ГЛАВА 25. АМСТЕРДАМ, 1658 г

В течение следующего года Спиноза (более не Барух, но отныне и навсегда известный как Бенто или по письменным работам — Бенедикт) поддерживал необычную связь с Франку. Почти каждую ночь, когда Бенто укладывался в свою кровать с балдахином в маленькой мансарде дома ван ден Эндена, жаждая забыться сном, в его мысли вплывал образ Франку. Появление этого образа было столь неуловимым и естественным, что Бенто ни разу не попытался понять (что для него вообще-то было нехарактерно), почему он так часто думает о Франку.

Правда, в другое время Бенто не вспоминал о Франку. Часы его бодрствования были загружены интеллектуальными занятиями, которые приносили ему больше радости, чем все, что он испытывал прежде. Всякий раз, воображая себя согбенным старцем, размышляющим о своем прошлом, он понимал, что наверняка отметит эти дни как лучшие в своей жизни. Это были дни дружбы с ван ден Энденом и остальными студентами, овладевающими латынью и греческим и пробующими на зуб великие темы классического мира: атомистическую модель вселенной Демокрита, платоновскую идею блага, аристотелевский «неподвижный движитель» и свободу от страстей, проповедуемую стоиками.

Его жизнь была прекрасна в своей простоте. Бенто был полностью согласен с утверждением Эпикура о том, что потребности человека невелики и легко удовлетворяемы. Нуждаясь только в крове и пище, в книгах, бумаге и чернилах, он мог заработать необходимое количество гульденов, шлифуя линзы для очков всего два дня в неделю и обучая ивриту коллегиантов, которые желали читать Писание на их родном языке.

Академия обеспечивала ему не только трудовую практику и крышу над головой, но и общественную жизнь — временами даже больше, чем хотелось Бенто. Ему полагалось ужинать вместе с семьей ван ден Эндена и студентами, столующимися в академии, но вместо этого он часто предпочитал, взяв тарелку с хлебом и твердым голландским сыром и свечу, удалиться в свою комнату и читать. Его отсутствие за столом расстраивало госпожу ван ден Энден, которая считала Бенто живым собеседником и пыталась — впрочем, безуспешно — усилить его общительность, предлагая даже готовить его любимые блюда и избегать некошерной пищи. Бенто уверял ее, что он ни в коей мере не придерживается правил, но просто равнодушен к еде и вполне доволен самой простой пищей — хлебом, сыром и ежедневным стаканом пива, после которого он обыкновенно раскуривал свою глиняную трубку с длинным чубуком.

Вне занятий он избегал общения с соучениками, кроме Дирка, который вскоре должен был отправиться в медицинскую школу, и, разумеется, умницы-разумницы, чудесной Клары Марии. Но обычно после недолгого разговора он ускользал и от них, предпочитая общество двухсот увесистых, припахивающих плесенью томов библиотеки ван ден Эндена.

Не считая живописи, выставленной в лавках торговцев картинами на маленьких улочках, расходящихся в разные стороны от городской ратуши, Бенто не особенно интересовался изящными искусствами: они не были ему близки, и он стойко сопротивлялся попыткам ван ден Эндена развить его эстетические чувства в области музыки, поэзии и прозы. Однако противостоять страстному увлечению учителя театром было попросту невозможно. Классическую драму можно оценить, утверждал ван ден Энден, только если ее декламируют вслух, и Бенто послушно участвовал вместе с остальными студентами в драматических чтениях на занятиях, хотя и был слишком стеснителен, чтобы произносить свои реплики с достаточным воодушевлением. Как правило, дважды в год близкий друг ван ден Эндена, директор Амстердамского муниципального театра, разрешал студентам академии использовать свою сцену для больших постановок, которые разыгрывали перед маленькой аудиторией, состоявшей из родителей и друзей студентов.

Постановкой зимы 1658 года, случившейся более чем через год после изгнания Бенто, был «Евнух» — пьеса Теренция, где Бенто была назначена роль Парменона, развитого не по годам мальчика-раба. Впервые просматривая свою роль, он усмехнулся, дойдя до следующих строк:

Коль мыслишь ты, что сделать можно точным
неточное, прибегнув к логике,
добьешься ты не большего, чем если
путем разумности к безумию стремишься.

Бенто понимал, что ироничное чувство юмора ван ден Эндена, несомненно, проявилось в том, что тот назначил ему именно эту роль. Он настойчиво пенял Бенто за его гипертрофированный рационализм, который не оставлял места для эстетической чувствительности.

