МУЖЕСТВО КОЛЬЦОВА

Г л а в а IX

"Безумству храбрых поем мы песню".

А.М. Горький. Песнь о буревестнике (1).

"Нельзя дожидаться суда истории. История, конечно, казнит палачей и отведет им место в ряду Аракчеевых, Биронов и Малют Скуратовых. Но нынешнего Малюту судом истории не испугаешь; он даже не прочь заслужить Геростратову славу. Нет, возмездие должно быть скорое и реальное."

Н.К.Кольцов, 1906 (2).

Становление характера и годы учебы

Николай Кольцов родился 3 июля 1872 года в Москве. Его отец, Константин Степанович Кольцов служил бухгалтером меховой фирмы "Павел Сорокоумовский". Отец умер, простудившись в дороге с ярмарки в Ирбите, когда его младшему сыну Коле не исполнилось и года, поэтому дети росли и воспитывались под руководством матери -- Варвары Ивановны Кольцовой, урожденной Быковской. Мать происходила из семьи известного российского купца, одним из первых установившего торговлю с Бухарой и Хивой, Ивана Андреевича Быковского, известного и тем, что он знал три европейских языка (французский, немецкий, английский) и пять других, включая фарси. Старший брат ученого -- Сергей писал в воспоминаниях о семье:

"Мать наша была образованная женщина. Знала французский и немецкий языки, любила читать, благодаря чему у нас всегда было много книг, имелись всегда так называемые толстые журналы -- "Вестник Европы", "Отечественные записки", "Русская мысль" и др." (3).

После смерти отца семья жила скромно, стараясь уложиться в бюджет, позволявший на оставшиеся от отца сбережения выучить детей, поставить их на ноги, ни о какой роскоши говорить не приходилось. Младший сын Коля, по воспоминаниям старшего брата и сестры рос смышленым, но довольно замкнутым и погруженным в себя мальчиком, много размышлявшим и много читавшим. Он был аккуратистом во всем -- и в делах, и в записях, и в одежде, и в распорядке дня. Спокойно и уверенно продвигался он вперед, взрослея не по годам. Правда, брат и сестра отмечали, что если какое-то раздражение извне переходило привычные рамки и выводило мальчика из себя, он мог взорваться и тогда был неукротим и несмиряем. Сам Николай Константинович вспоминал, что несколько раз в детстве впадал в состояние, когда его двоюродный брат предлагал единственное средство для усмирения -- "связать ему руки".

Повзрослев, Кольцов так и сохранил разумное спокойствие, ровность в отношениях к людям, даже отрешенность от мелких страстей, иногда так портящих жизнь людям, менее уравновешенным. Он не загорался мгновенно, не впадал в спонтанные экстазы, а делал свое дело без надрыва и резкостей, обдумывал каждый шаг и двигался вперед без рывков и надсадных взлетов. Была лишь одна причина, могущая вызвать в нем внутреннее и очень сильное чувство резкого протеста: ярко выраженная несправедливость, причем не к нему самому, а к окружающим. Другие могли при этом на минуту вознегодовать, но обстоятельства жизни быстро гасили их пыл и "вразумленные" они в дальнейшем сообразовывались с понятием, что "плетью обуха не перешибешь". Кольцов в таких случаях не то, что об удобствах жизни и неблагоприятных последствиях не заботился, он переставал о своей голове заботиться и шел на бой с несправедливостью, откуда бы эта несправедливость не исходила, хоть от "Батюшки Царя". Эту удивлявшую многих беззаветную смелость, питавшуюся убежденностью в правоте справедливости, он сохранил до конца дней.

Интерес ко всему живому он стал проявлять рано. Как вспоминал брат, "ему было не более шести лет, когда подарили ему [игрушечную] лошадь, и первое, что он с ней сделал -- это разрезал ей живот, желая посмотреть, что в нем. Мать увидя это, сказала: "Ну, быть тебе естественником"" (4).

Закончив 6-ю московскую гимназию с золотой медалью, он поступил в Московский Императорский университет и стал одним из трех выдающихся учеников столь же выдающегося профессора -- зоолога М.А.Мензбира (троицу составили П.П.Сушкин, А.И.Северцов и Кольцов; первые двое стали впоследствии академиками Российской Академии наук). В 1894 году за дипломную работу "Пояс задних конечностей позвоночных" его удостоили золотой медали (это была написанная каллиграфическим почерком и содержавшая множество оригинальных рисунков книга форматом энциклопедии и объемом около 700 страниц), выдали диплом 1-й степени и оставили в аспирантуре ("для приготовления к профессорскому званию" -- как говорили тогда) под руководством Мензбира. После сдачи в 1896 году всех полагающихся аспирантам экзаменов (по сравнительной анатомии, зоологии беспозвоночных, зоологии позвоночных, палеонтологии, ботанике и физиологии) в 1897 году он был отправлен на средства университета стажироваться в лучших лабораториях Европы.

Кольцов решил потратить время в Европе на то, чтобы специализироваться в новой науке -- цитологии (науке о строении клеток). Эта дисциплина только зарождалась, ее ждало в ближайшем будущем бурное развитие, и то, что вчерашний студент самостоятельно пришел к желанию заняться ею, говорило много о способностях Кольцова видеть перспективу уже в те годы. Во времена учебы Кольцова в университете общий интерес был прикован к сравнительной анатомии, зоологии позвоночных и беспозвоночных, палеонтологии и ботанике. Физиология растений считалась самым важным направлением, К.А.Тимирязев страстно и громко излагал с кафедр в разных собраниях свои мысли о роли физиологических процессов. Но внутрь клеток пока никто не шел, исследования структуры цитоплазмы, ядра и клеточных органелл казались преждевременными и непривычными.

Кольцов уехал сначала в Кильский университет (Германия) к Вальтеру Флеммингу (1843 -- 1905), который был признанным основателем совсем уж нового направления -- цитогенетики. В 1879 году Флемминг первым описал поведение хромосом при делении клеток (именно он назвал процесс митозом). Термин "хромосома" еще не был введен, и Флемминг описывал "поведение при делении клеток длинных тонких структур, окрашиваемых недавно открытым красителем -- анилином". Кольцов ехал к нему с хорошо продуманным планом исследования: он намеревался использовать амфибии как экспериментальный объект и изучать на нем поведение хромосом при возникновении зародышевых клеток. Была и потаенная мысль, с которой Кольцов позже расстался, -- он намеревался создать такие условия для развития оплодотворенных яйцеклеток амфибий, при которых можно было бы менять пол в процессе повзросления зародышей. Он думал, что в момент возникновения зародышей пол еще не дифференцирован, затем под влиянием внешних условий зародыши становятся или мужскими или женскими, и в этот-то момент и можно будет научиться регулировать пол живых организмов. Кольцов не мог знать, что пол раз и навсегда определяется при возникновении зародыша сочетанием половых хромосом, которые были открыты только десятью годами позже американцем Томасом Хантом Морганом.

Закончив работу в лаборатории Флемминга, Кольцов из Киля перебрался в Неаполь, на зоологическую станцию. Там он стал работать над другой темой -- исследовать начальные этапы развития организмов, стараясь понять, как происходит закладка тканей будущей головы животных. Завершать обработку этих материалов он отправился во Францию -- в Росков и на Виллафранкскую станцию.

В конце концов он подготовил большую работу, напечатанную на двух языках. Особенно полезной оказалась работа на Виллафранкской зоологической станции. В бухте Виль Франш на средиземноморском побережье Франции около Ниццы с 1884 года существовала Русская зоологическая станция, названная "Виллафранка". В год, когда там начал работать Кольцов, эта станция уже завоевала прочную международную репутацию, туда приезжали ученые из всех стран, в том числе и из-за океана, и вполне естественно получилось, что Кольцов не только успешно работал, но и подружился навсегда с молодыми учеными, ставшими вскоре лидерами биологии, признанными во всем мире, такими как Ив Делаж, К. Гербст, Ганс Дриш, Рихард Гольдшмидт, Макс Гартман, американец Эдмунд Вильсон, уже тогда известный своей книгой о роли клеточных структур в наследственности, а позже ставший признанным классиком в этой области. Вильсон, спустя несколько лет, пригласил к себе работать Томаса Моргана, Морган взял на работу в эту лабораторию Мёллера, Стёртеванта и Бриджеса, усилиями этой "могучей четверки" за считанные годы была разработана хромосомная теория наследственности, и так получилось, что уже в свои постаспирантские годы Кольцов оказался связанным с Вильсоном, провел много времени в беседах с ним, и неудивительно, что позже это помогло ему создать самобытную школу генетиков в России.

Затем он переехал в Мюнхен, где пришлось основные эксперименты проводить на снимаемой им квартире. Он сумел раздобыть микроскоп и микротом, позволявший делать срезы с биологического материала, пригодные для рассматривания в микроскоп. Кольцов был великолепным рисовальщиком, до сих пор его тончайшие рисунки наблюдавшихся в микроскоп картин поражают своей точностью. Даже в пору, когда микрофотографическая техника достигла совершенства, его рисунки конкурировали с микрофотографиями по обилию и точности деталей, по ясности отражения процессов, запечатлеваемых глазом или фотокамерой.

Вторая поездка в Европу и начало работ по физико-химии клетки

В конце 1899 года Кольцов вернулся в Москву, с 1900 года в качестве приват-доцента Московского университета начал читать первый в России курс цитологии, в 1901 году защитил магистерскую диссертацию и с 1 января 1902 года снова уехал на два года работать на Запад, сначала в Германию, а потом в Неаполь и Вилль Франш.

В Германию Кольцов привез свои препараты срезов индивидуальных клеток, стал показывать их местным светилам.

"Месяца два я работал в лаборатории Оскара Бючли в Гейдельберге, -- вспоминал Кольцов в 1936 году в книге "Организация клетки". -- Этот умный и очень интересный биолог подолгу просиживал над моим микроскопом, стараясь на разрезах во всех частях моих огромных клеток найти ячеистые структуры. Но теория ячеистой структуры Бючли меня давно не удовлетворяла. Мне казалось, что, чрезвычайно упрощая все огромное разнообразие протоплазматических структур, эта теория ничего не объясняет. Я...не хотел идти по его указке. В Киле я показывал свои препараты своему другу Ф.Мевесу (В.Флемминг уже скончался), он тоже восхищался их красотой, советовал описать их. Но я вовсе не хотел только описывать, хотел понять их организацию...

До этого времени [клетки] описывали главным образом мертвыми, на препаратах. Я... решил главное внимание обратить на эксперименты с живыми [клетками]... .

Очень скоро выяснилось, что вести работу можно, только зная основные законы физической химии" (5).

Кольцову было в то время 30 лет. В таком возрасте можно делать самые смелые расчеты на много десятков лет. Но смелости молодого ученого, замахивающегося на перечисленные выше задачи, можно было позавидовать: ведь науки физико-химии просто не существовало. Ее нужно было создать на пустом месте, и именно этим он и занялся. При этом он не делал громких заявлений, не называл свои гипотезы законами, не трубил о них на всех перекрестках, не прибегал к защите вождей страны и мира, не будоражил никого своими прозрениями. Как был в мальчишестве, так и остался до конца дней спокойным, застегнутым на все пуговицы и строгим к себе и к другим первопроходцем неизведанных до него экспериментальных полей и создателем истин совсем не очевидных.

