Я не хотел писать о малярии. В нашей стране ее нет более четверти века. Из СССР малярия ушла не сама. Сорок лет боролись с ней советские ученые и медики и — победили.

Мое поколение врачей знает о малярии только теоретически, по учебникам и монографиям, хотя в наши дни это самое распространенное заболевание на земле. По данным ВОЗ — Всемирной организации здравоохранения, — на нашей планете ежегодно заболевают малярией более двухсот пятидесяти миллионов человек. Врачи знают о малярии все. Ее научились лечить и предупреждать, и все-таки только в одной Африке малярия уносит каждый год около миллиона человеческих жизней. Особенно страдают дети.

С малярией, как мне кажется, я знаком накоротке и как врач, и как человек, переболевший ею, и поэтому мне хочется рассказать подробно об этой болезни, об истории проникновения человека в ее тайну, о его победах и поражениях...

Меня трясло. Зубы выстукивали мелкую дробь, Накрытый с головой двумя ватными одеялами, я никак не мог согреться, а за окном стояло южное лето, и мои приятели в одних трусах гоняли по двору футбольный мяч. Потом мне становилось жарко — так жарко, что казалось — я начинаю плавиться, как свинец, нагретый в консервной банке. В ушах звенело. Перед глазами плыли радужные круги и нехотя сплющивались в яркие продолговатые капли. Тело становилось таким слабым, что я не мог удержать в руке кружку с водой. По коже струился липкий пот. Внезапно приступ обрывался, но аккуратно — ровно через два дня — повторялся снова.

Меня лечил доктор Муса Ибрагимович, только что вернувшийся с войны. Говорили, что в Баку он самый опытный детский врач. Муса Ибрагимович, хмурясь, присаживался на край кровати и доставал из полевой сумки желтые порошки хинина, и я глотал их с покорностью выдрессированной собачонки: мне очень хотелось выздороветь. Порошки были так горьки, что горечь их помнится до сих пор, спустя сорок лет. Глаза мои от хинина становились желтыми, как мандариновая кожура. Взрослые прозвали меня маляриком, а дети — китайцем, и я не помню, какая из этих кличек казалась мне обиднее. Муса Ибрагимович рекомендовал сменить климат, уехать на север. Он говорил матери: «Закавказье — самое маляриймое место. А на севере холодно. Там не живут комары анафелес — переносчики малярии» (Муса Ибрагимович ошибался. В те годы верхняя граница распространения комаров анафелес в нашей стране доходила до шестьдесят третьего градуса северной широты).

Вскоре мы уехали из Баку, и я забыл о малярии, и казалось — навсегда, но судьбе было угодно вновь столкнуть меня с ней, уже как врача.

Осенью 1982 года я впервые попал в Африку. К поездке я готовился заранее и тщательно проштудировал в Публичной библиотеке несколько руководств по тропическим болезням, обращая особое внимание на малярию, так как страны, куда направлялось наше судно: Кения, Танзания, Мозамбик, Мадагаскар, — считались крайне неблагополучными по этому заболеванию. Бюллетень ВОЗ относил их к странам с высокой степенью риска заражения малярией.

Разговор о малярии зашел в первом же африканском порту — в Момбасе. Мой гость, молодой английский врач Стивен Гопкинс, не нашедший работы у себя на родине и перебравшийся в Африку, рассказывал:

— Возможно, я бы задержался в Кении еще на несколько лет, если бы не Желтый Джек, с которым невозможно справиться. — И, видя мое недоумение, улыбнувшись, пояснил: — Желтым Джеком в Африке прозвали малярию. Не слышали? Хотя ведь в вашей стране нет малярии.

— Последний случай зарегистрирован более двадцати лет назад в Средней Азии. В одной из пограничных деревушек.

— А в Момбасе я не знаю человека, который не переболел бы малярией хоть один раз. Она здесь так же часто встречается, как инфлюэнца — простуда — в странах Европы. Наверное, с ней можно было бы смириться, как с неизбежностью, если бы не столь высокий процент смертности. Нельзя жить под постоянной угрозой смерти: нервы не выдерживают. За два года работы в Кении я переболел малярией трижды и в последний раз был на волосок от гибели. Чудом выжил. — Он задумался, поигрывая сигаретой в пальцах. — Человечество победило чуму, оспу, туберкулез, а Желтый Джек по-прежнему безнаказанно разгуливает по свету, собирая свою кровавую дань. Казалось бы, все очень просто: необходимо уничтожить комара анафелес—и малярии конец. Как это сделать — известно даже школьникам: осушить болота — места выплода комара. Но для этого нужны средства, которых почему-то никогда не хватает на профилактику малярии. Впрочем, не только малярии...

— Но помилуйте, Стивен! За последние пятьдесят лет в мире сделано так много...

— И тем не менее! — взволнованно прервал он меня. — Я уверен, что если бы свихнувшееся в военном психозе человечество хотя бы крохотную толику средств, бросаемых на ракетное оружие, направило бы на борьбу с малярией, Желтый Джек в течение всего лишь нескольких месяцев загнулся бы в страшных мучениях и люди навсегда бы забыли о малярии! — Успокоившись, он заговорил о другом: — Как вы проводите химиопрофилактику малярии на своем судне?

— Венгерским препаратом делагилом. Во время стоянки судна в портах, неблагополучных по малярии, экипаж принимает по таблетке через день.

— Все верно. Хотя гарантий, к сожалению, никаких...

На другой день я навестил Стивена в госпитале Ага-Хана, где он работал палатным врачом: хотелось поближе познакомиться с малярией.

Стивен подвел меня к больному, лежащему под капельницами.

— Малярийная кома, — пояснил он. — Одно из тяжелейших осложнений тропической малярии. Практически кома почти всегда ведет к летальному исходу.

На низкой больничной койке лежал мужчина средних лет. Он был без сознания, хотя его запавшие глаза были широко открыты. Отсутствующий взгляд упирался в потолок. Мертвенно-бледное лицо с заостренными скулами и носом казалось белее подушки.

— Торговый агент из ФРГ. В госпиталь доставлен вчера вечером из отеля «Останик».

Я нащупал пульс. Пульс частил и еле прослушивался.

— Пульс — сто десять ударов в минуту, — сообщила медсестра-негритянка, следящая за капельницами.— Утром был девяносто. Я никак не могу напоить больного: вода выливается обратно.

Стивен понимающе кивнул, тронул меня за плечо.

— Пройдемте, коллега, в лабораторию и посмотрим мазок его крови.

Все поле под микроскопом оказалось усеянным мелкими, как просяные зернышки, плазмодиями — возбудителями малярии. Плазмодии были похожи на колечки. В одном из эритроцитов я насчитал их пять штук.

— Как вы, Леонид, оцениваете состояние больного? — спросил Стивен, когда мы снова вернулись в палату.

— По-моему, он на грани агонии.

— Я тоже так думаю... Таких тяжелых больных к нам привозят часто. Почти еженедельно...

Так впервые я познакомился с малярией как врач. Потом были еще десятки встреч с ней, но уже в других странах, а в крохотном мозамбикском городке Накала, где «Павлоград» простоял несколько недель, у меня появились пациенты — местные жители, пришедшие на советское судно за медицинской помощью.

На африканской линии я проработал два года. Думаю, «Павлограду» везло: ни один из наших моряков не заразился ни малярией, ни другими тропическими болезнями, распространенными в сегодняшней Африке.

Вторую неделю дворец вице-короля Перу был погружен в тишину и казался необитаемым, навсегда покинутым людьми. Ковры, устилающие коридоры и лестницы, глушили шаги. Прислуга и стража разговаривала только шепотом, и даже копыта лошадей в дворцовых конюшнях были обмотаны тряпьем.

В своих покоях умирала графиня дель Цинхон, жена вице-короля. Она умирала от болотной лихорадки — так в те времена в Южной Америке называлась малярия — и уже ничто было не в силах помочь графине. Ее духовник, падре Мигель, перебирая четки, шептал молитвы. С часу на час его должны были пригласить для последней исповеди.

Измотанная лихорадкой, графиня почти не выходила из забытья. Солнечный лучик, пробивающийся сквозь зашторенное окно, скупо освещал заострившиеся черты прекрасного лица. Графиня дель Цинхон была очень молода и красива, и, может быть, именно поэтому смерть медлила в нерешительности, прячась в полумраке покоев. Пожилая служанка из древнего индейского племени кечуа, знавшая графиню еще ребенком, не отходила от своей госпожи ни на шаг. За окном слабо шелестели листья деревьев, тронутые ветром, и шелест этот казался служанке шорохом крыльев птицы-смерти, опускающейся все ниже и ниже.

Шел 1638 год. По всей Южной Америке, от океана до океана, вот уже более ста лет хозяйничали наследники Кортеса и Писсаро, сея вокруг только смерть и разрушения, огонь и пепел. Во славу испанской и португальской корон история континента писалась кровью; белые пришельцы не признавали других чернил, намереваясь подняться вровень с богом и навсегда остаться в памяти потомков, и ничто их не останавливало в жестокости, даже возмездие, которое звалось болотной лихорадкой.

Лихорадкой дышали джунгли и плавни равнинных рек. Она низвергалась на землю вместе с дождями. Ею были напоены туманы и даже сам воздух. Повсюду была лихорадка, косящая европейцев тысячами, десятками тысяч... Она была проклятием, от которого нет спасения. Она обитала даже под священными сводами храмов, проникая туда незаметно. Она была исчадием нечистой силы!

Местных жителей — индейцев — лихорадка не трогала. Возможно, их организм был устроен по-другому. Возможно, они знали секрет какого-то снадобья, хранимый от европейцев в строжайшей тайне. Возможно, индейцев оберегали их языческие боги, вырезанные из дерева и кости. Возможно, было что-то другое, неведомое ни белым врачам, ни священникам.

Графиню дель Цинхон лечил знаменитый врач Хуан дель Вето, равного которому не нашлось бы во всей Южной Америке, а может быть, и в самой Португалии. Бывало, он выходил победителем из схватки с болотной лихорадкой, что не удавалось ни одному из его коллег. Правда, такое случалось очень редко, но все-таки случалось...

— Надежд на выздоровление графини нет, — сказал дель Вето вице-королю, бегло осмотрев больную и сосчитав ее пульс. — Она уйдет из жизни еще до заката солнца.

Король молчал, окаменевший от горя.

— Я сделал три кровопускания, — продолжал дель Вето. — Четвертого она не выдержит.

Остро запахло уксусом: служанка сменила полотенце на пылающем лбу графини.

— На все воля господня, — тихо проговорил падре Мигель, перестав перебирать четки, и, обернувшись к служанке, распорядился:—Позовите меня, как только графиня придет в себя. Душа не может покинуть бренной своей оболочки, не покаявшись, — пояснил он, неслышно направляясь к двери.

— Перед смертью графиня ненадолго очнется,— подтвердил его слова дель Вето. — Таков таинственный закон жизни.

Король сам засветил погасшую в изголовье свечу, опустился на колено, поцеловал жену и, ссутулившись, вышел из покоев.

— Бедной графине дель Цинхон врач уже больше не понадобится, — скорбно заключил дель Вего и, с минуту помешкав, вышел следом за королем — мрачен, как предгрозовое небо.

Метнувшись, тревожно закачалось длинное пламя свечи и отбросило на полог зыбкие тени, похожие на бесшумные волны ночного моря.

Когда графиня очнулась, служанка не позвала ни короля, ни священника. Она поднесла к ее рту чашку с темной жидкостью.

— Выпейте, госпожа.

Графиня слабо поморщилась, шевельнула губами.

— Что это?

— Настой коры хинного дерева. Он в два счета выгонит из вас лихорадку, и вы будете здоровы, как прежде.

В ту ночь никто во дворце не спал: ждали смерти графини. Доктор дель Вето никогда не ошибался в своих прогнозах.

