Заброшенность, покинутость, подверженность опасностям и т. п. принадлежат, с одной стороны, к последующей разработке того же начала невзрачности, а с другой — к таинственному и чудесному рождению. При помощи этого содержания описывается определенное психическое переживание, творческое по своей сути, имеющее своим предметом появление еще непознанного и нового содержания. В психологии индивида в такой момент речь идет всегда о горестной конфликтной ситуации, из которой, как кажется сознанию, не существует выхода — потому что оно всегда считает, что tertium non datum (Psychologische Typen. [Paragr. 249ff.].). Из коллизии противоположностей бессознательная психика всегда создает нечто третье, иррациональное по своей природе — что является чем-то неожиданным и непостижимым для сознания. Это "что-то" представляет себя в такой форме, которая не соответствует ни "да", ни "нет", а потому не принимается ни как "да" и ни как "нет". Сознание ведь не ведает ничего помимо противоположностей, а потому оно также не распознает и того, что их объединяет, или совмещает. Но так как разрешение конфликта путем единения противоположностей имеет витальное значение, и сознание этого также страждет, то оно проникается предчувствием многозначительного творения и созидания. Вот откуда возникает нуминозный характер "ребенка". Какое-то значительное, но неведомое содержание всегда оказывает на сознание тайное, фасцинирующее действие. Новый облик ребенка представляет собой целостность в процессе становления; он на пути к целостности по крайней мере потому, что нарушает "цельность" и монолитность сознания, разрываемого противоположностями, и потому превосходит последнее в полноте. Оттого-то всем "объединяющим символам" присуще значение избавления.

В этой ситуации появляется "ребенок" как символическое выражение чего-то, что явственно отмежевалось, т. е. отъединилось от фона (матери), но что порою даже втягивает мать в опасные перипетии и непредсказуемые опасные ситуации; чему угрожает, с одной стороны, абсентистская, отвергающая позиция со стороны сознания, с другой — horror vacui бессознательного, которое всегда готово поглотить всех своих чад, потому что оно их породило как бы шутя, и разрушение — неминуемая часть игры. Ничто в мире не идет навстречу рождению нового, но несмотря на это, именно это новое является самым ценным и самым перспективным произведением самой праприроды, так как это означает, в конечном счете, наивысшее самоосуществление. Поэтому сама природа, сам инстинктивный мир попечительствуют ребенку: его вскармливают и защищают звери.

"Ребенок" означает нечто, вырастающее в самостоятельность. Он не может статься без отторжения от истоков. Поэтому заброшенность является именно необходимым условием, а не только сопутствующим явлением. Конфликт не может быть преодолен, если сознание остается одержимым и захваченным противоположностями; именно поэтому ему необходим какой-то символ, который бы ясно указал на необходимость отторжения от истоков. Благодаря тому, что символ "ребенка" очаровывает и захватывает сознание, избавляющее влияние переходит в сознание и вырывает его из конфликтной ситуации, на что сознание раньше не было способно. Символ — это антиципация состояния сознания, которое только-только находится в процессе становления. До тех пор, пока это состояние не зафиксировано, "ребенок" остается мифологической проекцией, которая требует культового повторения и ритуального воспроизведения. Младенец Иисус, к примеру, все еще является культовой необходимостью, так как в большинстве своем люди пока не способны психологически реализовать изречение: "Если не будете как дети". Так как при этом речь идет о чрезвычайно трудном и опасном переходном периоде и этапе развития, то не удивительно, что подобные фигуры часто сохраняют свою жизненную силу на протяжении столетий или даже тысячелетий. Все, чем человеку следовало бы быть как в позитивном, так и в негативном смыслах, но чем он быть все еще не может — все это живет или как мифологический облик и антиципация за пределами (и помимо) его сознания, либо как религиозная проекция, либо — что куда как опасней — как содержания бессознательного, которые вдруг затем спонтанно проецируются на неподобающие предметы, такие, например, как учения о здоровом образе жизни и различные "гигиенические" процедуры. Все это — рационалистическая замена мифологии, такая замена, которая из-за своей неестественности скорее создает опасности, чем содействует человеку.

