Проклятие венгерского кота

— Скажите, Хэлстон, почему вы хотите прервать терапию? Кажется, мы только начали. Сколько у нас было сессий — три? — Эрнест Лэш пролистал страницы журнала, куда записывал пациентов. — Правильно. Сегодня — четвертая.

Терпеливо ожидая ответа, Эрнест глядел на серый галстук пациента, разрисованный какими-то инфузориями, на серый жилет с шестью пуговицами. Эрнест пытался вспомнить, когда он последний раз видел пациента в деловом костюме-тройке или галстуке с узором «огурцами».

— Доктор, поймите меня правильно, — ответил Хэлстон. — Дело не в вас; просто много всякого неожиданного навалилось. Мне сложно выкраивать время, чтобы приезжать к вам в середине дня… сложнее, чем я думал… это лишний стресс… парадокс, ведь я и начал к вам ходить, чтобы избавиться от стресса… И деньги, не буду отрицать, тоже играют роль… у меня сейчас не очень хорошо с деньгами. Алименты… три тысячи в месяц… а старший сын осенью начинает учиться в Принстоне… тридцать тысяч в год… ну, сами понимаете. Я думал уже сегодня не приходить, но решил, что надо выдержать приличия, что я вам обязан, что нужно прийти на последнюю сессию.

У Эрнеста из какой-то глубокой мозговой извилины вдруг всплыла поговорка его матери. Эрнест произнес про себя на идиш: «Geh Gesunter heit» («иди в добром здоровье»). Что-то похожее говорят, если человек чихнул. Но мать использовала эту фразу в насмешку, у нее она звучала больше как оскорбление — «уйди с глаз моих и больше не возвращайся», или «даст Бог, я тебя еще не скоро увижу».

Ну что ж, это правда, мысленно признался Эрнест. Я буду не против, если Хэлстон уйдет и больше не вернется. Я никак не могу заинтересоваться этим человеком. Эрнест хорошенько рассмотрел пациента — в три четверти, потому что Хэлстон все время избегал его взгляда. Длинное унылое лицо, грифельно-черная кожа — он с Тринидада, праправнук беглых рабов. Если в Хэлстоне когда и была искорка, она давно уже погасла. Он был весь тусклый — коллекция оттенков серого: седеющие волосы, идеально ухоженная эспаньолка с проседью, глаза цвета кремня, серый костюм, темные носки. И серая, застегнутая на все пуговицы душа. Ни душа, ни тело Хэлстона не озарялись ни единым проблеском цвета или оживления.

Geh Gesunter heit — уйди с глаз моих и больше не возвращайся. Но ведь Эрнесту этого и хотелось? «Последняя сессия,» — сказал Хэлстон. Хм, подумал Эрнест, звучит неплохо. Я ничего не имею против. Эрнест был сильно перегружен, завален работой. Мегэн, его бывшая пациентка, вернулась после перерыва в несколько лет. Две недели назад она пыталась покончить с собой и теперь забирала у Эрнеста огромное количество времени. Чтобы она не причинила себе вреда и не попала в больницу, Эрнесту приходилось встречаться с ней как минимум три раза в неделю.

«Эй, очнись!» — подтолкнул он сам себя. Ты терапевт. Этот человек пришел к тебе за помощью, и у тебя есть перед ним обязательства. Он тебе не очень нравится? Он тебя не забавляет? Он скучный, далекий? Зажатый, как устрица? Отлично; это замечательные данные. Используй их! Если он вызывает такие чувства у тебя, то, скорее всего, и у всех остальных тоже. Вспомни, почему он вообще пришел на терапию — из-за всепроникающего чувства отчуждения.

Очевидно, что Хэлстон страдает из-за диссонанса культур. С девяти лет он жил в Великобритании и лишь недавно приехал в США, в Калифорнию, как менеджер британского банка. Но Эрнест считал, что культурный диссонанс лишь часть проблемы — в этом человеке было что-то страшно далекое, отчужденное.

Ну хорошо, хорошо, сдался Эрнест на собственные уговоры, я не буду говорить «Geh Gesunter heit», даже думать этого не буду. Эрнест вернулся к работе, тщательно подбирая слова, чтобы вовлечь Хэлстона в процесс.

— Ну хорошо, я, конечно, могу вас понять, вы хотите снизить стресс, а не усилить его нехваткой времени и денег. Вполне понятно. Но все-таки, знаете, один момент в вашем решении меня удивляет.

— А именно?

— Ну, я ведь еще до начала наших сессий достаточно четко объяснил, сколько понадобится времени, и про расценки тоже. Никаких сюрпризов не было. Верно?

Хэлстон кивнул.

— Не могу пожаловаться, доктор. Вы совершенно правы.

— Значит, логично предположить, что есть еще какая-то загвоздка помимо времени и денег. Что-то насчет нас с вами? Может быть, вам было бы легче работать с чернокожим терапевтом?

— Нет, доктор, совсем не то. Лаете не на то дерево, по вашей американской поговорке. Цвет кожи ни при чем. Я ведь провел столько лет в Итоне, и еще шесть в Лондонской школе экономики. Там очень мало чернокожих. Я вас уверяю, если бы я ходил к чернокожему терапевту, это ничего не изменило бы.

Сделаю последнюю попытку, решил Эрнест, чтобы потом не упрекать себя в небрежном отношении к профессиональному долгу.

— Хорошо, Хэлстон, позвольте мне сформулировать по-другому. Я понимаю перечисленные вами мотивы. Они логичны. Спору нет. Допустим, это достаточно веские причины, чтобы прекратить терапию. Я уважаю ваше решение. Но прежде чем мы окончательно расстанемся, я бы попросил вас ответить еще на один вопрос.

Хэлстон осторожно поднял голову и едва заметным кивком попросил Эрнеста продолжать.

— Вот мой вопрос. Есть ли у вас какие-то дополнительные причины? Я знал много пациентов, которые отказывались от терапии по не совсем рациональным причинам. Такие случаи бывают у любого терапевта. Если это и в вашем случае так, то, может быть, вы назовете хоть одну причину?

Он остановился. Хэлстон закрыл глаза. Эрнест почти слышал, как со скрипом завертелись серые шестеренки в мозгу. Рискнет ли Хэлстон? Эрнест подумал, что шансы за и против равны. Он наблюдал, как Хэлстон приоткрыл рот, едва-едва, словно хотел заговорить, но слова не родились.

— Я не имею в виду ничего глобального. Но, может быть, какая-нибудь мелочь, намек на другие причины?

— Может быть, — отважился Хэлстон, — я не подхожу ни для терапии, ни для Калифорнии.

Пациент и терапевт сидели, глядя друг на друга. Эрнест разглядывал идеально отполированные ногти Хэлстона и застегнутый на шесть пуговиц жилет; Хэлстон, по-видимому — растрепанные усы и белую водолазку терапевта.

Эрнест решил рискнуть и высказать догадку.

— Калифорния слишком расхлябанная? Вам больше по душе лондонский этикет?

В точку! Хэлстон почти оживился.

— А здесь, в этом кабинете?

— Да, и здесь тоже.

— Например?

— Не обижайтесь, доктор, но я, придя к врачу, ожидаю более профессионального поведения.

— Профессионального? — Эрнест почувствовал прилив энергии. Наконец что-то происходит.

— Я предпочитаю консультироваться с врачом, который высказывает конкретный диагноз и назначает лечение.

— А в данном случае?

— Доктор Лэш, мне не хочется вас обижать.

— Хэлстон, я не обижусь. Ваш единственный долг в этом кабинете — прямо говорить то, о чем вы думаете.

— Здесь все… как бы это сказать? — слишком неформально, слишком фамильярно. Например, ваша просьба, чтобы мы звали друг друга по именам.

— Вы считаете, что такая неформальность отрицает деловые отношения?

— Совершенно точно. Мне становится не по себе. Мне кажется, что мы просто шарим ощупью, как будто должны случайно вместе наткнуться на ответ.

Эрнест решил сыграть ва-банк. Терять все равно нечего. Хэлстон, скорее всего, в любом случае уйдет. А так, может быть, удастся хотя бы выудить что-то пригодное для дальнейшей работы.

— Я понимаю, что вы предпочитаете более формальные роли, — сказал Эрнест, — и очень благодарен, что вы высказали свое мнение. Позвольте и мне сделать то же самое — поделиться опытом, который я приобрел, работая с вами.

Эрнест полностью завладел вниманием Хэлстона. Редкий пациент останется равнодушным к возможности получить обратную связь от своего терапевта.

— Одно из основных чувств, которое я испытываю — разочарование. Думаю, это из-за вашей скупости.

— Скупости?

— Да, вы скупитесь на слова. Вы мне даете очень мало. Я задаю вам вопрос, а в ответ получаю немногословную телеграмму. То есть вы жалеете для меня слов, описательных деталей, личных откровений. Именно поэтому я пытался установить между нами более близкие отношения. Мой терапевтический подход зависит от глубоко спрятанных чувств, которыми делятся со мною пациенты. По моему опыту, формальность в отношениях замедляет этот процесс, и поэтому — только поэтому — я ее отвергаю. По этой же причине я часто прошу вас анализировать свои чувства ко мне.

— Все, что вы говорите, вполне разумно. Я верю, вы знаете, что делаете. Но эта эмоциональная, расхлябанная калифорнийская манера мне глубоко неприятна. Такой уж я человек.

— Один вопрос по этому поводу. Вас устраивает, какой вы человек?

— Устраивает? — Хэлстон, кажется, не понял.

— Ну, когда вы говорите, что такой уж вы человек, я полагаю, вы хотите сказать в том числе, что это в какой-то степени ваш сознательный выбор. Вот я и спрашиваю: вас это устраивает? Вам нравится держаться поодаль от людей, сохранять безличность?

— Доктор, я не думаю, что это сознательный выбор. Такой уж я человек, — повторил он, — такова моя внутренняя натура.

У Эрнеста было два выхода. Он мог либо попытаться убедить Хэлстона, что его отстраненность — результат его собственного выбора, либо начать последнее крупное расследование конкретного судьбоносного эпизода, о котором Хэлстон молчал. Эрнест выбрал второй вариант.

— Ну хорошо, давайте еще раз вернемся к самому началу — к той ночи, когда вы попали в больницу. Я расскажу свою часть истории. Мне позвонил врач скорой помощи и описал пациента в состоянии острой паники после кошмарного сна. Я велел врачу начать курс антипанических препаратов и договорился встретиться с вами через два часа — в шесть. На этой встрече вы не смогли вспомнить ни самого кошмара, ни событий предшествующего вечера. Иными словами, у меня не было материала, не с чем было работать.

— Верно, так и было; все, что связано с тем вечером — сплошная черная дыра.

— Поэтому я попытался обойти ее стороной, и я с вами согласен — мы почти не продвинулись. Но за те три часа, что мы провели вместе, меня поразило, как вы отчуждены от других людей, от меня, а может быть, и от себя самого. Я считаю, что это отчуждение, и то, как вы сопротивляетесь, когда я пытаюсь с ним работать — главное, что заставляет вас бросить терапию. Позвольте мне поделиться с вами еще одним наблюдением: меня поражает, как вы нелюбопытны по отношению к самому себе. Я чувствую, что мне приходится вырабатывать любопытство за двоих — что я в одиночку должен нести все бремя нашей работы.

— Я ничего от вас специально не скрываю. Зачем я стал бы это делать? Просто такой уж я человек, — повторил Хэлстон обычным невыразительным тоном.

— Хэлстон, давайте попробуем в последний раз. Сделайте мне одолжение. Я хочу, чтобы вы снова пересмотрели все события накануне ночи, когда вам приснился кошмар. Давайте прочешем их частым гребнем.

— Я уже говорил — обычный день в банке, а ночью — ужасный кошмар, который я забыл… потом меня повезли в скорую…

— Нет-нет, это мы уже пробовали. Давайте сделаем по-другому. Достаньте свой еженедельник. Смотрите, — Эрнест проверил календарь, — мы первый раз увиделись 9 мая. Посмотрите, что у вас было назначено накануне. Начните с утра 8 мая.

Хэлстон вытащил еженедельник, открыл на странице, где было 8 мая, и прищурился.