У дверей, ведущих в покои, устало расхаживал падре Мигель. В пламени свечей холодно поблескивал его золотой крест, усыпанный диамантами.

В пустынном аудиенц-зале, уронив руки на подлокотники кресла, дремал король. Его окружала молчаливая свита. Время двигалось к рассвету.

Когда взошло солнце, графиня легко поднялась с постели и попросила умыться.

Свершилось чудо, в реальность которого никто во дворце не мог поверить. Послали за врачом.

Дель Вето не скрывал своего удивления.

— Случилось то, что не должно было случиться, — смущаясь, сообщил он королю. — Графиня здорова.

Размашисто перекрестившись, падре Мигель поцеловал крест.

— Слава всевышнему, даровавшему жизнь графине. Господь услышал мои молитвы.

Не доверяя первому впечатлению, дель Вето еще раз осмотрел свою бывшую пациентку. Взгляд его случайно остановился на чашке, стоящей на столе.

— Ты что-нибудь давала графине? — строго спросил он служанку и шагнул к столу. — Отвечай!

Служанка заплакала:

— Я не пережила бы смерти своей госпожи.

Подойдя к окну, дель Вего рассматривал чашку.

— Ты дала ей какой-то коричневый настой. Что это было?

— Кора хинного дерева, — бледнея, прошептала служанка и, закрыв лицо ладонями, разрыдалась.

Дель Вего ошарашенно молчал. Он понял, почему индейцы не умирали от болотной лихорадки.

Так сердобольная служанка, имени которой теперь никто не помнит, выдала европейцам секрет коры хинного дерева, известный только индейцам Южной Америки. Первым врачом, начавшим лечить больных болотной лихорадкой настоем коры хинного дерева, был сам Хуан дель Вего. Его результаты оказались потрясающими: болотная лихорадка перестала быть грозным заболеванием, ведущим к неминуемой смерти.

В 1640 году кора хинного дерева в трюмах парусников пересекла океан и очутилась в Европе, где вскоре получила название «порошка святых отцов». Всю торговлю хинной корой в Европе захватили в свои руки католические монахи-иезуиты. Они были расторопными дельцами, но никудышными врачевателями. Порошок из коры хинного дерева монахи продавали как новое средство от всех болезней. Прошло немало лет, прежде чем хинная кора стала применяться только для лечения малярии.

В России целебные свойства хинной коры стали известны во времена Петра I. Кора нашла очень широкое применение при лечении лихорадящих больных. Именно русскими врачами были разработаны методы лечения хинной корой, ее дозировки. Для получения хороших результатов больному рекомендовалось принять сразу сто — двести граммов хинного порошка или выпить несколько стаканов хинного настоя.

Ученые-химики упорно искали действующее начало хинной коры, ставя в своих лабораториях сотни и тысячи химических опытов. В этих поисках дальше всех продвинулся профессор Харьковского университета Фердинанд Иванович Гизе. В 1816 году ему удалось извлечь из хинной коры кристаллическое вещество без посторонних примесей. Им оказался хинин — самое чудодейственное лекарство прошлого века, спасшее миллионы человеческих жизней.

Более века хинин оставался единственным противомалярийным средством, и только в 1931 году группе советских фармакологов удалось синтезировать новый препарат — плазмоцид, а в 1933-м — акрихин.

В наши дни в фармакологическом арсенале врачей около полутора десятков прекрасных синтетических противомалярийных препаратов, созданных в разное время и в разных странах, но малярия все-таки не побеждена. Врачи и ученые все свои надежды возлагают на противомалярийную вакцину, работы по изготовлению которой ведутся вот уже более пятидесяти лет, но, увы, пока безрезультатно...

Пакет из Санкт-Петербурга, несколько недель бродивший по Кавказу следом за Ширванским полком, настиг Торопова в Дагестане, в местечке Андийский Койсу. То был долгожданный отзыв Медико-хирургической академии на его научную работу о перемежающих лихорадках. Лейтенант Торопов приглашался в Петербург для публичной защиты диссертации.

Начинался 1864 год. Пули горцев уже не свистели на Кавказе. Многолетняя война за овладение горным краем закончилась. Кавказ был присоединен к России, но число солдатских могил на гарнизонных погостах не уменьшалось. Людей косила лихорадка, и оказалась она страшнее войны. Еще никто в мире не знал, что это за болезнь, и в разных странах она называлась по-разному, на Кавказе — трясухой.

Трясуха жила в заболоченных местах, в затхлой воде и в вечерних туманах, вплотную подступающих к стенам казарм, и единственным, правда малонадежным, средством против нее был хинин. Врачи, служившие на Кавказе, называли трясуху перемежающей лихорадкой.

Торопов несколько раз перечитал отзыв, закурил трубку, распахнул окно своей глинобитной мазанки.

По улице, пыля сапогами, со стрельб возвращался второй батальон. Держа шаг, солдаты молодцевато пели:

Эх, на погибельный Кавказ,
Эх, загнали, братцы, нас!...

Кавказ и в самом деле был погибельным. За неделю пребывания в Андийском Койсу полк уже потерял двадцать восемь человек от перемежающей лихорадки, и это было только начало, знал Торопов.

— Иван! — позвал он денщика, когда хвост колонны скрылся в клубах пыли. — Самовар поставь.

— Сей секунд, ваше благородие!

В Андийском Койсу полк квартировал не впервые. Это было одно из многочисленных мест Кавказа, где безраздельно владычествовала лихорадка. На десятки верст — болота, поросшие камышом и осокой, зловонные испарения, удушливые ночные туманы и тучи комарья.

Порывшись в чемодане, Торопов достал тетрадку в матерчатом переплете, перелистал ее, Глаза остановились на фразе, подчеркнутой карандашом: «Придет сюда батальон в полном составе, а выходит через несколько месяцев едва четвертая часть его, и то еле движущая ноги».

Денщик внес самовар, смахнул пыль со стола.

— Слыхал, уезжаете, ваше благородие.

— Уезжаю, братец, — ответил Торопов, листая тетрадь. — Дождусь конвоя до Владикавказа и — в путь, в столицу.

Денщик вздохнул и тихо сообщил:

— А земляк мой, Гришка Зуевг нынче от трясухи умер.

Торопов промолчал.

— В три дня скрутило! Эхма! — Денщик махнул рукой и вышел из комнаты.

Оставшись один, Торопов задернул на окне занавески, засветил свечу и присел к столу. Остывая, тускло поблескивал самовар своими крутыми боками. Углы комнаты скрывала темнота, и где-то в ней назойливо звенел комар. Сухо шелестели страницы тетради, исписанные мелким почерком.

Он перечитывал свои записи, сделанные несколько лет назад в Андийском Койсу и в крепости Дербент. Записи были по-канцелярски скупы и мрачны, и от них веяло на Торопова глухой тоской и кладбищенской безысходностью. «Каждая казарма пред-став-ляла лазарет, и люди считали не те дни, когда у них была лихорадка, а те дни, когда ее не было: так редко последнее случалось с ними».

Ничего не изменилось за эти годы ни в Андийском Койсу, ни в Дербенте. Смерть навсегда поселилась здесь, и люди покорно смирились с ней, как с неизбежностью, ниспосланной свыше. Они благодарили бога за каждый день, прожитый без лихорадки, и с тревогой ожидали завтрашнего, как солдаты перед сражением.

Когда полк отправлялся в горы, лихорадка, словно старая кляча, карабкающаяся по круче, отставала от него и недели через две-три солдаты забывали о ней, но стоило опуститься на равнины, и она возникала снова — внезапная, как снежная лавина, стронутая со склона случайным выстрелом. Ее пытались отогнать полковыми молебнами, смолистыми дымами костров, разложенных вокруг бивуаков, втертым в тело уксусом, дольками чеснока, спрятанными в ладанках, пороховой настойкой, добавляемой в солдатские котлы... Иногда, в редкие холодные зимы, она сникала на месяц-другой, таясь, очевидно, в болотах до прихода тепла. Она казалась вездесущей, и не было на Кавказе ничего опаснее и страшнее ее.

За десять лет службы в Ширванском полку Торопов хорошо изучил лихорадку — он встречался с ней почти ежедневно, — но тайна этой болезни так и оставалась непознанной, хотя места, где она обитала, он описал в своих тетрадях с топографической точностью. Местности без стоячей или медленно текущей воды лихорадка обходила стороной. Не любила она и ветров, постоянно дующих с моря, и никогда не селилась в горах. Он научился по военным картам-трехверсткам с точностью в несколько километров определять очаги лихорадки и почти никогда не ошибался.

Торопов захлопнул тетрадь.

За окном трещали цикады. С близких болот доносился монотонный лягушачий хор, стремящийся во что бы то ни стало заглушить все другие ночные звуки в Андийском Койсу. В сенях вздыхал денщик, устраиваясь на ночлег. В мазанку вползала знобкая сырость.

Торопов встал из-за стола, накинул на плечи бурку, прошелся по комнате. Карманные часы показывали полночь. Он достал из чемодана потрепанную тетрадь и вернулся к столу. На обложке тетради крупными буквами было выведено: «Аракс».

Четыре года назад, когда полк стал на зимние квартиры в приморском городке Поти, Торопова откомандировали на персидскую границу, к донским казакам. Граница шла по Араксу, и, судя по карте, которую он раздобыл в штабе полка, это было самое гиблое место на всем Кавказе, В действительности так оно и оказалось.

Низкие заболоченные берега, поросшие тростником, скрывающим всадника. Тяжелая влажная духота, как в парилке. Зловонные запахи гнили на десятки верст. Плотный монолит туманов, не рассеивающихся даже в солнечные дни. Затхлая вода в колодцах. Скользкие от плесени стены казарм. Серые, изнуренные лица казаков, едва держащихся в седлах.

Ночные туманы над Араксом поднимались так высоко, что застили в небе звезды.

Лихорадкой на заставах болели все. Редкая неделя обходилась без похорон, и к ним здесь привыкли, как привыкают к смерти на войне.

Торопов глотал хинин и, наверное, именно поэтому переболел лихорадкой на Араксе всего один раз. От хинина звенело в ушах и пересыхало в горле. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки. Иногда по ночам к нему приходили расплывчатые галлюцинации. Ему казалось: над сторожевой вышкой летают белые ангелы и куда-то зовут его тихими голосами. Он колол себя булавкой, чтобы очнуться, до крови прикусывая губы. Видения исчезали так же внезапно, как и появлялись. На лбу выступала холодная испарина. Тело сотрясала крупная дрожь. Горькая, как полынь, слюна заполняла рот. Он знал: это хинное отравление, от которого можно умереть...

По вечерам, засветив в палатке фонарь, он записывал свои наблюдения в разбухшую от сырости тетрадь. Он не знал, пригодятся ли они кому-нибудь в будущем, понадобятся ли ему самому. «Через три года из восьмиста человек полка на Дон возвращалось не более пятидесяти человек».

Торопов знал на Кавказе и такие укрепления, откуда никто не возвращался.

* * *

Осенью 1864 года военный врач Н. И. Торопов защитил в Медико-хирургической академии диссертацию под названием «Опыт медицинской географии Кавказа относительно перемежающих лихорадок». Это была первая крупная научная работа в России, посвященная заболеванию, названному впоследствии малярией. Торопов первым из врачей обратил внимание на очаговость малярии, на ее зависимость от климата и окружающего ландшафта.

В науке о малярии работа Торопова считается классической. Она известна во всем мире.

Так уж случилось, что одна из тайн малярии открылась человеку, весьма далекому от ее проблем и никогда не занимавшемуся ею специально.

Александр Самойлович Розенблюм работал палатным врачом психиатрического отделения Одесской городской больницы. Он был трудолюбивым, эрудированным и очень наблюдательным врачом. Душевнобольных в его времена лечить не умели. Больные просто обрекались на пожизненное пребывание в лечебницах, больше похожих на тюрьмы, чем на лечебные учреждения: дубовые двери, обитые полосами железа, окна, забранные в решетки, мрачные санитары-надзиратели, смирительные рубашки...

