Общая цель нашей работы — разработка теоретических представлений о переживании. С точки зрения этой цели смысл предыдущей главы состоял в подготовке условий для ее достижения: мы ввели в категориальный аппарат теории деятельности понятие переживания, выделили соответствующий ему срез психологической реальности и показали, как эта реальность отображается в уже существующих концепциях. В итоге мы имеем, с одной стороны, весьма абстрактную теоретико-деятельностную идею о переживании, с другой стороны, некоторое представление о соответствующей эмпирической области, данное в форме совокупности фактов, обобщений, различении, классификаций и предположений о закономерностях процессов переживания. Теперь задача заключается в том, чтобы попытаться развернуть исходные абстракции теории деятельности в направлении этой эмпирии, т. е. осуществить систематическое "восхождение" от абстрактного к конкретному.

* * *

Переживание в предельно абстрактном понимании — это борьба против невозможности жить, это в каком-то смысле борьба против смерти внутри жизни. Но, естественно, не все, что отмирает или подвергается какой-либо угрозе внутри жизни, требует переживания, а только то, что существенно, значимо, принципиально для данной формы жизни, что образует ее внутренние необходимости. Если бы удалось выделить и описать отдельные формы жизни и установить имманентные им законы, или "принципы", то очевидно, что эти законы определяли бы в существенном не только "нормальные" процессы реализации жизни, но и экстремальные жизненные процессы, т. е. процессы переживания. Иначе говоря, каждой форме жизни соответствует особый тип переживания, а раз так, то для того, чтобы выяснить основные закономерности процессов переживания и типологизировать их, необходимо установить основные психологические закономерности жизни и типологизировать "формы жизни". Построение такой общей типологии и составляет непосредственную задачу настоящего параграфа.

Понятие жизни и деятельности в концепции А. Н. Леонтьева.

Для решения этой задачи необходимо в первую очередь проанализировать саму категорию жизни, как она выступает с психологической точки зрения. В рамках деятельностного подхода анализ этой предельной для психологии категории должен проводиться (и уже отчасти проведен А. Н. Леонтьевым [87]) в сопоставлении с центральной для этого подхода категорией деятельности.

В концепции А. Н. Леонтьева понятие деятельности впервые (логически, а не хронологически) появляется в связи с обсуждением понятия жизни в ее самом общем биологическом значении, "в ее всеобщей форме" [там же, с. 37], жизни как "особого взаимодействия особым образом организованных тел" [там же, с.27]. Особенность этого взаимодействия состоит, в отличие от взаимодействия в неживой природе, в том, что оно является необходимым условием существования одного из взаимодействующих тел (живого тела) и что оно носит активный и предметный характер. Те специфические процессы, которые осуществляют такое взаимодействие, и есть процессы деятельности [там же, с.39]. "Деятельность есть молярная, не аддитивная единица жизни…" [89] с.81]. Это определение А. Н. Леонтьева распространяется и на жизнь допсихическую, и на жизнь, опосредованную психическим отражением, и на жизнь человека, опосредованную сознанием. Однако в последнем случае жизнь может пониматься двояко, и соответственно этому различаются и два понятия деятельности. Когда жизнь берется неиндивидуализированно, как абстрактная человеческая жизнь вообще, деятельность рассматривается как сущность этой жизни и как материя, из которой соткано индивидуальное бытие. Когда жизнь рассматривается как конкретное, индивидуализированное, конечное жизненное целое (данное, например, в биографической фиксации), как "совокупность, точнее, система сменяющих друг друга деятельностей" [там же], то понятие "единица" в приложении к деятельности должно трактоваться как "часть": жизнь как целое состоит из частей — деятельностей. Речь здесь идет уже не о деятельности "в общем, собирательном значении этого понятия" [там же, с.102], а об особенной или отдельной деятельности, "которая отвечает определенной потребности, угасает в результате удовлетворения этой потребности и воспроизводится вновь…" [там же].

Центральным, ключевым пунктом в понятии отдельной деятельности является вопрос о мотиве. Этот на первый взгляд частный вопрос на деле является решающим для всей теории деятельности, нервом этой теории, сгустившим в себе ее основные онтологические и методологические основания. Поэтому он требует подробного обсуждения.

