ГЛАВА 11. АМСТЕРДАМ, 1656 г

Следующим вечером в Академии ван ден Эндена латинская зубрежка под руководством неутомимой Клары Марии была прервана приходом ее отца. Он отвесил дочери формальный поклон и проговорил:

— Простите за вторжение, мефрау[44] ван ден Энден, но я должен перемолвиться словечком с господином Спинозой. И, повернувшись к Бенто, сказал: — Будьте любезны через час прийти в большой класс и присоединиться к занятиям греческим языком, где мы будем обсуждать некоторые тексты Аристотеля и Эпикура. Несмотря на то что ваш греческий еще только в зачатке, два упомянутых джентльмена имеют сообщить вам нечто важное. — Уже адресуясь к Дирку, он сказал: — Я понимаю, что вы не питаете большого интереса к греческому, поскольку, как это ни зазорно, он больше не входит в список обязательных предметов для медицинской школы. Однако в предстоящей дискуссии вы можете обнаружить такие аспекты, которые помогут вам в вашей будущей работе с пациентами. — Ван ден Энден снова церемонно поклонился дочери: — А теперь, мефрау, оставляю вас дальше муштровать их в латыни.

Клара Мария продолжала зачитывать короткие фрагменты из Цицерона, которые Бенто и Дирк по очереди переводили на голландский. Несколько раз она постукивала по столу линейкой, чтобы привести в чувство отвлекавшегося Бенто, который вместо того, чтобы слушать Цицерона, с упоением следил за чудесным движениями губ Клары Марии, когда она произносила т и р в словах multa[45], pater[46] и puer[47], а чудеснее всего это у нее выходило в слове praestantissimum[48].

— Куда сегодня подевалась ваша сосредоточенность, Бенто Спиноза? — проговорила Клара Мария, изо всех сил стараясь превратить свое миловидное юное личико с округлыми щечками в строгую гримасу.

— Прошу прощения, я на минуту заблудился в своих мыслях, мефрау ван ден Энден.

— Несомненно, думали о греческом симпосиуме у моего отца?

— Несомненно, — покривил душой Бенто, который в тот момент гораздо более думал о дочери, нежели об отце. А еще в его ушах продолжали раздаваться гневные слова Якоба, произнесенные несколько часов назад и предрекшие ему судьбу одинокого, покинутого всеми отшельника. Якоб — человек предвзятый, узколобый, он не прав во многих вопросах, но в этом был прав: в будущем Бенто не было места ни жене, ни семье, ни общине. Разум говорил ему, что его целью должна быть свобода, что его борьба за освобождение себя от уз суеверного еврейского сообщества станет фарсом, если он просто обменяет эти узы на кандалы брака и семейной жизни. Свобода была единственной целью, которую он преследовал, — свобода думать, анализировать, записывать мысли, отдающиеся громовым эхом в его душе… Но трудно — ох, как же трудно! — было ему оторвать свое внимание от чудесных уст Клары Марии!

Ван ден Энден начал дискуссию в классе греческого с восклицания:

— Эвдемония![49] Давайте исследуем два корня этого слова. Приставка «эв», или «эу», означает… — он приложил ладонь к уху и подождал. Студенты робко заговорили: «хороший», «нормальный», «благоприятный». Ван ден Энден кивнул и повторил то же упражнение со словом «демон», получив в ответ более воодушевленный хор возгласов: «дух», «чертик», «младшее божество».

— Да, да и еще раз да! Все эти значения верны, но в сочетании с приставкой «эу» смысл слова склоняется в сторону «доброй судьбы», «доброго гения», «благого духа». И, таким образом, эвдемония обычно обозначает «нравственное благополучие», «счастье» и «процветание»[50]. Синонимичны ли эти три термина? На первый взгляд — да, но в действительности философы бесконечно спорят об оттенках их различий. Что есть эвдемония — состояние души? Образ жизни? — не дожидаясь ответа, ван ден Энден добавил: — Или чистое гедонистическое удовольствие? Или, может быть, она связана с концепцией «арете» (arete), что означает…? — вновь приложив к уху ладонь, он дождался, пока двое учеников одновременно произнесли слово «добродетель».