В Одессе говорили: «Если бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум». И были, пожалуй, правы. Не было в Одессе людей несчастнее и жальче, чем пациенты доктора Розенблюма. Болезнь отнимала у них всякую надежду на будущее, превращала в бессмысленные существа, которым ничто не могло помочь.

В конце лета 1875 года в двухэтажный психиатрический флигель, скрытый от любопытных глаз в глубине больничного парка, неведомыми путями прокралась малярия. На Черноморском побережье заболевание это считалось нередким и его симптоматика хорошо была известна каждому врачу.

В психиатрическом отделении заболело сразу шесть человек, и у всех шестерых диагноз не вызывал ни малейшего сомнения: малярия.

Лихорадящих больных лечили большими дозами хинина, но надежд на их выздоровление практически не оставалось, так как все шестеро были к тому же больны тяжелыми формами прогрессирующего паралича — абсолютно неизлечимого заболевания. В те времена диагноз прогрессирующего паралича был равнозначен смертному приговору. По всем законам медицины присоединившаяся малярия должна была усугубить состояние больных и приблизить закономерный при таком заболевании летальный исход. Каково же было удивление всей больницы, когда подопечные доктора Розенблюма оправились не только от малярии, но и от паралича.

Больше всех недоумевал сам Розенблюм. «Случайность! — думал он. — Ничем не объяснимая случайность!» Хотя ни он, ни его коллеги никогда не отмечали счастливых случайностей в развитии прогрессирующего паралича.

«Неужели хинин так легко победил тяжелый недуг? — спрашивал себя Розенблюм, перечитывая в городской библиотеке многочисленные руководства по малярии и методам ее лечения. — Но если не хинин, так что же?»

Все шестеро его пациентов ничего, кроме хинина, не получали. Правда, одному из них, буйствующему во время приступов, пришлось дважды делать кровопускание... Но выздоровели-то все шестеро!

Розенблюм готов был уже испытать на больных хинин, чтобы развеять свои сомнения, когда в психиатрическом флигеле объявилось новое заболевание. На этот раз возвратный тиф. И снова непонятное: у переболевших тифом, точно так же, как и у перенесших малярию, психическое состояние улучшилось. К больным возвращалась память, они начинали здраво рассуждать. После долгих раздумий и бессонных ночей двоих из них Розенблюм выписал из больницы, как практически здоровых.

Ни один из заболевших возвратным тифом хинина не получал. Так что же в таком случае принесло им выздоровление?! Неужели одна болезнь побеждает другую? Такое казалось не только невероятным, но просто абсурдным.

В одной больнице с Розенблюмом работал известный в городе врач Григорий Николаевич Минх, знаток проказы, сибирской язвы, чумы и тифа.

О докторе Минхе в Одессе ходили легенды. Молодые врачи и студенты-медики старались подражать ему во всем, даже в манере растягивать слова и небрежно поигрывать пенсне во время разговора. Всем одесситам был памятен невероятно рискованный эксперимент, поставленный доктором Минхом на себе. Год назад, отстаивая свою точку зрения на природу возвратного тифа, он привил себе эту болезнь и не погиб только чудом. Россия еще не знала таких смелых врачей.

Своими наблюдениями Розенблюм решил поделиться с Минхом.

Минх внимательно выслушал его.

— Если у больных, коллега, перенесших возвратный тиф и малярию, вы отметили явное улучшение психического состояния, то, я полагаю, следует подумать об экспериментальном заражении. Как заразить человека возвратным тифом — известно. Возбудитель тифа находится в крови больного, и, если ее перелить здоровому человеку, заражение неизбежно, и это я доказал в опытах на себе. Вопрос в другом, Александр Самойлович: имеете ли вы моральное право подвергать смертельной опасности другого человека, пускай даже обреченного? Врач вправе рисковать только одной жизнью — своей. — Минх подбросил на ладони пенсне, рассеянно глянул в окно.

За окном падал первый снег. Снежинки лениво кружили в морозном воздухе и мягко распластывались на стекле. Черными сучьями парк подпирал низкое небо, а палая листва слабо отливала желтизной, тщетно пытаясь расцветить этот тусклый декабрьский день.

— Из ваших наблюдений следует, что тиф и малярия оказывают одинаковое воздействие на психику душевнобольных, — продолжал Минх. — Малярию мы, врачи, лечить умеем, чего, увы, нельзя сказать о тифе. Да и протекает она много легче, чем тиф. Да и процент смертности значительно ниже...

Розенблюм понял его мысль.

— Но никому не известно, как происходит заражение малярией.

Минх протер носовым платком стекла пенсне.

— И тем не менее, Александр Самойлович... Из двух зол всегда выбирают меньшее...

Весной 1876 года Розенблюм решился на эксперимент. В успехе своей первой попытки вызвать искусственное заражение малярией он сомневался, ибо природа этого заболевания врачам была неизвестна. Свои опыты, как и Минх, он начал с крови.

Розенблюм ввел несколько кубиков крови лихорадящего больного одному из своих пациентов. Им был бывший владелец лавки скобяных товаров с Пересыпи, двенадцать лет наблюдающийся в психиатрическом отделении. Прогрессирующий паралич в последней стадии высушил лавочника, как осенний лист, и в течение нескольких месяцев он не вставал со своей койки. Больной угасал. Вот-вот должна была наступить смерть. Глубокое слабоумие, полная потеря личности, навязчивый и нелепый бред.

«Я адмирал Нельсон! — сипло кричал он. — Я выиграл Трафальгарскую битву!»

Соседей по палате он принимал за своих матросов, а доктора Розенблюма — за командира испанского фрегата, сдавшегося ему в плен. Прошло две недели после заражения, и у больного внезапно подскочила температура, начался сильнейший озноб. Ровно через двое суток приступ повторился. Собравшийся врачебный консилиум диагносцировал малярию.

Так впервые в мире было произведено искусственное заражение человека малярией.

«Вместе с перелитой кровью, — записал в своем дневнике Розенблюм, — в организм больного был занесен возбудитель малярии, вызвавший развитие заболевания».

Прошло еще несколько дней. Лавочник с Пересыпи начал выздоравливать. Сначала с его лица исчезла бессмысленная улыбка. Потом он неожиданно вспомнил, что его фамилия Дорфман.

— Почему вы меня здесь держите, доктор? — спросил он Розенблюма, впервые признав в нем врача.

— Вам следует еще немного подлечиться, сэр Горацио, — мягко ответил Розенблюм, присаживаясь на край кровати.

Больной наморщил лоб.

— Горацио? — удивился он. — Кто это? Новый приказчик в магазине мадам Бавли, что на Дерибасовской, или заезжий итальянский тенор?

— Несколько лет вы уверяли меня, что вас зовут Горацио Нельсон.

— Вы шутите, господин доктор? Как может бедный одесский лавочник быть адмиралом? Ведь Горацио Нельсон — английский адмирал, не правда ли?..

В Одесской городской больнице произошло необъяснимое: малярия победила прогрессирующий паралич...

Почти полвека спустя венский невропатолог Вагнер-Яурег, используя наблюдения и опыты Розенблюма, предложил лечить прогрессирующий паралич искусственным повышением температуры тела. Своим пациентам он прививал малярию и добивался прекрасных результатов. За свои работы по лечению прогрессирующего паралича малярией в 1927 году профессор Вагнер-Яурег был удостоен Нобелевской премии.

И в наши дни прогрессирующий паралич лечится малярией. К сожалению, пока это единственный эффективный метод в борьбе с грозным психическим заболеванием, впервые примененный более ста лет назад одесским психиатром А. С. Розенблюмом.

Исследования нашего соотечественника ценны и в другом отношении: он первым в 1876 году доказал, что кровь малярийного больного заразна. Правильность его наблюдений подтвердил в 1880 году приват-доцент Казанского университета А. Дохман, а еще через несколько лет — немецкий ученый Гергард.

День в алжирском городе Константина начинался долгим и пронзительным криком муэдзина, призывающим правоверных к утреннему намазу.

День бывшего приват-доцента Парижской военно-медицинской школы Альфонса Лаверана начинался с микроскопирования.

Он приходил в госпиталь на два часа раньше остальных врачей и эти два часа проводил за микроскопированием, и так было все три года его жизни в Алжире, пролетевшие почти незаметно.

Небольшой кабинет с одним окном представлял собой угловую комнату в краснокирпичном здании прозекторской, которая была соединена проходом с часовней, — здесь госпитальный кюре отец Дотель отдавал последние почести солдатам и офицерам, погибшим не от пуль бедуинов, а от болезней. Отрываясь от микроскопа, Лаверан всякий раз видел перед собой резную дверь часовни и каменное распятие над ее фронтоном, напоминавшее ему о тщетности людских помыслов и деяний.

Он занимался малярией. В те годы болезней в Алжире было много, но главной, как и сто лет назад, оставалась малярия. По данным госпиталя, в Константина — втором по величине городе в колонии — ею болело более трех четвертей европейского населения.

Около десяти часов утра в прозекторской появлялся патологоанатом месье Блошар и Лаверан прятал свой микроскоп в футляр. С месье Блошаром они выпивали по чашечке кофе и расставались до следующего дня.

После утреннего микроскопирования Лаверана ожидала хлопотная и неинтересная работа главного врача, тяготившая его своей суетностью и отнюдь не располагавшая к научным изысканиям. Правда, то была высокооплачиваемая должность...

В Алжире прошли его детство и юность. Но вернула его снова сюда не сердечная тоска по родным местам и не высокое врачебное жалованье, а неистребимое желание проникнуть в тайну загадочного пигмента. За несколько лет до поездки он познакомился с наблюдениями двух врачей: немца Меккеля фон Хемсбаха и русского П. Я. Штюца. Оба писали о таинственных глыбках черно-бурого пигмента, встречающихся в тканях людей, погибших от малярии. Это было новое в науке о малярии. Очевидно, за тайной пигмента скрывалась тайна самой малярии, как сердцевина ореха за его скорлупой.

Обладая на редкость острым зрением, Лаверан был прирожденным микроскопистом-исследователем. Бывало, в окуляр микроскопа он видел то, что подчас ускользало от его парижских коллег, вселяло надежду на успех в Алжире.

В Париже малярия была редка. В городе Константина от нее умирали почти ежедневно.

Темно-бурые зерна пигмента он находил постоянно: и в срезах печени, и в срезах селезенки, и в мышечных тканях, но чаще всего в крови. Пигмент был строго специфичен только для малярии—ему ни разу не удалось его обнаружить в тканях людей, погибших от других болезней. Пигмент, как считал он, несомненно связан с неизвестным возбудителем малярии. Возможно, он являлся продуктом его жизнедеятельности, ведущей к развитию заболевания и смерти. Ход рассуждений Лаверана был прост: если пигмент чаще всего встречается в крови, то, значит, и возбудителя болезни следует искать именно в крови. Он просматривал сотни мазков трупной крови, но ничего, кроме пигмента, не находил.

Исследования, так прекрасно начавшиеся три года назад, зашли в тупик, и он не видел из него выхода. Собственно, ничего нового он в Алжире не открыл — он всего лишь подтвердил наблюдения Штюца и Хемсбаха. Миазма — так в те годы называли причину малярии — так и не была обнаружена.

— Возможно, — признался он как-то патологоанатому Блошару за чашечкой кофе, — возбудитель так мал, что его невозможно разглядеть в микроскоп и для его обнаружения нужны какие-то другие методы исследования, а не простое микроскопирование.

Блошар пожал плечами.

— А не может ли быть такое, месье Лаверан: накопление пигмента в клетках идет уже после их смерти?