Введенное А. Н. Леонтьевым "понимание мотива как того предмета (вещественного или идеального), который побуждает и направляет на себя деятельность. отличается от общепринятого" [там же]. Оно породило массу критических откликов, немного "подправляющих" эту идею или отвергающих ее в корне [8] [32] 44 и др.]. Ближайшей причиной такого неприятия является то, что этот тезис рассматривается не как содержательная абстракция, а как обобщение эмпирически наблюдаемых фактов побуждения деятельности, истинность которого может быть верифицирована прямым соотнесением его с эмпирией. При этом, разумеется, достаточно хотя бы одного факта, не укладывающегося в представление о побуждении деятельности предметом, отвечающим потребности, чтобы это представление было признано ложным или по крайней мере недостаточным.

А таких фактов множество. В самом деле, возражают А. Н. Леонтьеву, разве вот этот внешний предмет (29) сам по себе способен побудить субъекта к деятельности? Разве он не должен сначала воспринять предмет, прежде чем тот (а значит, уже не сам предмет, а его психический образ) сможет оказать на него мотивирующее воздействие? Но и психического отражения предмета отнюдь недостаточно для того, чтобы вызвать деятельность субъекта. Для этого должна быть еще актуализирована потребность, которой отвечает этот предмет, иначе живые существа, столкнувшись с предметом потребности, каждый раз приступали бы к ее удовлетворению вне зависимости от того, есть ли в данный момент в этом нужда или нет, — а это противоречит фактам [44] с.110]. Далее, само объективное обострение потребности должно в какой- то форме отразиться в психике, ибо в противном случае субъект не сможет отдать предпочтение ни одной из возможных деятельностей [33] [44] . И наконец, последним событием в этом ряду отражений должно быть связывание двух психических образов — образа потребности и образа соответствующего ей предмета. Только после всего этого произойдет побуждение, и побудителем выступит, следовательно, не сам предмет, а его значение для субъекта. Так рассуждают оппоненты А. Н. Леонтьева.

Вывод из приведенной аргументации может быть резюмирован в следующем антитезисе: предмет потребности не способен сам по себе побудить и направить деятельность субъекта, т. е. не является мотивом деятельности [8]. Хотя против этого антитезиса можно выдвинуть контраргумент, состоящий в указании на факты так называемого "полевого поведения", в котором, казалось бы, сами вещи заставляют человека действовать, этот контраргумент ничего не решает. Во-первых, чисто логически: ведь формула А. Н. Леонтьева претендует на общезначимость, а "полевое поведение" лишь один класс процессов деятельности. Во-вторых, потому что и само "полевое поведение" можно трактовать по-разному, и одно из возможных объяснений механизма его побуждения состоит в том, что оно начинает осуществляться не под действием самого по себе предмета, а в результате его восприятия субъектом (а как же иначе?), которое, нужно думать, пробуждает соответствующую потребность, которая, в свою очередь, выражается в психике, например в форме непосредственного желания овладеть этим предметом. Только вследствие всей этой цепи событий происходит побуждение деятельности. Иллюзия же инициирующей самодостаточности предмета создается сокрытостью его значения [55].

Но если побуждение даже в случае "полевого поведения", по видимости более всего подходящего под леонтьевскую формулу, при ближайшем рассмотрении оказывается опосредованным различными отображениями предмета и потребности, то что же тогда говорить, например, о поведении, вытекающем из волевого решения или сознательного расчета, отсутствие прямого побуждения которых предметом потребности очевидно.

Итак, если рассматривать формулу, утверждающую, что мотивом деятельности является предмет, отвечающий потребности субъекта, как попытку обобщения всего многообразия эмпирических случаев побуждения деятельности, то оказывается, что она не выдерживает критики.

Но в том-то и дело, что формула эта совсем иного рода. У нее совершенно другие претензии, другой логический статус и другие онтологические основания, чем те, которые неявно приписывает ей изложенная критика. А именно: она не претендует на охват всего эмпирического многообразия возможных фактов побуждения индивидуальной деятельности; по своей логической природе она является абстракцией, причем абстракцией довольно высокого порядка, т. е. таким утверждением, от которого предстоит еще длительный путь теоретического "восхождения" к конкретному. Последнее не означает, что само это утверждение до "восхождения" не содержит в себе некоторой конкретной истины; обсуждаемая формула, как и любой абстрактный закон, совпадает с конкретным положением дел, но только при выполнении определенных условий.