Публичная постановка прошла великолепно, студенты играли свои роли с жаром, зрители часто смеялись и долго аплодировали (хотя и мало что понимали из латинских диалогов). Бенто в прекрасном расположении духа вышел из театра под руку с двумя своими друзьями, Кларой Марией (которая играла куртизанку Фаиду) и Дирком (исполнявшим роль юноши Федрии). И вдруг из темноты выскочил охваченный безумием, с дико горящими глазами мужчина, размахивавший длинным мясницким ножом. Вопя по-португальски: «Herege, Herege!»[98] — он кинулся на Бенто и дважды ударил его в живот. Дирк, обхватив нападавшего, повалил его, а Клара Мария поспешила помочь осевшему на мостовую Бенто, придерживая его голову руками. Дирк, юноша хрупкого сложения, не мог соперничать с нападавшим, который сбросил его с себя и скрылся во тьме, унося с собой нож. Ван ден Энден, который в молодости был врачом, подбежал, чтобы осмотреть Бенто. Увидев две зияющие прорехи в плотном черном плаще, он торопливо расстегнул его и обнаружил, что рубаха, тоже располосованная, запятнана кровью, но порезы задели только кожу.

В состоянии шока Бенто, поддерживаемый с обеих сторон ван ден Энденом и Дирком, сумел пройти три квартала до дома и медленно поднялся по лестнице в свою комнату. Давясь, он заставил себя проглотить валериановый настой, приготовленный собственноручно хозяином дома. Он вытянулся на постели, Клара Мария присела рядом, держа его за руку, и вскоре он забылся глубоким 12-часовым сном.

На следующий день в доме царила суматоха. Ранним утром объявились представители муниципальных властей, которые собирали сведения о нападавшем. А чуть позже двое слуг доставили записки от возмущенных родителей, поносивших ван ден Эндена за то, что он не только поставил скандальную пьесу о плотских грехах и трансвестизме, но и позволил женщине (своей дочери) сыграть в ней роль — и какую: роль куртизанки! Однако директор академии оставался невозмутим — нет, не просто невозмутим: его забавляли эти письма, и он похохатывал, представляя, как повеселили бы Теренция эти разъяренные родители-кальвинисты. Вскоре его добродушное настроение успокоило семейство, и директор вернулся к прерванным занятиям.

Лежащего наверху в мансарде Бенто снедало беспокойство, и он едва мог терпеть давящую тяжесть в груди. Снова и снова преследовали его видения: безумное лицо нападавшего, крики «Еретик!», сверкающий нож, тяжесть лезвия, прорывающего его плащ, падение на землю под весом убийцы… Чтобы успокоиться, он прибегнул к своему обычному оружию — клинку логики, но сегодня тот никак не мог справиться с охватившим его ужасом.

Бенто не сдавался. Он пытался замедлить дыхание, делая долгие осознанные вдохи, нарочно вызывая в памяти пугающий образ лица нападавшего — заросшего бородой, с широко раскрытыми глазами, с пеной на губах, как у бешеного пса, — и смотрел на него в упор, пока этот образ не рассеивался.

— Успокойся, — бормотал он себе. — Думай только о настоящем моменте. Не трать энергию на то, что не в твоей власти. Прошлое тебе неподвластно. Ты напуган, потому что воображаешь свершившееся событие происходящим сейчас, в настоящем. Ты сам создаешь этот образ. Твой внутренний мир создает чувства к этому образу. Сосредоточивайся только на том, чтобы властвовать над своим внутренним миром.

Однако все эти хорошо отшлифованные формулы, которые он собирал воедино в своей записной книжке, не могли замедлить биения его колотящегося сердца. Он продолжал попытки успокоить себя с помощью рассудка:

— Вспомни, что все в Природе имеет свою причину. Ты, Бенто Спиноза, — незначительная часть этого причинного сплетения. Думай о долгом пути этого убийцы, о длинной цепи событий, которые неизбежно вели к его нападению…

И что это были за события, спрашивал себя Бенто. Наверное, пламенные речи раввинов? Может быть, какое-то несчастье в прошлой или нынешней личной жизни нападавшего? Обо всем этом он размышлял, бродя взад- вперед по комнате.

Раздался тихий стук. Оказавшись в этот момент в шаге от порога, он сразу же протянул руку и распахнул дверь. На пороге стояли Клара Мария и Дирк: их руки соприкасались, пальцы переплелись. Они тут же отдернули руки прочь друг от друга и вошли в комнату.

