Глава 11

Торжество «Барбароссы»

…Будут последние первыми и первые последними…

(Матфей, 20,16)

Оглядываясь без радости на начало «Великого разгрома», нельзя обойти вниманием внезапно охватившую всех страсть к повальному переименованию всего, будь то город, учреждение, должность, государство, улица или название колбасы.

Нравственный императив отсутствовал начисто. Поэтому ударный маятник, запущенный умелой рукой из таящейся бездны нашей сокрушающей своей жестокостью жизни, разбивал исторические судьбы в прах, сметая все памятники на своем пути. При этом само значение любой легендарной личности смешивалось с дерьмом. После каждого удара этого маятника зрители праздновали победу, которой не было. Ибо вся эта кажущаяся революционность, по сути, представляла собой контрреволюцию, только, опять же, с удачно переиначенным названием: «демократическая антитоталитарная программа реформ».

Как сейчас уже очевидно многим, в мозговом центре враждебного нам Запада принимались абсолютно выверенные, беспроигрышные решения по завоеванию нашего рынка, уничтожению обороны, промышленности и культуры. События не только направлялись, но и обеспечивались расставляемыми по указке Запада кадрами, даже в оппозиции. Наше руководство превратилось полностью в марионеток западных кукловодов при возрастающей, также просчитанной не в Москве, политической и патриотической апатии всего народа.

В шуме и гаме разгула повальных переименований все же угадывался некий тщательно скрываемый смысл. Не имея возможности добиться обещанного избирателям улучшения жизни, да и не ставя перед собой такой цели, новая власть занялась имитацией бурной деятельности, для чего, например, все старые структуры управления безапелляционно объявлялись абсолютно непригодными для работы в новых условиях наступающего «светлого будущего» и по этой причине, ввиду неспособности соответствовать требуемому, немедленно подлежали простому, но эффективному переименованию. «Новый демократический порядок» разрушал все, к чему прикасался, и калечил души тех, кто пытался выжить.

Я помню, как «патрон» долго бился в поисках универсального названия всем многочисленным управлениям, главкам и другим звеньям, входившим в сферу подчиненности бывшему городскому исполкому. Назвать их «коллегиями» на манер петровских — получался вычурный анахронизм, «комиссиями» — отдавало запахом магазина подержанных вещей или, еще хуже, ВЧК, поэтому остановились на «комитетах», так как в голову больше ничего тогда не приходило, кроме таких, совершенно уж на западный манер наименований, как, скажем, «департаменты». Но сил для демонстрации подобного презрения к национальному укладу нашей страны в ту пору у «демократов» еще явно не хватало.

Во всей этой чехарде с переименованиями учреждений была еще одна притягательная сторона, ибо одной только смены самой вывески оказывалось достаточно, чтобы «посчитаться» со всеми строптивыми, но умеющими работать руководителями, а выбитые из-под них кресла раздать всяким единоверцам и прочим сподвижникам. Именно так к исполнительной власти пришел слой пастеризованных вольнодумцев, должностные обязанности которых сильно превышали возможности каждого из них. «…И стали последние первыми…» (Матфей, 20, 16).

Что касается переименования самого Ленинграда, то это был грандиозный обман, совершенный лично Собчаком. Все остальные, принимавшие в нем участие, были лишь статистами, какую бы роль они сами себе ни присвоили.

Для Собчака же это был коммерческо-политический заказ Запада. Доходная часть таила в себе захватывающую, как отливная океанская волна, личную выгоду «патрона», выплаченную ему долларами под видом гонорара за вторую книгу «Ленинград — Санкт-Петербург», и, кроме этого, демонстрировала западным политикам и партнерам его социальную устойчивость, гарантирующую вложенные и вкладываемые под имя Собчака капиталы.

Что же касалось политической части сделки, то этим простым, а потому почти гениальным ходом с изменением всемирно известного названия города все мы одним махом переставали быть коренными жителями, что вело к пресечению традиций, роднивших и поэтому способных объединить в едином порыве как усилия, так и недовольство горожан в борьбе за отчий дом.