Чтобы установить, каковы эти условия, необходимо описать онтологию, лежащую в основании теории деятельности А. Н. Леонтьева и его понимания мотивации, — онтологию, на деле прямо противоположную онтологии, приписываемой этому пониманию его критиками, в рамках которой оно оказывается несостоятельным. Эти две онтологии могут быть условно названы:

"Онтология жизненного мира" и "онтология изолированного индивида".

В пределах последней первичной для последующего теоретического развертывания считается ситуация, включающая, с одной стороны, отдельное, изолированное от мира существо, а с другой — объекты, точнее вещи, существующие "в себе". Пространство между ними, пустое и бессодержательное, только отъединяет их друг от друга. И субъект и объект мыслятся изначально существующими и определенными до и вне какой бы то ни было практической связи между ними, как самостоятельные натуральные сущности. Деятельность, которая практически свяжет субъект и объект, еще только предстоит: чтобы начаться, она должна получить санкцию в исходной ситуации разъединенности субъекта и объекта.

Этот познавательный образ составляет основание всей классической психологии, является источником ее фундаментальных онтологических постулатов ("непосредственности" [148], "сообразности" [111] [112] , тождества сознания и психики, самотождественности индивида) и методологических принципов.

То, как понимается деятельность в рамках онтологии "изолированного индивида", непосредственно определяется "постулатом сообразности" [111] [112] , согласно которому всякая активность субъекта носит индивидуально- адаптивный характер. Если субъект и объект (строго говоря, индивид и вещь) кладутся в исходное онтологическое представление отдельно и независимо друг от друга, то "сообразность" на втором шаге вводимой в эту сферу деятельности может мыслиться основанной на одном из двух противоположных механизмов.

Первая возможность, реализуемая в когнитивистски ориентированных концепциях, в своем предельном рационалистическом выражении сводится к убеждению, что в основе поступка лежит расчет. И даже эмоциональная транскрипция этой идеи (в основе действия лежит чувство) сохраняет главный когнитивистский тезис: деятельность санкционируется отражением (рациональным или эмоциональным). Отражение предшествует деятельности; субъект и объект связываются сначала идеально проделываемыми субъектом ориентировочными процедурами, которые выявляют значение объекта, и только затем осуществляется деятельность, практически связывающая их. В качестве образца описания всех и всяких поведенческих процессов при этом осознанно или безотчетно используется целенаправленная, произвольная и сознательная деятельность взрослого человека.

Вторая возможность, характерная для рефлексологии и бихевиоризма, наиболее отчетливо воплощена в радикальном бихевиоризме Б. Ф. Скиннера. "Сообразность" поведения объясняется здесь следующим образом. Предполагается существование у субъекта предданных его индивидуальному опыту форм реагирования, которые полностью оформились до и независимо от всякого деятельного соприкосновения со средой, не изменяются в онтогенезе и в этом уже готовом виде только "выбрасываются" организмом в среду. "Сообразность" складывающегося из этих двигательных "выбросов" поведения объясняется не тем, что индивид, раз достигнув в данной ситуации успеха с помощью определенной реакции, действует в подобной ситуации таким же образом, "предвосхищая" получение того же результата. Реакция всегда остается слепой и случайной пробой, нет никаких оснований приписывать ей внутреннюю целеустремленность и опосредованность психическим отражением предметных связей ситуации. Механизм индивидуального приспособления должен мыслиться по аналогии с приспособлением видовым [243]: реакции подобно мутациям случайно оказываются полезными или вредными для организма, в силу чего изменяется вероятность их возникновения, и поведение приобретает кажущийся целесообразным характер, на деле оставаясь набором слепых проб, изнутри не "просветленных" отражением. Любой субъект здесь мыслится по образцу животного, причем находящегося на достаточно низком эволюционном уровне. (30)

Какая же онтология противостоит гносеологической схеме "субъект — объект", онтологизированной в классической психологии? Это онтология "жизненного мира". (31)

Только в рамках этой онтологии можно осмыслить содержание и действительное место в общепсихологической теории деятельности А. Н. Леонтьева того представления о мотивации, о котором выше шла речь.