— Даже если вы и правы, коллега, то куда же исчезает сам возбудитель? Пигмент — продукт его жизнедеятельности. Другого объяснения я не нахожу.

— А если возбудитель погибает вместе с клетками? А если пигмент является губительным и для него? Я думаю, вам следует попробовать микроскопирование тканей живого организма, зараженного малярией.

Лаверан отставил на подоконник чашечку с недопитым кофе, прищелкнул пальцами.

— Любопытно!

— Например, микроскопирование крови малярийного больного, — продолжал Блошар. — Нет ничего проще. Кстати, я подготовил для вас выписку из монографии русского военного врача Торопова. Его предположения должны заинтересовать вас.

Он достал из кармана сюртука записную книжку, прочитал:

— «Хинин парализует влияние на организм миазмы, которая действует до того враждебно на кровь, что доводит ее до меланэмии» (Меланэмия — накопление пигмента в крови).

— Любопытно! — снова уронил Лаверан, качнув головой. — Хинин уничтожает возбудителя болезни, и, следовательно, в тканях не идет накопление пигмента. Болезнь не развивается.

— Естественно, месье Лаверан. Ведь далеко не каждый малярийный больной погибает, не так ли?

«Кровь здорового человека состоит из белых и красных кровяных шариков, а в крови больного малярией должно быть что-то еще, что вызывает образование пигмента и приводит организм к гибели, — подумал Лаверан, провожая взглядом сутулую фигуру отца Дотеля. Кюре направлялся в часовню. На бронзовых застежках его молитвенника играло солнце. — Это «что-то» может быть только возбудителем малярии, миазмой».

Он глянул на часы и, улыбнувшись Блошару, вышел из прозекторской.

Предположения, высказанные патологоанатомом Блошаром, не явились для него неожиданными. Он и сам несколько раз думал о гибели возбудителя малярии вместе со смертью клеток. Труп малярийного больного не заразен в отличие от трупов людей, погибших от холеры, чумы, проказы и ряда других болезней. Следовательно, причину малярии надо искать в тканях живого человека, и если это так, то наиболее вероятна встреча с ней в крови, где всегда много пигмента. Не исключено: загадочный пигмент — продукт химического распада эритроцитов, вызванного жизнедеятельностью малярийного возбудителя.

Он брел по аллее, ведущей к административному корпусу, и думал о тайне пигмента. То были привычные его мысли, повторенные в десятках вариантов. О пигменте он знал все и — ничего!

Стоял ноябрь — лучший месяц в Алжире, когда спадает зной и где-то в пустынях сникают рыжие песчаные бури и даже выгоревшее над городом небо изредка затягивается прохладными дождевыми облаками, наплывающими со стороны недалекого моря. За кирпичной оградой тихонько шумела Константина. С базара на центральной площади доносились крики верблюдов. Умиротворенно шелестели ветви пальм, отбрасывая на землю решетчатую тень.

Лаверану казалось, что он на пороге великого открытия, и на этот раз предчувствия не обманывали его, как это случалось раньше.

На следующее утро он нанес на предметное стекло каплю крови, взятую несколько минут назад из вены погибающего от малярии ефрейтора.

Он должен был ЧТО-ТО найти в мазке, и это ЧТО-ТО могло быть только возбудителем малярии, миазмой, неведомыми путями проникшей в человеческий организм.

Об опытах одесского врача Розенблюма Лаверану ничего не было известно.

При максимальном увеличении он сразу же увидел хорошо ему знакомые зерна пигмента и какие-то неизвестные образования, проникшие внутрь эритроцитов. Одни из них были неподвижны и согнуты в виде полумесяца, другие имели округлые очертания и, казалось, двигались с помощью тончайших жгутиков. Без сомнения, то были мельчайшие живые существа. Откинувшись на спинку стула, Лаверан вытер ладонью внезапно вспотевший лоб и снова приник к микроскопу.

То, что он видел в мазке, еще никому не доводилось наблюдать. Наверное, неизвестные живые существа были возбудителями малярии, но настораживало многообразие их форм. Любая заразная болезнь вызывается определенным видом бактерий, которые всегда сохраняют свою форму. Неужели у малярии несколько возбудителей? Такое казалось невероятным.

В трех следующих мазках Лаверан обнаружил неизвестные образования не только в эритроцитах, но и в плазме.

Занятый микроскопированием, он не заметил, как в лаборатории появился патологоанатом Блошар.

— Есть новости?

Лаверан оторвался от микроскопа, устало поднялся из-за стола.

— Убедитесь сами, месье Блошар. Новости есть, но они так же загадочны, как и сам пигмент.

Блошар устроился за микроскопом.

— Вижу глыбки пигмента и амебоподобные образования, целиком заполняющие некоторые эритроциты, — сообщил он через минуту.

— И только? — удивился Лаверан, склоняясь к его плечу. — Смотрите внимательнее, коллега.

В мазке Блошар не увидел и половины того, что удалось наблюдать Лаверану.

— У меня слабое зрение, — смущенно оправдывался он. — Врожденная близорукость... Но даже то, что мне удалось заметить, — открытие, и с ним мне хочется искренне поздравить вас, месье Лаверан. Образования, проникшие в эритроциты, несомненно имеют какое-то отношение к малярии. Возможно, это сам возбудитель болезни.

— Это еще необходимо доказать, месье Блошар! — воскликнул Лаверан. — У возбудителя заболевания не может быть такого многообразия форм.

— Так что же это в таком случае, по-вашему? — спросил Блошар. — Неизвестные микроскопические компоненты крови?

— А это легко проверить сию же секунду!

Лаверан надрезал краем предметного стекла палец, выдавил каплю крови и сделал мазок.

Ничего, кроме эритроцитов и лейкоцитов, в его крови не оказалось.

— Итак, — подумал он вслух, — неизвестные многоформенные образования, как и зерна пигмента, связаны с малярией. Только с малярией!

За окном проплыла угрюмая фигура отца Дотеля. Скрипнули двери часовни. По госпитальному кюре можно было сверять время.

— Одна загадка породила другую, — заключил Блошар.

В тот день, 6 ноября 1880 года, Лаверан открыл возбудителя малярии, — правда, сам он об этом даже не догадывался. Прошло еще немало времени, и он — человек, обладающий небывалой остротой зрения, — заметил в мазках переход одной формы неизвестного образования в другую. В крови происходил определенный цикл развития микроскопического живого существа, в котором врач — наконец-то! — заподозрил возбудителя малярии. О своей находке он сообщил во Французскую медицинскую академию. Позднейшие исследования подтвердили правильность выводов Лаверана.

Возбудитель малярии был назван плазмодием. В процессе своего развития малярийный плазмодий поглощал гемоглобин эритроцитов и превращал его в глыбки черно-бурого пигмента.

Так была раскрыта тайна пигмента и открыт возбудитель малярии, но оставалось неясным, откуда и как плазмодий проникает в кровь человека.

Канун рождества 1894 года выдался ненастным. Над вздувшейся Темзой порывистый ветер с моря нес снежную круговерть, заглушал голоса судов, направляющихся в Лондон. Вышедшая из берегов река сердито шумела и расшвыривала по сторонам грязные клочья пены. В госпитальном парке, раскачиваясь, скрипели вековые деревья и роняли на выбеленную снегом землю черные сучья. Ненастно было и на душе Менсона — палатного врача лондонского Морского госпиталя. Сидя у стола, придвинутого вплотную к окну, он писал: «Гипотеза, которую я решил выдвинуть, кажется мне настолько хорошо обоснованной, что, если мне позволят обстоятельства, я, несомненно, смогу добиться убедительных экспериментальных доказательств». Адресуя письмо президенту Королевского общества , под «обстоятельствами» доктор Менсон подразумевал деньги, необходимые для проведения опытов. Собственно, деньги были ему нужны только для поездки в любую из стран, где люди часто болеют малярией, — в ту же Италию, например. Сумма выглядела скромно: триста фунтов стерлингов. Деньги Менсон рассчитывал получить в Королевском обществе, но с утренней почтой пришел отказ на его первое письмо — вежлив и холоден, как ветер за окном.

Пылающие в камине угли отбрасывали на пол яркие блики. Часы пробили полдень.

Наверное, Менсон знал, что второе его письмо просто останется без ответа — господа из Королевского общества (Королевское общество — Академия наук Великобритании) всегда немы, когда дело касается денег, — но все-таки дописал его до конца и запечатал в конверт.

Он встал из-за стола, разминаясь, прошелся по кабинету. Менсон ждал сына, Патрика К. Менсона, приехавшего в Лондон на рождественские каникулы. Патрик должен был прийти с минуты на минуту. В госпиталь они приехали вместе. Очевидно, мальчик задержался в библиотеке, просматривая новые журналы.

Сыну, студенту-медику, Менсон хотел показать несколько форм малярийных плазмодиев, обнаруженных в крови больных, лечащихся в госпитале. Пациенты доктора Менсона заразились малярией не в Лондоне, а за тысячи миль от него: в Южной Америке, в Африке, в Китае, в Индии. Британия — владычица морей, и нет в мире портов, куда бы не заходили ее суда.

Малярия — болезнь моряков, совершающих тропические рейсы. Жители островов почти не болеют ею. Как происходит заражение? Как малярийный плазмодий проникает в кровь человека?

Одесский психиатр Розенблюм своими экспериментами доказал, что заразной является кровь малярийного больного. Другой русский, доктор Сахаров, в течение нескольких дней наблюдал развитие плазмодиев в теле пиявки, насосавшейся крови малярийного больного, и, следовательно, возбудитель малярии может жить не только в крови человека.

Сам малярийный больной для окружающих не опасен. Сотрудники Морского госпиталя ежедневно контактируют с десятками таких больных и — не заражаются.

Он вернулся к столу, надписал конверт, достал из ящика коробочку с мазками крови, настроил микроскоп.

Стекла, сотрясаемые порывами ветра, тревожно позванивали. Непогода за окном разгуливалась. В снежной кутерьме утонула Темза. А в кабинете было тепло и уютно.

Всю жизнь Менсон занимался болезнями тропических стран и хотел, чтобы сын продолжил его дело. Главной болезнью тропиков оставалась малярия, тайна которой еще не до конца открылась человеку.

Он подбросил в камин уголь, закурил трубку. Патрик запаздывал.

Старинные часы на камине показывали начало второго, когда раздался стук в дверь. Это был Патрик.

— Простите, отец, я задержался в биохимической лаборатории доктора Чамбера.

Он извиняюще улыбнулся и, шагнув к камину, протянул руки к огню.

— Семейство Чамберов ждет нас завтра к обеду. Менсон кивнул. Лицо его было хмурым.

— У вас неприятности, отец?

Менсон вынул изо рта трубку, зажал ее в кулак.

— Моя поездка не состоится, сын мой. В Королевском обществе не нашлось для меня трехсот фунтов стерлингов, и, следовательно, последнюю точку в моих многолетних поисках суждено поставить не мне. Ответ пришел с утренней почтой. Такие дела, сын мой.— Менсон развел руками, усмехнулся. — Обидно...

Глядя в огонь, Патрик промолчал.

— Правда, на днях в Индию отправляется доктор Росс. Он поступил в колониальные войска, — продолжал Менсон, медленно расхаживая по кабинету. — Кажется, Россу обещано место младшего полкового врача. Ты ведь знаешь, Патрик, он мой близкий друг и лучший из учеников.

— Скажите, отец, вы нисколько не сомневаетесь в правильности вашей гипотезы?

— А разве ты в ней сомневаешься? Ведь все так просто, сынок! — Менсон оживился. — Возбудитель малярии живет в крови человека — заразна именно она. Надеюсь, тебе хорошо известны опыты доктора Розенблюма?

— Конечно, отец! И Дохмана, и Гергарда...

— Как попадает малярийный плазмодий из крови больного человека в кровь здорового?