— Да, именно так, и многие древнегреческие философы включают добродетель в концепцию эвдемонии, таким образом возвышая ее от субъективного состояния — чувства счастья — к более всеохватному представлению: жить нравственной, добродетельной, благой жизнью. Сократ высказывает сильные чувства на сей счет. Вспомните ваше чтение на прошлой неделе из Платоновой «Апологии», где он обращается к своему другу-афинянину и поднимает вопрос об «арете» в таких словах… — тут ван ден Энден принял театральную позу и стал декламировать Платона на греческом, а потом медленно перевел на латынь для Дирка и Бенто: — Не совестно ли вам за свое стремление обладать как можно большим богатством, репутацией и почестями, в то время как вы не заботитесь и не обращаете мысли свои ни к мудрости, ни к истине, ни к наилучшему возможному состоянию души вашей?

Договорив, ван ден Энден сменил позу и продолжил:

— Итак, имейте в виду, что ранние труды Платона отражают идеи его учителя, Сократа, а в позднейших работах, таких как «Государство», мы видим возникновение собственных идей Платона, подчеркивающих абсолютные стандарты для правосудия и других добродетелей в царстве метафизики. Каково представление Платона о нашей фундаментальной жизненной цели? Достичь высочайшей формы знания — и это в его представлении было понятие о «благе», из коего черпает свою ценность все прочее. Лишь тогда, говорит Платон, мы способны достичь эвдемонии — состояния гармонии души. Позвольте мне повторить это выражение: «гармония души». Его стоит запомнить; оно может весьма пригодиться вам в жизни.

После паузы ван ден Энден перешел к следующему тезису:

— А теперь давайте рассмотрим другого великого философа — Аристотеля, который учился у Платона около 20 лет. Двадцать лет! Запомните это, те из вас, кто хнычет по поводу того, что моя программа чересчур тяжела и продолжительна! В отрывках из «Никомаховой этики», которые будете читать на этой неделе, вы увидите, что Аристотель тоже имел устоявшиеся взгляды относительно того, что такое благая жизнь. Он был уверен, что она состоит не в чувственном удовольствии, не в славе, не в богатстве. Что же в действительности подразумевал Аристотель под нашей жизненной целью? Он считал, что эта цель — в осуществлении сокровеннейшей уникальной функции, которой мы обладаем. «Что это такое, — спрашивает он, — что отличает нас от прочих форм жизни?» Я адресую сей вопрос вам!

Теперь немедленного ответа у студентов не нашлось. Наконец один из них проговорил:

— Мы умеем смеяться, а другие животные — нет!

Его ответ вызвал у соучеников приступ хихиканья.

Другой сказал:

— Мы ходим на двух ногах.

— Смех и двуногость — неужели это лучшее из того, на что вы способны? — воскликнул ван ден Энден. — Такие глупые ответы принижают нашу дискуссию. Думайте! Каков главный атрибут, который отличает нас от низших форм жизни? — он вдруг повернулся к Бенто: — Я обращаю этот вопрос к вам, Бенто Спиноза.

Ни на мгновение не задумавшись, Бенто сказал:

— Я полагаю, это наша уникальная способность мыслить.

— Совершенно верно! И, следовательно, Аристотель утверждал, что счастливейший человек — тот, кто максимально использует данную функцию.

— Значит, высочайшее и счастливейшее из занятий — быть философом? — переспросил Альфонс, самый смышленый студент из греческого класса, раздосадованный молниеносным ответом Бенто. — Разве не своекорыстно со стороны философа утверждать подобное?

— Да, Альфонс — и вы не первый из мыслителей, пришедших к такому выводу. И уже само это наблюдение обеспечивает нам непосредственный переход к Эпикуру, еще одному важному греческому метафизику, который высказывал в корне иные идеи об эвдемонии и миссии философа. Когда через две недели будете читать отрывки из Эпикура, вы увидите, что он тоже давал определение благой жизни, но использовал совершенно другой критерий. Он много говорит об «атараксии» (ataraxia), что переводится как…? — и снова ладонь ван ден Эндена взметнулась к уху.

Альфонс тут же выкрикнул «спокойствие», а другие студенты вскоре добавили «покой» и «умиротворенность души».