Безвыходная конфликтная ситуация, из которой появляется "ребенок" как иррациональное Третье — конечно же формула, применимая только лишь к психологической, т. е. современной ступени развития. К душевной жизни примитива ее нельзя приложить напрямую, и нельзя хотя бы потому, что детский объем сознания примитива исключает целый мир возможностей психического переживания. Современный моральный конфликт на естественной ступени развития примитива был бы объективно настоящим бедствием и серьезной угрозой для его жизни. Не потому ли образы ребенка являются носителями культуры и идентифицируются с факторами, способствующими культурному развитию, с такими, как огонь (Даже у Христа, а также у Св. Духа — огненная природа ("Qui iuxta me est, iuxta ignem est") [Кто близок ко Мне — близок к огню] // Origenes. Homiliae in leremiam. XX. 3. Цит. по: Preuschen. Antilegomena. P. 44.), металл, пшеница, маис и т. д. В качестве просветителей, т. е. того, что способствует увеличению сознания, они одолевают тьму, а именно предыдущее бессознательное состояние. Более высокое сознание — как знание и ведение чего-то другого, помимо осознанного сегодня и сейчас — равнозначно одиночеству в мире. Одиночество выражает противоположность между носителем, или символом более высокой и зрелой осознаваемости, и внешним миром, окружающим его. Образы победителей тьмы мы можем найти в самые что ни на есть давние времена, последнее определенно указывает на то (вместе со многими другими преданиями), что тогда уже имелась психическая пранужда, а именно неосознаваемость. Именно из этого источника происходит "неразумный" страх темноты у сегодняшних примитивов. В одном племени (на горе Элгон) я обнаружил что-то вроде формы религии, которая соответствовала пантеистическому оптимизму. Между тем эта оптимистическая убежденность исчезала и сходила на нет с шести вечера до шести утра и сменялась, соответственно, страхом, потому что ночами там господствует сущность тьмы — Айик, "делатель страха". Днем в этой местности не было никаких громадных змей, по ночам же они подстерегали повсюду и поджидали путников. В общем по ночам здесь разыгрывалась и творилась настоящая мифология.

Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам, и ему угрожает постоянная опасность уничтожения, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это положение тесно связано с тем психологическим фактором, что ребенок, с одной стороны, именно "невзрачен", т. е. неприметен, "только лишь ребенок", но с другой стороны — божествен. Если принять точку зрения сознания, то кажется, что речь идет о каком-то незначительном содержании, в отношении которого никак нельзя предположить, что оно обладает разрешающим, и уж тем более избавляющим характером. Сознание так захвачено своей конфликтной ситуацией, и борющиеся там силы кажутся столь большими, что одиноко вспыхивающее содержание "ребенка" не имеет никакого отношения к обстоятельствам сознания. Таким образом это содержание попросту не замечается или упускается из виду и вновь подпадает под власть бессознательного. По меньшей мере стоило бы опасаться, если положение вещей складывается в соответствии с ожиданиями сознания. Миф как раз подчеркивает, что это неверно, и что, напротив, "ребенку" причитается сила, и что он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех. "Ребенок" появляется как плод бессознательного, рожденный из его лона, зачатый и сотворенный в самых основах человеческой природы или даже живой природы в целом. Он персонифицирует жизненную мощь, которая имеется вне ограниченного объема сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы. Он представляет собой сильнейший и неизбежный порыв всякого существа, а именно порыв к самоосуществлению. Он — внутреннее веление, невозможность поступить иначе, оснащенное всеми естественными силами инстинкта, в то время как сознание постоянно плутает в мнимости, будто оно может поступать так, как хочет. Порыв и непреложность самоосуществления — естественная закономерность, и поэтому она обладает непреодолимой силой, даже если поначалу ее действие неприметно и неправдоподобно. Сила выражается в изумительных подвигах героического ребенка, позже — в athia (делах) слуги (тип Геракла), в образе которого герой перерастает бессилие "ребенка", но занимает еще неприметное положение. Образ слуги, как правило, переходит затем к собственной эпифании полубожественного героя. Как ни странно, в алхимии мы имеем совершенно сходную вариацию мотива, правда в синонимах lapis. В качестве materia prima он — лишь lapis exilis et vilis. В качестве субстанции превращения он появляется как servus rubeus или fugitivus, и наконец, он достигает в полном апофеозе достоинства filius sapientiae или deus terrenus и становится "светом всех светил", властью, которая содержит в себе высшие и низшие силы. Он становится corpus glorificatum, которая достигает вечной нетленности, а поэтому — также и панацеей ("носителем исцеления!") (Материал собран в Psychologie und Alchemic. Zweiter und Dritter Teil. Меркурий как прислужник в притче Eirenaeus Philalethes. Erklanmg der Hennetisch Poedschen Werke Hemi Georgie Riplaei. P. 131 ff.). Величие и непреодолимость ребенка тесно связаны в индийской философии с сущностью Атмана. Последний соответствует формуле: "меньше малого и больше большого". Самость как индивидуальное явление — "меньше малого", однако как эквивалент мира — "больше большого" ([Ср. Katha-Upanischad // Sacred Book of the East XV. P. 11. Перевод и комментарий в: Psychologische Typen. Paragr. 342.].). Самость как полярность и противоположность, как абсолютно "иное" по отношению к миру, является conditio sine qua non познания мира и осознания субъекта и объекта. Это — психическое инобытие, которое вообще делает возможным сознание. Идентичность же как раз не способствует осознанию; только отделение, и только разделение и горестное пребывание-в-противоположности мог породить сознание и познание. Индийская интроспекция уже давно познала это психологическое положение вещей и потому соединила, сделала единым субъекта познания и субъекта существования. Сообразно с преимущественно интроспективной направленностью индийского мышления сам объект потерял даже атрибут абсолютной действительности и зачастую становился только лишь видимостью. Греко-европейская направленность духа не смогла избавиться от убежденности в абсолютном существовании мира. Это произошло однако за счет приписывания Самости космического значения. Сегодня западному человеку столь же трудно постичь психологическую необходимость трансцендентального субъекта познания в качестве полной полярности эмпирическому универсуму, хотя допущение о существовании Самости, противостоящей миру по крайней мере в качестве точки отражения, является логической необходимостью. Невзирая на соответствующую философскую позицию, — которая либо отвергает, либо принимает только с оговорками данное утверждение, — в нашей бессознательной психике все же существует компенсаторная тенденция к восстановлению символа Самости в его космическом значении. Эти старания происходят в архетипических формах героического мифа, что, так сказать, легко можно наблюдать в каждом процессе индивидуации.