Патрик снисходительно улыбнулся.

— Пока это никому не известно, отец.

— Верно, сын... У малярийного плазмодия должен быть промежуточный хозяин, и скорее всего это кровососущее насекомое, не так ли?

— Логично.

— Я думаю — это комар.

— Но почему комар, отец? Почему, например, не блоха, не клоп? Да мало ли существует в природе кровососущих насекомых?

Менсон выколотил о каминную решетку трубку, на минуту задумался.

— Давным-давно, Патрик, подмечено, что малярия гнездится в заболоченных местностях. А где болота, там и комары. По моей гипотезе, схема заражения малярией выглядит следующим образом: больной человек — комар — здоровый человек.

Патрик отошел от камина, устроился за микроскопом.

— Простите, отец, но я не слишком верю в научные истины, лежащие на поверхности, — проговорил он, не оборачиваясь. — Если все так просто, как вы предполагаете, то почему же мысль о комарах как переносчиках малярии никому из врачей не пришла раньше?

Менсон улыбнулся, опустил ладонь на плечо Патрика.

— Ошибаешься, сын. Первая работа о комарах как переносчиках малярии появилась в печати еще в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Написал ее итальянец Джозия Нот, большой знаток малярии, а спустя шесть лет французский врач Бопертюн высказал предположение, что комары при укусе впрыскивают в кровь человека ядовитую жидкость, вызывающую развитие болезни. Теперь, после открытия Лаверана, мы знаем, что в кровь человека попадает не эфемерная ядовитая жидкость, а малярийные плазмодии.

Ветер за окном стихал. В небе, нависающем над Темзой, норовило проклюнуться зимнее солнце.

— Если бы были деньги, — вздохнул Менсон.— Если бы были деньги... Н-да... Мне бы понадобилось совсем немного времени, чтобы в эксперименте доказать свою правоту.

Патрик оторвался от микроскопа, повернулся к отцу.

— Можно заложить наш дом и получить по закладной деньги.

— Нет, сынок, — тихо ответил Менсон. — Если мы не вернем вовремя деньги, дом пойдет с молотка. В этом доме родился я, и ты родился в этом доме, Патрик. Нет, сынок.

— Но ведь вам, отец, необходимы деньги...

— Необходимы, — эхом отозвался Менсон, глядя в окно на косые полосы снега, заштриховывающие противоположный берег. — Необходимы, — повторил он и усмехнулся: — Но их нет и не будет. Но есть другое: доктор Росс, уезжающий на днях в Индию, к месту своей воинской службы.

Патрик сдвинул в сторону микроскоп, поднялся из-за стола.

— Не понимаю вас, отец. При чем тут доктор Росс?

— В Индии Росс сделает то, что должен был сделать я, будь у меня триста фунтов стерлингов. Я верю в него, как в самого себя. Росс молод, энергичен и одержим моей гипотезой, Я не сомневаюсь в его успехе.

— Отец, — голос Патрика дрогнул, — но если Россу в Индии повезет, то вы — доктор Менсон — останетесь в тени.

Лицо Менсона сделалось строгим.

— Я останусь в тени, но какое, Патрик, это имеет значение? Восторжествует истина, и это главное. В медицине не может быть места тщеславию, и ты постоянно должен помнить об этом, коли вступил на ее путь.

— И все-таки — согласитесь, отец, — обидно.

Менсон промолчал, размешивая кочергой догорающие в камине угли. Он думал о молодом докторе Россе, на днях отплывающем в далекую Индию, и мысли эти были приятны ему.

Отдаленный форт Секундарабад, куда Росс получил назначение, не пользовался доброй славой в армейских кругах. Тысячи британских солдат нашли здесь свою могилу, сраженные не пулями, а болезнями. В форту случались и холера, и проказа, и чума, и с десяток других опасных болезней, не поддающихся ни профилактике; ни лечению.

Малярией в Секундарабаде болел каждый второй. Каждый двадцатый погибал от нее.

И все-таки Росс был доволен своим назначением. Лучшего места для проведения экспериментов, пожалуй, невозможно было сыскать во всей Индии. О том, что он сам может заразиться и заболеть и даже умереть, Росс не думал. Он находился еще в том возрасте, когда мысли о собственной смерти кажутся человеку нелепыми.

В Индию его привела одержимость гипотезой доктора Менсона и ничто более. Именно он должен был доказать ее действенность в экспериментах, тщательно разработанных в Лондоне совместно с самим автором гипотезы. Сами по себе эксперименты были просты, но требовали кропотливой подготовки, тщательности и времени, которого, как всегда, не хватало.

В отличие от большинства офицеров, направляющихся в Индию, Росс не помышлял ни о деньгах, ни о славе, ни о воинской карьере. Все это казалось ему мелкой суетой, недостойной врача.

В науке о малярии, которой Росс решил посвятить себя, недоставало одного важного звена: еще никто в мире не знал, как человек заражается малярией, какими путями в его кровь попадают малярийные плазмодии, открытые несколько лет назад Лавераном. Наиболее вероятными казались предположения доктора Менсона — друга и учителя Росса. Менсон считал, что малярийные плазмодии переносятся комарами от больных людей здоровым. Правда, далеко не все врачи разделяли такую точку зрения. Требовались неопровержимые доказательства, подтверждающие теорию Менсона, и Росс брался их предоставить. Он не знал, сколько для этого потребуется времени: месяцы, или годы, или вся его жизнь, — но не сомневался в конечном успехе.

Первый эксперимент был проведен в самом конце февраля 1895 года.

Доктор Аппиа был практическим врачом, перебравшимся в форт из местечка Банглогора, и до встречи с Россом вряд ли задумывался о причастности комаров к малярии.

— Если комары и в самом деле являются переносчиками малярии,—сказал он, внимательно выслушав Росса, — то мы с вами, коллега, завтра же докажем это, и без труда.

— Или же докажем диаметрально противоположное, — машинально отозвался Росс и прикрутил фитиль фонаря, стоящего на подоконнике. — А почему завтра? — удивился он, поднимая глаза на Аппиа, устроившегося в плетеном кресле.

За окном, затянутым москитной сеткой, звенели комары. Духота тропической ночи, заполняющая комнату, казалась живой, и ее хотелось искромсать саблей в куски, как змею, вползшую в человеческое жилище.

— Почему завтра? — настороженно переспросил Росс.

Обмахивая потное лицо газетой, сложенной веером, Аппиа улыбнулся.

— У нас все для этого есть, Комаров в Секундарабаде — тучи, три четверти коек в полковом лазарете заняты малярийными больными, а подопытным кроликом станет ваш покорный слуга.

Он слегка привстал в кресле, склонил к груди голову.

— И ни слова возражения! — Аппиа выбросил вперед руку, как бы защищаясь от Росса, расположившегося напротив.

— Опыт рискован. Вы и в самом деле можете заразиться малярией.

— И тем самым доказать правильность гипотезы Менсона! — весело отпарировал Аппиа, рывком поднимаясь с кресла и отбрасывая на стол газету. — Лечение малярии, начатое в ранний период большими дозами хинина, почти всегда эффективно. Практически оно гарантирует выздоровление в девяноста пяти случаях из ста. Поверьте мне, Росс. За годы, проведенные в Индии, через мои руки прошли тысячи малярийных больных. Но даже в случае летального исхода игра, по-моему, стоит свеч.

— Может, попытаемся найти добровольцев? Аппиа отрицательно качнул головой.

— В этом нет необходимости, мистер Росс. Мы с вами не строевые офицеры, а врачи и не имеем никакого права рисковать чужой жизнью. У каждого человека жизнь одна, и об этом никогда не следует забывать.

— У вас она тоже одна.

— И как врач я вправе распорядиться ею с наибольшей пользой для медицины.

На другое утро в одной из палат полкового лазарета, раздевшись по пояс, Аппиа дал искусать себя комарам, только что насосавшимся крови малярийного больного. К вечеру того же дня об опыте в лазарете стало известно старшему полковому врачу майору Джонсу.

— Еще один такой эксперимент, — холодно заметил он Россу, — и я отдам вас под суд. На ваших плечах погоны британского офицера, и посему о всяких сомнительных экспериментах не может быть и речи. Ваш долг — как можно лучше выполнять обязанности младшего полкового врача, и только.

— Но я ехал в Индию... — растерянно начал Росс. Майор Джонс жестко оборвал его:

— Чтобы с честью и достоинством нести воинскую службу во славу британской короны. А если вы все же намерены продолжать свои научные изыскания, подавайте рапорт об отставке. Его быструю сатисфакцию я обещаю вам.

Прошел месяц. Аппиа был здоров, как прежде.

«Неужели провал?» — подумал Росс, разглядывая под микроскопом желудки комаров в поисках малярийных плазмодиев, Комаров он препарировал стальным писчим пером, отточенным на бруске для правки бритвы, как учил его Менсон. Он работал в своей комнатушке при лазарете, на всякий случай повернув в двери ключ, чтобы никто из начальства не застал его врасплох. Аппиа давал о себе знать условным постукиванием.

Кажется, майор Джонс был доволен Россом. Вся медицинская документация, находящаяся в заведовании младшего полкового врача, была приведена в образцовый порядок.

Почти с каждой почтой приходили письма от Менсона. «Не сдавайтесь, — писал Менсон, — и да поможет вам бог и ваша счастливая звезда! Малярия переносится комарами...»

Уверенность учителя передавалась и Россу, и, несмотря на все неудачи и тяготы армейской службы в форту, в душе его не родилось ни отчаяния, ни растерянности, и он продолжал свои поиски, о которых в Секундарабаде знал, пожалуй, один Аппиа.

Прошло еще несколько месяцев, и Аппиа, так и не заразившийся малярией, вернулся в Банглогору.

— Дорогой Росс, — сказал он, прощаясь, — я всего лишь практический врач и, увы, не знаю, как помочь вам, но не сомневаюсь, что вы на верном пути. Промежуточным хозяином малярии может быть только комар.

Росс усмехнулся, пожимая руку Аппиа.

— Но комару не удалось заразить вас малярией.

— В природе насчитывается около полутора тысяч разновидностей этих насекомых, и не все из них, очевидно, являются переносчиками малярийного плазмодия, в противном случае, я уверен, наш эксперимент удался бы.

— Мне придется у всевышнего попросить вторую жизнь, ибо одной, я думаю, не хватит, чтобы проэкспериментировать со всеми видами комаров, — пошутил Росс.

— В Секундарабаде, по моим наблюдениям, не так уж много комариных разновидностей, — серьезно ответил Аппиа. — Пожалуй, не более дюжины, и, следовательно, круг ваших поисков не безграничен.

После отъезда Аппиа Росс выписал из Бомбея определитель комаров.

Прогуливаясь в окрестностях форта, он ловил марлевым сачком комаров и приносил их домой в стеклянной банке. Чаще всего попадались комары вида куклекс, реже в его добыче оказывались комары с темными пятнышками на крыльях — анафелес.

В желудках комаров Росс искал малярийных плазмодиев. Ход его рассуждений был логичен: комары питаются соком растений и кровью и, значит, вместе с кровью в их желудки должны попадать и малярийные плазмодии, так как жалят они не только здоровых людей, но и больных, в крови которых живут возбудители малярии.

Однообразие жизни в форту не тяготило Росса. Его день был заполнен до предела. За микроскоп он садился с восходом солнца, когда другие офицеры полка еще нежились в постелях. Ровно в четверть одиннадцатого он отправлялся в свою конторку при лазарете и принимался за составление многочисленных медицинских документов. Два часа в день он посвящал больным, как палатный врач. По договоренности с майором Джонсом Росс курировал только малярийных больных.

— Я вами доволен, лейтенант Росс, — сказал как-то старший полковой врач, — и теперь не возражаю против ваших научных занятий в свободное от службы время. Ставьте, пожалуйста, ваши эксперименты, но только не на людях, естественно.

