов, и даже покорный судьбе «рыцарь печального образа» Некопаев. Были распиты пара бутылок шампанского, и фотосессия закономерно переместилась в ту самую «Полуяпонскую кофейню Случайного Города». Когда они, наконец, дотащились до Женькиных пенатов, развесёлые, как дворовые хулиганы после удачной вылазки, то застали за празднично накрытым столом в гостиной чопорную бабушку с камеей, приколотой к огромному кружевному воротнику, суетливую краснеющую маму Леночку, уже слегка хмельных Семёновну и Рыбу, приодетых, как на майскую демонстрацию, и яростную тётку Анну, кидающую презрительные взгляды на смазливую Анечку, что без тени смущения растекалась по Зильберману, как сгущёнка по сырнику. – Где вы бродите, свиньи?! – завопила она вместо положенных поздравлений, едва открыв дверь. – В кабаке! – честно грохнула компания «свиней». – Да ну вас! – засмеялась тётка Анна, моментально сменив гнев на милость. – Раз уж на родных вам наплевать, но гости же ждут! Две почтенные дамы и де-едушка с внучкой! – И, довольная тем, что, наконец, нашёлся повод высказать давно рвущуюся наружу колкость сомнительного остроумия, весь вечер доброжелательно беседовала именно с Петром Александровичем. Так и не признав в нём того самого врача. За что и была вознаграждена искренней взаимностью – пациенты редко узнают врачей двадцать с лишним лет спустя; а врачи пациентов – тем более. Когда за столом стало жарко, как в кузне, и череда цикличных возлияний за здоровье молодых, стариков и детей вышла на третий круг, Женька взял слово: – Помнишь, я обещал тебе написать, что, будь ты старым негром, это было бы сложно, но не невозможно? – Он протянул Мане свернутый в трубочку лист бумаги, перевязанный бечёвкой. – Вот. Я написал. А всем остальным расскажу. К тому же это почти тост. Отчасти и за то, что ты – не старый негр… К концу этого «тоста» Машка уже рыдала. Не столько от хмеля и усталости, сколько от счастья. Прослезились почти все присутствовавшие дамы. Слегка нахмурились Бойцов и Некопаев. Радовался, прикрыв глаза, Пётр Александрович. Радовался, что иногда в мире всё просто по местам. С тех самых пор Машка Иванова, имевшая, в отличие от мужа, ярко выраженную склонность к фетишизму, носилась с этим текстом, «одетым» в рамочку, как с писаной торбой, раз в год перевешивая с места на место. В конце концов, сказанные им слова действительно стоили видного места. Возможно, эти страницы и есть то самое видное место, достойное подобного: «Если бы я родился китайцем в провинции Шаньдун, у нас оставался бы ещё шанс встретиться… Встретиться. Лишь… Ей не нравятся мужчины с фенотипом кузнечика. Пришлось бы постараться. Заняться фитнесом, более или менее прилично одеться и выучить несколько фраз абсолютно незнакомого языка, избегая воробьиного акцента. С зарплатой в пять долларов в месяц мне это, конечно, вряд ли удалось. А посему пришлось бы потратить ещё лет пять, изучая Конфуция (в подлиннике, разумеется), медитируя и… А если бы она в это время разучивала шаманские танцы племени зулусов, вождём которого был её папочка?! Шанс оставался бы, даже родись она в Якутии в семье почётного алкаша-оленевода. Он оставался, если бы мы встретились. Но… Боюсь, традиции её народа, привитые властной рукой близких родственников, и моя склонность к эстетствующему материализму не дали бы ему развиться. Мне страшно подумать, что было бы, родись я пингвином на берегах Антарктиды, а она экземпляром редкого вида ночной бабочки на Мадагаскаре… Даже тогда у нас оставался шанс встретиться. Это было бы прелестно – наивно-туповатое любопытство пингвина и изящно-скоротечное восприятие бабочки с ярко выраженным суицидальным синдромом. Да-а… Бог очень постарался, приготавливая нас друг для друга. Надо отдать Ему должное: Он не стал усложнять нам и себе жизнь, запуская в работу один из вышеупомянутых алгоритмов, вероятность реализации которых сродни неуместной шутке по характеру и чуду по возможности воплощения. Бог не сноб – ему не свойственен циничный сарказм. А что касается чуда, то даже дети знают: безупречная и терпеливая подготовка способна произвести на свет что угодно. Что же говорить о Боге. Когда Он планировал чудо нашей встречи, то делал это скрупулёзно и бесстрастно, за что Ему превеликое спасибо. Он так и сказал мне тогда: „Заслужил ты счастье земной любви или нет, мне неведомо. Потому как незачем мне ведать подобное. Знаю лишь, в этот раз время твоё придёт, и придёт время той, чьё время придёт для тебя. А посему решаю Я не родиться вам ни пингвином, ни китайцем, ни дочерью потомственного оленевода, ни бабочкой. А родиться вам там, где Я, и когда Я. Но сидеть тебе на душной печи страстей человеческих, и лежать ей (как звать не скажу, и не проси) на дне реки прозрачной в омуте страха и пороков. Но когда время придёт и жизнь ещё пребудет в вас, да будет благо вам“. Вот так и сказал. И родился я в нужное время в Москве, людьми и делами их славной, а не пышностью гордой слова „столица“. И, как вы понимаете, родившись, напрочь забыл тот разговор с Творцом всего и всея сущего. И родился я в смраде страстей житейских, в ауре вечного конфликта отцов и детей, с жаждой пить, есть, знать и размножаться. На что с переменным успехом и благословлял то себя, то неплохо натренированное своё тело. И есть у меня подозрение, что пингвины, китайцы, бабочки и дочери почётных оленеводов занимались в это время приблизительно тем же, каждый на свой лад. И всё же спасибо Тебе, Господи, что не наделил меня манерами пингвина, а Её скоротечной жизнью бабочки…» Женька оторвался от фотографии. – Здесь всё так болезненно напоминает о нём. У меня вообще паскудное чувство, будто я занимаю не только чужое место, но и чужую спальню. Тут же всё – его. Даже эта фотография. Я его пижаму из ящика не могу вынуть и отдать в «общепароходский» круговорот. Бритвенный прибор не могу выкинуть. Ну кому он нужен, его бритвенный прибор? Ужас. Самое страшное в смерти – это собраться с духом и выкинуть… вынести… я не знаю, раздать, что ли?.. У меня ведь такое уже было, когда родители погибли. Я металась по квартире, пила, курила и выла. То папину рубашку понюхаю, то на мамину помаду наткнусь на полу. И не могу поднять, представляешь? Не могу. Закинь я в стиральную машину отцовскую одежку или подними эту помаду, и мир рухнет. Исчезнет. Превратится в ничто. В пустоту. Так два дня и провыла, пока Вадим не пришёл, пинков не надавал, в дyше не омыл, снотворными не напичкал, и спать не уложил. И пока я в отключке была, всё убрал, вынес, вымыл. А я даже какой-то засохший салат из холодильника не могла в мусоропровод отправить. Это же был их салат, понимаешь? Салат, который помнил их живыми… Как будто, выкинув салат, ты убираешь ненужного уже свидетеля того, что они были. – Света, все эти категории мы присваиваем материальным вещам сами. – Да знаю я, знаю. Только отчего же так тяжело?.. Ладно. Хорош страдать. Вечером у вас с бабами пострадаю. А сейчас о работе. Я Ситниковой позвонила, сообщила, что у нас тут плодоразрушающая была. Она даже не сильно истериковала, против обыкновения. Сказала только, кроме рапорта, к главному врачу сходить ножками и устно его в известность поставить, пока слухи не донеслись или родня Вересовой не поднялась в галоп. Ситникова сейчас собственной тени боится. Пенсия не за горами, а на должность претендентов со стороны сам знаешь сколько. Ей и так уже пеняют, мол, на заведованиях у неё сплошные «внутренние резервы», мол, негоже ставить на заведование каких-то собственноручно взращенных безродных «малолеток», то есть нас с тобой, когда детишек «именитых старцев» пруд пруди. Сходишь? Светлана Анатольевна не очень любила походы к новому главврачу. К Алексею Гавриловичу они уже все привыкли и знали все его закидоны, а также владели тактикой пережидания или форсирования оных. Как обращаться с «новой метлой», большинство сотрудников пока ещё не очень знали. Тонкостями коммуникативных таинств Евгений Иванович Иванов владел куда лучше Светланы Анатольевны Нечипоренко, хотя последняя была и старше его почти на десять лет. Женщины вообще более склонны эмоционально реагировать на обычные рабочие ситуации, что бы там ни пели в миру воинствующие феминистки, мечтающие о повальном оскоплении следовых остатков истины женской и мужской сути. – Пойду, куда я денусь. – Женька допил кофе. – Только тебе придётся составить мне компанию, как и.