— Бенто… — залепетала вспыхнувшая Клара Мария. — Ой, ты уже встал и ходишь? Всего час назад мы стучали, а когда ты не открыл, заглянули и увидели, что ты крепко спишь.

— Э-э… да, приятно видеть, что ты снова на ногах! — подхватил Дирк. — Они еще не поймали того безумца, но я хорошо его рассмотрел и опознаю, когда его изловят. Надеюсь, упекут его надолго.

Бенто промолчал.

Дирк указал на живот Бенто.

— Давай-ка я осмотрю твою рану. Ван ден Энден просил меня проверить, как она. — Дирк шагнул вперед и сделал Кларе Марии знак выйти.

Но Бенто тут же отступил назад и покачал головой.

— Нет-нет! Я в порядке… Не сейчас. Я бы предпочел еще немного побыть один.

— Ладно, мы тогда зайдем через час, — сказала Клара Мария, и они с Дирком, загадочно переглянувшись, вышли из комнаты.

Теперь Бенто стало еще хуже: эти переплетенные руки, отдернутые, чтобы он не видел, эти интимные обмены взглядами… Всего несколько минут назад эти двое были его ближайшими друзьями! Только прошлой ночью Дирк спас ему жизнь; только прошлой ночью Бенто любовался игрой Клары Марии, зачарованный каждым ее жестом, каждым игривым движением ее губ и трепетом ресниц. А теперь его вдруг захлестнула неприязнь к ним обоим. Он был не способен ни поблагодарить Дирка, ни даже произнести его имя, ни сказать спасибо Кларе Марии за то, что она сидела с ним прошлой ночью.

— Остынь, — прошептал Бенто самому себе. — Отойди и посмотри на самого себя со стороны. Посмотри, в каком безумном вихре кружатся твои чувства — сначала любовь, потом ненависть, потом гнев. Как непостоянны, как капризны аффекты! Посмотри, как швыряют тебя туда-сюда, подобно жалкой щепке, поступки других. Если хочешь здоровой и процветающей жизни, ты должен преодолеть аффекты, направив свои чувства к чему-то неизменному, чему-то такому, что пребудет вечно…

Снова стук в дверь. Такой же тихий стук. Неужели это она? Потом ее мелодичный голос:

— Бенто, Бенто, можно мне войти?

Надежда и страсть снова вскипели в нем. Внезапно Бенто ожил — и напрочь позабыл о вечном и неизменном. Может быть, Клара Мария пришла одна, совсем другая, мучимая угрызениями совести… Может быть, она снова возьмет его за руку…

— Входи.

Клара Мария, на сей раз действительно одна, вошла в комнату с запиской в руке.

— Бенто, какой-то человек просил передать тебе это. Странный, очень взволнованный, довольно низкорослый мужчина с сильным португальским акцентом, который все время оглядывался по сторонам. Я так думаю, он — еврей. Он будет ждать ответа возле канала.

Бенто выхватил записку из ее протянутой руки, развернул и быстро прочел. Клара Мария смотрела на него с любопытством: она еще никогда не видела, чтобы Бенто набрасывался на какой-либо текст с такой жадностью. Он перечитал записку вслух, переводя для нее португальские слова на голландский.

Бенто, я слышал о прошлой ночи. Вся конгрегация об этом знает. Я хочу сегодня встретиться с тобой. Это важно. Я стою рядом с твоим домом перед красным баркасом на Сингеле. Ты можешь выйти?

Франку

— Клара Мария, — проговорил Бенто, — это мой друг. Единственный друг из прошлой жизни, оставшийся у меня. Я должен пойти повидаться с ним. Я могу спуститься по лестнице…

— Нет, папа сказал, что ты сегодня не должен ходить по ступеням! Я попрошу твоего друга вернуться через день или два.

— Но он прямо говорит — «сегодня». Должно быть, это как-то связано с прошлой ночью. Мои раны — всего лишь царапины. Я справлюсь.

— Нет, папа велел мне о тебе заботиться! Я тебе запрещаю! Я приведу его сюда. Я уверена, папа не будет против.

Бенто кивнул.

— Спасибо тебе. Только сначала убедись, что на улице никого нет: никто не должен видеть, что он сюда заходил. Мое отлучение запрещает любому еврею говорить со мной. Его не должны здесь заметить.

Через десять минут Клара Мария вернулась вместе с Франку.

