ГИБЕЛЬ ВАВИЛОВА, КАЗНЬ ЕГО СОРАТНИКОВ

Г л а в а XI

"Известно, нет событий без следа:

Прошедшее, прискорбно или мило,

Ни личностям доселе никогда,

Ни нациям с рук даром не сходило!"

А.К.Толстой. Портрет (1).

"Мы часто на страницах прессы негодуем, когда где-нибудь обнаруживается спрятавшийся от расплаты какой-нибудь фюрер СС, -- и это справедливо. Допустим, что процессов над отечественными эсэсовцами из ГУЛАГа и МВД из-за того, что может вскрыться, проводить не хотят. Но расстрелять Лысенко и Презента следовало бы. Потеряв в застенках 10 000 000 жизней своих соотечественников, страна могла бы позволить себе добавить к ним еще двух негодяев, не нашедших в себе мужества покончить с собой."

Г.Озеров (Л.Л.Кербер) (2).

Арест Вавилова

31 марта 1940 года война СССР с Финляндией завершилась, СССР присоединил к себе часть финской территории, и для оценки ботанико-географического состояния земель и выработки предложений по их освоению туда была направлена экспедиция Наркомзема, составленная из лысенкоистов. Комиссия завершила работу быстро, но скоро выяснилось, что ее предложения безответственны. Поэтому, когда в конце июля СССР захватил Закарпатскую Украину, Нарком земледелия Бенедиктов решил направить в этот район экспедицию во главе с Вавиловым.

Можно представить себе, как это обеспокоило Лысенко. Если бы экспедиция Вавилова успешно справилась с заданием, это неминуемо ударило бы рикошетом по Лысенко, чья команда только что провалила сходное задание.

К этому времени и личные отнрошения с Вавиловым перешли в открытую вражду.Оба уже не могли сдерживать друг друга при встречах. По свидетельству мужа сотрудницы Ботанического института АН СССР Ольги Александровны Семихатовой, художника-оформителя, работавшего в мае 1940 года в одном из павильонов Всесоюзной сельскохозяйственной выставки[3], Лысенко столкнулся там с Вавиловым. Оба приехали посмотреть свои стенды перед открытием выставки для публики, и между ними начались пререкания, перешедшие в яростный спор. Вавилов распалился и начал громко, так что слышали все окружавшие, высказывать Трофиму Денисовичу всё что накопилось на душе. Лысенко все обвинения отрицал и тоже повышал голос. В какой-то момент здоровяк Вавилов ухватил Лысенко за лацканы пиджака, подтянул к себе и этим здорово напугал сухопарого и менее сильного Лысенко.

-- Не троньте меня! Вы не имеете права. Я депутат Верховного Совета СССР. Это вам плохо кончится! -- хрипел униженный "новатор" (3).

Возможно, это был не последний случай, когда Вавилов в лицо и в гневной форме высказал Лысенко всё, что о нем думал. Известный цитолог профессор Лидия Петровна Бреславец за два-три дня перед отъездом экспедиции Вавилова во Львов оказалась в приемной Лысенко в здании Президиума ВАСХНИЛ в Харитоньевском переулке, когда Вавилов был у Лысенко. Вавилов вышел из кабинета красный и проговорил, что заявил президенту: "Из-за вашей деятельности нашу страну обогнали по многим вопросам на западе" (4). Столь откровенный разговор мог также добавить злости Лысенко, ведь обвинение в грехах, приведших к отставанию всей страны, было не шуточным, вряд ли можно было сильнее озаботить человека и даже напугать его. А страх -- самое долгозапоминающееся чувство.

Случай для отмщения мог представиться во время очередной встречи начальства в Кремле. Из газетных сообщений мы можем до известной степени восстановить события тех дней. 1 августа в Кремле открылась сессия Верховного Совета СССР, продолжавшаяся до 7 августа. Фотографии членов руководства партии и правительства и восседающего на верхней трибуне -- над ними -- Лысенко появились в газетах и первого и второго августа. Сессия одобрила включение в состав Советского Союза прибалтийских государств и Закарпатской Украины, Молотов выступил с докладом о внешней политике Советского Союза (5). Известно, что именно на таких встречах многие вопросы обсуждаются и предрешаются теми, кто не хочет делать что-то открыто. Как бы невзначай, несколькими фразами, можно обменяться мыслями и наболевшими вопросами с руководителями, и сделать это вне глаз и ушей секретарей, помощников и других возможных соглядатаев и прослушивателей телефонов. Во время сессии у Лысенко было много возможностей обсудить щекотливые вопросы с высшими руководителями, не привлекая к себе особенного внимания. Не здесь ли и была решена судьба Вавилова и переломлено сопротивление тех, кто еще мешал его аресту? Наверняка, последние стычки с Вавиловым подлили масла в огонь его давней неприязни к бывшему благодетелю.

В последних числах июля экспедиция Вавилова покинула Москву. Сообщение об этом появилось в "Ленинградской правде", но, как водится, для отвода глаз маршрут экспедиции был указан неправильно (6). Вавилов и его коллеги успели приехать во Львов и сразу же на машинах отправились в Закарпатье. В тот же день, 6 августа, за ними неожиданно примчался "газик" с незнакомыми людьми, одетыми в штатское. Вавилова, как они объяснили, срочно затребовали в Москву. Рядом с Николаем Ивановичем были Вадим Степанович Лехнович и Фатих Хафизович Бахтеев, которые сначала не сообразили, что это за машина и что это за люди. Мало ли за какой надобностью Вавилова вдруг затребовали срочно в Москву. Но в суматохе агенты НКВД забыли захватить личные вещи Николая Ивановича и пришлось присылать за ними (столь же срочно) еще раз машину. Люди в штатском привезли Лехновичу записку от Вавилова, собственноручно им написанную:

"Дорогой Вадим Степанович.

В виду моего срочного вызова в Москву выдайте все мои вещи подателю сего.

6/8/40 23 часа 15 минут Н. Вавилов" (7).

Прочтя записку и увидев, как разговаривают и как ведут себя приезжие, Лехнович и Бахтеев поняли, с кем они имеют дело и куда увезли их учителя. Интересная деталь выявилась несколькими десятилетиями спустя: в письме ректору Горьковского сельскохозяйственного института А. В.Галкину старший помощник прокурора Горьковской области по надзору за следствием в органах госбезопасности, советник юстиции В.А.Колчин, отвечавший на запрос относительно судьбы профессора института Е.К.Эмме, арестованной в 1941 году, сообщил, что "накануне ареста академика Вавилова, Эмме отказалась написать на него клеветническое письмо" (8). Значит, и вдали от Москвы, чекисты набирали компромат на академика.

Конечно, проще было арестовать Вавилова в Москве, но кому дано знать, что считают для себя более простым руководители НКВД?

В судьбе Вавилова, как он правильно писал в письме к Пангало, принимали участие противоборствующие силы. Естественно, об аресте Вавилова вдали от людских глаз, в горах, НКВД в известность никого не ставил. И в Москве -- в Наркомате земледелия, и в Ленинграде было всем известно, что Вавилов уехал с важным заданием. Поэтому было подписано решение о награждении Вавилова Большой Золотой медалью ВСХВ, которая котировалась достаточно высоко (9). Конечно, награждение Вавилова, труд которого на протяжении многих лет не поощрялся даже самой скромной почетной грамотой, было встречено вировцами с радостью. И самое поразительное: сообщение об этом решении Главного Выставочного Комитета ВСХВ появилось в "Ленинградской правде" 27 августа 1940 года (10). В сообщении говорилось, что "Н.И.Вавилов, РАБОТАЮЩИЙ во Всесоюзном институте растениеводства", награжден не только медалью, но и премией в размере 3000 рублей. Эта заметка породила много радостных надежд у сотрудников Вавилова.

О том, что Лысенко не скрывал своего удовлетворения, говорит, например, сцена, описанная в воспоминаниях Глущенко, работавшего с 1939 года в вавиловском Институте генетики в Москве и имевшего, по его словам, хорошие отношения с Николаем Ивановичем. Как-то в августе 1940 года он находился на томатном участке и следил за сбором урожая (участок находился на месте нынешнего универмага "Москва" на Ленинском проспекте), как вдруг подъехала машина, и из нее вышел Лысенко.

-- Где твой директор? -- обратился он к Глущенко с вопросом.

-- Откуда я могу знать, -- ответил Глущенко, -- я его работу не контролирую. Наверно, в Ленинграде.

-- Его нет ни в Москве, ни в Ленинграде: он арестован, -- сообщил Лысенко, сел в машину и уехал. Сама цель, с которой он приезжал, была показательной.

Презент в эти дни оказался в Ленинграде, и на одном заседании его спросили в лоб, где находится Николай Иванович. Презент, любивший пустить пыль в глаза и постоянно цитировавший на память фразы из самых разных источников, порой ошарашивая присутствующих эрудицией Остапа Бендера, мгновенно выпалил:

- Отвечу словами Писания: я не сторож брату своему.

Этими словами Каин, только что убивший родного брата Авеля, ответил на вопрос Бога:

-- ... где Авель, брат твой?

Возможно, Презент хотел иносказательно заявить, что с Вавиловым покончено, но он даже не подумал, какое отвратительное впечатление производит, упиваясь победой над многолетним врагом.

Сразу же после ареста Вавилова Шунденко исчез из Ленинграда. Вынырнул он в Москве. Приехавшая в столицу профессор ВИР Е.Н.Синская столкнулась с ним в центре Москвы неподалеку от Лубянки. Недавний доцент был облачен в новенький мундир офицера НКВД. Синскую он не удостоил даже кивка головой. Глядя ей прямо в глаза, он лишь слегка улыбнулся. Как стало известно позже, он был внедрен в ВИР неспроста и выполнял там "важное государственное задание", будучи главным лицом в аппарате НКВД, отвечавшим за "Дело Вавилова". Но все это выяснилось только много лет спустя.

В постановлении на арест Вавилова говорилось:

"Установлено, что в целях опровержения новых теорий в области яровизации и генетики, выдвинутых советскими учеными Лысенко и Мичуриным, ряд отделов ВИР'а по заданию Вавилова проводили специальную работу по дискредитации выдвинутых теорий Лысенко и Мичурина... После разгрома право-троцкистского подполья Вавилов не прекращает своей к-р [контрреволюционная -- В.С.] деятельности, группирует вокруг себя своих единомышленников для борьбы с советской властью. Продвигая заведомо враждебные теории, Вавилов ведет борьбу против теорий и работ Лысенко, Цицина и Мичурина, имеющих решающее значение для сельского хозяйства СССР, заявляя, мы были, есть и будем "анти" -- на костер пойдем за наши взгляды и никому наших позиций не уступим. Нельзя уступать позицию. Нужно бороться до конца"" (11).

Примерно в то же время были арестованы руководители и ведущие сотрудники институтов хлопководства, животноводства, защиты растений и многих других. Арестовали начальника Главного свекловичного управления Наркомзема СССР Н.Ф.Скалыгу. Однако они по делу Вавилова не проходили.

Разгром ВИРа

Арест Вавилова развязал руки Лысенко. Он с удесятеренной энергией принялся уничтожать созданные Вавиловым институты.

С московским институтом -- генетики АН СССР -- все было просто. Директором его стал сам Лысенко со всеми вытекающими из этого последствиями (12): в ближайшее время все генетики -- ученики и сотрудники Вавилова, кроме троих (Т.К.Лепина, М.Л.Бельговского и его жены А.А.Прокофьевой-Бельговской), были вынуждены покинуть институт[4]. Название института теперь только номинально соответствовало своему профилю, начинка его стала чисто лысенковской.

С ленинградским институтом -- ВИР'ом -- было труднее. ВИР хоть и уменьшился в объеме, но всё равно имел почти тысячу сотрудников, к нему относились несколько десятков опытных станций, еще больше опорных участков, лабораторий, расположенных по всей стране. Во главе лабораторий и отделов стояли, как правило, известные ученые, которых просто так разогнать было нелегко даже всесильному Лысенко. Нужно было искать методы осуждения деятельности этих людей, носящие хотя бы видимость объективного разбора ошибок в работе.

"Начался свирепый разгром Института, -- вспоминает профессор Синская. -- Совещания и партийные заседания сделались невыносимыми. Каждому из нас грозила реальная опасность получить инфаркт или что-нибудь в этом роде... Одним из первых жертв террора оказался заведующий биохимическим отделом ВИР -- старый профессор Н.Н.Иванов. Он разволновался на одном из ученых советов, затем поспорил в кабинете, который хотели у него отобрать, пришел домой и сказал: "Так жить дальше нельзя". Лег и через час его нашли мертвым" (13).

Чтобы окончательно истребить вавиловский дух в ВИР'е, в Ленинград поехала специальная комиссия, утвержденная лично Лысенко и наделенная большими полномочиями. Еще и Карпеченко, и Левитский, и Говоров, и Фляксбергер были на свободе, одно их присутствие вселяло в их коллег робкие надежды, что, может быть, институт не будет разгромлен. Старались поддержать эти настроения и наиболее твердые духом сотрудники Вавилова. Например, на одном из собраний Е.С.Якушевский встал после выступлений нескольких сотрудников с выпадами в адрес арестованного директора и пристыдил малодушных предателей, сказав, что никогда нельзя забывать огромного дела, сделанного Вавиловым, что все ему по гроб обязаны своими успехами, и что он лично никогда не поверит в виновность Вавилова. "Произошла какая-то ошибка, не может быть, чтобы ее не исправили", -- закончил Якушевский.

28 августа 1940 года в "Ленинградской правде" появилась статья о плохом отношении к мичуринскому учению в Ленинградском университете, где упоминали с применением эпитета "консерваторы" фамилии Карпеченко и Левитского (14). Но в те времена подобные статьи появлялись часто, и как единичный факт они не рассматривались в качестве исключительно угрожающих. Лысенко надо было переломить такие настроения, облегчить работу комиссии, посланной им разрушить "Вавилон", поэтому он сам направился в Ленинград.

В канун его приезда, 12 октября, Ученый Совет ВИР-а рассмотрел вопрос о выдвижении кандидатуры Лысенко на получение Сталинской премии3. В заседании приняло участие 38 человек, в том числе специально приехавший Презент, несколько человек выступило с обоснованиями того, почему необходимо присвоить Лысенко Сталинскую премию (Эйхфельд, Мальцев, Фляксбергер, Бахтеев, Сизов, Говоров /16/). Лишь один Говоров, признавая в целом целесообразность присвоения премии, сказал:

"У нас... есть теоретические расхождения с т. Лысенко по некоторым методическим вопросам -- и у меня есть такие расхождения и несогласия" (17).

24-мя голосами "за" при одном воздержавшемся кандидатура была поддержана (18). Удивляться такому единодушию не следует: страх был велик и восставать в этом вопросе не следовало. В тот же день за подписью Эйхфельда в Комитет по Сталинским премиям ушло письмо на трех страницах с обоснованием решения ученого совета ВИР-а (19)4.

13 октября Лысенко появился в ВИР'е, в том самом институте, где всего одиннадцатью годами раньше пригласивший его на генетический съезд Вавилов распахнул для него ворота в науку. 15 октября студентов Ленинградского университета собрали на лекцию Лысенко, озаглавленную "Что такое мичуринская генетика" (22). В этот день вышла многотиражная газета "Ленинградский университет" со статьей Юрия Ивановича Полянского -- одного из ведущих профессоров славного некогда генетическими традициями учебного центра. Он спешил занять достойную коммуниста позицию и, начав свою статью с восхвалений Лысенко, перечисления его якобы "блестящих достижений", "огромного теоретического и практического значения" его работ, перешел к нападкам на генетику:

"... генетическая наука в капиталистических странах, а также отчасти и в СССР пошла... по неправильному, по-существу, антидарвинистическому пути... Самое учение об основной "наследственной единице" -- гене... носит несомненно преформистский характер...

Наличие глубоких и многочисленных антидарвинистических извращений в генетике ставит перед советскими биологами задачу, наряду с развитием передовых идей Мичурина-Лысенко, подвергнуть острой критике метафизические установки этой науки" (23).

Полянский призывал к изменению научной политики университета:

"Разработка передовых идей Мичурина и Лысенко не может являться исключительно делом кафедры дарвинизма и лаборатории биологии развития. Генетические кафедры ЛГУ должны принять активное участие в разработке ряда проблем, связанных с этим передовым направлением биологической науки" (24).

Приведенная затем цитата из Митина о "крупнейших научных достижениях в изучении хромосомного аппарата клеток" звучала не просто двусмысленно, она отвергалась полностью последним абзацем статьи:

"... одной из задач кафедры генетики ЛГУ...следует считать пересмотр обширного наследия так называемой формальной генетики" (25).

Такие высказывания для всех в университете звучали однозначно: Лысенко победил. Свою лекцию победитель посвятил тому, чтобы уговорить студентов не верить больше всему, что с этой кафедры в течение многих лет рассказывали Филипченко, Левитский, Карпеченко и другие генетики, и заявить, что факты, накопленные ими, понимались превратно, некритически:

"... мичуринцы и морганисты исходят из фактов, а приходят к противоположным выводам, из которых складываются два противоположных, взаимно исключающих направления в науке.

В чем же дело?

Дело в том, что некоторые факты только кажутся фактами" (26).

Далее он объяснял, почему генетики приходили к неверным выводам. По его словам, они просто плохо понимали жизнь, не знали, как растут растения, развиваются животные, а обитали в придуманном мире -- абстрактном, оторванном от реальности. Вот, например, Вейсман обрубал мышам хвосты, а всё равно мыши рождались с хвостами.

"Отсюда делался вывод: увечья не передаются по наследству, -- вещал Лысенко. -- Правильно ли это? Правильно. Мичуринцы никогда не оспаривали подобных фактов" (27).

А далее шло комическое объяснение:

"Всем известно, что в зарождении и развитии потомства мышей их хвосты участия не принимают. Отношение хвоста родителей к потомству очень и очень далекое" (28).

После лекции и бесед Лысенко с руководством университета и партийными боссами, среди которых выделялась доцент Б.Г.Поташникова -- ленинградская жена Исайи Презента, Карпеченко стали открыто травить. В газете "Ленинградский университет" было написано:

"Кафедра генетики продолжает оставаться оплотом реакционных учений. Руководство должно сделать из этого вывод" (29).

А Поташникова твердила всем кругом:

"Не поддерживайте Карпеченко. Судьба его решена!" (30).

23 ноября 1940 года в многотиражке "Ленинградский университет" была опубликована запись лекций Лысенко, а 25 ноября комиссия, проверявшая ВИР, отчитывалась в Москве на заседании Президиума ВАСХНИЛ. В комиссию вошли Сизов5, Тетерев, Шлыков, возглавлял ее Эйхфельд6.