о. заместителя главного врача по акушерству и гинекологии Ситниковой. Чтобы по букве. А то он может меня и отправить восвояси, не выслушав. Или не приняв всего лишь скромного заведующего. Только пообещай мне, что ты будешь, по возможности, молчать, глубокомысленно надувать щёки и односложно, бесстрастно отвечать лишь на непосредственно обращённые к тебе вопросы. Акцентирую. «Бесстрастно», Света, – это значит «без страсти». Как бы он ни повышал голос, ты будешь оставаться официально вежливой и максимально корректной, но и без подобострастия, если он проявит благосклонность к нам, «сирым», договорились? – Я очень постараюсь. – Вот и славно. Пойдём, моя боевая подруга. Они спустились на лифте в подвал. Дружно закурили по сигарете и молча отправились переходом, давным-давно известным до мельчайших неожиданных закоулков, подъёмов и спусков, луж и внезапных звуков. Чуть позади «точки старта» осталась каморка бессменного завхоза Лукьяныча – мастера на все руки, нетипично образованного для такой должности, учитывая, что эпоха буддистов в котельных и поэтов в дворницких давно миновала. Но с мастеровым сухощавым подтянутым стариком Лукьянычем всё обстояло иначе. В прошлом он был, выражаясь благородно, разведчиком. По-русски говоря – гэбистом с приличными звёздами на погонах. Неспокойный характер не позволил ему наслаждаться благами заслуженной пенсии на даче в Венках, и он с утра до ночи носился по родильному дому, подкручивая, прибивая, переставляя и пригоняя. Надо сказать, у него отлично получалось. Он мог отремонтировать при помощи такой-то матери не только протёкший кран, но даже высокотехнологичное оборудование и отрегулировать дорогостоящий функциональный операционный стол, к которому недопоставили стратегически важную деталь. Иногда он оставался в своей «рабочей квартире» подвального этажа и на ночь. Жена его умерла, а детям и внукам он был не очень-то интересен. Здесь же, у лифта, в любое время суток можно было заполучить собеседника, удивить его знанием арабских диалектов и предложить выпить по чуть-чуть из удивительных «командирских» рюмок. Лукьяныч был вроде роддомовoго, и понравиться ему считалось делом чести для вновь прибывших. Последних, впрочем, об уровне интеллекта «пролетария» осведомляли заранее, дабы те не опростоволосились, попав на удочку «Штирлица» в отставке. Любил он развлечься, закосив под пожизненного слесаря-сантехника, столяра-плотника и «ассенизатора, революцией призванного». После этой фразы он обычно прищуривался на новенького, и если тот отвечал: «О! Я тоже люблю Маяковского!», то в последующем он мог рассчитывать на помощь Лукьяныча в починке шкафчика, ящичка и даже внезапно поломанного каблука или севшего аккумулятора. А также в случае чего на психологическую кофейно-коньячную поддержку. Высокомерные же особи, считающие наличие врачебного диплома изначальной богоравностью и не опускающиеся с заснеженных белыми халатами вершин до перекура и беседы с простым тружеником халата синего, Лукьянычем презирались, и прогнозы, сделанные им в отношении будущего подобных субъектов, как правило, сбывались. Неизвестно было, чем таким он занимался ранее, но людей знал неплохо. Если не сказать – видел насквозь. Зильбермана Лукьяныч боготворил, на похоронах появился при полном параде, а после – три дня пил горькую, не выходя из своей подвальной норы, прежде вбив в стену гвоздь и повесив фото Петра Александровича с традиционной черной траурной лентой наискосок. – Вы куда с утра пораньше поскакали?! – крикнул он вдогонку Женьке и Светке. – К главному, Лукьяныч. Приветствую. Они остановились, и с Женьки корона не свалилась, вернуться и пожать сухую, теплую и всё ещё крепкую руку старика. Светка кивнула и улыбнулась. – На вручение люлей? – Скорее, на профилактическую прививку, Лукьяныч! – крикнула Светка. – Ну, давайте-давайте, топайте! И чтобы без осложнений! – благожелательно напутствовал тот. Далее бетонный пол делал небольшой, незаметный глазу уклон. Там, в «низине», шагов через пятнадцать собиралась лужица из капающего сверху – чуть пригнуться, – с толстой магистральной трубы, обёрнутой теплоизоляцией. И никакие «помывки» и ремонты не могли изменить этого обстоятельства. В холодные зимние ночи лужица подмерзала, и, если возникала необходимость идти в главный корпус, надо было максимально включать сознание – «поклон» трубе «на автомате», – и ты уже лежишь, поскользнувшись на мини-катке. Со стороны грузового лифта, находившегося на противоположной стороне, подобных «природных явлений» не было. Правда, иногда сквозь зарешеченное металлическим «корсетом», но дырявое полотно ещё одной двери во внешние миры подвальный коридор заметало сугробами. Так что, если дело было лечебное, в главный корпус в зимнее время принято было топать «с той стороны». Но мало ли какие у кого бывали дела. Далее справа была раздевалка персонала. Слева – студенческая и интернов. Пройдя ещё немного мрачным подземельем, путник выходил к подземелью ещё более мрачному. Вернее сказать – торжественно-зловещему. У этих «врат» (в виде проёма) в бесконечное бетонное «никуда» сходились пути от лифтов легкового, грузового и пищеблока, не раз выручавших тайных лазутчиков и беглецов. Здесь же обычно ел, грелся и курил безобидный дебил Витёк, возивший на тележке бидоны с больничной снедью из пищеблока главного корпуса. Еда всё ещё выписывалась на каждую пациентку, но они в большинстве своём бюджетным харчам предпочитали домашние, лишь изредка не брезгуя кефиром или тарелкой овсянки. Акушерки без устали таскали больничные супы и каши говорящим, лающим и мяукающим, а санитарки, живущие за городом, – те, что сутки через трое, – ещё и хрюкающим. Витёк собирал мусор и бычки, бурча под нос, как трёхлетний карапуз, которого уже вразумили, что бросать бумажки на пол – это плохо, но не подсказали, что лишь малая часть взрослых исполняет то, чему учит детей. В зимнее время он на пару с Лукьянычем разметал в пух и прах сугробы лопатой, лепил снеговиков и выписывал прутиком на снегу незамысловатые слова из трёх букв. Местного юродивого не обижали, принося ему из дому то пару брюк, то шоколадку, а то и блок сигарет. Женька и Светка синхронно бросили окурки в допотопную металлическую урну и вышли на сорокаметровый этап подземелья, над которым под солнцем располагался жиденький парк, где, несмотря на строгие запреты, выгуливали по утрам собак жители окрестных домов, а по вечерам на скамеечках, поставленных для удобства прогуливающихся ходячих больных главного корпуса, собирались окрестные «бронеподростки» и прочие неблагополучные личности с пивом, плевками и оглушительными матюками. Периодические рейды по их разгону долгосрочного эффекта не обеспечивали, и спустя пару дней эта публика вновь собиралась на шабаши в лесок, окружённый больничными корпусами. Больничная территория была обнесена неким подобием ограды, но въездные ворота становились доступны сразу после окончания светового рабочего дня, а от дырок в заборах были давным-давно натоптаны тропы – жители микрорайона «срезали крюк», торопясь утром из дома к метро и автобусам, а вечером – в обратном направлении. Ни одно «восстановление целостности» не могло продержаться более суток. Уж в чём в чём, а в упорном сопротивлении общественному порядку нет равных русскому человеку. По стенам зловещего прохода, напоминавшего скорее межгалактическую тюрьму из триллера, чем хозпомещение государственного учреждения, справа и слева змеились трубы. Звуковых эффектов тоже было достаточно. Гулкое эхо шагов, вздумай ты тут дефилировать не в рабочей бесшумной обуви. Метров через пятнадцать включится жуткий насос, причём сразу за твоей спиной. Что это за насос, каково его предназначение? Об этом агрегате ходили страшные легенды на манер пионерлагерных чёрных-чёрных рук. И сколько бы лет ты ни ходил мимо него, всё равно вздрогнешь и, нервно хохотнув, невольно ускоришь шаг, чтобы к предстоящей развилке принестись на всех парах. Там, главное, – не забыть притормозить. Пойдёшь мрачными, редко хоженными из родильного дома тропами прямо – в морг попадешь, налево – по грунтовке потрусишь в больничный гараж, а вот направо стелется столбовая дорога в царство главного корпуса. Евгений Иванович и Светлана Анатольевна направлялись именно туда, где в обустроенных цивилизованных интерьерах административной части здания располагается приёмная главного врача. Отремонтированная, светлая, полная благ цивилизации и людей, всё это обеспечивающих. Здесь же, в подвале, трубы справа и слева начинают множиться и становятся похожи на зловещие гигантские техногенные лианы. Больница – организм с множеством «артерий» и «вен». И чем крупнее «орган», тем больше магистральных «сосудов» приносят творящие его жизнь жидкости и уносят отработанные субстанции. Иногда трубы резко уходят ввысь, изогнувшись прямыми углами, и в просветах стен внезапно обнаруживаются двери с замками и без замков. Иные помещения используются, другие производят впечатление заброшенных. Но это