— Милл-Вэлли, — произнес он, — что такое мне понадобилось в Милл-Вэлли? А, да — это из-за сестры. Теперь я помню. Я в то утро вообще не был в банке. Я осматривал Милл-Вэлли.

— Что значит «осматривали»?

— Моя сестра живет в Майами, и ее по работе переводят в район Сан-Франциско. Она хочет купить дом в Милл-Вэлли, и я предложил провести разведку — ну, знаете, утренние пробки, парковка, магазины, лучшие жилые районы.

— Отлично. Прекрасное начало. Расскажите, что было дальше в тот день.

— Все как-то в тумане, странно… даже страшно. Я ничего не помню.

— Вы живете в Сан-Франциско — вы помните, как ехали в Милл-Вэлли через мост Золотых ворот? Когда это было?

— Кажется, рано. До пробок. Часов в семь.

— А что было потом? Вы завтракали дома? Или в Милл-Вэлли? Попробуйте это представить. Пусть ваши мысли свободно блуждают в направлении того утра. Закройте глаза, если вам так удобнее.

Хэлстон закрыл глаза. Через три или четыре минуты молчания Эрнест подумал — уж не уснул ли его пациент, и тихо позвал:

— Хэлстон? Хэлстон. Не двигайтесь, сидите на месте и попробуйте думать вслух. Что вы видите в мыслях?

— Доктор, — Хэлстон медленно открыл глаза, — я вам хоть раз рассказывал об Артемиде?

— Артемиде? Это греческая богиня? Нет, ни слова.

— Доктор, — сказал Хэлстон, моргая и тряся головой, словно пытался прочистить мозги, — я несколько потрясен. Со мной только что произошло нечто очень странное. У меня в мозгу словно появилась прореха, и в нее хлынули все невероятные события того дня. Пожалуйста, не подумайте, что я специально все это от вас скрывал.

— Хэлстон, не волнуйтесь. Я ваш союзник. Вы сказали «Артемида».

— Да, я просто начал приводить мысли в порядок… лучше начать с самого начала того проклятого дня, накануне того, как я попал в скорую…

Эрнест обожал слушать истории. Он уселся поудобнее, предвкушая. Он был уверен, что этот человек, с которым он провел три часа словно в тупике, сейчас откроет ключ к тайне.

— Ну, доктор, вы знаете, что я не женат уже года три и пока побаиваюсь… довольно сильно… э… вступать в новую связь. Я говорил, что сильно пострадал от бывшей жены — и морально, и материально?

Эрнест кивнул. Мельком посмотрел на часы. Черт, всего пятнадцать минут осталось. Придется поторопить Хэлстона, иначе он так и не услышит конца этой истории.

— И что же Артемида?

— Ну, да, спасибо, давайте вернемся к делу. Странно, но меня подтолкнул ваш вопрос насчет завтрака в то утро. Теперь я все ясно вспомнил — я зашел позавтракать в кафе в центре Милл-Вэлли и сел за большой пустой стол на четверых. Потом в кафе стало людно, и женщина спросила разрешения подсесть ко мне. Я посмотрел на нее, и, надо сказать, мне понравилось то, что я увидел.

— Что именно?

— Необыкновенной внешности женщина. Красивая. Идеальные черты лица, манящая улыбка. Моего возраста, должно быть — около сорока, но тело стройное, как у молодой девушки. Как говорят в голливудских фильмах — тело, за которое можно умереть.

Эрнест во все глаза смотрел на Хэлстона — совершенно другого, оживленного Хэлстона, и почувствовал, что теплеет к нему душой.

— Расскажите.

— На десять баллов. Похожа на Бо Дерек. Тонкая талия, очень внушительная грудь. Многие мои друзья-британцы любят женщин, похожих на мальчиков. Но я лично, признаюсь, страдаю фетишизмом — неравнодушен к большой груди… и, нет, доктор, этого не надо переделывать.

Эрнест ободряюще улыбнулся. Переделывать пристрастие Хэлстона — или свое собственное — к женской груди не входило в его планы.

— И?

— Ну, я с ней заговорил. Имя у нее было странное, Артемида, и она выглядела… как бы это сказать? Ну… не такой, как все. Тип «нью-эйдж». К нам в банк такие не ходят. Представьте себе, она намазала авокадо на бублик для завтрака, а потом вытащила из сумки — мешочка, стянутого веревкой — пакетики пряностей и посыпала бублик морской солью и тыквенными семечками. Одета будто прямо с Кингз Роуд[21] — цветастая крестьянская блуза, длинная цветастая фиолетовая юбка, подпоясанная шнуром, куча бус и золотых цепочек. Словно она из поколения «детей-цветов», только выросла.

— Но, — продолжал Хэлстон, и рассказ полился из него с удвоенной силой оттого, что так долго был запружен плотиной, — на самом деле она оказалась практичной, хорошо образованной и очень ясно мыслящей женщиной. Мы немедленно подружились и проболтали несколько часов, пока официантка не пришла накрывать стол для обеда. Артемида меня зачаровала. Я пригласил ее на обед, хотя у меня была назначена деловая встреча. Думаю, излишне говорить, что на меня это совсем непохоже. По правде сказать, в тот день я вообще не очень был на себя похож. Страшновато.

— О чем вы?

— Мне странно это говорить, потому что я рассматриваю этот кабинет как бастион рационального мышления, но в Артемиде было что-то очень странное… я бы даже сказал, чуждое, это не преувеличение… меня словно заколдовали. Продолжу. Она сказала, что не может со мной пообедать, так как у нее другие планы. Тогда я предложил ей поужинать, снова даже не поглядев в ежедневник. Она сказала «Конечно» и пригласила меня на ужин к себе домой. Сказала, что живет одна, и собиралась приготовить грибное рагу — из лисичек, собранных накануне в лесу на склонах горы Тамальпаис.

— И вы к ней пошли?

— Пошел ли я к ней? Еще бы, конечно, пошел. Это был один из лучших вечеров моей жизни — во всяком случае, до определенного момента.

Хэлстон прервался, качая головой, как в момент, когда к нему впервые вернулась память. Затем продолжил:

— С ней было невероятно. Все шло абсолютно естественно. Роскошнейший обед — она великолепно готовит. А я принес бутылку первоклассного калифорнийского вина, каберне «Стэгз лип». Потом был десерт, отличный английский трайфл[22] — первый, который я увидел в этой стране, — а потом Артемида принесла марихуану. Я заколебался, но решил — раз уж я в Калифорнии, надо жить как местные. И сделал первую затяжку в своей жизни.

Хэлстон замолчал с удивлением на лице.

— И? — подтолкнул его Эрнест.

— Потом, к тому времени, как мы убрали со стола, я ощутил приятное, греющее тепло.

Хэлстон опять прервался и начал качать головой.

— И?

— И тут случилась совершенно удивительная вещь. Артемида спросила меня, не хочу ли я пойти с ней в постель. Прямо вот так. Очень деловито. Она была так естественна, грациозна, такая… такая… я не знаю… взрослая. Никакой этой типичной для американок мелодрамы, «дать — не дать», которую я терпеть не могу.

Боже мой! — подумал Эрнест. Вот это женщина! Вот это ночь! Везунчик Хэлстон! Потом снова взглянул на часы и поторопил Хэлстона:

— Вы сказали, что это был один из лучших вечеров вашей жизни — до определенного момента?

— Да, секс был чистым экстазом. Невероятно. Я в жизни даже не воображал себе такого.

— В чем же это проявилось?

— Все еще слегка в тумане, но я помню, как она вылизала меня — как котенка, каждый квадратный сантиметр моего тела, от головы до пяток, пока в моем теле не раскрылась, каждая пора, зияя, умоляя «Еще, еще!», вибрируя от восторга, воспринимая ее прикосновения, ее язык, впивая ее запах и тепло.

Он остановился.

— Доктор, мне отчасти стыдно об этом рассказывать.

— Хэлстон, вы делаете именно то, что должны делать в этом кабинете. Постарайтесь продолжать.

— Ну вот, наслаждение все нарастало и нарастало. Я вам говорю, я был словно на седьмом небе. Головка моего… как это сказать?.. органа… загорелась, накалялась и накалялась, и все кончилось абсолютно искрометным оргазмом. А потом я, кажется, потерял сознание.

Эрнест был изумлен. Неужели это — тот же скучный, зажатый пациент, с которым он провел столько нудных часов?

— Хэлстон, а что было потом?

— А, вот это и была поворотная точка; в этот момент все изменилось. Я пришел в себя где-то в другом месте. Теперь я понимаю, что это, конечно, был сон, но тогда все было совершенно реально — я мог коснуться окружающих предметов, пощупать их, понюхать. Сейчас все уже немного поблекло, но я помню, что бежал по лесу, спасаясь от гигантского злого кота — домашнего кота размером с рысь, но совершенно черного, если не считать белой маски вокруг красных горящих глаз, с толстым, сильным хвостом, огромными клыками, когтями как бритвы! Он гнался за мной, а я убегал изо всех сил! Я заметил вдали обнаженную женщину, стоящую в озере. Она была похожа на Артемиду, поэтому я прыгнул в озеро и пошел к ней вброд, за помощью. Подойдя поближе, я увидел, что это вовсе не Артемида, а робот с огромными грудями, из которых бьют струи молока. Подойдя еще ближе, я понял, что это не молоко, а светящаяся радиоактивная жидкость. И тут я с ужасом понял, что стою по бедра в каком-то едком веществе, которое уже растворяет мои ноги. Я как можно скорее пошел вброд обратно на берег, но там снова ждал этот проклятый кот, он шипел, теперь он стал еще больше — почти со льва. Тут я выскочил из кровати и помчался, спасая свою жизнь. Я натянул одежду, пока бежал вниз по лестнице, и завел машину, не надев ботинок. Я не мог дышать. Я позвонил своему врачу по телефону, который у меня в машине. Врач велел мне ехать в неотложную помощь — а оттуда меня направили к вам.

— А что Артемида?

— Без понятия. Я к ней теперь и близко не подойду. Она опасна. Даже сейчас, когда я о ней рассказываю, ко мне возвращается то ощущение паники. Наверное, потому я и закопал это воспоминание так глубоко.

Хэлстон торопливо проверил пульс.

— Видите, я и сейчас словно бегу — двадцать восемь ударов за пятнадцать секунд, это примерно сто двенадцать в минуту.

— Но как же Артемида отнеслась к тому, что вы внезапно сбежали?

— Не знаю. Мне все равно. Она спала и не проснулась.

— Значит, она заснула рядом с вами, а когда проснулась — вас уже не было, и она так и не узнала, почему.

— Пускай и дальше не знает! Доктор, я вам говорю — это был потусторонний сон, из другой реальности — из ада.

— Хэлстон, нам пора заканчивать. Мы уже и так задержались, но ясно, что тут много работы. Совершенно очевидно, что у вас проблемы в отношениях с женщинами — вы занимаетесь любовью с женщиной, потом убегаете от кота — явного символа опасности и наказания, а потом бросаете женщину, не сказав ей ни слова. И эти груди, которые обещают питание, а вместо этого из них брызжет яд. Скажите, вы по-прежнему хотите прекратить терапию?

— Нет, доктор, даже мне ясно, что здесь есть над чем работать. У вас свободно это время на следующей неделе?

— Да. И мы сегодня хорошо поработали. Хэлстон, я очень рад, я польщен, что вы мне доверились, вспомнили и рассказали весь этот замечательный и ужасный случай.

Два часа спустя Эрнест шел в «Жасмин», вьетнамский ресторанчик на Клеменс-стрит, где часто обедал. По дороге у него было время обдумать сессию с Хэлстоном. В целом Эрнест был доволен тем, как разобрался с желанием Хэлстона прервать терапию. Несмотря на всю свою загруженность, Эрнест не простил бы себе, если бы позволил пациенту просто так взять и уйти. Хэлстон боролся, пытаясь прорваться к чему-то важному, и Эрнест знал, что его заботливый, методичный, но не слишком агрессивный подход спас положение.

