НАМ ЕСТЬ ЧТО ЗАБЫТЬ

Возможно, нам подсунули не то время. Но время не выбирают, как не выбирают родителей. Мы часть времени, мы живем и играем по его правилам. Нельзя жить параллельно времени, надо уметь его пересекать. Для всех нас было важно понять, каким мы видим новое Российское телевидение.

В этом смысле приглашение Анатолия Лысенко для меня было принципиальным. Высокий профессионал, один из соавторов нового телевизионного мышления. Многослойность лысенковского «Я» никогда не пугала, а скорее привлекала меня, вызывала творческий интерес. Я довольно скоро оценил всю непростоту его натуры. Это случается легко и успешно, когда ты к человеку относишься с симпатией. В этом случае ты без напряжения входишь в его мир. Из этого вывод — никогда не уступайте желанию увидеть в своем коллеге недоброжелателя или противника, этим вы немыслимо усложняете путь к постижению его натуры. Подозрительность всегда шаг к слепоте. Очень трудно — и к изъянам и к достоинствам относиться с симпатией. Так бывает редко, но бывает. Когда речь идет об изъянах, вместо слова «симпатия» употребите иной термин — «терпимость». Предрасположенность к Анатолию Лысенко меня и спасала, но иногда и наказывала. Но спасала чаще.

Я понимал, что атмосферу профессионализма на новом канале (речь идет о телевидении) Лысенко создаст. Но я понимал и другое: как человек выросший и состоявшийся «в нутре» телевидения, Лысенко неминуемо будет заражен особым видом телевизионного консерватизма, тиражированием сложившихся самоощущений и самовосприятия. Иначе говоря, для меня никогда не было секретом, что взглядовская стилистика, атмосфера общения, которую некогда создавал Лысенко, будет тиражироваться и в отношениях, и в принципах, и в телевизионных образах. Хотя сам Лысенко будет это категорически и яростно отрицать. Есть явления, состояния, они случаются помимо нас, хотя и происходят с нами. К тому времени взглядовцы переместились из сонма новаторов в мир эволюционного консерватизма. Кстати, дальнейшая творческая динамика «Взгляда» подтвердила правоту моих наблюдений. Именно возрастающая консервативная тенденция все больше давала о себе знать. Это не есть недостаток. Это, скорее, возрастной почерк. Телевизионная философия взглядовцев стала видом инерции, и они старались ее сохранить. Но за все приходится платить. За эволюционный консерватизм тоже. Каких-либо взрывов, удивлений стало случаться все меньше и меньше. «Взгляд» перебесился и стал разновидностью респектабельного телевидения. После гибели Влада Листьева накопителя и инициатора уже остаточной взрывной энергетики — творческий дрейф взглядовцев стал почти законом. «Взгляд» уже не опережал, а догонял время. Темп времени стал иным.

Есть одно непременное условие — телевидение, радио да и все прочие СМИ лишь во-вторых и в-третьих меняют время, но сначала им приходится научиться достаточно точно его отражать. Нет этой зеркальности — нет общественной значимости, нет зрительского доверия. И если Россия в тех условиях превратилась в центр политической вселенной и главные политические события происходят на территории бывшего СССР, то политика, ее преломления, ее жанровые модуляции, ее интриги должны были стать нашим главным товаром и главной средой нашего риска. Это был единственный путь заявить о себе и по возможности выиграть конкурентную борьбу. В этом случае осмысленный риск и есть творчество. Надо выиграть в масштабах правды, в масштабах открытости. На первых порах мы уступали в профессионализме, технической оснащенности, но очень скоро ушли вперед. Мы оказались более доступными, более открытыми — нам верили. Зрительский монолит дрогнул, и мы почувствовали, что общественные симпатии повернулись к нам лицом.

В 92-м наступил момент жесточайшего экономического и финансового кризиса. Всех мучили самые недобрые предчувствия. Августовский путч и якобы победа остались позади. Розовый романтический туман, закрывающий тот самый раскаленный горизонт реального мира, начал рассеиваться.

Стало ясно, что в концептуальной политике Российского телевидения по нашей инициативе должны произойти перемены. Реформы, с одной стороны, оглушили общество, с другой — оглушили власть, мужество которой в этот момент проходило, пожалуй, самое тяжелое испытание. Раздражение общества шло по нарастающей. Когда отпустили цены, наступила тягостная пауза — все ждали взрыва. Хотя теоретически он как бы избегался, и тем не менее. Сейчас принято считать, что психологическое состояние общества было в достаточной степени выверено, и поэтому не произошло худшего — не начались народные волнения. Относительно выверенности — это очевидное преувеличение, даже выборочных исследований на масштаб ответной реакции населения не проводилось. Существовали интуитивные предположения — должно пронести. Нелюбовь сограждан к большевистскому прошлому — и есть главный союзник реформ. И никакого заглядывания в будущее. Это было похоже на движение автомобиля в темноте с потушенными фарами.

В те дни мне как-то позвонил Полторанин и предложил провести деловую игру, используя для этого самую большую телевизионную студию. Тема игры «Поведение общества, его структура по горизонтали и вертикали в условиях свободных цен», иначе говоря, ставилась задача понять, что может произойти в течение первых трех недель. Пригласили лучших специалистов по деловым играм из Сибирского отделения Академии наук. На территории студии появились федеральный центр, областной, районный, магазин, отделение милиции, законодательная власть, набирающая оппозиционные обороты по отношению к президенту, заводской цех. Это было восемь игровых площадок. Отслеживалось поведение каждого звена. Мы сняли по-своему уникальный материал. В игре принимали участие 6 членов правительства, представители региональной власти, просто граждане, высокоранговые сотрудники МВД, продавцы. Это было нечто!