Физико-химические эксперименты Кольцова привели к открытиям мирового масштаба -- обнаружению в 1903 году "твердого клеточного скелета", казалось бы, в нежнейших клетках. До него ученые считали, что клетки принимают свою форму в зависимости от осмотического давления наполняющего клетку содержимого. Кольцов оспорил этот основополагающий вывод и вывел новый принцип, согласно которому, чем мощнее и разветвленнее различные структуры каркаса, удерживающего форму клеток, тем больше эта форма отходит от шарообразной. Он предложил термин "цитоскелет", изучил внутриклеточные тяжи во многих типах клеток, поставил тончайшие физические эксперименты, позволявшие исследовать их разветвленность, использовал химические методы для выявления условий стабильности цитоскелета.

Только с конца 1970-х годов исследование микротрубочек и других внутриклеточных волокон вышло на передний край науки, термин цитоскелет был предложен заново, и лишь в последней трети XX-го века универсальное значение цитоскелета стало осознаваться биологами и специалистами по структуре клеток. Значит опередил прогресс науки Кольцов по меньшей мере на три четверти века! Все биологи нашего времени убеждены, что понятие о цитоскелете сложилось совсем недавно, каких-нибудь три десятилетия назад. Но с начала XX-го века в течение трех десятилетий классик биологии Рихард Гольдшмидт не переставал объяснять в своих переведенных на все языки книгах "принцип Кольцова" о существовании цитоскелета и о зависимости трехмерной структуры клеток от положения и состояния внутриклеточных "эластичных волокон", обнаруженных Николаем Константиновичем. Вспоминая время, проведенное на Виллафранкской станции вместе с Кольцовым, Гольдшмидт -- свидетель рождения этого принципа -- писал на склоне своих лет:

"...там был блестящий Николай Кольцов, возможно лучший русский зоолог, доброжелательный, непостижимо образованный, ясно мыслящий ученый, обожаемый всеми, кто его знал" (6).

Через несколько лет он добавил к этой характеристике:

"Я горжусь, что такой благородный человек был моим другом всю жизнь" (7).

"Кольцовские принципы"

Вернувшись в Россию в конце 1903 года, Кольцов возобновил лекции в Московском университете и активно продолжал свои исследования физико-химии клеток. Экспериментальные данные накапливались быстро, а творческих идей у него было много. И в России и за рубежом выходили новые и новые работы русского ученого, вызывавшие всё более и более уважительное отношение. В декабре 1905 года в России началась революция, а в январе 1906 года он должен был защищать докторскую диссертацию. Эксперименты были давно закончены, сам текст диссертации написан, дата защиты была уже объявлена. Получая степень доктора, Кольцов обеспечивал себе безусловное продвижение в экстраординарные профессора -- о такой судьбе мечтали все исследователи. Однако внешние события изменили течение академических дел и сказались на научной карьере Кольцова. Принципами он не поступался, а в тот момент стало очевидным, что нормальных условий для защиты создать нельзя. Решением правительства университет был фактически оккупирован войсками, лекции и лабораторные занятия отменены, студентам был даже запрещен проход на территорию университета. Профессора должны были собраться на защиту как бы тайком, за закрытыми дверьми, и Кольцов решил в таком действе не участвовать. Снова его принципы вошли в противоречие с навязываемыми ему властями условностями. Как он сам писал в 1936 г. в предисловии к книге "Организация клетки", защита была назначена буквально "через несколько дней после кровавого подавления декабрьской революции".

"Я отказался защищать диссертацию в такие дни при закрытых дверях: студенты бастовали, и я решил, что не нуждаюсь в докторской степени. Позднее своими выступлениями во время революционных месяцев я совсем расстроил свои отношения с официальной профессурой, и мысль о защите диссертации уже не приходила мне в голову" (8).

Кольцов в тот год вступил в очень узкий кружок единомышленников, существовавший в Московском Императорском университете и известный под названием "Кружок одиннадцати горячих голов". Возглавлял кружок астроном П.К.Штернберг, про которого в обществе уверенно знали, что он -- большевик. Члены кружка обсуждали текущие новости, в том числе и политические, тайно пронесли в лабораторию Кольцова мимеограф и на нем печатали свои оценки происходящего. По мнению властей они "мутили воду" и потому были под подозрением у службы безопасности. Когда в октябре и особенно декабре 1905 года по России прокатилась волна беспорядков, случилась первая революция, кружковцы открыто встали на сторону бастующих, а надо заметить, что студенты Московского Императорского университета были чуть ли не застрельщиками беспорядков в Москве. Интересно, что одним из руководителей студенчества во время революции 1905 года был дальний родственник Кольцова Сергей Четвериков1 , который в это время учился в университете и был избран студентами в Центральный Студенческий Совет, а от него (единственным непосредственно от российского студенчества) во Всероссийский Стачечный Комитет. (В 1955 году Сергей Сергеевич Четвериков продиктовал мне воспоминания об этом времени, опубликованные много позже /10/).

Во время революции "Кружок одиннадцати" регулярно собирался на заседания, а для отвода глаз жандармов заседания проходили не в кабинете Штернберга, как обычно, а в лабораторной комнате Кольцова в Институте сравнительной анатомии. Непосредственным результатом заседаний стала написанная и изданная Кольцовым книжка в мягкой обложке "Памяти павших", цель которой отлично раскрывает напечатанное на обложке разъяснение:

"Памяти павших. Жертвы из среды московского студенчества в октябрьские и декабрьские дни. Доход с издания поступает в комитет по оказанию помощи заключенным и амнистированным. Цена 50 коп. Москва. 1906" (11).

В брошюре на 90 страницах были такие разделы как "Избиение студентов казаками...", "Избиение в церкви...", "Убийство-казнь А.Сапожкова в Голутвине...", "Не плачьте над трупами павших борцов!" и были приведены не только фамилии погибших, описаны обстоятельства гибели, но и выдержки из газет, черносотенные призывы, исходившие из правительственных кругов и от близких к правительству и царствующему двору людей, и даже речь самого царя, в которой он благодарил убийц студентов за то, что "крамола в Москве была сломлена". Были названы по именам многие из убийц, например "железнодорожный весовщик Кашин, который по показаниям свидетелей возбуждал толпу к убийству. Это тот самый Кашин, который вместе с графом Бобринским, Грингмутом и пр. ездил в Царское Село представляться Государю, был принят и выслушал милостивые царские слова" (12). Книга была вызывающе направлена против именно черносотенного мышления и действий правительства России. Немудрено, что правительство распорядилось книгу конфисковать.

Случившееся было доведено до директора Института сравнительной анатомии М.А.Мензбира. Последний придерживался ровно противоположных взглядов, был горой за сохранение спокойствия и порядка в стране, не случайно он был введен в совет университета. Узнав, что в его институте Кольцов устраивал противоправительственные сходки, Мензбир, человек вообще-то импульсивный, взбеленился. От Кольцова потребовали освободить с 1 сентября 1906 года занимаемый им кабинет, затем запретили заведование библиотекой, затем "сдержанный и замкнутый" Кольцов написал откровенное (а, если посмотреть с другой стороны, вызывающее) письмо учителю и начальнику с призывом принять его точку зрения в общественной жизни и вообще обращать основное внимание на научную деятельность, раз уж они ученые:

"Мне бы хотелось, многоуважаемый Михаил Александрович, чтобы Вы, прежде чем реагировать так или иначе на настоящее письмо, вспомнили, что было время, когда Вы с известным уважением относились к моим научным работам, видели во мне своего ученика. Ведь как бы ни сложились наши общественные и политические убеждения, я думаю, все-таки и в Вашей и в моей жизни самое ценное -- это наши отношения к науке, и самое большее, что мы способны произвести, -- это работать научно собственными руками и руками своих учеников" (13).

Ответом было безусловное запрещение работы в лаборатории Института. Разногласия с Мензбиром достигли крайнего предела.

Мензбир решил отнять у него место в лаборатории, Николай Константинович в ответ попросил оставить ему хотя бы одну комнату -- совершенно пустое место, куда собирался купить из своих скудных средств микроскоп и другие приборы. Работа для него была важнее еды и прочих удобств жизни. В категорических тонах ему было в этом отказано. Тогда он решил обратиться к руководству университета с аналогичной просьбой. Отказ последовал незамедлительно. Мензбир в это время уже числился не только директором Института, заведующим кафедрой, но и помощником ректора и членом президиума университета. Кольцов в беседе с ректором услышал, что все отказы связаны не просто с его неблагонадежностью, но и с тем, что какой-то из профессоров университета, хорошо его знающий много лет, свидетельствовал против него и сообщал о нем неблагоприятные сведения. Кто этот профессор, догадаться было нетрудно. Правда, при всем остракизме порядков в те ненавистные демократам царские времена, в Сибирь Кольцова не сослали и даже читать лекции он еще мог, но за них платили довольно маленькие деньги, он ведь был не штатным доцентом, а приват-доцентом, то есть получал лишь почасовую оплату. Экспериментальная работа -- то, что составляло для него главный смысл в жизни, начиная с 1909/1910 учебного года, оказалась под запретом. За "дурное поведение" ему даже не выделили средств на поездку на Неаполитанскую станцию, хотя другие сотрудники при схожих обстоятельствах получали финансовую поддержку без труда. Кольцов потребовал, чтобы над ним совершили официальный, открытый суд, в котором бы судебные органы указали статью закона, делающую невозможной для него научную деятельность. Суда такого никто, конечно, проводить не собир? Однако не в характере Кольцова было посыпать голову пеплом и идти просить прощения за убеждения. Ни к какому конформизму Кольцов не только не склонялся, но ни на йоту от своих убеждений отходить не собирался. Не в одной цитологии вводил он "принципы Кольцова", он и в личной жизни принципами не поступался. Он стал искать новое место работы. Еще в 1903 г. он приступил к чтению курса "Организация клетки" в новом учебном заведении, созданном в Москве -- на Высших Женских Курсах профессора В.И.Герье, существовавших на частные пожертвования и на средства, вносимые студентками за обучение. Когда в императорском университете пошли споры и разборки, он перешел полностью на эти курсы. Они пользовались огромным авторитетом, и от слушательниц отбоя не было. Блестящего лектора Кольцова студентки высоко ценили. Затем известный деятель на ниве благотворительности, золотопромышленник А.Л.Шанявский собрал пожертвования от богатых людей, внес свою львиную долю, и в Москве был открыт Московский городской народный университет, который чаще называли Частный университет Шанявского. С 28 апреля 1909 года Кольцов перебазировался в этот университет, где создал заново лабораторию, и тут же его прежние ученики потянулись к нему из императорского университета (М.М.Завадовский, А.С.Серебровский, С.Н.Скадовский, Г.В.Эпштейн, Г.И.Роскин, П.И.Живаго, И.Г.Коган и другие).

Зажил Кольцов снова, как прежде, работал до изнеможения, читал лекции, успевал заниматься и общественной деятельностью. А в 1911 году он протянул руку помощи Мензбиру. В том году заступивший 1 февраля в должность министра народного просвещения Лев Аристидович Кассо, юрист по образованию (учился, кстати, в студенческие годы в основном на свободолюбивом Западе -- во Франции и Германии) и сам с 1899 года служивший профессором Московского университета, немедленно издал драконовские законы, отменявшие почти все университетские свободы и превращавшие университеты в подобие казарм. Ректор университета А.А.Мануйлов, проректор и помощник ректора подали в отставку в знак протеста против этих полицейских нововведений. Кассо отставку принял в день подачи заявлений -- 2 февраля 1911 года. В ответ на это около четырехсот профессоров и сотрудников университета в феврале последовали ректору и проректору университета и тоже подали в отставку. И как не был законопослушен Мензбир, но и он был по-своему человеком убеждений. Он тоже подал в отставку. Тут его и пригласил работать на Высших Женских Курсах его же ученик Кольцов. Мензбир был несказанно тронут, приглашение принял и прежние отношения могли бы восстановиться, но сделавший доброе дело Николай Константинович оставался замкнут и холоден, в прекраснодушии он замечен никогда не был2.