Интересно заметить, думал Эрнест, что по мере того, как я набираюсь опыта, все меньше пациентов досрочно прерывают терапию. Как боялся он этого, когда только начинал работать. Он все принимал близко к сердцу и каждый раз, когда пациент переставал к нему ходить, видел в этом свое личное поражение, клеймо неэффективности, публичный позор. Эрнест был благодарен Маршалу, под чьим наблюдением тогда работал, за то, что Маршал научил его: такая реакция действительно ведет к неэффективности. Если самооценка терапевта слишком зависит от решения пациента, если терапевту нужно, чтобы пациент продолжал терапию, именно тогда терапевт теряет эффективность: он начинает клянчить, завлекать, давать пациенту все, чего тот пожелает — что угодно, лишь бы тот пришел на очередную сессию.

Эрнест был доволен и тем, что поддержал и похвалил Хэлстона и не стал сомневаться во внезапном чудодейственном пробуждении его памяти. Эрнест не знал, как отнестись к услышанному. Он, конечно, был в курсе, что подавленные воспоминания внезапно возвращаются, но в своей работе с этим почти не сталкивался. Это явление часто встречается при посттравматических стрессовых расстройствах, не говоря уже о голливудских фильмах, где фигурируют терапевты, но в повседневной практике Эрнесту почти не попадалось.

Но все довольство собой у Эрнеста быстро прошло, как и все благосклонные мысли по отношению к Хэлстону. На самом деле его занимала Артемида. Чем больше Эрнест думал об этой истории, тем больше его ужасало поведение Хэлстона. Каким чудовищем надо быть, чтобы заниматься любовью, совершенно фантастической любовью, с женщиной, а потом бросить ее без объяснений, не сказать ни слова, не оставить записки, не позвонить? Просто не верится.

Эрнесту было ужасно жаль Артемиду. Он точно знал, каково ей. Однажды, пятнадцать лет назад, он устроил романтический уикэнд в нью-йоркском отеле со своей давнишней подругой Мерной. Они провели замечательную ночь вдвоем — во всяком случае, так казалось Эрнесту. Утром он ушел на недолгую встречу и вернулся с огромным букетом цветов — знаком благодарности. Но Мерны не было. Она исчезла без следа. Собрала вещи и сбежала, не оставив записки, и все последующие звонки и письма Эрнеста тоже остались без ответа. Он так и не получил никакого объяснения. Он был в отчаянии. Психотерапия не помогла полностью умерить боль, и даже сейчас, столько лет спустя, ему было неприятно об этом вспоминать. Незнание ранило Эрнеста больше всего. Бедная Артемида: она столько отдала Хэлстону, пошла на такой риск, и в конце с ней так безобразно обошлись.

В следующие несколько дней Эрнест изредка вспоминал о Хэлстоне, но часто возвращался мыслями к Артемиде. В его фантазиях она стала богиней — прекрасной, щедрой, питающей, но жестоко раненой. Артемида заслуживала, чтобы ей поклонялись, оказывали почести, чтобы ее ценили; мысль об унижении такой женщины казалась Эрнесту нечеловеческой. Как ей, наверно, больно не понимать, что случилось! Сколько раз, должно быть, она мысленно переживала все ту же ночь, пытаясь понять, каким словом или поступком оттолкнула Хэлстона. К тому же Эрнест был в особо выгодном положении — он мог ей помочь. Он подумал: кроме Хэлстона я один знаю правду о той ночи.

Эрнеста часто посещали героические фантазии о том, как он спасает из беды прекрасных дам. Он знал за собой такое. Как он мог не знать? Сколько раз Олив Смит, его психоаналитик, и Маршал Страйдер тыкали его в это носом. Фантазии о спасении играли роль и в его личных отношениях, где он зачастую не замечал предостерегающих сигналов явной несовместимости, и в психотерапии, когда контрперенос выходил из-под контроля и Эрнест слишком много себя вкладывал в излечение своих пациентов женского пола.

Разумеется, пока Эрнест обдумывал спасение Артемиды, у него в мозгу зазвучали голоса его психоаналитика и наставника. Эрнест выслушал их критические замечания и принял к сведению — до определенной степени. В глубине души он считал, что, не щадя себя для излечения пациентки, становится лучше как терапевт и как человек. Конечно, женщин нужно спасать. Это аксиома эволюции, стратегия выживания вида, заложенная в наши гены. В каком ужасе был Эрнест, когда много лет назад в курсе сравнительной анатомии обнаружил, что кошка, которую он вскрыл, беременна, что у нее в матке пять крохотных плодиков размером со стеклянный шарик. Эрнесту также была ненавистна икра, которую получали, убивая беременных стерлядей и вспарывая им брюхо. Ужасна была для него и политика нацистов, уничтожавших женщин, носительниц «семени Сарры».

Поэтому Эрнест без тени сомнения попытался убедить Хэлстона как-то загладить свой проступок.

— Подумайте, что она, должно быть, пережила, — повторял он раз за разом на сессиях, на что Хэлстон раздраженно отвечал:

— Доктор, ваш пациент я, а не она.

Или же Эрнест начинал внушать Хэлстону мораль восьмого и девятого шагов двенадцатишагового метода: «Составить список всех людей, кому мы причинили вред, и постараться в явном виде загладить свои прегрешения во всех случаях, где это возможно.» Но все его аргументы, как бы искусно они ни были сформулированы, разбивались о сопротивление Хэлстона. Тот казался невообразимо эгоцентричным и черствым. Однажды он укорил Эрнеста за мягкосердечие:

— Вы, кажется, слишком романтизируете эту случайную связь. Я уверен, что для нее это обычное дело. Я не первый мужчина, с которым она связалась, и скорее всего не последний. Доктор, я вас уверяю, эта дама отлично справляется.

Эрнест задумывался, отчего упирается Хэлстон — может, просто назло ему. Может быть, Хэлстон почувствовал, что его доктор слишком заинтересовался Артемидой, и мстил, автоматически отвергая все его советы. Но как бы то ни было, до Эрнеста постепенно дошло, что Хэлстон никогда не извинится перед Артемидой, и что ему, Эрнесту, придется взять это на себя. Как ни странно, он, несмотря на свое загруженное расписание, ничего не имел против. Ему казалось, что это моральный императив, и постепенно он стал видеть в этой задаче не жернов на шею, но акт служения. Еще любопытно было то, что Эрнест, обычно анализирующий свое поведение до мельчайших деталей — подвергающий каждую прихоть, каждое решение скрупулезному анализу — в этот раз не задался ни единым вопросом по поводу своих мотивов. Он, однако, понимал, что собирается совершить неординарный и незаконный поступок — какой другой терапевт взялся бы приносить личные извинения за прегрешения своего пациента?

Эрнест понимал, что нужно действовать тайком и деликатно. Но его первые шаги были неуклюжи и просматривались насквозь.

— Хэлстон, давайте в последний раз пройдемся по вашей встрече с Артемидой и отношениям, которые у вас с ней установились.

— Что, опять? Я же рассказал, я был в кафе, когда…

— Нет, постарайтесь обрисовать эту сцену как можно живее и точнее. Опишите кафе. Во сколько это было? Где находится кафе?

— Это было в Милл-Вэлли, часов в восемь утра, в одном из этих модных-старомодных калифорнийских заведений — кафе, совмещенном с книжным магазином.

— Как оно называется? — не отступил Эрнест, когда Хэлстон замолчал. — Опишите все, что связано с вашей встречей.

— Доктор, я не понимаю. К чему все эти вопросы?

— Сделайте мне одолжение. Если вы обрисуете эту сцену как можно живее, вам легче будет вспомнить все чувства, которые вы испытывали.

Хэлстон запротестовал, заявив, что ему совершенно не интересно вспоминать эти чувства. Эрнест напомнил ему, что разработка эмпатии — первый шаг в работе над отношениями с женщинами. Поэтому, если Хэлстон вспомнит свои переживания и то, что могла чувствовать Артемида, это будет для него очень полезным упражнением. Эрнест знал, что это объяснение очень слабое, но отчасти похоже на правду.

Хэлстон старательно перечислял все детали того судьбоносного дня, Эрнест слушал изо всех сил, но узнал лишь несколько новых мелких деталей. Кафе называлось «Книжное депо», Артемида была любительницей чтения — Эрнест решил, что эта информация может оказаться полезной. Она сказала Хэлстону, что сейчас перечитывает всех великих немецких писателей — Манна, Клейста, Бёлля — а в тот самый день купила новый перевод «Человека без свойств» Музиля.

Подозрительность Хэлстона росла, и Эрнесту пришлось сдать назад, потому что в любой момент его пациент мог сказать: «Может, вам сразу дать ее адрес и номер телефона?»

Конечно, именно этого Эрнесту хотелось больше всего. Сэкономило бы ему кучу времени. Но у него уже было достаточно информации для начала.

Несколько дней спустя, ясным солнечным утром Эрнест поехал в Милл-Вэлли, поставил машину и вошел в кафе «Книжное депо». Он осмотрел длинный, узкий магазин, который располагался в бывшем железнодорожном депо, а затем — веселенькое кафе при магазине и дюжину столиков, нагревающихся на утреннем солнце. Женщины, соответствующей описанию Артемиды, не было видно. Хэлстон подошел к стойке и заказал бублик с большим количеством семечек у официантки, нос и губы которой были щедро увешаны кольцами.

— С чем вам? — спросила она.

Эрнест прочитал меню. Авокадо нету. Может быть, Хэлстон все придумал? Эрнест в конце концов решил воспользоваться случаем и заказал плавленый сырок с рубленой зеленью и двойной порцией огурцов и пророщенных семян.

Усаживаясь за столик, он увидел, как она вошла. Пышная цветастая блузка, длинная юбка цвета сливы — любимый цвет Эрнеста; бусы, цепочки и все прочее; конечно, это Артемида. Она еще красивее, чем он ее себе представлял. Хэлстон не упомянул и даже, возможно, не заметил блестящих золотых волос, уложенных в прическу в европейском стиле — в узел на затылке, закрепленный черепаховой заколкой. Эрнест растаял: все его прекрасные венские тетушки, первые объекты его подростковых эротических мечтаний, носили именно такую прическу. Он быстро оглядел Артемиду, пока она делала заказ и расплачивалась у стойки. Что за женщина — прекрасная во всех отношениях; пронизывающие бирюзово-синие глаза, полные губы, подбородок с изящной ямочкой; рост примерно пять футов четыре дюйма[23] в сандалиях на плоской подошве; волнующее, колеблющееся тело идеальных пропорций.

Настал момент, всегда повергающий Эрнеста в растерянность — как завязать разговор с женщиной? Он вытащил «Избранника» Манна, купленного накануне, и положил на стол так, чтобы заглавие было на виду. Может быть, это даст возможность провести открывающий гамбит — то есть если она выберет столик по соседству. Эрнест нервно оглядел полупустое кафе. Множество незанятых столов. Он кивнул, когда Артемида проходила мимо, и она кивнула в ответ, пробираясь к незанятому столику. Но — mirabile dictu[24] — через несколько секунд она вернулась.

— О, это «Избранник»! — как ни невероятно, заметила она. — Удивительно!

Клюёт! Клюёт! Но Эрнест не знал, как теперь вытащить рыбу на сушу.

— Я… э… простите… — начал заикаться он. Он был в шоке; такой шок настигает неудачливого рыбака, который уже отчаялся и вдруг поражен — за леску кто-то дернул. Эрнест множество раз в течение многих лет использовал книги в качестве приманок, но у него ни разу не клюнуло.

— Ваша книга, — объяснила она. — Подумать только, я прочитала «Избранника» много лет назад, но с тех пор не встречала ни одного человека, который бы его тоже читал.

— О, мне она очень нравится. Я ее перечитываю каждые несколько лет. Я люблю и некоторые новеллы Манна. Я только начал перечитывать все его книги. Это — первая.

— Я только что прочитала «Обменные головы», — сказала Артемида. — Что у вас дальше на очереди?

— Я начну с самых любимых. После этой будет «Иосиф и его братья». А потом, наверное, «Феликс Круль». Но, — он привстал, — может быть, присядете?

— А последняя? — спросила Артемида, пристраивая свой бублик и кофе на столик и садясь наискосок от Эрнеста.