Как сама деятельность есть единица жизни, так основной конституирующий ее момент — предмет деятельности — есть не что иное, как единица мира.

Здесь нужно очень настойчиво подчеркнуть значение фундаментального различения предмета и вещи, которое проводит А. Н. Леонтьев. Мы должны ограничить понятие предмета, пишет он. "Обычно это понятие употребляется в двояком значении — как вещь, стоящая в каком-либо отношении к другим вещам… и в более узком значении — как нечто противостоящее (нем. Gegenstand), сопротивляющееся (лат. objectum), то на что направлен акт (русск. "предмет"), т. е. нечто, к чему относится именно живое существо, как предмет его деятельности — безразлично деятельности внешней или внутренней (например, предмет питания, предмет труда, предмет размышления и т. п.)" [87] с.39]. Предмет, таким образом, это не просто вещь, лежащая вне жизненного круга субъекта, а вещь, уже включенная в бытие, уже ставшая необходимым моментом этого бытия, уже субъективированная самим жизненным процессом до всякого специального идеального (познавательного, ориентировочного, информационного и т. д.) освоения ее.

Для уяснения подлинного теоретического смысла тезиса о том, что действительным мотивом деятельности является предмет, необходимо понять, что обыденная "очевидность" отделенности живого существа от мира не может служить исходным онтологическим положением, ибо мы нигде не находим живое существо до и вне его связанности с миром. Оно изначально вживлено в мир, связано с ним материальной пуповиной своей жизнедеятельности. Этот мир, оставаясь объективным и материальным, не есть, однако, физический мир, т. е. мир, как он предстает перед наукой физикой, изучающей взаимодействие вещей, это — жизненный мир. Жизненный мир и является, собственно говоря, единственным побудителем и источником содержания жизнедеятельности обитающего в нем существа. Такова исходная онтологическая картина. Когда же мы, отправляясь от нее, начинаем построение психологической теории и выделяем (абстрагируем) в качестве "единицы жизни" субъекта отдельную деятельность, то предмет деятельности предстает в рамках этой абстракции не в своей самодостаточности и самодовлении, не вещью, представляющей самое себя, а как "единица", репрезентирующая жизненный мир, и именно в силу этого своего представительства предмет обретает статус мотива. Положить в основу психологической теории утверждение о том, что мотивом деятельности является предмет, — значит исходить из убеждения, что жизнь в конечном счете определяется миром. На этой начальной фазе теоретического конструирования в мотиве еще не дифференцируются конкретные функции (побуждения, направления, смыслообразования), еще не идет речи о различных формах идеальных опосредований, участвующих в инициации и регуляции конкретной деятельности конкретного субъекта, это все появляется "потом", из этого нужно не исходить, к нему нужно приходить, "восходя" от абстрактного к конкретному.

По своему методологическому статусу разбираемое представление о мотиве и является такой абстракцией (точнее, компонентом ее), от которой это "восхождение" совершается.

Каким образом деятельность выводится из онтологии "изолированного индивида", из ситуации разъединенности субъекта и объекта — это мы уже показали. Теперь у нас есть все необходимое, чтобы установить условия выведения понятия деятельности из "витальной" онтологии. Эта задача может быть сформулирована с учетом сказанного выше следующим образом: каковы должны быть условия и характеристики жизненного мира, чтобы абстрактная идея деятельности как процесса, побуждаемого предметом потребности самим по себе, оказалась выполнимой, т. е. совпала бы с конкретным? (32)

Построение типологии "жизненных миров".

Первым и основным из подобных условий является простота жизненного мира. Жизнь, в принципе, может состоять из многих, связанных между собой деятельностей. Но вполне можно помыслить такое существо, которое обладает одной- единственной потребностью, одним-единственным отношением к миру. Внутренний мир такого существа будет прост, вся его жизнь будет состоять из одной деятельности.

Для такого существа никакое знание о динамике собственной потребности не является необходимым. Дело в том, что потребность в силу своей единственности будет принципиально ненасыщаемой [ср.: 63], и потому всегда актуально напряженной: ведь процесс удовлетворения потребности совпадает у такого существа с жизнью, а стало быть, он психологически незавершим (хотя фактически он может, конечно, прекратиться; эта остановка, однако, была бы равнозначна смерти).