— Бенто, когда мне зайти, чтобы проводить его? — но, не получив ответа от мужчин, которые были всецело поглощены друг другом, она незаметно выскользнула за дверь. — Я буду в соседней комнате.

Дверь закрылась, Франку шагнул к Бенто и радостно схватил его за плечи.

— Как ты, Бенто? Она говорит, ты не очень сильно ранен?

— Нет, Франку, здесь, — он показал на живот, — всего пара царапин, зато настоящая рана — здесь, — и прикоснулся ко лбу.

— Я как увидел тебя, у меня просто камень с души свалился!

— Я тоже очень рад тебя видеть. Ну, давай присядем, — Бенто указал на кровать, и они оба сели, а Франку продолжал говорить:

— Сначала по общине разнеслась новость о том, что ты мертв, что тебя поразил Бог. Я ходил в синагогу, и настроение там было приподнятое: люди говорили, что Господь услышал их вопли и свершил свое правосудие. Я был вне себя от тревоги и, только когда поговорил с полицейскими, которые проводили в окрестностях обыск, ища убийцу, узнал, что ты ранен — и, конечно, вовсе не Богом, а безумным евреем.

— Кто он?

— Никто не знает. Или, по крайней мере, никто не говорит, что знает. Я слышал, что это какой-то еврей, только недавно приехавший в Амстердам.

— Да, он португалец. Он выкрикнул «Herege!», когда напал на меня.

— Я слыхал, что всю его семью убили инквизиторы. И, возможно, у него какие-то особые счеты с бывшими евреями. Некоторые выкресты в Испании и Португалии стали злейшими врагами евреев: это священники, которые получают быстрое продвижение, помогая инквизиторам выводить обманщиков на чистую воду.

— Что ж, тогда причинная связь становится яснее…

— Что еще за причинная связь?

— Франку, я очень рад снова тебя видеть! Мне нравится, как ты меня останавливаешь и требуешь разъяснений. Я просто имею в виду, что все имеет свои причины.

— Даже это нападение?

— Да вообще всё! Всё послушно законам Природы, и, прибегая к разуму, можно уловить эту цепь причинности. Я теперь думаю, что это верно не только для материальных объектов, но и для всего человеческого, и начинаю исследование человеческих поступков, мыслей и потребностей так, словно они линии, плоскости или тела.

— Ты хочешь сказать, что мы можем познать причину каждой мысли, потребности, каприза, мечты?

Бенто кивнул.

— Значит ли это, что мы не вольны просто решить: вот, у меня будут такие-то мысли? И мы не можем сказать себе: вот, я поверну голову направо, а потом налево? И что у нас нет простой свободы выбора?

— Я не совсем это имею в виду. Человек — часть Природы, и поэтому он подчинен действию природных причинных связей. Ничто в Природе, включая нас, не может просто так, по собственному капризу, начать какое-то действие. Внутри одного государства не может быть другого отдельного независимого государства.

— Не может быть государства в государстве? Что-то я опять ничего не понял.

— Франку, прошло больше года после нашего последнего разговора — а я сразу начинаю философствовать, вместо того чтобы разузнать все о твоей жизни!

— Ты не прав! Для меня нет ничего важнее, чем вот так вот говорить с тобой. Я словно умирающий от жажды, который наконец-то добрался до оазиса. Все остальное может подождать. Расскажи мне о государстве в государстве.

— Я имею в виду, что поскольку человек во всех отношениях — часть Природы, то неверно думать, будто он противостоит законам Природы, а не следует им. Неверно делать вывод о том, что он (или любая природная сущность) обладает свободой воли. Все, что мы делаем, предопределено либо внешними, либо внутренними причинами. Помнишь, как я тебе раньше доказывал, что Бог, или Природа, не делал евреев избранными?

Франку кивнул.

— Так же верно и то, что Бог не делал избранным род людской, чтобы он стал особенным, стоял вне законов Природы. Эта идея, полагаю, никак не связана с естественным порядком, но происходит от нашей глубокой потребности быть особенными, быть бессмертными.

— Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду — и это интереснейшая мысль. Думаешь, свободы воли не существует? Сомневаюсь! Я хочу это обсудить. Видишь, я свободно могу сказать: «Я хочу это обсудить»! Однако у меня нет аргументов. Ну, ничего, к следующей нашей встрече я пару штук придумаю… Но ты говорил об убийце и о причинной связи, когда я тебя перебил. Пожалуйста, продолжай, Бенто!