не так. Из них выглядывают любопытные холёные крысы с глазами ироничных старцев и приветливо помахивают тебе длинными хвостами. Ни одна акция по истреблению не приводит к окончательному исчезновению этих животных. Слишком уж они разумны и осторожны. Об их коварстве, живучести и прочих характерных для любого социального общества чертах написано множество томов биологами и зоопсихологами. Крыса – символ агрессии, гниения, распада, разрушения, бедствия и смерти. Но она же выступает символом мудрости. Крыса всегда выбирает самую лучшую пищу из возможной и первой покидает тонущий корабль. В Древнем Риме белая крыса обозначала удачу, а в Китае родившийся под знаком Крысы считался наделённым очарованием и притягательностью. Но нигде и ни у кого, ни в одной энциклопедии, ни в одном гороскопе не написано, что означает смерть под знаком крысы. Истекающего кровью Петра Александровича нашёл один из техников, обслуживающих километры жизненно важных больничных коммуникаций. Нашёл у одной из таких дверей из ниоткуда в никуда. «Беги в приёмный главного корпуса. Скажи: множественные ножевые, проникающие в брюшную полость, ранение паренхиматозных[129] органов», – с трудом прохрипел тот и даже попытался ободряюще улыбнуться, мол, не дрейфь, парень, не суетись, беги и скажи им, что я велел! Перед Петром Александровичем в окровавленном белом халате и человеком в синей рабочей униформе стояла… крыса. Стояла на задних лапках, спинкой к Петру, вытянув шею и угрожающе оскалив резцы на обслугу подвального мира. Зоопсихологи сказали бы, что крыса пришла в состояние повышенной бдительности. Она приняла оборонительную позу, угрожает противнику и испускает звук, не воспринимаемый человеческим ухом. Испуганный парень попытался её прогнать, но Зильберман махнул рукой: «Оставь». Увы, пока под землю спустились дежурные приёмного покоя и хирург, Петра Александровича уже не стало. Если в человеческом теле «прорывает» магистральные сосуды – оно истекает жизнью за считанные минуты. Крыса отбежала на безопасное расстояние, но не уходила, нервно кружа, пока его не уложили на каталку и не увезли. Со слов абсолютно не подверженного никакой метафизике заведующего реанимацией главного корпуса, который случайно в ту ночь оказался в приёмном и понёсся в подвал вместе с коллегами, выражение её глаз было абсолютно осмысленным. Но он не мог сказать, каким именно. Отчаянным? Нет. Ей было больно? Нет. Всё сразу. И ничего из перечисленного. И ещё ему показалось, что она плакала. По-человечески. Роняя слезы на пыльный бетон. Показалось? Наверное, глаза, затуманенные собственной влагой, искривили восприятие реальности. Убийц нашли быстро. Банальный случай – наркоманы в поисках дозы. Слово «банальный» утратило выразительность вследствие частого повторения. Обычный. Когда один человек убивает другого, мы говорим: «Как обычно». Обычно превратилось в обычай. Или так было всегда? Наркоманы, обычно, часто крутятся возле больниц, и некоторые из них даже знают потайные ходы. Как правило (ещё один незамысловатый оборотец в контексте), они не агрессивны и на умышленное убийство не способны. Но самые опустившиеся, те, кому уже нечего продать, негде украсть, самые больные, чья жизнь, утрачивая многообразие проявлений и возможностей, сжимается в пульсирующий ад единственной потребности, способны на что угодно. Человек в белом халате для них по определению – владелец зелья. Объяснить, что это не совсем так, – невозможно. Иллюзии, создаваемые их больным воображением, ночью, в подвале, где им, мучимым ломкой, страшнее, чем ему, идущему по своим врачебным делам и насвистывающему незатейливый мотивчик, привели к фатальному исходу. «Парни, успокойтесь». – Пётр примирительно поднял руки. Жест, в любой психологии означающий готовность к переговорам. Что-что, а «заговаривать» он умел. «Крыса! Смотри, огромная крыса! И она растёт!» Подвал не слишком сильно освещён, а змеящиеся по стенам трубы искажают и без того причудливую игру света и тени. Огромное невероятное создание, порождение тьмы, шло, чтобы уничтожить. Один оцепенел, а второй бросился на тварь и втыкал в неё нож, пока та не съёжилась и не стекла по стене. «Ты убил его! Идиот! Ты убил его!» Неумышленное убийство в состоянии аффекта и абстинентного состояния. Дали им немного. Была какая-то очередная гуманистическая программа под эгидой международных фондов, отмывающих бабки в планетарных масштабах, что призывают быть терпимее к «пользователям инъекционных наркотиков».[130] И тратят на раздачу одноразовых шприцев и постройку одного-единственного хосписа для больных СПИДом (в помещении бывшего коровника) суммы, сопоставимые со стоимостью десятка адронных коллайдеров.[131] Видимо, разница между отчётными и действительно затраченными средствами и есть та самая квинтэссенция гуманизма, предназначенного для отдельной, очень небольшой, части человечества. Усилили охрану. Если можно считать охраной санитарок в двух-трёх точках «официального» проникновения в больницу и расхаживающих там же в светлое время суток сомнительно-пузатых или, напротив, чрезвычайно тощей наружности, дядечек в форме. С наступлением темноты они куда-то исчезали, оставляя за стойками вооружённый лишь словом добрым неизменно женский персонал. Вот оно, одно из основных, вкупе с женщиной в оранжевом жилете, достижений суфражисток. Очаг остыл, воин сбежал, и ты сама себе охрана. А между боями перекусишь пластиковыми макаронами и запьёшь порошковым кофе, да не лёжа в постели, а сидя на перекрестке неуютных миров. В приёмном покое главного корпуса установили решётку, закрывающуюся на амбарный висячий замок, который элементарно вскрывался обычной большой канцелярской скрепкой. В роддоме не было и этого. Лишь так называемые «бронированные» двери главного входа и приёмного покоя. Кроме того, оставались подходы от пищеблока главного корпуса, из здания поликлиники, и при желании в больницу можно было проникнуть через окна второго этажа административного корпуса, к которым легко было подобраться по решёткам окон первого. Больничный гараж, как и прежде, был открыт для всех желающих. Штатный автомеханик пользовался популярностью. Руки у него были, что называется, золотые. Он спасал машины. Руки Зильбермана уже никого не спасут. Этот участок Светка и Женька прошли молча. Вот и лестница, ведущая в главный корпус. Такая же неприметная дверь, и если не знать, что за нею не очередная подвальная каморка, а выход на свет божий, то можно пройти дальше, в раструб, ведущий к иным «жизненно важным органам» тела огромной многопрофильной больницы. Тут же, в закоулках, были и грузовые лифты, но ими пользовались лишь для транспортировки каталок. Друзья поднялись пешком. – Слушай, а я ведь специально посмотрела. Он родился в год крысы. По китайскому календарю. – Ещё один ключ, – пробормотал Женька. – Что? – Ещё один ключ от форта Баярд. Который не нужен. Не важно… Пойдём, предстанем перед ясными очами главного врача. * * *Объяснение было быстрым и не травмирующим психику сторон. Сначала главный, конечно, побушевал для проформы и утверждения альфа-самцовости на вверенном ему ареале малопригодного для нормальной жизни материка, носящего гордое название «Государственное здравоохранение». Но заведующий обсервационным отделением родильного дома не возражал, не демонстрировал пренебрежения или излишнего раскаяния. Он был сдержан и корректен, все бумаги были в порядке. Даже милицию вызвал, «какой молодец». Хирурги недавно ох как подставили. Привезли им огнестрельное, они прооперировали, перевязали, вкололи чего надо, а пациент исчез. Позже менты таскаться начали. Чудак в розыске оказался. «Он кровью истекал, некогда нам было звонить!» Одни они, что ли, на дежурстве? У людей всегда наготове воз и маленькая тележка отговорок и оправданий для своей расхлябанности и безответственности. Или, вон, пацана четырнадцатилетнего в торокальную[132] уложили с проникающим ножевым в лёгкое и мордой всех цветов радуги, так только утром о милиции вспомнили. А его отчим уже протрезвел и смотался. Этот Иванов – молодец. И дело сделано, и документация в ажуре, и кулаками себя в грудь не колотит, что, мол, его дело жизни спасать, он – герой с передовой, а ты тут – крыса кабинетная. Кто там из министерства звонил? Чьему очередному племяннику это заведование сдалось? Если не очень ранговые, то я за этого Иванова повоюю. Он на своём месте. Да и Нечипоренко вроде ничего, гонор не показывает. Подумаю. Хотя на одну семью двое заведующих – многовато. Муж её специалист отменный, говорят. Такого нельзя терять – его в любой больнице с руками и ногами оторвут, несмотря на переизбыток кадров. Кадров-то всегда переизбыток, а работать