Феноменология рождения "ребенка" вновь и вновь отсылает нас к психологическому прасостоянию незнания, т. е. темноты или сумеречности, к состоянию неразличения субъекта от объекта, бессознательной идентичности человека и мире. В этом состоянии неразличимости возникает золотое яйцо, которое является столь же человеком, сколь и миром, но все же не обоими, а чем-то иррациональным третьим. Сумеречному сознанию примитива кажется, будто яйцо выходит из лона большого мира и вследствие этого является космическим и объективно-внешним событием. Дифференцированному сознанию, напротив, представляется совершенно ясным, что это яйцо не что иное, как символ, берущий свое начало в психике, или — того хуже, — что все это только лишь произвольная и умственная спекуляция, а потому подобает и соответствует "действительности" никак "не больше, чем" примитивная химера. Сегодня медицинская психология думает относительно "химер", конечно, совсем другое. Ей известно, сколь серьезные функциональные нарушения, с одной стороны, и сколь опустошительные психические последствия, с другой стороны, исходят из "только" фантазий. "Фантазии" суть естественные проявления и манифестации жизни бессознательного. Но так как бессознательное — это психика всех автономных функциональных комплексов тела, то его "фантазии" имеют этиологическое значение, которое ни в коем случае нельзя недооценивать. Из психопатологии процесса индивидуации мы знаем, что формирование символа очень часто сопряжено с психогенными телесными нарушениями, которые во всяком случае ощущаются как "очень даже настоящие". В медицине фантазии — реальные вещи, к которым психотерапевт должен относиться всерьез и принимать в расчет. Поэтому он не может оспаривать правомочность тех примитивных химер, которые свои содержания, пусть даже ради их действенности, проецируют во внешний мир. В конце концов, даже человеческое тело сделано из материала мира, и на таком материале фантазии становятся явными; но ведь без него они вообще непознаваемы. Без материала они были бы только абстрактными решетками кристалла в материнском растворе щелочи, где еще не наступил процесс кристаллизации.