— Думаю, это закон Природы — реагировать на целые классы раздражителей одним и тем же образом. Этот убийца, возможно, обезумевший от скорби по своей семье, услышал, что я — бывший еврей, и отнес меня к той же породе бывших евреев, которые уничтожили его семью.

— Твоя цепь рассуждений имеет смысл, но она также должна включать и влияние других людей, которые могли подбивать его сделать это.

— Эти «другие» также подвержены действию причинной связи, — возразил Бенто.

Франку немного помолчал, качая головой.

— Знаешь, что я думаю, Бенто?

Бенто вопросительно поднял брови.

— Я думаю, что ты придумал себе занятие на всю жизнь.

— Тут я с тобой полностью согласен. И согласен, даже очень рад посвятить этому делу свою жизнь. Так что ты собирался мне сказать о влиянии других на убийцу?

— Я думаю, что раввины науськивали того, кто на тебя напал, и руководили его мыслями и действиями. Ходит слух, что сейчас он прячется в подвале синагоги. Думаю, раввины хотели, чтобы твоя смерть послужила предостережением конгрегации: мол, вот как опасно подвергать сомнению авторитет раввинов. Я собираюсь известить полицию о том, где он может прятаться.

— Нет, Франку! Ни в коем случае не делай этого! Подумай о последствиях. Круговорот скорби, гнева, мести, наказания, воздаяния будет бесконечным и, в конце концов, поглотит тебя и твою семью. Выбери религиозный путь.

Франку оторопел.

— Религиозный? Как ты можешь говорить такое слово — «религиозный»?

— Я имею в виду нравственный путь, путь добродетели. Если ты решишь разорвать круг несчастий, просто встреться с этим убийцей, — пояснил Бенто. — Утешь его, успокой его скорбь, постарайся просветить его.

Франку некоторое время сидел молча и переваривал слова Бенто, а потом промолвил:

— Бенто, давай вернемся немного назад, ты сказал, что рана — у тебя в голове. И как, серьезная рана?

— Честно говоря, Франку, я просто парализован страхом. У меня настолько стеснена грудь, что такое ощущение, будто она вот-вот взорвется. Я никак не могу успокоиться, хотя занимался этим все утро.

— Занимался — это как?

— Так, как я тебе описывал: напоминая себе, что все имеет свои причины, и что произошедшее случилось по необходимости.

— Что значит — «по необходимости»?

— Учитывая всё, что произошло прежде, это тоже должно было случиться. Избежать этого было нельзя. И одна из самых важный вещей, которые я усвоил, — неразумно пытаться управлять такими событиями, над которыми мы не властны. Я убежден в этом, однако переживание нападения возвращается, преследуя меня, снова и снова… — Бенто на мгновение умолк, а глаза его метнулись к разорванному плащу. — Знаешь, до меня только что дошло, что зрелище этого плаща на стуле может усугублять мою проблему! Держать его здесь — большая ошибка. Я должен избавиться от него навсегда. Я думал, уж не подарить ли его тебе, но тебя, конечно, не должны видеть в нем. Это плащ моего отца, и его легко узнают.

— Не согласен! Убрать его с глаз долой — скверная мысль. С твоего позволения, я расскажу тебе, что мой отец говорил другим в очень похожих обстоятельствах. «Не выбрасывай эту вещь. Не закрывай от себя часть своей души — наоборот, делай прямо противоположное». Так что, Бенто, советую тебе всегда вешать его перед собой, где-нибудь в таком месте, где ты сможешь постоянно его видеть, чтобы он напоминал об опасности, которая тебе угрожает.

— Мудрость этого совета мне понятна, но требуется немалое мужество, чтобы ему следовать.

— Бенто, это очень важно — не выпускать этот плащ из виду. Думаю, ты недооцениваешь опасность своего теперешнего положения в мире. Вчера ты едва не погиб! Конечно, ты должен бояться смерти.

Бенто кивнул.

— Да. Хотя я работаю над тем, чтобы преодолеть этот страх.

— Как? Ведь любой человек боится смерти.

— Люди боятся ее в разной степени. Некоторые философы древности, которых я сейчас читаю, искали пути смягчить ужас смерти. Помнишь Эпикура? Мы как-то о нем говорили.

Франку кивнул.

— Да, это тот человек, который считал, что цель жизни — жить в состоянии спокойствия. Какое же он слово использовал…

— Атараксия. Эпикур считал, что главным нарушителем атараксии является страх смерти, и учил своих учеников нескольким мощным аргументам, помогающим ослабить его.

— Например?