некому. Главврач задумался о чём-то своём, встал и подошёл к окну. Светлана Анатольевна нетерпеливо заёрзала на стуле. Женька поднёс палец к губам, мол, тихо! – Спасибо, коллеги. Ситуация ясна. Идите по рабочим местам. – Он даже пожал Женьке на прощание руку. – Как ты это делаешь?! – восхищённо спросила Светка, едва они покинули приёмную. – Просто. Не суечусь. Не пытаюсь кому-то что-то доказать – это априори лишено смысла. Не выпячиваю своё эго. Последнее вовсе не означает, кстати, что его у меня нет. «Надо только выучиться ждать. Надо быть спокойным и упрямым[133]… – сделав серьёзное лицо, негромко запел Женька, торжественно обняв одну из колонн, коими был полон холл здания, частично построенного в стиле „позднесоветского псевдоампира“. – …чтоб порой от жизни получать радости скупые телегра-а-а-ммы!» – подхватила Светка. – «Надежда – мой компас земной, а удача награда за сме-е-елость. А песни… Довольно одной, чтоб только о доме в ней пе-е-елось!» – грохнули они хором. – Хорош! А то ещё увидит кто, как мы тут дурака валяем, заведующие, понимаешь, ты ещё и обязанности начмеда исполняешь. Пойдём работать, а песни вечером петь будем. – Будем. Нет, всё-таки, как это у тебя получается, а?! – Как-то так, Светка. Не знаю. Помнишь старый анекдот про профессорскую бороду? – Не припоминаю. – Как-то раз студенты спросили пожилого профессора: «Вы когда спать ложитесь, бороду под одеяло укладываете или поверх?» – Женька выдержал паузу. – И что? – И то! Впервые за долгие годы профессор уснуть не смог. Так что не спрашивай меня, как я это делаю. Просто пользуйся плодами моей деятельности. Пошли работать, Светлана Анатольевна, солнце ещё высоко! – Как достала эта рутина! – О чём ты, Света? – Женька приподнял бровь. – А то ты не знаешь?! Бесконечная писанина эта, бабы, задающие плюс-минус одни и те же вопросы, и каждая – каждая! – считает, что такой, как она, – больше нет. «Я, Кудин и в жопе один», – как говорила моя покойная бабка. – Так оно и есть, Светка. Каждая из них – уникальное творение. Синоним слова «работа», кстати. – Да-да. Та самая, от которой кони дохнут. – От творения кони не дохнут. Это люди дохнут от бессмысленного нытья. И, что удивительно, на это силы всегда находятся. – Не дохнут, да? Вот был бы ты белый человек, так по ночам спал, а по утрам – просыпался. Строчил, как Машка или мамаша твоя, пока строчится, а по вечерам и ночами не вздрагивал от телефонных звонков. А сейчас что? Отработал смену ответственным дежурным? Милости просим к продолжению банкета, раз вы заведующий. Пожалуйте, сделайте обход, на плановые сходите и раньше ординаторов не вздумайте домой валить, Евгений Иванович. И вот когда ты доволочёшь домой свои ноги, там будет Машка, подруга моя любимая, что в порыве творческого вдохновения спалила очередную кастрюлю, потому что просто о ней забыла. – Это, Светка, тоже работа. А Машка да, тут ты права, уж лучше бы у неё никогда не случалось припадков кулинарного творчества. Потому, чтобы сотворить, одного вдохновения мало. Нужна кропотливая, что? Правильно. Работа. Всё, пошёл я на свои галеры, Светлана Анатольевна. А ты греби к себе. Увидимся ещё сегодня. И много раз, кстати. – Он хохотнул. – У тебя плановые операции есть? Не оборачиваясь, он показал Светке левой рукой «козу». – Две? Да ты лопатой бабки гребёшь, Иванов! – засмеялась та. Он в ответ лишь махнул всё той же левой ведущей. Работа, работа, работа… «Работа, дело, делание, занятие, труд, страда, подвиг, упражнение; изделие, поделка, произведение, создание, творение, продукт. Работа изнурительная, кропотливая, тяжёлая, адская, египетская, полевая, усидчивая, чёрная» – рассказывает словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. И словарь не разделяет работу на «рутинную» и «творческую», даже под словом «творение» имея в виду всего лишь работу. Кто сказал, что в работе писателя, художника или скульптора нет так называемой рутины? Кому в голову взбрело, что в работе врача нет творческого начала. Нет смысла дробить единое. «Рутина» и «творчество» лишь составляющие части любой работы. Тысячекратные повторения оттачивают мастерство – будь то мастерство написания историй родов или абзацев художественного текста. Оттачивают движения скальпеля и мысль. Не существует совершенного искусства без ремесла, а любое постоянно совершенствующееся ремесло рано или поздно становится искусством. Женька искусно провернул рутину дневных дел. Первое – плановое кесарево. Затем – обход заведующего в сопровождении толпы ординаторов, акушерок, интернов. К каждой женщине подход индивидуальный. И не только в лечебно-диагностической тактике. Одной достаточно улыбнуться, другую потрепать по щеке, и она расцветёт. «Ах, молодой, красивый доктор, заведующий, между прочим! – Будут сплетничать с соседками по палате. – Обручалка? Мне санитарка сказала, что у него жена намного старше, у неё отвратительный характер. Наверняка серая мышь, а то и вовсе уродина. Такие обычно невероятными путями женят на себе красавцев. Поперёк у них там, что ли? Она тут работала, а сейчас ушла на повышение. Говорят, у неё денег куры не клюют. Вот на бабках, наверное, и женился!» – Вздохнут, уткнутся в женский детектив и будут ждать своих мужей. «Пусть, конечно, не такой красавец, как этот Евгений Иванович, но тоже ничего, любит меня не за бабки!» Кто вам сказал, что беременные – не женственны и утрачивают желание нравиться? Хотят. И сплетничают, и психуют. Последнее – куда чаще, чем небеременные. Поэтому где и надавить не помешает. Не накричать конечно же, а просто быть построже. Без экивоков объяснить, что будет, если не прокапать то и не принимать это. Послеродовые уже в других заботах, хотя всё равно кокетство никуда не улетучивается. И вроде понимают, что доктора ничего, кроме их состояния, не интересует, и в промежность он заглядывает исключительно из профессионального интереса, и руки во всякие места погружает лишь для того, чтобы проверить, сформирована ли шейка матки, целы ли своды, нету ли гематом… И всё равно причешутся, и губы накрасят, а особо продвинутые ещё и глаза подведут. – Ой, он меня когда за грудь потрогал, ах! По-моему, он как-то не совсем как доктор трогал. Показалось, наверное… – делится с дежурной акушеркой на сцеживании очередная родильница, ожидая подтверждения. – Что вы! Он от своей жены без ума. Перед ним хоть строй красавиц с голыми сиськами выставь, у него ни в одном месте не шевельнётся. Ни в душе, ни в штанах. Проверено! – усмехается та в ответ. – Такого не бывает. Значит, он импотент! – надувалась очередная новоявленная мамаша. – Потому что любовь любовью, а у всех мужиков стоит, если им что-то показать. – Стоит у самцов. А настоящие мужики себя контролируют. Господи, какие же вы все дуры набитые! – вздыхает акушерка, засовывая в карман шуршащее «спасибо». – Больше к этой сцеживаться не пойду! – заявляет дама товаркам, возвратясь с процедуры. – Грубая она какая-то… Пациентки влюблялись в Евгения Ивановича пачками. Это бывает и с самыми разумными замужними и любящими женщинами, когда рядом появляется симпатичный мужчина. А уж на фоне изменённого беременностью и родами сознания… Достаточно большой сдвиг по гормональной фазе. Чего уж там – полная перестройка. Вначале страх перед родами. Затем боль периода раскрытия и, наконец, финальные муки изгнания, а рядом такой спокойный, такой красивый, такой доктор-доктор, воплощение девичьей мечты. «Евгений Иванович, не уходите! Вы когда мне руку на живот кладёте, мне легче!», «Евгений Иванович, можно я за вас подержусь, а? а? А-а-а-а!!!», «Ой, не режьте, Евгений Иванович, миленький!», «Режьте, Евгений Иванович, родненький!», «Ой, Евгений Иванович, зашейте красиво!» – И глазки, несмотря на боль, кокетливые… Хотя перед тем, как родился послед и начались процедуры осмотра родовых путей, женщина совершенно забывала и о Евгении Ивановиче, и о всех и вся в мире вообще. В то самое мгновение, когда она была Богом сотворяющим. Любовь и только любовь лучилась из неё. А не кокетство, не влюблённость, не страх, не мука, не бабские сплетни и не прочая дурость мирского. За эту радость, за счастье быть рядом в момент мощного выброса в мир чистой квинтэссенции любви, что побеждала страх перед жизнью и смертью, Женька особенно ценил свою работу. Что может быть более творческим, более возвышенным, более искусным, чем акт очищенной любви? «После обхода вторая плановая. Всё записать. Ещё раз зайти к ответственным. Подписать все истории. Заполнить статистические талоны. Заглянуть к „свежим“ послеоперационным. Просто пройтись по коридорам вверенных этажей. Посетить родзал, перекинуться парой шуток. Дать ценные и ещё более ценные указаниями. Пойти в детское, как там сегодняшние „кесарята“ и что за проблемы с выпиской из третьей палаты второго этажа. Кто-то поступил в родах? Хорошо, успели поймать. Сейчас посмотрю. Всё нормально. Рожайте per vias naturalis.