Ликвидация названия места рождения выбивала у ленинградцев точку опоры для кристаллизации осознанного массового протеста, превращая их в безликую толпу почти беженцев, созерцателей разграбления города с незнакомым им названием, в который они, якобы случайно, волей судьбы попали, лишенные даже права возмущаться.

Для захвата богатства нашего города подобная операция со стороны Собчака была, бесспорно, умна и дальновидна, но я не мог тогда поверить, что ее можно осуществить, и поэтому все разговоры «патрона» на эту тему считал не более чем шуткой.

Проведенный общегородской референдум выявил полное расхождение желания жителей со своекорыстными интересами Собчака, однако он все равно исполнил заказ, полученный им во Франции и Америке, — город с названием «Ленинград» прекратил свое существование.

Это была не только демонстрация могущества уже набравшего силу Собчака, но и глупости, если не сказать больше, тех, кто ему в этом помог, какими бы мотивами каждый из них ни руководствовался. Тут я даже не имею в виду огромные затраты, связанные со сменой вывески города, оплаченные из карманов налогоплательщиков.

За стирание с карты мира названия «Ленинград» Собчак наверняка получил несколько миллионов долларов, что несравненно больше пресловутых сребреников, а его подручные ненависть большинства жителей, и притом бесплатно.

Эта коммерческая операция, впоследствии с усмешкой названная Собчаком «Ленинград — Петербург», была именно тем, чем он «отблагодарил» город, давший ему все. Город, жителей которого он, с присущим ему «блеском», в сжатые сроки довел до полного обнищания и добился, чтобы давно всеми забытое уличное попрошайничество стало не только нормой, но и эмблемой «Северной Пальмиры». Город, где он, к собственному удивлению, обнаружил пятимиллионную покорную аудиторию желающих быть обманутыми, которую «патрон» со свойственным правоведу ханжеством стал постоянно «кашпировать», презрительно рисуя на экранах телевизоров санкт-петербургские «златые горы» ленинградцам, обалдевшим от грохота развала социализма. Само же восхождение на указанные, никому не ведомые вершины народного благополучия им явно не планировалось. Однако никто из погружающихся в пучину всеобщей нищеты, великолепно организованной Собчаком, этого почему-то не хотел замечать.

Слава быстро разрушала Собчака. Недалекий ум оголял врожденное высокомерие, подавленное с детства всеобщим пренебрежением, а также проявлял постоянную склонность к измене и вороватую внутреннюю пустоту, поэтому резкость его поведения становилась привычной. Само же управление городом в состоянии не проходящей запальчивости и раздражительности, но без заранее обдуманных намерений, естественно, вело к окончательному упадку хозяйства.

Чем бы Собчак ни занимался, кроме своих личных дел, все являло собой сплошную суету. Семена его телевизионных посевов не всходили, призывы не подхватывались, от этого он стал орать на людей и ненавидеть любого, не желавшего за него работать и спасать то, что он уничтожает.

Признавая власть как источник права, он культивировал политику без этики, гласность без честности, суд без справедливости, государственный строй без заботы о человеке, требуя себе диктаторства над городом, чтобы бесконтрольно разрушать его. Для этого, выскочив из-под обломков «перестройки» волею обманутого им большинства, он с тщеславием провинциала уже бесплатно назвался мэром — званием, не слыханным в России.

Истины ради, следует отметить: в повальной смене вывесок и названий была также обыкновенная бессмыслица, как, например, с переименованием школ.

Как-то при встрече с остатками работников разгромленных РОНО Собчак на вопрос собравшихся «Как жить дальше?», тут же нашел выход, заявив, что школы следует поскорее переименовать, и тогда будет все в полном порядке. С пафосом белого миссионера, попавшего в стан идолопоклонников в верховьях реки Амазонки, он стал втолковывать «заблудшим», что название «лицей» не только украсит обветшавшие фасады городских школ, но и враз решит все проблемы народного образования. Пока «патрон» нес всю эту чушь, я разглядывал внимавших ему. Видимо, сама профессия учителя воспитывает внешнее спокойствие при восприятии проявлений любой формы идиотизма, будь то со стороны ученика начальных классов или доктора юридических наук, однако глаза педагогам все равно приходилось прятать. Ведь каждому из них было предельно ясно: между лицеем и школой разница вовсе не в названии, а в сути. Даже с запыленными ветром перемен глазами нельзя не увидеть: за вывеской приглянувшегося нынче всем слова «лицей» раньше была «сокрыта не столько форма одежды с фуражками и белыми перчатками, но, прежде всего, сами лицеисты с генофондом Горчаковых, Пущиных и прочих Пушкиных, попавшие в руки не просто педагогов, а энциклопедически образованных просветителей.