— Его отправной точкой было то, что загробной жизни не существует, и нам нечего опасаться богов после смерти. Еще он говорил, что жизнь и смерть сосуществовать не могут. Иными словами — где есть жизнь, нет смерти, а где есть смерть — нет жизни.

— Звучит логично, но я что-то сомневаюсь, что такое утверждение может принести покой посреди ночи, когда просыпаешься от кошмара, в котором видишь собственную смерть!

— У Эпикура есть еще один аргумент — аргумент симметрии, возможно, более сильный. Он постулирует, что состояние несуществования после смерти идентично состоянию небытия до рождения. Мы боимся смерти, но, думая о том прежнем, точно таком же состоянии, мы ужаса не испытываем. Поэтому у нас нет причин бояться и смерти тоже.

Франку судорожно вздохнул.

— Это действительно захватывающая мысль! Ты говоришь истину. У этого аргумента есть способность по- настоящему успокаивать.

— Такой аргумент обладает «способностью успокаивать», поскольку поддерживает представление о том, что никакая вещь сама по себе не является хорошей или плохой, приятной или страшной. Только твое восприятие делает ее такой. Подумай об этом, Франку, только твой внутренний мир делает ее такой. Эта мысль обладает истинной силой, и я убежден, что в ней кроется ключ к исцелению моей раны. Что я должен сделать — это изменить свою реакцию на события прошлой ночи. Но я пока не сумел понять, как это осуществить.

— Меня поражает, что ты способен философствовать даже в состоянии паники!

— Я должен рассматривать это как возможность понять о мире еще немного больше. Что может быть важнее, чем, так сказать, из первых рук узнать, как умерить страх смерти? Вот только на днях я читал у римского философа Сенеки: «Ни один страх не осмеливается вторгнуться в сердце, что очистило себя от боязни смерти». Иными словами, победив страх смерти, ты заодно побеждаешь и все остальные страхи.

— Теперь я начинаю лучше понимать, почему ты так зачарован своей паникой.

— Проблема становится яснее, но решение по-прежнему скрыто от меня. Я вот думаю, уж не потому ли я особенно остро боюсь смерти, что ощущаю себя сейчас настолько наполненным…

— Как это?

— Я имею в виду внутреннюю наполненность. В моей голове вихрится столько не развитых до конца мыслей, и мне невыразимо больно думать, что эти мысли могут оказаться мертворожденными!

— Тогда будь осторожен, Бенто. Защищай эти мысли. И береги себя. Хоть ты и стоишь на пути к тому, чтобы стать великим учителем, в некоторых отношениях ты ужасно наивен. В тебе так мало злобы, что ты недооцениваешь ее наличия у других. Послушай меня: ты в опасности и должен покинуть Амстердам! Ты должен исчезнуть из поля зрения евреев, найти себе укрытие и заниматься своими мыслями и писаниями тайно.

— По-моему, у тебя самого есть задатки учителя. Ты дал мне хороший совет, Франку, и скоро, очень скоро, я ему последую. Но теперь твоя очередь рассказывать мне о своей жизни.

— Нет еще. У меня есть одна мысль, которая может помочь тебе бороться со страхом. Точнее, не мысль, а вопрос: как ты думаешь, получил бы ты такую рану в голове, если бы убийца был просто сумасшедшим, а не евреем, у которого к тебе какие-то счеты?

Бенто кивнул.

— Превосходный вопрос! — Он откинулся на кровати, закрыл глаза и несколько минут размышлял. — Думаю, я понял, к чему ты клонишь — и, надо сказать, весьма проницательно. Нет, конечно же, не будь он евреем, рана в голове не была бы такой тяжкой.

— Ага! — подхватил Франку. — Итак, это значит…

— Это означает, что я паникую не только из-за смерти. Тут есть дополнительный аспект, связанный с моим насильственным изгнанием из еврейского мира.

— Я тоже так думаю. Насколько остро ты сейчас ощущаешь свое отлучение? Когда мы беседовали с тобою в последний раз, ты говорил только об облегчении, которое испытывал, покидая мир суеверий, и очень радовался предстоящей свободе.

— Да, так и было. И это облегчение, и радость по- прежнему со мной, но только когда я бодрствую. Теперь я живу двойной жизнью. Днем я — новый человек, который сбросил свою прежнюю шкуру, который читает римлян и греков, который свободно размышляет. Но по ночам я — Барух, скиталец-еврей, которого утешают мать и сестра, которого гоняют по Талмуду раввины, который бродит по обугленным руинам синагоги. Чем дальше я от полностью пробужденного сознания, тем больше я возвращаюсь к своим началам и хватаюсь за фантомы моего детства. И это может удивить тебя, Франку: почти каждую ночь, когда я лежу в кровати и дожидаюсь сна, ты наносишь мне визит.