— Благодарю вас, сэр.

— Это лучше, — назидательно продолжал майор Джонс, — чем убивать время за картами и вином.

— Так точно, сэр!

— Правда, будь я на вашем месте, я бы, естественно, предпочел охоту. Охота — джентльменское занятие.

— Я охочусь, сэр... на комаров.

Майор Джонс язвительно ухмыльнулся в усы, но промолчал.

— Охота на комаров, сэр, доставляет мне огромное удовольствие.

С одной из почт, пришедших в форт накануне Нового, 1896 года, Росс получил от Менсона бандероль. В бандероли вместе с письмом оказалась небольшая книга русского профессора Данилевского, изданная на французском языке. Данилевский писал о малярии, которой болеют птицы. Клинилески она протекала у них точно так же, как и у людей, а малярийные плазмодии, обнаруженные Данилевским в крови больных птиц, ничем не отличались от плазмодиев, вызывающих малярию у человека.

Росс задумался.

«Комары, несущие в себе возбудителей малярии, — рассуждал он, — кусают не только людей, но и животных, в частности птиц, и передают им болезнь. Майор Джонс запретил опыты на людях...»

Необходимо было срочно раздобыть больных малярией птиц, но как это сделать?

Проще всего экспериментировать на голубях. Голубь— птица почти домашняя.

В Секундарабаде было немало голубятников. Держал голубей и Амир — пятнадцатилетний бой Росса.

— Скажи мне, Амир, — спросил у него однажды Росс, — болеют ли твои голуби?

— Иногда болеют, сэр.

— Я буду покупать у тебя больных голубей и хорошо платить за них.

Мальчишка засмеялся:

— Зачем они вам, сэр? Я могу вам продать и здоровых. И совсем недорого.

Росс улыбнулся, потрепал ладонью мальчишку по плечу.

— Мне нужны больные, Амир.

На другое же утро бой принес Россу больного голубя. Птица была вялой и отказывалась от пищи. Глаза ее подергивала мутная пленка. Голубь лежал на крыле, не в силах подняться на лапы. Он умер через несколько часов. В его крови не оказалось ни малярийных плазмодиев, ни глыбок темно-бурого пигмента. Причина смерти была неясна Россу, но погиб голубь не от малярии.

Весть о том, что младший полковой врач скупает больных голубей, быстро распространилась по Секундарабаду. Кое-кто из офицеров гарнизона решил, что Росс тронулся умом. Такое подчас случалось в форту и никого особенно не удивляло.

Майор Джонс, как-то задержавшись в конторке Росса, осторожно осведомился:

— Может, вам нужен отпуск? Месяц-другой в Англии — и от вашего недомогания не останется и следа. Поверьте старому врачу, четверть века практикующему в Индии, — добавил он доверительно. — Могу написать записку и к доктору Вилланду, психоневрологу. Мы с ним когда-то служили в Бёнгалии. Он уже тогда творил чудеса, а был таким же молодым, как вы.

Росс улыбнулся.

— Спасибо, сэр, но ни в отпуске, ни тем более в консультации врача нет никакой необходимости. Я чувствую себя великолепно.

— Но ваши чудачества с больными голубями? О них судачит весь Секундарабад.

— Сэр, но разве не вы разрешили мне научные исследования в свободное от службы время?

— И что вы ищете в больных голубях?

— Малярию, сэр.

Майор Джонс недоверчиво качнул головой.

— Вы полагаете, что и птицы подвержены малярии?.. Ну и ну!..

— То, что птицы, как и люди, болеют малярией, уже доказано, сэр, и не мной, а русским профессором Данилевским.

Росс достал из ящика стола книгу, присланную Менсоном, протянул ее Джонсу.

Джонс небрежно перебросил несколько страниц и буркнул, возвращая книгу:

— Любопытно, а?

— И весьма, сэр.

— Но пристало ли вам, Росс, военному врачу, вторгаться в епархию ветеринаров?

— Не вижу другого пути для познания истины, сэр. Если мне удастся в экспериментах доказать заражение голубей комарами, то на следующем этапе — пускай не мной, а кем-то другим — будет выяснена схема передачи малярии человеку.

Разглядывая свое морщинистое лицо в зеркальце, висящем на стене, майор Джонс хмыкнул:

— Комарами?

— Да, сэр.

— А вам удалось обнаружить чего-нибудь новенькое, интересное? — спросил он, приминая ладонью свои нафабренные усы.

— Увы, сэр! Б своих поисках я не продвинулся вперед ни на дюйм.

Майор Джонс подавил зевок и, холодно кивнув, вышел из комнаты.

Наконец-то Россу повезло! В желудке комара анафелес он нашел цисты — мешочки, заполненные плазмодиями. Плазмодии были подвижны и, следовательно, живы. При попадании в кровь они могли вызвать развитие малярии. Гипотеза доктора Менсона, кажется, начинала обретать реальность. Правда, в тело комара плазмодии могли проникнуть и случайно — единичная находка вряд ли дает основание для серьезных выводов.

Временно Росс прекратил свои вылазки с марлевым сачком в окрестности Секундарабада. Комаров анафелес он ловил прямо в лазарете, безошибочно узнавая их по темным пятнышкам на крыльях и характерной посадке.

Желудки комаров заполняли цисты с плазмодиями, но особенно много их оказалось в слюнных железах. Слюнные железы были плотно набиты ими, как трубка табаком.

В крови больного голубя, принесенного в лазарет кем-то из местных жителей, Росс увидел малярийных плазмодиев. При максимальном увеличении микроскопа внешне они ничем не отличались от плазмодиев, живущих в крови больного человека. Возбудитель малярии и у птиц, и у человека был один — малярийный плазмодий. Но это было еще не открытие. Задолго до Росса об этом узнал харьковский профессор Данилевский. Но Росс теперь не сомневался, что источник заражения и голубя, и человека тоже один — комар. Росс ставит эксперимент.

В клетку, плотно затянутую москитной сеткой, он помещает больного малярией голубя. Туда же подпускает с десяток комаров анафелес, выловленных в лазарете.

— Послушай-ка, Амир, — попросил он боя, — продай мне, пожалуйста, парочку самых здоровых голубей из твоей голубятни.

— Будет исполнено, сэр.

Эксперимент, задуманный Россом, был прост. В сущности, он почти ничем не отличался от эксперимента, проделанного доктором Аппиа чуть больше года назад здесь же в Секундарабаде: комары, помещенные в клетку с больным голубем, должны были заразить здоровых птиц.

Росс рассуждал: «Комары питаются соком растений и кровью. Растений в клетке нет. Кровь подопытного голубя кишит малярийными плазмодиями. Москитная сетка не позволит комарам вылететь из клетки, и, значит, если в их желудках нет еще малярийных плазмодиев, они непременно туда попадут с кровью больного голубя».

В другую клетку, тоже затянутую москитной сеткой, Росс поместил голубей, принесенных Амиром. Голуби были здоровы. В мазках, сделанных из их крови, он не увидел плазмодиев.

Через сутки после начала эксперимента он пересадил комаров в клетку к здоровым птицам.

Прошло еще несколько дней. Голуби оставались здоровыми и спокойно уживались с комарами, питающимися их кровью.

Больной голубь скоро погиб. На вскрытии Росс нашел в клетках печени и в эритроцитах темно-бурые глыбки пигмента. Причина смерти не вызывала сомнения: малярия.

«С момента заражения до появления клинических симптомов малярии, — писал Менсон в одном из своих писем, — имеется некий промежуток времени — инкубационный период, как и при всех заразных болезнях...»

Росс ждал. Клетка с голубями стоила в его комнате, на подоконнике. Птицы привыкли к Россу. Они охотно брали корм из его рук и, очевидно чтобы обратить на себя внимание нового хозяина, время от времени требовательно постукивали клювами о прутья клетки.

Время шло. По утрам Росс, как и прежде, препарировал стальным пером комаров и рассматривал их желудки и слюнные железы под микроскопом. После окончания рабочего дня в лазарете, покормив голубей, он отправлялся с марлевым сачком на охоту за комарами. Все виды этих насекомых, водящихся в самом форту и его окрестностях, были им хорошо изучены. Он знал о них все, как профессиональный энтомолог, и только по-прежнему оставалось неясным, который же из них является промежуточным хозяином малярии.

На шестнадцатый день с начала эксперимента один из голубей показался Россу вялым. Он взял его в руки. Голубь дрожал. Перья на его голове ерошились. Птица была явно нездоровой. Но малярия ли это?

Стальным пером, которым он препарировал комаров, Росс надсек лапку больного голубя, перенес капельку крови на предметное стекло, в минуту настроил микроскоп. Все поля зрения покрывали плазмодии. Голубь заразился малярией. Цепочка замкнулась. Менсон оказался прав.

Теперь Росс знал: переносчиками малярии являются комары вида анафелес. Но только ли они?

Через несколько дней, купив у Амира полдюжины здоровых голубей, Росс повторил свой опыт, но на этот раз с комарами куклекс. Ни один из голубей не заболел.

Один эксперимент следовал за другим. С помощью комаров анафелес Росс заражал малярией не только голубей, но и других птиц, которых ловил для него за стенами форта Амир.

Прошло еще полгода, и Росс серией блестящих опытов, поставленных на птицах, доказал, что виновниками заражения малярией являются не все комары, а только комары анафелес.

В 1902 году за работы по птичьей малярии Россу была присуждена Нобелевская премия.

Сентябрьским днем 1896 года профессор зоологии Римского университета Джованни Батиста Грасси вернулся домой необычно рано: стрелки часов в гостиной показывали начало двенадцатого.

— Что-нибудь случилось, сынок? — тревожно спросила мать, — Тебе нездоровится?

— Пока ничего не случилось, — засмеялся Грасси, поднимаясь к себе.— До утра я останусь в спальне и прошу вас ко мне не входить. Никого! Ни под каким предлогом! Синьора Мария! — кликнул он служанку. — Кто бы меня ни спросил, меня нет дома. Я — в отъезде, и когда вернусь — неизвестно.

— Хорошо, синьор Джованни.

— Что ты задумал, Джанни? Неужели тебя ищет полиция?!

Грасси толкнул дверь, ведущую в спальню, обернулся.

— Успокойся, мама! Ничего не случилось, и никакая полиция меня не ищет! Я обо всем расскажу завтра.

— О святая мадонна! Ты опять что-то задумал, Джанни! Почему ты не можешь жить, как все люди?

Грасси молча прошел в спальню, набросил крючок на дверь.

За окном шумел Рим. Сквозь неплотно задернутые шторы солнце пронизывало комнату сквозными столбами света.

Он переобулся в домашние шлепанцы, сбросил пиджак, расслабил узел галстука, закатал рукава сорочки, осторожно вынул из саквояжа стеклянную банку, затянутую марлей.

Из-за двери доносились причитания матери, голоса сестры и служанки. Перебивая друг друга, женщины о чем-то громко спорили.

Грасси был спокоен, и предстоящий эксперимент не пугал его своими последствиями. Страшило другое: вместе с ним могли заразиться малярией сестра и мать.

О прозрачные стенки банки, стоящей на ночном столике, бились комары, выловленные сегодня утром а малярийном госпитале Локате Триульце, и каждый второй из них нес в себе малярийных плазмодиев, заполняющих слюнные железы и желудки.

Зоолог по профессии, Грасси разбирался в малярии ничуть не хуже любого врача из госпиталя Локате Триульце. Он разделял взгляды англичанина Менсона, знал о работах молодого врача Росса в Индии и был наслышан о неудачном опыте доктора Аппиа в Секундарабаде.

В науке о малярии неразгаданной оставалась одна загадка: каким образом возбудитель болезни проникает в кровь человека.