В связи с этим вспоминается визит в наш город группы конгрессменов из США. Это было несколько сильно пожилых евреев, с которыми Собчак провел почти целый день, млея от оказанной ему чести. Он тогда еще был беден и поэтому не горд.

Вечером, когда мы собирались домой, он мне заявил, что нужно срочно найти хорошее здание в центре города и организовать там еврейскую школулицей. Причем адрес этого будущего лицея желательно сообщить ему уже завтра, до отлета конгрессменов.

Видя мое удивление, «патрон» пояснил, что, если политика с представителями этой пикантной национальности, под контролем которой в Америке находится основной капитал, будет неблагоприятной, то привлечение в наш город иностранных инвесторов станет невозможным.

Я еще больше удивился, объяснив, что открытие на первых порах лицея лишь для еврейских детей, который американские дедушки обязались тут же оснастить по последнему слову академической техники, на фоне остального запустения и развала — это лучший способ организации еврейских погромов в самом близком будущем, особенно при стремительном ухудшении общей экономической ситуации. А если же «патрон» к этим погромам стремится, то тогда он, безусловно, на правильном пути, но в этом случае запрограммированное привлечение в город еврейских капиталов из США не состоится. Такая «благотворительность» приведет к обратному результату плюс полному непониманию у ленинградцев радения «патрона» о процветании образования отдельно взятой, причем малочисленной национальной группки в нашем городе.

Собчак посмотрел на меня как-то нехорошо, но смолчал. Я тоже. На следующий день ему был сообщен адрес возможного размещения этого лицея: набережная Мойки, 114.

Уже будучи в США, я узнал, что очарованные такой оперативностью конгрессмены сделали радение «патрона» о еврейских детях далеко не бескорыстным.

Средь бестолковья каждодневного суетливого мелкотемья Собчаку требовалось с колокольных трибун указать мятущимся депутатам всенародную цель, достижение которой враз всех осчастливит. Причем эта цель должна быть таких грандиозных размеров, чтобы нельзя было промахнуться. Тогда все увлекутся борьбой за ее достижение и перестанут привязываться к нему по пустякам и сутяжничать. А те, кто, несмотря на внушительность размеров, попасть в нее не смогут, будут тут же причислены к врагам города и нации в целом.

Такая цель была вскоре найдена. Имя ее ЗСП (зона свободного предпринимательства). Мы долго ломали голову как именовать «светлое будущее», но так и не смогли выбраться из скудного словарного запаса радостных стереотипов, поэтому и назвали территорию, где будет допускаться разгул смерча свободного предпринимательства, на гулаговский манер — «зоной».

По замыслу «патрона», именно «свободное предпринимательство» способно было в кратчайшие сроки уничтожить все завоевания социализма и сделать основное поголовье жителей города нищими. Он тут же поручил подготовить необходимый пакет документов по этой «зоне» для представления правительству.

За считаные дни были изготовлены проекты необходимых правовых актов, включая постановление правительства и само положение о «зоне свободного предпринимательства». Заложенный в них смысл был прост: путем делегирования местной власти разнообразных полномочий оторваться от лихорадящей экономики страны и на какое-то время перейти в автономный режим хозяйствования с возможностью обращать для внутренней пользы большую часть полученного в регионе дохода, что уже многажды апробировано аналогами существующих в мире свободных экономических территорий.