— Надеюсь, я — добрый гость?

— Намного лучший, чем ты можешь себе представить. Я зову тебя потому, что ты приносишь мне утешение. И сегодня днем ты тоже — добрый гость. Пока мы с тобой сидим и разговариваем, я чувствую, как атараксия мало-помалу снова просачивается в меня. И даже больше, чем атараксия — ты помогаешь мне мыслить! Твой вопрос об убийце — как бы я реагировал, если бы он не был евреем — помог мне по-настоящему уловить сложность различных детерминант. Я теперь понимаю, что в поисках причин должен глубже заглядывать в предысторию и учитывать не только полностью осознанные дневные мысли, но и смутные ночные образы.

Франку в ответ широко улыбнулся и хлопнул Бенто по плечу.

— А теперь, Франку, ты все-таки должен поведать мне о своей жизни.

— Ну, у меня много чего случилось, хотя моя жизнь и не так полна приключениями, как твоя. Мои мать и сестра прибыли через месяц после того, как ты ушел, и мы сняли с помощью фонда синагоги маленькую квартирку неподалеку от твоей бывшей лавки. Я часто прохожу мимо нее и вижу Габриеля, который здоровается со мной кивком, но в разговоры не вступает. Думаю, это потому, что он, как и все, знает о том, какую роль я сыграл в твоем отлучении. Он теперь женат и живет вместе с семьей жены. Я работаю в корабельном деле своего дяди, помогаю составлять описи прибывающих судов. Усердно учусь и беру уроки иврита несколько раз в неделю вместе с другими иммигрантами. Учить иврит — одновременно и утомительное, и волнующее занятие. Он утешает меня и дарит мне ощущение линии жизни, чувство преемственности, связи с моим отцом, и его отцом, и отцом его отца — на сотни лет назад. Это чувство преемственности здорово помогает держать равновесие… Твой шурин, Самуэль, теперь раввин и дает нам уроки четыре раза в неделю. Другие раввины, даже рабби Мортейра, по очереди учат в другие дни. Со слов Самуэля мне показалось, что у твоей сестры Ребекки все хорошо. Что еще?

— А как твой кузен Якоб?

— Он переехал обратно в Роттердам, и мы редко видимся.

— И еще один важный вопрос. Ты доволен, Франку?

— Да, но это такое… грустное довольство. Я же знаю, что ты показал мне другую грань жизни — внутреннюю жизнь души, которой я не живу в полной мере. Для меня большое утешение, что ты есть на свете и продолжишь делиться со мной своими изысканиями. Мой мир меньше размерами, и я уже вижу его будущие контуры. Мои мать и сестра выбрали мне жену, шестнадцатилетнюю девушку из деревни в Португалии, где мы раньше жили, и через несколько недель мы поженимся. Я одобряю этот выбор — она славная, приятная, и при виде ее мне хочется улыбнуться. Из нее выйдет хорошая жена.

— Ты сможешь говорить с ней о том, что тебя интересует?

— Полагаю, да. Она тоже изголодалась по знаниям. Как и большинство девушек из нашей деревни, она не умеет даже читать. Я уже начал ее учить.

— Только не переборщи, прошу тебя. Это дело опасное. Но скажи-ка, говорят ли обо мне в общине?

— До этого случая я ничего такого не слышал. Как будто общине приказали не только избегать тебя самого, но и произносить твое имя. Я не слыхал, чтобы тебя упоминали вслух — но, конечно, мне же неведомо, что говорят за закрытыми дверями. Возможно, дело только в моем воображении, но мне, право, кажется, что твой дух витает над общиной и сильно влияет на нее. Например, наши уроки иврита проходят очень напряженно, нам не разрешают задавать вообще никаких вопросов. Как будто раввины стараются позаботиться о том, чтобы новый Спиноза никогда не родился.

Бенто печально опустил голову.

— Возможно, мне не следовало говорить этого, Бенто. Я поступил нехорошо.

— Ты поступил бы нехорошо, скрыв от меня истину.

Раздался тихий стук в дверь и голос Клары Марии:

— Бенто!

Бенто открыл ей.

— Бенто, мне скоро надо будет уйти. Сколько еще твой друг пробудет здесь?