Предполагалось, что перед очередным заседанием правительства материалы будут показаны кабинету министров. Между прочим, деловая игра таких масштабов стоила нам достаточно дорого. Задействовано было немыслимое количество съемочной техники, большое количество народа. Съемка шла в течение десяти часов с одним перерывом. Начали где-то в 12, расходились уже затемно. Все было как на самом деле. Правительство принимало решения в экстремальной ситуации. Местная власть делала то же самое, ориентируясь на реакцию населения. Это непривычное зрелище, когда на одном игровом пространстве, за которым наблюдаешь с верхней точки, задействованы звенья власти всей страны. Как рассказывал мне потом М.Полторанин, правительство не захотело смотреть весь материал протяженностью почти в четыре часа. Сначала попросили дать сокращенный вариант, что было полным абсурдом. Давало истинное представление только объемное, а не лоскутное видение ситуации. Кто-то из правительства посмотрел отрывки, а исполняющий в ту пору обязанности премьера Егор Гайдар, который и поддержал идею деловой игры, устало сказал: «Знаешь что? С нас достаточно жизненных отрицательных эмоций. А ваша деловая игра из той же череды. Будем действовать на натуре без репетиций». Полторанин зло матерился. Жаль было затраченных сил, времени и денег. Были задействованы лучшие телевизионные режиссеры, авторы и сотрудники «Пятого колеса». Тем более что игра действительно получилась. Деловая игра — целая философия, придуманная американской школой управления. Они были достаточно модными в начале 80-х годов. В деловых играх проявился управленческий гений американцев, когда на живой модели ситуация отрабатывалась до тонкостей. Вообще, мы страна, которая не умеет учиться ни на собственных ошибках, ни тем более на достижениях других. Наше врожденное наплевательство, шапкозакидательство и мессианство мешают нам почувствовать себя учениками. И тем не менее факт игры позволил мне ощутить и понять, что на телевидении должен появиться иной социальный рисунок. Экономический кризис — это большая беда для общества. Это состояние очень близкое к состоянию смуты. Отсюда вывод — надо помогать человеку, оказавшемуся в беде. Необходимо его защищать и просвещать, как действовать в столь непривычной драматической ситуации. Так родилась концепция народного социально-заостренного телевидения. Причем все это следовало делать без крика, не очень афишируя до поры. Вы спросите почему? Нет-нет, дело не в редакционной тайне. Я понимал, что рисунок подобного телевидения и радио власти не понравится, и конфликтность наших отношений начнет нарастать. Здесь правомерно одно уточнение. Понятие «власть» для журналистов, интеллигенции — понятие отстраненное. Этого, к сожалению, нет. Но так должно быть. И не в силу того, что эта категория общества подходит к власти с более жесткой меркой, чем другие слои общества, хотя эта тенденция вполне объяснима и правомерна. Просто предназначение интеллекта — понимать и формировать понимание. Обязанность людей пишущих, снимающих, рассказывающих о бытии власти — докапываться до скрытых глубин властных отношений, раскрывать их, а порой и вспарывать. Операция рискованная для журналистов и неприятная для любой власти, демократической в том числе. У власти и журналистов исходно разные цели. Задача первых — скрыть, в лучшем случае слегка приподнять полог, задача вторых — открывать и кричать о своем открытии в меру своего таланта и мощи своего горла.

Мы сознавали, что по мере развития событий мы неотступно будем двигаться в этом направлении. А значит, контакты с властью очень скоро из дружественных превратятся в натянутые. Желай я того или не желай, но власть понимала, что Попцов и его команда были в числе тех, кто эту власть создавал, и некая инерция уважения все-таки присутствовала.

Наши отношения с высокой властью правомерно разделить на три этапа. Период становления — 90–91-й годы. Я бы не сказал, что это был период единства взглядов. И тем не менее масштаб заинтересованности со стороны власти в создании своей телерадиокомпании был налицо. Еще существовали СССР и союзное правительство, а значит, концентрация критики, которой не могло не быть, рассредоточивалась. Мы критиковали союзное руководство, критика действий российского правительства по сравнению с той была малозначимой. Российское правительство становилось на ноги в совершенно новых условиях с резко возросшей амплитудой самостоятельности. Причем эта самостоятельность была скорее фактом желания, нежели реальности. Противодействие со стороны союзных премьеров — Н.Рыжкова, а затем и В.Павлова было очевидным. Не помог и взвешенный подход при назначении российского премьера. Им в 90-м году стал Иван Силаев, один из вице-премьеров союзного правительства, хорошо знавший Бориса Ельцина в бытность его уральского партийного прошлого.

В тот момент Ельцину нужен был премьер, близкий ему в возрастном исчислении.

Я не уверен, что многие, захваченные в тот момент демостихией выборов 90-го года понимали, что силаевское правительство, по сути, правительство переходного периода, а значит, временное. В правительстве появилось много нестандартных фигур, выпадающих из властной стереотипности: Борис Федоров (министр финансов), Николай Федоров (министр юстиции), Михаил Полторанин (министр печати), Андрей Козырев (МИД), Григорий Явлинский, Виктор Ярошенко, Юрий Скоков. Во-первых, многие из них, например оба Федорова, Козырев, Явлинский и Ярошенко, — были неприлично молоды. Во-вторых, все они были лишены партийно-хозяйственного прошлого. Люди с другой биографией. Ельцин и Силаев попытались сформировать принципиально иное правительство. Еще не было сложившихся взглядов на демократические устои общества. Вроде бы уже пережили перестройку, следствием которой и были прошедшие в атмосфере демократического безбрежья выборы. Как, впрочем, было и другое ощущение если не тупика, то выработанного ресурса перестройки. Разговоренная, разогретая горбачевскими инъекциями страна пребывала в некотором замешательстве: что делать дальше? Во что должна переплавиться эта перестроечная риторика?

Говорили о реформах, боготворили Абалкина, Шаталина. Но каких-то осмысленных действий в экономике не происходило. Паровоз громко спускал пары, прокручивал на месте колесами, давал сигнал отправления, снова спускал пары, но с места не двигался. Начались хаотические поиски тех, кто знает куда идти. Академик Шаталин не уставал рассказывать о том, как во всевозможных странах проходили реформы; как был ошибочным тот или иной путь; где и когда мы начали отставать; что может измениться в стране, начнись в ней экономическая реформа; что нам ни в коем случае нельзя делать и как нельзя поступать. Было ясно, что с Горбачева достаточно политических реформ, какие-то знаковые перемены произошли, но на большее его не хватит. Страна переживала паводок разномнений, но очень скоро поняла, что не знает, как ими распорядиться. Время шло. Необходимая истина находилась все в том же замутненном состоянии. Ореол лидера страны, подарившего ей политическую свободу, стал тускнеть. Для экономических реформ нужна была другая власть, а точнее, другая страна.