Таким образом "принципы Кольцова" распространялись не только на организацию клетки, но и на положение в обществе. Твердость убеждений, поддержание имени сильным костяком нравственности, целесообразности и свободолюбия создали Кольцову крепчайшую репутацию. В мировой науке его имя укоренилось, принцип цитоскелета вошел в немецкие, английские, итальянские, американские, испанские и русские учебники, а на родине высочайшее уважение снискала его общественная активность, несгибаемая воля и активная деятельность как профессора и наставника молодежи.

Создание Института экспериментальной биологии

Работам Кольцова, в особенности его физико-химическим исследованиям клеток и принципу цитоскелета, было воздано должное в научном мире. В 1911 году выходит дополненное издание книги Кольцова о цитоскелете на немецком языке. В большой монографии Р.Гольдшмидт переносит принцип цитоскелета Кольцова на объяснение формы мышечных и нервных клеток. Ученые из Гейдельбергского университета сообщили, что они применили с успехом кольцовский принцип для исследования одноклеточных организмов, шотландский ученый Дерен Томпсон (ставший позже президентом Шотландской академии наук) в монографии "Форма и рост" на нескольких страницах книги подробно объясняет принцип Кольцова и сообщает, как ему помог этот принцип в его исследованиях. Признанный уже лидером в своей области Макс Гартман в книге "Общая биология", ставшей позже классической и много раз переиздававшейся, на описании принципа Кольцова строит первые две главы первого тома. В США великий Эдмунд Вильсон на собраниях ученых постоянно рассказывал о принципе цитоскелета и о других работах Кольцова, ссылался на работы его учеников, вообще ставил Кольцова на первое место среди биологов своего поколения.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что в 1915 году Петербургская Академия наук пригласила Кольцова переехать в северную столицу, где для него собирались создать новую огромную биологическую лабораторию и избрать его соответственно академиком. Кольцов и здесь проявил свою принципиальность, уезжать из Москвы отказался и вынужден был довольствоваться званием члена-корреспондента Академии наук.

В это время он уже был вовлечен в активность по созданию на деньги меценатов серии научно-исследовательских институтов. Леденцов, Шанявский, книгоиздатель Маркс и другие сложились, и предоставили финансовую основу для организации независимых от государственных структур новых институтов. Был таким образом создан в Москве летом 1917 года Институт экспериментальной биологии (ИЭБ), открывшийся за несколько месяцев до того, как большевики совершили государственный переворот. Кольцов спланировал ИЭБ, продумал его детали и возглавил.

Обдумывая принципы создания института, Николай Константинович исходил из идеи, что в его институте должно быть немного работников, но каждый сотрудник должен быть уникальным специалистом, случайных и полубесполезных людей не должно быть вовсе. Каждый должен быть на уровне современной науки, каждый быть центром кристаллизации пионерских идей. Для проведения исследований в природных условиях была использована маленькая экспериментальная станция под Москвой, в Звенигороде, потом в 1919 году около деревни Аниково была создана станция по генетике сельскохозяйственных животных, а институт вначале располагался всего в нескольких комнатах в здании на Сивцевом Вражке и лишь с 1925 года было получено красивое, но отнюдь не поражавшее размерами здание в маленькой улочке Воронцово поле (позже улица Обуха) в старой части Москвы (теперь в этом особняке, отнятом в конце концов советской властью у института, расположено посольство Индии).

Кольцов среди заговорщиков против большевиков

Первые же действия советского правительства отвратили от себя тех лучших людей России, которые не на словах, не в тиши столовых за вечерним разговором, а рискуя всем своим состоянием, именем и даже самим существованием боролись против тупых проявлений жандармского отношения к человеческой личности, кто не боялся открыто признать, что не уважает царское правление и кто требовал введения демократических реформ. Мы видели, что Кольцов был среди этих людей, что он пошел даже на то, чтобы остаться со степенью магистра и не защищать докторскую диссертацию по работе полностью законченной и написанной, чем закрывал себе большинство дорог в официальной жизни. Он не жалел о потерянном и вел себя как рыцарь чести.

И вот пришла революция, несшая на своих знаменах лозунги того миропорядка, который был символом веры для людей типа Кольцова. Но лозунги большевиков оказались демагогическими игрушками, а практика показала, что эти лозунги для них ничего не стоят, что они вероломно порывают со всеми демократами, хоть национального, хоть универсального свойства. Ни социал-революционеры (эсеры), ни социал-демократы (эсдеки), ни конституционные демократы (кадеты), ни другие демократически мыслящие люди им не только оказались не нужны, но рвавшиеся к монополизму большевики начали их преследовать. Органы печати демократов были запрещены сразу, их организации оказались в числе тех, против которых была направлена активность чекистов. В первые же дни после революции на квартире Плеханова был проведен обыск, а самого учителя Ленина и признанного лидера свободомыслия России поместили под домашний арест, многих ярких представителей других революционных организаций арестовывали, убивали, высылали из страны. Инакомыслие (иными словами -- демократический выбор) было внесено в разряд государственных преступлений.

Стоит ли удивляться, что эти еще совсем недавно передовые люди, относимые теперь большевиками к врагам нового порядка, стали всерьез думать, как освободить страну от засилия безумных робеспьеров и кровожадных маратов. Якобинские замашки большевиков напугали все общество и прежде всего тех, кто не боялся бороться против царизма, рассматриваемого ими душителем свободы, но который и отдаленно не напоминал по жестокости большевистских правителей. В стране возникло много групп людей, искавших пути освобождения России от владычества большевиков, групп, собиравшихся посильными и законными путями бороться с захватчиками власти в стране.

В одной из таких групп оказался на ведущих ролях Кольцов (не бывший граф, не миллионер, утерявший богатства, не озлобленный человек). Будучи разочарованными в претворении в жизнь идеалов революции, Кольцов с друзьями создали подпольную организацию (некоторые ученые считают, что это была партия конституционных демократов или кадетов /14/). Мы знаем сегодня слишком мало, чтобы говорить что-то определенное о ее деятельности, но факт остается фактом: "Национальный центр" -- так называли в своих отчетах эту организацию чекисты -- был раскрыт в 1920 году. Кольцов исполнял в нем самую щепетильную роль: отвечал за финансовую сторону работы, был казначеем (значит, доверяли ему в максимальной степени его друзья по организации!). В 1920 году всех выявленных членов организации -- 28 человек, включая Кольцова, чекисты арестовали. То, что на квартире Кольцова заговорщики часто собирались, было также поставлено профессору в вину.

Кольцов был приговорен к расстрелу, но за него вступился близкий приятель -- Максим Горький, обратившийся непосредственно к Ленину. Благодаря его заступничеству Кольцов был приговорен в 1920 году лишь к 5 годам тюремного заключения, провел некоторое время в тюрьме3 , но затем был вообще освобожден по личному ходатайству Горького. А поскольку освобождение было даровано самим Лениным, то больше за эти действия в советское время Кольцова публично не преследовали и его антибольшевистскую деятельность даже не вспоминали. Возможно, что открытая позиция Кольцова как врага большевизма, о чем чекисты не могли никогда забыть, оберегла его от топора, нависшего над тысячами других людей, заподозренных в нелояльности режиму и вторично арестованных в конце 20-х -- 30-х годов. Властям также было известно, что Кольцов никогда душевной слабины не давал, до компромиссов в вопросах морали не опускался.

Важную роль в такой нерушимой крепости характера и неотклоняемости от линии порядочности и честности играла в жизни Кольцова его столь же крепкая духом и нравами жена -- Мария Полиевктовна Садовникова-Кольцова (урожденная Шорыгина, ее брат Павел Полиевктович -- крупный химик-органик, академик АН СССР, первооткрыватель реакции металлизирования углеводородов). Она была студенткой Кольцова в Университете Шанявского, затем ассистентом в его лаборатории. Они полюбили друг друга и любили всю жизнь беззаветно и страстно. Жили не просто душа в душу, а неразрывно -- и в семье и на работе: все дела были общими (Мария Полиевктовна стала известным зоопсихологом и вела опыты в кольцовском институте), а вне общих дел у каждого не было ничего, -- ни в мыслях, ни наяву. То, что у супруги Кольцова характер строгий и требования к безупречности поведения высокие, знали все ученики и сотрудники Кольцова. Мария Полиевктовна и Николай Константинович занимали квартиру на втором этаже Института, рядом с ней располагался рабочий кабинет Кольцова. Много лет спустя, ставшие академиками Борис Львович Астауров и Петр Фомич Рокицкий вспоминали:

"Когда к семье Кольцова приходил кто-либо из артистов или певцов (а дружили Кольцовы с многими -- В.И.Качаловым, Н.А.Обуховой, скульптором В.И.Мухиной, муж которой работал у Кольцова, с А.В.Луначарским, А.М.Горьким и другими -- В.С.), то нередко он просил исполнить что-либо для сотрудников. И тогда передавался сигнал: скорее идите в зал, будет петь Обухова (Дзержинская или Доливо-Соботницкий) или играть трио имени Бетховена. Именно здесь в небольшом зале института, мы впервые видели и слышали замечательных артистов" (15).

Вклад Кольцова в развитие генетики и молекулярной биологии

Институт экспериментальной биологии становится центральным научным учреждением по исследованию клеток, их строения, физико-химических свойств, а позднее и генетики. Выдающиеся успехи в последнем направлении были обусловлены тем, что в институте Кольцова создал свою знаменитую лабораторию Сергей Сергеевич Четвериков, который в 1926 году заложил основы нового направления науки -- популяционной генетики, а его ученики -- Н.В.Тимофеев-Ресовский, Б.Л.Астауров, П.Ф.Рокицкий, Д.Д.Ромашов, С.М.Гершензон и другие получили первые экспериментальные доказательства правоты взглядов их учителя. (В 1928 году С.С.Четвериков по грязному политиканскому навету был арестован и в 1929 году выслан на Урал. Бурное развитие популяционной генетики в СССР, начавшееся при Четверикове, после этого заметно ослабло, а затем вскоре американские ученые нагнали русских, поняв важность проблемы, обозначенной и развивавшейся Четвериковым).