— «Волшебная гора», — без запинки ответил Эрнест, не показывая ни своего удивления, ни растерянности — как теперь вываживать такую крупную рыбу? — Она просто пережила свое время — бесконечные лекции Сеттембрини мне теперь кажутся скучными. «Доктор Фаустус» тоже в самом конце. Всё это музыковедение — слишком много специальных подробностей, и, к сожалению, тоже скучно.

— Абсолютно согласна, — сказала Артемида. Она полезла в сумку, которую принесла на плече, и достала спелое черное авокадо и несколько пакетиков с семечками. — Правда, меня всегда завораживала параллель между Ницше и Леверкюном.

— О, простите, я не представился — так увлекся нашим разговором. Меня зовут Эрнест Лэш.

— Артемида, — сказала она, очистила авокадо, намазала половину на свой бублик и посыпала разнообразными семечками.

— Артемида. Какое прекрасное имя! Кстати, снаружи потеплело. Может быть, захватим столик и присоединимся к вашему близнецу?

Эрнест очень тщательно подготовился.

— Моему близнецу? — недоумевала Артемида, пока они перебирались на солнце. — Моему близнецу? Ах, Аполлону! Золотые стрелы братца Аполлона. Вы необычный человек — я всю жизнь живу с этим именем, и вы первый, кто вспомнил об Аполлоне.

— Но, вы знаете, — продолжал Эрнест, — я должен сознаться, что, может быть, ненадолго отложу Манна ради нового перевода Уилкинс — «Человека без свойств» Музиля.

— Какое совпадение, — у Артемиды округлились глаза. — Я как раз сейчас его читаю.

Она опять полезла в сумку и достала книгу.

— Просто замечательная вещь.

С этого момента Артемида не сводила глаз с Эрнеста. По правде сказать, она так пристально смотрела на его губы, что Эрнест каждые несколько минут на всякий случай неловко обмахивал усы, убирая возможные крошки.

— Мне очень нравится жить в округе Марин, но здесь иногда не с кем поговорить на серьезные темы, — сказала она, протягивая Эрнесту ломтик авокадо. — Последний раз, когда я говорила об этой книге, оказалось, что мой собеседник даже не слышал про Музиля.

— Ну, Музиль — это не для всех. — Какая жалость, подумал Эрнест, что такой удивительной душе пришлось какое-то время терпеть общество унылого, застегнутого на все пуговицы Хэлстона.

Следующие три часа они счастливо блуждали среди трудов Генриха Бёлля, Гюнтера Грасса и Генриха фон Клейста. Эрнест посмотрел на часы. Почти полдень! Какая невероятная женщина, подумал он. Утро он расчистил, но с часу дня у него шли пять часовых сессий подряд. Время убегало, и Эрнест вернулся к делу.

— Мне скоро нужно уходить, — сказал он. — Страшно не хочется, но меня ждут пациенты. Мне было так приятно с вами разговаривать — просто не передать словами. Мне этот разговор помог вылезти из своей скорлупы. Как раз то, что мне сейчас нужно.

— Как это?

— У меня проблемы, — вздохнул Эрнест, надеясь, что эти слова, тщательно отрепетированные накануне, прозвучат естественно. — Недели две назад я навещал свою старую подругу. Я ее не видел пару лет, и мы провели вместе замечательные сутки. По крайней мере, я так думал. Утром я проснулся и обнаружил, что ее нет. Исчезла. Без следа. Меня это выбило из колеи. Очень сильно.

— Это ужасно. — Артемида проявила даже больше участия, чем надеялся Эрнест. — Она играла важную роль в вашей жизни? Вы надеялись, что будете снова вместе?

— Ну, нет, — Эрнест подумал о Хэлстоне и о том, что Артемида могла чувствовать по отношению к нему. — Не совсем. Она была… как это сказать… скорее приятельницей, подружкой для постели. В общем, я не очень расстроен, что ее потерял. Главное, что меня расстраивает — незнание. Почему она сбежала? Из-за меня? Я каким-то образом сделал ей больно? Что-то сказал? Был невнимательным любовником? Во мне есть что-то совершенно неприемлемое? Вы понимаете, о чем я. Вызывает бурю неприятных вопросов.

— Я вас очень хорошо понимаю, — сказала Артемида, сочувственно качая головой. — Сама через это прошла, и не так давно.

— Правда? Удивительно, сколько у нас общего. Может, попробуем исцелить друг друга? Продолжим этот разговор как-нибудь в другой раз — например, сегодня вечером, за ужином?

— Да, но не в ресторане. Мне хочется что-нибудь приготовить. Вчера я набрала прекрасных лисичек, и сегодня сделаю венгерское грибное рагу. Хотите составить компанию?

Никогда еще часы терапии не тянулись так медленно. Эрнест не мог думать ни о чем, кроме Артемиды. Он был ею зачарован. Он вновь и вновь подталкивал себя: «Сосредоточься! Сфокусируйся! Отрабатывай свой гонорар! Выкинь эту женщину из головы!» Но Артемида не давала себя выкинуть. Она удобно устроилась у него в лобной коре и планировала остаться надолго. В Артемиде было что-то волшебное, притягательное, наводящее на мысли о бессмертной, неотразимой африканской царице из романа Райдера Хаггарда «Она».

Эрнест, конечно, заметил, что думает больше о привлекательности Артемиды, нежели об облегчении ее страданий. Эрнест, укорил он себя, не забывай о главном. Что ты делаешь? Эта затея и так сомнительна, даже без сексуальных приключений. Ты уже ходишь по краю — выдоил из Хэлстона сведения о том, как найти Артемиду, превратился в незваного бродячего психотерапевта, наносящего домашний визит красивой незнакомке. «У тебя мания величия, — предостерег он самого себя, — ты ведешь себя неэтично и непрофессионально.» Осторожность превыше всего.

«Ваша честь, — представил себе Эрнест звучный голос своего наставника, вызванного на суд в качестве свидетеля, — доктор Лэш хороший терапевт и соблюдает медицинскую этику, кроме тех случаев, когда думает головкой, а не головой.»

Нет, нет, нет! — запротестовал Эрнест. Я не делаю ничего неэтичного. Я намереваюсь совершить доброе дело, акт милосердия. Хэлстон, мой пациент, необдуманно нанес другому человеку тяжелую рану, и не похоже, что он когда-либо попытается загладить свою вину. Я и только я могу исправить положение, причем быстро и эффективно.

Домик Артемиды, словно вышедший из сказки про Гензеля и Гретель — маленький, с высокими треугольниками фронтонов, опутанный кружевными узорами, как пряник, и окруженный плотной, подстриженной сверху полосой можжевеловых кустов — органичнее смотрелся бы в немецком Шварцвальде,[25] чем в округе Марин. Артемида встретила Эрнеста в дверях со стаканом свежевыжатого гранатового сока в руке. Она извинилась, что в доме нет алкоголя: «Это зона, свободная от наркотиков, — сказала она, — кроме ганджи, святой травки.»

Усевшись на диван — канапе а ля Луи Каторз на тоненьких бело-серых ножках, покрытое ручной вышивкой — Эрнест вернулся к теме сбежавших любовников. Он применил весь свой опыт, но скоро был вынужден признать, что преувеличил переживания Артемиды.

Она призналась, что прошла через то же самое, и что ей пришлось нелегко. Но все же это было менее болезненно, чем показалось сначала по ее словам; она созналась, что сказала так только из вежливости. Она упомянула, что ее недавно бросили, только из желания помочь Эрнесту выговориться. Ее мужчина ушел без каких-либо объяснений, но эта история не слишком выбила ее из колеи. Эти отношения не были для нее важны, и она не сомневалась, что это не ее проблема, а того мужчины. Эрнест глядел на нее в изумлении: эта женщина рациональна в такой степени, которой он сам едва ли сможет когда-нибудь достичь. Он расслабился, официально сошел с поста терапевта и приготовился получить наслаждение от остального вечера.

Жаркий рассказ Хэлстона подготовил Эрнеста к тому, что будет дальше. Но скоро стало ясно, что Хэлстон сильно недоговаривал и, по-видимому, не смог даже по достоинству оценить происходящее. Разговор с Артемидой был чистым наслаждением, рагу из лисичек — маленьким чудом, а то, что было потом — гораздо большим чудом.

Подозревая, что причиной переживаний Хэлстона мог быть наркотик, Эрнест отказался от марихуаны, предложенной Артемидой после ужина. Но и без марихуаны с ним, кажется, происходило что-то необычное, почти нереальное. Во время ужина Эрнеста с ног до головы словно залила теплая волна. Его затопили приятные воспоминания, каждое — со своего «крыльца». Запах кихелах — печенья, которое пекла мать воскресным утром; тепло в первые несколько секунд после того, как обмочился в постели; первый оргазм, подобный пистолетному выстрелу, в ванной, при мастурбации с мыслями о раздевающейся тете Хэрриет; пирожные из мороженого и горячей помадки в «Хот шоп» на Джорджия-авеню; невесомость на «американских горках» в парке аттракционов Глен Эко; ход ферзем под прикрытием коварного слона и возглас «Шах и мат!», обращенный к отцу. Ощущение heimlichkeit — теплого и влажного домашнего уюта — было так сильно, так обволакивало, что Эрнест на миг забыл, где находится.

— Хочешь пойти наверх, в спальню? — тихий голос Артемиды вывел его из забытья. Куда он провалился? Может быть, она что-то добавила в грибы, подумал Эрнест. Хочу ли я пойти с ней в спальню? Да за этой женщиной я куда угодно пойду. Я хочу ее так, как никогда никого не хотел. Может быть, дело не в травке и не в грибах, а в каком-то необычном феромоне. Может быть, мой обонятельный центр меня предал, вступив в заговор с ее мускусным ароматом?

Как только они оказались в постели, Артемида принялась его лизать. Каждый дюйм кожи покалывало, он как будто начинал светиться, и наконец все тело словно раскалилось докрасна. Каждое прикосновение языка загоняло Эрнеста выше и выше в атмосферу, и наконец он взорвался — не с резким треском юного пистолетного выстрела, но с ревом могучей гаубицы. В краткий момент просветления Эрнест вдруг заметил спящую рядом Артемиду. Он был так захвачен собственным наслаждением, что почти забыл о ней, забыл позаботиться о том, чтобы ей тоже было хорошо. Он протянул руку и коснулся ее лица — щека была мокрой от струящихся слез. Потом Эрнеста охватил глубочайший в его жизни сон.

Через некоторое время Эрнеста разбудили царапающие звуки. Сначала он ничего не видел — вокруг была полная темнота. Но он знал: происходит что-то ужасное. Постепенно темнота отступила, и комнату осветил зловещий, призрачный зеленоватый свет. Эрнест с колотящимся сердцем выскользнул из кровати, натянул брюки и подбежал к окну — посмотреть, что там царапается. Но ничего не увидел, кроме собственного отражения в стекле. Он повернулся, чтобы разбудить Артемиду, но она исчезла. Царапание и скрежет усилились. Потом раздалось потустороннее «уааааааааау», словно орала тысяча мартовских котов. Комната затряслась, сперва едва заметно, потом все сильнее. Скрежет становился все громче и резче. Эрнест услышал, как падают камни — сперва небольшие камушки, потом побольше, потом целый камнепад. Шум вроде бы шел из-за стены спальни. Осторожно приблизившись, Эрнест увидел, что в стене появились трещины; побелка осыпалась, образуя кучку на ковре. Скоро показалась штукатурка; потом обнажились рейки, составлявшие стену дома. Трах! Сквозь них проломилась гигантская лапа, ощетинившаяся когтями.

Эрнест не выдержал. Это слишком! Он схватил рубашку и бросился к лестнице. Но лестницы не было, да и стен, и дома тоже не было. Перед Эрнестом лежало черное пространство, залитое светом звезд. Эрнест побежал и вскоре оказался в лесу, среди огромных елей. Он услышал громовый рык, обернулся и увидел чудовищного кота с огненно-красными глазами — кот был похож на льва, только он был черно-белый и гораздо крупнее. Размером с медведя. С саблезубого тигра. Эрнест ускорил ход, он практически летел, но удары мягких лап зверя об усыпанную иглами лесную почву раздавались все громче и ближе. Эрнест увидел озеро и помчался к нему. Кошки не любят воду, подумал он и зашел в озеро. Издалека, из центра озера, прикрытого туманом, донесся звук льющейся воды. Потом Эрнест увидел ее, Артемиду, неподвижно стоящую посреди озера. Одну руку она подняла над головой, как статуя Свободы, а другой поддерживала одну из огромных грудей. Артемида направила грудь на Эрнеста, и из нее забил могучий фонтан молока или воды. Нет — подойдя ближе, Эрнест увидел, что это было не молоко, а фосфоресцирующая зеленая жидкость. И фигура не была Артемидой: это был металлический робот. И в озере была не вода, а кислота — она уже начала разъедать ему ноги. Эрнест открыл рот и изо всех сил закричал: «Мама! Мама! Помоги!» Но не смог издать ни звука.