— Да, да — и снова да, — покивал ван ден Энден, на сей раз более довольный успехами класса. — Для Эпикура атараксия была единственным истинным счастьем. И как же мы ее достигаем? Не через платоновскую гармонию души или аристотелевское развитие разума, но просто путем избавления от беспокойства или тревоги. Если бы Эпикур говорил с вами в эту минуту, он бы призвал вас к упрощению жизни. Вот как он мог бы изложить это, находись он здесь сегодня…

Ван ден Энден прокашлялся и заговорил тоном университетского студента:

— Друзья, вам нужно так немного, и этого легко достичь, а с любыми неизбежными страданиями легко можно примириться! Не усложняйте свою жизнь такими низменными целями, как богатство и слава: они — враги атараксии. Слава, к примеру, состоит из мнений других и требует, чтобы мы проживали свою жизнь так, как угодно другим. Стремясь достичь славы и поддерживать ее, мы должны любить то, что любят другие, и избегать всего, чего избегают они. Итак, жизнь в славе или жизнь в политике? Бегите прочь от нее! А что же богатство? Избегайте и его! Оно — ловушка. Чем больше мы приобретаем, тем больше жаждем — и тем глубже бывает наша печаль, когда стремление наше не удовлетворяется. Друзья, слушайте меня: если жаждете вы счастья, не тратьте зря свою жизнь, борясь за то, что вам в действительности совсем не нужно!

— Итак, — продолжал ван ден Энден, вернувшись к своему обычному тону, — заметьте разницу между Эпикуром и его предшественниками. Эпикур думает, что высшее благо — достичь атараксии через свободу от всякой тревоги. А теперь — ваши комментарии и вопросы. Ах, да, господин Спиноза. У вас вопрос?

— А что, Эпикур предлагает только отрицательный подход? Я имею в виду, говорит ли он, что удаление от уныния — это все, что нам нужно, и что человек без внешних забот совершенен, естественно, добр и счастлив? Неужели нет никаких положительных качеств, к которым нам следует стремиться?

— Превосходный вопрос! И то чтение, которое я выбрал для вас, прольет на него свет. К счастью, господин Спиноза, вам не придется ждать, пока вы усовершенствуете свой греческий, поскольку вы можете прочесть мысли Эпикура на латыни, записанные римским поэтом Лукрецием, который жил примерно на 200 лет позднее. Я в должное время подберу для вас подходящие страницы. Сегодня же я лишь рассказал о главной идее, которая отличает Эпикура от прочих, что благая жизнь состоит в удалении от тревог. Притом даже поверхностное чтение покажет, что Эпикур намного более сложен. Он поощряет знание, дружбу и добродетельную умеренную жизнь. Да, Дирк, у вас тоже вопрос? Похоже, что студенты-ла- тинисты проявляют большую любознательность в отношении древних греков, чем мой греческий класс!

— Я знаю в Гамбурге одну таверну, — начал Дирк, — которая носит название «Восторги Эпикура». Так, значит, доброе вино и пиво — это часть благой жизни?

— Я ждал этого вопроса: он обязательно должен был возникнуть! Многие неверно используют термин «эпикурейство» как синоним чревоугодия или питья. Проведай о том Эпикур, он был бы потрясен. Я полагаю, что эта любопытная ошибка проистекает вот откуда. Эпикур был материалистом. Он считал, что загробного мира не существует, и поскольку эта жизнь — все, что у нас есть, нам следует стремиться к земному счастью. Но не впадайте в заблуждение, считая, будто Эпикур полагает, что мы должны проводить свою жизнь, предаваясь чувственным или плотским удовольствиям! Отнюдь нет — он жил почти аскетической жизнью и всячески за нее ратовал. Повторяю, он был убежден, что мы можем обрести покой и наслаждение, сведя к минимуму страдание. Согласно Эпикуру, главным источником страдания является страх смерти, и он провел большую часть своей жизни, ища философские методы уменьшения страха смерти… Еще вопросы, будьте любезны!

— Упоминает ли он служение людям и обществу? Или любовь? — поинтересовался Дирк.