После доклада Эйхфельда Президиум (не Лысенко -- единолично, а Президиум -- коллегиально!) проголосовал за следующее решение:

"Всесоюзный Институт растениеводства, как это установлено материалами комиссии по приему дел Института, с поставленными задачами не справился:

а) Институтом хотя и собраны большие коллекции культурных растений, но при сборе их не всегда руководствовались полезностью собираемого материала, и в настоящее время трудно определить научную и практическую ценность каждого образца коллекции;

б) Изучение собранных коллекций было поставлено неправильно и не давало ценных для производства и науки выводов. Небрежное же хранение коллекций привело к гибели части коллекционных образцов;

в) Институт недостаточно работал по продвижению перспективных сортов в производство...

ПРЕЗИДИУМ ПОСТАНОВИЛ:

Перевести всю работу с кукурузой из ВИР'а на опытную станцию Отрада Кубанка...

Цветы передать в Ботанический сад АН СССР... [цветы -- слово из домашнего обихода; в ботанике принят термин "декоративные растения", -- В.С.].

Исследования по винограду передать в Институт виноградарства...

Закрыть секцию субтропических культур...

Закрыть лабораторию табака и чая...

Передать коллекцию риса Краснодарской рисовой станции...

Закрыть отдел географии растений...

Закрыть отдел внедрения.

Передать местным органам:

Дальневосточную станцию ВИР'а (Лянчихэ),

Туркменскую станцию (Кара-Кала),

Репетекскую опытную станцию в Кара-Кумах,

Опорный пункт "Якорная щель" в Крыму.

Считать нецелесообразным существование в составе Института Бюро пустынь и высокогорий" (33).

За каждой строкой решения стояли сотни людей -- тех, кого собирал под свои крылья Вавилов, кого он наставлял и учил, и кто теперь оказался на улице в связи с закрытием отделов, лабораторий, станций и опорных пунктов. Протокол этого заседания Президиума ВАСХНИЛ (34) собственноручно подписал Президент Лысенко.

ВИР -- гордость Вавилова и гордость советской науки был разрушен.

Вавилов дает показания в тюрьме

Итак, Вавилов как руководитель науки и ученый был устранен, а дело Вавилова -- его институты -- разрушены. Но сам Вавилов еще оставался живым. Он все еще был не осужденным, а подследственным, взятым под стражу. В самом начале 8-го тома его "Следственного дела" был вшит "Меморандум" от 19 августа 1940 года на 33-х страницах, имевший гриф "Совершенно секретно", в который начальник 3 экономического отдела Управления НКВД по Ленинградской области капитан госбезопасности Захаров и начальник 4 отделения мл. лейтенант безопасности Н.Макеев внесли большинство наиболее одиозных показаний против Вавилова (35). Но это еще были не доказательства, а лишь оговоры. Теперь, чтобы превратить их в доказательства, в соответствии с правилами игры, нужно было заставить Вавилова признать их за свои намеренные преступления против власти, совершенные в трезвом уме и при полном понимании вредительской и шпионской их сути. Огульный характер набранных чекистами обвинений, был в общем очевидным и для них самих. Это были все-таки даже на их жаргоне "версии". Например, раздел "Организованная деятельность" начинался с показаний Шлыкова, перечислявшего пятнадцать имен вредителей во главе с Вавиловым, из которых он особо выделял "агентов" Вавилова -- "Жуковского -- в области партийной организационной работы, Говорова -- в области марксистской теории, Синскую -- в области методики" (36). Стоит заметить, что Синская была исключительно авторитетным ученым с собственным и совсем не тихо-подчиненным голосом. Шлыкова она постоянно одергивала и публично "секла" за неграмотность, неаккуратность и подличанье. Неудивительно, что он вписывал ее в свой список. Однако шлыковские наговоры не были еще достаточны? "...Основную связь с заграничной организацией крестьянской партии поддерживал Н.И.ВАВИЛОВ, который выезжал заграницу ежегодно. В смысле предлогов выезда заграницу, якобы, вполне основательны были экспедиции для сбора ботанико-агрономических материалов, образцов семян разных культур и приглашения из-за границы на совещания, с'езды или для лекций" (37).

Практически те же обвинения были вписаны в протокол допроса Тулайкова 31 августа 1937 г., правда тогда они были дополнены ссылками на вредительскую связь Вавилова с Бухариным (38). Но, повторяю, всё это было пока из разряда "версий", оговоров. Теперь нужно было сломать Вавилова, чтобы он сделал самооговор.

На первом допросе 12 августа старший лейтенант НКВД А. Г. Хват (ну как не вспомнить А.И.Солженицына с его рассуждениями о том, что и фамилии у энкавэдэшников были под стать их ремеслу - если не Живодеров, то Горлопанов или, как в "деле" Вавилова, -- Хват /39/) предъявил оговоры и потребовал, чтобы Вавилов с ними согласился6 . Вавилов все их категорически отверг:

"Это неправда. Вокруг ВИРа я группировал высококвалифицированных специалистов для ведения научной работы, антисоветской-же работой я никогда не занимался" (40).

Не признал себя вредителем и шпионом Вавилов и на допросе 14 августа, причем если первый допрос продолжался лишь 5 часов 40 минут и проходил днем, начиная с полудня, то в этот раз Хват допрашивал академика с 1 дня до 6 утра с одним четырехчасовым перерывом с 18 часов до 22 часов.

Через день Хват предъявил Вавилову формальное обвинение и потребовал, чтобы Вавилов ознакомился с ним и подписал. Обвинение гласило:

"ВАВИЛОВ Николай Иванович достаточно изобличается в том, что на протяжении ряда лет являлся руководителем контрреволюционной организации, сплачивал для борьбы с советской властью контрреволюционно настроенную часть интеллигенции, будучи агентом иностранных разведок вел активную шпионско-вредительскую и диверсионную работу по подрыву хозяйственной и оборонной мощи СССР, стоял на позициях реставрации капитализма и поражения СССР в войне с капиталистическими странами" (41),

Запирался Вавилов недолго. Уже 24 августа 1940 года, через две недели после помещения в лубянскую камеру, он, как это делали многие в подобной ситуации, -- или запуганные побоями и издевательствами, или верившие в то, что "чистосердечным" признанием спасут себе жизнь, -- счел нужным "признаться". На восьмом часу непрерывного допроса он выдохнул из себя слова признания во вредительской деятельности:

"Я признаю себя виновным в том, что с 1930 года7 являлся участником антисоветской делегации правых, существовавшей в системе Наркомзема СССР. В шпионской работе виновным себя не признаю" (42).

Припугнув Вавилова, что ему "не удастся скрыть свою активную шпионскую работу и об этом следствие будет вас допрашивать", Хват потребовал рассказать поименно, с кем подследственный был связан "по антисоветской работе". Вавилов назвал Яковлева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, Горбунова, Вольфа, Черных (бывшего вице-президента ВАСХНИЛ), Тулайкова, Мейстера, Марголина8 и Ходорковского (43). Фактически Вавилов начал показывать, что был не одиночным исполнителем чьих-то поручений, а сам был руководителем группы преступников -- группы Вавилова. С этого момента в протоколах допросов, да и во всех меморандумах стало повторяться это определение -- "Группа Вавилова", иногда заменявшаяся синонимом -- "Делегация Правых".

Допрос в этот день был прекращен.

Знал ли Вавилов, что все названные им "враги" уже либо расстреляны, либо умерли от голода, побоев и болезней? Что "лишнее" дело, еще одна "преступная" фикция -- группа, делегация, фракция -- называй, как хочешь, -- им уже не повредит? Возможно догадывался, поэтому с такой легкостью и вовлекал именно их в свою ПРЕСТУПНУЮ ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ.

Размышляя над этим списком, нельзя не задаться вопросом: а случаен ли такой набор? Не слишком ли круто замешано? Три наркома, два замнаркома, секретарь Ленина и затем главный ученый (непременный, по тогдашней терминологии) секретарь Академии наук СССР, президенты и вице-президенты ВАСХНИЛ. Был ли этот список подсказан Вавилову следователем? Или Николай Иванович решил сам заварить эту кашу, всё заранее обдумав?

Если это дело рук следователя -- то, конечно, сделать это старший лейтенант мог только по приказу свыше. И тогда возникает вопрос: в чью голову пришла такая мысль -- связать одной веревочкой всю верхушку аграрного руководства страны, включая и члена высшего руководства -- Яковлева? Уж не усатый ли шутник с трубкой задумал еще один масштабный процесс на манер троцкистско-бухаринского, чтобы свалить разом все беды в сельском хозяйстве, начавшиеся с его -- сталинской -- коллективизации и до сих пор продолжающиеся, на эту ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ? Может быть, поэтому так долго, невероятно долго по тем временам тянулось следствие: Вавилов признал себя виновным 24 августа 1940 года, а всесильный "суд" огласил приговор только 9 июля 1941 года. Может быть, все это время дело крутили, прикладывая одну версию к другой, но затем, неожиданно для Сталина, началась война, и было уже не до показательных процессов, и так, дескать, война все беды в сельском хозяйстве на себя спишет?

Конечно, могло быть и другое объяснение: Вавилов мог сам на себя наговорить, причем сразу, решительно, через две недели сидения в застенках, чтобы абсурдностью всей затеи, которую не могли не донести до высочайших ушей, потянуть время следствия, отодвинуть его, а там, возможно, и доказать свою невиновность!? В это трудно поверить, тем более, что время следствия, когда ежедневно Хват садистски издевался над ним, не могло быть для Вавилова легким (М.А.Поповский раскопал такие сведения: перед каждым допросом, как только в дверях его кабинета появлялся конвоируемый Вавилов,

"Хват задавал один и тот же вопрос:

-- Ты кто?

-- Я -- академик Вавилов.

-- Мешок говна ты, а не академик, -- заявлял доблестный старший лейтенант" /44/9.

Да и вообще, повесить на себя такую организацию вряд ли было в интересах Вавилова. Что ни говори, это был прямой путь на эшафот, а известно до-подлинно, что Николай Иванович хотел жить, писал прошения отправить его на фронт, использовать на научной работе и т. п. В том же августе 1940 года он отправил на имя Берия письмо, в котором заявлял, что "... никогда не изменял своей Родине и ни в помыслах, ни делом не причастен к каким-либо формам шпионской работы в пользу других государств. Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью, посвятив себя всецело научной работе" (47).

Следовательно, самые серьезные обвинения, грозившие смертной казнью, он отверг. Все-таки вредительство -- грех меньший.

Из Вавилова вытягивают показания на его коллег

Согласившись с обвинением во вредительской деятельности, Вавилов встал на путь признаний. Теперь Хвату нужен был следующий шаг: от согласия во вражеском сотрудничестве с уже уничтоженными людьми необходимо было заставить подследственного выдать чекистам новые жертвы, но уже из числа тех, кто еще на свободе. Допросы стали занимать всё больше времени. Вавилова доводили до состояния невменяемости, когда от бессонных ночей, от постоянных унижений и угроз любой человек терял не то что самоконтроль, а был согласен признаться в чем угодно, лишь бы выйти живым из кабинета следователя, хоть ненадолго успокоиться во сне, забыть те часы, когда слезы душили и застилали глаза.

28 августа Вавилов был доставлен в кабинет следователя в 11 утра, без обеда его допрашивали до 10 минут шестого вечера, потом отправили в камеру, где днем отдыхать было нельзя, в 9 вечера он снова оказался перед Хватом и теперь был допрашиваем до почти пяти часов утра -- всю ночь. Спать пришлось один час, а в 10.45 утра мучения возобновились, но с всё более агрессивно следующими угрозами. Вот лишь один из отрывков из протокола, где наверняка атмосфера допроса трансформирована до доступного чекистам "гуманизма".

-- Вы до сих пор продолжаете говорить неправду. В таком случае мы будем вас изобличать пред'явлением нескольких из всей суммы фактов, которыми в отношении вас располагает следствие. Быть может вы без изобличения покажете всю правду о себе? -- настаивал Хват.

-- Не сомневаюсь, что во многих показаниях меня называют как участника организации, так как я был идеологически близок в то время к группе правых10. Но идеологическая близость не является еще определением моего участия в организации, -- парировал Вавилов (48).

Следователь продолжал задавать вопрос за вопросом о взаимоотношениях то с одним из расстрелянных "врагов соввласти", то с другим, добиваясь от арестованного академика всё новых и новых самооговоров. При упоминании почти каждого персонажа признание следовало не сразу, а после предъявления той или иной страницы из дел, созданных ОГПУ-НКВД раньше. Дошла очередь до показаний Муралова, с которым у Вавилова отношения были, прямо скажем, натянутыми. Шел уже седьмой час допроса. Вавилов сказал, что "личных счетов между нами не было". Тогда Хват предъявил фразу из показаний, данных 7/VIII-1937 года давно казненным Мураловым:

"...Особо следует отметить антисоветскую деятельность академика Вавилова"

и с гневом в голосе произнес:

"Недостаточно ли сказанного чтобы вы убедились, что следствию хорошо известна ваша антисоветская работа. Требуем прекратить запирательство, которое ни к чему не приведет" (49).

В ответ Хват услышал то, что ему надо:

"Я заявляю, что покажу следствию о всех своих вражеских делах и связях" (50).

Допрос тут же был прекращен, Вавилова вернули в камеру и дали спокойно провести ночь. На очередной допрос он был вызван 30 августа ровно в полдень, и на этот раз Николай Иванович впервые (шла третья неделя после ареста) начал "припоминать", кого из находящихся на свободе людей и как он "втягивал" во вредительство. Чтобы не дать ему одуматься и не запнуться на полдороге, была опять использована тактика истощения: его допрашивали с 12 дня до 17 вечера, затем снова доставили из камеры под конвоем в 9 вечера, прервали допрос в 3 час 15 минут ночи, возобновили в 12 дня 31 августа и допрашивали до половины шестого вечера. После этого удовлетворенный Хват разрешил конвоирам увести Вавилова в камеру. Скорее всего арестованному к этому времени уже показали хотя бы часть наговоров на него теми из сотрудников, кто попал в заключение между 32-м и 37-м годами, в особенности отрывки из оговоров Писаревым, Талановым, Кулешовым. Теперь Вавилов мог продумать ночью, как вести себя дальше, как облегчить судьбу. Можно допустить, что он видел один путь: идти на сближение со следствием, выигрывать время, угадывать, какие детали и как воспринимаются юным лейтенантом Хватом. Все-таки из них двоих житейский опыт и умение лавировать между Сциллой и Харибдой были сильнее у Вавилова.

Итак, в полдень следующего дня он снова оказался перед Хватом. На этот раз протокол допроса содержит запись, что вначале Вавилов более обстоятельно рассказал о том, как его будто бы втянул во вредительство в 1930 году Тулайков, с которым, по его словам, у них были дружеские отношения. Затем он поговорил о Мейстере, назвав его офицером царской армии и крайне враждебно настроенным к советской власти человеком, чье вступление в партию коммунистов очень удивило Вавилова. Он сделал заявление, что с Мейстером они как-то откровенно обменялись взглядами на провалы в сельском хозяйстве и решили вредить вдвоем (как и чем они "вредили" протокол допроса не раскрывает). После этого в протоколе содержится очень неодобрительный отзыв Вавилова о Бондаренко, который будто бы "в настоящее время... работает в Москве в одном из экономических институтов".

Затем Вавилов рассказал о том, как он якобы завербовал тех, кто был арестован в 1933 и в более поздние годы. Начал он с Таланова, (который, как мы теперь знаем, уже не был в живых), затем перешел к Писареву. Ему он приписал вредительство еще задолго до своего, сказал, что Писарев точно, по его сведению, входил в ТКП, причем входил до 1930-го года, упомянул, что сам втянул Писарева в группу "правых", сказал, что после выхода Писарева на свободу в 1934 году, Вавилов "встречался с ним редко, лишь в официальной обстановке". В прошлом, по словам Вавилова, Писарев отличался "враждебным отношением к советской власти, являлся противником коллективизации и ярым приверженцем крупного индивидуального хозяйства. Будучи в "ТКП", в 1926-1929 гг. организовал сеть крестьян-опытников, привлекал к этому делу преимущественно кулаков" (51). Затем Вавилов назвал других якобы завербованных им людей -- Николая Николаевича Кулешова, Виктора Ивановича Сазанова, Леонида Петровича Бордакова, Николая Сергеевича Переверзева, Петра Павловича Зворыкина, Бориса Аркадьевича Паншина, Петра Климентьевича Артемова и Павла Александровича Солякова (52).

6 и 7 сентября такой же спаренный допрос в течение двух суток с одним перерывом был проведен Хватом и старшим следователем Албогачиевым.

А 9 сентября Хват представил "показания Вавилова Н.И. о его вредительской работе" высокому большевистскому начальнику -- первому заместителю заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК партии товарищу Гриценко, прося дать партийное заключение для НКВД о новых показаниях Вавилова. Это был важнейший поворот в деле Вавилова.

Пройдут десятилетия, и старые коммунисты, убежденные бойцы и убеленные сединами ветераны будут вспоминать то "славное время", когда они вели за собой страну, когда они, не щадя себя, бились на переднем крае за социализм, произносили речи о социалистической законности, добились того, чтобы четверть мира шагала с ними в одной шеренге. И вот распался их мир, рассыпались колонны и шеренги, истлели в земле расстрелянные и замученные или ими самими или при их бурном одобрении и приветственных криках миллионы не просто ни в чем неповинных людей, а цвет их страны и мира. В тот день товарищ Гриценко по долгу службы был обязан подойти ответственно к преступной писанине энкавэдэшника Хвата, должен был остановить его садистский порыв и подумать о том, что и сам он, и его гость Хват, и стоящий за ними Лысенко, и попыхивающий трубочкой в заподнебесном кремлевском кабинете Джугашвили-Сталин и создавший их мир и теперь куклой без покаяния лежащий в стеклянном гробу на Красной площади -- Ульянов-Ленин, что все они делали и делают недоброе дело. Гриценко наверняка знал Вавилова лично, он не мог не понимать (дураки на такие должности не проникали, умны и циничны были все они до единого), что за беды несет стране такая вот деятельность таких вот хватов. Но не хватило ему ни человеческого ума, ни самой простой порядочности и сострадания. А может быть страх за свою судьбу, боязнь, что, заступись он за Вавилова, и самого сгребут и отправят в тюрьму, сдав на руки хватам, сковывала его мысли и действия. В любом случае, всё заменила и заслонила партийная дисциплина и уголовные замашки всей их партии. Впрочем, иначе можно сказать: в тот день Гриценко вбил осиновый кол в могилу своей партии, как вбивали свои колья такие же гриценки и хваты еже Ничего этого сделано не было. Да и не могло быть сделано именно потому что все они на этих местах были циничны и умны. После четвертьвекового мордования людей, жизни неправдой, развития ублюдочной ментальности, в их кабинетах только и могли оказаться гриценки и хваты. Да и каждый из них нутром ощущал, что выбейся они из орды ублюдков, как тут же другие хваты и гриценки прихватят их и в камеру с вавиловыми запрут. Дамоклов меч, занесенный их такими же ублюдочными паханами, висел над головами. Извечный вопрос: "Быть или не быть?" решен был однозначно, и им казалось, что решен навсегда!