Появление финансиста Валентина Павлова во главе правительства теоретически было векторно правильным. Но Павлов не был и не мог стать лидером. Ему не хватало характера и политического опыта. Одной тучности, которая делала Валентина Павлова похожим на отца немецкого «экономического чуда» молодого Людвига Эрхарда, канцлера Германии 60-х годов, оказалось недостаточно. Программа «500 дней», сочиненная Явлинским и благословленная его учителем академиком Шаталиным, союзным правительством была не востребована. Разумеется, своя интрига в обсуждении этой программы была, и даже скрыто-доброе отношение к ней Горбачева. Но неготовность руководства страны решиться на непопулярные и достаточно радикальные шаги в сфере экономики взяла верх.

Сейчас нет смысла говорить о степени прогрессивности той программы или степени ее несовершенства. Сам факт, что это была экономическая программа реформирования гигантской страны, исходящая из мирового опыта экономических реформ, подготовленная новой генерацией экономистов, говорит о явлении сверхзначимом. В стране не только вызрела необходимость экономических реформ, но и формируются силы, способные принять на себя ответственность за их осуществление. Причем эти силы не из первого или второго ряда. Это заднескамеечники, которые уже давно писали доклады и делали разработки для фигур первой величины. И делали эту работу бесфамильно. Именно поэтому программа «500 дней» была запрошена российским правительством. Это позволило новой российской власти сразу уйти в отрыв и прослыть властью, более предрасположенной к реформаторству, нежели союзная власть, а значит, получить право претендовать на некое лидерство в демократических преобразованиях. Спустя какое-то время Григорий Явлинский в шутку назовет себя «заместителем царя по революции». Задача Российского телевидения была в этом смысле и простой, и сложной: поддержать эту приверженность и создать образ иной политической осмысленности. В столкновениях с союзной властью я чувствовал себя уверенно, зная, что у меня крепкий тыл и что российское руководство — будь то сам Ельцин, его правая рука в то время Руслан Хасбулатов или Иван Силаев, — меня прикроет.

Бесспорным выигрышем для компании и для меня лично на первых порах были мои неформальные отношения с Михаилом Полтораниным и Геннадием Бурбулисом, учитывая, что оба они считались чрезвычайно близкими к Ельцину и имели на него очевидное влияние. Свои отношения с Ельциным я старался вывести в отдельную строку, и мне не хотелось бы о них говорить обстоятельно, с обидой или восторженным придыханием. Ни то, ни другое этим отношениям не было присуще. Я Ельцина почитал, как положено почитать президента страны. Он был героем моих повествований, и потому во всякой встрече постижение его натуры, желание всмотреться, ощутить, понять преобладало. Я не испытывал чувства робости и уж тем более чувства страха во время таких встреч. Он не подавлял меня, как мог бы подавлять масштаб власти, которой обладал этот человек. Да и грубость Ельцина меня не касалась. Я не был в числе ни холопствующих, ни самых близких, по отношению к кому положено хамить по-царски и наотмашь. Отношения были здраво-деловыми. Какое-то время более тесными и даже теплыми, какое-то время более официальными и холодными. Иногда они решительно портились, и тратилось немало усилий, чтобы их восстановить. Отражалось ли все это на компании?

И да, и нет. Как только возникали слухи о моих конфликтах в коридорах власти, немедленно начинали судачить о моей возможной отставке. И, видимо уступая чувству самосохранения, мои коллеги начинали ощупью выискивать стену, на которую могли бы опереться и там, наверху, и здесь, в компании.

И все-таки, в чем причина этих приливов и отливов? Во многом я повинен сам. Ельцин не был мне близким человеком. Мы вместе практически никогда не работали и познакомились только в 1989 году на предвыборном собрании в МГУ. Я об этом уже писал. Познакомил нас, по существу, Гавриил Попов, посадил за один стол. И мы втроем выступали на этом собрании. Я писатель. Мое отношение к людям, с которыми меня сводит жизнь, несколько отстраненное. Я должен не только понять, но и разглядеть человека, запомнить его. Независимо от ситуации или должностного исполнения я всегда ищу какие-то сравнения, образы, в которые вписывается это новое лицо, ставшее фактом моей собственной жизни. Я никогда не чувствовал себя чиновником. И в свое время сделал все от меня зависящее, чтобы Всероссийская государственная телерадиокомпания не оказалась в перечне министерств, а я сам не был причислен как должностное лицо к министрам. Все уставные документы разрабатывались таким образом, чтобы не повторить опыт Гостелерадио и обеспечить компании максимальную независимость. Это был не каприз, а совершенно осознанное понимание политической ситуации, сложившейся в стране в 90–91-м годах и уж тем более в позднейшее время.

Исторически оказаться должностным лицом, утвержденным на свой пост формально главой Верховного Совета, а им был тогда Борис Ельцин; оставаться его последовательным, а порой и вынужденным сторонником уже как президента России, быть свидетелем и участником жесточайшего противостояния ветвей власти: президента и Верховного Совета. И при этом быть действующим, а не формальным народным депутатом и заметной фигурой демократической парламентской фракции, противостоящей коммунистическому большинству в парламенте, — согласитесь, это не так просто.

Компании и мне лично как ее руководителю нужна была максимальная управленческая и политическая независимость, чтобы я был хотя бы относительно свободен в политическом маневре. Достаточно безрассудства вершилось и с той, и с другой стороны, и надо было вырулить на позицию защитников демократических завоеваний, говоря честно и нелицеприятно как об агрессивности парламента и его руководства, так и о грубейших просчетах исполнительной власти. Оставаться в оппозиции КПРФ, но достойно, без озлобленности говорить о ее устойчивой популярности, возрастающей по причине ошибочности действий реформаторов, их упрямого нежелания понять психологические и исторические особенности нации. Этого мне не прощали ни первые, ни вторые.

Нервные изнурительные объяснения с властью разных калибров происходили ежедневно. В такие минуты наличие истинных союзников на этажах власти непременное условие твоей успешности и творческой независимости. Такими людьми в разное время на протяжении всех лет моей работы были прежде всего Михаил Полторанин, Иван Силаев, Юрий Скоков, Геннадий Бурбулис, Руслан Хасбулатов, Владимир Шумейко, Валентин Лазуткин, Гавриил Попов, Сергей Филатов, Андрей Нечаев, Борис Пастухов, Николай Травкин, Владимир Ресин, Сергей Шахрай, Егор Гайдар, Юрий Лужков, Иван Рыбкин, Владимир Булгак, Олег Толкачев. Были и другие, и их немало. Поддержка никогда не была безоглядной. Мы достаточно часто расходились во мнениях, ожесточенно полемизировали. Над каждым из них довлело высокое начальство, требующее и смещения Попцова, и предания его анафеме. Каждый из них, ко всему прочему, играл еще и свою игру, чему Попцов мог либо помешать, либо способствовать. А потому колебания в отношениях, с учетом обстоятельств, этих и других, но уже временных союзников, явление не парадоксальное, а, скорее, естественное.