[134] Ну и что, что тазовое? Сегодня ответственный – Владимир Иванович, он, в отличие от вас, бог и царь акушерских ситуаций. Сами ничего не решайте. Зовите его. Кто-то поступает в родзал – с этажей или с улицы, – ставьте меня в известность в любое время. Завтра увидимся. Всем пока». Евгений Иванович переоделся в своём кабинете. Теперь и у него была эта маленькая привилегия. Сомнительная компенсация бесконечной ответственности, какую даёт маленькая табличка «Зав. обсервационным отделением» на двери. Переобуваясь, Женька усмехнулся, вспомнив, как шипят по углам интерны и проклинают свои подвальные шкафчики ординаторы. Иногда ему искренне хотелось поменяться с ними местами. Но лишь иногда. Ему нравилось повышение в иерархии касты наблюдателей таинства рождения. Он действительно искренне любил свою работу, был талантлив, добросовестен, выучен Зильберманом, принимал, а главное – понимал всю степень ответственности подобного профессионального роста. От ошибок никто не застрахован, но грамотный и спокойный рулевой надёжнее нахватавшегося по верхам истерика. К тому же Женька, в отличие от того же Бойцова, не был самодуром. Немаловажное для начальника качество. Он бесшумно вышел из приёмного покоя и пикнул брелоком. Чёрный массивный джип мигнул фарами. Жаль, но на зарплату врача, пусть даже высшей квалификационной категории, кандидата медицинских наук и заведующего отделением, такой не купишь. Хотя Евгений Иванович зарабатывал неплохо. И, увы, не всю его заработную плату ему предоставляло государство. Но и вымогательством он никогда не занимался. Неплохо, но не на нулёвый джип текущего года выпуска. Вообще-то это была Машкина «мечта идиота» – изящная блондинка в здоровенной черной махине. Даже умные дамы порой такие девочки! Так что, сложив гонорар и роялти от переводной «Вестфалии» Е. Иванова, прибавив к ней бонус от поставленного в свежепостроенную ведомственную клинику ЯМР[135] – монстра от известнейшего в мире производителя медицинской техники, она купила этот «чемодан на колёсах». Чтобы через месяц вручить ключи от него Женьке и усесться в очередное микро. Наигралась. – Домой, Евгений Иванович? – донёсся сверху мягкий драматический тенор заведующего отделением патологии. – А куда же ещё, Вов? – Женька задрал голову. Он любил этого талантливого хирурга и никогда не принимал участия в многолетних дискуссиях о часто меняющихся любовниках Владимира Ивановича. – К Машке-какашке? – беззлобно захихикал тот. – А к кому же ещё. Вовка, у меня там в родзале тазовое, возьми на контроль. – Ладно. – Только не забудь! – За кого ты меня принимаешь?! За пидораса, что ли?! – А за кого же ещё?! – Обмен давно устоявшимися любезностями был завершён. Евгений Иванович сел в машину и вырулил на узкую дорожку, что, замысловато кружа, вела к выезду из больницы. * * *Женька открыл дверь своим ключом, зная, что Машка наверняка чем-то занята. И так же наверняка зная, что она прискачет в коридор его встречать. И это не было ритуалом или милой, принятой обоими, игрой. Он действительно каждый раз искренне не хотел её отвлекать. А она действительно каждый раз радостно вылетала ему навстречу и очень расстраивалась, если не успевала, была в ванной или болтала по телефону. В незнакомых компаниях их считали молодожёнами – вечные объятия, нежные поцелуйчики, – фу, тошниловка! Посмотрим, что с вами будет через пару лет. Друзья же и родные давно махнули рукой на их «телячьи нежности», удивляясь и умиляясь. Надо же?! И так бывает. Похожие отношения были разве что у четы Нечипоренко. «Уж сколько минуло», а Вадим всё ещё припадал к Светкиным ногам. И не раз в год, на Восьмое марта, чтобы повиниться за всё про всё с букетиком мимозы в зубах, а чтобы просто застегнуть молнию на сапогах любимой, хотя в его отсутствие она и сама прекрасно справлялась с этой нехитрой задачей. И ни у первых, ни у вторых эти трогательные мелочи не были демонстрацией своего счастья. Это было естественным состоянием. Едва он закрыл дверь, как Машка уже обняла его, задавая вопросы, мешая снять пальто и обувь. – Устал? Трудное дежурство было? Тебе подать тапки? Чаю хочешь? Рюмку налить? – Мань, дай раздеться и дух перевести! А чем так вкусно пахнет? Неужели ты решила приготовить что-нибудь эдакое вместо салата из букв, что я «должен прочитать, пожалуйста!»? – Женька, сегодня же пятница! С видом на субботу. – Ах да. Пойду, поздороваюсь с дядькой. «Чего обижать человека?!» – Вредный Тузик! Только слишком его не забалтывай, а то на Алисе Витальевне праздничный стол![136] Поздороваешься и в душ! Я пока пойду быстренько абзац закончу, а то сядешь с вами и всё. Пиши – не пиши, мысль уже того… унеслась по отводящим трубам мироздания. – Манька ушла в комнату и прикрыла за собой дверь. На кухне Некопаев в фартуке колдовал над плитой, напевая себе под нос любимого Б Г: – Так продолжалось триста лет – огонь, вода и всё такое…[137] – Привет, дорогой! – Они пожали друг другу руки. – Только Средние века[138] и не кончались, как видишь. – Слушайте, убейте меня, я не понимаю, как они идут на такое, а?! Привет, Жень, – раздался прямо над ухом Людкин голос. – Господи, напугала! Откуда ты взялась так внезапно? Привет ещё раз, а то что-то давно не виделись. Часа три уже. – Из туалета. Ты что, не успел по мне соскучиться? – Успел, успел. Чего ты не понимаешь и за что тебя надо убить? – Почему эти куры рожают дома? – Как почему? – наигранно удивился Женька. – Потому что дома стены не кишат ужасными инфекциями. Ещё почему? Потому что дома нет врачаубийцы, который рыщет в поисках жертвы, сверкая глазами и щёлкая клыками, с зажатым в кулаке шприцом, полным окситоцина…[139] – Шприцом Жане,[140] – вставил Виталик, помешивая шурпу. – Спасибо, коллега, за важное уточнение! Полным окситоцина шприцом Жане, мечтая вонзить его в беззащитную плоть, дабы убить невинного младенчика внутриутробно и разорвать как тряпку главный женский орган. – Вовсе не мозг! – Виталик подул в ложку и с удовольствием прихлюпнул. – Вкусно! Хочешь попробовать? – Подожди! Я отвечаю Людмиле Николаевне… разорвать матку на части. – На мгновение Женька погрустнел и сказал совсем иным тоном: – Только в прошлом месяце одна за другой две дебилки поступили с разрывами после родов на дому. У одной «духовная акушерка» ещё и послед шесть часов ждала. До полного и окончательного ущемления. Потом, как водится, смоталась. А муж бабу в родильный дом приволок. Да ещё и с криками, матами-перематами. Этот Вересов вчерашний – просто тишайший интеллигентнейший человек. Отчего-то именно папашки, мужья таких дамочек самые тронутые на теме семейных родов. Будто их кто в родзал не пускает. Хоть собаку уже приводи… – Он вернулся к первоначальному саркастично-театральному тону. – Дома, под кустом, в луже и в канаве, не рвётся связь с космосом, и я до сих пор не могу понять, отчего же эта связь должна прерваться в условиях, где тебе не дадут покалечить, а то и убить ребёнка и самой умереть. И вообще, это всё естественно и назад, как говорится, к природе, братья и сёстры! Наши бабки в поле рожали, динозавры в мезозое яйца несли без всякой помощи, и куколка превращается в бабочку без внутривенной инвазии! Да будет свет! Бог дал, бог взял! А ещё они любят поговорить о родах в Голландии, в Америке и Канаде, забывая об особенностях русского здравоохранения, русских дорогах и… – …русских дураках. – Вот-вот, я о том же. Естественники грёбаные! Они ж не думают, кто там этих баб в поле под стогами считал? Сколько их померло. И мужья эти, идиоты. Интеллигентные, блядь. Чего ж машину на телегу не сменят, не начнут картошку своими руками сажать, не отключат электричество и не станут сальные свечи ваять и слюдяные окошки в избушки лубяные вставлять? А помощь медицинскую им, сукам, не бог дал?! – Людка, что ты от меня хочешь? – вдруг устало спросил Женька. – Я не в силах свои мозги вставить. Всё, что могу, так привести такого Вересова посмотреть на операцию по расчленению трупа его ребёнка и извлечения по кускам из тела его жены. Или идиота, что случился полгода назад. Надо было взять его с собой в операционную, чтобы он увидел, как жена истекает кровью и умирает – не у него, а у меня на глазах, под моими руками. Да только, боюсь, не самих себя в преступной глупости, а меня в намеренной жестокости они после такого «спектакля» обвинят. И в суд подадут. За ущерб моральный и физический. Не хочу, всё! Не хочу! И вообще, зачем человеку вид на день субботний, чтобы о работе говорить, что ли?! Раздался