Символы Самости возникают в глубине тела и выражают его вещественность точно так же, как и структуру воспринимающего сознания. Символ — это живущее тело, corpus et anima; поэтому "ребенок" является такой превосходной формулой для этого символа. Несравненность и своеобразие психики — это, конечно же, не то, что полностью осуществилось, но то, что постоянно находится в процессе осуществления, одновременно именно это является непременным основанием всякого сознания. Глубокие "слои" психики теряют по мере увеличения глубины и темноты индивидуальную несравненность. На пути "вниз", т. е. по мере приближения к автономной функциональной системе, они становятся все более коллективными, чтобы в вещественности тела, а именно, в химических телах, стать универсальными и одновременно прекратиться. Углерод тела — это углерод вообще. Поэтому "в самом низу" психика — это "мир" вообще. В этом смысле я могу совершенно согласиться с Кереньи, когда он утверждал, что в символе говорит сам мир. Чем более архаичным и "глубоким", т. е. чем более физиологичным является символ, тем он коллективной и универсальней, тем он "вещественней". Чем он более абстрактный, дифференцированный и специфичный, тем он более приближается к природе сознательной несравненности и однократности, и тем более с него стерта, сброшена универсальная сущность. В сознании он полностью рискует стать только аллегорией, которая нигде не выходит за рамки сознательного понимания, и где он уже подвержен всем возможным рационалистическим попыткам объяснения.

Примечательным нам представляется тот факт, что, по-видимому, подавляющее большинство космогонических богов имеет двуполую природу. Гермафродитизм означает не что иное, как объединение самых сильных и бросающихся в глаза противоположностей. Это объединение восходит прежде всего к примитивному умонастроению и расположению духа, в сумерках которого различия и противоречия или еще мало отделены друг от друга, или вообще смешаны. По мере же нарастания ясности и просветленности сознания эти противоположности все более отчетливо отделяются друг от друга и становятся все более несовместимыми. Поэтому если бы гермафродитизм был бы только продуктом примитивной недифференцированности, то следовало бы ожидать, что он чуть ли не искоренится по мере нарастания культуры. Но это отнюдь не так; напротив того, на высоких и высочайших ступенях культуры люди все снова и снова возвращались к этим представлениям и развивали их в своих фантазиях, как мы можем убедиться на примере позднегреческой и синкретической философии гностицизма. В натурфилософии средневековья гермафродитический rebis играет значительную роль. В самые ранние века христианства слышим мы в католической мистике (Koepgen. Die Gnosis des Christentums. P. 315.) об андрогении Христа.

Здесь, вероятнее всего, речь идет не о Еще-наличии примитивных химер, а об исходной контаминации противоположностей. Это древнее представление, как мы только что убедились из средневековых работ (Lapis как медиатор и медиум. Ср. Tractatus aureus cum scholiis // hiagnetus Bibl. Chem. I. 408b. и Art. aurif. P. 641.), стало скорее символом конструктивного объединения противоположностей, подлинным "объединяющим символом". Символ в его функциональном значении указывает не столько назад, сколько вперед, на какую-то еще не достигнутую цель. Не сетуя, не заботясь о своей чудовищности, гермафродит постепенно стал преодолевающим конфликты спасителем, впрочем этого значения он достиг уже на относительно ранних ступенях культуры. Это витальное значение объясняет, почему образ гермафродита в глубокой древности не только не потерял силы, но, напротив, в ходе тысячелетий сумел упрочиться и еще больше углубить свое символическое содержание. Тот факт, что в высшей степени архаическое представление достигло такой высоты значения, указывает не только на жизненную силу архетипических идей вообще, но демонстрирует также и правильность тезиса о том, что архетип посредничает, объединяя противоположности, между бессознательными основами и сознанием. Он наводит мосты между нынешним сознанием, которому грозит искоренение, и естественной бессознательной целостностью седой старины. Благодаря этому посредничеству однократность, несравненность и односторонность индивидуального современного сознания все снова и снова примыкает к природным и родовым предпосылкам. Прогресс и развитие — суть идеалы, которые не следует отрицать, но они теряют свой смысл, если человек прибывает в новое состояние, только как фрагмент самого себя, но все, лежащее в основе и существенное, оставляет в тени бессознательного, в состоянии примитивности или даже варварства. Если отколовшееся от своих оснований сознание не способно выполнить смысл нового назначения, то оно слишком легко впадает в положение, которое куда как хуже, чем то, из которого его собиралась освободить Реформация — exempla sunt odiosa! Именно Фридрих Шиллер был тем, кто впервые внял этой проблеме, но ни его современники, ни его потомки не сумели извлечь из этого какие-то выводы — и вместо этого хотели просто воспитывать детей. Поэтому я подозреваю, что furor paedagogicus — как бы приятный окольный путь, который обходит стержневую проблему, затронутую Шиллером, а именно — воспитание воспитателей. Детей воспитывает то, чем взрослый является, а не то, что он болтает. Всеобще распространенная вера в слова — это настоящая болезнь души, поэтому такое суеверие все дальше и дальше заводит от основ человека и соблазняет к скверной идентификации личности с когда-либо уверованным "slogan". В то же время все преодоленное и оставленное в стороне прогрессом все глубже сползает в бессознательное, откуда, наконец, снова возникает примитивное состояние идентичности с массой. И это состояние становится затем действительностью вместо желаемого прогресса.