В 1927 году Кольцов выступил с гипотезой, в которой утверждал, что наследственные свойства должны быть записаны в особых гигантских по строению молекулах и высказал предположение о том, каким должно быть принципиальное строение наследственных молекул, предвосхитив этим развитие молекулярной генетики на четверть века (16). По мысли Кольцова каждая хромосома должна нести по одной наследственной молекуле, каждый ген должен быть представлен отрезком этой гигантской наследственной молекулы, а сами молекулы должны состоять из двух идентичных нитей, причем каждая отдельная нить при делении перейдет в дочернюю клетку, на ней будет синтезирована ее зеркальная копия, и создание новых идентичных двойных гигантских наследственных молекул обеспечит сохранение преемственности в наследственных записях. Все четыре предположения: наличие гигантских молекул, несущих наследственные записи, представление о гене как об отрезке наследственной молекулы, принцип двунитевого строения наследственных молекул, одинаковости записи в каждой из нитей двойного комплекса и матричный принцип при воспроизведении копий наследственных молекул (способность к воспроизведению в том же виде, как и у родителей, или принцип "из молекулы -- молекула"), были пионерскими предвосхищениями будущего прогресса науки. В 1953 году Дж.Уотсон и Ф. Крик предложили теоретическую модель двойной спирали ДНК (они, как рассказал мне Уотсон в 1988 году, даже не слыхали об идее Кольцова), а позже было установлено, что и на самом деле одна двунитевая молекула ДНК приходится на одну хромосому. Таким образом принцип, предложенный Уотсоном и Криком, за который они были удостоены Нобелевских премий, был доско? Ставшие классическими исследования русского биолога касались многих сторон жизни и строения живых организмов. Характерной же чертой собствен-но кольцовской индивидуальной деятельности было то, что до конца своих дней он не прерывал личной экспериментальной работы. Кроме того, каждодневно, обычно во второй половине дня, он переходил из своей квартиры или кабинета в лаборатории и тратил несколько часов на неторопливый, въедливый разбор полученных в этот день его сотрудниками экспериментальных результатов. Поскольку штат института был небольшим (Кольцову претила гигантомания), он был в состоянии не только сам ставить эксперименты, но и постоянно направлять работу каждого из своих сотрудников.

С 1 января 1920 года ИЭБ был передан в систему Наркомздрава РСФСР. В его составе были утверждены лаборатории генетики, цитологии, физико-химической биологии, эндокринологии, гидробиологии, механики развития, зоопсихологии. Во главе лабораторий работали люди, каждый из которых без исключения стал выдающимся ученым. В ИЭБ были развиты методы культуры тканей и изолированных органов, а также трансплантация органов и опухолей (включая злокачественные). Из изолированного зачатка глаза Д.П.Филатов научился выращивать хрусталик и дифференцированные ткани глаза. С.Н.Скадовский осуществил замечательные, действительно пионерские опыты по изучению влияния водородных ионов на водные организмы. Вообще проблеме исследования ионов Кольцов уделял особое значение (обгоняя в этом вопросе современную ему науку на полвека) и любил шутливо, но вместе с тем вполне серьезно повторять, что "ионщики должны понимать генщиков и наоборот!" Первые исследования роли Ca, Na, K на расслабление и сжатие биоструктур, а также их роль в возбуждении эффекторных цепей были выполнены собственнноручно Кольцовым в начале века. Он писал: "Работа возбужденного нерва на его эффекторном конце сводится прежде всего к повышению концентрации Ca по отношению к Na" (17), предвосхищая этим важные научные направления сегодняшнего дня.

В те годы было трудно надеяться на то, что удастся построить новые институты чисто биологического профиля (на это правительство скупилось дать деньги). Поэтому Кольцов стремился помогать созданию небольших, но доведенных до высшей возможной эффективности работы научных станций за пределами Москвы. Уже были упомянуты Звенигородская гидрофизиологическая станция, созданная при покровительстве Кольцова его учеником Скадовским, и Аниковская генетическая станция, основанная самим Кольцовым. Им же были созданы лаборатории при генетическом отделе Комиссии по изучению производительных сил (КЕПС) Академии наук, при Всесоюзном институте животноводства, биологическая станция в Бакуриани в Грузии, он же помог развиться Кропотовской биологической станции, затем его ученики при его помощи создали новые центры исследований в Узбекистане, Таджикистане, Грузии. В самом ИЭБ Кольцов сумел создать лучшую в стране библиотеку научной литературы. Он первым читал все журналы, а потом сотрудники находили их на полках и следили за записями, сделанными на полях журналов Кольцовым, помечавшим, кто конкретно должен прочесть ту или иную статью. Даже когда люди уходили по разным причинам из его института, Кольцов продолжал помечать важные для их профессионального роста статьи и страницы книг, и случайно попавшие по делам в институт ученые вдруг с удивлениям для себя обнаруживали, что их фамилия по-прежнему фигурирует на полях страниц новых изданий: Кольцов никого не вычеркивал из своей памяти и зла на ушедших никогда не держал и не копил.

"Кольцов был в курсе мельчайших деталей каждой работы. Сотрудники привыкли слышать быстрые шаги человека, уже седого как лунь, но с юношеской живостью взбегавшего по лестницам, совершавшего свой неукоснительный ежедневный обход лабораторий для ознакомления с ходом работ, для беседы с каждым сотрудником. Счастливец, сделавший какое-либо интересное открытие, становился одновременно и мучеником, так как он не поспевал отвечать теперь уже дважды в день на настойчивый вопрос: "Ну что же у Вас нового?"" (18). С момента создания ИЭБ приобрел высокую репутацию в мире. В него зачастили важные иностранные гости. Среди них нужно отметить двух учеников Моргана -- К.Бриджеса и Г.Мёллера, которым наверняка много о Кольцове рассказывал заведующий кафедрой Колумбийского университета, создавший Моргану лабораторию и считавшийся формальным начальником последнего, Эдмунд Вильсон. Мёллер, преисполненный теоретической (заочной) любви к социалистическим идеям, приехав в Россию первый раз в своей жизни в 1922 году, не только посетил ИЭБ, но и привез с собой небольшую коллекцию мутантов дрозофилы (около 20 мутантных линий). Приезжал из США крупнейший биохимик микроорганизмов, рожденный на Украине, окончивший в 1910 году экстерном гимназию в Одессе и в том же году эмигрировавший в США, Зелмон Эбрэхэм (Залман Абрамович) Ваксман, получивший в 1952 г. Нобелевскую премию за открытие стрептомицина. Гостями из Англии были основатель генетики, предложивший сам термин генетика, У.Бэтсон и крупнейший генетик и эволюционист Сирил Дарлингтон, а также Дж. Холдейн -- ученый, несколько раз в жизни менявший специализацию (от генетики до биохимии и биостатистики), убежденный коммунист. Выдающиеся немецкие ученые Эрвин Баур, почитавшийся за патриарха немецкой биологии, Оскар Фогт (впоследствии организатор Института мозга в СССР и Института по изучению мозговых процессов в Берлине, в котором работал с 1925 по 1945 год Н.В.Тимофеев-Ресовский) и классик биологии Рихард Гольдшмидт (в конце своей жизни переехал работать в Калифорнию, в США) -- далеко не последние в списке гостей ИЭБ. В январе 1930 г. Гольдшмидт высказался так об институте Кольцова:

" Я поражен и до сих пор не могу разобраться в своих впечатлениях. Я увидел у вас такое огромное количество молодежи, интересующихся генетикой, какого мы не можем себе представить в Германии. И многие из этих молодых генетиков так разбираются в сложнейших научных вопросах, как у нас только немногие вполне сложившиеся специалисты" (19).

Общественная позиция Кольцова в досоветское и советское время

Вклад Кольцова в развитие русской биологии и русской науки в целом был бы очерчен неполно, если бы осталась в тени его гуманитарная деятельность. Он сделал очень много не только для женского образования в России. Он не раз вступался за честь и достоинство многих русских ученых, несправедливо обиженных, оклеветанных, арестованных. И в советское время он не изменил своим принципам. (Сергей Сергеевич Четвериков рассказывал мне на закате его дней, что Кольцов сразу же после распространения слухов об обвинении Четверикова в аполитичном поступке, не боясь ничего, бросил все свои дела и поехал защищать его в разных инстанциях, чем, видимо, сильно помог Четверикову: суда как такового вообще не было, его заменили административной ссылкой, а ссылали Четверикова тоже необычно -- друзья пришли проводить его на вокзал с шампанским и с цветами. Правда, в самом Свердловске, где Четвериков отбывал ссылку, ему пришлось не сладко).

Кольцов ярко и много писал. Он не замыкался рамками чисто научного творчества, владел захватывающим читателей слогом, хотя никогда не опускался до красивостей, нарочитой занимательности и упрощенчества. Ему был также несвойственен стиль, подгоняемый к принятым в данную пору политиканским веяниям и "политически корректным" фразеологическим вывертам. Написанные строго, не упрощенно, но с уважением к читателю статьи Кольцова всегда обращали на себя внимание, их читали и ими зачитывались. По сей день важный вклад в распространение научных знаний играет журнал "Природа". Его издание инициировали в 1912 году зоолог и психолог В.А.Вагнер и химик Л.В.Писаржевский, пригласившие Николая Константиновича стать главным редактором "Природы" (он оставался им до 1930 года). Именно благодаря усилиям Кольцова авторами "Природы" стали Вернадский, Мечников, Павлов, Чичибабин, Лазарев, Метальников, Комаров, Тарасевич, Кулагин и другие выдающиеся русские ученые. Им же была основана в качестве приложения к "Природе" серия "Классики естествознания", в которой появились книги, посвященные жизни Павлова, Мечникова, Сеченова и многих других ученых. В 1916 г. он редактирует "Труды Биологической лаборатории", выходившие в серии "Ученые записки Московского городского народного университета им. А.Л.Шанявского", затем организовал журналы "Известия экспериментальной биологии" (1921), "Успехи экспериментальной биологии" (начали выходить в 1922 г.), "Биологический журнал" и ряд других изданий. Принимал он также участие в издании журналов и альманахов "Научное слово", "Наши достижения", "Социалистическая реконструкция и наука". Он был редактором био? Была и еще одна сторона интересов Николая Константиновича, использованная для грязных политиканских нападок на него. Кольцов еще в начале века познакомился с первыми работами по наследованию умственных способностей у человека, планировал организовать у себя в институте отдел генетики человека и стал собирать литературу и сведения по этой проблеме. В начале века вслед за британским исследователем Гальтоном -- племянником Дарвина, биологи заинтересовались проблемой изменения наследственности человека, стали изучать генетику человека, назвав это направление евгеникой. В 1920 году Кольцов был избран председателем Русского евгенического общества (оставался им до момента прекращения работы Общества в 1929 году). С 1922 года он был редактором (с 1924 -- соредактором) "Русского евгенического журнала", в котором опубликовал свою речь "Улучшение человеческой породы" (20), произнесенную 20 октября 1921 года на годичном собрании Русского евгенического общества. В этом журнале в 1926 году появилось его исследование "Родословные наших выдвиженцев" (21).

Но, конечно, наибольшее признание и в СССР и за рубежом получили классические работы Кольцова по физико-химическим процессам в клетках. В последние десятилетия ученые пришли к кольцовскому принципу цитоскелета вторично, используя новую технику -- сверхмощные электронные просвечивающие и сканирующие микроскопы и другие приборы. Россия же утеряла свой приоритет в науке в этом вопросе в значительной мере потому, что коммунисты помешали работе Кольцова, запретили ему контакты с Западом при жизни, зачеркнули его имя в своей стране после внезапной смерти. А ведь" Природа вакуума не терпит", и, разгромив русскую школу Кольцова, большевики сделали всё возможное, чтобы по соображениям идейного противостояния с кольцовскими принципами охаять достижения великого ученого в СССР и способствовать их забвения в остальном мире. Без продолжения школы Кольцова, без появления соответствующих статей в западной литературе, в которых бы авторы продолжали упоминать имя автора исходных идей, его идеи и даже его имя остались знакомыми только историкам биологии. Поэтому и не было ничего удивительного в том, что западные экспериментаторы пришли к его же заключениям много десятилетий спустя, не зная ничего о первооткрывателе важных направлений науки.