От имени самой высокой власти в Союзе Советских Социалистических Республик заместитель заведующего Сельскохозяйственным Отделом Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) не только полностью одобрил работу Хвата, но пошел дальше, вручил весомое подкрепление, одобрениЕ ПАРТИЕЙ РАСПРАВЫ С ВАВИЛОВЫМ. В дело была вшита теперь страница с таким текстом:

"Тов. ГРИЦЕНКО, ознакомившись с показаниями ВАВИЛОВА, заявил, что в соответствии с данными, которыми располагает сельско-хозяйственный отдел ЦК, указанные ВАВИЛОВЫМ факты о направлении вредительства в сельском хозяйстве ИМЕЛИ МЕСТО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ" (/53/, выделено мной -- В.С.).

Вавилов в это время принялся сочинять две объяснительные записки. Первую он назвал "Вредительство в системе Института растениеводства, мною руководимого с 1920 года до ареста (6.VIII.1940)" и закончил ее 11 сентября 1940 г. (54). Вредительством Вавилов называл такие "злонамеренные" проступки, как "расширение площади посевов, создание узкоспециализированных институтов, разведение кукурузы, -- действия, одобренные партийными органами, включенные в государственные планы, под которыми стояли подписи тех, кто дал санкцию на арест. Вавилов [снова] называл своими соучастниками Яковлева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, Горбунова, Вольфа, Черных, Тулайкова, Мейстера" (55).

Второй документ Вавилов назвал "Моя организационная роль в антисоветской группировке во Всесоюзном Институте Растениеводства" (датирован 28 сентября 1940 г. /56/). Он был перепечатан на четырех страницах, вложен в дело и к нему было присовокуплено дополнение с краткими характеристиками двадцати пяти ближайших к Вавилову ученых. Было записано, что все они были подобраны им на руководящую работу с целью вредить Советской власти:

"Моя роль в антисоветской группировке в ВИРе в течение двух десятилетий моего директорства выразилась прежде всего в подборе руководящего персонала лабораторий и секций, идейно политически и теоретически наиболее близких мне, в объединении их, путем создания вокруг себя сплоченного ядра, поддерживавшего меня полностью в проведении научно-организационных мероприятий и в научном Совете ВИРа*, и в направлении деятельности Ин-та по линии отрыва от насущных и неотложных нужд социалистического земледелия... Наибольшую поддержку... я находил среди акад. Г.К.МЕЙСТЕРА (Саратов), акад. П.И.ЛИСИЦЫНА (Москва) и акад. П.Н.КОНСТАНТИНОВА (Москва), с которыми я идейно был близок.

*Подробный список этих лиц... с краткой характеристикой их мною составлен отдельно. Сюда (по 1940-й год) относятся: проф. Л.И.ГОВОРОВ, проф. Г.Д.КАРПЕЧЕНКО, проф. Г.А.ЛЕВИТСКИЙ, проф. Н.Н.ИВАНОВ, проф. М.А.РОЗАНОВА, проф. Г.М.ПОПОВА, д-р В.А.РЫБИН, д-р Н.А.БАЗИЛЕВСКАЯ, д-р Е.А.СТОЛЕТОВА, Г.А.РУБЦОВ, М.А.ШЕБЕЛИНА, проф. К.И.ПАНГАЛО, проф. С.А.ЭГИЗ... проф. В.В.ТАЛАНОВ, проф. В.Е.ПИСАРЕВ, проф. Н.Н.КУЛЕШОВ, проф. Р.И.АБОЛИН, д-р Б.А.ПАНШИН, А.К.ЛАПИН, Н.С.ПЕРЕВЕРЗЕВ и Л.П.БОРДАКОВ. Из Госсортсети В.И.САЗАНОВ, П.К.АРТЕМОВ, В.П.КУЗИН и П.А.СОЛЯКОВ.

28/IX-1940 года (ВАВИЛОВ)" (57).

Так впервые Вавилов в письменной форме назвал самых ему преданных людей соучастниками преступлений против советской власти. Уже через день, 1 октября Хват направляет начальству запрос "о продлении срока следствия и содержания обвиняемого ВАВИЛОВА под стражей на один месяц" (58), обосновывая это необходимостью продолжения допросов и выявления новых врагов, затребования дел и сведений на названных Вавиловым лиц из Ленинграда и других мест и проведения очных ставок с "арестованными соучастниками по антисоветской работе". Заместитель начальника следственной части Д.Шварцман визирует этот запрос, начальник главного экономического управления НКВД СССР комиссар госбезопасности Кобулов утверждает ходатайство в тот же день, а Военный прокурор Васильев уже на следующий день разрешает продлить срок пребывания под следствием и отодвинуть дату суда.

7 октября Вавилов отказался от своих прежних запирательств и согласился с тем, что уже с 1923 года он входил в состав Трудовой Крестьянской Партии (как не повторить еще раз -- такой партии никогда и нигде не существовало!). Разумеется, одним признанием этого важнейшего для чекистов факта, прозвучавшего из уст столь крупной фигуры как Вавилов, было мало, и от него потребовали деталей. Вавилову пришлось выдумывать сцены, в которых он якобы принимал участие, ситуации, в которых он взаимодействовал с другими врагами режима. Чекисты могли теперь лепить насквозь фальсифицированную схему разветвленного, проникшего во все уровни государства вредительства.

Нам неизвестно, доставляли ли в Кремль для чтения страницы с описанием всех выдумок, под которыми стояла подпись академика, еще недавно докладывавшего Сталину о работе его института. Но даже если не докладывали и не показывали, это не обеляет Сталина, и нельзя забыть, какую кровавую карусель устроил в стране этот властитель. Все сталинские действия получали отражение в признаниях плененного академика, и если кто и знал, что нет ни единого слова правды в наветах на себя и на других, вырванных из уст плененных и унижаемых граждан, так сам Сталин.

Конечно, Вавилов прекрасно понимал, что наговоренного на него другими и повешенного на себя самим уже достаточно для обвинения по самым суровым статьям советских законов. Поэтому можно видеть только один смысл в добавлении им все новых подробностей и все новых имен. Это могло оттянуть срок суда и исполнения приговора. И это было единственное, что он пока выиграл для себя -- 28 октября по запросу следователей прокурор СССР продлил ему второй раз пребывание под следствием на месяц, а затем такие отсрочки каждый раз на месяц были повторены 8 раз. Из подследственного удавалось "добыть" ценную информацию, и следователи старались. Всего, как писал Вавилов в письме на имя Берия, его 400 раз вызывали на допросы, и он провел на них суммарно 1700 часов (59).

5 ноября в 10 часов вечера он снова сидел перед Хватом и на первое же его требование "показать всю правду о лицах, причастных к вредительской деятельности в ВИРе", ответил:

"Я действительно не назвал некоторых лиц, которые вместе со мною проводили вредительскую работу в ВИРе.

Вопрос: Кого персонально вы скрыли от следствия?

Ответ: 1. Говоров Леонид Ипатьевич... 2. Карпеченко Георгий Дмитриевич... 3. ПАНГАЛО Константин Иванович... 4. Фляксбергер Константин Андреевич... ЭГИЗ Самуил Абрамович" (60).

Так впервые в протоколах допросов появились устные оговоры Вавиловым самых близких к нему людей. Старший лейтенант Хват немедленно потребовал рассказа о фактах вредительства названных людей, и подследственный начал многословные объяснения деталей, а по ходу добавил к пяти названным сотрудникам ВИР-а еще одного -- своего близкого друга академика Александра Ивановича Мальцева, ведущего специалиста в мире по сорнякам.

Конечно, напрасны были бы надежды, что этим чекисты удовлетворятся. В конце допроса Вавилов услышал:

"Вы продолжаете скрывать многие факты, как своей вражеской работы, так и лиц с вами связанных. Наряду с этим вы скрываете свою работу в пользу иностранных разведок и шпионские связи. В этом направлении вы будете допрашиваться и дальше" (61).

Правда, на допросе 13 ноября Вавилов вначале отказался от своих признаний и заявил, что он все-таки не состоял членом ТКП. В ответ ему предъявили показания Мейстера на этот счет, после чего Вавилов поправился, сказав, что "идеологически он был близок к ТКП, но организационных партийных связей с ней не устанавливал" (62). Когда же Вавилову зачитали и предъявили страницу из показаний Тулайкова, он смирился. В протокол допроса была внесена соответствующая запись, и Вавилов расписался под тем, что он "не только идеологически разделял установки "Трудовой Крестьянской Партии", но и организационно примыкал к ней еще с 1923 года, хотя и не состоял ее членом" (63). Затем он принялся излагать "существо программно-тактических установок партии" с таким видом, будто именно он их и разрабатывал (64).

От вопросов тактических следователь снова перевел подсудимого на личности, и в этот день Вавилов добавил к уже названным им "врагам" своего антипода Бондаренко, своего приятеля Петра Павловича Зворыкина, сотрудников ВИР-а Мацкевич и Лихонос11 и повторил фамилии еще восьмерых людей.

С середины ноября вопросы переключились на иностранные связи Вавилова. Снова он пустился в подробные воспоминания, написал список более, чем сотни людей, перечислял их поименно, давал каждому характеристики, сообщал когда и с кем встречался, даже мимолетно, назвал консульства и посольства, которые в жизни посетил, страны, в которых побывал. Следователю пришлось дважды запрашивать власти о продлении следствия, каждый раз на месяц. Сведения Вавилова заслуживали того, чтобы продлять и продлять следственные беседы.

В этот период допросы также не ограничились лишь упоминанием имен одних иностранцев. 9 января Хват спросил Вавилова, какие у него были отношения с Еленой Карловной Эмме, которая давным давно уехала из Ленинграда12. Вавилов стал подробно рассказывать детали жизни человека, которая сама призналась ему в том, что еще в 1931 году была завербована органами для слежки за ним. Вот длинный отрывок из его показаний:

"Так как ЭММЕ владела иностранными языками (немецким, английским, французским и шведским), ей всегда поручалась организация встречи и приема иностранных ученых... а также в их приеме у меня на дому... Кроме того она принимала участие в приеме приезжавших в ВИР иностранных консулов. Некоторые иностранные ученые (Одрикул, Бриджес13, дочь Харланда) -- длительно... жили у нее на квартире, так как ЭММЕ располагала излишней жилплощадью. Вообще она часто общалась с иностранцами. Я, например, видел ее на официальных приемах в иностранных консульствах, причем приглашалась она туда, насколько мне известно, не обычным официальным порядком (как это было со мной), а непосредственно консулами. От нее лично мне было известно, что она находилась в хороших отношениях с бывшим германским консулом ЦЕЙХЛИНЫМ и английским консулом СМИТОМ, последний даже бывал у нее на дому" (66).

Протоколы допросов, состряпанные преступниками из НКВД, были сочинены умело и не несли внешних эмоций. Подписи Вавилова были проставлены везде, где надо. В каждом месте, где что-то было дописано или зачеркнуто, стояли слова: "Зачеркнутому верить" и рядом Вавилов расписывался. Только нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом, или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, наприер, зажимать подследственному мошонку между тонких дощечек, скрепленных резиновыми затяжками, а затем начинать заматывать резинки (таком пытали моего отца, вышедшего на волю из сталинской тюрьмы и умершего от туберкулеза, когда мне было 13 лет). Нельзя понять или даже догадаться, на каком этапе бесстрастной записи Вавилову могли вгонять иголки под ногти и как далеко вгоняли (слышал о таком методе от двоих прошедших через политические допросы и отсидевших по двадцать лет знакомых). Не можем мы также знать, был ли к Вавилову применен тот же прием, какой был испробован на находившемся в лагере под Магаданом профессоре-статистике Николае Сергеевиче Четверикове -- родном брате генетика Сергея Сергеевича Четверикова, арестованном вместе с Чаяновыми по обвинению в контрреволюционной деятельности в составе Трудовой Крестьянской Партии, никогда в природе не существовавшей. Четвериков и еще несколько заключенных-интеллектуалов были занаряжены в тот день работать в цехе по производству зеркал. Им было приказано выбрать из ванн с кислотой, в которых наносили амальгаму, все осколки разбитых зеркал. На утреннем разводе Четверикова и других из его барака извести Поэтому, читая эти подписанные Вавиловым строки, не следует забывать нравов, при которых только и возможно было доводить людей до нечеловеческих страданий, а потом использовать это состояние, чтобы выдавить из подследственных любые нужные чекистам и их начальникам оговоры. А то, что хватам и гриценкам заказ на именно такие оговоры был дан, сегодня сомнений нет никаких.

Недавно мне довелось говорить с бывшим политзаключенным, Виктором Матвеевичем Левенштейном, арестованным в 1940-е годы по обвинению в участии в молодежной антисоветской террористической группе и проведшем годы в застенках НКВД. Он сумел познакомиться со следственными делами отца и своим собственным и увидел те же фразы, которые я зачитал ему из дела Вавилова. "Все эти записи однотипны, вписанные в допросы требования следователей переходили из дела в дело, а чаще всего вопросов именно в такой форме не было!" -- с волнением сказал он мне. "Всё было жестче и многословнее. Нас пугали -- когда изощренно, когда проще, твердили, что им всё про нас уже известно, и держали на допросах сутки, кого-то из особо запиравшихся били, кого-то доводили до исступления криками и повторявшимися угрозами и оскорблениями. Я за собой никакой вины не знал и никаким антисоветчиком не был. А меня обзывали самыми мерзкими словами и требовали, чтобы я признался в том, что вся произносимая обо мне мерзость -- правда. Что я и есть тот преступник, которого из меня они хотели вылепить. Люди теряли в таких условиях голову, а следователи часто менялись, садиста заменял какой-нибудь добрый с виду и интеллигентный по внешности человек, начинавший уверять, что если я соглашусь с ним, назову сообщников по преступлению, то не пойду на расстрел, а всего лишь поработаю с десяток лет в лагере и вернусь домой. "А то ведь выстрелят тебе в голову", -- он подносил указательный палец к затылку и показывал пальцем направление пули, -- а выйдет пуля вот отсюда -- и палец плавно переходил к лбу, - и всё. Зачем тебе надо это? Согласись, найди в себе силы, выдай нам своих сообщников, облегчи и нам и себе жизнь, подпишешь вот тут, и всё. Подумаешь,

Виктор Матвеевич вспоминал, что на его памяти спокойнее всего относились и к побоям и к издевательствам баптисты. Для них смерть означала встречу с Богом. Все муки земные ничего не стоили. Жизнь в грехе казалась страшной, а муки земные даже желанными. Как через огонь очищения пройдешь. И следователи тоже знали это настроение баптистов, и их не так мучили на допросах.

Суд над Вавиловым и его смерть в тюрьме

Сразу после начала 21 июня 1941 года войны с фашистской Германией начальство заторопило следователей, приказав им срочно готовить дело Вавилова и его подельников к передаче в суд. И здесь важнейшим для раздумий над "делом Вавилова" является еще один поворот следствия -- поворот решительный. От версии разветвленной "Делегации правых", якобы втянувшей в свои сети всю верхушку аграрного руководства страны, следствие шарахнулось к вполне банальному для тех лет "преступлению" всего лишь ученых, а не наркомов и лидеров ЦК партии. К делу, кроме Николая Ивановича, подстегнули Георгия Дмитриевича Карпеченко, Леонида Игнатьевича Говорова -- бывших заведующих лабораториями вавиловского института и близких его друзей (с Говоровым они дружили со студенческих лет), Антона Кузьмича Запорожца, директора ВИУА, ученика Прянишникова и, в общем, не близкого к Вавилову человека, а также директора Института сахарной свеклы Бориса Аркадьевича Паншина, которого, как выяснил Поповский, Вавилов даже недолюбливал.

А раз версия сменилась, раз масштабность была заменена обыденным "преступлением", коих тогда через руки "старателей" из НКВД проходили миллионы за год, то и дело покатилось споро. Ему придавали не общеполитическую, а профессиональную окраску, и НКВД решило затребовать характеристику на Вавилова как ученого.

Где взять характеристику? Можно в Академии наук СССР -- все-таки Вавилов член этой Академии и не простой член, а директор Института генетики АН. Можно и в ВАСХНИЛ -- он и там член и тоже директор. Вполне понятно, что ведшие "Дело Вавилова" Шунденко, Хват и иже с ними затребовали нужное им заключение из ВАСХНИЛ. Это было надежнее. И опять ниточка протянулась к Лысенко. Состав комиссии из "нейтральных" специалистов, в ученом мнении которых нельзя было бы усомниться, чины из НКВД согласовали с руководством ВАСХНИЛ. Документ утвердил лично Лысенко. В следственном деле Вавилова сохранился этот листок, размашисто подписанный "СОГЛАСЕН, ЛЫСЕНКО" (67).

В комиссию вошли В.С.Чуенков -- зам. наркома земледелия СССР, В.В.Мосолов -- вице-президент ВАСХНИЛ, И.В. Якушкин -- академик ВАСХНИЛ, заместитель начальника Главсортуправления Наркомзема А.П.Водков и ученый секретарь секции растениеводства ВАСХНИЛ А.К.Зубарев. Мосолов и Зубарев уже "потрудились" на данном поприще -- они входили в состав комиссии по приемке дел ВИР'а после ареста Вавилова и приложили руку к разрушению "Вавилона".

А о том, что на этом этапе снова решающим было отношение Лысенко к Вавилову, что Лысенко сводил и здесь последние счеты с тем, кто ему помог в жизни больше, чем кто-либо, проговорился другой член комиссии -- И.В.Якушкин:

"Видимо я был специально подобран, как секретный сотрудник НКВД, который мог легко пойти на дачу НЕОБХОДИМОГО заключения по делу Вавилова Н.И... члены экспертной комиссии Водков, Чуенков, Мосолов и Зубарев были враждебно настроены против Вавилова [и это нейтральная комиссия! -- В.С.]. Водков просто ненавидел Вавилова. Чуенков был под большим влиянием Лысенко и являлся естественным противником Вавилова, Зубарев также был сотрудником у Лысенко и находился под его большим влиянием, а Мосолов, являясь помощником Лысенко, также был противником Вавилова" (/68/, выделено мной - В.С.).