Эрнест пришел в себя в машине, полуодетый. Он изо всех сил давил на газ, уносясь по Марин-драйв подальше от шварцвальдского дома Артемиды. Он попытался сосредоточиться на происшедшем, но страх пересилил. Сколько раз Эрнест убеждал пациентов и студентов, что кризис — это не только опасность, но и возможность? Сколько раз говорил, что страх — это путь, ведущий к познанию себя и к мудрости? Что кошмар дает больше информации, чем любые другие сны? Но, доехав до своей квартиры на Русской Горке, Эрнест прямо от двери рванулся не в кабинет — записать свой сон — а к аптечке, где лежала небольшая, раздаваемая врачам как образец, упаковка ативана, сильнодействующего антипанического средства. Но в ту ночь лекарство не принесло Эрнесту ни успокоения, ни сна. Утром он отменил все встречи с пациентами, назначенные на тот день, и с трудом распихал наиболее неотложные сессии по окнам в расписании следующего вечера.

Раннее утро он провел на телефоне, проговаривая свои переживания близким друзьям, и примерно через сутки ужасный, давящий, беспокойный гнет в груди начал утихать. Помогал сам процесс разговора с друзьями, акт исповеди, хотя никто из друзей, кажется, не смог встать на его точку зрения. Даже Пол, самый близкий и старый друг, который был наперсником Эрнеста еще со времен ординатуры, не понял: он пытался убедить Эрнеста, что кошмар был благословением, предостегающим Эрнеста от нарушения профессиональных правил.

Эрнест активно защищался:

— Пол, ты забыл, Артемида не подружка моего пациента. И я не использовал своего пациента для того, чтобы он поставлял мне женщин. И у меня были только благородные намерения. Я искал Артемиду не затем, чтобы с ней переспать, а затем, чтобы исправить зло, нанесенное моим пациентом. Я не за сексом к ней пришел, просто так случилось, и уже ничего нельзя было остановить.

— Прокурор посмотрит на это по-другому, — мрачно сказал Пол. — Он из тебя котлету сделает.

Маршал, бывший наставник Эрнеста, произнес кусок из лекции, которую постоянно читал руководимому им отряду скаутов:

— Даже если ты не делаешь ничего плохого, избегай любой ситуации, где на фотографии, со стороны, может показаться, что ты делаешь что-то плохое.

Эрнест пожалел, что позвонил Маршалу. Речь про фотографию его не впечатлила; наоборот, Эрнест решил, что это отвратительно — советовать детям соблюдать осторожность только потому, что кто-то может извратить их поступки в печати.

В конце концов Эрнест игнорировал советы друзей. Они все были малодушны, думали только о том, как бы соблюсти внешние приличия и избежать судебного иска. В душе — а это единственное, что имеет значение — Эрнест был совершенно убежден, что поступил честно.

Придя в себя через двадцать четыре часа, Эрнест вернулся к работе и через четыре дня встретился с Хэлстоном, который объявил о своем решении все же прервать терапию. Эрнест знал, что подвел Хэлстона, который, конечно же, почувствовал, что Эрнест его не одобряет. Однако чувство вины из-за неудавшейся терапии недолго мучило Эрнеста. Вскоре после прощания с Хэлстоном его словно обухом по голове ударило: за прошедшие трое суток, со времени телефонных разговоров с Полом и Маршалом, он начисто забыл о существовании Артемиды! О завтраке с ней и обо всем, что было потом! Он ни разу о ней не вспомнил! Боже мой, подумал он, я вел себя так же отвратительно, как и Хэлстон, покинул ее без единого слова и даже не позвонил, не повидался с ней.

До конца дня и весь следующий день с Эрнестом творилось что-то очень странное: он снова и снова пытался думать об Артемиде, но не мог сосредоточиться. Через несколько секунд его мысли переходили на что-то совершенно другое. Поздно вечером второго дня он решил ей позвонить, и лишь с огромным трудом — Эрнесту казалось, что он выжимает восьмидесятифунтовую гирю — ему удалось набрать ее телефонный номер.

— Эрнест! Неужели это ты?

— Конечно, я. С опозданием на несколько дней. Но все-таки я.

Эрнест замолчал. Он ждал гнева, и любезность Артемиды сбила его с толку.

— Ты, кажется, удивилась, — добавил он.

— Очень удивилась. Я думала, что ты исчез навсегда.

— Мне нужно тебя увидеть. Мне все кругом кажется нереальным, но, услышав твой голос, я начал приходить в себя. У нас много дел: мне придется долго извиняться, а тебе — прощать.

— Конечно, мы увидимся. Но при одном условии. Никаких извинений и никаких прощений. Это лишнее.

— Поужинаем завтра? В восемь?

— Хорошо. Я готовлю.

— Нет. — Эрнест вспомнил о своих подозрениях насчет грибов. — Теперь моя очередь. Я беру ужин на себя.

Он явился к Артемиде, нагруженный едой из «Нанкина» — ресторанчика на улице Кирни, с худшим оформлением интерьера и лучшей китайской кухней в Сан-Франциско. Эрнест, который обожал кормить людей, с удовольствием разложил коробочки и пакеты на столе, по ходу дела называя Артемиде их содержимое. Он был страшно разочарован, когда она сказала ему, что она веганка, и ей придется отказаться от большинства блюд, в том числе замечательных рулетиков из курицы в листьях салата и говядины с пятью сортами грибов. Эрнест мысленно поблагодарил Бога, что взял рис, сваренные на пару ростки гороха и вегетарианские клецки.

— Я должен тебе кое-что рассказать, а я, как начну, уж не остановлюсь. Друзья говорят, что у меня словесное недержание, так что я тебя предупредил…

— Только не забудь мое условие. — Артемида положила руку на руку Эрнеста. — Никаких извинений и объяснений.

— Я не уверен, что смогу его выполнить. Как я уже говорил, я очень ответственно подхожу к своей работе целителя. Это я, это моя жизнь, и я не могу это включать и выключать по желанию. Поэтому я сгораю от стыда, что так ужасно обошелся с тобой. Я поступил жестоко. Мы занимались любовью — это было прекрасно, невероятно, я даже представить себе не мог такого — а потом я бросил тебя, не сказав ни слова. Мне нет оправдания. Я не могу сказать по-другому — я поступил жестоко. Наверно, тебя страшно ранила моя черствость. Ты, наверное, снова и снова пыталась понять, что я за человек и почему обошелся с тобой так ужасно.

— Я же сказала, меня такие вещи не трогают. Я, конечно, была разочарована, но я тебя прекрасно понимаю. Эрнест, — серьезно добавила она, — я знаю, почему ты сбежал той ночью.

— Да неужели? — игриво сказал Эрнест, очарованный ее наивностью. — Я думаю, ты не все знаешь, не знаешь всей правды о той ночи.

— Знаю, — настаивала она. — Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь.

— Артемида, ты даже вообразить не можешь, что случилось со мной той ночью. Откуда тебе знать? Я ушел, потому что увидел сон — ужасный, очень личный кошмар. Как ты можешь об этом знать?

— Эрнест, я знаю этот сон. Знаю и про кота, и про ядовитое озеро, и про статую в середине.

— Артемида! У меня холодеет кровь! — воскликнул Эрнест. — Это был мой сон. Сны — это личное, это самое неприкосновенное убежище каждого человека. Откуда ты знаешь мой сон?

Артемида молчала, склонив голову.

— У меня есть и другие вопросы. Мои глубокие ощущения в тот вечер, волшебное тепло, непреодолимое желание. Я не хочу умалять твоего очарования, но но то желание было уж слишком сильным. Уж не искусственное ли оно? Может быть, грибы?

Артемида еще ниже склонила голову.

— А потом, уже в постели, я дотронулся до твоей щеки. Почему ты плакала? Мне было невероятно хорошо; я думал, что и тебе тоже. Почему ты плакала? Тебе было плохо?

— Эрнест, я не о себе плакала, а о тебе. И не из-за того, что произошло между нами — мне тоже было очень хорошо с тобой. Нет, я плакала из-за того, что должно было случиться с тобой.

— Должно было случиться? Я что, с ума схожу? Чем дальше, тем хуже. Артемида, скажи мне правду!

— Боюсь, что правда тебе не понравится.

— Доверься мне. Попробуй.

Артемида встала, ненадолго вышла и вернулась с пергаментным конвертом, из которого вытащила пожелтевший старый лист бумаги.

— Хочешь правды? Она здесь, — сказала Артемида, протягивая бумагу Эрнесту. — Это письмо написала моя бабушка моей матери Магде. Давным-давно. Письмо датировано тринадцатым июня 1931 года. Прочитать тебе?

Он кивнул. И при свете трех свечей, заливающем покинутую ресторанную еду в коробочках, Эрнест выслушал историю Артемидиной бабушки, стоящую за его кошмаром.

Магде, моей дорогой дочери, в ее семнадцатый день рождения, в надежде, что для этого письма уже не слишком рано и еще не слишком поздно.

Тебе пора узнать ответы на важные вопросы твоей жизни. Откуда мы приехали? Почему столько раз все бросали и переезжали с места на место? Кто твой отец и где он? Почему я тебя отослала прочь, а не оставила при себе? Тебе нужно знать семейную историю, о которой я напишу дальше, и передать ее своим дочерям.

Я выросла в Уйпеште, в нескольких милях от Будапешта. Мой отец, а твой дед, Янош работал механиком на большом автобусном заводе. В семнадцать лет я переехала в Будапешт. У меня было несколько причин. Во-первых, там молодой женщине было легче найти хорошую службу. Но главная причина, и мне очень стыдно об этом говорить, в том, что мой отец вел себя как животное. Он постоянно посягал на меня, когда я была еще слишком мала, чтобы за себя постоять, и окончательно растлил меня, когда мне было тринадцать лет. Моя мать об этом знала, но предпочитала делать вид, что не знает, и отказывалась меня защищать. В Будапеште я поселилась у дяди Ласло, брата моего отца, и тети Юлишки, которая устроила меня своей помощницей в доме, где работала кухаркой. Я научилась готовить и печь и несколько лет спустя заняла место тети Юлишки, когда она слегла в чахотке. На следующий год тетя Юлишка умерла, и дядя Ласло повел себя подобно моему отцу — потребовал, чтобы я заняла ее место в его постели. Я не могла этого вынести, съехала и поселилась отдельно. Мужчины повсюду были хищниками, зверями. Все — другие слуги, мальчишка-рассыльный, мясник — отпускали сальные шуточки, пялились на меня и пытались облапать, когда я проходила мимо. Даже хозяин пытался залезть ко мне под юбки.

Я переехала на улицу Ваци, дом 23, в центр Будапешта, рядом с Дунаем, и там жила одна следующие десять лет. Куда бы я ни пошла, мужчины сально ухмылялись и распускали руки, и я защищалась, стягивая мир вокруг себя, делая его меньше и меньше. Я не вышла замуж и жила размеренно и тихо со своей кошечкой Цикой. А потом в квартиру этажом выше въехало чудовище — некий Ковач с котом по кличке Мергеш. Мергеш по-венгерски означает «гневный», и этому чудовищу такое имя полностью подходило. Это был злобный, уродливый черно-белый кот, адское исчадие, он нагонял ужас на мою бедную Цику. Снова и снова она возвращалась домой исцарапанная, вся в крови. Она потеряла один глаз из-за инфекции; одно ухо у нее было наполовину оторвано.