Если далее предположить, что внешний мир нашего гипотетического существа легок, т. е. состоит из одного-единственного предмета (точнее, предметного качества), образующего как бы "питательный бульон", в точности соответствующий по составу потребности индивида и находящийся в непосредственном контакте с ним, обволакивающий его, то для того, чтобы такой предмет мог побуждать и направлять деятельность субъекта, не требуется никакого идеального отображения его в психическом образе.

Простота внутреннего мира и легкость внешнего и составляют те искомые условия-характеристики жизненного мира, при которых обсуждаемая формула непосредственного побуждения деятельности предметом потребности самим по себе реализуется буквально. (33)

Дополнив характеристики простоты и легкости жизненного мира противоположными возможностями его сложности и трудности, получим две категориальные оппозиции, одна из которых (простой — сложный) относится к внутреннему миру, а другая (легкий — трудный) — к внешнему. Эти противопоставления задают типологию жизненных миров, или форм жизни, которая и была целью нашего рассуждения.

Структура этой типологии такова: "жизненный мир" является предметом типологического анализа. Он имеет внешний и внутренний аспекты, обозначенные соответственно как внешний и внутренний мир. Внешний мир может быть легким либо трудным. Внутренний — простым или сложным. Пересечение этих категорий и задает четыре возможных состояния, или типа "жизненного мира".

Типология жизненных миров.

Прежде чем приступить к последовательной интерпретации полученной типологии, следует подробнее обсудить задающие ее категории.

В психологии понятию "жизненного мира", пожалуй, наибольшее внимание уделил К. Левин. Неудивительно, что для К. Левина, которого так волновала задача превращения психологии в строгую науку, построенную на принципах "галилеевского" мышления [215], главным в проблеме психологического мира (34) был вопрос о его замкнутости, т. е. наличии принципиальной возможности объяснения по его законам любой ситуации С1 из предшествующей ситуации С0 (или, наоборот, предсказания из всякой С0 последующей С1. Психологический мир, по мнению К. Левина, в отличие от физического, этому критерию не удовлетворяет и, следовательно, является открытым Другими словами, физический мир не имеет ничего внешнего: зная совокупную мировую ситуацию и все физические мировые законы, можно было бы (считает Левин) предсказать все дальнейшие изменения в этом мире, ибо ничто извне не может вмешаться в ход физических процессов, раз и навсегда определенных физическими законами За пределами же данного психологического мира существует внешняя, трансгредиентная ему реальность, которая воздействует на него, вмешиваясь в ход психологических процессов, и потому невозможно ни полное объяснение, ни предсказание событий психологического мира на основании одних только психологических законов. Если человек пишет письмо приятелю, приводит пример К. Левин [216], и вдруг открывается дверь и входит сам этот приятель, то эти две следующие друг за другом психологические ситуации стоят в таком отношении, что из первой ситуации невозможно ни предсказать, ни объяснить вторую.

Но не делает ли открытость психологического мира неправомерным само это понятие: что это за самостоятельный мир, если на события внутри него оказывают влияние процессы, не подчиняющиеся законам этого мира? Спасти понятие можно только, если удастся концептуализировать представление о мире, который динамически не замкнут, но внутри которого тем не менее имеет место строгий детерминизм [216]. К Левин, решая эту проблему, предлагает математические представления, демонстрирующие возможность таких замкнутых областей, которые тем не менее подобно открытым областям соприкасаются с внешним пространством всеми своими точками как периферическими, так и центральными: это, например, плоскость, помещенная в 3-мерное пространство и вообще n-мерное пространство, помещенное в пространство (n+1) — мерное [там же].