Грасси присел на край кровати, сорвал с банки марлю, постучал ладонью по ее бокам. Через минуту-другую в спальне ошалело зазвенели комары, вырвавшиеся на свободу. Они закружили вокруг его головы, замельтешили перед глазами. Грасси ждал, положив на колени оголенные по локоть руки и затаив дыхание.

Впоследствии он так напишет об этом эксперименте: «Когда я занялся исследованием малярии, я счел необходимым предпринять опыты на людях. Однако я был не в состоянии преодолеть внутренний протест, который всегда вызывали и вызывают во мне любые эксперименты на человеке, могущие принести ему вред. Поэтому я решил произвести первый опыт на самом себе».

Утихомирившись, комары облепили его лицо, шею и руки. Грасси сидел не шелохнувшись, боясь спугнуть их. В комарах, как и Росс, он обнаружил цисты с малярийными плазмодиями, но пошел дальше своего английского коллеги: ему удалось проследить определенный цикл развития малярийного плазмодия в теле комара, не похожий на его развитие в крови человека.

— Джанни! — услышал он за дверью голос матери. — По всему нашему дому летают огромные комары. Джанни, ты слышишь меня?

Случилось то, чего он больше всего опасался. Зараженные малярией комары из госпиталя Локате Триульце каким-то образом проникли в соседние комнаты,

— Возьмите полотенца и перебейте их, — быстро распорядился он. — Ни в коем случае не позволяйте им ужалить себя.

— Джанни, они накинулись на меня, как голодные гиены.

Грасси шагнул к окну, распахнул его настежь. Зудела кожа рук, лица и шеи, искусанная комарами. Если комары действительно являются переносчиками малярии, как утверждает Менсон, он должен заболеть. Может заболеть и мать...

Хинин — хорошее лечебное средство, но и он помогает не всегда. Существуют формы малярии, текущие молниеносно, и даже огромные дозы хинина не в силах в таких случаях предотвратить трагический конец.

Стоя у распахнутого окна, о своей смерти Грасси не думал. Он думал о матери и о сестре.

Даже если он погибнет, его дело продолжат ученики — Биньями и Бастианелли. О комарах и о малярии они знают ровно столько же, сколько и он сам, и совсем не важно, чье имя войдет в историю борьбы человека с малярией.

Когда последний комар вылетел из спальни, Грасси закрыл окно и спустился в гостиную.

— Дорогие синьоры, — шутливо обратился он к женщинам, — приказываю всем вам немедленно принять хинин.

— Но Джанни... — капризно возразила сестра, но Грасси резко оборвал ее:

— Я отвечаю за вас и перед богом, и перед своей совестью. Комары были заражены малярией.

— О святая мадонна! — воскликнула мать, испуганно прикрывая ладонью рот. — Что же теперь будет с нами?

Но с ними ничего не случилось. Почему-то не заболел и сам Грасси.

«Возможно, — думал он, — комары из госпиталя Локате Триульце никакого отношения к передаче человеку малярии не имеют? Возможно, что-то было не предусмотрено в эксперименте?»

Прошло два года. Грасси открыл несколько новых подвидов комаров анафелес и сделал очень любопытное наблюдение. Оказалось, что малярийные плазмодии, попадающие в желудок комара с кровью больного, развиваются только в теле самки анафелес, и, следовательно, если малярия переносится комарами, то лишь самками анафелес. Полшага оставелось до решения последней загадки малярии. Нужны были опыты на людях.

В научных журналах появились статьи об искусственном заражении малярией птиц. Имя доныне безвестного молодого врача Рональда Росса было у всех на устах.

— Заслуги Росса неоценимы, — говорил Грасси, — но мы до сих пор не знаем, как малярией заражается человек.

— Что же вы предлагаете, профессор? — спрашивали его сотрудники лаборатории.

— Эксперименты на добровольцах. Иного выхода нет и, к сожалению, быть не может.

Джованни Батиста Грасси изменял своим принципам. Теперь ему казалось, что, если он начнёт экспериментировать на себе, поиски путей передачи малярии человеку затянутся на неопределенное время.

Доброволец вскоре нашелся. Им оказался молодой человек по фамилии Золя.

— Синьор Золя, — спросил его Грасси, — осознаете ли вы всю степень риска предстоящего эксперимента? Знаете ли вы, что на карту ставится ваша жизнь?

— Знаю, профессор.

— На карту ставится ваша жизнь, — сердито повторил Грасси.

— Моя жизнь не стоит и ломаного гроша. Я одинок и безработен.

— И все-таки, синьор Золя...

Эксперимент решено было произвести на высоком холме в окрестностях Рима, куда практически не залетают комары, держащиеся обычно в низинах. Главное, считал Грасси, чистота опыта. Ни один комар, кроме отобранных для эксперимента, не должен коснуться Золя.

Уже был арендован небольшой дом, выстроенный почти на самой вершине холма, уже перебрался туда Золя, уже были отобраны для опыта самки анафелес, но Грасси почему-то медлил с постановкой эксперимента. Что-то останавливало его. Очевидно, риск, которому преднамеренно подвергался доброволец. Золя мог погибнуть в эксперименте, и Грасси отлично знал это.

Его ближайшие сотрудники — Биньями и Бастианелли — недоумевали. Нерешительность профессора была непонятна им. Порой им казалось, что Грасси вообще готов отказаться от эксперимента.

Нервничал Золя, снедаемый неопределенностью и ожиданием.

Наконец-то Грасси решился!

— Эксперимент на холме начнете завтра утром, — распорядился он, вызвав в свой кабинет Биньями и Бастианелли. — До окончания эксперимента вам предстоит неотлучно находиться под одной крышей с Золя. Я должен получать от вас ежедневную исчерпывающую информацию о состоянии нашего подопечного. Ни в коем случае Золя не должен погибнуть. Я не приму участия в эксперименте.

Биньями и Бастианелли непонимающе переглянулись.

До сих пор неизвестно, почему Грасси уклонился от эксперимента, подготовляемого им в течение нескольких лет. Историки медицины не могут ответить на этот вопрос. Может быть, Грасси не хотел быть причастным к возможной гибели Золя? Может быть, у него были другие причины, о которых он умалчивал?

— Итак, завтра эксперимент, — твердо сказал Грасси, поднимаясь из-за стола. — Удачи вам, синьоры!

На другое утро самки анафелес, выловленные в госпитале Локате Триульце, были выпущены в комнату, где поселился Золя. Оба экспериментатора наводились в соседней комнате. Их лица прикрывали матерчатые маски с узкими прорезями для глаз, на руках были нитяные перчатки.

Все окна дома, где проходил эксперимент, плотно затягивали москитные сетки, сквозь которые в комнаты не мог проникнуть даже самый крохотный комар.

На все время эксперимента Золя запрещалось выходить из дома.

Он заболел на четырнадцатый день. Озноб начался внезапно, как это всегда случается при малярии. Температура в течение получаса подскочила до сорока одного градуса. Во всех десяти мазках крови экспериментаторы обнаружили малярийных плазмодиев.

Так впервые в мире произошло искусственное заражение человека малярией с помощью комара анафелес. С тех пор комары этого вида называются малярийными комарами.

Болезнь у Золя протекала не тяжело, и через несколько дней он был здоров.

Последняя тайна малярии была раскрыта.

В 1902 году опыт, поставленный в Риме, повторил на себе харьковский врач Владимир Васильевич Фавр. Вот как он сам написал об этом: «С целью подтверждения комариной теории в России путем решающего дело экспериментального заражения через жаление зараженного комара, я сделал такой опыт на себе. Опыты на других людях даже с их согласия я не счел себя вправе делать, так как мои комары были заражены паразитами тропической малярии, которая хотя в большинстве случаев и излечивается быстро, но иногда грозит очень нежелательными последствиями, вроде случая Каццини, привившего немного крови малярика одному здоровому субъекту, который затем заболел малярией и, несмотря на большие дозы хинина, не мог быть вылечен окончательно».

На двенадцатый день после заражения доктор Фавр заболел тяжелейшей формой тропической малярии и едва не погиб.

Эксперимент русского врача еще раз доказал, что именно комары анафелес являются переносчиками малярии.

В один из майских дней 1925 года небольшое парусно-моторное судно «Янычар», приписанное к Стамбулу, ошвартовалось в Сухумском порту. Таможенник, поднявшийся на его борт, несколько раз обошел вокруг продолговатого металлического ящика, принайтовленного к палубе.

— Не знаю, как и быть? — тяжело вздохнул он, просматривая грузовые документы. — Живая рыба еще никогда не прибывала в Сухум из-за кордона.

Немолодой человек в светлом чесучовом костюме тронул таможенника за рукав, улыбнулся:

— Мой груз представляет опасность только для личинок малярийного комара и ни для кого больше.

— Не знаю, не знаю... — недовольно отмахнулся таможенник, вытер потное лицо носовым платком и неожиданно спросил: — А как исчислять таможенную пошлину на ваш груз?

— Груз является собственностью государства и поэтому не должен облагаться таможенными сборами.

— А откуда известно, что он является государственной собственностью? Документы есть?

Человек в чесучовом костюме — Николай Павлович Рухадзе, заведующий Сухумской малярийной станцией — достал из кармана сложенный лист бумаги, аккуратно развернул его и протянул таможеннику.

— Это мой мандат, подписанный наркомом здравоохранения товарищем Семашко.

Таможенник повертел в руках мандат, сдвинул на затылок форменную фуражку.

— Значит, груз из Италии? — спросил он, возвращая мандат.

— Гамбузия закуплена в Генуе, а туда она доставлена из Центральной Америки.

Таможенник присвистнул и уставился на ящик, затянутый проволочной сеткой, а Рухадзе продолжал:

— Напоминаю: груз дорог и деликатен. Он в пути уже второй месяц, и поэтому прошу вас не тянуть с оформлением грузовых документов. Рыба начинает задыхаться: вода в резервуаре не менялась несколько дней. На «Янычаре» запас пресной воды ограничен.

Таможенник вздохнул еще раз и снова вытер потное лицо платком.

— В Сухуме груз транзитом? Он пойдет в Москву?

— Нет, — улыбнулся Рухадзе. — Надеюсь, гамбузия навсегда поселится в Колхиде.

Таможенник махнул рукой грузчикам, устроившимся в тени палубной надстройки, и подписал коносамент (Коносамент — грузовой документ).

— Все в порядке, товарищ Рухадзе.

На полубаке застучала лебедка, окутываясь облачком пара, и грузовая стрела оторвала от палубы металлический ящик, легко перенесла его через фальшборт и опустила на телегу, стоящую на причале. Возница погасил о ящик окурок, стегнул вожжами по крупу лошади, громко прищелкнул языком, и телега, скрипя колесами, медленно тронулась в сторону портовых ворот.

Так маленькая американская рыбка гамбузия оказалась в нашей стране. Ее ожидали славные и удивительные дела.

Вечером того же дня в дом доктора Рухадзе пришли его коллеги — сухумские врачи. С фонарями и керосиновыми лампами в руках они неторопливо расхаживали вокруг бассейна, сооруженного во дворе, и вглядывались в толщу воды. В воде, шевеля плавниками, стояли сотни маленьких — не длиннее спички — рыбок. Их светлые веретенообразные тела перечеркивали черные полоски, идущие поперечно.

— Водяная зебра, — пошутил кто-то. А хозяин дома рассказывал:

— Гамбузия — самая прожорливая из пресноводных рыб. И питается она в основном личинками комара анафелес. Одна рыбка за сутки поедает до ста пятидесяти личинок.

— Ну и аппетит! — заметил кто-то. — Форменная акула.

— И следовательно, в местностях, где обитает гамбузия, не может быть малярии.

Фонари и лампы освещали цементное дно бассейна, казавшееся рябым от скользящих по нему теней.

— Все очень просто. Гамбузия уничтожает личинки, и, следовательно, нет новых выплодов комаров анафелес, — объяснял Рухадзе, — а если нет комаров — переносчиков болезни, то, естественно, нет и малярии.