Экспертиза проводилась (опять для устранения каких-угодно неожиданностей) под присмотром все того же ставленника органов и Лысенко -- майора НКВД С.Н.Шунденко. Но то, как она работала и сколь стремительно не может не приниматься во внимание.

При перепроверке "Дела Вавилова" перед его посмертной реабилитацией военный прокурор Колесников вызывал для дачи показаний некоторых из членов этой "экспертной комиссии", и они столь же (а, может быть, и более) охотно рассказали, как все было на самом деле. А.К.Зубарев показал в июле 1955 года следующее:

"Экспертиза проводилась так: в 1941 году, когда уже шла война с немцами, меня и Чуенкова вызвал в НКВД майор Шунденко и сказал, что мы должны дать заключение по делу Вавилова. Подробности я уже не помню... Помню, однако, что целиком наша комиссия не собиралась и специальной исследовательской работы не вела... Однако, когда нам был представлен ГОТОВЫЙ ТЕКСТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ (кто его составил, я не знаю), то я, как и другие эксперты, его подписал. НЕ ПОДПИСАТЬ В ТО ВРЕМЯ Я НЕ МОГ, ТАК КАК ОБСТОЯТЕЛЬСТВА БЫЛИ ТАКИЕ, что трудно было это не сделать" (/69/, выделено мной -- В.С.).

Спустя много лет, во время учебы в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, мне пришлось не раз видеть академика ВАСХНИЛ И.В.Якушкина, человека чуть выше среднего роста, с бородкой клинышком и до бела седыми коротко остриженными волосами, ходившего всегда в одном и том же одеянии -- полугалифе и коричневом френче, наглухо застегнутом на все пуговицы (всё, как у Сталина). На френче висело несколько кружков с выдавленным силуэтом Сталина по чернёному золоту и пальмовой ветвью, прикрепленных к маленьким колодкам -- знаков лауреата Сталинской премии.

Якушкин производил на нас -- студентов -- впечатление недосягаемого мэтра, важного, величавого и мудрого. Его лекции были пышно обставлены, показывалось много красочных таблиц, демонстраторы и ассистенты сновали туда и сюда.

Но уже в конце 1955 года как рукой сняло вальяжность мэтра. Он стал рассеян и забывчив. Не раз студенты заставали его -- часто далеко за полночь -- шагающим по Лиственничной аллее, центральной артерии Тимирязевки, связывающей академию с городом, -- то в глубокой задумчивости, то, напротив, в непонятном возбуждении. Шел академик непременно в своем строгом френче с бляхами неоднократного сталинского лауреата, но, порой... в одних кальсонах. Стали поговаривать, что старик выживает из ума.

Невдомек нам тогда было, что дело вовсе не в старости. Его начали вызывать на допросы в прокуратуру, где он вынужден был давать объяснения по поводу своих же старых доносов, по которым многих из его коллег арестовали. Были среди его доносов, как мы теперь знаем, и доносы на Николая Ивановича Вавилова. Эти мука и страх перед возможной расплатой за содеянное подтачивали силы Якушкина, лишая его сна и памяти. Недолго он протянул14.

Но главного гонителя Вавилова -- Трофима Лысенко на допросы не таскали: он самолично грязную работу не делал. По его указке действовали якушкины, шунденки, чуенковы, хваты. Благо, таких "хватов" всегда было много.

Однако, несмотря на вызовы экспертов к Шунденко и поторапливание Хвата, начальство не стало дожидаться вердикта комиссии: суд состоялся 9 июля и рассмотрел дело обвиняемых до того, как заключение экспертов попало в руки Хвата. Спешка действительно была.

Лишь за день до суда Вавилов смог увидеть из переданных ему следователем материалов, что ему инкриминируют самое страшное -- измену Родине, шпионаж, контрреволюционную деятельность, а не только вредительство в системе ВАСХНИЛ. Он сразу же письменно опротестовал эти обвинения. Состоявшийся на следующий день суд не занял и пяти минут. Вавилов заявил протест по всем пунктам обвинения:

"... как при подписании протокола следствия за день до суда, когда мне были предъявлены впервые материалы показаний по обвинению меня в измене Родине и шпионаже, так и на суде, продолжавшемся несколько минут, в условиях военной обстановки, мною было заявлено категорически о том, что это обвинение построено на небылицах, лживых фактах и клевете, ни в коей мере не подтвержденных следствием" (71).

Протесты Вавилова не были приняты во внимание. Суд объявил, что все пункты обвинения признаны доказанными, и приговорил подсудимого к высшей мере наказания -- расстрелу. Вавилов написал прошение о помиловании.

А в это время власти продолжали играть (для кого? -- вот ведь загадка!) комедию с правосудием. Нарком Берия обратился в Президиум Верховного Совета СССР с петицией о замене Вавилову смертной казни длительным сроком заключения. Дескать, закон суров, но сердце палачей милости просит.

"1 августа 1941 года, то-есть спустя три недели после приговора, мне было объявлено в бутырской тюрьме Вашим уполномоченным от Вашего имени, -- писал Вавилов из саратовской тюрьмы Лаврентию Берия 25 апреля 1942 года, -- что Вами возбуждено ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР об отмене приговора по моему делу и что мне будет дарована жизнь" (72).

Просьба Берии была вроде бы милостиво удовлетворена. Во всяком случае, из того же вавиловского письма 1942 года можно узнать:

"4 октября 1941 года по Вашему распоряжению я был переведен из Бутырской тюрьмы во Внутреннюю тюрьму НКВД и 5 и 15 октября имел беседу с Вашим уполномоченным о моем отношении к войне, к фашизму, об использовании меня как научного работника, имеющего большой опыт. Мне было заявлено 15 октября, что мне будет предоставлена полная возможность научной работы как академику и что это будет выяснено окончательно в течение 2--3 дней. /Однако/ в тот же день, 15 октября 1941 года, через три часа после беседы, в связи с эвакуацией, я был этапом направлен в Саратов в тюрьму ¦1, где за отсутствием в сопроводительных бумагах документов об отмене приговора и о возбуждении Вами ходатайства об его отмене, я снова был заключен в камеру смертников, где и нахожусь по сей день" (73).

Вавилов не мог знать, что случилось в тот день и ночь, и, наверно, рассматривал внезапный перевод из Московской тюрьмы в Саратовскую как следствие распрей из-за его личной судьбы. Но дело было в другом. В те сутки решалась судьба Москвы, а, может быть, и России.

К вечеру 14 октября Сталину доложили страшную весть: немцы подошли вплотную к Москве. Л.М.Каганович отдал распоряжение закрыть и демонтировать метро (метрополитен, действительно, закрыли, на некоторых станциях стали разбирать эскалаторы). В крупных ведомствах жгли архивы. В Москве началась паника.

Во дворе Дома ученых выстроилась очередь за получением путевок сотрудниками Академии наук СССР (по списку!) для посадки в эшелон, уходящий ночью из Москвы. Выдачу путевок поручили двум женщинам-биологам -- Милице Николаевне Энгельгардт-Любимовой и ученице Вавилова -- Александре Алексеевне Прокофьевой-Бельговской. Вот, что вспоминала об этом дне Прокофьева-Бельговская в день ее 80-летия:

"Мы скоро раздали заготовленные путевки, но очередь стояла огромная, и мы видели, что в ней были и известные нам ученые и просто люди, ждущие помощи. Милица Николаевна придумала такой выход: мы напечатали на простых листах еще груду путевок, поставили на них печати АН и раздавали еще несколько часов.

Я вернулась домой без сил и прямо в пальто упала на диван. Разбудил меня несмолкаемый телефонный звонок. Я встала как в тумане, подняла трубку и услышала голос брата, полковника Военной Академии механизации и моторизации имени Сталина. Брат сказал мне: "Сейчас же иди на Курский вокзал, я буду ждать тебя на ступеньках у главного входа".

Когда я добралась до Курского, я увидела, что вся огромная площадь занята женщинами, детьми, стариками. Был страшный мороз, люди замерзали, дети плакали, стоял гомон, но все были покорны и тихи. Меня удивила эта рабская покорность тысяч людей, ждущих эшелоны15.

Вокзал был оцеплен солдатами, наверно, сотней или двумя солдат, растянувшихся цепочкой, и на площади тысячи людей.

Я пробралась к этой цепи, и со ступенек вокзала брат увидел меня и провел внутрь. А в вокзале было тихо, сиял свет, высшее начальство с женами стояли кучками, кое-где даже слышался смех, видимо, рассказывали анекдоты. На платформе у вагонов я увидела разодетых дам, некоторые были в мехах. В вагоны грузили добротные ящики, с наклейками "Осторожно, хрусталь", "Осторожно, не кантовать, картины". Солдаты бережно пронесли рояль...

Я часто думаю, что такое народ и что такое элита. И тогда и сейчас я считала и считаю, что разграничение на народ и элиту до добра не доведет. И поэтому рабское терпение народа меня до сих пор удивляет. Ведь там, на площади, народ мог войти и в вокзал, и в этот полупустой эшелон, загружаемый хрустальными люстрами и картинами..." (75).

В ночь на 16 октября из Москвы были срочно, панически эвакуированы многие государственные учреждения. Дорога на Горький была забита автомашинами, вывозившими тех, кто мог претендовать на место в этих машинах.

Я помню хорошо этот день 16 октября. Это был мой день рождения. Шла война, и у мамы не было денег, чтобы устраивать празднество. Поэтому запомнился он мне другим событием. Мы жили в центре Горького, в серых мрачных коробках шестиэтажных корпусов "Домов Коммуны" -- позади Театра Драмы. Между нашими корпусами и театром была небольшая площадь и сквер, которые оказались забитыми автомашинами, стоявшими вплотную друг к другу. На них привезли эвакуированных. В нашей квартире тоже появились неожиданные гости. Рано утром к нам пришел какой-то важный военный, поговорил с мамой, и нас "уплотнили". В нашей двухкомнатной квартире, в меньшей комнате, поселилась жена секретаря ЦК ВКП(б) А.С.Щербакова с сыном. В так называемой комнате-одиночке площадью семь квадратных метров на нашем же этаже разместилась семья руководителя Латвийской республики.

В эту роковую ночь, когда начальство драпало из Москвы, власти срочно вывезли из Лубянской тюрьмы всех ценных заключенных, что не дало возможности Вавилову воспользоваться "милосердием" бериевцев и их более высоких вдохновителей.

Из Саратова Вавилов писал шефу НКВД:

"Тяжелые условия заключения смертников (отсутствие прогулки, ларька, передач, мыла, большую часть времени лишение чтения книг и т. д.), несмотря на большую выносливость, привели уже к заболеванию цингой. Как мне заявлено начальником Саратовской тюрьмы, моя судьба и положение зависят целиком от центра.

Вот мои помыслы -- продолжить и завершить достойным для советского ученого образом большие недоконченные работы на пользу советскому народу, моей Родине. Во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД, во время следствия, когда я имел возможность получать бумагу и карандаш, написана большая книга "История развития мирового земледелия (мировые ресурсы земледелия и их использование)", где главное внимание уделено СССР. Перед арестом я заканчивал большой многолетний труд: "Борьба с болезнями растений путем внедрения устойчивых сортов". Незаконченными остались: "Полевые культуры СССР", "Мировые ресурсы сортов зерновых культур и их использование в советской селекции", "Растениеводство Кавказа (его прошлое, настоящее и будущее)", большая книга "Очаги земледелия пяти континентов" (результаты моих путешествий по Азии, Европе, Африке, Северной и Южной Америкам за 25 лет).

Мне 54 года. Имея большой опыт и знания, в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив отдать себя полностью моей Родине, умереть за полезной работой для моей страны. Будучи физически и морально достаточно крепким, я был бы рад в трудную годину для моей Родины быть использованным для обороны страны по моей специальности, как растениевод, в деле увеличения растительного продовольствия и технического сырья.

Прошу и умоляю вас о смягчении моей участи, о выяснении моей участи, о выяснении моей дальнейшей судьбы, о предоставлении работы по моей специальности, хотя бы в скромном виде (как научного работника и педагога) и о разрешении общения в той или иной форме с моей семьей (жена, два сына, один -- комсомолец, вероятно, на военной службе, и брат -- академик, физик), о которых я не имею сведений более полутора лет. Убедительно прошу ускорить решение по моему делу.

Н.Вавилов" (76).

"Милосердие" свершилось 23 июня 1942 года, когда смертную казнь заменили двадцатью годами лишения свободы. Донести это решение до начальников Саратовской тюрьмы чекисты (спроста ли?!) не спешили. А Вавилова пока морили голодом. Настал момент, когда советское милосердие оказалось недейственным. Было поздно! Вавилов умирал от истощения. В январе 1943 года у него начался неудержимый дистрофический понос, его перевели из камеры в больницу, и спасти его было уже невозможно. Могучий организм был сломлен, 23 января пришла смерть. Тело Вавилова свалили в общую яму.

Остается добавить только одно: и после реабилитации Вавилова Лысенко не забывал его публично вспоминать. Он не вычеркнул его имя из изданий своих работ в пятидесятые годы, как сделал это с именами других лиц, подвергнувшихся репрессиям (скажем, своего патрона Я.А.Яковлева). Для многих это казалось странным. В годы сталинской диктатуры имена людей, арестованных или казненных, исчезали из употребления, переставали цитироваться (даже при переизданиях старых работ), упоминаться в выступлениях. Человека полностью вычеркивали из общественной памяти, часто подвергали публичному забвению еще при жизни. Позволительно было лишь клеймить позором главных врагов Сталина и партии, называемых собирательным именем -- троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы и им подобные.

Поэтому можно удивляться, почему Лысенко, всю жизнь переиздавая не-счетное число раз сборники своих статей, не переставал упоминать имя Вавилова. Возможно, его самолюбию льстило, что он может ставить свою фамилию рядом с фамилией Вавилова, а может быть это происходило потому, что Вавилов остался для Лысенко врагом номер один, человеком, которого он никогда не смог забыть, спору с которым придавал особое значение, даже после того, как Николай Иванович был умерщвлен в Саратовской тюрьме голодом и издевательствами в 1943 году. Ведь по-своему и Лысенко был "убежденец".

Арест и расстрел Карпеченко

Большинство людей, названных Вавиловым соучастниками его вредительской активности, через непродолжительное время оказались за решеткой. Но до поры до времени проскрипционный список держали втайне. Вне кабинетов чекистов и партийных боссов, перед которыми энкавэдэшники отчитывались о результатах допросов Вавилова, о наговорах на остающихся на свободе генетиков никто не знал, и Лысенко и лысенковцам нужно было продолжать шельмовать сторонников Вавилова, создавать им новые и новые трудности.

На протяжении многих лет Кольцов, Карпеченко, Левитский, Мёллер -- сильные своими экспериментальными результатами и теоретическими достижениями, с достоинством отвечали на выпады лысенкоистов, язвительно и адресно парировали их выпады, не оставляли никакой надежды на сговор, молчаливое соглашательство или подчиненность. Их и почитали своими самыми зловредными противниками Лысенко и его сторонники. Однако Мёллер уже был недосягаем -- он успел уехать живым из СССР в 1937 году, избежав ареста. Кольцов событиями 1939 года был лишен силы, оказавшись удаленным с поста директора Института экспериментальной биологии, да и вообще он был вне школы Вавилова, и его фамилия почти не встречалась в протоколах допроса Николая Ивановича. Оставались Карпеченко и Левитский. Первый всё еще был заведующим кафедрой генетики и селекции растений в Ленинградском университете и заведующим Отделом в ВИРе (правда, от самого Отдела, некогда большого и важного, сохранилась лишь небольшая группа).

Своими работами Георгий Дмитриевич был известен в мире, а не только в Союзе, вел он себя совершенно независимо и смело, не раз показывал лысенковцам, что о них думает. Речи Карпеченко на многих встречах в Наркомземе, на сессиях ВАСХНИЛ и на обсуждениях в журнале "Под знаменем марксизма" были очень острыми и прямыми. Поэтому стало уже традицией у лысенковцев видеть в нем едва ли не главную мишень для нападок. Еще в 1936 году близкий сотрудник Мичурина П.Н.Яковлев опубликовал в "Правде" статью (77), в которой он обвинял Карпеченко, М.А.Розанову и еще нескольких ведущих сотрудников ВИР, "в кастовом недоброжелательстве" к Мичурину, проявившемся в первом томе "Теоретических основ селекции растений". Ленинградский обком партии тут же решил примерно наказать Карпеченко и Розанову (к счастью, они были беспартийными и большого урона не понесли), а партийцам Данину и Ковалеву за то, что они не согласились с мичуринскими выдумками о влиянии подвоя на привой и о роли ментора, были вынесены строгие партийные взыскания. Дело дошло даже до отдела науки ЦК, и зав. отделом К.Я.Бауман вмешался, переговорил с А.А.Ждановым, строгие взыскания были отменены (все-таки, Бауман считал, что это внутринаучные споры и даже написал об этом Сталину и Молотову /78/), после чего в "Правде" появилось соответствующее решение Ленинградского обкома партии (79). Примерно в это же время директор Детскосельских лабораторий ВИР В.С.Соколов писал в характеристике на Карпеченко как об ученом, "недостаточно отчетливо и искренне проводящем советскую политику", что он "реконструировать на базе марксистской диалектики генетику не может, наоборот, проявляет порой политику на дискредитирование начинаний в эт? После ареста Вавилова карпеченковскую лабораторию в ВИР-е быстро разгромили, используя в качестве основания для этого решения наезжих комиссий. Новый директор Эйхфельд активно в разгроме участвовал. Оставалось изничтожить самого Карпеченко и его кафедру генетики и селекции растений в Ленинградском университете. На ней, кроме Карпеченко, ведущую роль играли профессора Г.А.Левитский, Л.И.Говоров, М.А.Розанова, доценты А.П.Соколовская и Д.Р.Габе. Вообще выступлений против Карпеченко, Левитского и читаемых ими курсов в ЛГУ было немало и раньше. Часть студентов, особенно из самых теперь главных -- выходцев из колхозов и семей простых рабочих -- возмущалась сложностью генетики и предпочитала простенькие рассуждения "мичуринцев". Еще 31 марта 1936 года в "Ленинградской правде" появилась статья с утверждениями о том, что курс генетики в университете не отражает успехов лысенковцев. В последующие годы такие нападки на кафедру генетики повторялись.