Думается, однако, что такой формализм не решает проблемы, поставленной перед собой К. Левиным, — показать возможность строгого детерминизма внутри динамически незамкнутого психологического мира. Гораздо более важным является содержательное обсуждение вопроса Надо сказать, что в рассуждении К. Левина о физическом мире кроется одна существенная неточность, которая состоит в неявном отождествлении (несмотря на то что опасность его К. Левин сознает) физического мира со всей природой в целом, с мировым универсумом. Возникновение таких, несомненно обладающих физическим существованием вещей, как, например, архитектурные сооружения или биоценозы, хотя и может быть в принципе описано с точки зрения происходивших при этом физических процессов, но не может быть ни объяснено, ни тем более предсказано как необходимое на основании даже абсолютного знания всех физических законов, несмотря на то что последние при этом возникновении ни разу не нарушались. Следовательно, по введенному Левиным критерию "предсказуемости" и физический мир, точно так же, как и психологический, является открытым, т. е. и на него возможно влияние из нефизических сфер, закономерности которых не ухватываются физическим взглядом на реальность. Но это влияние осуществляется тем не менее целиком на физической почве, сообразно физическим законам, исключительно физическими средствами, и в этом смысле ввиду отсутствия в физическом мире нефизических чуждых ему явлений и событий он является замкнутым, не имеющим внешнего, ибо всякий иной, лишенный физического воплощения процесс не оставляет в нем следа, никак не затрагивает его.

И точно так же одновременно открытым и закрытым (замкнутым) является жизненный, психологический мир данного существа. Психологический мир не знает ничего непсихологического, в нем не может появиться ничего инородного, относящегося к иной природе. Однако в психологическом мире время от времени обнаруживаются особые феномены (в первую очередь трудность и боль), которые хотя и являются полностью психологическими и принадлежат исключительно жизненной реальности, но в то же время как бы кивают в сторону чего-то непсихологического, источником чего данный жизненный мир быть не мог. Через эти феномены в психологический мир заглядывает нечто трансцендентное ему, нечто "оттуда", но заглядывает оно уже в маске чего-то психологического, уже, так сказать, приняв психологическое гражданство, в ранге жизненного факта. И только своей тыльной стороной эти феномены настойчиво намекают на существование какого-то самостоятельного, инородного бытия, не подчиняющегося законам данного жизненного мира.

Подобного рода феномены могут быть условно названы "пограничными", они конституируют внешний аспект жизненного мира, как бы закладывают основу, на которой вырастает реалистичное восприятие внешней действительности.

Другими словами, феномены трудности и боли вносят в изначально гомогенный психологический мир дифференциацию внутреннего и внешнего, точнее, внутри психологического мира в феноменах трудности и боли проступает внешнее.

Нужно специально отметить, что, говоря о трудности внешнего мира, мы будем иметь в виду не только соответствующее переживание*, но и трудность как действительную характеристику мира; но, понятно, не мира самого по себе, не мира до и вне субъекта, а мира, так сказать, "деленного на субъекта", мира, видимого сквозь призму его жизни и деятельности, ибо трудность может быть обнаружена в мире не иначе, как в результате деятельности.

До сих пор мы рассуждали феноменологически, занимая позицию как бы внутри самой жизни и пытаясь увидеть мир ее глазами… Из внешней же позиции "легкости" внешнего аспекта жизненного мира соответствует обеспеченность всех жизненных процессов, непосредственная данность индивиду предметов потребностей, а "трудности" — наличие препятствий их достижению.

Под внутренним аспектом психологического мира (или внутренним миром) подразумевается внутреннее строение жизни, организация, сопряженность и связанность между собой отдельных ее единиц. (При этом мы отвлекаемся от органических, натуральных, чисто биологических связей между потребностями.) Хотя простота внутреннего мира ради удобства рассуждения вводилась нами и в дальнейшем в основном будет рассматриваться как его односоставность, фактически такой жизненный мир, состоящий из одной "единицы", является лишь одним из вариантов простого во внутреннем отношении мира. Простота, строго говоря, должна пониматься как отсутствие надорганической структурированности и сопряженности отдельных моментов жизни. Даже при наличии у субъекта многих отношений с миром его внутренний мир может оставаться простым в случае аморфной слитости его отношений в одно субъективно нерасчлененное единство либо в случае непроницаемой отделенности их друг от друга, когда каждое отдельное отношение реализуется субъектом так, как если бы оно было единственным. В первом случае психологический мир представляет собой целое без частей, во втором — части без целого.

Таковы категории, задающие полученные нами типы "жизненных миров". Теперь следует остановиться на одной особенности описания самих этих типов. Каждый жизненный мир будет характеризоваться в первую очередь с точки зрения его пространственно-временной организации, т. е. описываться в терминах хронотопа. При этом в соответствии с различением внешнего и внутреннего аспектов жизненного мира мы будем отдельно описывать внешнее и внутреннее время-пространство, или, что то же, внешний и внутренний аспект целостного времени- пространства (хронотопа) жизненного мира.