Однако вплоть до кончины Кольцов оставался настоящим лидером генетики в СССР (не надо забывать, что у него в институте и после ареста Четверикова работала прекрасная генетическая лаборатория, что под его непосредственным руководством трудились такие ученые как Б.Л.Астауров, Н.П.Дубинин, И.А.Рапопорт, Д.Д.Ромашов и другие). Благодаря этому Кольцов стал неоспоримым главой экспериментальной биологии в СССР, а это, в свою очередь, не могло остаться незамеченным теми, кто начал атаку и на генетику и на биологию в целом.

Политиканские нападки лысенкоистов на Кольцова

Независимая позиция Кольцова не только в науке, но и в общественной деятельности вызывала раздражение коммунистов. Особенно злобно наскакивали на Кольцова деятели из Общества биологов-марксистов в марте 1931 года (об этом подробно рассказано в Приложении к основному тексту книги). Резким публичным нападкам Кольцов стал подвергаться весной 1937 года. Пример подал Я.А.Яковлев, который совершенно безосновательно квалифицировал Кольцова как "фашиствующего мракобеса..., пытающегося превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы" (22).

Одной из причин такого отношения к Кольцову стало то, что во время дискуссии по генетике и селекции в декабре 1936 года (на IV-й сессии ВАСХНИЛ) Николай Константинович вел себя непримиримо по отношению к лысенкоистам. Понимая, может быть, лучше и яснее, чем все его коллеги, к чему клонят организаторы дискуссии, он перед закрытием сессии направил президенту ВАСХНИЛ письмо, в котором, не таясь, прямо и честно заявил, что организация ТАКОЙ дискуссии, покровительство врунам и демагогам, никакой пользы ни науке, ни стране не несет. Он остановился на недопустимом положении с преподаванием генетики в вузах, особенно в агрономических и животноводческих, заявив, что "генетика не менее важна для образованного агронома, чем химия, и что нельзя Советскому Союзу отстать хотя бы в одной области на 50 лет". Он сделал вывод: "нужно, чтобы студенты начали изучать генетику, так как невежество ближайших выпусков агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба" (23).

Это письмо он показал многим участникам сессии, в том числе Вавилову, видимо, призывая их присоединиться к такой оценке. Большинство, включая Вавилова, на словах присоединилось, но лишь на словах, публично все предпочли отмолчаться.

Открыто отрицательное отношение Кольцова к лысенкоизму рождало не менее открытые нападки в его адрес. Особенно яростные нападки прозвучали 1 апреля 1937 года, когда был собран актив Президиума ВАСХНИЛ. Предлогом для срочного сбора актива послужил арест ряда сотрудников Президиума и сразу нескольких руководителей институтов этой академии (Антона Кузьмича Запорожца -- директора Всесоюзного института удобрений и агропочвоведения, Владимира Владимировича Станчинского -- директора института сельскохозяйственной гибридизации и акклиматизации животных "Аскания-Нова" и других).

Первые обвинения в адрес Кольцова прозвучали на этом активе из уст Президента академии Муралова уже в самом начале заседания (24). Говоря об идеологических упущениях, Муралов заявил:

"...на этом фронте мы не сделали всех выводов, обязательных для работников с.-х. науки, выводов, вытекающих из факта капиталистического окружения СССР и необходимости максимального усиления бдительности. Ярким примером этого может служить письмо акад. Кольцова, направленное президенту Академии после дискуссии, в котором говорится, что дискуссия не принесла никакой пользы или принесла только вред" (25).

Вообще говоря, этот партийный актив был организован странно. На него пригласили людей со стороны, вроде Презента (которого привез с собой Лысенко), не имевших никакого отношения к аппарату Президиума. Один из таких гостей -- А.А.Нуринов4, разыгрывая деланное возмущение, восклицал:

"...на активе всего 5 академиков... Это определенный политический саботаж" (26).

Нельзя исключить того, что члены Академии не приняли всерьез факт созыва актива, но, может быть, они не явились со страха, надеясь,что, не присутствуя, они не попадутся на глаза и не вызовут огонь на себя. Но Кольцов не испугался, пришел и, выслушав многократно повторенные обвинения в свой адрес, попросил слова и без всяких колебаний отверг несправедливые выпады. Он остановился и на декабрьской сессии ВАСХНИЛ, сказав:

"Газеты неправильно информировали о сути происходившей дискуссии. По ним нельзя составить ясного представления о том, что говорилось. В результате положение генетиков очень тяжелое. Стало трудно преподавать генетику" (27).

(Такое обвинение советской печати -- в искажении правды -- было в те годы событием экстраординарным: печатное слово обладало почти мистической силой, поэтому нужна была огромная смелость, чтобы выступить так, как позволил себе Кольцов).

Затем Николай Константинович упомянул посланное им Муралову письмо и отметил, что и сегодня считает его правильным, а вот поведение своих коллег, решивших отмолчаться, неверным, особенно их голосование по резолюции, предложенной им. Он сказал:

"Один из вице-президентов Академии сказал, что под моим письмом подписалось бы 2/3 собравшихся на дискуссии" (28).

При этих словах Муралов перебил его.

"Акад. А.И.Муралов. Тот же самый вице-президент голосовал за нашу резолюцию.

Акад. Н.К.Кольцов. Может быть. Кто слышал речи Завадовского и Вавилова [М.М.Завадовский и Н.И.Вавилов были в то время вице-президентами ВАСХНИЛ -- В.С.], те стали в полное недоумение. Они только что высказали свои взгляды, а потом сразу же голосовали за эту резолюцию [т. е. за резолюцию, предложенную Мураловым, а не Кольцовым -- В.С.]" (29).

О том, что Кольцов говорил дальше, можно понять из отчета об активе:

"Акад. Кольцов считает, что он прав, что ни одного слова из своего письма он не берет назад и что письмо и было подлинной критикой. "Я не отрекусь от того, что говорил", -- заканчивает акад. Кольцов" (30).

После такого заявления радетели чистоты партийных взглядов бросились в атаку. Стали вспоминать, что Кольцов был одним из основателей Русского евгенического общества, забывая, впрочем упомянуть, что общество было основано в 1920 году и прекратило свое существование в 1929 году по предложению именно Кольцова. Разумеется, политиканы не упоминали, что Кольцов уже при жизни стал классиком биологии, что создал лучший биологический институт России. Вместо этого один из руководителей Академии -- ее ученый секретарь и ответственный редактор "Бюллетеня ВАСХНИЛ" академик Л.С.Марголин сказал: "Н.К.Кольцов ... рьяно отстаивал фашистские, расистские концепции" (31), хотя никогда даже намеков на это в работах Кольцова не было. Линию политических обвинений использовал Презент и, откровенно перевирая сказанное Кольцовым, утверждал: "Акад. Кольцов выступил здесь, чтобы заявить, что он не отказывается ни от одного слова своих фашистских бредней" (32). Презент попытался затем доказать, что его политический нюх всегда был острее, чем у других товарищей, и вспоминал в связи с этим, что еще "В 1931 году в "Под знаменем марксизма" была опубликована моя статья, которая разоблачала Кольцова, Пилипченко [здесь или Презент или составители отчета допускали ошибку -- речь шла о Ю.А.Филипченко -- В.С.], Левита, Агола и др." (33).

Заканчивал Презент, как он это умел прекрасно делать, -- на высокой демагогической нотке:

"Советская наука -- понятие не территориальное, не географическое, это понятие социально-классовое. О социально-классовой линии науки должна думать наша Академия, тогда у нас будет настоящая большевистская Академия, не делающая тех ошибок, которые она теперь имеет" (34).

Ничем иным, как подстрекательством к аресту Кольцова, было выступление директора Всесоюзного института животноводства Г.Е.Ермакова:

"Но когда на трибуну выходит акад. Кольцов и защищает свои фашистские бредни, то разве тут место "толерантности", разве мы не обязаны сказать, что это прямая контрреволюция" (35).

Составители отчета о прошедшем партактиве получили возможность благо-даря всем этим выступлениям выписывать такие строки:

"Негодование актива по поводу выступлений акад. Кольцова, пытавшегося защитить реакционные, фашистские установки, изложенные в его пресловутой брошюре, в пол-ной мере сказались и в последующих выступлениях участников собрания и в принятой активом резолюции" (36).

Были приведены в отчете и строки из резолюции:

"Собрание считает совершенно недопустимым, что акад. Кольцов на собрании актива выступил с защитой своих евгенических учений явно фашистского порядка и требует от акад. Н.К.Кольцова совершенно определенной оценки своих вредных учений" (37).

Выступивший на активе одним из последних Вавилов ни единым словом не поддержал Кольцова, а даже как-то отгородился от него патетическими фразами. Он говорил о необходимости проявления бдительности в момент, когда кругом орудуют враги, о срочной потребности в исправлении идеологических ошибок, его речь ни на иоту не отличалась от речей Муралова или Марголина. А в конце выступления он даже пошел дальше: решил поддержать антинаучные домогательства Лысенко, отойдя от своих же убеждений и прежде не раз произносившихся слов о вреде для практики улучшения сортов за счет переопыления. Ниже мы подробно познакомимся с отступлением Вавилова в этом принципиальном вопросе, а здесь приведем строки из отчета о партактиве:

"Вавилов считает целесообразным выезд президента с группой академиков в Одессу и обращение Академии в НКзем с рядом предложений по работе акад. Лысенко" (38).

Уже на следующий день после актива, 3 апреля, отчет о нем появился в газете "Социалистическое земледелие". Автором был все тот же А.А.Нуринов (39), выступивший на активе. Он назвал свой репортаж "На либеральной ноте" (40), подчеркивая, что даже тот резкий тон осуждений, который царил на собрании актива, был слишком мягким.

Разумеется, то, что и в аппарате Президиума ВАСХНИЛ, и среди руководителей академических институтов были проведены аресты, бросало тень на лидеров Академии (дескать, плохо присматривали за кадрами), но все-таки и Муралов, и Марголин, и Вавилов еще оставались на своих местах. Однако автор статьи поставил себе цель указать как на главный факт, вытекающий из рассмотрения дел Академии на партактиве -- что руководство ВАСХНИЛ не отнеслось серьезно к волне арестов, не ведет необходимой борьбы с вредителями. Было симптоматичным также, что всегда поддерживавшая Лысенко редколлегия газеты "Соцземледелие" публиковала эту статью, написанную к тому же приехавшим из провинции и далеким от верхов человеком. Судя по тому, в каких выражениях автор статьи, видимо, хорошо информированный из каких-то источников о том, что сейчас нужно писать и в каком тоне, говорил о Президенте Академии А.И.Муралове, вице-президенте Л.С.Марголине, главном ученом секретаре А.С.Бондаренко (работавшем вплоть до 1935 года вице-президентом ВАСХНИЛ), кому-то очень хотелось убрать и их с занимаемых постов:

"Тов. Муралов и Марголин безответственно подошли к организации этого чрезвычайно важного собрания. Т. Муралов не вскрыл политических корней вредных теорий. Он обошел преступную, подрывную деятельность разоблаченных ныне отдельных членов секций академии ... А.С.Бондаренко, долгое время работавший в академии имени Ленина ученым секретарем ... ни слова не сказал о своих связях с бандитом Запорожцем, не выявил преступной роли Ходорова..." (41).

Им противопоставлялся в статье лишь академик Лысенко, принявший активное участие вместе с Презентом в собрании актива. По словам Нуринова, Лысенко "в своем содержательном выступлении показал, что Президиум Академии мало помогает ему..." (42).

(Это было нешуточное обвинение: самому выдающемуся ученому и не помогать! Ясно, что -- враги!).