звонок. – О! – сказал Женька. – Это Нечипоренки. Открывайте, встречайте, накрывайте, а я в душ побежал, пока не началось. Он долго стоял то под горячей, то под прохладной водой. Маша занесла ему в душ чашку кофе и бокал коньяка. Он вышел освеженный, смывший с себя запах больницы, бодрый и готовый к общению с друзьями. – Помните, в первой Машкиной книге было что-то вроде: «Дерьмовая у нас работа, но она того стоит, потому что смотришь на эту суку в тот самый момент и понимаешь, что она – Бог». О, Евгений Иванович, привет! Как я по вам соскучилась! – дурашливо завопила Светка, пока Женька жал руку Вадиму. – Ну ты-то помнишь, как там? Он притворно покорно вздохнул и процитировал: – Редкая эпизодическая бессонница воняет хлоргексидином, пиздятиной, дрыснёй, блевотиной, меконием, бактерицидной лампой, околоплодными водами, хреновым растворимым кофиём, промозглым курением. Звучит шарканьем, оханьем, воплями: «Ой, мамочки!», металлическим стуком и рыками: «Вы позвонили в детское, вашу мать?!!», «Звоните наверх, разворачиваемся!» Редкая эпизодическая бессонница отбрасывает назад, где не было места нормальной жизни. Туда, где посреди беспросветной изматывающей жопы были редкие вспышки вселенских откровений. На рахмановке даже последняя тварь на мгновение становится божеством. Так это звучало в книге у Е. Иванова, – вздохнул Женька. – Опять с бабами о работе? Светка сделала вид, что не услышала последнюю фразу. – Вот! Ну то есть так, как ты, дорогой Евгений Иванович, я не воспроизведу, у меня нет этих самых, что твоя тётка правильно называет, способностей, и как Машка не напишу, но как же это точно, а? Скажите?! Все «сказательно» кивнули. Тайна Е. Иванова распирала Светку. Ей хотелось сообщить, ну если не всему миру, то хотя бы коллегам, взахлёб читавшим книги, что на самом деле их написала её подруга. Та, что работала с ними бок о бок. Которую она может добродушно назвать «дурой» или даже послать на хрен, и та не обидится. Потому что они давно дружат. Действительно дружат, а не делают вид. При этом Светлана Анатольевна была не из тех, у кого «в жопе вода не держится», тщательно хранила от Жени то, что произошло в операционной в момент извлечения из Маши её дочери. Но это же совсем другое, да? И Светку распирала гордость за подругу. Она снова пустилась в воспоминания: – Я помню, как Машка мрачнее тучи припёрлась ко мне с литровой бутылкой водки и принялась её лакать, потрясая какой-то газетёнкой. В ней известный в узких кругах тамбовской интеллигенции критик Пупкин обвинял её в излишнем физиологизме, грубости и предрекал кануть в Лету, где самое место «блядям-однодневкам, насравшим на алтарь Литературы». И лишь светлый образ аскета-интеллектуала, филолога, вынужденного читать такое унылое говно по долгу службы, навсегда останется в сердцах целевой аудитории издания, покупаемого ради телепрограммы и рекламных объявлений. – Ой, кто меня тогда только не костерил из-за этой книги. Ну не меня, а некоего Е. Иванова. Кто-то писал, что Е. Иванов – извращенец, получающий удовольствие при виде «рожающих самок». Другие, наоборот, Е. Иванов, мол, жёноненавистник и отрицает материнство. Да и вообще, язык его убог, слог коряв, тема широкой читательской аудитории неинтересна, да и описания недостоверны. Тут все весело заржали. – Зря смеётесь, глянцевая журналисточка чуть выше средней руки, в смысле узнаваемости её фамилии, даже уколола меня своим штампованным, «овеянным мифами и легендами», пером в колонке «Разочарование месяца». Написала, мол, пробежала я этого вашего Иванова наискосок, а большего он и не заслуживает, и осуждаю. Я два раза рожала и знаю, что в родильных домах всё не так! Я очень переживала. Утро начинала со стакана. Взяла на фирме отпуск, потому что заводилась с полоборота из-за любой ерунды. Костерили в хвост и в гриву никому неизвестного начинающего автора так, что только гай шумел. И заметьте, совершенно бесплатно! Я чуть не свихнулась, решив, что никогда больше не прикоснусь к клавиатуре. Нечего такой бездари, как я, монитор почём зря коптить! Идите-идите, продавайте свои аппараты ИВЛ[141] в особо крупных масштабах, Мария Сергеевна. Демпингуйте тендеры муляжами непосредственно от производителя. А в словотворчество вам путь заказан! И каков же результат? В течение двух месяцев весь первоначальный, немалый, кстати, тираж был продан. И допечатан с коэффициентом два. И вы мне хотите сказать, что в этом лучшем из миров всё не через задницу? – Маша, ты отлично пишешь, не выдумывай! Когда первая твоя книга только вышла, я как-то в вагоне метро видела её в руках сразу у двоих пассажиров. А это очень знаково, – сказала Люда. – Да я не об этом. С самооценкой у меня всё нормально, а то вы меня первый год знаете. Хотя «маститые» образованные журналисты и литературоведы, было дело, на полстакана пошатнули мою веру в себя. Но врачи мою книгу расхватывали, как горячие пирожки, что уже само по себе служит признанием, как минимум достоверности. Я о том, что: а) сколько же в людях дерьма, которым они готовы совершенно бескорыстно делиться с ближним, б) этот поток «говнометания» оказал обратный эффект – если кто раньше и знать не знал об «ужасающе бездарном» Евгении Иванове, то теперь, заходя в книжный, невольно тянул руку к его «книжонке». Пару страниц пробегали глазами, и «отвратительный пасквиль, полный площадных выражений, отрицающий женственность, неприглядно обнажающий святая святых» отправлялся на кассу. «Он когда-то работал врачом?!! – вопили в Интернете. – Не может быть! Он слишком жесток даже для врача!!!» И так далее. Одни хают так, что срочно душ принять хочется. Другие – нахваливают чрезмерно. Солёным огурцом срочно хочется сладкое закусить и превентивно оклизмиться, чтобы кое-где не слиплось. Сижу вся в тоске на тётки Аниной веранде, жру горькую в одну харю. Мама Лена вокруг меня носится с томиком, как положено, и декламирует старика Вольтера с целью успокоения, разумеется: «У Гордона были…» бла-бла-бла, как там, Жень? – У Гордона были кое-какие критические сочинения, периодические брошюры, в которых люди, неспособные произвести что-либо своё, поносят чужие произведения, в которых всякие Визе хулят Рассинов, а Фэди – Фенелонов. Простодушный бегло прочитал их. «Они подобны тем мошкам, – сказал он, что откладывают яйца в заднем проходе самых резвых скакунов; однако кони не становятся от этого менее резвы».[142] – Ага. И вот на этих самых «мошках с яйцами в заднем проходе» тётя Аня, которая и так была не в настроении, потому что я бухаю, а ей ещё за руль, говорит: «Только яиц в жопе нам и не хватало. Члена будет вполне достаточно. Ты, Ленка, заткнись со своими учёными мужами. По-русски это называется: „Собаки лают, караван идёт!“ И чем громче и дольше лают, тем, значит, караван длиннее. А следовательно – богаче! А ты, – обращается ко мне, – поставь стакан в мойку, а выпивку – в бар, а то Женечке настучу, как ты тут „депрессию лечишь“. Он тебе эту бутылку в жопу и засунет, такая резвая станешь, куда там скакунам!» Ну я и успокоилась как-то сразу на всю оставшуюся жизнь. До того мне смешно стало после этих воистину вольтерьянских сентенций. Вечер был прекрасен именно своей предсказуемостью. Друзья выпивали, гомонили. Говорили о какой-то ерунде, обсуждали – а как же! – больничную жизнь, сплетничали не со зла. Пикировались, пели под три аккорда и даже под занавес устроили танцы. Женька проводил гостей, закрыл дверь и стал прибираться на столе. – Я сварю кофе, а ты пока сходи в душ, – сказал он Маше. – Да, пожалуй. Просто постоять под водой, а потом просто выпить горячий кофе, просто лежа в постели, просто смотря какое-нибудь глупое смешное кино. И просто спать, обняв тебя. Завтра… Вернее, уже сегодня суббота, и мы с тобой будем целый день дома. Станем обниматься, целоваться, разговаривать, пить, курить, заниматься любовью. В общем, знаешь… Мы с тобой уже восемь лет говорим одно и то же. – И это прекрасно! В душ, я сказал!!! – Он шлёпнул жену ниже спины кухонным полотенцем. * * *В воскресенье они поехали за город, забрать Анечку. Как обычно, в пятницу днём Маша отвезла её к бабушке Леночке. Потому, что выходные за городом для ребёнка куда увлекательнее, чем выходные в городе. И потому, что Анечка хотела видеться с бабушками, а бабушки хотели видеться с ней. Жаль, у Анны не всегда получалось, зато Леночка была готова даже оторваться от переводов, чтобы погулять и поболтать с внучкой. Все положенные чаи были выпиты, все положенные новости выслушаны, и семейство Ивановых засобиралось домой. Как обычно, тётка Анна настаивала, чтобы они остались ночевать. Они же, как обычно, прикрывались понедельником, работами, школами и утренними пробками