Введем несколько условных терминов описания хронотопа. Внешний аспект хронотопа мы будем характеризовать отсутствием или наличием "протяженности", которая заключается в пространственной удаленности (предметов потребности) и временной длительности, необходимой для преодоления удаленности. Ясно, что "протяженность" — это проекция на хронотопическую плоскость понятия "трудности", или, иначе, выражение этого понятия на языке пространственно-временных категорий: в самом деле, в чем бы ни состояли фактические затруднения жизни — в отдаленности благ, их сокрытости или наличии препятствий, — все они едины в том, что означают отсутствие возможности непосредственного удовлетворения потребностей, требуют от субъекта усилий по их преодолению, и поэтому они могут быть сведены к одной условной мере — "протяженности".

Внутренний аспект хронотопа описывает структурированность внутреннего мира, т. е. наличие или отсутствие "сопряженности", под которой мы понимаем субъективную объединенность различных единиц жизни. "Сопряженность" выражается в связанности между собой различных жизненных отношений во внутреннем пространстве. Во временном аспекте "сопряженность" означает наличие субъективных связей последовательности между реализацией отдельных отношений. Итак, протяженность, удаленность, длительность, сопряженность, связанность, последовательность — все это термины языка, с помощью которого мы будем описывать хронотоп жизненного мира.

И наконец, последнее предварительное замечание. Как следует относиться к каждому из типов предложенной типологии? И как — к отображению определенного среза психологической реальности, и как к определенной схеме понимания. Схемы эти с формальной стороны строго определены задающими их категориями и в то же время могут быть наполнены живым феноменологическим содержанием. В сочетании то и другое делает их незаменимыми средствами психологического мышления. Типы — это как бы живые образцы, которые, сами обладая очевидной феноменологической реальностью, в силу своей категориальной определенности могут эффективно использоваться в познавательной функции.

Простой во внутреннем и легкий во внешнем отношении мир можно изобразить, представив существо, обладающее единственной потребностью и живущее в условиях непосредственной данности соответствующего ей предмета. Если, например, предположить, что единственная его потребность — пищевая, то абсолютная легкость внешнего мира достигалась бы тем, что из него в организм поступали бы уже полностью готовые питательные вещества. Между потребностью и ее предметом нет в этом случае никакого расстояния, никакой деятельности, они как бы непосредственно соприкасаются.

Внешний мир совершенно приспособлен к жизни данного существа, в нем нет ни излишков, ни недостатков относительно этой жизни, он может быть "поделен" на нее без остатка. Внешний мир соприроден жизненному, и поэтому в психологическом мире отсутствуют те особые феномены, которые своим наличием проявляли бы внутри психологического мира присутствие мира внешнего и служили бы, таким образом, своеобразной границей между ними. Жизненный мир и мир внешний оказываются влитыми друг в друга, так что наблюдатель, смотревший бы со стороны субъекта, не заметил бы мира и счел бы это существо субстанциальным, т. е. не требующим для своего существования другого существа [141], а наблюдатель со стороны мира не выделил бы из него само это существо, он видел бы, выражаясь словами В. И. Вернадского [41], просто "живое вещество".

Жизнь субъекта в таком мире — это обнаженное бытие, бытие, полностью открытое в мир. Строго говоря, субъектом это существо не может быть названо, ибо оно не отправляет никакой деятельности и не отличает тем самым себя от объекта. Его существование — это окутанная бесконечным благом чистая культура жизнедеятельности, первичная жизненность, витальность.