— Удачный вопрос для будущего врача. Вам будет интересно узнать, что он считал себя философом-лекарем, врачующим недуги души так же, как врач лечит недуги тела. Он однажды сказал, что философия, неспособная исцелить душу, имеет столь же малую ценность, сколь и лекарство, неспособное исцелить тело. Я уже упоминал некоторые душевные недуги, проистекающие от погони за славой, властью, богатством и плотским наслаждением, но все они лишь вторичны. Бегемотом[51] же среди тревог, лежащим в основе всех прочих и питающим их, является страх перед смертью и загробной жизнью. На самом деле, одним из первых принципов своего рода «катехизиса», который должны были заучивать его ученики, было то, что мы смертны, что загробной жизни не существует, а следовательно, нам нечего опасаться богов после своей кончины. Вы очень скоро прочтете об этом подробнее у Лукреция, Дирк…Так, я что-то позабыл, что там еще было в вашем вопросе?

— Прежде всего, — проговорил Дирк, — должен признаться, что мне незнакомо слово «бегемот».

— Хороший вопрос! Кто-нибудь здесь знает это слово?

Руку поднял только Бенто.

— Расскажите нам, господин Спиноза.

— Ужасное чудовище, — сказал Бенто. — Это от еврейского слова «b'hemah», которое встречается в книге Бытия и в книге Иова.

— Ага, у Иова тоже, да? Я и сам этого не знал. Благодарю вас! А теперь вернемся к вашему вопросу, Дирк.

— Я спрашивал о любви и служении обществу.

— Насколько мне известно, сам Эпикур не был женат, но верил в пользу брака и семьи для некоторых людей — тех, кто готов к ответственности. Однако он весьма неодобрительно относился к иррациональной любви-страсти, которая порабощает любящего и в конечном счете ведет скорее к боли, нежели к удовольствию. Он говорит, что, как только любострастие удовлетворено, любовник испытывает или скуку, или ревность, или оба эти чувства разом. Притом Эпикур придавал огромное значение высшей любви — любви дружеской, которая пробуждает нас к состоянию блаженства. Вам интересно будет узнать, что он не был высокомерен и придерживался принципов равенства всех людей: его школа была единственной школой в Афинах, которую могли посещать женщины и рабы… Итак, ваш вопрос о служении, Дирк, — вопрос важный. Его позиция была такова, что мы должны жить тихой, уединенной жизнью, избегать общественных обязанностей, несения службы и любого другого подобного типа ответственности, которая может угрожать нашей атараксии.

— Я что-то ничего не слышу о религии, — подал голос студент-католик Эдвард, чей дед был епископом Антверпена. — Я слышу о любви к друзьям, но ничего — о любви к Богу или о божественном предназначении. Их что, нет в его представлении о счастье?

— Вы попали прямо в точку, Эдвард. Эпикур поражает сегодняшнего читателя, поскольку его формула счастья уделяет чрезвычайно мало внимания божественному. Он верит, что счастье исходит исключительно из внутреннего мира человека, и не придает никакого значения нашим отношениям с чем бы то ни было сверхъестественным.

— Не хотите ли вы сказать, — ахнул Эдвард, — что он отрицает существование Бога?!

— Вы имеете в виду — богов, во множественном числе? Не забывайте об историческом периоде, Эдвард. Это IV век до рождества Христова, и греческая культура, как и любая иная культура, не считая еврейской, была политеистической, — уточнил ван ден Энден.

Эдвард кивнул и перефразировал свой вопрос:

— Отрицал ли Эпикур все божественное?

— Нет, он, конечно, был дерзким — но не безрассудно дерзким. Он родился примерно через 60 лет после того, как Сократ был казнен за ересь, и знал, что неверие в богов… гм, вредит здоровью. Он избрал более безопасную позицию и утверждал, что боги существуют, живут блаженной жизнью на горе Олимп, но совершенно равнодушны к жизни людей.

— Но что же это за Боги такие?! Как можно представить, что Бог не захотел бы, чтобы мы жили в соответствии с Его планом? — удивился Эдвард. — Ведь даже вообразить нельзя, чтобы Бог, который принес ради нас в жертву своего собственного сына, не имел намерения привести нас к благочестивой жизни!

— Существует множество разных представлений о богах, созданных множеством разных культур, — поддел его Бенто.

— Но я знаю с глубочайшей уверенностью, что Христос, Господь наш, любит нас, отводит нам место в сердце своем и имеет замысел для нас! — проговорил Эдвард, возводя глаза к небу.

— Сила убеждения не имеет отношения к его истинности, — огрызнулся Бенто. — У каждого Бога есть свои искренние и ревностные почитатели.