Двуполое прасущество стало в ходе культурного развития символом единства личности. Самостью, в которой конфликт противоположностей обретает покой. Прасущество становится на этом пути отдаленной целью самоосуществления человеческого существа, будучи с самого начала уже проекцией бессознательной целостности. Ведь человеческая целостность состоит из объединения сознательной и бессознательной личности. Так же, как каждый индивид формируется из мужских и женских генов, а тот или иной пол определяется преобладанием соответствующих генов, так и в психике, только лишь сознание, — в случае мужчин — имеет мужские черты, бессознательное же — имеет женское качество. У женщин имеет место обратное. Этот факт я только что вновь открыл и вновь сформулировал в своей Анима-теории (Psychologische Typen. Definitionen v. Seele и Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Umbewussten. [Zweiter Teil. 2. Kp. Paragr. 296 ff.].). Известен же он был уже очень давно.

Идея conjuctio мужского и женского, которая в герменевтической философии переросла, так сказать, в техническое понятие, проявляется как misterium iniquitatis уже в гностицизме, вероятно, не без влияния старозаветного "брака с Богом", как например, ее изложил пророк Осий (Оc.l, 2). На это указывают не только известные традиционные установления (Ср. Fendt. Gnostische Mysterien.), но и евангельская цитата из второго послания Климента: "Когда двое станут едины, как снаружи так и внутри, и мужское с женским — ни мужским и ни женским" (Hennecke. Neutestamendiche Apokryphen. P. 176.12.). Эта логия сопровождается словами Климента Александрийского: "Когда вы попрали покров стыда (ногами)" (Clements. Stromata. III. 13.92.), что вполне относится и к телам, так как Климент, как Касиан (у которого взята цитата), а также как Псевдо-Климент толкуют слова духовным образом в противоположность гностикам, которые, кажется, conjuctio принимали слишком буквально. При этом они все же заботились — с помощью практики абортов и прочих ограничений, — чтобы биологический смысл их понуждения не взял верх над религиозным значением обряда. Несмотря на то, что в церковной мистике праобраз hieros gamos возгонялся на недосягаемую высоту и только иногда, как, например, у Мехтильды фон Магдебургской (Mechthild van Magdeburg. Das Hiessende Licht der Gottheit) более или менее ощутимо приближался к фюзису, — все же оставался он повсюду живым и служил предметом особой психической озабоченности. Символические рисунки Опицинуса де Канистры (Salomon. Opicinus de Canistris.) предоставляют нам интересную возможность ознакомиться с тем, каким способом этот праобраз выполнял инструментальную функцию по объединению противоположностей в патологическом состоянии. В герменевтической философии, господствовавшей в средние века, напротив, conjuctio осуществлялась совершенно и полностью в области фюзиса, и прежде всего в абстрактной теории conjugium Solis et Lunae, которая, однако, несмотря на красочную фантазию, дала богатый повод к антропоморфизации.

При таком положении дел становится понятным, почему в современной психологии бессознательного вновь выявляется праобраз в форме противоположности мужского-женского, а именно, как мужское сознание и персонифицируемое с женским — бессознательное. Однако в результате психологического осознанивания этот образ очень сильно усложняется. В то время как старая наука почти исключительно была областью, куда могло проецироваться только бессознательное мужчины, новая психология, вероятно, должна признать также существование некоей автономной женской психики. И здесь мы имеем как раз обратный случай: женское сознание стоит в противоречии к бессознательному (персонифицированному как мужское), и поэтому его следовало бы уже обозначить не как Анима, а скорее как Анимус. Вместе с этим открытием усложняется также и проблема conjunctio.