Арест Вавилова придал новые силы критикам генетиков. Уже была упомянута статья Гурева и Костина из "Ленинградской правды" от 28 августа (81), в которой было заявлено, что профессора Левитский и Карпеченко настроены против дарвинизма и мичуринского учения и что их поддерживает член партийного бюро биофака Э.Ш.Айрапетянц. На этом этапе М.Е.Лобашев еще сохранял приверженность науке.

" Доцент Лобашев, -- писали авторы статьи, -- недавно принятый в кандидаты партии, на заседании Ученого Совета изрек: "Все, что сделали Мичурин и Лысенко, то, что вы (то-есть его последователи) делаете, для меня неубедительно. Вот вы переделайте красные глаза в белые, тогда я вам поверю"" (82).

Заключение статьи гласило:

"... партийные руководители университета забыли простую истину, что ни одна идея не падает сама, ее надо сбросить, "развенчать", если она не имеет права на существование, на развитие" (83).

Косяком пошли статьи в многотиражке "Ленинградский университет". Почти в каждом номере партийцы публиковали материалы, в которых клеймили Карпеченко за то, что он "не перестроился", "фактически остался на тех же позициях", "продолжает заниматься схоластикой морганизма-менделизма". 13 декабря 1940 года 13 студенток и один студент 3-го курса биофака опубликовали "Письмо в редакцию о преподавании курса генетики" (84), в котором обвинили профессора Карпеченко в замалчивании "замечательного мичуринского учения и работ передового советского ученого Лысенко", заявили, что на объяснение "такого важного и дискуссионного вопроса как внутрисортовое скрещивание он отводит буквально 2 минуты... в то время как работы сторонников формальной генетики излагаются подробно, на все лады излагается учение о гене". Под письмом студенток был помещен длинный материал "От редакции", в котором критика была жестче, а обвинения решительнее, со ссылками на Сталина. Гнетущее впечатление на Георгия Дмитриевича произвело письмо пяти профессоров биофака, в котором коллеги просили Карпеченко "ради спасения факультета" перестроить курс. Как писал Д.В.Лебедев, они предлагали "изменить убеждения и предать науку, которой была отдана жизнь. Этого он не мог сделать" (85).

И все-таки, несмотря на нападки, Карпеченко и все сотрудники кафедры оставались на свободе и продолжали работать в университете более полугода после ареста Вавилова. Как выяснил Лебедев, первым изучивший следственное дело Карпеченко в 1993 году, НКВД давно плело интриги против него. Оказывается, еще 29 сентября 1937 года в казематах НКВД был составлен документ, который согласился подписать арестованный ученый секретарь ВИР'а Н.С.Переверзев. В нем утверждалось, что Карпеченко якобы давно занимался антисоветской деятельностью и с преступными целями вредил СССР в сельском хозяйстве. Однако этих показаний в тот момент оказалось недостаточно для ареста. Переверзев был в 1937 году расстрелян, а Карпеченко оставался на свободе еще несколько лет. За решеткой он оказался лишь после того, как Вавилов дал показания против него. Суть их как раз и заключалась в том, что Карпеченко не просто был теоретиком, потому что ему нравилась теоретическая деятельность, а что он нарочито уходил от практической работы, чтобы страна не получила новых сортов, так стране нужных. В этом состояло, по записанному в показаниях Вавилова заявлению, намеренное, настоящее и изощренное вредительство.

14 февраля 1941 года Хват подписал постановление на арест (его утвердил В.Н.Меркулов), в котором было сказано, что Карпеченко "изобличен как активный участник антисоветской вредительской организации показаниями Н.И.Вавилова, сделанными 5 ноября 1940 г., показаниями Н.С.Переверзева от 29 сентября 1937 г. и комиссией ВАСХНИЛ под председательством А.К.Зубарева, обследовавшей ВИР по распоряжению Лысенко (акт комиссии от 19 октября 1940 г.)" (86). Затем было сказано, что "Карпеченко Г.Д. материалами УНКВД по Ленинградской области изобличен как участник а-с [антисоветской] группировки", и что он "под руководством Н.И.Вавилова вел открытую борьбу против передовых методов научно-исследовательской работы и ценнейших достижений акад. Лысенко по получению высоких урожаев" (87). Инкриминировали ему также шпионаж в пользу иностранных государств.

Следующей ночью, 15 февраля 1941 года, Карпеченко арестовали (о событиях той ночи было рассказано в опубликованных в США замечательных очерках "Счастливец Карпеченко" /88/, принадлежащих перу врача и писателя Анатолия Леонидовича Шварца, приложившего огромные усилия по исследованию судьбы Карпеченко). Часть сотрудников его лаборатории в ВИР тут же уволили (А.Н.Лутков, О.Н.Сорокина), часть перевели в другие лаборатории и институты. Принесшая мировую славу России лаборатория прекратила свое существование. В университете кресло заведующего кафедрой генетики и селекции растений захватила Б.Г.Поташникова, весь состав кафедры, существовавшей при Карпеченко, расформировали.

После ознакомления с материалами заведенного на него дела Георгий Дмитриевич сразу понял, что Вавилов решил согласиться с обвинениями об участии во вредительстве, чтобы облегчить страдания при допросах.

"Начиная с 7 марта, Карпеченко последовательно проводил одну линию: он рассказывает о своих исследованиях (цели, результаты) и дополняет словами -- в этом было мое вредительство, так как я не выводил новые сорта. По существу, такое поведение подсказали показанные Георгию Дмитриевичу отрывки из показаний Вавилова. Из них вытекала тактика Вавилова -- ничего не выдумывать, но в то же время как бы признаваться во вредительстве. Минимум неизбежных мучений..." (89).

Согласие с версией вредительства могло возникнуть под влиянием собственных размышлений, а главным образом в результате уговоров его сидевшими вместе с ним в камере другими подследственными. О советах сокамерников и о том, что Карпеченко не просто били на допросах, но и пытали, стало известном А.Л.Шварцу, нашедшему одного из сокамерников Карпеченко, который прошел через тюремные муки и оказался на свободе (см. прим. /88/).

Карпеченко на следствии повел себя иначе, чем Вавилов. Решиться признаться в участии в антисоветских организациях, в которые, как утверждал Вавилов во многих своих показаниях, он вовлек Карпеченко и других вировцев, было для Георгия Дмитриевича делом трудным. Он то соглашался с вавиловскими показаниями -- и соответствующая запись появлялась за его подписью в протоколах допросов, то отказывался от ранее данных показаний (можно представить, какими путями следователи -- лейтенанты госбезопасности Цветаев и Копылов -- пытались не допустить попадания отказов в протоколы, но Георгий Дмитриевич находил силы постоять на своем).

Как выяснил Лебедев, не раз всплывала на допросах главная причина арестов -- противостояние генетиков Лысенко. В вопросах следователей можно найти такие пассажи:

"вы высказывались против официальных установок в отношении генетики", "подследственный по указаниям Н.И.ВАВИЛОВА выступал против борьбы за передовую науку" (90).

В ответ Карпеченко подготовил длинный ответ по поводу того, чем он занимался в научной работе, прямо написал о невежестве Лысенко и мичуринцев (91).

Вавилов пытался представить дело так, что Карпеченко примкнул к его антисоветской деятельности на самом раннем этапе, уже в 1931 году. Это было выгодно и следователям НКВД, так как задним числом оправдывало их сигналы руководству страны и прежде всего Сталину, начатые именно в 1930-1931 годах. Однако Карпеченко эту версию отверг. Через четыре месяца после ареста, в ночь с 25 июня 1941 года на 26 июня, была устроена очная ставка между ним и Вавиловым, продолжавшаяся полтора часа. Краткая запись о ней содержится в следственных делах обоих арестованных. Из нее видно, что Карпеченко соглашался лишь на то, что он был вовлечен Вавиловым в антисоветскую работу, но только в 1938 году, а Вавилов повторял, что вовлек его в 1931-1932 годах. Проводивший очную ставку Хват спросил Карпеченко:

"Почему вы скрываете истинную дату установления антисоветских связей между вами и Вавиловым?" (92).

Карпеченко ответил:

"Я настаиваю на своих показаниях о том, что к антисоветской работе я был привлечен Вавиловым только в 1938 году" (93).

От обвинений в шпионаже он вообще решительно отказался на первом же допросе и продолжал держаться этой линии до конца следствия. Хотя Вавилов также отказывался от версии шпионажа, в его обвинительном заключении шпионаж фигурировал. Видимо Карпеченко был более настойчивым в отвергании подозрений в шпионаже, так как в его обвинении, утвержденном "судом" в тот же день, что и у Вавилова, Говорова и Бондаренко, значились только обвинения по статье 58, подпункты 1а, 7, 10 и 11: "участие в антисоветской вредительской организации, существовавшей в ВИР-е, подрывная работа в сельском хозяйстве и антисоветские связи с заграницей".

О том, что во время следствия из Карпеченко вырывали признания под пытками, можно судить по обнаруженному в его деле заявлении суду:

"Предъявленное мне обвинение понятно, но виновным в этом себя не признаю. На предварительном следствии я признал себя виновным во всех предъявленных мне обвинениях под влиянием следственного режима" (/94/, выделено мной -- В.С.).

От своих показаний на суде отказались также Говоров и Бондаренко. Все участники дела были приговорены к расстрелу, и хотя Карпеченко, как и Вавилов, направил в Верховный Совет СССР просьбу о помиловании (в отношении Вавилова вопрос был решен положительно), Карпеченко был расстрелян 28 июля 1942 года.

К посмертной реабилитации Карпеченко органы Прокуратуры и КГБ приступили только после смерти Сталина. 24 октября 1954 года жена расстрелянного ученого направила просьбу об этом в Прокуратуру СССР. Одновременно многие ученые отправили свои письма с просьбой признать, что Георгий Дмитриевич был осужден неправильно и оправдать его. О пересмотре дела ходатайствовали П.А.Баранов, Ф.Х.Бахтеев, А.К.Ефейкин, А.С.Каспарян, А.Н.Лутков, В.В.Светозарова, О.Н.Сорокина, В.Н.Сукачев, Н.А.Чуксанова. В Прокуратуру был вызван в качестве свидетеля А.Р.Жебрак, который дал письменное показание, что Карпеченко был истинным патриотом своей страны, крупным ученым, подтвердил, что во время пребывания вместе с Жебраком в США в лаборатории Моргана Карпеченко вел себя безукоризненно. Жебрак также написал, что видит одну причину преследований Карпеченко -- "его резко отрицательное отношение к Лысенко". Из прокуратуры запросили президиум ВАСХНИЛ, а оттуда вице-президент ВАСХНИЛ М.А.Ольшанский обратился в дирекцию ВИР, чтобы та дала свои заключения по давно законченному "Следственному делу Карпеченко Г.Д.". Из ВАСХНИЛ в Прокуратуру поступил ответ Лысенко, уже данный чуть раньше по поводу начавшегося дела о реабилитации Вавилова. Подписанный Лысенко и, судя по корявости построения фраз, им же написанный ответ гласил:

"С некоторыми теоретическими биологическими взглядами Н.И.Вавилова, как и с рядом других ученых, я был и остаюсь несогласным, как и эти ученые [уже мертвые, sic!] несогласны со мной. Но эти несогласия никакого отношения к следственным, судебным органам не имеют, так как по своему характеру они не являются антигосударственными. Они направлены на выявление истины в биологической науке"(95).

Надо заметить, что в своем ответе прокуратуре Лысенко крайне осторожен. Он опять следует старой тактике: не оставлять следов своей причастности к репрессиям советской власти. Если бы такие фразы были написаны в официальном письме Президента ВАСХНИЛ по горячим следам, сразу же после ареста Вавилова и вавиловцев, или чуть спустя, когда вершили суд над Вавиловым и его сотрудниками, их судьба могла быть не столь трагичной. Со своим невероятным влиянием в стране он мог спасти их от физической гибели. Как мы знаем из его выступлений в Ленинграде, куда он специально поехал разрушать "Вавилон" в 1940 году, также как и из воспоминаний Глущенко, он вел себя иначе: его научные оппоненты были истреблены самым жестоким методом с помощью политической системы, и ни одним словом о невозможности решения научных споров в следственных или судебных органах всесильный Лысенко тогда не обмолвился. Таким образом, сказанные задним числом слова несли лишь одну функцию: отводя от себя обвинения в гибели научных оппонентов, обелять себя перед судом истории.

Помощники же Лысенко вели себя как и прежде -- открыто и грубо. В заключении, подготовленном совместно секцией растениеводства ВАСХНИЛ и дирекцией ВИР взгляды казненного профессора были осуждены точно также, как и двумя десятилетиями раньше. Вот полный текст этого заключения, которое было приобщено к делу о пересмотре приговора Карпеченко:

"Вице-Президенту Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина академику М.А.Ольшанскому

О работе Карпеченко Г.Д. во Всесоюзном институте растениеводства в должности руководителя Лаборатории генетики в 192-51941 гг.

Карпеченко Георгий Дмитриевич (рожд. 1889 г.) опубликовал следующие работы: О хромосомах видов фасоли (1925 г.), К синтезу константного гибрида из трех видов (1929 г.), Теория отдаленной гибридизации (1935 г.), Экспериментальная полиплоидия и гаплоидия (1935 г.) и др. В 1936 году перевел на русский язык антидарвиновскую книгу Томаса Моргана -- Экспериментальные основы эволюции.

В 1925 году Карпеченко знакомился с генетическими лабораториями в Берлине, Лондоне, Копенгагене, в 1927 году участвовал на Международном Генетическом конгрессе в Берлине. В 1929 году за капустно-редечный гибрид он получил Рокфеллеровскую стипендию, на которую в 1929--1931 годах работал в лаборатории Моргана и в других генетических лабораториях США и Англии. В 1932 году участвовал в Международном Генетическом конгрессе в США.

Как ученый, Г.Д.Карпеченко занимался цитогенетическими исследованиями (отдаленной гибридизацией и полиплоидией) ряда культурных растений, полностью стоял на теории морганизма и был активным ее пропагандистом. В те годы морганизм был господствующим направлением в генетике всех зарубежных стран, откуда распространился среди большинства наших ученых.

Развитие в нашей стране мичуринского направления в биологии привело в 193-51936 годы, затем в 1939-1940 годы к большим научным дискуссиям, которые подорвали теоретические основы морганизма. Многие советские биологи перешли тогда на сторону подлинно-научного мичуринского учения. Карпеченко же остался на позиции морганизма, повидимому, сказалось руководство Моргана.

Биологическая дискуссия 1948 года завершила победу мичуринского учения в нашей стране. Но и теперь отдельные ученые остаются на позиции морганизма. Разумеется, они не преследуются за свои ошибочные взгляды в науке и продолжают работать в советских научных учреждениях, а некоторые из них состоят членами КПСС.

Работая в духе морганизма Карпеченко не смог дать практически ценные результаты. Из его работы ничего не пошло в производство, в том числе и капустно-редечный гибрид, за который он получил Рокфеллеровскую стипендию для работы в лаборатории Моргана.

Морганистское направление Карпеченко сказалось и на работе руководимой им Лаборатории генетики ВИРа того времени.

Нам неизвестны какие либо действия Карпеченко, сознательно направленные против Родины, против советского государства.

Директор Всесоюзного института растениеводства академик П.М.Жуковский

Зам. директора института по научной части доктор с. х. наук, профессор И.А.Сизов

Заведующий Лабораторией генетики кандидат биологических наук А.Я.Зарубайло

Заведующий отделом зерновых культур --

кандидат с. х. наук А.П.Иванов

Ученый секретарь Секции растениеводства Всесоюзной Академии с. х. наук имени В.И.Ленина

Кандидат с. х. наук П.Кралин г. Ленинград, ВИР

11 января 1956 года." (96)

В 1955 году жена Карпеченко, Галина Сергеевна, получила официальное извещение о посмертной реабилитации ее мужа, но даже в этом документе советские власти врали, сообщив, что Карпеченко скончался в заключении 17 сентября 1942 года. Верховный суд СССР вынес 21 апреля 1956 года определение за ¦ 4н-02466/56 об отмене Приговора Военной коллегии Верховного суда СССР от 9 июля 1941 г. в отношении Г.Д.Карпеченко и прекращении его дела" за отсутствием состава преступления". В статье, посвященной Карпеченко Д.В.Лебедев вспоминает:

"Георгий Дмитриевич был удивительно обаятельным человеком. Тех, кто имел счастье общаться с ним, привлекали его прекрасные качества: демократизм, доброжелательность, жизнерадостность, чувство юмора, интерес к людям, широчайшая культура. Это был замечательный образец русского интеллигента. За внешней мягкостью легкоранимого человека скрывались удивительная стойкость и несгибаемое мужество" (97).

Арест и гибель Левитского, Фляксбергера, Говорова и Эмме

В ту же ночь 15 февраля 1941 года, когда НКВД арестовало Карпеченко, был арестован Леонид Ипатьевич Говоров. 28 июня 1941 года было произведено сразу четыре новых ареста -- члена-корреспондента АН СССР Григория Андреевича Левитского, профессора, члена-корреспондента Чехословацкой земледельческой академии Константина Андреевича Фляксбергера (о нем при открытии вавиловского института в 1925 году Горбунов говорил в Кремле: "Константин Андреевич Фляксбергер -- лучший знаток пшениц"), кандидата наук Николая Васильевича Ковалева и академика ВАСХНИЛ Александра Ивановича Мальцева16, а 19 октября в Горьком арестовали заведующую кафедрой генетики и цитологии Горьковского сельскохозяйственного института профессора Елену Карловну Эмме. Всем им предъявлили обвинение во вредительстве, Эмме также инкриминировали "шпионскую деятельность в пользу Германии", а Левитскому, который побывал в застенках чекистов в 1918 и в 1933 годах (см. главу V), приписали по старой памяти "принадлежность к Трудовой Крестьянской Партии и к троцкистско-каменевскому блоку".

Григорий Андреевич Левитский был старше Вавилова на 9 лет (родился 7 ноября 1878 г. на Украине под Киевом в семье священника). Левитский сочувствовал эсерам, в 1907 году он принял участие во Всероссийском съезде Крестьянского союза -- революционно настроенной организации и был царскими властями арестован. На 8 месяцев он оказался заключенным в Бутырскую тюрьму, а после этого выслан на 3 года из России, которые провел в лабораториях биологов в Англии, Германии, Италии и Франции. Передвигался он с места на место на велосипеде, на другие виды транспорта денег не было. Поработал он в частности на русской биологической станции вблизи Неаполя. С апреля 1909 до августа 1910 года работал в лаборатории классика ботаники Эдварда Страсбургера. Именно здесь Левитский впервые доказал, что в растительных клетках, также как и в животных, есть митохондрии. Он же впервые высказал предположение, что у митохондрий должен быть свой генетический аппарат, что в 1950е годы блестяще подтвердилось. В 1915 году Левитский сдал магистерские экзамены в Киевском университете и был зачислен приват-доцентом. В 1921 г. он был избран профессором Киевского сельхозинститута.