А Ковач преследовал меня. Ночью я баррикадировала двери и закрывала ставни, потому что он бродил снаружи дома и заглядывал во все щели. Когда мы сталкивались в коридоре, он лез ко мне силой, так что я старалась не попадаться ему на пути. Но я была беспомощна; жаловаться было некому — Ковач был полицейским сержантом. Вульгарный, хищный человек. Я расскажу тебе, что он из себя представлял. Однажды я отбросила свою гордость и стала умолять его держать Мергеша взаперти хотя бы час в сутки, чтобы Цика могла спокойно погулять. «Мергеш молодец,» — ухмыльнулся он. «Мы с ним похожи: нам обоим нравятся сладкие венгерские киски!» Да, он согласился удерживать Мергеша дома — за определенную цену. И этой ценой была я!

Все было очень плохо, но каждый раз, когда у Цики начиналась течка, все становилось еще хуже. Ковач по-прежнему рыскал у меня за окном и стучал ко мне в дверь, но еще и Мергеш сходил с ума: он всю ночь орал, выл, царапал в мою стену и бросался на мои окна.

И, словно Мергеша и Ковача было недостаточно, Будапешт в то время наводняли огромные дунайские крысы. Они кишели в нашем районе, пожирали картошку и морковку в погребах, душили кур во дворах. Однажды хозяин дома помог мне поставить в погребе крысоловку, и в ту же ночь я услышала страшный визг. Я взяла свечу и спустилась в погреб. Мне было очень страшно. Что делать с пойманной крысой или крысами? В мерцающем свете свечи я увидела клетку — из-за прутьев выглядывала крыса, огромней и омерзительней которой я не видала даже в страшных снах. Я помчалась обратно вверх по лестнице и решила позвать на помощь чуть позже, когда проснется домовладелец. Но часом позже, когда рассвело, я отважилась вернуться в погреб и посмотреть еще раз. Это была не крыса. Гораздо хуже — это был Мергеш. Увидев меня, он принялся шипеть и плеваться и попытался поймать меня когтями через прутья клетки. Боже, какое чудовище! Я точно знала, что делать, и с огромным удовольствием выплеснула на него целый кувшин воды. Он продолжал шипеть, а я подобрала юбки и на радостях трижды проплясала вокруг клетки.

Но что потом? Что мне было делать с Мергешем, который теперь выл какой-то адский гимн? Что-то внутри меня пришло к решению, неведомо для меня самой. Я постою за себя, впервые в жизни. За себя! За всех женщин! Я нанесу ответный удар. Я накрыла клетку старым одеялом, подняла ее за ручку, вышла из дому — улицы были еще пусты, люди спали — и пошла на вокзал. Я купила билет до Эстергома, это примерно час езды, но потом решила, что это недостаточно далеко, и проехала до самого Сегеда — километров двести. Сойдя с поезда, я прошла несколько кварталов, остановилась, сняла одеяло с клетки и приготовилась выпустить Мергеша.

Я посмотрела на него, и он в ответ полоснул меня острым, как бритва, взглядом. Я вздрогнула. В его злобных глазах было что-то такое, такая непреклонная ненависть, что я поняла — мы с Цикой никогда от него не избавимся. Известны случаи, когда животные, увезенные за полконтинента, возвращались домой. Как далеко ни увези Мергеша, он вернется. Он выследит нас даже с края Земли. Я подняла клетку и прошла еще несколько кварталов — до Дуная. Дошла до середины моста, подождала, пока никого не будет рядом, и швырнула клетку в воду. Она немного поплавала и стала тонуть. Пока клетка погружалась, Мергеш не сводил с меня глаз и шипел. Наконец Дунай заткнул ему глотку. Я ждала, пока не перестали идти пузырьки, пока Мергеш не достиг своей речной могилы, пока навеки не избавилась от этого адского кота. Потом я села в поезд и поехала домой.

На обратном пути я думала про Ковача, про его месть, и очень боялась. Но когда я вернулась, его окна были все еще закрыты ставнями. Он тогда работал по ночам. Он проспал исчезновение Мергеша и так и не узнал, как я отомстила. Впервые в жизни я ощутила, что свободна.

Но ненадолго. В ту ночь я заснула, но через час или два меня разбудил вой Мергеша на улице. Конечно, это был сон, но такой живой и осязаемый, что он был реальней моей повседневной жизни. Я услышала скрежет когтей Мергеша. Он процарапал дыру в стене моей спальни. Я уставилась на крошащуюся стену и увидела, как в дыру просунулась лапа. Мергеш ворвался ко мне в комнату. Он и раньше был большой, но теперь, несомненно, вырос, и стал вдвое, а то и втрое больше прежнего. Он был мокрый насквозь, с него еще капала грязная дунайская вода. Он заговорил.

Слова этого чудовища навеки отпечатались у меня в памяти.

— Я стар, проклятая убийца, и уже прожил восемь жизней, — прошипел он. — У меня осталась только одна, и я клянусь здесь и сейчас, что посвящу ее мести. Я буду жить в измерении снов и вечно преследовать тебя и всех твоих потомков женского пола. Ты навсегда разлучила меня с Цикой, очаровательной Цикой, великой любовью моей жизни, и уж я позабочусь навсегда разлучить тебя с любым мужчиной, который тобой заинтересуется. Я буду навещать их, когда они будут с тобой, — здесь он страшно зашипел, — и наводить на них такой ужас, что они убегут и никогда не вернутся — забудут о самом твоем существовании.

Сначала я безумно обрадовалась. Глупый кот! Правда, что коты — идиоты, у них мозги с булавочную головку. Мергеш меня вообще не понимал. Страшная месть — что я никогда не буду с мужчиной дважды! Это не месть, а благословение, и лучше могло быть только одно — если бы мне вообще запретили быть с мужчинами. Никогда больше не касаться и даже не видеть ни одного мужчины — это был бы просто рай.

Но скоро я поняла, что Мергеш не дурак, далеко не дурак. Он умел читать мысли, я в этом уверена. Он сел на задние лапы, поглаживая усы, и долго глядел на меня огромными красными глазами. Потом провещал странно человеческим голосом, словно судья или пророк:

— Твои чувства к мужчинам навсегда изменятся. Ты познаешь желание. Ты уподобишься кошке, и раз в месяц, когда ты будешь впадать в течку, твое желание станет непреодолимым. Но тебе не суждено утолить его. Ты будешь удовлетворять мужчин, но сама не получишь удовлетворения, и каждый мужчина, которого ты удовлетворишь, тебя покинет и никогда не вернется, даже не вспомнит о тебе. Ты родишь дочь, и она, и ее дочь, и дочь ее дочери испытают то же, что я и Ковач. И так будет вечно.

— Вечно? — спросила я. — Такой долгий приговор?

— Вечно, — ответил он. — Не может быть преступления тяжелее, чем разлучить меня с любовью всей моей жизни.

Меня внезапно охватил ужас, я задрожала и стала умолять его за тебя, мою еще не рожденную дочь.

— Мергеш, пожалуйста, накажи меня. Я это заслужила за то, что сделала с тобой. Я заслужила безрадостную жизнь. Но я молю тебя за моих дочерей и внучек.

И я простерлась перед ним в земном поклоне.

— Для твоих потомков есть только один выход. Для тебя выхода нет.

— Выход? Какой? — спросила я.

— Загладить причиненное зло, — ответил Мергеш, который теперь облизывал языком — огромным, больше моей ладони — чудовищные лапы и умывал безобразную морду.

— Загладить зло? Как? Что им нужно сделать? — я приблизилась к нему в мольбе.

Но Мергеш зашипел и взмахнул когтистой лапой. Я отступила, и он растворился в воздухе. Последними исчезли ужасные когти.

Таково, Магда, мое проклятие. Наше проклятие. Оно меня погубило. Я теряла голову от желания и бежала за мужчинами. Я лишилась работы. Никто не хотел меня нанимать. Домовладелец отказал мне от квартиры. Чтобы выжить, мне пришлось продавать свое тело. А из-за Мергеша ни один клиент не приходил ко мне дважды. Побыв со мной один раз, мужчины больше ко мне не приближались: они ничего не помнили про меня, лишь смутно припоминали что-то ужасное, связанное с нашей встречей. Вскоре весь Будапешт меня презирал. Ни один врач мне не верил. Даже известный психиатр Шандор Ференци не мог мне помочь. Он сказал, что у меня воспаленное воображение. Я клялась, что говорю правду. Он потребовал вещественных доказательств, свидетелей. Но откуда мне было взять доказательства? Переспавшие со мной мужчины не помнили ни меня, ни сон. Я сказала Ференци, что он получит доказательство, если проведет со мной вечер и увидит все своими глазами. Я пришла к нему за помощью, потому что слышала, что он практикует «поцелуйную терапию», но он не пожелал воспользоваться моим приглашением. Наконец я отчаялась и уехала в Нью-Йорк, надеясь вопреки всякой надежде, что Мергеш не сможет пересечь океан.

Остальное ты знаешь. Через год я зачала тебя. Кто твой отец — я не знаю. Теперь ты знаешь, почему. И еще ты теперь знаешь, почему я не держала тебя при себе, почему отослала в закрытую школу. Зная все это, ты должна решить, что будешь делать, когда закончишь учебу. Конечно, ты всегда можешь приехать ко мне в Нью-Йорк. Что бы ты ни решила, я буду по-прежнему ежемесячно посылать тебе деньги. Больше я никак не могу тебе помочь. Я и себе не могу помочь.

(Твоя мать Клара)

Артемида бережно сложила письмо, сунула обратно в конверт и посмотрела на Эрнеста.

— Теперь ты знаешь про мою бабушку. И про меня.

Эрнеста заворожила эта невероятная история, зачаровал пряный запах китайских блюд, доносившийся со стола. Все время, пока Артемида читала, Эрнест украдкой поглядывал на пар, идущий от остывающих контейнеров, но, хоть и умирал с голоду, выдержал приличия и не стал есть. Теперь уже можно. Он передал Артемиде ростки гороха и вонзил палочки в говядину с пятью сортами грибов.

— Артемида, а что было с твоей матерью? — спросил он, удовлетворенно жуя чуть хрустящий, удивительно сочный гриб.

— Она пошла в монастырь, но через несколько лет ее выгнали за ночные похождения. Тогда она занялась тем же промыслом, что и бабушка. Она отослала меня в школу, а когда мне было пятнадцать лет, покончила с собой. Это письмо отдала мне бабушка; она пережила мою мать на двадцать лет.

— А средство, о котором говорил Мергеш — чтобы загладить вину — вы выяснили, что он имел в виду?

— Мать и бабушка ломали над этим голову много лет, но так и не разгадали загадку. Бабушка пошла к другому врачу, доктору Бриллу, известному нью-йоркскому психиатру. Но он решил, что у нее утрачена связь с реальностью. Поставил ей диагноз «истерический психоз» и посоветовал лечиться покоем по методу Вейра[26] — провести год-два в психиатрической лечебнице, в постельном режиме. Если принять во внимание состояние финансов моей бабушки и природу проклятия Мергеса, кажется, это у доктора Брилла была утрачена связь с реальностью.

Когда Артемида начала убирать посуду, Эрнест остановил ее:

— Успеем еще.

— Эрнест, — сказала Артемида напряженным, высоким голосом, — может быть, теперь, когда мы поужинали, ты захочешь пойти со мной наверх.

Она помолчала и добавила:

— Ты теперь знаешь, что я не могу удержаться, чтобы не попросить об этом.

— Извини, — сказал Эрнест, поднимаясь и направляясь к двери.

— Ну хорошо, до свидания, — крикнула ему в спину Артемида. — Я все понимаю. Только не извиняйся. Ты не виноват.

— Что ты понимаешь? — спросил Эрнест, оборачиваясь в дверях. — Куда я, по-твоему, иду?

— Ты намерен убраться как можно дальше. И тебя можно понять. Я знаю, почему ты уходишь. И не виню тебя.

— Видишь, Артемида, я же тебе говорил, что ты не все знаешь. Я ухожу лишь на двадцать футов — к машине, за сумкой.

Когда он вернулся, Артемида наверху принимала душ. Эрнест убрал со стола, упаковал оставшуюся еду, взял сумку и пошел наверх.