— Господа, господа, — вмешался ван ден Энден, — давайте отложим этот спор до того времени, пока прочтем тексты и усвоим их. И позвольте заметить вам, Эдвард, что Эпикур не был в оппозиции по отношению к богам. Он включил их в свое понятие об атараксии и побуждал людей принять богов сердцем. Человек должен принимать их бытие как образец жизни в блаженном спокойствии, стараясь превзойти их в этом. Более того, дабы избежать конфликтов, — тут ван ден Энден метнул выразительный взгляд в сторону Бенто, — он настоятельно советовал своим последователям серьезнейшим образом участвовать во всех занятиях общины, включая религиозные церемонии.

Но Эдвард не унимался:

— Молиться только ради того, чтобы избежать возмущения — это лишь лицемерное соблюдение ритуала!

— Многие высказывали такое мнение, Эдвард. И все же Эпикур пишет, что следует чтить богов как совершенных существ. Более того, человек получает эстетическое удовольствие, размышляя об их совершенном существовании… Однако время позднее, господа. Все ваши вопросы превосходны, и мы рассмотрим каждый из них, когда прочтем его труды.

Вечер завершился тем, что Бенто и его наставники поменялись ролями. Он дал получасовой урок иврита отцу и дочери, после чего ван ден Энден попросил его еще немного задержаться для частного разговора.

— Помнишь ли ты нашу беседу, когда мы впервые встретились?

— Помню, и очень хорошо. И вы действительно познакомили меня с моими единомышленниками!

— Ты, не сомневаюсь, обратил внимание на то, что некоторые замечания Эпикура как нельзя лучше подходят к твоим нынешним затруднениям в своей общине?

— Я как раз думал, уж не в мой ли адрес вы нацелили его комментарии о серьезном участии в религиозных церемониях общины.

— Именно в твой. А вот достигли ли они цели?

— Почти… но они столь обременены внутренним противоречием, что немного не долетели.

— Как так?

— Лично я не могу себе представить спокойствие, произрастающее на почве лицемерия.

— Ты, как я понимаю, имеешь в виду совет Эпикура делать все необходимое, чтобы не выделяться из общины, включая участие в массовых молениях?

— Да, я называю это лицемерием. Даже Эдвард и тот это почувствовал. Как может внутренняя гармония присутствовать в человеке, который не верен самому себе?

— Я, кстати, особенно хотел поговорить с тобой об Эдварде. Скажи мне, ты догадываешься, как он отнесся к нашей дискуссии и к тебе лично?

Удивленный этим вопросом, Бенто помолчал.

— Я не знаю ответа на этот вопрос.

— Я спрашивал — догадываешься ли ты.

— Ну, радости я ему не доставил. Полагаю, он сердится. Возможно, чувствует угрозу себе.

— Да, хорошая догадка. И в высшей степени предсказуемая, я бы сказал. А теперь ответь на такой вопрос: ты этого хочешь?

Бенто покачал головой:

— А счел бы Эпикур, что ты действовал путем, ведущим к благой жизни?

— Должен согласиться, он бы так не сказал. Однако в тот момент я считал, что поступаю мудро, воздерживаясь от других высказываний.

— Например?

— Что Бог не создавал нас по своему образу: это мы создали Его по своему образу. Мы воображаем, что Он — существо, подобное нам, что Он слышит молитвы, которые мы бормочем, и заботится о наших желаниях…

— Боже мой! Если ты едва удержался, чтобы не сказать этого, то я понимаю ход твоей мысли! Скажем так: ты вел себя не мудро, но и не совсем глупо. Эдвард — ярый католик. Его дядя — католический епископ. Ожидать, что он откажется от своих убеждений из-за чьих-то комментариев, пусть даже рациональных, — крайне неразумно и, вероятно, опасно. У Амстердама в настоящее время репутация наиболее толерантного города Европы. И помни о значении слова «толерантность»: оно значит, что все мы должны быть терпимы по отношению к верованиям других, даже если считаем их иррациональными.

— Я все больше и больше убеждаюсь в том, — заметил Бенто, — что если человек живет среди людей с совершенно иными убеждениями, он не может приспособиться к ним, не изменив в значительной степени себя самого.