на въезде в город. Трасса была относительно пустой – основная масса отправлялась пораньше, «чтобы не попасть в пробку». Что естественным образом её и создавало. Когда они подъезжали к одному из закрытых поворотов, предшествовавшему выезду на магистральное шоссе, Маша, до того спокойно потягивающая коньячок, который торчал в кармашке её комбинезона, и болтавшая о всякой ерунде, вдруг напряглась: – Притормози и прими к обочине. Женька обычно ездил быстро, но, во-первых, поворот был действительно крутой и закрытый. Из таких, перед которыми знак ограничения скорости до сорока, а после – деревья, увешанные мемориальными табличками. Во-вторых, потому что безоговорочно верил в дар своей жены. Он снизил скорость и чуть принял к крутой обочине, одновременно вписываясь в поворот и понимая, что сейчас что-то произойдёт… Навстречу ему неслась раздолбанная «Газель», в характерной для пьяных в умат пейзан манере – не снижая скорости, лихо входить в повороты по… встречной. Женька резко выкрутил руль, резко затормозил, понял, что столкновения удалось избежать, и сумасшедший газелист, ни на мгновение не снизив скорость, понёсся дальше, навстречу своему персональному аду. И ещё Евгений Иванович Иванов понял… нет, не понял… Предощутил солнечным сплетением ужас… Момент крена, уже уловленный рецепторами. Но импульс ещё не доставлен в мозг по нервным волокнам и не проанализирован соответствующими «программами». Тело, работая в обычном режиме, не способно ощущать столь краткие временные промежутки, за которые его же собственный «бортовой компьютер» механически проделывает колоссальную работу: получение – передача – расшифровка сигнала. Но видимо, в иные моменты кто-то переводит нас в «ручной режим управления», и всё становится иначе. Наше восприятие меняется. Звуки становятся ощутимее, обоняние смешивается со вкусом, на кончики пальцев приземляются горячие черные шары… чтобы округлить их притязания в магию ядра, летящего в преисподнюю… И каплями ртути, покрытых вуалью, разлетаются брызги пространства, как споры, закатываясь под каблуки и лишая опоры[143]…а время начинает растягиваться, растягиваться, растягиваться и, наконец, с треском разрывается, мелькнув перед в поле зрения обнажёнными грубыми искалеченными нитями уткa…[144] * * *И Женька очутился в… приёмном покое своего собственного родильного дома. Та же кушетка, те же шкафчики, та же тумбочка, с вечно заедающим верхним ящичком. Вон ургентный звонок на стене, похожий на выключатель, и, как сейчас помнится, не было ни одного интерна, хоть раз не «включившего свет», материализовав всю дежурную смену в мгновение ока в этой проходной комнате. И почему фасон «тревожной кнопки» не меняли даже во время серьёзных ремонтов? Прямо – дверь в смотровую обсервационного отделения. Направо – в смотровую физиологического. Только почему-то на полке стеклянного шкафа, подписанной «Помощь при неотложных ситуациях», стояла бутылка пятизвёздочного коньяка и два пузатых бокала. А за столом вместо акушерки сидел… Зильберман. – Пётр Александрович?!! – Пётр, Пётр. Мы ж с тобой, интерн, помнится, как-то раз на обоюдное «ты» перешли и даже выпили на брудершафт. Садись. Что стоишь, как неродной?! – А я что? Умер? – Женька почувствовал себя очень глупо. – Ясен пень, умер. – Зильберман лукаво прищурился. – Тебе куда? Прямо – в Ад, направо – в Рай, соответственно. Тут Чистилище, а твой труп разговаривает с ответственным дежурным стрелочником. Обменная карта есть, Евгений Иванович? Церковь регулярно посещали? Содержание грехов в моче как? В норме? Давление совести не шалит? Дайте-ка, я пощупаю частоту ваших душевных сокращений. – Пётр встал, обошёл стол и с самым серьёзным видом взял Женьку за запястье. Рука была сухая и тёплая. – Воды времени не отошли? Регулярной родовой деятельности нет? Схваткообразные боли внизу кармы не беспокоят? Шевеления ауры когда последний раз ощущали? – Пётр Александрович, вы что, серьёзно? – только и спросил оторопевший Женька. – Иванов, или ты очень сильно отупел с нашей последней встречи, или у тебя чувство юмора обрезали ненароком. Я абсолютно серьёзно… над тобой издеваюсь. Надеюсь, не откажешься выпить со своим учителем за встречу? – Он достал из шкафа бутылку, поставил бокалы на стол и разлил коричневую жидкость так ровно, что палата мер и весов не придралась бы. – Выпью. И всё же, где я, Пётр Александрович? – Ну оглядись ещё раз повнимательнее. Где ты? – В приёмном покое. – Ну вот! Так что давай за сообразительность и со свиданьицем. – Они чокнулись и выпили. «Коньяк как коньяк. Обычный коньяк. Отличный, даже можно сказать», – подумал Женька. – А ты амброзии ожидал? Или крови Христовой? – Я понял! Я сильно ударился головой и потерял сознание. Авария! Вернее, я не справился с рулевым управлением, и мы… Машка и Анечка… Мне надо срочно прийти в себя и помочь им. – Тихо, тихо! Интерн, где твоя сдержанность? Где твоя мудрость? Ты так и не выучился ждать? А ведь ты, интерн, уже заведуешь отделением! Нет, чтобы спокойно выпить с покойным, прости господи, стариком в приёмном, как ни крути, покое! Ты так и не научился регулировать свои энергопотоки? Ну-ка! Что я учил тебя делать? Давай вместе. Отче наш… – …Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, – быстро пробормотал Женька. – Ну, за сказанное! – И они выпили ещё. – Так вот, интерн, это самый обыкновенный приёмный покой. И мы здесь делаем то же самое, что делают в любом приёмном покое, – осматриваем, иногда оказываем ургентную помощь, но в основном решаем, куда направить. – То есть я всё-таки умер, и вы сейчас думаете, куда меня… э-э-э… госпитализировать, в Ад или в Рай, да? – Женька хихикнул. – Твоя жена творит чудеса. Я ещё не встречал столь эффективных…э-э-э… – передразнил он Женьку, – родственников, как она. Ты сейчас на неё очень похож, что, впрочем, не удивительно. Эдак она, пожалуй, прорвётся сквозь наши «санитарно-эпидемиологические» кордоны, которые вы называете «временем», в безвременье, не имеющее названия. Ваше – ещё не пришло. – Знаю лишь, что в этот раз время твоё придёт, и придёт время той, чьё время придёт для тебя, – прошептал Женька. – Ты же и написал, Евгений Иванович. А что написал – сам не понял. – Он посмотрел на часы. – Если я в вечности, то почему вы смотрите на часы? Я в трещине между мирами? Между параллельными? – Перпендикулярными, блин! В тебе всё больше и больше Машки. Ангелы, они сильные, даже когда люди. Особенно, когда люди. Пора… Кстати, передашь ей от меня привет и вполне себе сюжетец: «Перпендикулярные миры, или Жизнь после вместо». Такие миры, где всё перпендикулярно. То есть – поперёк. Ибо – не к месту. А по-русски говоря – через жопу. – Пётр усмехнулся. – Там же и трещины обычно находятся. Трещины заднего прохода. Ты всё ещё так и не понял – ключи вообще не нужны. Ни крест-накрестные, ни в полумесяце; ни со звездой в сердечнике, ни с иероглифом в голове. Не в замках дело-то, а в косяках. Не понял? А всё потому, что не принял ты покой, произнёс Слово, да не познал сполна. – Какое слово? – В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Всё через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…[145] Ну, и так далее. Бедняга Иоанн, он чуть не свихнулся, пытаясь объяснить, что именно никогда не начиналось и никогда не закончится. Но невыразимое должно оставаться невыразимым… Женька очнулся от резкой боли в глазах и едкого запаха коньяка, что, казалось, залили прямо в нос. – Если ты сейчас умрёшь, я тебя убью!!! – Машка набрала полный рот коньяка и приготовилась снова щедро обрызгать его лицо. – Машенька, а водички у тебя, деточка, не нашлось? – Еле сдерживая желание завыть, до того пекло слизистые, елейным бархатным баритоном спросил супруг и несколько раз сильно зажмурил глаза. Машка, от неожиданности проглотив содержимое «защечных мешочков», истерично рассмеялась. А Евгений Иванович с удивлением обнаружил, что лежит на земле. – Ты как, целая? – спросил он её. – Целая. – Где Аня? – Тут, рядом. Женька резко поднялся. Дочь стояла невдалеке, рядом с приземлившимся джипом, и что-то строго выговаривала плюшевой икеевской крысе, тыкая указательным пальчиком в сторону мамы и папы. – Анечка! – Женька помахал ей рукой. Она улыбнулась в ответ и сказала копеечному, растиражированному трудолюбивыми китайцами слегка косорылому зверю: «Вот видишь? Мама Маша сказала папе Жене: „Щас, любимый… нехорошее слово… я тебя… нехорошее слово… спасу!