Я не знаю, помогало мне это или нет, но я писатель, и тема власти одна из определяющих тем моего творчества. Сказалась личная биография. Протоптав не один километр по коридорам этой самой власти, я, как мне казалось, хорошо чувствую этот мир и знаю его изнутри. В разные годы, на разных этажах я был его частью. Со временем я заметил, что воспринимаю власть иначе, нежели мои коллеги из когорты властвующих или подчиненных в должностном исполнении, зависимых от… Я изучал власть, приглядывался к ней, постигал суть затеянных интриг, оказывался их жертвой и был их участником. Обладание властью добавляет людям сходства. Поэтому всякая власть похожа на власть.

Борис Ельцин для меня во-вторых и в-третьих высшее должностное лицо. Он мне интересен как натура, персонаж, индивидуальность. Разумеется, и как политик, не без того. Всякий человек раскрывается в функциональном преломлении. Там проявляется большинство его качеств, которые дают толкование его второму «я», берущему верх, как только закрывается за ним дверь его собственного кабинета.

Одинокий, упрямый, мнительный, ранимый, внушаемый, предрасположенный к бунту и авторитаризму, сомневающийся и решительный, сентиментальный и жестокий, доверяющий своей интуиции больше, чем коллективному разуму советчиков, капризный и грубый. В житейских привязанностях и проявлениях очень русский. Это все о Ельцине. Под маской строгости, немногословности, насупленности, усталости, присутствующей на лице, как вечная печать, человек, предрасположенный к экстремальным ситуациям, в которых чувствует себя уверенней. Естествен вопрос: почему? Свойство натуры, характера, темперамента? Ельцина утомляет всякая длительность. Экстремальная ситуация требует решений быстрых и бесповоротных. Это фиксирование скорого результата. Практически упраздняется поле сомнений. На них попросту нет времени. Ему надоедает ожидать и взвешивать. Ельцин — всегда стихийное состояние. «Скоростихийное» в прошлые годы, «замедленностихийное» — в годы нынешние. В этом ключ к пониманию Ельцина, его поступков, настроений, капризов. Я хорошо понимал, что по своему внутреннему мироощущению я не вписываюсь в традиционное ельцинское восприятие. Нас было несколько таких неудобных для Ельцина людей, с которыми он считался, которых он терпел в силу их работоспособности и нужности. И в этом смысле он этих людей ценил. Но, как я понимаю, мысленно всегда хотел освободиться от них, отдалиться. Он не желал выбирать между нужностью и неудобностью. Как натура властная, Ельцин не переносит независимого поведения людей подчиненных. Можно как угодно трактовать эту тенденцию: как сугубо партийную, как монархическую, но она была присуща Ельцину.

Да, как знать, как знать. Поразительно, но разрабатывая концепцию государственного телевидения, которая, без сомнения, сыграла значительную роль как в существовании самой демократической власти, так и в выработке новых принципов, которые должны были якобы отличить ее от власти предыдущей, мы были потрясены быстротой, с каковой якобы наша власть становилась не нашей.

В газете «Коммерсантъ» за среду, 11 марта 1998 года, я прочел о себе и своих коллегах очередную легенду о некоем рае, в условиях которого мы якобы создавали Всероссийскую государственную телерадиокомпанию. И смешно, и грустно, и противоестественно. Вообще, о газетах разговор особый. Я еще коснусь этой темы достаточно подробно. Но вот что примечательно: по мере отдаления любых событий их оценки меняются, что естественно. Но неестественно и ущербно другое восприятие — раздражение по поводу успешности прошлого, желание опорочить его, как если бы это хоть в малой мере могло скрыть несостоятельность настоящего. Эта тенденция опасна в том смысле, что время проходит столь быстро и значимость прошлого всегда намного превосходит претензии настоящего. Исторически судьбу Всероссийской государственной телерадиокомпании можно разделить на три этапа: с момента основания в 90-м году до августа 91-го; с августа 91-го по октябрь 94-го; наконец, с 94-го по 96-й год.

Сегодня можно назвать и еще один этап. 96–99-й годы — с момента, когда я покинул этот пост и меня сменил сначала Эдуард Сагалаев, а его, в свою очередь, спустя неполный год, Николай Сванидзе, а его еще через год Михаил Швыдкой. Так вот, этот четвертый период можно назвать принципиально иным этапом в жизни Российского телевидения и радио. Следует сразу подчеркнуть, что между двумя последними командами большого различия нет. И та, и другая — представители одной идеологии: телевидение — это товар. И не просто товар, а наиболее динамичный вид современного бизнеса. И Сагалаев, и Лесин достаточно удачливые коммерсанты в сфере телебизнеса и рекламы, для них государственное телевидение — это громадное поле применения именно этих способностей.

Решать эту проблему на государственном телевидении сложнее, так как существует значительное тематическое поле, незаполнение которого или заполнение коммерческими программами не пройдет незамеченным и вызовет определенную негативную реакцию, которую власть употребит в свою пользу и проведет очередной кадровый сброс. У коммерческого телевидения не существует подобных разнополюсных эфемерностей. В этом смысле команда защищена и можно работать, не оглядываясь. Все усилия сконцентрированы в одном фокусе: прибыльность эфира. Люди такого склада работают не за зарплату, а за гарантии наращивания собственного капитала. Они будут обязательно искать возможность стать совладельцами пока еще государственного дела. И в этом смысле их поведение вполне логично. Нелепо задавать вопрос, плохо это или хорошо. Это закономерно хотя бы уже потому, что власть, совершающая кадровые перемены, в своем подавляющем большинстве последние пять лет сама придерживается этого принципа. И некий запоздалый бунт, предпринятый Анатолием Чубайсом и Борисом Немцовым, малоэффективен. Во-первых, уже все куплено. А во-вторых, бунт Чубайса это не бунт чиновника-бессеребреника (нет-нет, Чубайс не часть коррумпированной власти, просто он авторитарен по натуре и не пожелал эту власть с банкирами делить — вот причина бунта). Разумеется, коммерческое телевидение действует не в безвоздушном пространстве. И при очевидном сращивании капитала с политической властью жизнь СМИ, находящихся в собственности той или иной финансовой группировки, политизируется однополюсно и несколько усложняется. Но все равно, идея прибыльности берет верх и режим повседневной жизни команды опять выравнивается, так как главная цель остается неизменной.