Исходно ведь жизнь этого архетипа разыгрывалась полностью в области чар плодородия, а потому оставалась столь длительное время одним лишь биологическим феноменом, не имеющим никакой другой цели кроме оплодотворения. Однако уже в ранней античности, кажется, расширилось символическое значение этого акта. Так, например, исполнение во плоти hieros gamos как культового действа стало не столько мистерией, сколько чистым домыслом (Ср. обвинение епископа Астериуса (Foucart. Mysteres d'Eleusis, Кар. XX). По сообщению Hippolytos верховный жрец сделал себя даже импотентом, выпив чашу с ядом. Такое же значение имеют священнические самокастрации на службе богини-матери.). Как мы видели, гностицизм также — плохо ли, хорошо ли — поусердствовал в том, чтобы соподчинить физиологическое метафизическому. В церкви conjunctio вообще полностью была исключена из сферы физического, а в натурфилософии она стала абстрактной "теорией". Это развитие означает постепенное превращение архетипа в душевное событие, которое теоретически можно охарактеризовать как комбинацию сознательных и бессознательных процессов (К вопросу о разбирательстве с бессознательным см.: Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten. Erster Teil. 2 Кар.). Практически же это совсем не просто, потому что, как правило, именно женское бессознательное мужчины проецируется на женское визави, а мужское бессознательное женщины — на мужчину. Но прояснение этой проблематики выступает областью специально психологической и более не подлежит комментированию в качестве мифологического гермафродита.

Фауст после смерти был зачислен в "Хор блаженных мальчиков". Я не знаю, соотносил ли Гете это диковинное представление с античными надгробными купидонами; последнее очень даже вероятно. Образ полишинелей указывает на кого-то завуалированного, т. е. невидимого, гения усопших, который отныне — в детском хороводе — опять обнаруживает новую жизнь, окруженный морскими образами дельфинов и богов моря. Море — это излюбленный символ бессознательного, матери всего живущего. Так как "ребенок" при известных условиях (например, в случае Гермеса и дактилей) имеет ближайшую связь с фаллосом как символом производителя, не удивительно, что он снова появляется в надгробном фаллосе в качестве символа обновленного зачатия.

Ребенок поэтому также является "renatus in novam infantiam". To есть он не только исходная сущность, но также и конечная. Исходная сущность была до человека, конечная — после человека. Психологически это высказывание означает, что ребенок символизирует "предсознательную" и "послесознательную" сущность человека. Его предсознательная сущность — это бессознательное состояние самого раннего детства, послесознательная сущность — антиципация per analogiam того, что вне смерти. В этом представлении выражается всеобъемлющая сущность душевной целостности. Целостность ведь никогда не состоит только из объема сознания, но включает неопределенное и неопределяемое протяжение бессознательного. Поэтому эмпирически целостность имеет необозримое распространение, она — старше и моложе сознания, обнимает его в пространстве и во времени. При таком определении речь идет не о спекуляции, а о непосредственном душевном опыте.

Происходящее в бессознательном зачастую не только сопровождает процесс сознания, но постоянно даже направляет, поддерживает и приостанавливает его. Душевная жизнь была у ребенка еще до того, как он имел сознание. Даже взрослый человек еще говорит и делает вещи, о которых он, по-видимому, только впоследствии узнает, — если это вообще когда-либо происходит — что они означают. И все же он говорит о вещах и поступает так, как если б он это делал осознанно. Наши сновидения постоянно нам рассказывают о таких вещах, которые находятся вне предела нашего сознательного воззрения (почему их так хорошо использовать в терапии неврозов). Наши предчувствия и ощущения происходят из неизвестных источников. Страхи, причуды, намерения, надежды охватывают нас без видимой причинности. Этот конкретный опыт образует основу того чувства, будто мы недостаточно известны самим себе, а вместе с тем — и мучительное подозрение, будто переживание самого себя было полной неожиданностью.

Сам по себе примитивный человек не является загадкой. Вопрос о человеке — это, собственно говоря, последний вопрос, который приберег себе человек. Примитив же имеет столь много душевного вне сознания, что для него опыт психического, находящегося вне его самого, в значительно большей степени привычен, чем нам. Сознание — со всех сторон защищенное психическими силами и ведомое (или же находящееся под угрозой и обманутое) есть праопыт человечества. Этот опыт спроецирован на архетип ребенка, который выражает целостность человечества. Он — нечто покинутое и заброшенное, и одновременно нечто божественно-могущественное, начало — невидимое и сомнительное, а также триумфальный конец. "Вечный ребенок" в человеке — это неописуемый опыт, какая-то неприспособленность, изъян — и — божественная прерогатива, нечто неуловимое, что составляет последнюю ценность и бесценок любой личности.