Вскоре после переезда Вавилова из Саратова в Петроград в 1920 году он стал писать письма Левитскому в Киев, приглашая его возглавить работы по цитологии и генетике в создаваемом им институте. Уже в то время Левитский был самым крупным специалистом в области цитогенетики в стране (его книга "Материальные основы наследственности", изданная в 1924 году (99), была долгое время самым авторитетным руководством по этим вопросам на русском языке). Как только был учрежден Институт прикладной ботаники и новых культур, Левитский решил принять предложение Вавилова. В официальном приглашении Вавилов просил дорогого Григория Андреевича приступить к "организации Цитологического и Анатомического отделений", добавляя "все мы в один голос останавливаемся на Вас. Кроме этого, хотелось бы передать Вам также, хотя бы частично, редактирование "Трудов по прикладной ботанике"... Эта работа большой ответственности... В нашу среду входит с осени Карпеченко, но главным образом для работы по генетике" (100).

Переезду в Петроград мешало одно обстоятельство, о котором Левитский известил Вавилова. Он, как тогда говорили, был "поражен в правах" -- советская власть ограничивала переезды "лишенцев", запрещала занимать должности на государственной службе, участвовать в общественных организациях. Причиной лишения Левитского прав было то, что он был призван в 1914 году в царскую армию и получил чин прапорщика, хотя никогда в боевых действиях не участвовал. Офицеров царской армии большевики преследовали. Вавилов быстро добился для него реабилитации, ГПУ сняло свои претензии, и в 1925 году Левитский вместе с женой, Натальей Евгеньевной Кузьминой, также цитологом, переехал в Ленинград.

За годы работы в ВИР-е и в университете Левитский создал самобытную школу цитогенетиков растений, воспитал много учеников, разъехавшихся по всей стране. Им были опубликованы книги и много экспериментальных статей. 29 марта 1932 года Левитский был избран членом-корреспондентом АН СССР. Как рассказано выше, в 1933 году он был арестован органами ОГПУ, но в ходе допросов не согласился ни с одним из пунктов чекистских "доказательств" и был приговорен к трем годам административной ссылки, Однако срок был скощен. Левитский был едва ли не единственным, кто тогда на следствии не выронил ни одного слова осуждений в адрес коллег и друзей, не высказал подозрений ни против кого, никого не оговорил. Ему нечего было после этого стесняться или бояться, и возможно поэтому он -- единственный из всех арестованных специалистов ВИРа -- вернулся туда работать, как только в 1933 году Прокуратура СССР решила его реабилитировать и разрешила выбраться из Западной Сибири. С 1934 года он стал профессором кафедры Карпеченко в университете. В 1937 году его арестовали, но быстро выпустили.

Пока шла непрекращавшаяся дискуссия с лысенковцами -- в частности, и на IV-й сессии ВАСХНИЛ в 1936 году, и на совещании в редакции журнала "Под знаменем марксизма" в 1939 году -- Левитский был сильным критиком взглядов лысенковцев, спокойно, а порой саркастично приводившим аргумент за аргументом, факт за фактом. Соответственно относились к нему и "мичуринцы". Уже встречалась выше фамилия Соколова -- директора Детскосельской лаборатории ВИР. Вот, что он написал в характеристике на Левитского, направленной по партийным каналам в середине 30-х годов:

"...крайне самолюбив, резок в выступлениях, часто переходящих в антисоветские. Например, по докладу Презент в частном разговоре с т. Сизовым дал оценку диалектическая трескотня, а не методология. Для подготовки кадров не стремится подобрать советскую молодежь, а подбирает "подходящих", т. е. из бывших людей. В общественно-политической работе участие сейчас принимает крайне слабое" (101).

Ученики Левитского действительно были замечательными специалистами, но к 1938 году уже четверо из них пребывали в заключении (Н.П.Авдулов, Б.А.Вакар, В.П.Чехов, Я.Е.Элленгорн), а самый талантливый, учившийся у Левитского еще в Киеве, затем переехавший к Филипченко -- Ф.Г.Добржанский был вынужден остаться в США (стать невозвращенцем).

В 1991 году дочь Левитского Надежда Григорьевна смогла познакомиться со следственным делом отца. Выяснилось, что постановление на арест заключало в себе длинную выдержку из показаний, данных в 1933 году Писаревым, в 1937 году -- Л.С.Марголиным, в 1940 и 1941 годах Вавиловым, отрывки из донесений секретных осведомителей НКВД -- сотрудника ВИР Ф.К.Тетерева и ст. инспектора сектора кадров ВАСХНИЛ Колесникова. Как доказательства его вражеского отношения к советской власти фигурировали такие пассажи:

"В марте 1938 г. Левитский заявил... "Теперь вообще принято цитировать только Дарвина, а когда-то цитировали только Аристотеля"".

22 марта 1932 г. Левитский... говорил: "Науку нельзя смешивать с политикой".

В ноябре 1939 г. Левитский... сказал: "Докладчик напрасно хочет смешать науку с политикой -- нельзя аргументировать политическими идеями в пользу научной теории"" (102).

После ареста Левитскому были предъявлены обвинения по статьям 58-7 и 58-11 Уголовного Кодекса РСФСР ("Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях..." и "Пропаганда и агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти..."), каравшиеся расстрелом. Содержали его в тюрьме в Златоусте и на допросы вызывали всего шесть раз (29 июня, 5 июля, 21 декабря 1941 г., 4 января, 21 и 22 марта 1942 г.). От всех инкриминируемых ему обвинений он отказался на первом же допросе и стойко удержался в этой позиции до конца, а на четвертом допросе решил применить "научный подход", попросил дать ему бумагу и ручку и в течение почти девяти часов написал на восьми страницах убористым почерком объяснение по поводу всех предъявленных обвинений. Он начал с того, как был приглашен Вавиловым в институт, какие задачи выполняла его лаборатория, что собой представляет наследственный аппарат клеток (описал хромосомы) и как они определяют развитие клеток. Серьезно, без попыток упрощения Левитский изложил следователям свое понимание применения цитогенетических методов к изучению полезных растений в сельскохозяйственных исследованиях, показывая, что никакого вредительства в этом нет. Пожалуй, такого логичного, научно строгого и в то же время стилистически уважительного по отношению к следователям произведения никто из вировцев, проходивших по делу Вавилова, не догадался сделать. Столь же убедительно он отвел политические обвинения, сделанные против него ранее осужденными Писаревым, Бондаренко и другими. Так, на обвинения Писарев "полностью реабилитирован Верховной Прокуратурой Союза, вернулся в Ленинград и был принят на прежнее место работы в ВИР-е. Таким образом, все... обвинения... В.Е.Писарева были признаны, как оно и было на самом деле, полным вымыслом, возобновлять который снова через 8 лет нет никаких оснований.

...Я самым категорическим образом настаиваю на проверке показаний [Бондаренко] путем очной ставки нас всех троих: меня, акад. Вавилова и Бондаренко, так как уверен, что Вавилов или ничего подобного не говорил Бондаренко, или -- нечто совсем другое, им совершенно извращенное." (103).

Спокойствие в словах и убедительность в логическом построении были самой сильной стороной этого сочинения. Рассматривая пункт за пунктом обвинения Бондаренко, Левитский показал, что тот ничего не понимает в науке и потому нельзя его слова о вредительстве в науке принимать всерьез. Такая твердая позиция чуть было не привела его к освобождению, так как следователь Куксинский не мог найти к чему прицепиться, дело оттягивалось и оттягивалось (показателен почти полугодовой промежуток между вторым и третьим допросами -- 5 июля и 21 декабря), и в конце концов, следователь фактически склонился к оправдательному заключению, так как написал в своем постановлении от 3 января 1942 года, что для того, "чтобы разобраться в деле, необходима экспертиза, а так как организовать ее сейчас [шла война с Германией -- В.С.] невозможно, приостановить дело до окончания войны..." (104). Григорию Андреевичу дали ознакомиться с этим постановлением, и он расписался на нем. Начальству однако такое постановление не понравилось, и делу был дан ход. 25 марта 1942 г. Левитскому дали расписаться, что предварительное следствие закончено, и дело передается в суд:

"Следственное дело ¦ 690-41 по обвинению Ковалева Н.В., Мальцева А.И., Левитского Г.А., Фляксбергер К.А., принять к своему производству [так в тексте!] и после дополнительного расследования направить на рассмотрение ОСО НКВД СССР.

13.03.4"2 (105).

Но суда Левитский не дождался, он скончался в Златоустовской тюрьме 20 мая 1942 года17 , а 13 сентября того же года в той же тюрьме скончался Фляксбергер. Нельзя исключить того, что оба ученых не просто скончались, а покончили с собой в тюремных застенках.

Когда в 1955 году Военная Прокуратура СССР пересматривала дела арестованных, расстрелянных и замученных генетиков школы Вавилова, по поводу дел Левитского и Фляксбергера было решено прекратить их "за недоказанностью вины". Только в 1989 году прокуратура признала, что чекистская "ошибка" была связана не с плохим доказательством вины, а что дело следовало прекратить "за отсутствием состава преступления". В окончательном постановлении прокуратуры было сказано:

" Левитский и Фляксбергер обвинялись в том, что... активно проводили вредительскую деятельность в направлении замедления темпов развития социалистического земледелия.

Обвинение их основано на показаниях незаконно осужденного и впоследствии оправданного за отсутствием в его действиях состава преступления -- Вавилова Н.И.

В ходе предварительного следствия Левитский и Фляксбергер категорически отрицали свою вину.

Как видно из материалов уголовного дела, фактически они были арестованы за резкую критику учения Лысенко и за свои убеждения, высказанные ими на ученом совете, о том, что нельзя аргументировать политическими идеями научные теории" (/106/, выделено мной -- В.С). Из шести арестованных в связи с делом Вавилова ученых, упомянутых в данном разделе, выжили только двое -- Н.В.Ковалев и А.И.Мальцев. Л.И.Говоров погиб в заключении.

Елена Карловна Эмме после ареста 19 октября 1941 года была обвинена во вредительстве, осуществлявшемся вместе с Вавиловым, дискредитации Лысенко и в шпионаже в пользу Германии. На первом же допросе она не смогла найти сил противостоять следователям и самооговорила себя, согласившись, что она шпионка. Ни одного конкретного эпизода передачи шпионских сведений она привести не смогла. Военный прокурор потребовал вернуть дело Эмме следователям для более ясного обоснования её преступлений. Тогда следователи вменили ей в вину вредительство при изучении овсов и ... "политическое двурушничество". Последнее было следствием того, что чекисты выяснили, что вместо доносов на Вавилова и коллег в органы, как она согласилась в 1930-м году, она о своем задании рассказала и Вавилову и еще, по крайней мере, двум людям, имена которых кто-то донес в НКВД. 24 февраля 1942 года Эмме ознакомили с новым обвинительным заключением. Теперь суд -- так называемое Особое Совещание, или ОСО, должно было решить ее судьбу. В документах, направленных в ОСО, рекомендовалось применить к ней высшую меру наказания -- расстрел. Дожидаться суда Эмме не стала -- 10 марта 1942 года она покончила жизнь самоубийством, повесившись в камере (107).

Борцы, соглашатели и предатели

Арест Вавилова придал силы лысенкоистам в борьбе за власть и дал возможность покровителям Лысенко более откровенно выступать с нападками на генетику и на генетиков, постоянно намекая на то, что все генетики -- шпионы и враги советской власти. В этих условиях даже те из руководителей советской науки, которые понимали беспочвенность лысенкоизма и вред, наносимый им, вынуждены были помалкивать.

Это отчетливо проявилось во время обсуждения плана научно-исследовательских работ Академии наук СССР на 1941 год. Дебаты по проекту плана, составлявшегося еще при участии Вавилова и включавшего предложенную им как директором Института генетики АН СССР программу работ, состоялись через 7 недель после его ареста. Эти дебаты выявили, кто же персонально поддерживал Лысенко в борьбе с Вавиловым, на кого Лысенко опирался, и кто мог быть причастен к аресту Николая Ивановича.

Предварительно -- 30 октября 1940 года было срочно созвано, как говори-лось в отпечатанных типографским способом приглашениях, "совещание членов ВКП(б) -- академиков и членов-корреспондентов, руководителей учреждений и секретарей партбюро московских институтов АН СССР по вопросам плана работ Академии наук СССР на 1941 год". Извещения, подписанные вице-президентом АН СССР О.Ю.Шмидтом, рассылались нарочным утром того же дня, а совещание назначали на 6 часов вечера в Конференц-зале Академии наук (108).

На этом узко партийном совещании прозвучало требование включить в планы академических институтов разработку проблем, близких к запросам практики. Лысенкоисты воспользовались этим, чтобы попытаться исключить из плана работы по "формальной генетике" и заменить их работами одного мичуринского направления.

На общем собрании Академии наук, состоявшемся несколькими днями позже, О.Ю.Шмидт сообщил о плане работ с учетом замечаний, сделанных на собрании партгруппы. За ним на трибуну поднялся избранный незадолго до этого академиком АН СССР сталинский приближенный А.Я.Вышинский18, который в грубой форме раскритиковал план, сопровождая свои слова угрозами и требуя устранения всего, что хоть как-то связано с "преступной генетикой". Страх перед Вышинским был настолько велик, что академик Отто Юльевич Шмидт -- заслуженный партиец (с 1918 года), герой освоения Арктики и Герой Советского Союза, ученый, известный своими работами по географии и космогонии, от волнения потерял сознание и упал...

Конечно, работать генетикам в таких условиях было нелегко. Но не все прекратили борьбу против лысенкоизма, как и не все выступили в роли соглашателей или, хуже того, предателей своих научных интересов и идеалов. Среди тех, кто поддерживал генетику, были не только сами генетики, но и ученые других специальностей.

Исключительную роль в те годы играла деятельность академика Дмитрия Николаевича Прянишникова19. Он открыто демонстрировал свое уважение к ученику -- Вавилову уже после ареста Николая Ивановича, представлял его на Сталинскую премию, выступая, ссылался на работы арестованного академика, не раз обращался лично к Берия с просьбами помочь Вавилову. Хорошо известно отрицательное отношение Прянишникова к любым формам догматизма, его непрестанная борьба с еще одним "реформатором" агрономической науки сталинских лет, извратившим почвоведение и внедрившим в практику советского земледелия травопольную систему -- В.Р.Вильямсом. Удивлявшая многих гражданская доблесть Прянишникова и, конечно, его личный огромный вклад в науку, способствовавший созданию новой ее области -- агрохимии, снискали Дмитрию Николаевичу уважение, которого мало кто удостаивался в среде советских биологов, хотя оно не принесло ему ни бесчисленных правительственных наград, ни высоких административных постов. Всю жизнь он следовал девизу: "К науке надо подходить с чистыми руками". Моральная чистота означала для него не просто неучастие в процессах, совершающихся на твоих глазах, не олимпийскую беспристрастность, а активное подключение к борьбе за чистоту в научной сфере. Его старшая дочь, В.Д.Федоровская, отмечала в своих записках:

"Отец не выносил лжи в науке, строго логичный, абсолютно точный в своей научной работе, он беспощадно разоблачал шарлатанов, карьеристов и недобросовестных работников" (111).

Чтобы понять, насколько смелым и порядочным был Прянишников, нам придется снова вернуться во вторую половину 30-х годов. Когда в то время в заключении оказались друзья Прянишникова (А.Г.Дояренко, Н.М.Тулайков, доктор химических наук Ш.Р.Цинцадзе), а в начале 1937 года были арестованы 12 человек в созданном им Всесоюзном институте удобрений и агропочвоведения (сокращенно, ВИУА), Дмитрий Николаевич не дрожал от страха, не боялся публично высказываться в их защиту.

В марте 1937 года новый директор ВИУА И.И.Усачев выступил на заседании актива ВАСХНИЛ, обвинив еще одну группу учеников Прянишникова в троцкизме. Отчет об активе был напечатан в "Бюллетене ВАСХНИЛ" (112). В эти дни были арестованы заместитель директора института Сергей Семенович Сигаркин и профессор Иван (Ионел) Григорьевич Дикусар. Они были близки с Дмитрием Николаевичем, и все, естественно, понимали, что скоро может дойти очередь и до него. Не без намека писал об этом в статье, посвященной ошибкам института Прянишникова, в газете "Соцземледелие" А.Нуринов:

"преступные действия врагов народа Запорожца, Устянцева, Станчинского, Ходорова и др. известны всем" (113).

4 сентября 1937 года в "Правде" появилась статья некоего Е.Ляшенко -- сотрудника ВИУА, в которой он обрушился на важное дело -- составление агрохимических карт, над которыми работали сотрудники отдела Прянишникова (114). Карты эти были прогрессивным нововведением (без них и ныне не мыслится правильное агрохимическое обслуживание), они позволяли определить, где, когда и сколько нужно вносить в почву определенных видов удобрений (115). Как и многие другие ценные новшества, требовавшие к себе серьезного отношения, они вызывали у неквалифицированных проводников в жизнь "науки колхозно-совхозного строя" лишь раздражение и подозрения.

"Плодом этой вредительской работы и явились агрохимические карты, -- писал Ляшенко, -- на составление которых затрачено несколько десятков миллионов рублей... ВАСХНИЛ и НКЗ СССР не контролировали эту работу, прозевали вредительскую деятельность врагов народа... Вздыхая по кулацким хозяйствам, где они [сотрудники Прянишникова-- В.С.] во время ?но проводили опыты по внесению удобрений, новоявленные "агрохимики" сделали все для того, чтобы превратить агрохимические карты в тормоз повышения урожайности... Вредительство на этом участке еще не распутано. Наркомзем Союза, ВАСХНИЛ и Институт удобрений ничего не предпринимают, чтобы разгромить вражьи гнезда" (116).

Через две недели подобный же призыв повторил Г.Павлов в статье в газете "Социалистическое земледелие" (117).

"Активисты" потребовали срочного созыва Пленума секции агрохимии и почвоведения ВАСХНИЛ, хотя незадолго до этого, в апреле 1937 года, очередной пленум уже плодотворно поработал20 . Несомненно, те, кто требовал этого, полагал, что уж теперь-то удастся расправиться с Прянишниковым (118).