В названной выше статье меня позабавила фраза, якобы сказанная Ельциным Попцову: «Возьмите все, что нужно!» Ах, если бы хотя бы день, хотя бы час пожить в таком все допускающем режиме. Сверхтрудно было всегда, просто у каждого времени свои трудности. Будем откровенны, Ельцин, как некой проблемой, телевидением никогда не занимался. Это было вполне логично. Я считал неправомерным и профессионально невозможным перекладывать на плечи президента наши повседневные заботы финансовой недостаточности, острейшей нехватки телевизионной техники, средств связи, помещений, транспорта — то есть всего, без чего телевидения и радио попросту нет. И тогда на вопрос: чем же мы располагали, ответ простой — авторитетом нашего дела, дела нового и сверхнеобходимого России.

Назначение руководителем «Останкино» Егора Яковлева буквально через несколько дней после путча я принял и с большой радостью, и с большой озабоченностью. Егор был третьим руководителем «Останкино», с которым нам придется работать. А времени прошло всего ничего, чуть больше года. Был Ненашев, был Кравченко, теперь вот Егор Яковлев. И если с двумя первыми Лысенко, как выходец из недр телевидения, чувствовал себя достаточно комфортно (хотя противостояние есть противостояние), то с этой минуты наступал мой час. Я работал с Егором Яковлевым, я был с ним дружен. Я с ним предметно конфликтовал, как профессионал. Его хозяйство по объему было несопоставимо с нашим — империя. У него под началом был многолюдный, отлаженный годами механизм. А нам надо было свой создавать с азов. И составить яковлевскому гиганту конкуренцию.

При всей одинаковости нашего положения, я был ближе к телевидению и радио. Во-первых, я достаточно активно сотрудничал с ними ранее, и более того, чисто биографически был причастен к созданию таких структур, как радиостанция «Юность» или ленинградский «Горизонт». Я даже рискну сказать, что догадывался, с чего начнет Егор Яковлев и какой путь изберет. Своих коллег я сразу предупредил, что договариваться с Егором по всем вопросам надо как можно раньше, пока его не затянуло телевизионное болото и он не оказался в липкой паутине интриг, подсказываний, замалчиваний, зависти. И в итоге не возненавидел телевидение и нас, как неизбежных конкурентов. Я знал, что Егор — натура внушаемая и надо успеть договориться обо всем до момента, пока нас не поссорили. А делать это начнут с первой минуты.

Пока есть Горбачев, все как бы оставалось на своих местах, в пределах правил. Егор человек Горбачева, и Полторанин, предлагая кандидатуру Яковлева, прекрасно это понимал. И в определенной мере рисковал, предлагая его Ельцину. Неприязнь Ельцина к Горбачеву была общеизвестна. Но у Егора был авторитет человека либерально-демократических воззрений с давних времен, и «Московские новости» на этом пути были лишь одной из вех.

И тем не менее Ельцин никак не мог понять, почему после назначения Егора на пост руководителя «Останкино», которое совершил он, Ельцин (хотя кандидатура и согласовывалась с Горбачевым, но после августовских событий всем было ясно, кто есть кто), и вдруг этот самый Яковлев продолжает поддерживать с Горбачевым дружеские отношения. Ельцин не раз выговаривал за это малопонятное ему поведение Егора Яковлева и Полторанину, и мне, почему-то считая, что я должен проникнуться таким же недовольством по этому поводу, как и он.

Вообще, если вдуматься, за время моей работы во главе ВГТРК в «Останкино» сменилось шесть руководителей: Ненашев, Кравченко, Е.Яковлев, В.Брагин, А.Яковлев, А.Благоволин. Как говорится, невероятно, но факт. Большая чехарда была только в Министерстве финансов.

Период Егора Яковлева на телевидении был не долгим, но приметным. Яковлев сделал то, что ни до него, ни после него никто сделать не смог. Он создал другую концепцию информационного вещания. Неизмеримо более независимую и острую. Яковлев привел на телевидение газетчиков, и оно стало более цепким, аналитически осмысленным. Он усилил синтезирующее начало на телевидении. Скажем откровенно, в истории Останкинского телевидения Егор был самой общественно значимой и почитаемой фигурой вне своего должностного исполнения. Его личная профессиональная биография добавляла авторитета телевидению, а не наоборот, когда твоя значимость малосущностна и держится только на высоте должностного стула.

В своих предчувствиях относительно Егора я не ошибся. Затевать переговоры с ним было трудно. Он всегда мог сослаться, что еще входит в курс дел и ему нужно время, чтобы принять решение. А времени не было. Мы считались друзьями и ссориться нам никак не хотелось, но он был достаточно хитер, чтобы, отклоняя то или иное предложение, объяснять это своим упрямством. Он избирал другую формулу. Обращаясь ко мне, он говорил: «Согласись, мне никто не простит моей уступчивости, если она окажется результатом моего незнания. Да и ты сам меня не будешь уважать».

Нелепость ситуации была еще и в другом. Зная авторитарность Яковлева, я понимал, что, перепоручив кому-нибудь вести переговоры, он не допустит, чтобы решение принималось без него. А если это произойдет, то надо быть готовым, что он его неминуемо переиграет, сославшись на свое отсутствие либо посчитав себя обманутым своими собственными сотрудниками: не предупредили, подсунули недостоверную информацию.

Переговоры о владении четвертым каналом затягивались. Мы собрались на нейтральной территории — в кабинете министра печати Михаила Полторанина и обсуждали проблему с его участием. Полторанин не знал, какую позицию занять. Лысенко разыгрывал сердитое недоумение: почему вообще обсуждается этот вопрос. Шаболовка передана ВГТРК, а следовательно, и канал, продукт, который создавался на Шаболовке, должен принадлежать нам. Здесь следует пояснить одну недосказанность. Ситуация с Союзом еще не прояснилась окончательно, и Горбачев оставался президентом СССР. Его отношения с Яковлевым были достаточно доверительными.