Кто-то шумно вздохнул.

— Все подозрительно просто, коллега. Прямо как в сказке.

Рухадзе вышел из темноты, присел на край бассейна.

— Время покажет. Новое всегда непросто, и я готов к неудачам на первых порах. Они — закономерны.

Пожилой патологоанатом, доктор Герсамия, направил луч электрического фонарика в угол бассейна и спросил:

— А приживется ли у нас в Колхиде это теплолюбивое существо?

— Думаю, не только у нас, но и в Средней Азии, и даже, возможно, в южных районах Украины.

— Вашими бы устами, Николай Павлович... Вокруг засмеялись.

Когда гости, налюбовавшись на рыбок, поднялись на террасу и разместились за праздничным столом, Рухадзе продолжил:

— Идея уничтожения личинок малярийного комара отнюдь не нова. Лет сорок назад военные врачи Золотарев и Красиков на острове Ашур-Ада в Каспийском море начали заливать болота нефтью и заболеваемость малярией среди солдат гарнизона снизилась в несколько раз. Способ хорош, но слишком дорог. Дорог и способ доктора Васильева, предложенный сравнительно недавно. Васильев считает, что места выплода малярийного комара следует опылять мышьяком. На мой взгляд, способ крайне опасен для окружающей среды. Мышьяк — сильнейший яд, убивающий все живое.

— А по-моему, лучший способ борьбы с малярией — осушение всех болот и непроточных водоемов! — горячо заговорил чернобородый гость — доктор Джапаридзе — и прищелкнул пальцами. — Или вы не согласны со мной, Николай Павлович?

Рухадзе ненадолго задумался.

— Итальянцы занимались ирригационными работами в малярийных очагах, и с неплохим эффектом. Правда, это потребовало колоссальных материальных затрат и времени. Я уже не говорю о малярии, которая буквально косила рабочих-землекопов.

С близкого моря тянуло влажной прохладой. Одинокая бабочка вилась вокруг лампы под потолком. В темноте осторожно шумели листья деревьев, тронутые ветром. Монотонно журчал ручеек, питающий бассейн. Над черными хребтами гор поднималась яркая луна.

— Другое дело — гамбузия, подаренная нам самой природой. Предстоит только построить питомник для ее разведения и расселить рыбу по водоемам. Затраты — я подсчитывал — самые минимальные.

Рухадзе встал из-за стола, прошелся по террасе. Все внимательно слушали его.

— У этой рыбки есть еще одно замечательное свойство, о котором я вам пока не рассказывал: она очень быстро размножается. За год самка дает семь пометов. Это живородящая рыбка.

— Сколько же мальков она приносит за один помет? — спросил Джапаридзе, раскрывая блокнот.

Рухадзе засмеялся:

— Она ужасно плодовита. Мамаша-гамбузия рожает сразу двести деток.

За столом неожиданно смолкли.

— Двести? — переспросил Джапаридзе. — Вы не оговорились, Николай Павлович?

— Двести рыбок в один помет! Вы не ослышались, друзья мои. Астрономическая рождаемость у нашей американской гостьи, и в этом мне видится залог успеха.

Кто-то тихо спросил:

— Но очевидно, у гамбузии есть и враги? В противном случае она давным-давно заполонила бы всю планету, не так ли?

— Есть у нее и враги, разумеется. Пока человеку о них мало известно. Это, прежде всего, холода, рыбы-хищники и сама гамбузия,

— Гамбузия — враг гамбузии?

— Бывает, гамбузия поедает своих мальков, не найдя в водоеме другого корма. Я уже говорил вам: рыба очень прожорлива...

Гости разошлись далеко за полночь.

А на другой день весь город заговорил о замечательной рыбке, привезенной доктором Рухадзе. В дом Николая Павловича началось паломничество, а владелец духана «Ниноколбатоне», бывший пациент доктора Рухадзе, переименовал свое заведение в «Гамбузию». В течение ближайших двух-трех дней гамбузия поселилась во всех аквариумах Сухума и его окрестностей.

Сам же Рухадзе сооружал во дворе малярийной станции рыбопитомник. Это был обычный цементный бассейн с полого опускающимся дном. Его наибольшая глубина не превышала полутора метров, и за день вода в бассейне хорошо прогревалась солнцем. Гамбузия в рыбопитомнике чувствовала себя прекрасно, но через месяц он стал ей тесен: самки дали многочисленное потомство. Мальки стояли на мелководье сплошной пестрой массой.

«Гамбузию пора расселять, пока рыбки не начали поедать молодь», — сказал Рухадзе своим помощникам.

Для первого эксперимента он облюбовал небольшой заболоченный водоем, поросший по краям камышом и осокой. Очевидно, когда-то здесь был карьер, где добывалась глина. В длину водоем не превышал десяти—двенадцати метров, его илистое дно хорошо просматривалось. По поверхности воды, словно конькобежцы, скользили жуки-плавунцы и водомерки. По берегам обитали безобидные ужи.

Во всех пробах воды из карьера Рухадзе обнаружил личинки комара анафелес.

— Пищи у гамбузии будет вдосталь, — заключил Рухадзе, — а небольшой объем воды в карьере позволит нам легко наблюдать за рыбками. По количеству личинок анафелеса в пробах мы сможем судить о биологической активности гамбузии.

Его главный помощник доктор Джапаридзе был настроен пессимистически.

— А если гамбузия не захочет питаться личинками комара? А если среда водоема по каким-то причинам не устроит ее?

— В рыбопитомнике гамбузия чувствует себя превосходно.

— В питомнике чистая проточная вода, богатая кислородом, а в карьере она затхлая, отравленная продуктами органического распада.

Рухадзе вздохнул и ничего не ответил. Его самого одолевали сомнения.

В Сухуме мало кто верил в затею доктора Рухадзе. Заведующий малярийной станцией слыл в городе человеком чудаковатым, хотя и считался одним из лучших специалистов по внутренним и инфекционным болезням.

Для эксперимента вдвоем с Джапаридзе они отобрали две сотни половозрелых рыбок и выпустили их в водоем. Теперь оставалось только одно — ждать.

Несколько дней прошло в тревоге.

Через неделю, захватив ящик с пробирками для проб воды и марлевые сачки, Рухадзе отправился к водоему. Его сопровождал Джапаридзе, недавно оправившийся от очередного малярийного приступа. Весь путь до карьера они проделали молча. Обоих одолевали дурные предчувствия.

Был солнечный жаркий день. В высокой траве трещали кузнечики. Над сонной гладью воды летали стрекозы.

В водоеме не оказалось ни одной рыбки.

Рухадзе растерянно вглядывался в толщу желтоватой воды, хорошо просвеченную солнцем до самого дна, и недоумевал.

— Куда же делась гамбузия? — размышлял он вслух. — Если рыба погибла, то не могла же она за неделю разложиться без остатка?!

— Может, ее выловили мальчишки? — предположил Джапаридзе.

— Все двести особей?! Практически такое невозможно.

— Но куда-то же гамбузия все-таки делась?.. Куда? Не могла же она испариться бесследно?..

— Не могла, — согласился Рухадзе, наблюдая за ужами, копошащимися в иле. — Гамбузия была кем-то уничтожена. Но кем?.. Хищных рыб в водоеме нет.

— А может, ужи, Николай Павлович? Они прекрасные пловцы и ныряльщики. Кто знает, может, гамбузия пришлась им по вкусу?

— Насколько мне известно, ужи питаются яйцами птиц, мелкими позвоночными, насекомыми, паукообразными и червями.

— И все-таки, Николай Павлович!

Джапаридзе подвел марлевый сачок под ужа, поднимающегося на поверхность.

Через несколько часов в своей домашней лаборатории, усыпив ужа хлороформом, Рухадзе произвел вскрытие. В желудке ужа он нашел полупереваренные остатки гамбузии. Джапаридзе оказался прав.

— Может, для нового эксперимента подыщем водоем, где не живут ужи? — предложил Джапаридзе на другой день, заглянув на малярийную станцию.

— Вряд ли это выход... Предположим, мы найдем такой водоем и гамбузия в нем хорошо приживется, даст потомство. Предположим, в местах своего обитания она полностью уничтожит личинок анафелес, но ведь останутся болота и водоемы, где не будет гамбузии, и, следовательно, сохранятся места выплода малярийного комара.

— Так! — Джапаридзе кивнул.

— И значит, — продолжал Рухадзе, — риск заражения малярией сохранится. Вряд ли он даже уменьшится. Для того чтобы справиться с малярией, надо полностью ликвидировать саму возможность размножения комаров. Не забывайте, коллега, самка анафелес за один раз откладывает до пятисот яиц.

— Что же делать, Николай Павлович?

— Продолжать работу, начатую столь неудачно. Попробуем-ка воспользоваться необычайно высокой плодовитостью гамбузии и не станем подыскивать нового водоема.

— А ужи?

— Новый эксперимент наш будет удачен лишь в том случае, если воспроизведение рыбного стада опередит аппетит ужей. Понимаете?

Джапаридзе усмехнулся:

— И волки сыты, и овцы целы?

— Вот именно.

— Такого, Николай Павлович, к сожалению, в природе не бывает.

— Не бывало, — уточнил Рухадзе. — Удвоим количество переселенцев.

Прошла еще одна неделя, полная тревог и тягостных раздумий. Подспудно Рухадзе верил в удачу, но сомнения не оставляли его ни на минуту, и даже по ночам ему снились ужи, заглатывающие полосатых рыбок. Мрачные мысли порождали бессонницу и тупое равнодушие. Рушилась идея, которой он отдал десять лет своей жизни.

И снова вдвоем с Джапаридзе они отправились к водоему. И снова они молчали. Как и в прошлый раз, ярко светило высокое солнце и в траве беспечно трещали кузнечики. По пыльной дороге катились в Сухум скрипящие арбы. На далеких холмах пятнами снега белели отары овец. В море покачивались рыбачьи лодки. Над низиной стояло знойное марево.

Они передохнули в тени белого от пыли придорожного дерева и спустились к водоему. Под ногами захлюпало болото. Раскачивая черными початками, сухо зашуршали желтые стебли камыша.

— Смотрите! — внезапно крикнул Джапаридзе. Он шел шагов на десять впереди. — Гамбузия!

В желтоватой воде плавали полосатые рыбки, отбрасывая расплывчатые тени на освещенное солнцем илистое дно. Рыбок было много. Рухадзе насчитал их несколько десятков и сбился со счета.

— Удача, Николай Павлович!

Джапаридзе спугнул дремлющего в траве ужа. Уж лениво плюхнулся в воду и скользнул в тень, отбрасываемую камышами.

— И волки сыты, и овцы целы! Сплошная идиллия!

На мелководье стояли мальки. Рухадзе низко склонился к воде.

— А гамбузия неплохо прижилась здесь, коли дала потомство, — тихо засмеялся он. — Думаю, если так дела пойдут и далее, через месяц-другой мы сможем воспользоваться этим водоемом как природным рыбопитомником. Однако сделаем контрольные заборы воды и подсчитаем в них количество личинок.

Во всех двадцати пробах количество личинок уменьшилось по сравнению с первыми пробами в семь-восемь раз. И это всего лишь за неделю!

В следующих пробах Рухадзе не обнаружил ни одной личинки...

Гамбузия начинала свое расселение по Колхиде. Через год она перелетела на самолете в Среднюю Азию и поселилась в арыках и на рисовых полях, заливаемых водой.

И — малярия отступила, а через несколько лет вовсе исчезла из многих южных районов нашей страны. Болезнь, унесшая миллионы человеческих жизней, была побеждена маленькой полосатой рыбкой.

К сожалению, гамбузия оказалась слишком уж теплолюбивым существом и ее не удалось акклиматизировать в местностях с умеренным и прохладным климатом.