Пленум еще не начал работать, но его направление враги Прянишникова старались очертить ясно и недвусмысленно. Утром 14 ноября -- перед открытием заседаний -- участники нашли на креслах в зале газету "Соцземледелие" и увидели там статью того же Ляшенко, который 4 сентября в "Правде" указывал на Прянишникова как на пособника вредителей и призывал "разгромить вражьи гнезда". Теперь Ляшенко ссылался на свою же статью в "Правде" как на директивное указание партии. Выходило так, что уже и партия решила, будто составление карт -- дело вредное: они не нужны, порой рассчитаны на получение минимально возможного урожая, и, что совсем плохо-- их не понимают и не принимают колхозники. Ляшенко заявлял:

"Раболепство перед немецкой агрохимией, перед старыми нормами помещичьих хозяйств привело "агрохимиков" к столь негодной продукции, как нынешние агрохимические карты. С такой работой пора решительно покончить" (120).

В каждом следующем выпуске газеты "Соцземледелие" стали появляться набранные одними и теми же броскими жирными буквами заголовки "Пленум секции агрономической химии", а под ними заметки, в которых повторялись нападки на Прянишникова. 15 ноября за анонимной подписью С.Б. сообщалось об открытии пленума и говорилось о выступлениях колхозников, откуда-то взявшихся на заседании академиков (и их уже рассматривали теперь в качестве главных экспертов в серьезном научном деле). Как следовало из заметки С.Б., колхозникам агрохимические карты показались ненужными (121). Номер от номера газеты не отличался -- идея вредоносности работы Прянишникова нагнеталась в умы читателей.

Но ни запугать, ни заставить замолчать Прянишникова не удалось. Дмитрий Николаевич продолжал сражаться за своих безвинно пострадавших учеников. Его поведение было свидетельством уникальной, беспримерной храбрости21. Биограф Прянишникова, один из тех, кто первым среди журналистов и писателей выступил против лысенкоизма в СССР и много лет отдал разоблачению этого течения, Олег Николаевич Писаржевский писал:

"На пленуме секции агрохимии и почвоведения ВАСХНИЛ в ноябре 1937 года, проходившем под председательством Прянишникова, он каждый раз останавливал клеветников, стремившихся нажить политический капиталец на деле "врагов народа", незадолго перед тем "разоблаченных" в созданном Прянишниковым научном институте по удобрениям" (123).

Поведение Прянишникова вызвало негодование. В рупоре лысенкоистов -- газете "Социалистическое земледелие" 16 ноября 1937 года за той же замаскированной подписью С.Б. было сказано:

"Достойно удивления поведение председателя пленума агрохимии акад. Д.Н.Прянишникова. Председатель всякий раз прерывал ораторов, как только тот или иной товарищ выходил за рамки чисто технических вопросов и касался подрывной работы врагов народа в области химизации земледелия.

Президиум Академии с.-х. наук имени Ленина и выступавшие в прениях члены президиума секции агрономической химии были вынуждены осудить поведение председателя пленума академика Д.Н.Прянишникова" (124).

Через четыре дня газета снова вернулась к тому же пленуму, сообщив в заключительном абзаце заметки с пленума:

"Пленум осудил выступление и поведение на пленуме акад. Д.Н.Прянишникова как недостойное советского ученого" (125).

А недостойным, как известно, не место среди советских ученых.

Следующая статья была названа зловеще: "Беспощадно выкорчевать врагов и их охвостье из научных учреждений" (126). Теперь Прянишникова обвиняли в отрицательном отношении к ликвидации вредителей. Позицию газеты нельзя было назвать иначе как подстрекательством к аресту ученого. Но и на этот раз заставить его замолчать не удалось.

"Дмитрий Николаевич вел... бой -- неравный, почти смертельный, -- писал Писаржевский. -- Он, конечно же, не мог поверить в виновность перед народом и страной тех, с кем рука об руку работал многие годы. Нисколько не задумываясь над тем, что сам вкладывает в руки противника грозное оружие, Д.Н.Прянишников вел посильную борьбу за их освобождение. Известно, что он добивался (правда, безуспешно) пересмотра дела А.Г.Дояренко, дела Н.И.Вавилова22 . Уже во время войны он шлет из Самарканда в Москву телеграмму, в которой представляет работы Н.И.Вавилова [тогда находившегося в тюрьме -- В.С.] на соискание Государственной (Сталинской) премии, тем самым высказывая не только свое отношение к этим работам, но и свое мнение о "подрывной деятельности" Николая Ивановича" (131).

Трудно отказаться от убеждения, что только открыто бескомпромиссная позиция Прянишникова уберегла его в дни травли 1937 года от ареста. Смело бросая вызов политиканствующим сторонникам Вильямса и Лысенко, он спасал себя от расправы. Характерно, что в это же время аналогичный пленум состоялся в секции плодоовощных культур ВАСХНИЛ. И о нем теми же словами поведала газета "Соцземледелие" в заметке, подписанной столь же таинственно криптограммой "И.Д.":

"Вызывает недоумение поведение профессора т. Шитт. Вместо того, чтобы прислушаться к критике и сделать для себя выводы, он принял ее как оскорбление"(132).

Петру Генриховичу Шитту -- крупнейшему теоретику плодоводства и председателю Пленума плодоводства не удалось тогда уберечься от репрессий.

Завершить эту главу я хочу примером исключительных способностей к хамелеонству, беззастенчивой мимикрии лысенкоистов, особенно тех, кто запятнал себя прямым сообщничеством с органами госбезопасности. Один из наиболее озлобленных хулителей Вавилова -- Григорий Шлыков -- после войны был судим и провел несколько лет в заключении. Поповский пишет (133), что он отбывал наказание по бытовой статье. Однако Шлыкова поместили в лагерь под Джезказганом, где сидели лишь осужденные по политической 58-й статье. Как считал одновременно отбывавший срок в этом лагере В.П.Эфроимсон, Шлыков сам попал в сети, которые плел другим (134).

После смерти Сталина Шлыков был освобожден и в 1962 году представил к защите в Грузинском сельхозинституте диссертацию на соискание ученой степени доктора сельскохозяйственных наук (135). В ней он еще раз продемонстрировал -- вспоминая слова Вавилова -- свою виртуозность. Он неоднократно упоминал имя Вавилова как чуть ли не своего друга, представляя его уже не врагом родины-Отчизны, а патриотом. В этой связи он сообщал, что "... после Октябрьской революции вопрос использования новых видов растений стал рассматриваться руководством страны как чрезвычайно важный" (136),

и отмечал:

"Делу этому по инициативе директора института Н.И.Вавилова были приданы невиданные масштабы" (137).

Затем следовали блестящие по композиции три абзаца: первый -- о многогранной работе ВИР'а под руководством Вавилова; второй -- о том, что в "послевоенные годы деятельность института [была]... значительно активизирована (директоры И.Г.Эйхфельд, П.М.Жуковский, И.А.Сизов) в связи с тем, что для нас открылись богатейшие источники, куда раньше доступ был почти наглухо закрыт... -- в Китае, Индии, Корее, Вьетнаме, Индонезии и в ряде стран Америки" (138),

и третий -- опять о том, какой замечательной ("более широкой и целеустремленной", как он выразился) была роль ВИР-а. В последнем абзаце ссылки на даты отсутствовали, рассказ о доблестях ВИР велся вне времени и места: можно было подумать и о вавиловских временах и о днях правления его активизировавшихся преемников Эйхфельда, Сизова и Жуковского.

А затем шел абзац, который и комментировать нельзя никак: стукач и со-участник убийства Вавилова писал (в 1962 году!):

"Здесь у нас и возникла в рабочем общении с Н.И.Вавиловым идея о необходимости разработки интродукции растений в качестве системы опыта и знаний, новой растениеводческой дисциплины. Автору диссертации и П.М.Жуковскому Н.И.Вавиловым было поручено в 1931 году организовать и возглавить систему экспериментальных пунктов по испытанию новых культур в различных зонах СССР" (139).

Заканчивалась диссертация не менее виртуозно. Автор оспаривал правила Международной номенклатуры растений и заявлял, что он намеренно пишет видовые названия растений, присвоенные в честь конкретных ученых не с маленькой, а с заглавной буквы, ибо моральные принципы сделать иначе -- в соответствии с правилами -- ему не позволяют. И приводил лишь один пример -- пшеницу Вавилова, T.Vavilovi: "Мы... сознательно пишем... T.Vavilovi" (140).

В диссертации была еще одна мелкая, но крайне важная деталь: список собственных исследований Г.Н.Шлыков начинал следующим образом:

"Основная работа: "Интродукция растений", 1936 г., СХГ, М.-Л., стр. 504 (монография)" (141).

Именно об этой книге Вавилов писал как о "непревзойденном образце кривого зеркала". В списке фигурировали также статьи Шлыкова, в которых он в тридцатые годы называл Вавилова врагом и расценивал его деятельность как вредительскую (142). Расчет, я думаю, был простой. Молодые ученые не очень-то склонны копаться в запыленных журналах многолетней давности... поверят на слово, что он -- друг Вавилова, а архивы НКВД -- место надежное.

Немалую изворотливость проявил и С.Н.Шунденко, перебравшийся в Ленинград после увольнения с официальной службы в центральном аппарате НКВД и КГБ. Он стал подвизаться в качестве доцента кафедры истории КПСС Ленинградского университета, и под его редакцией даже вышли в свет печатные работы о героизме ленинградцев в годы войны (143). Каким был героизм энкавэдэшников, мы уже знаем.

Мера личной ответственности

История расправы над школой Вавилова не оставляет сомнения в причастности Лысенко к этому позорному событию в жизни СССР. Его роль в гибели Вавилова, Карпеченко и других генетиков и цитологов очевидна (хотя сам он много раз впадал на публике в истерики, выкрикивая, что в гибели Вавилова он невиновен). Можно ли было навредить своей Родине больше? Испытывал ли Лысенко в день, когда он поставил свою подпись под постановлением о разрушении ВИР'а, удовлетворение от содеянного? Считал ли, что его чаяния, наконец-то осуществились? И понимал ли этот сухопарый, желчный человек, ЧТО ОН НАТВОРИЛ?

Эти вопросы неминуемо встают перед каждым, кто задумывается над судьбой Лысенко, над судьбой России, ее народа, науки, культуры. Что скрывалось за угрюмой внешностью Лысенко, за каждым из всплывших на поверхность лысенок? Эгоизм? Безумное властолюбие? Нехватка образования? Но ведь такое случалось в советской России и с людьми высокообразованными. Слепая подгонка своих действий под идеологию вождей, насаждавших монополию власти и раболепие страха? Но разве, как и вожди, эти исполнители (каковыми Лысенко и ему подобные, несмотря на все посты и звания, оставались) не понимали, что чудо преобразования истории (как у Лысенко чудо преобразования природы) не состоится! Не потому ли, что понимая неизбежность краха их чуда, они старались помочь метле тотального устранения "врагов" вымести слишком умных и вольных критиков их собственных поступков? Ведь их нехитрый расчет исходил из того, что только террор может подавить недовольных, только страх и раздувание истерической боязни "внешнего и внутреннего врага" может научить (или заставить!) большинство безропотно повиноваться. Или же люди вроде Лысенко действовали, как автоматы, реагирующие всегда в соответствии с заложенной программой?

Единственно правильным было бы искать объяснение личных мотивов и поступков лысенок, прежде всего, в социальных условиях, диктовавших их поведение, ибо все их действия, все "новации" логично вписывались в диапазон устремлений создателей и руководителей этого общества, как вписывается автомобиль, мчащийся по автостраде, в отведенную ему полосу. Автоматизм их сродни автоматизму водителя, строго подчиняющегося дорожным знакам.

Но, если говорить только о Лысенко, то мне кажется, что вся история его ожесточенной борьбы не с одним Вавиловым, а со всеми генетиками сразу, отвергает простой ответ -- дескать, был слепым орудием в руках таких людей, как Сталин. Нет, не слепым орудием он был! Он отлично знал, что делает. Потому он и стремился самые грязные дела творить чужими руками (как нередко делали умные люди, рвавшиеся к власти во все времена и эпохи), всегда искать и находить послушных исполнителей -- таких, как Презент, Глущенко, Якушкин или Долгушин, ибо прекрасно знал меру содеянному и боялся суда истории.

Социально обусловленной была и тяга Лысенко к "чудесам". Уже не раз говорилось, что вера в чудо, естественно вытекающая из веры в неминуемое "светлое будущее", лежала в основе всех планов "преобразования природы", подхваченных "мичуринскими" биологами. Вера в "чудо" заменяла им науку, так же как вера в чудодейственность своих социальных преобразований изначально двигала вождями нового -- коммунистического общества. Поэтому любые горячечные пророчества Лысенко с такой легкостью, даже радостью, воспринимались этими вождями. Наверняка, бывали случаи, когда они пусть неясно, пусть кожей, "шестым чувством", но осознавали, что их обманывают, однако, как наркоман, умом понимающий вред страшного зелья, тем не менее, с мазохистской радостью принимает его, так и эти вожди хотели быть обманутыми. Талантливый лгун знал, что нужно сегодня врать, читал в глазах тех, кому врал, радость от услышанного -- и врал еще больше. И хоть отказ от науки (её "преобразование" на классовый лад) вел к провалу планов, построенных на песке, бережного отношения к науке у властителей после этого не возникало. Напротив, принимались еще более ирреальные планы, публиковались еще более победные отчеты, и так продолжалось по экспоненте.

Такая практика устраивала верхи (о "светлом будущем" можно было объявить народу как о мероприятии, надежно запрограммированном великими поводырями мира Марксом, Лениным и Сталиным), и вполне соответствовала интересам таких людей, как Лысенко, давая им возможность процветать не за счет реальной деятельности, а за красоту своих обещаний.

Естественно, всё это порождало злосчастную триаду -- утерю веры, цинизм и страх, причем устрашение как фактор повиновения становилось средством управления. Однако и к страху люди привыкают. Поэтому возникала новая задача -- необходимость нагнетания страха, внедрения в массы идеи о классовой борьбе, якобы обостряющейся с каждым днем, с каждой новой победой, и о необходимости усиления отпора классовому врагу внутри страны и сопротивления внешним силам, вербующим себе сторонников и засылающим шпионов.

"Классовая" борьба была многоликой, но однонаправленной. Из общества устраняли самые ценные личности -- критически мыслящих, образованных, способных к творчеству, и заменяли беспринципными хлопотунами, безграмотными исполнителями, "винтиками", сильными лишь своим послушанием. Возможно, многие из последней категории людей не знали, не умели понять, что их деятельность вредна для страны и народа. Жадность и амбициозность исполнителей были естественным следствием их социального статуса. К тому же они были, как правило, не только хорошо управляемыми, но мстительными и злобными. Горе было тем, кто вставал на пути этих "героев", конец приходил всякому, кто поднимал их на смех или подвергал критике. Дни этого человека были сочтены, ибо он выпадал (непременно выпадал!) из социальной системы, которая воздвигалась властями, как бы ни был велик собственный вес данного индивидуума (вернее сказать: тем быстрее он выпадал, чем большим был вес данной личности).

Поэтому возможен и такой подход, при котором историк отказался бы от рассмотрения личностных свойств Лысенко, не тратил бы время и силы на поиск ответов на вопросы о том, ощущал ли "колхозный академик" свою преступность, были ли его поступки отражением тех или иных свойств его характера. В тоталитарном обществе личности исчезают, их заменяют бездушные, безэмоциональные фантомы, сохраняющие узкий спектр реакций и стремлений. Для них копание в душе лишено смысла. На первый план выпирает преступное по своей сути ДЕЛО, а всё остальное является для них рудиментом ушедшей в прошлое "буржуазной сентиментальности". Поэтому столь монотонной, лишенной обертонов, была мелодия, исполняемая солистами, игравшими в оркестре такого дирижера как Сталин.

История с Вавиловым, человеком, сделавшим в личном плане для Лысенко больше, чем кто-либо, ярко демонстрировала эту монотонность мотивов и действий "биологического монополиста" Трофима Лысенко. Он не мог оставить Вавилова в неприкосновенности, и чувства Герострата вряд ли будоражили ему душу. Вавилова нужно было задавить, иначе собственное место казалось бы Лысенко не слишком прочно оккупированным, и если бы Вавилова не задавил Лысенко, то его смял бы другой такой же ходячий автомат, для которого вопросы чести и совести значили бы столько же или еще меньше.

Примечания и комментарии к главе XI

1 А.К.Толстой. Портерт. 1872-1873. Цит. по: Собр. Соч., т. 1, изд. "Худож. лит-ра", М. 1963, стр. 542.

2 Г.Озеров (Л.Л.Кербер) Туполевская шарага, 2-е изд;., 1973, Изд. "Посев", Франк фурт/Майне, стр. 10.

3 Рассказано Д.В.Лебедевым в 1987 году.

4 М.А.Поповский, Дело академика Вавилова. Изд. "Эрмитаж", Тенафлай, 1983, стр. 153.

5 В.М.Молотов (Пред. СНК и Наркоминдел). Внешняя политика Советского Союза. Газета "Правда", 2 августа 1940 г., ¦213 (8259), стр. 1-2.

6 См. редакционную статью "Экспедиция ленинградских ученых". Газета "Ленинградская правда", 26 июля 1940 г., ¦171 (7660), стр. 2, В заметке говорилось:

"На Северный Кавказ из Москвы и Ленинграда отправилась большая экспедиция... Сельскохозяйственную группу этой экспедиции возглавляет академик Н.И.Вавилов. Задача группы -- исследовать пастбища и луга горного и предгорного Кавказа, чтобы выявить высококачественные корма для животноводческих колхозов Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Дагестана и Чечено-Ингушетии".

7 Цитиров. по книге Поповского, см. прим. /4/, стр. 187. Записка хранилась у Лехновича в Ленинграде.

8 Благодарю доцента Нижегородской сельскохозяйственной академии Н.Я.Крекнина за пре- доставление копии этого письма и ряда других материалов, имеющих отношение к судьбе Е.К.Эмме.

9 О том, какое важное значение власти придавали ВСХВ, говорит такой факт. Только в областной ленинградской газете "Ленинградская правда" за 10 дней -- с 16 по 24 августа было помещено 4 материала о выставке: 15 августа на стр. 1 и 4; 21 августа на стр. 1 и 24 августа на стр. 1. Месяцем раньше в этой же газете рассказывалось о ближайшем сотруднике Н.И.Вавилова проф. Розановой, чья работа была представлена на ВСХВ (см.: А.Моисеев. Биологи /в лабораториях советских ученых/. Газета "Ленинградская правда", 10 июня 1940 г., ¦132 (7821), стр. 3).