Переговоры могли кончиться ничем, и тогда я внес предложение поделить канал пополам между «Останкино» и нами. Мы, как государственный канал, работаем с утра и до 18 часов, а «Останкино», которое отстаивало идею чистой развлекательности и нашей затеи с созданием телевизионной программы «Российские университеты» не принимало, будет вещать с 18 часов до часу ночи. Спор мгновенно угас, и, к общему удовлетворению, протокол был подписан.

Когда впоследствии меня упрекали, что я разрушил канал и нам следовало захватить его полностью, я спокойно парировал этот неприкрытый авантюризм моих коллег: «Никогда не откусывайте больше, чем сможете проглотить». Я очень люблю эту китайскую поговорку. У нас не было ни сил, ни средств, чтобы обеспечить конкурентоспособность еще одного полнообъемного канала. Я понимал также, что мы неминуемо вступим в полосу рыночных реформ. И положение в телемире изменится кардинально, и наша монопольность будет раздражать возможных конкурентов.

Еще не было НТВ, но уже прошел август 91-го года, и я знал, что вызревает идея смены правительства едва ли не в полном составе. Одной из причин было стремление Ельцина немедленно начать экономические реформы и сомнение в возможностях Ивана Силаева руководить таким реформаторским кабинетом. И все-таки главным фактом смены премьера и выталкивания его под мифические структуры, создаваемые послеавгустовским Горбачевым, было сомнение Силаева, проявившееся в дни путча, когда он покинул осажденный Белый дом, сообщив президенту, что в этот драматический момент он хотел бы быть рядом со своей семьей. После этого поступка премьера (хотя именно он был послан вместе с Александром Руцким за Горбачевым в Форос, когда ситуация зримо переломилась в нашу пользу) я не сомневался, что Иван Степанович очень скоро оставит свой пост и инициатором этого действия будет сам Ельцин, но воплощение замысла поручит Геннадию Бурбулису. В конечном итоге так и произошло.

Миновал сентябрь 91-го года. Демократы и сам Ельцин продолжали пребывать в эйфории по поводу своей победы. Сразу после распада Союза и сложения с себя президентских полномочий Михаилом Горбачевым ситуация стала в буквальном смысле этого слова виртуальной. Я собрал совещание по решению проблемы «Радио России». Прекращение существования Союза делало нелепым присутствие на первом вещательном канале проводного радио всесоюзной программы. Советуюсь с Министерством связи. Они поддерживают нашу точку зрения — на первой кнопке должно вещать государственное российское радио. Снова возвращаться к полемике с Тупикиным не имеет смысла. К этому времени я уже видел, что радийная команда у нас сложилась. Никакого провала в слушательских симпатиях быть не могло. Мы делали более современное, менее традиционное радио. Мы приняли решение о перекоммутации на первую кнопку. Скандал, разумеется, возник, но у «Радио России» уже сложилась устойчивая популярность, и брюзжание, в основном пожилых слушателей, было недолгим. Мы предложили многотемный эфир с учетом интересов и этой, наиболее консервативной аудитории. «Останкино» не стало обострять отношений. Согласно политической логике, мы были правы.

Трехмесячная пауза после августовской победы 1991 года была грубейшей ошибкой. По этому поводу впоследствии будет много сказано и написано. Если бы демократы сразу же после путча, как и предполагалось, форсированно провели ряд политических реформ, опираясь на Съезд народных депутатов и Верховный Совет, который в эти дни выступал как единое целое с президентом, то…

Нельзя сказать, что эти рассуждения не имели основания. Время было упущено. Но и завышение возможностей и эффективности реформаторских решений, якобы принятых за столь короткий срок, тоже налицо. Факт недолгого единства Верховного Совета, съезда и впервые избранного президента России, причем избранного в первом туре с немыслимым отрывом от конкурентов, был ситуацией не вымышленной, а реальной. Разумеется, единство, даже кратковременное, надо было использовать, но…

К моменту избрания Ельцина президентом на Съезде народных депутатов по отношению к нему уже сформировалась достаточно внушительная оппозиция. Количество депутатов в Белом доме во время путча не превышало 450 человек. И какого-либо прилива демократических депутатских сил в осажденный Белый дом не случилось. А 450 депутатов различных политических воззрений были, скорее, объединены ситуационно, настроенчески. И неверно считать, что все присутствующие были из числа убежденных демократов. Бесспорно, их объединял факт присутствия в Белом доме президента, противостояние диктатурно-партийному ГКЧП и, конечно, идеи демократии и свободы, которые в данный момент символизировал осажденный Белый дом, отказавшийся подчиняться ГКЧП.

И все-таки это была лишь четвертая часть народных депутатов России. Безусловно, в момент накала страстей единение было очевидным, но совсем необязательно его сохранение в момент решительных действий спустя месяцы. А идеи вынашивались радикальные — и запрет компартии (как партии, предпринявшей попытку государственного переворота), и немедленные, кардинальные экономические реформы. Вопрос по существу: почему случилась пауза, в результате которой демократы потеряли политическую и управленческую инициативу? Ну, прежде всего это был период привыкания Ельцина к новой для него президентской роли. И решительные действия президента в крайне нестандартных и экстремальных условиях потребовали громадного нервного напряжения как во время самого путча, так и в первую неделю после него. В этом смысле краткосрочная пауза была необходима. К сказанному следует добавить — окружение Ельцина, его команда, постигало Ельцина в новой роли и делало для себя неожиданные открытия.

Ельцин, оказавшись на посту президента, освободился от своих привычек, делающих его уязвимым, но в то же самое время стал быстро меняться, врастая в президентство, как в некое всевластие, с явным опережением конкретных дел, которые и создают образ президента, его авторитет, повышают доверие к нему. Иначе говоря, конституционные рамки президентства Ельцину очень быстро стали узки. Всевластие было неполным, и это Ельцина раздражало.

Уже на митинге после крушения путча, оказавшись на одном балконе перед многотысячной толпой, восторженно приветствующей победу, выражения лиц Ельцина и Хасбулатова было совершенно различным. Я был участником этого митинга и, находясь в непосредственной близи, мог рассмотреть лица того и другого достаточно внимательно. У Ельцина пророчески-уверенное, оно расслаблялось в моменты улыбки, в ответ на восторженные эмоции толпы, но все равно оставалось при этом властно-внушительным. Фактурный, монументальный, он возвышался над всеми, стоящими на балконе.