— Теперь я понимаю, почему мои соглядатаи доносят о волнениях из-за тебя в еврейской общине! Ты все свои идеи выкладываешь другим евреям?

— Около года назад, занимаясь созерцанием, я решился всегда быть правдивым…

— Ах, — прервал его ван ден Энден, — теперь я понимаю, почему у тебя так плохо идет торговля! Делец, говорящий правду, — это оксюморон.

Бенто недоуменно тряхнул головой:

— Оксюморон?

— Это из греческого. «Оксис» означает «умный»; «морос» означает «глупый». Следовательно, слово «оксюморон» указывает на внутренний парадокс. Вот представь себе, что правдивый торговец может сказать своему покупателю: «Пожалуйста, купите этот изюм — вы сделаете мне большое одолжение! Ему сто лет, он весь пересох, и я должен сбыть его с рук прежде, чем на следующей неделе прибудет корабельный груз свежего сочного изюма».

Не заметив на лице Бенто ни тени усмешки, ван ден Энден вспомнил о своей прежней догадке: у Бенто Спинозы не было никакого чувства юмора. Он сбавил тон:

— Но я не собираюсь никому повторять серьезные вещи, о которых ты говоришь мне.

— Вы спрашивали о моих затруднениях в общине, — заговорил Бенто. — Я хранил молчание, не высказывая свои взгляды никому, если не считать моего брата и тех двух незнакомцев из Португалии, которые просили моего совета. На самом-то деле я виделся с ними несколько часов назад и, пытаясь оказать помощь одному из них, который утверждал, что у него духовный кризис, я не стал воздерживаться от выражения своего мнения о суевериях. Мы с этими двумя гостями занимались критическим чтением еврейской Библии. И с того самого момента, как облегчил перед ними свою душу, я ощущаю то, что вы назвали чувством внутренней гармонии.

— Похоже, ты уже давно не даешь себе выговориться?

— Давно, но ни для моей семьи, ни для моего рабби, который мною страшно недоволен, этого недостаточно. Как бы хотелось мне жить в общине, которая не находится в рабстве у ложных верований!

— Можешь обойти хоть весь свет, а несуеверного общества не найдешь. Пока существует невежество, будет существовать и приверженность суевериям. Уничтожение невежества — вот единственное решение! Именно поэтому я избрал стезю учителя.

— Боюсь, это безнадежная битва, — отозвался Бенто. — Невежество и суеверия распространяются, как лесной пожар, и я полагаю, что религиозные вожди подкармливают его пламя, чтобы упрочивать свое положение.

— О, какие опасные слова! Да и не по возрасту они тебе. Позволь мне еще раз напомнить, что благоразумие необходимо для того, чтобы оставаться частью любого общества.

— Я убежден в том, что свобода мне необходима. Если такого общества найти нельзя, тогда, вероятно, я должен жить вне общества.

— Вспомни, что я говорил об осторожности — caute. Если не будешь соблюдать осторожность, то, возможно, твои пожелания — а может быть, и страхи тоже — сбудутся.

— Теперь это уже вышло за пределы «может быть». Похоже, процесс уже начался, — ответил Бенто.

Примечания:

Ревель — ныне Таллин.

В футе — 30,48 см.

Сударыня (нидерл.).

Штраф, пеня (лат.).

Отец (лат.).

Мальчик, отрок (лат.).

Наипревосходнейший (лат.).

Эвдемония — древнегреческое слово (eudaimonia, ей — добро, daimon — божество) дословно означало судьбу человека, находящегося под покровительством богов или доброго духа.

Понятие «эвдемония» подразумевает, что счастье человека связано с его добродетелью, понимаемой и как собственная нравственная добротность, и как нравственные обязанности перед другими людьми. Демон — становится эвдемонней, участь — счастьем по мере того, как обнаруживается, что индивидуальная судьба человека зависит от его нравственных качеств, что его самореализация совпадает с нравственным самосовершенствованием. В этике проблема счастья возникает по преимуществу как проблема соотношения счастья и добродетели. Самый первый и наиболее глубокий ее систематический анализ мы находим в «Никомаховой этике» Аристотеля. — Прим. ред. (Использованы данные из Интернета: http://nkoztov.ru/library/).

Бегемот — демон плотских желаний, в особенности чревоугодия.

Оглавление