Следующий час в спальне доказал одно: грибы ни при чем. Все было так же, как и в прошлый раз. Жаркий, пышный блуд, кошачье вылизывание, чувственный язык, фейерверки, медленно нарастающие до пиротехнической кульминации, взмывающие римские свечи, рев гаубицы. За несколько секунд перед Эрнестом промелькнули все прошлые оргазмы его жизни: годы выплескиваний в елозящую ладонь, в полотенца, в раковины, потом — череда пышногрудых любовниц, прекрасных сосудов утешения, в которые он изливал заботы своей жизни. Благодарность! Благодарность! А потом чернота — он провалился в мертвый сон.

Эрнеста разбудил вой Мергеша. Комната опять затряслась; снова раздались скрежет и царапание в стену дома. Страх шевельнулся у Эрнеста в душе, но он быстро встал с кровати, энергично встряхнул головой, сделал глубокий вдох, спокойно открыл окно, выглянул и крикнул: «Мергеш, сюда. Побереги когти. Окно открыто.»

Вдруг воцарилась тишина. И Мергеш впрыгнул в комнату, изодрав по дороге тонкие льняные занавески. Шипя, с поднятой головой, с горящими красными глазами, с выпущенными когтями он кружил вокруг Эрнеста.

— Мергеш, я тебя ждал. Может быть, присядешь?

Эрнест сел в массивное каповое кресло из красного дерева рядом с ночным столиком, за пределами которого простиралась темнота. Кровать, Артемида и остальная часть комнаты исчезли.

Мергеш перестал шипеть. Он поглядел на Эрнеста. С клыков капала слюна, все тело напряглось.

Эрнест полез в сумку.

— Может, съешь чего-нибудь? — спросил он, открывая заблаговременно принесенные наверх контейнеры, оставшиеся с ужина.

Мергеш подозрительно заглянул в первый контейнер.

— Говядина с пятью сортами грибов! Ненавижу грибы. Потому она их всегда и готовит. Грибное рагу! — Эти слова он произнес насмешливо, нараспев, потом повторил: — Грибное рагу! Грибное рагу!

— Ну, ну, — произнес Эрнест успокаивающе и монотонно, как иногда говорил на терапевтических сессиях. — Давай я выберу для тебя кусочки мяса. Прости меня, пожалуйста! Я мог взять целую запеченную треску. Или утку по-пекински. Даже фрикадельки по-хунаньски. Или свинину «шу мей». Или курицу со свининой. Или говядину «минь». Или…

— Ладно, ладно, — рявкнул Мергеш. Он ринулся на кусочки говядины и проглотил их одним махом.

Эрнест продолжал на той же ноте:

— Или ассорти из даров моря, или соленые креветки, или целого жареного краба, или…

— Мог бы, мог бы, мог бы, но ведь не взял же! А если бы и взял, так что? Что ты думаешь? Что загладишь зло остатками от обеда? Что я куплюсь на черствые объедки? Что я просто голодный зверь?

Мергеш и Эрнест молча глядели друг на друга. Потом Мергеш кивнул на контейнер с рулетиками из курицы с кинзой в чашечках из салата.

— А это что?

— Рулетики из курицы. Очень вкусно. Давай я тебе выберу курицу.

— Не надо, оставь, — сказал Мергеш, выбивая контейнер из рук у Эрнеста. — Я люблю зелень. Я из рода баварских травоедов. Нынче трудно найти хорошую траву, не пропитанную собачьей мочой.

Он сожрал курицу с кинзой и дочиста вылизал салатные чашечки.

— Неплохо. Так значит, ты мог взять жареного краба?

— Жаль, что не взял, но я и так набрал слишком много мяса. Оказалось, что Артемида — веганка.

— Веганка?

— Да. Это вегетарианцы, которые вообще не едят животных продуктов, даже молочных.

— Значит, она не только проклятая убийца, но еще и дура. И еще раз скажу — ты тоже дурак, если думаешь загладить вину, ублажая мой желудок.

— Нет, Мергеш, не думаю. Но я прекрасно понимаю, почему ты подозрительно относишься ко мне и к любому, кто подходит к тебе по-дружески. У тебя была нелегкая жизнь.

— Жизни, а не жизнь. Я прожил восемь, и все без исключения кончились одинаково — несказанной жестокостью, убийством. Погляди на последнюю! Артемида меня убила! Посадила в клетку и как ни в чем не бывало кинула ее в реку, и смотрела, как я медленно погружаюсь, пока вонючая дунайская вода не закрыла мне ноздри. Последнее, что я видел в той жизни — ее торжествующий оскал, в то время как мой последний вздох поднимался пузырьками на поверхность. А ты знаешь, в чем было мое преступление?

Эрнест покачал головой.

— В том, что я кот.

— Мергеш, ты не обычный кот. Ты необыкновенно умный кот. Надеюсь, я могу говорить с тобой откровенно.

Мергеш, вылизывая контейнер из-под куриных рулетиков, рыкнул в знак согласия.

— Я должен сказать тебе две вещи. Во-первых — конечно же, ты понимаешь, что тебя утопила не Артемида. Это была ее бабушка Клара, которая уже давно умерла. Во-вторых…

— Для меня они пахнут одинаково. Артемида — это Клара в следующей жизни. Разве ты не знал?

Эрнест растерялся. Ему нужно было время, чтобы подумать, и он продолжил:

— Во-вторых, Клара не ненавидела кошек. Она даже любила одну кошку. Она не убийца; она пыталась спасти жизнь своей кошки Цики, которую любила, и потому так поступила с тобой.

Ответа не было. Эрнест слышал дыхание Мергеша. Может быть, подумал он, я слишком сильно ему противоречу, высказываю недостаточно эмпатии?

— Но, — осторожно сказал он, — может быть, все это не имеет значения. Я думаю, нам следует сосредоточиться на том, что ты сказал минуту назад — твое единственное преступление в том, что ты кот.

— Точно! Я делал то, что делал, потому что я кот. Коты защищают свою территорию, нападают на других кошек, которые им угрожают, а лучшие коты — те, которых распирает кошачья сущность — ничему, ничему не позволят встать у себя на пути, когда учуют сладкий запах кошки в течке. Я лишь повиновался своей кошачьей сущности.

Эрнест задумался над словами Мергеша. Ведь это же, по сути, любимая Эрнестом максима Ницше: «Стань тем, кто ты есть». Разве Мергеш не прав? Ведь он просто повиновался своей кошачьей природе?

— Был один знаменитый философ, — начал Эрнест, — то есть, мудрый человек, мыслитель…

— Я знаю, что такое философ, — сердито перебил кот. — В одной из своих первых жизней я жил во Фрейбурге и по ночам захаживал в дом Мартина Хайдеггера.

— Ты знал Хайдеггера? — изумился Эрнест.

— Нет, нет. Его кошку, Ксантиппу. Вот это была штучка! Цика горяча, спору нет, но с Ксантиппой ей не сравниться. Это было много жизней назад, но я до сих пор помню армию тевтонских бандитов-тяжеловесов, с которыми мне пришлось биться за Ксантиппу. Когда у Ксантиппы начиналась течка, коты являлись аж из самого Марбурга! Вот это было время!

— Хорошо, Мергеш, позволь мне закончить. — Эрнест пытался не позволить коту себя отвлечь. — Тот знаменитый философ, про которого я думаю — тоже немец — он сказал, что человек должен стать тем, кто он есть, выполнить свое предназначение или судьбу, достичь своего потенциала. Ведь ты же именно это и делал? Ты выполнял веление своей кошачьей природы. Разве это преступление?

При первых словах Эрнеста Мергеш открыл пасть, чтобы возразить, но медленно закрыл ее, когда сообразил, что Эрнест с ним соглашается. Кот начал вылизываться широкими взмахами языка.

— Но здесь, — продолжал Эрнест, — есть одно противоречие — коренной конфликт интересов. Проблема в том, что Клара делала ровно то же, что и ты — становилась собой. Она по природе своей должна питать и защищать, а кошка была для нее самым важным существом. Клара хотела только защитить Цику и обеспечить ей безопасность. Поэтому все, что делала Клара, она делала, повинуясь велению своей человеческой природы.

— Хмммф! — презрительно фыркнул Мергеш. — Ты знаешь, что Клара отказалась спариться с моим хозяином, Ковачом, а ведь он был очень сильный мужчина? Только потому, что Клара ненавидела мужчин, она решила, что Цика ненавидит котов. Поэтому никакого противоречия нет. Клара действовала не в интересах Цики, а под влиянием заблуждений насчет того, чего хочет Цика. Поверь, когда у Цики была течка, ей хотелось ко мне! Клара проявляла ужасную жестокость, не пуская нас друг к другу.

— Но Клара боялась за жизнь своей кошки. У Цики было много тяжелых ран.

— Ран? Ран? Это просто царапины. Коты запугивают и подчиняют себе кошек. Коты насмерть дерутся с другими котами. Так мы ухаживаем. Это — кошачья сущность. Мы — коты. Кто такая Клара, и кто такой ты, чтобы осуждать кошачью природу?

Эрнест сдал позиции. Он решил что тут ловить нечего. Надо попробовать другой прием.

— Мергеш, ты не так давно сказал, что Артемида и Клара — одно и то же, и поэтому ты продолжаешь преследовать Клару.

— Мой нос не лжет.

— Когда ты умирал в одной из своих предыдущих жизней, ты некоторое время оставался мертвым, прежде чем начиналась новая жизнь, правильно?

— Лишь на миг. Потом рождался в новой жизни. Не спрашивай, как. Есть вещи, которых даже кошки не знают.

— Ну даже если так, все равно, ты точно знаешь, что ты находишься в одной жизни, потом умираешь, потом переходишь в другую. Верно?

— Да, да, не тяни! — рявкнул Мергеш. Как всем, кто живет свою последнюю жизнь, ему быстро надоедало обсуждение семантических тонкостей.

— Но Артемида и ее бабушка Клара были живы одновременно в течение нескольких лет. Они часто разговаривали друг с другом. Как же тогда Артемида и Клара могут быть одним и тем же человеком в разных жизнях? Это невозможно. Я не сомневаюсь в твоем обонянии, но, может быть, они одинаково пахнут, потому что они родственницы.

Мергеш молча обдумывал слова Эрнеста, продолжая вылизываться. Он лизал массивную лапу и протирал ею морду.

— Я просто думал, Мергеш, может быть, ты не знаешь, что у нас, людей, только одна жизнь?

— Откуда ты знаешь?

— Ну, по крайней мере мы так считаем. А разве это не главное?

— Может быть, у вас тоже много жизней, только вы об этом не знаете.

— Ты говоришь, что помнишь свои другие жизни. Мы — не помним. Если мы входим в новую жизнь и не помним старую, все равно это значит, что эта жизнь — моя нынешняя жизнь, то сознание, которое во мне прямо сейчас — исчезнет.

— К делу! К делу! — прорычал зверь. — Давай. А то ты все болтаешь.

— Дело в том, что твоя месть оказалась чрезвычайно эффективной. Это была хорошая месть. Она погубила остаток единственной жизни Клары. Клара была очень несчастна. А ее преступление лишь в том, что она взяла одну из твоих девяти жизней. Ее единственная жизнь за одну из твоих девяти. Мне кажется, она многократно расплатилась. Твоя месть завершена. Доска вытерта. Зло искуплено.

Довольный такой убедительной формулировкой, Эрнест откинулся на спинку стула.

— Нет, — прошипел Мергеш, оскалясь и стуча по полу сильным хвостом. — Нет, она не завершена! Не завершена! Зло не искуплено! Я буду мстить и дальше! Кроме того, меня устраивает такая жизнь.

Эрнест не позволил себе поморщиться. Он отдохнул несколько секунд, перевел дух и начал снова — с другого угла.

— Ты говоришь, тебя устраивает такая жизнь. Может быть, ты мне расскажешь, как ты живешь? Как обычно проходит твой день?

Спокойствие Эрнеста, кажется, передалось и Мергешу. Он перестал скалиться, сел на задние лапы и спокойно ответил:

— Мой день? Без особых происшествий. Я не запоминаю свою жизнь.

— Что же ты делаешь весь день?

— Жду. Жду, пока меня не позовет сон.

— А в промежутке между снами?

— Я же говорю. Я жду.

— И всё?