Лицо Хасбулатова выглядело иначе. Он тоже праздновал победу. Нервно улыбался в обязывающие минуты всеобщего ликования, а затем уходил в себя. При этом взирал на толпу с некоторым философским недоумением, сожалея о политической слепоте и непросвещенности сограждан, так и не понявших, кто именно в осажденном Белом доме обеспечил эту победу. Но обстоятельства требовали, надо было держаться и подыгрывать всеобщей радости чествования громовержца и победителя.

«Ельцин! Ельцин! Ельцин!» — ревела толпа. И Хасбулатов, сжатый теснотой, царящей на балконе, тоже приветственно поднимал руки, и губы его изображали шевеление, возможно, то же самое, а может быть, прямо противоположное, но схожее по ритму. Я очень хорошо почувствовал и понял, что здесь, в атмосфере всеобщего опьянения победой сеются семена раздора, сжимается пружина самолюбия неглупого и просвещенного московского чеченца, ужаленного несправедливостью толпы, лишившей его лавров Цезаря. Потому и пророческое назидание о возможностях, упущенных демократами сразу в послепутчевом шоке, постигшем противников, есть политическая наивность. Те, кто вдруг стал властью, никогда ранее не только ею не являлся, но даже не имел возможности к ней приблизиться, так как считался для властного строительства материалом негодным.

И пауза, и утраченная инициатива есть следствие не только естественных бытовых, чисто русских характерностей президента, но и факт реального состояния политических сил, оказавшихся на вершине властного Олимпа.

Я был частью этой среды и здраво представлял, что ждет Всероссийскую телерадиокомпанию, утвержденную и благословленную главой Верховного Совета Борисом Ельциным, сменившим свое амплуа и заступившим на властный пост № 1, пост президента России. Закон обратной силы не имеет, размышлял я, а значит, депутаты постоянно будут претендовать на свое право править нами. И как бы хорошо ко мне лично ни относился президент, а я на это рассчитывал, он принципиально с точки зрения закона в ближайшее время ничего изменить не сможет. И нам ничего не остается как, оставаясь верными сторонниками Ельцина, оглядываться каждый час на парламент, который в любой момент в состоянии атаковать нас с тыла. Отсюда выбор тактики и стратегии развития.

В политизированной стране средства массовой информации находятся в эпицентре политики, потому что эту политику творят. И когда Анатолий Лысенко сокрушался и рассказывал всем, что Попцов слишком увлечен политикой, он либо заблуждался, либо лукавил. В этом случае надо помнить независимо от того, предрасположены вы к занятию политикой или это вызывает у вас неприятие, отторжение (в данном конкретном случае это уже не играет никакой роли), вы должны всегда осознавать: если вы не занимаетесь политикой, то политика непременно займется вами. И тогда вам придется выбирать, что лучше для вас: оказаться лошадью или всадником?!

Но вернемся к ситуации 91-го года. Всероссийская государственная телерадиокомпания получила в свое распоряжение второй телевизионный канал, считавшийся в Гостелерадио «сливным». И мы ведем вязкую полемику о судьбе четвертого общеобразовательного канала, зона распространения которого неизмеримо меньше, где-то на 50 миллионов зрителей, проживающих в европейской части бывшего Союза.

Я понимал, что наша первоначально жесткая позиция (передать четвертый канал нам полностью) ставит Егора Яковлева в трудное положение. Во-первых, он только что приступил к исполнению своих обязанностей и многого не знал. Возможно, он даже был бы готов отдать канал, чтобы сосредоточить все немалые возможности на реформировании и реорганизации всей системы вещания на первом канале. Егора пугала непомерная масса людей, работающих в «Останкино» — где-то в пределах 25 тысяч. Но он понимал и другое. Нельзя начинать работу с уступок конкуренту. А то, что мы вероятный и естественный конкурент «Останкино», это вытекало из складывающейся политической данности. Егора уже со всех сторон подзуживали сотрудники: не отдавай, надо остановить экспансию Попцова.

Естественно, будь во главе «Останкино» по-прежнему Кравченко, я был бы непримирим и настойчив. Но тогда стал бы проседать Анатолий Лысенко, которого с Кравченко связывала своя нить отношений. Сейчас же, не ведая никаких угрызений, он изображал крайнее неудовольствие моей недостаточной агрессивностью. Потом он мне скажет: «Ты думаешь, они нас пожалеют, случись ситуация, когда у нас можно будет что-нибудь отобрать?» И сам себе ответил: «Никогда!» Наверное он был прав, имея в виду телевидение. Он состоялся внутри этой среды. И ее бесцеремонность, беспощадность были ему более знакомы, чем мне. Он знал Егора Яковлева по касательной, но был почти уверен, что телевидение с его нравами перемелет Егора и заразит профессиональным паскудством. Я же знал Егора сущностно и не мог переступить черту порядочности. Впрочем, у меня был свой внушительный довод. Нам впору было овладеть и поставить на ноги второй канал. И излишний груз, оказавшийся на корабле, мог его потопить. Тем более что команда, работавшая на четвертом канале, была профессионально слаба для откровенной конкурентной борьбы. Да и сама компания в сравнении с «Останкино» в тот момент не выглядела эфирным лидером. Пока не выглядела.

Вот почему я так категорически высказывался против всевозможной экспансии ВГТРК, требования поменять первый и второй канал местами, что, по разумению моих коллег, выглядело бы вполне логичным после распада Союза.

Во-первых, это вызвало бы грандиозный скандал. Можно пренебречь привычками одного, пяти человек, но надругаться над привязанностями 120 миллионов зрителей, а такова аудитория первого канала, — это политическое самоубийство для ВГТРК и издевательство над демократическими принципами. Во-вторых, на тот момент команда останкинцев была сильнее и, решись мы на такой безумный шаг, ничего, кроме разочарования у зрителей, а затем озлобления, мы бы не вызвали.

Для меня престижно было создать конкурентное вещание на месте в прошлом третьеразрядного канала. В этом я видел главный смысл своей работы и старался этой идеей заразить своих коллег. Кто-то был согласен со мной, кто-то возражал. Я постоянно слышал за своей спиной: «Вы должны поставить этот вопрос перед президентом, он вас поддержит».