""В результате я вынужден действовать через голову академии", -- говорит Лысенко",--

сообщал Нуринов (43), не объясняя, к кому же, минуя ученых, "через ИХ ГОЛОВУ", обращается Лысенко, когда ему надо решать вопросы, связанные с научной деятельностью.

Прошли еще полторы недели, и в "Правде" была опубликована центральная часть январского доклада Яковлева в Сельхозгизе, в которой партийный деятель в резких выражениях охарактеризовал генетику как науку фашистскую. Текст его выступления был сокращен и назван "О дарвинизме и некоторых антидарвинистах" (44). Раздел с обвинениями генетиков в том, что они "в своих политических целях" якобы "осуществляют фашистское применение "законов" этой науки", был в статье сохранен. Вслед за ним Яковлев ставил вопрос:

"Кто же открыто выступает против дарвинизма?"

и сам на него отвечал:

"Никто, кроме явных мракобесов и неучей" (45).

В число последних он включил Кольцова и ближайшего сподвижника Вавилова проф. К.И.Пангало.

В тот же день, когда статья Яковлева вышла в "Правде", в "Соцземледелии" была напечатана статья Презента и Нуринова (46), в которой были повторены выпады в адрес генетики и была дана ссылка на яковлевскую статью (значит, Презент и Нуринов заранее получили текст этой статьи и руководящие указания и сговорились, как действовать). Тон их статьи был просто зловещим:

"В эпоху Сталинской Конституции, в век доподлинной демократии трудящихся ... мы обязаны потребовать от научных работников ясного и недвусмысленного ответа, с кем они идут, какая идеология ими руководит?... Никто из наших ученых не имеет права забывать, что вредители и диверсанты, троцкистские агенты международного фашизма будут пытаться использовать всякую щель, всякое проявление нашей беспечности в какой бы то ни было области, в том числе не в последнюю очередь в области науки" (47).

Лысенковские ландскнехты вменяли в вину Кольцову (и теперь присоединенному к нему А.С.Серебровскому) интерес к обдумыванию возможных в будущем подходов к исправлению наследственных дефектов человека и оценки вероятности в совсем отдаленном будущем лепить наследственность отдельных индивидуумов с заранее запланированными свойствами. Кольцов перестал заниматься этими вопросами почти десятью годами ранее, но теперь его теоретические размышления трактовались как доказательство фашистских устремлений (высказанную еще до зарождения самих фашистских доктрин). Из контекста статей Кольцова и Серебровского вырывались отдельные высказывания и выставлялись на всеобщее осквернение. Презент и Нуринов позволяли себе по отношению к уважаемым ученым такие выражения:

"Когда-то в библейские времена, валаамова ослица заговорила человеческим языком, а вот в наши дни кольцовская пророчица показала, что можно делать и наоборот" (48).

18 апреля та же газета опубликовала статью доктора сельскохозяйственных наук М.С.Дунина "Отступление с боем", в которой прокручивалась та же тема враждебности генетики социалистическому сельскому хозяйству:

"Если бы генетические концепции были приняты, они могли бы принести неизмеримо больший вред, тормозя и направляя по ложному пути работу не единичных ученых, как это было в прошлом, а целой армии профессиональных исследователей и еще большего коллектива новых активнейших работников науки из числа лучших представителей колхозно-совхозного актива. Но этого мало. Это только цветики. Ягодки не заставили бы ждать себя. В таком случае была бы подведена "научная биологическая база" под человеконенавистничество. Ах, как пригодились бы фашизму такие ягодки!" (49).

Это говорил не пропагандист, не политработник, не смыслящий ничего в науке. Это была речь ДОКТОРА НАУК. Хорош был ученый, если целую научную дисциплину он объявлял фашистской, человеконенавистнической. И какую науку? Науку, в буквальном смысле направленную на благо человека и развивающуюся во имя человека. (Знал Дунин ради чего он это делает -- стал вскоре заведующим кафедрой фитопатологии Тимирязевской сельскохозяйственной академии и позже академиком ВАСХНИЛ). Разнообразил он лишь мишени, по которым стрелял: к Кольцову был добавлен еще Мёллер. Он называл их "антимичуринцами" и "генорыцарями" и, имея ввиду, главным образом, Кольцова и его школу, писал:

"Негодное оружие и порочные методы ... применяли эти люди" (50).

Генетикам Дунин противопоставлял Лысенко и его сторонников:

"многотысячный коллектив ученых и лучших представителей колхозно-совхозного актива во главе с акад. Лысенко решительно поставил вопрос о неправильности общепринятых воззрений о наследственной основе организмов" (51)5.

Дунин пользовался приемом, введенным в обиход Презентом: он группировал Кольцова, Серебровского, Мёллера в один блок с развенчанным Бухариным, проводя мысль, что перечисленные генетики дружат с самыми заклятыми врагами партии. Глумился Дунин даже над тем, мимо чего любой сколько-нибудь воспитанный человек прошел бы мимо, склонив голову:

"Как и полагается двурушнику, Бухарин "проливал слезы" по поводу смерти Мичурина" (54).

В июне Презент еще раз выступил против Кольцова (55), старательно создавая у читателей впечатление, что научная деятельность ученого ничем не отличается от работы фашистов. С этой целью Презент цитировал статью марксиста Степанова, опубликованную в "Правде" 12 мая 1937 года (56), в которой содержались его (Скворцова-Степанова) впечатления от нравов в фашистской Германии. Презент в связи с этим писал:

"теперь германский обыватель охвачен страхом "перед наследственностью" и вытекающей отсюда опасностью принудительной стерилизации" (57).

Презент уверял, что виноваты в этом не фашисты (социал-националисты, как они себя называли), а генетики:

"Ведь именно ... установки, имеющие место в современной генетике, ... подхватываются фашистами и делаются в их руках орудием человеконенавистнической политики" (58).

А в это самое время большинство серьезных генетиков (такие как Шарлотта Ауэрбах, Курт Штерн, Рихард Гольдшмидт и многие другие) бежали из фашистской Германии, что доказывало: для полнокровного развития генетики в логове тоталитаризма не было условий.

В июле 1937 года в журнале "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства" Г.Ермаков и К.Краснов еще раз назвали Кольцова пособником фашистов (59):

"Что же это за "законы", на которых так усердно настаивают "ученые" сатрапы Гитлера, на которых также настаивает и Н.К.Кольцов, а равно и его сподвижники по русскому евгеническому журналу -- акад. А.С.Серебровский, проф. В.В.Бунак, Т.И.Юдин, А.В.Горбунов и др.?" (60),

"... "ученые" рассуждения акад. Кольцова полностью оправдывают имперские войны" (61)

"Ни от одного своего положения, разработанного им по данному вопросу, не только не отказался, но считает их правильными, как правилен закон движения земли вокруг солнца" (62).

Причем, если раньше его обвиняли в сочувствии фашистским извращениям, то теперь и это было перевернуто, и авторы статьи сообщали читателям, что взгляды Кольцова:

"ничем не отличаются от стержневой части фашистской программы! И возникает справедливый вопрос, не положены ли в основы программы фашистов эти "научные труды" акад. Кольцова" (63).

Вывод, делаемый в статье, был определенным:

"Кольцов фальсифицирует историю рабочего движения в своих реакционных целях ... Советской науке не по пути с "учениями" Кольцова" (64).

И тут же от рассмотрения личности Кольцова перебрасывался мостик ко всей науке -- генетике:

"Борьба с формальной генетикой, возглавляемой Кольцовым, последовательная борьба за дарвиновскую генетику [не правда ли, замечательный оборот -- "дарвиновская генетика", особенно если вспомнить, что во времена Дарвина генетика еще не существовала! -- В.С.] является непреложным условием пышного расцвета нашей биологической науки" (65).

Такой характерный переброс был всегда присущ дискуссиям политиканов.

К чести Кольцова он, проявив огромное мужество, не отступил от своих взглядов (66), как не отступал всегда раньше и всегда позже, вплоть до самой смерти.

Снятие Н.К.Кольцова с поста директора Института экспериментальной биологии

Наскоки не могли продолжаться вечно без последствий, но расправе с Кольцовым мешало одно обстоятельство: его институт подчинялся не Академии наук СССР и не ВАСХНИЛ, а Наркомздраву, финансировался также органами здравоохранения, а в них, похоже, Кольцова уважали и в обиду не давали. В январе 1938 года Институт экспериментальной биологии, был передан из ведения Наркомздрава СССР в Академию наук СССР. Кольцов отнесся к этому решению с удовлетворением. Он послал в АН СССР большую докладную записку с изложением задач института и его структуры. Директор института считал, что для успеха дальнейших исследований и сохранения лица института необходимо, чтобы в нем работали следующие подразделения: 1) отдел, занимающийся собственно изучением клетки; 2) отдел цитологических основ наследственности и изменчивости и 3) отдел цитологических основ физиологии развития. В конце записки Кольцов выражал уверенность, что "институт, конечно, сохранит свое прежнее наименование ... под которым он работал в течение 21 года и которое подчеркивает экспериментальный характер и двойственность его проблематики: объединение теории эволюции с учением о клетке ..." (67).

Но ни программа института не была принята, ни его название не было сохранено. Академия наук оказалась мачехой для прославленного научного учреждения. Во-первых, сразу же было изменено название. Теперь институт стали именовать Институтом цитологии, гистологии и эмбриологии. Во-вторых, структуру института быстро изменили, и директор начал испытывать на себе отношение, которого раньше он счастливо избегал.

В 1938 году после обвинения Академии наук СССР на заседании Советского Правительства в неудовлетворительном развертывании научных работ в СССР, приказом сверху было объявлено о выборах большого числа новых членов академии. Партийные власти решили, что нужно изменить существующие тенденции в науке путем внедрения в Академию наук тех людей, которые будут послушны приказам сверху и кто обеспечит нужное правительству развитие исследований. По идее, ученые-академики должны были бы избрать в АН СССР лучших ученых, а на практике политиканы, отчетливо понимавшие чаяния вождей стремились сделать все возможное, чтобы избрать академиками и членами-корреспондентами послушных по поведению и устремлениям людей, чтобы сделать академию ручной. В январе 1939 года в "Правде" близкие к верхам академики Бах и Келлер и восемь примкнувших к ним молодых ученых, из которых шестеро были сотрудниками Вавилова по Институту генетики АН СССР, выступили с заявлением, что Кольцов и Л.С.Берг -- выдающийся зоогеограф, эволюционист и путешественник не должны быть избраны в состав академиков. Их письмо так и было озаглавлено: "Лжеученым не место в Академии наук" (68)6 . Великому русскому ученому Кольцову, чье имя украсило бы навсегда Академию наук СССР, авторы инкриминировали фашистские взгляды, при этом было заявлено, что "фашизм целиком воспринял евгенику. В обосновании еврейских погромов... лежат теории современных евгенистов". Среди названных имен евгенистов фамилия Кольцова была повторена несколько раз. Трудно поверить, что вавиловские сотрудники поставили свои подписи под состряпанным против Кольцова пасквилем, но не поставили об этом в известность своего дирек После такой статьи ни Кольцов, ни Берг не прошли в академики (последнего избрали академиком в 1946 году), а для разбора дел в кольцовском институте Президиум АН СССР назначил специальную комиссию во главе с первым человеком, подписавшим письмо в "Правде", -- А.Н.Бахом. В комиссию вошли Т.Д.Лысенко, хирург Н.И.Бурденко, акад. АН УССР А.А.Сапегин, члены-корреспонденты АН СССР Н.И.Гращенков и Х.С.Коштоянц, И.И.Презент и другие. Члены комиссии стали наезжать в институт, беседовали с сотрудниками. Несколько раз приезжал на Воронцово поле Лысенко. В конце концов, были набраны нужные материалы, и было назначено общее собрание коллектива института, на котором комиссия собиралась выслушать сотрудников, изложить свои впечатления и зачитать свое решение.