“» – Девочка очень хорошо копировала Машкины интонации. – И спасла. Мама всегда говорит правду. – Да всё с ней хорошо. Она просто испугалась. Тебя-то чего, детину здоровую, так вырубило? Подумаешь, головой шандарахнулся! – Машка отходила от стресса. В чрезвычайных ситуациях она никогда не плакала, не задавала небу глупых вопросов и предпочитала сама не плошать, считая, что надежда неуместна там, где речь идёт всего лишь о сроках. – А я не помню… «Полёт» только начался, я и вырубился. Только успел ужаснуться, что с вами что-то случится. – Женька пощупал огромную шишку на лбу. – Хорошо, что у тебя крепкий татарский череп. Только ты не просто вырубился. Я, грешным делом, подумала, что ты умер. Такая махина, а отключился, как институтка из Смольного. И такой треск раздался, когда мы «приземлились», что я подумала… Теперь уже не важно. Тебя целых пять минут не было! У тебя пульс отсутствовал – хочешь верь, хочешь нет! Я кулаком в грудину, конечно, засветила – уж не знаю, насколько это походило на «прямой удар в область сердца», – да только руку, похоже, вывихнула. А тут коньяк этот дурацкий из кармана и торчит. – Манька приложилась к бутылке. – Да уж, Сергей Алексеевич Потапов, пожалуй, не одобрил бы такую СЛР.[146] Особенно перемещение тела пострадавшего. Грубейшая ошибка. – Давай без клинических разборов обойдёмся, а?! Не могло у тебя быть никаких переломов. Не такой уж сильный удар. Даже подушки безопасности не раскрылись. Ты дышал ровно. Просто у тебя не было пульса. Нигде. Ну или мне отказала тактильная чувствительность… – А кто меня вытащил? – Женька удивлённо осмотрелся вокруг. Там, вверху, мимо проезжали чуть притормаживающие из любопытства машины, но обочина была пуста, и никаких сочувствующих помощников не наблюдалось. – Мама сама тебя вытащила, – сообщила ему Анечка. – Какой-то дяденька остановился и спросил: «Что случилось? Может, вызвать „скорую“?» Мама ему нехорошие слова сказала, он пальцем у виска покрутил и уехал. Женька обнял и поцеловал дочь. – Как же ты меня вытащила? Я же центнер вешу против твоих пятидесяти. – При помощи слов, наверное. – И Маша добавила, косясь на дочь: – Тех же самых, нехороших. Я не помню, Жень. Я вообще соображать начала, когда ты в себя пришёл. То есть буквально только что. Резюме: мы живы, здоровы, пара шишек у тебя, похоже, будет гематома голени у меня, и у всех разом – средне-тяжёлый испуг. Включая машину. Женька покосился на слегка примятое чёрное чудовище и живо представил себе, как трёхтонный монстр, сделав в воздухе сальто, приземлился с лёгкостью кошки на все четыре колеса. «Вот почему не сработали подушки», – подумал он. – «На хрен им было срабатывать-то?!» – Гаишников бы надо вызвать. Страховка и всё-такое, – прервала Маша его мысли. – Может, ну их? А то мы тут от старости умрём, пока они доедут. Страховку так и так получим. Мы в своей стране, как-никак. И раз такое дело, – Женька всегда быстро принимал решения, – я не вижу повода! – Мои родители – алкоголики, – сказала Анечка и по-старушечьи вздохнула. Машка с Женькой зашлись в приступе хохота. – Ну, без трактора нам всё равно отсюда не выбраться, – сказал Женька, отдышавшись. – Коньяк есть, сигарет хватит. Анечка, ты как насчёт попить, пописать или согреться? Дочь их была на удивление терпеливым и где-то даже по-крестьянски мудрым ребёнком, чем напоминала некровную бабушку Анну, нежели собственных родителей. Что правда, она была куда спокойнее госпожи Романовой. – Всё нормально, папа. У меня есть тёплая кофта, а пописать можно вон там, под кустиками. Ничего у меня не болит, не тошнит, и у меня нет ни сыпи, ни температуры, – очень серьёзно сказала она. – Правда, когда мы летели, я очень сильно испугалась и даже закрыла от страха глаза. Там были фиолетовые и разные линии, а какой-то старый дядя сказал мне, чтобы я не боялась, и дал мне подержать ручную крысу. А мама как заорёт: «Анна Евгеньевна!», и крыса с перепугу прыгнула дяде в карман халата. Он сказал мне, что надо открыть глаза и ответить маме такими словами: «Не знаю, наверное, опыт подсказывает мне, что всё хорошо», и подмигнул. Я так и ответила. А потом вырвала немножко на сиденье. Но я уже вытерла. В кармашке были салфетки. Женька подошёл к дочери и поцеловал её в макушку. – Анечка, что ты выдумываешь?! – возмутилась Машка. – И ничего я не выдумываю! – надулась та в ответ. – Просто ты уже ничего не слышала, потому что вытаскивала папу из машины, била прямо в него кулаком, как в кино про Джеки Чана, а потом плевалась коньяком. Ещё кричала: «Сдохнешь, убью! Сдохнешь, убью!» – Утонешь, домой не приходи! – засмеялся Женька. – Стоп! В карман какого халата? – Обычного халата, папочка. Белого. Я пойду, погуляю тут, посмотрим с моим Подвальным, – она поцеловала плюшевого грызуна в нос, – чем тут можно поживиться. – Ладно, только далеко не отходи, – машинально произнёс родительскую «мантру» Женька. И тут же оторопело, вдогонку: – Со своим – кем? – Ну, я там, в закрытых глазах, – Анечка для большей наглядности махнула игрушкой куда-то в сторону, – спросила этого дядю, как зовут его крысу. Он и сказал, что фамилия крысы Подвальный и его не зовут, он сам приходит. – И девочка беззаботно отправилась изучать листики-былинки. – Ну, конец, – сказала Маша. – Может, отвезём её к врачу всё-таки? – С жалобами на законченно-осмысленные галлюцинации? Маша, она не могла всё это выдумать по той простой причине, что она всего этого не знала. Про подвал, про крысу… Про «опыт»… – Может, вертелась под ногами, когда мы что-то говорили? – Наша дочь никогда не вертится под ногами, и ты это прекрасно знаешь. А если и подслушивает чего, то избирательно. Этот талант у неё от тебя. И текущий круг избирательности известен. – Он сделал паузу. – А если начистоту, то можешь и меня заодно записывать на приём. Потому что я как раз собирался передать тебе привет от Петра Александровича. Он просил. – Кто просил? – Машка оторопела. – Ну, говорю же тебе… Мы с ним тут как раз бахнули по коньячку. Не пойму только, как это он успел и рюмочку пропустить, и с Анной Евгеньевной пообщаться?.. – Ну всё! – Манька подскочила. – Пока они там, не знаю где и чем сознание себе расширяли, пока им мультики показывали, я одна тут тупо чуть от ужаса не обделалась, и в моей голове пела пьяным голосом тётя Аня: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». Из глаз у неё побежали слёзы. Стресс проходил. Она всегда плакала так – тихо, без всхлипов. – И ни крысы ко мне не приходили, ни коньяка стогосветного не наливали… – Так у тебя и на этом всегда с собой есть! – Женька засмеялся и обнял жену. – Ну всё-всё, не маши крыльями, а то станет слишком ветрено, а нам ещё трактор поджидать. Кстати, надо ему позвонить – чтобы выдвигался. – Звони тётке Анне. И они тут все материализуются, ты и «крибле-крабле-бумс» брякнуть не успеешь, – проговорила она, шмыгнув носом. И тут же добавила: – Вечером мне всё расскажешь, ладно? – О, в тебе проснулся писатель? Так быстро?! – Да. И называться писанина будет «Все люди, как люди, и только у Ивановых всё через жопу». Я тут о нём беспокоюсь, вытащила его, борова… – Не борова, а сто килограммов весьма соблазнительного мужского тела. И кстати, вдруг бы у меня всё-таки был перелом позвоночника… – вставил Женька. Машка кинулась на него с кулаками. – Чуть… с ума… не сошла… хочу узнать… что там ему… привиделось… и какому… специалисту… его… показывать!.. – выкрикивала она, задыхаясь в пылу шуточной потасовки. – А он… ко мне… со своими романами… лезет!.. – С моими?! – с шутливым возмущением вопил Женька. – Да-да! С твоими! Они под твоей фамилией выходят! Они свалились на землю и начали целоваться. – Идиот! – выдохнула Машка. – Балбеска… – прошептал Женька. – И это можно назвать родителями? – хмыкала в сторонке Анечка Подвальному. – Машину разбили, в больницу могли попасть, я уж не говорю о ребёнке, а теперь валяются в грязи и целуются! Ничего-ничего. Сейчас бабушка Аня приедет и покажет им где раки зимуют, даст дрозда и выпорет на обе корки! – Анечка Иванова очень гордилась тем, что знает множество слов и даже значения фразеологических выражений. – Это фразеологические выражения! Понял? – Она усадила свою игрушку на колени. – Они имеют значения! – Она забавно акцентировала последнее слово. Плюшевая крыса по прозвищу Подвальный могла же и не знать, что слова, и тем более выражения, имеют значения. – Бабушка Аня говорила, что все слова на свете и даже фразеологические выражения до одного места вместе со своими значениями. До того самого места, каким папа на работе занимается. Бабушка Леночка на неё шикала, и бабушка Аня сказала: «Ладно. Есть одно слово – единственное и значительное, что ни до одного места». Почему-то, Подвальный, я больше верю бабушке Ане. Хотя бабушку Леночку я тоже… – Девочка на мгновение умолкла, чтобы посмотреть на внезапно зашелестевшую над головой листву, – люблю. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх |
||||
|
|
||||