Мои коллеги упрощенно представляли расклад политических сил. Я действительно интересовался политикой, объективно, в силу моих настоящих и бывших должностных обязанностей. И, говоря институтским языком, «неплохо владел предметом». Более того, еженедельно у себя в компании я делал анализ политической обстановки в стране. На этих летучках присутствовал достаточно широкий круг моих коллег. Я знал, что информация об этих аналитических беседах уходит за пределы компании и истолковывается во властных коридорах не всегда в мою пользу. Но другого пути выработать позицию и обучить команду у меня не было. У каждой двери не встанешь, каждую передачу отсматривать нелепо.

И намеки на непременно поддерживающего нас президента выглядели несколько наивными. Уже существовало окружение президента, которое старалось помешать нам.

Поражал масштаб политического и управленческого непрофессионализма тех, кто оказался во властных коридорах. Чудовищность ситуации заключалась не в этом управленческом неумении, оно было объяснимо, а в неуемном желании вопреки неумению этой властью обладать.

Тут уж ничего не поделаешь, надо было высовываться и говорить вслух о разрушительных процессах, происходящих внутри власти, увлечении интригами, распространении и использовании дезинформации, практики оговоров — короче, излюбленного арсенала притронной камарильи в эпоху социализма, монархии, диктатуры. И ныне, при якобы демократической власти. Нам с первых минут мешало это самое «якобы». Наше поведение, людей сопричастных появлению этой власти, расчистивших ей дорогу — было отчаянной попыткой сохранить тот самый образ демократической власти, о которой мечтали либералы-шестидесятники, а затем демократы второй волны: власти, нацеленной на реформы, проповедующей принципы открытой политики, для которой соблюдение прав человека есть суть ее правления, а не идеологический термин, употребляющийся как новомодная приправа к всевозможным политическим резолюциям. Власть реформаторов, власть политического мужества. Способная сотворить свой авторитет не из практики разрушения, а как сила, созидающая уважение к согражданам, их социальному благополучию. Власть не презирающая и сторонящаяся интеллекта (чем испокон веку грешна власть отечественная), а как раз наоборот — власть, открытая интеллекту, впитывающая его. Не власть интеллигенции. А сообщество управленцев, желающих и умеющих опираться на разум нации. Ибо страна изнурена и изнасилована в ближней и дальней своей истории непросвещенной, хамской, «держимордной» властью. Образ новой страны опирается на образ новой власти. Всех нас тяготила ответственность не за просчеты власти, им быть положено. А за ее легкодоступность к житейской порочности, чиновничий беспредел и тупую глухоту к страданиям и неблагополучию сограждан. Власть просмотрела тот момент, когда критика ее со стороны непримиримых непроизвольно соединилась с критикой ее единомышленников. Это не побудило власть к самокритичности своих действий. Случилось прямо обратное — власть причислила (а это было проще) своих вчерашних союзников к числу политических врагов, тем самым превратив ряды своих сторонников не просто в меньшинство, а в меньшинство меньшинства, право которых на власть уже следует считать спорным. Вывод малоутешительный — страна стремительно начала терять свою управляемость. На протяжении семи лет страна возвращается к тому же самому обрыву, чтобы с неотвратимым упрямством заглянуть в одну и ту же пропасть.

13 марта 1998 года, пятница.

Появились сообщения о респираторном заболевании президента. Ельцин простудился. Уже в среду, на церемонии вручения правительственных наград он с трудом говорил. Никаких комментариев врачей… Пресс-служба сообщает, что каких-либо изменений в рабочем графике президента не намечается. Президенту прописано лечение антибиотиками.

14 марта, суббота.

Первая сенсация. Встреча глав государств СНГ, намеченная на начало следующей недели в Кремле, отменяется. Причина лежит на поверхности болезнь президента России. Версия № 2 — совещание не готово. Лукашенко в одном из интервью критикует качество предложенных документов. Версия № 3 нежелание Эдуарда Шеварднадзе участвовать в очередном заседании СНГ, как малоэффективном. Если требования по Абхазии, выдвигаемые Грузией, не будут выполнены, Грузия будет считать себя свободной от всяких обязательств как перед СНГ, так и перед Россией. Еще одна причина столь эмоциональной непримиримости грузинского лидера — покушение на Шеварднадзе. По утверждениям грузинского руководства, на территории России продолжают скрываться организаторы предыдущего покушения на президента Грузии, главным среди которых называют бывшего шефа грузинского КГБ Георгадзе.

Алиев, скорее всего, тоже не приедет. Причина — поставки оружия Армении на сумму в 2 миллиарда долларов.

В Армении второй тур президентских выборов. Через две недели у Армении появится новый президент.

Общий вывод: если бы намеченная встреча в Кремле состоялась, скорее всего, она бы оказалась последней. СНГ доживает свои дни. Никакой реакции Кремля на столь единодушные обобщения не последовало.

18 марта, среда.

Сообщение из Кремля. Встреча «тройки»: Россия, Франция, Германия, намеченная на 25 марта в Екатеринбурге, переносится в Москву. Президент России выздоравливает, но врачи рекомендуют ему воздержаться от воздушных перелетов.

19 марта, четверг.

НТВ выступает с компроматом на губернатора Свердловской области Эдуарда Росселя.

20 марта, пятница.

Президент появился в Кремле. Работает три часа. Встречается с руководителем своей администрации, а затем уезжает в загородную резиденцию.

Начало недели. После сообщения о болезни президента курсы акций российских компаний на бирже падают на три пункта.

Оживились разговоры о президентских выборах 2000 года.

21 марта, суббота.

Разговоры о возобновившейся невыплате зарплаты бюджетникам и пенсий пенсионерам обретают новый импульс. Предыдущую неделю можно назвать неделей Чубайса. Пять громких интервью в ведущих газетах: в «Независимой», «Комсомолке», «Известиях» и «Аргументах и фактах». А также по РТР и НТВ.

Неделя следующая — неделя Немцова. Свежая дата — ровно год, как Немцов в правительстве. Пять интервью в ведущих газетах. За исключением «Независимой газеты», адреса те же. Обширное интервью на НТВ и РТР, ядовитое на ОРТ.

В четверг, после недолгого лечения в Швейцарии, Борис Березовский вернулся в Москву. В Швейцарии он дал несколько сенсационных интервью об одном и том же: кого Они не хотят видеть президентом в 2000 году.

20 марта, пятница.

Все перечисленные проблемы я обсуждал на встрече с Лужковым. Мэр не видит повода для пессимизма, хотя…

Когда ты пишешь о прошлом и в него вплетается неадекватное настоящее, ты отчетливо начинаешь понимать, что на твоих глазах приговаривается будущее.