На таких собраниях нередко верх берут личности малосимпатичные, злобные, или честолюбцы с неудовлетворенными амбициями, или неудачники, ищущие причину своих неуспехов в коварстве невзлюбивших их начальников. Но в небольшом кольцовском институте людей, использующих "огонь критики" для решения своих делишек, почти не оказалось. Лишь двое -- тогдашний заведующий отделом генетики Института Н.П.Дубинин, рвавшийся к креслу директора (он, кстати, председательствовал на собрании), и человек со стороны, имевший те же цели -- Х.С.Коштоянц7 выступили с осуждением, но ... лишь старых взглядов Кольцова по вопросам евгеники. Видимо понимая, что можно нарваться на всеобщий публичный взрыв негодования со стороны присутствующих коллег, даже эти двое принялись заверять присутствующих членов комиссии, что старые кольцовские заблуждения были временными, что они давно забыты и не оказывают никакого влияния на текущую деятельность директора института. Они оба повторили, что Кольцов представляет собой блистательного ученого и честного человека, не способного к двурушничеству. Собрание всецело поддержало Кольцова, что было совершенно удивительным фактом тех дней. Предателей и слабых духом людей в коллективе института не оказалось. По существовавшим правилам игры осудить Кольцова должен был коллектив сотрудников. А если коллектив этого не сделал, то и привлекать Кольцова к уголовной ответственности за вредительство в данный момент оснований не было. Демагогическая система сыграла в этом случае дурную шутку с создателями демагогии: воля коллектива священна!

Таким образом набрать порочащих Кольцова фактов из сегодняшней его деятельности комиссии так и не удалось. Сам Кольцов и на этот раз не отступивший от своей мужественной позиции, выступил на собрании спокойно, и без дрожи в голосе произнес то, что в те дни никто говорить в подобных ситуациях не решался. Он не согласился ни с одним из обвинений, ни в чем себя виновным не признал, не только не каялся, но дал ясно понять, что презирает тех, кто навалился на него и за прошлые и за сегодняшние "проступки".

"Я ошибался в жизни два раза, -- сказал он на собрании. -- Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз такая же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относиться к религиозным предрассудкам, как каждый грамотный биолог. Но могу я ли утверждать, что до 14 лет ошибался? Это была моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя" (69).

От подобного поворота комиссия опешила, так как большинство людей в стране уже было приучено к единственно допустимому в те годы стилю поведения, утвержденному в умах тысячами подобных собраний -- каяться и униженно умолять простить прегрешения. Хотя в текст решения комиссии были вписаны фразы об идейных ошибках Кольцова, но все ошибки были набраны из давно прожитой жизни.

Чтобы показать, какая прочная морально чистая обстановка царила вокруг Кольцова и каких учеников он воспитал, можно сослаться на поступок молодого сотрудника Кольцова -- Валентина Сергеевича Кирпичникова. В конце 1938 года он решился на ответственный и очень в те годы опасный шаг. Искренне веря, что Лысенко постоянно дезавуирует успехи генетики и дезинформирует при этом Сталина, Кирпичников написал письмо вождю, в котором изложил свои мысли, подкрепив их броскими и понятными примерами пользы генетики для сельского хозяйства. Он к тому же привел аргументы, отвергающие обвинения лысенкоистов по поводу фашистской сути евгеники.

Понимая, что вряд ли ему удастся попасть лично на прием к Сталину, он явился к Наркому легкой и пищевой промышленности Полине Семеновне Жемчужиной, жене В.М.Молотова (Жемчужину позже обвинили во вредительстве и при полном бездействии Молотова арестовали как врага народа). Пройти к ней не составило никакого труда, уже минут через десять секретарь наркома, справившись о цели визита, пригласила Валентина Сергеевича в кабинет Жемчужиной.

Так как Кирпичников не знал заранее, удастся ли ему поговорить с Наркомом, то он, помимо письма Сталину, подготовил краткое обращение к Жемчужиной, в котором, в частности, писал:

"Академик Лысенко, известный всей стране своими работами по яровизации и летним посадкам картофеля, объявил лженаучными самые основы генетики. Его авторитет и поддержка печати... привели к тому, что положения Лысенко многими партийными и беспартийными принимаются за линию партии, считаются частью марксистской теории. В результате генетика изгоняется из школ, из Вузов, из различных Институтов, даже в Институтах Академии Наук уже намечены увольнения людей, несогласных в короткий срок переменить свои убеждения и смело критикующих Лысенко.

Тяжело наблюдать, как наука, давшая практике исключительно много... наука, в области которой Советский Союз сумел выйти на одно из первых мест мира, объявляется ложной, антидарвинистической, буржуазной наукой. Больно видеть, как дискредитируются крупные советские ученые и как ряды людей, думающих о своем положении больше, чем о судьбе науки, начинают двурушничать и, великолепно понимая истинное положение вещей, на словах отказываются от своих взглядов. Больно видеть, как противники генетики стремятся связать ее с евгеникой, хотя мы знаем, что фашистская расовая "наука" ничего общего с наукой не имеет; расисты используют, извращая в равной степени и генетику и противоположные ей точки зрения -- по мере надобности. Наконец, Советский Союз теряет многих друзей среди левой интеллигенции капиталистических стран..." (71).

Жемчужина внимательно выслушала посетителя, обещала передать письмо Кирпичникова в руки Сталину, но о судьбе его Валентину Сергеевичу узнать ничего не удалось. Он считал, что возможно Жемчужина решила не отправлять письмо, а много лет спустя пришел к мысли, что она этим спасла ему жизнь (72). Вот с какими людьми столкнулись Лысенко, Презент, Коштоянц в Институте Кольцова!

16 апреля 1939 года состоялось заседание президиума АН СССР, на котором рассматривался отчет Комиссии. Решение президиума было для тех лет необычным. Несмотря на выступления газет "Правда", "Соцземледелие", журналов "Под знаменем марксизма", "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства" и других, несмотря на попытки некоторых членов комиссии накалить обстановку, дело не было доведено до того, чтобы назвать деятельность Кольцова враждебной, квалифицировать его как вредителя и врага советской власти, и тем самым дать материалы, нужные для его ареста. Президиум вынужден был признать, что комиссия "правильно квалифицирует деятельность профессора Н.К.Кольцова". Кольцов остался в институте, ему сохранили лабораторию, сняв, правда, с поста директора института. Директорское кресло занял лысенкоист по духу Г.К.Хрущов (некоторое время научным директором считался Заварзин, а Хрущов числился административным директором). Ни Дубинину, ни Коштоянцу счастье не улыбнулось. Кольцов после этой истории перестал здороваться с Дубининым. Он не смог простить предательства в самую трудную минуту жизни, предательства, совершенного человеком, которого он не раз спасал (он взял Дубинина на работу в тот момент, когда его выставили из Коммунистической академии за склоку и беспочвенные обвинения в адрес своего же учителя Серебровского; написал в 1936 году прошение о том, чтобы Дубинину присвоили степень доктора биологических наук без написания докторской диссертации и ее защиты, -- и добился, чтобы это было сделано; не раз восхвалял Дубинина в своих статьях).

Новый директор института через год сумел выжить Кирпичникова из института, несмотря на прекрасные успехи молодого ученого в области генетики рыб, пытался даже отдать Кирпичникова под суд за фальсифицированный дирекцией "прогул" работы, но суд отклонил ходатайство дирекции и партийной организации института, так как Кирпичников представил судье доказательство своего алиби (73).

А разгневанный тем, что потопить Кольцова не удалось, Презент продолжал клеветать на Николая Константиновича. В журнале "Под знаменем марксизма" появилась его статья (74), в которой он пытался накалить страсти еще раз. Презент писал:

"Президиум АН СССР в своем постановлении вынес осуждение метафизическим и идеалистическим извращениям учения о наследственности, допущенным Кольцовым" (75).

Он подчеркивал, что советская пресса осудила Кольцова как "носителя метафизических взглядов" и добавлял:

"но Н.К.Кольцов не счел нужным пересмотреть свои воззрения и отказаться от них, заявляя, что все, что им написано, "исторически правильно"" (76).

Не понравилось Презенту также недостаточно боевитое поведение критиков Кольцова (особенно Дубинина) на собрании в институте, так же как "беспринципное" поведение всего коллектива:

"Профессор Дубинин на заседании Президиума Академии наук СССР лепетал, что он и его сотрудники давали отпор Кольцову... фактическая справка, представленная тут же комиссией, показала обратное: ...обсуждая статью в "Правде", коллектив института, руководимого Кольцовым, взял его под защиту, заявляя, что Кольцов является боевым антифашистом, советским ученым, борцом за коммунизм" (77).

Подтекст этой фразы был ясен: весь институт Кольцова -- это скопище врагов, готовых беспринципно покрывать своего вожака, спекулируя на священных, ритуальных фразах. Мечту Презента -- разогнать всех разом! -- можно понять, ибо все кольцовцы были действительно врагами всех лысенковцев. Он, видимо, не терял надежды расправиться с ним и потому заключал статью словами:

"Кольцов заявляет, что он "боролся и борется за науку". Но его реакционные взгляды никогда не были и не будут наукой" (78).

Такими заявлениями Лысенко и Презент могли напугать многих. Разросшееся преклонение перед Лысенко достигло апогея. Несмотря на это, все-таки не все безропотно поддались его, казалось бы, магическому давлению. Ни разу в своей жизни не покрививший душой, не сделавший шага навстречу политиканам и сильным мира сего, защищавший до последнего вздоха своих учеников Николай Константинович Кольцов остался в памяти последующих поколений примером несгибаемого мужества и незапятнанной чести.

Весьма вероятно, что только благодаря смелой и бескомпромиссной позиции, принципиальной твердости перед напором мракобесов Кольцов спасся и как ученый и как человек -- продолжал целеустремленно трудиться сам, оставался заведующим лабораторией в его институте, так и не был арестован.

Мне могут возразить, что Кольцов, известный своим отношением к советской власти еще с первых лет ее становления, всегда был на особом положении. Но сколько таких же ранее осужденных потом было повторно арестовано и погибло! Не более ли вероятно, что открытая позиция Кольцова оберегла его от нависшего топора? Ведь мог и он пойти по пути подчинения, как пошли многие, раздавленные судьбой, а не пошел.

После ареста Вавилова в августе 1940 года Кольцов был привлечен к его делу в качестве свидетеля, и его много раз вызывали на допросы в НКВД. Сегодня, когда следственное дело Вавилова прочитано его сыном и несколькими другими людьми, можно говорить уверенно, что ни в одном из пунктов, по которым Кольцов мог бы сказать хоть слово в осуждение Вавилова, он этого не сделал, ни на один из провокационных вопросов следователей НКВД не сказал чего-то обтекаемого, скользкого или двусмысленного. Был тверд, честен, как мог старался облегчить судьбу Вавилова. Ответами его НКВД воспользоваться против Вавилова не смогло. Но допросы эти не могли не оставить рубцов на сердце Кольцова. Долгое время многие считали, что эти ночные вызовы в НКВД сильно подвинули день, когда сердце Николая Константиновича не выдержало.