— Я жду.

— Это и есть твоя жизнь? И она тебя устраивает?

Мергеш кивнул.

— Особенно по сравнению с альтернативой, — сказал он, грациозно перевернулся на спину и принялся вылизывать брюхо.

— Альтернативой? Ты имеешь в виду — по сравнению со смертью?

— Девятая жизнь — последняя.

— И ты хочешь, чтобы эта жизнь длилась вечно.

— А ты разве не хочешь? Разве найдется такой, кто не захочет?

— Мергеш, меня поражает непоследовательность твоих слов.

— Коты — чрезвычайно логичные существа. Иногда люди этого не понимают из-за того, что мы способны молниеносно принимать решения.

— Вот в чем твоя непоследовательность. Ты говоришь, что хочешь, чтобы твоя девятая жизнь продолжалась вечно. Но, по сути, ты не живешь эту девятую жизнь. Ты просто существуешь в каком-то подвешенном состоянии.

— Не живу девятую жизнь?

— Ты же сам сказал: ты ждешь. Я тебе скажу, что пришло мне в голову. Один знаменитый психолог однажды сказал: некоторые люди так боятся оказаться в долгу у смерти, что отвергают заем жизни.

— О чем ты? Говори попроще, — сказал Мергеш, который к этому времени перестал вылизывать брюхо и сел на задние лапы.

— Это значит, что ты так боишься смерти, что не позволяешь себе войти в жизнь. Как будто боишься ее израсходовать. Помнишь, чему ты меня научил несколько минут назад — про сущность кошачьей природы? Скажи мне, Мергеш, какую территорию ты сейчас защищаешь? Где коты, которых ты победил в битве? Где похотливые, воющие самки, которых ты покорил? И почему, — Эрнест выделил голосом каждое слово, — ты позволяешь драгоценному семени Мергеша пропадать втуне?

Пока Эрнест говорил, Мергеш все ниже склонял голову. Потом с некоторой мрачностью спросил:

— А у тебя только одна жизнь? Сколько ты уже прожил?

— Примерно половину.

— Как ты это выносишь?

У Эрнеста внезапно сжало сердце печалью. Он достал салфетку, оставшуюся от китайского обеда, и вытер глаза.

— Извини, — неожиданно мягко сказал Мергеш. — Я сделал тебе больно.

— Вовсе нет. Я был готов к этому. Мы неизбежно должны были свернуть на эту тему, — сказал Эрнест. — Ты спрашиваешь, как я это выношу? Во-первых, стараюсь об этом не думать. И действительно, порой получается даже забывать. В моем возрасте это не очень трудно.

— В твоем возрасте? Что это значит?

— Наша жизнь проходит в несколько стадий. В раннем детстве мы много думаем о смерти; у некоторых она даже становится навязчивой идеей. Открыть существование смерти нетрудно. Достаточно оглядеться вокруг, и мы видим мертвое: сухие листья, увядшие лилии, дохлых мух и жуков. Домашние животные умирают. Мы едим мертвых животных. Иногда умирает близкий человек. И вскоре мы понимаем, что смерть настигнет всех — бабушку, маму, папу, даже нас. Мы в одиночку размышляем над этим. Родители и учителя, думая, что детям вредно думать о смерти, молчат о ней или рассказывают нам сказочки про рай и ангелов, про то, что там люди будут вместе уже навсегда, бессмертные души.

Эрнест остановился, надеясь, что Мергеш его хорошо понимает.

— А потом? — да, Мергеш все понимал.

— Мы смиряемся. Мы выталкиваем смерть из сознания или открыто бросаем ей вызов, идя на дурацкий риск. А потом, перед тем, как стать взрослыми, опять начинаем много думать о смерти. Некоторые не могут вынести этой мысли и отказываются жить дальше. Но большинство заглушает сознание смерти погружением во взрослые дела. Мы строим карьеру, семью, занимаемся личностным ростом, приобретаем имущество, плетем интриги, толкаемся локтями. Я сейчас как раз в этой точке. Потом мы входим в более позднюю стадию, где нас опять настигает мысль о смерти, но теперь угроза уже отчетлива — по сути, неизбежна. В этот момент у нас есть выбор — много думать о смерти и попытаться получить максимум от жизни, которая нам еще осталась, или различными способами притворяться, что смерти не существует.

— Так что же лично ты? Притворяешься, что смерть не придет?

— Нет, у меня не получится. Я психиатр, мне приходится разговаривать с людьми, которые страшно боятся жизни и смерти, и я вынужден все время стоять лицом к лицу с правдой.

— Тогда позволь мне снова спросить, — голос Мергеша теперь был тихим и усталым, в нем больше не было угрозы, — как ты это выносишь? Как ты можешь получать удовольствие от чего бы то ни было в жизни, от любых действий, если у тебя только одна жизнь, а в конце угрожающе высится смерть?

— Я поставлю этот вопрос вверх тормашками. Может быть, именно смерть делает жизнь более живой, более драгоценной. Факт смерти придает делам жизни особую остроту, горькую сладость. Может, это и правда, что ты, живя в измерении снов, становишься бессмертным. Но мне твоя жизнь кажется сплошной тоской. Я недавно попросил тебя описать свою жизнь, и ты ответил одной фразой: «Я жду.» Разве это жизнь? Разве ждать — значит жить? Мергеш, у тебя еще осталась одна жизнь. Почему не прожить ее сполна?

— Не могу! Не могу! — сказал Мергеш, ниже склоняя голову. — Мысль о том, чтобы больше не существовать, не быть среди живых, о том, что жизнь пойдет без меня — это… это… просто слишком ужасно.

— Значит, суть проклятия не в вечной мести, так? Ты используешь проклятие для того, чтобы навсегда растянуть свою последнюю жизнь.

— Это слишком ужасно — взять и кончиться. Не быть.

— Я знаю по опыту своей работы, — сказал Эрнест, протягивая руку и поглаживая огромную лапу Мергеша, — что больше всего страшатся смерти те, кто подходит к ней с запасом непрожитой жизни. Лучше использовать всю жизнь, какая есть. Оставить смерти только объедки, выжженный изнутри замок.

— Нет, нет, — стонал Мергеш, мотая головой. — Это слишком ужасно.

— Почему же это так ужасно? Давай проанализируем. Что именно такого страшного в смерти? Ты ее уже испытал не один раз. Ты сказал, что, когда кончалась очередная жизнь, следующая начиналась не сразу.

— Верно.

— Что ты помнишь об этих кратких моментах?

— Совершенно ничего.

— Но разве не в этом дело, Мергеш? Твой страх смерти вызван в основном мыслями о том, каково быть мертвым и знать, что тебе никогда больше не суждено быть среди живых. Но когда ты мертв, сознание отсутствует. Смерть гасит сознание.

— Это ты меня так утешаешь? — рявкнул Мергеш.

— Ты спросил, как я это выношу. Это один из моих ответов. Еще меня всегда утешало высказывание другого философа, который жил очень давно: «Когда есть смерть, меня нет. Когда я есть, смерти нет.»

— Это чем-нибудь отличается от «раз ты мертв, ты мертв»?

— Да, очень большая разница. В смерти нет «тебя». «Ты» и «смерть» не могут существовать одновременно.

— Тяжело, тяжело, — едва слышно сказал Мергеш, склонив голову почти до полу.

— Позволь, я расскажу тебе еще об одном соображении, которое мне всегда помогает. Я это вычитал у одного русского писателя…

— Знаю я этих русских… ничего веселого они не скажут.

— Слушай. До того, как я родился, прошли годы, века, тысячелетия. Верно?

— Не возразишь, — устало кивнул Мергеш.

— И после моей смерти пройдут тысячелетия. Правильно?

Мергеш опять кивнул.

— Поэтому я представляю свою жизнь искрой, промелькнувшей меж двух одинаково огромных черных пропастей — тьмы до моего рождения и тьмы после моей смерти.

Это, кажется, попало в точку. Мергеш слушал изо всех сил, навострив уши.

— А разве тебя не удивляет, Мергеш, то, как мы боимся второй тьмы и совсем не думаем о первой?

Мергеш вдруг встал и разинул рот в огромном зевке, слабо блеснув клыками в лунном свете, струящемся из окна.

— Я, пожалуй, пойду, — объявил он и тяжелой, некошачьей походкой побрел к окну.

— Стой, Мергеш, это еще не все!

— На сегодня хватит. Мне надо многое обдумать — даже для кота много. В следующий раз, Эрнест, не забудь про жареного краба. И побольше этой курицы с травой.

— В следующий раз? О чем ты? Разве я не загладил причиненное тебе зло?

— Может, да, а может, и нет. Я же тебе сказал, слишком много всего надо обдумать. Я ушел!

Эрнест плюхнулся обратно в кресло. Он был совершенно обессилен, его терпение — на пределе. Никогда еще он не проводил такой душераздирающей, утомительной сессии. А теперь оказывается, что все напрасно! Глядя, как Мергеш плетется прочь, Эрнест пробормотал про себя: «Иди-иди!» А потом добавил насмешливую фразу матери: «Geh Gesunter Heit».

Тут Мергеш остановился как вкопанный, а затем повернул обратно.

— Я слышал. Я умею читать мысли.

Ой, подумал Эрнест. Но держал голову высоко и смотрел на приближающегося Мергеша.

— Да, я тебя слышал. Ты сказал «Geh Gesunter Heit». И я знаю, что это значит — разве ты не знал, что я хорошо говорю по-немецки? Ты меня благословил. Хоть ты и не думал, что я услышу, ты пожелал мне уйти в добром здоровье. И я тронут твоим пожеланием. Очень тронут. Я знаю, что тебе пришлось из-за меня пережить. Я знаю, как сильно ты хочешь освободить эту женщину — не только ради нее, но и ради себя самого. И даже после всех огромных усилий, даже не зная, удалось ли тебе загладить причиненное зло, ты нашел в себе достаточно благородства, любви и доброты, чтобы пожелать мне здоровья. Это, может быть, самый щедрый дар в моей жизни. Прощай, друг.

— Прощай, Мергеш, — сказал Эрнест, глядя, как кот удаляется, уже бодрее, грациозной, кошачьей походкой. И подумал: «Это мне кажется, или он сильно уменьшился?»

— Может, мы еще встретимся, — сказал Мергес, не сбиваясь с шага. — Я подумываю осесть в Калифорнии.

— Я обещаю, Мергеш, — крикнул Эрнест ему вслед. — Буду тебя хорошо кормить. Жареный краб и кинза каждую ночь.

Опять воцарилась темнота. Следующее, что увидел Эрнест, было розовое свечение восхода. Теперь я знаю, что такое «ночь после трудного дня», подумал он, сел в кровати, потянулся и стал глядеть на спящую Артемиду. Он был уверен, что Мергеш покинет измерение снов. А остальная часть проклятия? Они про это не говорили. Несколько минут Эрнест обдумывал перспективы — связь с женщиной, которая так часто бывает сексуально ненасытной, дикой. Он тихо выскользнул из кровати, оделся и пошел вниз.

Артемида, услышав его шаги, крикнула:

— Эрнест, не уходи! Что-то изменилось. Я свободна, я знаю. Я чувствую. Не уходи, пожалуйста. Уже не надо.

— Я иду за завтраком. Десять минут, — крикнул Эрнест от парадной двери. — Мне срочно нужен бублик с большим количеством семечек и плавленым сыром. Вчера я видел тут поблизости магазин.

Он как раз отпирал машину, когда в спальне открылось окно и послышался голос Артемиды.

— Эрнест, не забудь, я веганка. Никакого сыра. Возьми мне…

— Я знаю. Авокадо. Я запомнил.

Примечания:

2

Слово «мост» (bridge) в английском совпадает с названием карточной игры «бридж».

21

Улица в Лондоне, ранее крупный центр контркультуры.

22

Традиционный британский десерт из бисквита, желе, молочного крема и взбитых сливок.

23

около 160 см

24

странно сказать (лат.)

25

Буквально «Черный лес» — область в Германии, живописная и с богатой историей. Здесь, в частности, происходит действие сказки Вильгельма Гауфа «Холодное сердце».

26

Имеется в виду Сайлас Вейр Митчелл, разработавший популярный метод лечения отдыхом.