Докладывая Собчаку эти материалы, я из соображений осторожности, в случае положительного решения правительства, предложил не проводить широкомасштабный эксперимент сразу над целым городом, а взять небольшой участок, к примеру, морского порта, где опробовать основные структурные элементы предлагаемой экономической конструкции. После чего, с учетом полученного эффекта, продолжить развитие вовлекаемой по периметру площади. Нечто подобное давно существует в Гамбурге, на небольшом островке в центре города, между одним из железнодорожных вокзалов и морским портом, но дальнейшее развитие та «зона» не получила, так и оставшись скорее музеем экономических экспериментов, а не необходимостью германского рынка.

«Патрон» мои разглагольствования слушал без интереса, как без особого внимания просмотрел красиво оформленные на мощном компьютере предлагаемые проекты, затем, откинувшись на спинку стула и засунув руки в карманы брюк, стал экзаменовать меня по интересующим его вопросам, касающимся гарантий сохранения капиталов и собственности иностранцев. Эта часть положения о «зоне» была разработана мною сознательно сильно, но мутно, дабы иностранец никогда не смог у нас стать полным хозяином, как на плантациях аборигенов Африки.

Собчаку же это явно не понравилось, и из дальнейшего разговора я понял, что он сильно сомневается в привлекательности предлагаемых условий для капиталистов. Добросовестно скопировав из аналогичных западных документов подводные рифы, защищающие национальные интересы страны, я продолжал отстаивать свою точку зрения, пока не сообразил: у Собчака, вероятно, уже есть «приватные» заказы его заграничных знакомых и компаньонов на скупку недвижимости в Ленинграде, но только со 100 %-ной гарантией необратимости сделки и невозможностью изменить первоначальные условия. Таким образом, национальные и государственные интересы были ему глубоко безразличны, а мои разговоры на эту тему неуместны.

Впоследствии Собчак это неоднократно доказывал, например, бурно ратуя за скорейшее принятие Верховным Советом закона о частной собственности на землю. При этом публично упрекая как сам парламент, так и Президента СССР в нерешительности и «преступном» нежелании сделать всех сограждан сразу богатыми и оттого счастливыми.

Это, как и многое другое, было самой обычной ложью с целью привлечения на свою сторону всех безумно грезящих наконец разбогатеть, чтобы при поддержке этих «мечтателей» получить право всюду выступать и требовать свое от имени миллионов, тем самым добиваясь быстрого роста лицевого счета в зарубежном банке. Ведь желавших скупить за бесценок земли России среди импортных партнеров Собчака было полно. Они готовы были платить Собчаку любой «провизион» за помощь в осуществлении своих сделок. Но отсутствие закона о частной собственности на землю делало такой заработок по распродаже страны пока нереальным. Отчего он чудовищно раздражался и неоднократно высказывал мысль о быстрейшем разгоне Верховного Совета…

Одновременно в исполкоме «регенерацией экономики» и изобретением новых «околорыночных концепций» занималась группа энтузиастов под управлением А. Чубайса, впервые в жизни испытывающего административное наслаждение. Этот рыжеволосый парень в замы к А. Щелканову попал чистым роком, трудясь до этого в институте, где даже написал никчемную кандидатскую диссертацию. Анатолий Чубайс, пользуясь поддержкой значительной части депутатского корпуса, совпадающей с ним по возрасту, полу, волосатости и образу мыслей, обладал редким в наше время даром внимательно слушать, не перебивая, а потом от своего имени повторять услышанное. Он умел быть незаметным, но твердым, как асфальт, в доверенных ему новациях. И если судить по выбранному им кабинету, имел мощную тягу начинающего приватизатора к прекрасному. Хотя характерно заостренные в верхней части раковины чубайсовских ушей, особенно правого, убедительно свидетельствовали о его не людском происхождении.

Захваченный ирреальными идеями, сам Чубайс, будучи объектом дурных подстрекательств, иногда в спокойном, доброжелательном разговоре все же давал себя убедить в том, что городская экономика капризный, тонкий инструмент и не прощает фантазии непрофессиональных настройщиков, после чего пытался доказать обратное всей своей, порой бурной, деятельностью.

Когда при ликвидации исполкома Собчак быстренько спровадил его в неведомо для чего созданный «Леонтьевский центр» по неприменимым в России исследованиям, было ясно: «патрон» не заблуждается относительно дееспособности и умственной полноценности Чубайса.