Кольцов в конце ноября 1940 года выехал в Ленинград с Марией Полиевктовной на научную конференцию. Остановились они в гостинице "Европейская". Кольцов много в Ленинграде работал, главным образом в библиотеках, готовился к выступлению на конференции и писал речь "Химия и морфология" для юбилейного заседания Московского Общества Испытателей Природы. Внезапно, без всяких симптомов, которые бы проявлялись у него раньше, случился инфаркт миокарда, а еще через три дня, 2 декабря, в гостинице он скончался. Мария Полиевктовна написала у гроба любимого мужа последнюю записку:

"Сейчас кончилась большая, красивая, цельная жизнь. Во время болезни как-то ночью он мне ясно сказал: "Как я желал, чтобы все проснулись, чтобы все проснулись". Еще в день припадка он много работал в библиотеке и был счастлив. Мы говорили с ним, что мы "happy. happy, happy"" (79).

Этой запиской Мария Полиевктовна завершила и свое пребывание на земле. Без мужа она не видела смысла в этой жизни.

Недавно профессор И.Б.Збарский, человек осведомленный, так как много лет его отец и он сам работали в Лаборатории Мавзолея Ленина и были в курсе самых секретных сведений в СССР, высказал предположение, что Кольцова отравили чекисты, подловив момент, когда удалось подсунуть Кольцову бутерброд с ядом, видимо вызвавшим паралич сердечной мышцы (80).

В Ленинград в тот же день, когда Кольцов скончался, ночным поездом выехал Владимир Николаевич Лебедев, который все годы, пока Кольцов был директором Института экспериментальной биологии, работал его заместителем и был близким другом четы Кольцовых. Мария Полиевктовна была еще жива. На следующий день ее не стало. Чтобы помочь Лебедеву доставить тела Николая Константиновича и Марии Полиевктовны в Москву, в Ленинград отправились еще три сотрудника института -- Владимир Владимирович Сахаров, Иосиф Абрамович Рапопорт и Борис Львович Астауров, бывшие особенно близкими с Кольцовыми в последние годы его жизни. Из ленинградских генетиков тела Кольцовых в Москву сопровождал Даниил Владимирович Лебедев, которому поручил присоединиться к москвичам его руководитель аспирантуры Г.Д.Карпеченко. Сам Георгий Дмитриевич долго сокрушался, что так и не смог проститься с Кольцовыми. Вместе с женой, Галиной Сергеевной, они пришли на Финляндский вокзал, где на запасных путях стоял вагон с двумя гробами, но было так темно, что супруги Карпеченко продрогли в ту ночь, разыскивая вагон, но так его и не нашли.

В холодное декабрьское утро траурная миссия прибыла в Москву. Потрясенные московские ученые и многие друзья великого Кольцова пришли в здание Института экспериментальной биологии на Воронцово поле, в дом ¦6, где стояли оба гроба, усыпанные цветами. Перед ними были выставлены страницы текста речи "Химия и морфология" -- последние страницы, написанные рукой Кольцова. Иосиф Абрамович Рапопорт зачитал их за своего учителя во время панихиды. Тела обоих беззаветно любивших друг друга супругов кремировали, а урны были захоронены на Немецком (Лефортовском) кладбище в Москве.

Примечания и комментарии к главе IX

1М.Гррький. Песнь о Буревестнике.

2 Н. Кольцов. Памяти павших. 1906, стр. 56.

3 Цитировано по книге: В.Полынин "Пророк в своем отечестве. Изд. "Советская Россия", М., 1969, стр. 6.

4 Там же, стр. 8.

5 Там же, стр. 47-48. Н.К.Кольцов. Организация клетки. Биомедгиз. М.-Л.

6 R. B.Goldshmidt. Portraits from memory. Seattle, University of Washington Press, 1956, p. 106.

7 R.B.Goldshmidt. 1960. In and out the Ivory Tower. Seattle, University of Washington Press, p. 240.

8 Цитировано по книге Б.Л.Астаурова и П.Ф.Рокицкого "Николай Константинович Кольцов". М., Изд. "Наука", 1975, стр. 18 9 А.П.Чехов. Осколки Московской жизни <1883> . 10 сентября. Полное собрание сочинений. М., Изд. "Наука", т. 16,, стр. 50

10 С.С.Четвериков. Воспоминания. Журнал "Природа", 1980, ¦5, стр. 50-55, ¦11, стр. 86-94, ¦12, стр. 76-85.

11 См. прим. (3), стр. 61.

12 Там же, стр. 62.

13 Там же, стр. 63.

14 См., например книгу : И.Б.Збарский. Объект ¦ 1. Изд. Вагриус, М. 2000, стр. 109.

15См. прим. (8, стр. 142.

16 Н. Кольцов. Физико-химические основы морфологии. Журнал "Успехи экспериментальной биологии", сер Б, 1928, т. 7, вып. 1, стр. 3-31.

17Кольцов. Организация клетки, Биомедгиз, М. - Л., 1936, стр. 430.

18Б.Л.Астауров и П.Ф.Рокицкий. Николай Константинович Кольцов. Изд. "Наука", Москва, 1975, стр. 40.

19См. прим. (3), стр. 88.

20 Н.К. Кольцов. Улучшение человеческой породы. Речь на годичном заседании Русского евгенетического общества 20 октября 1921 года, "Русский евгенический журнал, 1923, т. 1, вып 1, стр. 1-27; напечатана отдельным изданием: Н.К.Кольцов. Улучшение человеческой породы. Петроград, Изд. "Время", 1923, 62 стр.

21 Н.К. Кольцов. Родословные наших выдвиженцев. "Русский евгенический журнал", 1926, т. 4, вып. 3-4, стр. 103-143; см. его же: О потомстве великих людей. Там же, 1928, т. 6, вып. 4, стр. 164-177.

22 Я.А. Яковлев. О дарвинизме и некоторых антидарвинистах. Газета "Правда", 12 апреля 1937 г., перепечатана в газете "Соцземледелие", 14 апреля 1937 г., ¦85 (2473), стр. 2-3.

23 См. прим. (8), стр. 140.

24 Президент Академии академик А.И.Муралов. Решения пленума ЦК ВКП(б) -- в основу работы. "Бюллетень ВАСХНИЛ", 1934, ¦4, стр. 8-11.

25 Там же, стр. 10.

26 Редакционная статья "В свете критики и самокритики. Сокращенная стенограмма прений на Активе Академии". Журнал "Бюллетень ВАСХНИЛ", 1937, ¦4, стр. 24.

27 Там же, стр. 19.

28 Там же.

29 Там же.

30 Там же, стр. 19-20.

31 Там же, стр. 24.

32 Там же, стр. 25.

33 Там же, стр. 26.

34 Там же.

35 Там же.

36 Там же, стр. 20.

37 Там же, стр. 29.

38 Там же.

39 А.А. Нуринов и раньше публиковал политические заметки, см., например, его статью: Вы- ше классовую бдительность в науке. Труды Гос. научного института с.х. гибридизации и ак- климатизации животных, Аскания-Нова, 1935, т. 2, стр. 8.

40 А. Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в Академии сельскохозяйственных наук. Газета "Социалистическое земледелие", 3 апреля 1937 г., ¦76 (2464), стр. 2.

41 Там же.

42 Там же.

43 Там же.

44 См. прим. /22/.

45 Там же.

46 Проф. И. Презент, А.Нуринов. О пророке от евгеники Н.К.Кольцове и его евгенических соратниках. Газета "Соцземледелие", 12 апреля 1937 г., ¦84 (2472), стр. 2-3.

47 Там же.

48 Там же.

49 М.С.Дунин, доктор сельскохозяйственных наук. Отступление с "боем". Газета "Социали- стическое земледелие", 18 апреля 1937 г., ¦89 (2477), стр. 2-3.

50 М.С.Дунин. Там же.

51 Там же.

52 Доктор сельскохозяйственных наук М. Дунин. К вершинам науки. Газета "Социалисти- ческое земледелие", 7 ноября 1937 г., ¦266 (2644), стр. 2.

53 Там же.

54 См. прим. /49/. Что можно было увидеть преступного в этом высказывании Н.И. Бухаринна?

Какое двурушничество усмотреть? Но Дунин делает вывод (и категорически требует у читателя полного с ним согласия), что якобы Бухарин "ставит вне научного закона [фраза-то какова? -- "научного закона"! А разве могут быть законы науки не научными? -- В.С.] революционную работу Мичурина и мичуринцев, осуждая ее, как антинаучное и вредное любительство и кустарщину".

55 Доктор И.И.Презент. Советскую агробиологию -- на уровень метода диалектического мате- риализма. Журнал "Яровизацуия", 1937, ¦3 (12), стр. 49-66.

56 И.И.Степанов. Нравы третьей империи. Газета "Правда", 12 мая 1937 г.

57 См. прим. /52/, стр. 62.

58 Там же, стр. 63.

59 Г. Ермаков, К. Краснов. Реакционные упражнения некоторых биологов. Журнал "Социали- стическая реконструкция сельского хозяйства", 1937, ¦7 (июль), стр. 108-116. Говоря о евге- нике и евгеническом обществе, авторы пишут:

"Мы не стали бы выступать по данному вопросу на страницах журнала ..., если бы, к сожалению, не было таких людей, которые разделяют взгляды "ученых" из фашистских обществ. К сожалению, мы даже в числе академиков Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина имеем таких академиков как Н.К.Кольцов и А.С.Серебровский, которые немало потрудились над разработкой евгенических "теорий" фашиствующего порядка".

60 Там же, стр. 108-109.

61 Там же, стр. 109.

62 Там же, стр. 108.

63 Там же, стр. 115.

64 Там же, стр. 116.

65 Там же.

66 Авторов всех из цитированных здесь статей особенно возмущало именно это обстоятельство.

По их словам, то, что Н.К.Кольцов ни от одного из своих высказываний, сделанных на протяжении его научной деятельности, не отказался, ярче всего доказывало его вредоносную сущность.

67Цитиров. по книге: Б.Л. Астауров, П.Ф.Рокицкий. Николай Константинович Кольцов. Изд. "Наука", М., 1975, стр. 152-153.

68 Акад. А.Н.Бах, Акад. Б.А.Келлер, проф. Х.С.Коштоянц, канд. биол. наук А.Щербаков, Р.До зорцева, Е.Поликарпова, Н.Нуждин, С.Краевой, К.Косиков. Лжеученым не место в Акаде мии наук. Газета "Правда", 11 января 1939, ¦11 (7696), стр. 4.

69 Б.А.Келлер. Николай Васильевич Цицин (кандидат в действительные члены АН СССР), газета "Правда", 10 января 1939, ¦10 (7695), стр. 4.

70 Цитиров. по книге: В. Полынин. Пророк в своем отечестве. Изд. "Советская Россия", М., 1969, стр. 113.

71 В.С. Кирпичников предоставил мне копию этого письма.

72 Э.И.Колчинский. Рыцарь науки (интервью с В.С. Кирпичниковым). В сб. "Репрессирован ная наука", вып. II, СПБ, Изд. "Наука", 1994, стр. 231. 73 Личное сообщение В.С. Кирпичникова, 1987 год.

74 И. Презент. О лженаучных воззрениях проф.Н.К.Кольцова. Журнал "Под знаменем марк сизма", 1939, ¦5, стр. 146-153.

75 Там же, стр. 153.

76 Там же, стр. 146.

77 Там же, стр. 153.

78 Там же.

79 Цитировано по (3), стр. 126.

80См прим. /14/, стр. 110