10 Там же, 27 августа 1940 года. См. статью: "Вручение медалей участникам Всесоюзной сель- скохозяйственной выставки". В статье говорилось:

"Вчера в Смольном состоялось очередное вручение медалей и денежных премий участникам Всесоюзной сельскохозяйственной выставки", после чего указывалось, что Вавилов был удостоен медали и денежной премии.

11 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, том 4, л. 14-15. См. также М.А. Поповский, Дело Вавилова (главы из книги), в сб. "Память. Исторический сборник", Москва 1977--Париж 1979, стр. 299, на основании выписки, сделанной из "Следственного дела ¦1500", т. 4, листы 1-15.

12 О том, какие нравы воцарились в Институте генетики АН СССР после ареста Н.И.Вавилова и назначения Т.Д.Лысенко директором этого института, можно судить по истории, случившейся с сотрудником института Юлием Яковлевичем Керкисом. Керкис несомненно раздражал Лысенко тем, что решил заняться двумя темами, волновавшими Лысенко. Во-первых, он решил перепроверить опыты, поставленные сотрудниками Лысенко, относительно возможности вегетативной гибридизации, а, во-вторых, поставил серию экспериментов по доказательству правоты количественных закономерностей расщепления (законы Менделя). Результаты работы были частично доложены на дискуссии 1939 года в редакции журнала "Под знаменем марксизма" (см. главу X). После ареста Вавилова из института была уволена большая группа сотрудников, работавших якобы "не по теме". Но Керкиса формально уволить за это было нельзя: "вегетативная гибридизация" стала центральной проблемой института. Тогда его начали всячески ущемлять -- лишили места в теплицах, отняли делянки в поле, надеясь, что Керкис покается и смирится. Этого, однако, не произошло. О том, что случилось позже, стало известно уже после кончины Керкиса, когда в его архиве нашли документы, обнародованные в стенной газете Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР. Оказывается, Керкиса решили подловить на каком-нибудь нарушении дисциплины и уволить по суду. Для этого использовали Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года ("О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений", М., Кремль, 26 июня 1940 г., опубликован во всех газетах страны; см. также Указ Президиума Верховного Совета СССР "О рассмотрении народ?

13 Цитиров. по /4/, стр. 183.

14 С.Гурев, В.Костин. Против консервативного направления в биологической науке. Газета "Ленинградская правда", 28 августа 1940 г., ¦199 (7688), стр. 2-3.

15 РГАСППИ, ф. 17, оп. 163, д. 1251, л. 57-67, см. "Академия наук СССР в решениях Политбюро ЦК РКП(б), ВКП(б) и КПСС", Изд. "РОССПЭН", М., 2000, стр. 277-279.

16 Архив ВИР, ф. 318, оп. 1-1, д. 1817, л. 216-228.

17 Архив ВИР, ф. 318, оп. 1-1, д. 1817, л. 225.

18 Там же, л. 227. Этот факт приведен в статье Евгении Альбац "Гений и злодейство". Газета "Московские новости", 15 ноября 1987 г., ¦46, стр. 10.

19 Архив ВИР, оп. 1-1, д. 1817, л. 229-231. 20 Архив ВИР, ф. 318, оп. 1-1, д. 1941, л. 1.

21 Архив ВИР, ф. 318, оп. 1-1, д. 1941, л. 2.

22 Т.Д. Лысенко. Что такое мичуринская генетика. Впервые опубликовано в газете "Ленин- градский университет", 23 ноября 1940 г.; здесь цитиров. по книге "Агробиология",

6 изд., М., стр. 372-389.

23 Проф. Ю. Полянский. Развивать передовую советскую генетическую науку в Ленинград- ском университете. Газета "Ленинградский университет", 15 октября 1940 г., ¦35 (433), стр. 2.

24 Там же.

25 Там же.

26 См. прим. /22/, стр. 373.

27 Там же.

28 Там же 29 Отрывок из статьи в газете "Ленинградский университет" приведен Анатолием Шварцем

в статье "Этот счастливец Карпеченко", газета "Новое русское слово", Нью-Йорк, 5 декабря 1985 г., стр. 5; 6 декабря 1985 г., стр. 5; 8 декабря 1985 г., стр. 5. Цитата приведена в номере от 8 декабря 1985 г., стр. 5.

30 Там же.

31 Газета "Известия", 25 января 1983 г., ¦25 (20371), стр. 3.

32 БСЭ, 3 изд., 1978, т. 29, стр. 583.

33 ЛГАОРСС (Ленинградский гос. архив Октябрьской революции и соц. строительства), фонд ВИР, дело 1833, л. 110.

34 Протокол этого заседания Президиума ВАСХНИЛ ¦18 от 25.XI.1940.

35 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 8, лл. 24-56. В Меморандуме были перечислены поименно 24 человека, составляющие "антисоветскую группу Вавилова" (имена были расположены в следующем порядке: Вавилов, Говоров, Карпеченко, Фляксбергер, Левитский, Букасов, А.Г.Гржум-Гржимайло, Н.А.Базилевская, К.И.Пангало, З.Н.Жеребина, Е.Н.Синская, М.А.Розанова, Е.В.Вульф, И.В.Кожухов, В.А.Королева-Павлова, Г.В.Ковалевский, Н.И.Кичунов, А.И.Мальцев, Г.М.Попова, А.И.Лусс, Ф.С.Венцлавович-Алексеева, П.П.Гусев, Н.Н.Иванов), затем были перечислены связи с заграницей, отношение группировки к ВКП(б) и Соввласти, связь с к/р группировками на периферии, организационная деятельность, вредительство, деятельность группировки в период с конца 1938 и иначала 1939 г.

36 Суд палача. Николай Иванович Вавилов в застенках НКВД. Документы. Свидетельства, М. Изд Academia, 1999, стр. 238.

37 Там же, стр. 239.

38 Там же, стр. 240-241.

39 А.Г. Хват (М.А. Поповский называет его Алексеем Григорьевичем; Евгения Альбац, взявшая у него в 1987 году интервью, Александром Григорьевичем -- см. прим. /8/) дослужился до звания полковника и был с почетом отправлен на пенсию (пенсию он, конечно, получил самую престижную -- персональную). Он еще жив, его адрес: Москва, ул. Тверская (быв. Горького), д. 41, кв. 88. В интервью, данном Е.Альбац, на вопрос: "Вы потом о нем не вспоминали?" он ответил: "В 1962 году меня исключили из партии в связи с делом Вавилова".

М.А.Поповский пишет в своей книге (см. прим. /4/, стр. 264):

"Заместитель Генерального прокурора СССР Маляров сокрушенно говорил автору этих строк в апреле 1965 года, что привлечь к судебной ответственности следователя А.Г.Хвата, который мучил Вавилова и фальсифицировал его дело, увы, невозможно, так как истек срок давности совершенных им преступлений".

40 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 4, л. 73, цитир. по книге "Суд палача" (прим./36/), стр. 261.

41 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 4, л. 84.

42 Там же, стр. 241 и стр. 269. См. также Поповский, прим. /4/, стр. 284.

43 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 4, л. 84, см. прим. (36), стр. 270.

44 См. прим. /4/, стр. 303.

45 См. статью Альбац , прим. (18).

46 Там же.

47 Цитиров. по статье: Лев Сидоровский. Вавилов. Великий ученый глазами родных, коллег, строками писем. Газета "Смена" (Ленинград) 13 августа 1987 г., ¦185 (18735), стр. 2.

48 ЦА ФСБ, дело ¦Р-2311, допрос 28 августа, цитир. по книге "Суд палача", см. прим. (36), стр. 175.

49 Там же.

50 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 4, лл.100-108, см. прим. (36), стр. 27-5277.

51 Там же, стр. 282.

52 Там же. 53 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 6, л. 4, см. прим. (36), стр. 295.

54 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 4, стр. 129-142, см. прим. (36), стр. 288-295.

55 См. Поповский, прим. (11), стр. 285.

56 Там же, стр. 300-302.

57 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, том 1, лл. 160 и 164.

58 ЦА ФСБ, ¦ Р-2311, т. 1, л. 159. см. прим. (36), стр. 304 59 Там же, стр. 519.

60 ЦА ФСБ, т. 1, ¦ Р-2311, л. 191.

61 ЦА ФСБ, т. 1, ¦ Р-2311, л. 198, см. также прим. (36), стр. 316 62 Там же, стр. 320.

63 Там же. 64 Там же.

65 Горьковский Областной Архив, ф. 2375, оп. 15, ед. хран. 75, лист 16.

66 ЦА ФСБ, т. 1, л. 369-372, стр. 382-383. Эти же показания, как сообщил мне д-р Н.Я.Крекнин из Нижнего Новгорода, фигурировали в следственном деле Е.К.Эмме после её ареста органами НКВД, Дело ¦1247 Управления госбезопасности СССР по Горьковской области, лл. 46-48.

67 См. прим. (11), стр. 308.

68 Там же, стр. 304.

69 Там же, стр. 305 (Извлечение из "Следственного дела ¦1500, т. 10).

70 И.С.Шатилов. Иван Вячеславович Якушкин (К 100-летию со дня рождения), журнал "Вест- ник с.х. науки", 1986, ¦1, стр. 141-142.

71 Цитиров. по /47/.

72 Там же.

73 Там же.

74 См. прим (4), стр. 201.

75 Магнитофонная запись сделана мной во время выступления А.А.Прокофьевой-Бельговской.

76 Цитиров. по /47/.

77 П.Н.Яковлев. Упражнения реакционных ботаников. Газета "Правда", ¦44, 14 февраля 1936, ¦44(6650), стр. 3.

78 Академия Наук СССР в решениях Политбюро ЦК РКП(б)-ВКП(б)-КПСС, М., Изд. РОС СПЭН, 2000, стр. 215 и 216.

79 Цитировано на основании письма Баумана Сталину и Мролотову, см. прим. (78), стр. 216.

80 Архив ВИР, оп. 2-1, д. 498, л. 35, цитировано также в статье Д.В.Лебедева "Георгий Дмитрие- вич Карпеченко". в Сб. "Соратники Николая Ивановича Вавилова. Исследователи генофон- да растений", 1994, СПБ, стр. 220.

81 См. прим. (14), стр. 2.

82 Там же, стр. 3.

83 Там же.

84 Фаддеева, Артемьева, Лебедева, Пружанская и др. "Письмо в редакцию -- О преподавании курса генетики", газета "Ленинградский университет", ¦44, стр. 3.

85 В кн.: Соратники Николая Ивановича Вавилова. Исследователи генофонда растений, 1994, СПБ, стр. ".

86 Эта и последующие цитаты сделаны по следственному делу Карпеченко ¦2390, с которым ознакомился в октябре 1993 года Д.В.Лебедев, передавший мне 28 декабря 1993 года копии его выписок из следственного дела.

87 Там же 88 Обстоятельства, сопровождавшие арест Карпеченко, приведены в очерках Анатолия Шварца

"Этот счастливец Карпеченко", газета "Новое русское слово", Нью-Йорк, 5 декабря 1985 г., стр. 5; 6 декабря 1985 г., стр. 5; 8 декабря 1985 г., стр. 5. Перу Шварца принадлежит также книга очерков о Серебровском, Четверикове, Карпеченко, Вавилове, Л.А.Зильбере, И.И.Мечникове: см. его книгу: Во всех заркалах. Книга поисков. М., Изд. "Детская литература". 1972.

89 Отрывки из письма Д.В.Лебедева ко мне от 23 августа 1994 г., письмо хранится в моем архиве.

90 Там же.

91 Допрос 22 марта 1941 г. и др., сведения сообщены мне Д.В.Лебедевым. 92 См. прим. (36), стр. 483.

93 Там же.

94 Цитировано по письму Д.В.Лебедева. 95 Цитировано по статье Лебедева в книге "Соратники Вавилова". См. Прим. (85), стр. 22-5226.

96 Архив ВИР, оп. --, д. --, лл. 60-62.

97 См. прим. (85), стр. 228.

98 Н.И.Вавилов. Письмо Г.Д.Карпеченко. Научное наследие. Том 5, Николай Иванович Вави- лов. Из эпистолярного наследия, 1911-1928, стр. 19.

99 Г.А.Левитский. Материальные основы наследственности, Киев. Госиздат Украины. 1924, 166 стр. Переиздана в 1978 г. в сб. Г.А.Левитский. Цитогенетика растений. Избранные Труды. М., изд. "Наука", с. 10-208. 100 Научное наследство. т. 5, Николай Иванович Вавилов, М. Изд. "Наука",1980, стр. 214-215.

101 Архив ВИР, оп. 2-2, д. 673, л. 41. См. также Н.Г.Левитская, Т.К.Лассан, Из истории науки. Григорий Андреевич Левитский. Материалы к биографии. Журнал "Цитология" 1992, т. 34, ¦ 8, стр.114.

102 Цитир по статье Левитской и Лассан, см. прим. (101), стр. 116.

103 Там же, стр. 119.

104 Там же. 105 Там же, стр. 121-122.

106 Там же, стр. 123.

107Обстоятельства жизни, работы, ареста и гибели Эмме изложены в нескольких работах,

подготовленных к публикации доцентами Нижегородского сельскохозяйственного института Марией Михайловной Рудаковой и Николаем Яковлевичем Крекниным См.: Н.Я.Крекнин, М.М.Рудакова . Елена Карловна Эмме. В кн. Видные ученые Нижегородской Государственной сельскохозяйственной академии. Часть 1-я Нижний Новгород.1997, стр. 110-116; см. также: Н.Я.Крекнин, М.М.Рудакова [в публикации фамилия Рудаковой ошибочно изменена на Руденко], Т.К.Лассан. Елена Карловна Эмме. В кн. "Соратники Вавилова", прим. (85), стр. 584-592.

108 Цитировано по копии имеющегося у меня приглашения.

109 Малая Советская Энциклопедия, 1929, М., т. 2, стр. 347.

110 БСЭ, 3 изд., 1971, т. 5, стр. 574.

111 Цитиров. по книге О.Н.Писаржевского "Прянишников". Изд. ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", серия "Жизнь замечательных людей", М., 1963, стр. 157.

112 Журнал "Бюллетень ВАСХНИЛ", 1937, ¦4, стр. 23.

113 А.Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в академии сельскохозяйственных наук. Газета "Социалистическое земледелие", 3 апреля 1937 года, ¦76 (2464), стр. 2.

114 Е.Ляшенко. Агрохимические карты и борьба за урожай. Газета "Правда", 4 сентября 1937 г., ¦244 (7210), стр. 2.

115 О несомненной пользе агрохимических карт писали ранее не раз центральные газеты:

см., например, статью тогдашних аспирантов Д.Н.Прянишникова - И.Афанасьева и И.Гунара "Химизация социалистического земледелия и задачи Всесоюзного института удобрений". Газета "Известия" 23 ноября 1931 г., ¦322 (4529), стр. 2; а также статью директора ВИУА А.К.Запорожца "Удобрения и урожай", там же, 29 мая 1935 г., ¦125 (5678), стр. 3.

116 См. прим. /111/.

117 Г. Павлов. Прикрываясь флагом "научных трудов". Газета "Социалистическое земледелие", 21 сентября 1937 г., ¦217 (2605), стр. 3.

118 А.Ф. Кабанов, ученый секретарь секции агрохимии. Проблемы основного удобрения и подкормки. Журнал "Бюллетень ВАСХНИЛ", 1937, ¦5, стр. 11. Автор отчета о Пленуме с большим уважением рассказал о работе Н.М.Тулайкова, выступившего на Пленуме.

119 Там же.

120 Е. Ляшенко. Еще раз об агрохимических картах. К пленуму секции агрономической химии Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. Газета "Социалистическое земледе- лие", 14 ноября 1987 г., ¦260 (2648), стр. 3.

121 Во Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина. Пленум секции агрономической химии. Там же, 15 ноября 1937 г., ¦261 (2849), стр. 3. Статья подписана инициалами "С.Б.".

122 Акад. Д.Н. Прянишников. Покушение с негодными средствами (статья вторая). Журнал "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства", 1937, ¦11-12 (ноябрь-декабрь), стр. 20-5216.

123 См. прим. (11), стр. 219.

124 С.Б. Пленум секции агрономической химии. Газета "Социалистическое земледелие", 16 ноября 1937 г., ¦262 (2850), стр.3.

125 С.Б. Закончился Пленум секции агрономической химии. Там же, 20 ноября 1937 г., ¦265 (2853), стр. 3.

126 См. прим. /114/.

127 См. прим. /82/, стр. 329.

128 Ж.А.Медведев, Биологические науки и культ личности, машинописный вариант рукописи книги, каждая глава которой собственноручно подписана автором, 1962, стр. 193-194.

129 Л.С.Берг. Всесоюзное географическое общество за 100 лет. Изд. АН СССР, М.-Л., 1946; см. о Вавилове стр. 209-217.

130 И.И.Бабков. Отделение физической географии в советский период. Журнал "Вестник АН СССР", 1947, ¦2, стр. 27-29. На стр. 28 два абзаца посвящены путешествиям Вавилова по поручениям Географического общества.

131 См. прим. /111/, стр. 219.

132 И.Д. Пленум секции плодовоовощных культур. Газета "Социалистическое земледелие" 23 ноября 1937 г., ¦268 (2656), стр. 3.

133 См. прим. /4/.

134 Личное сообщение В.П.Эфроимсона, сделанное мне в 1986 году.

135 Г.Н. Шлыков. Введение растений в культуру и освоение их в новых районах (Интродукция и акклиматизация растений). Диссертация на соискание ученой степени доктора сельско хозяйственных наук. 1962; см. также автореферат под тем же названием, издан в Тбилиси в 1962 г. Грузинским с.х. институтом МСХ Груз. ССР на 60 стр. Автореферат имеется в Гос. библиотеке им. Ленина.

136 См. автореферат диссертации Г.Н.Шлыкова, прим. (135), стр. 13.

137 Там же.

138 Там же. стр. 14.

139 Там же, стр. 14-15.

140 Там же, стр. 58.

141 Там же. стр. 59.

142 Шлыков перечислял статьи из журнала "Социалистическая реконструкция сельского хозяй- ства", 1936, ¦ 9 ("Генетика и интродукция растений"); из журнала "Советские субтропики" ("Формальная генетика и последовательный дарвинизм", 1938 г.).

143 С.Н.Шунденко (ред.). Вопросы истории КПСС. "Ученые записки Ленинградского универси тета", ¦ 289, кафедра истории КПСС (сер. исторических наук, вып. 33), Ленинград, 1960.