Бенто вопросительно взглянул на Франку, который вполголоса проговорил, что ему вскоре тоже надо уходить, поскольку у него не было никакой веской причины для отсутствия на работе. Бенто попросил:

— Клара Мария, дай нам, пожалуйста, еще несколько минут.

— Хорошо, я буду ждать в музыкальной комнате, — и Клара Мария беззвучно притворила дверь.

— Кто она, Бенто?

— Дочь главы нашей академии и моя учительница. Она учит меня латыни и греческому.

— Твоя учительница? Это невозможно! Сколько ей лет?

— Около шестнадцати. Она начала учить меня, когда ей было тринадцать. Она уже тогда была чудо-ребенком. Совершенно не похожа ни на одну другую девушку.

— Кажется, она поглядывает на тебя с любовью и нежностью, да?

— Да, это так, и это взаимно, но… — Бенто замешкался: он не привык делиться сокровенными чувствами. — Но сегодня днем мне стало еще горше, чем было с утра, потому что она проявляла куда больше любви и нежности к моему другу и соученику.

— А, так это ревность! Это действительно бывает больно. Сочувствую тебе, Бенто! Но разве в прошлый раз ты не говорил мне, что тебе мила жизнь в одиночестве, и что ты отказался от идеи жениться? Ты показался тогда таким решительным… или, может быть, просто смирившимся с тем, что будешь жить один?

— Я и решился, и смирился. Я абсолютно предан жизни внутренней и понимаю, что никогда не смогу принять на себя ответственность за семью. А еще я знаю, что для меня невозможно легально жениться ни на христианке, ни на еврейке. А Клара Мария — католичка. И суеверная католичка, если уж на то пошло.

— Так, значит, тебе трудно отказаться от того, чего ты на самом деле не хочешь и не можешь иметь?

— Точно! Мне нравится, как ты вгрызаешься в самую суть проблемы, вытаскивая на свет абсурдность моего поведения!

— И ты говоришь, что любишь ее? А твой добрый друг, которого она отличает?

— Я и его любил тоже — до сегодняшнего дня. Он помогал мне переехать после херема, а вчера ночью спас мне жизнь. Он хороший человек. И собирается стать врачом.

— Но тебе хочется, чтобы она желала тебя, а не его, пусть даже ты знаешь, что это сделает несчастными всех вас троих?

— Да, верно.

— И все же чем больше она станет желать тебя, тем горше будет ее отчаяние от того, что она тебя не получит?

— Да, с этим не поспоришь.

— Но ты ведь любишь ее и желаешь ей счастья. И если ей будет больно, ты тоже будешь страдать?

— Да, да, и еще раз — да. Все, что ты говоришь, — истинная правда.

— И один, последний вопрос. Ты говоришь, что она — суеверная католичка. А католики обожают ритуалы и чудеса. Тогда как же она относится к твоим идеям о Боге и Природе, к тому, что ты отвергаешь ритуал и суеверия?

— Я бы ни за что не стал говорить об этом с ней.

— Потому что она бы отвергла твои идеи — и, возможно, отвергла бы и тебя тоже?

Бенто вздохнул:

— Каждое сказанное тобою слово, Франку, верно. Я так боролся, стольким пожертвовал, чтобы быть свободным — а теперь отказываюсь от своей свободы и становлюсь рабом Клары Марии! Когда я думаю о ней, я совершенно не способен размышлять об иных, более возвышенных материях. В этом смысле очевидно, что я не хозяин самому себе, но раб аффектов. Пусть разум показывает мне, что для меня лучше — я все равно вынужден следовать тому, что хуже.

— Эта история стара как мир, Бенто. Мы всегда становимся рабами любви… Как думаешь освобождаться?

— Я смогу быть свободен, только если полностью разорву связь с чувственным удовольствием, богатством и славой. Если я не смогу внять голосу разума, я останусь рабом аффектов.

— Однако, Бенто, — проговорил Франку, поднимаясь и собираясь уходить, — мы оба знаем, что рассудок страстям не соперник.

— Да, аффект может быть побежден только более сильным аффектом. Моя задача ясна: я должен научиться превратить разум в страсть.

— Превратить разум в страсть, — прошептал Франку, когда они шли к музыкальной комнате, где ждала их Клара Мария. — Титаническая задача! Надеюсь, когда мы встретимся в следующий раз, я услышу о твоих успехах в этом трудном деле.

Примечания:

9

Розовый цвет (нем.).

98

Еретик! (порт.).