Опишем теперь пространственно-временную структуру этого мира, его хронотоп. Легкость с пространственно- временной точки зрения должна быть истолкована как отсутствие "протяженности" внешнего аспекта мира, т. е. как отсутствие в нем пространственной удаленности и временной длительности. Феноменологически первое может быть выражено как неизвестность существу, живущему в этом мире, никаких "там", в сведенности всего внешнего пространства к точке "тут", а второе — в сведенности всего внешнего времени к "сейчас". Итак, феноменологическая структура, соответствующая внешнему аспекту описываемого бытия, может быть обозначена выражением "тут-и-сейчас". (35)

Простота внутреннего мира, или отсутствие "сопряженности" между отдельными моментами внутреннего пространства-времени, т. е. между реализацией отдельных отношений субъекта, делает последние абсолютно отстраненными друг от друга, полностью обособленными, совершенно слепыми по отношению друг к другу. Другими словами, простота (и тем более односоставность как один из ее вариантов) внутреннего мира означает безоглядную погруженность в реализуемое жизненное отношение, прикованность к данному месту хронотопа. При этом во внутреннем пространстве отсутствует субъективная связанность его областей, что феноменологически выражается в упразднении (точнее даже неизвестности) всякого "то", "другое" в пользу довлеющего себе "это" (или "одно"). Что касается внутреннего времени, то оно лишено связей последовательности, т. е. отношений "сначала — потом" между отдельными его моментами. Момент, лежащий вне всякой ориентации на "до" и "после", т. е. лишенный будущего и прошлого, не знает собственного конца, своей временной границы и изнутри, феноменологически воспринимается, следовательно, как "всегда" (или "вечно"). Таким образом, внутренний аспект данного существования есть бытие "это-всегда" (или "вечно-одно"), т. е. наличное состояние воспринимается здесь как то, что было, есть и будет, если пользоваться временными категориями, недоступными этому миру.

Итак, мы описали легкий и простой мир в его бытийных характеристиках, теперь необходимо описать соответствующее этому бытию мироощущение. (36) Конечно, несколько странно слышать о мироощущении живущего здесь существа, поскольку мы, строго говоря, не можем приписать ему даже психики. Она ему не нужна: не нужны ощущения, ибо в орбиту его жизни не попадают абиотические свойства объектов [87], не нужно внимание — нет альтернатив для сосредоточения, не нужна память — в силу указанного отсутствия члененности времени на прошлое и настоящее и т. д. И тем не менее психологическое описание этой жизни не может быть полным, если не будет раскрыто имманентное ей мироощущение. Это не значит, что мы будем описывать фикцию, мироощущение этой жизни обладает такой же реальностью, как и она сама, только оно растворено в жизни, не выделено из нее. (37)

Легко понять, что наше экспериментальное существо ведет психологически абсолютно пассивное, страдательное существование: ни внешняя, ни внутренняя деятельность в легком и простом мире не нужны.

Страдательность же, вообще говоря, существенно различается в зависимости от того, относится ли она к событиям настоящим, предстоящим или прошедшим: сейчас происходящие события претерпеваются, причем если они положительны (благи), то претерпевание в эмоциональном аспекте предстает как удовольствие, а если отрицательны — как неудовольствие; предстоящее событие ожидается (если оно положительно, то с надеждой, если отрицательно — со страхом), отошедшие в прошлое события вспоминаются (положительные — с умилением или сожалением, отрицательные — с раскаянием или облегчением)

Описываемому же психологическому миру, как было показано, присущ такой хронотоп, в котором не существует перспективы и ретроспективы, прошлое и будущее как бы вдавлены в настоящее, точнее, еще не вычленены из него. Поэтому страдательность в отношении прошлых и будущих событий здесь редуцирована к одному лишь претерпеванию, и, следовательно, все потенциальное многообразие эмоционального освоения времени сводится к удовольствию-неудовольствию. Принцип удовольствия, таким образом, — центральный принцип мироощущения, присущего легкой и простой жизни; удовольствие было бы целью и высшей ценностью такой жизни, если бы она строилась и осуществлялась сознательно.

Важно указать на масштабы эмоций удовольствия и неудовольствия в этом психологическом мире. Внутренний аспект данного хронотопа, как мы видели, феноменологически может быть выражен как "это всегда", т. е. всякое наличное положение дел заполняет собой всю возможную пространственно-временную перспективу. Поэтому если допустить любую, самую незначительную с внешней точки зрения депривацию потребности этого существа, то в плане мироощущения ей будет соответствовать неудовольствие, покрывающее собой все, не имеющее конца, некий вселенский ужас, по существу смерть, ибо как удовольствие здесь — принцип и признак жизни, так неудовольствие (мгновенно, в силу временно-пространственных характеристик мира раздувающееся до панического ужаса) — принцип и признак смерти.

Прототипом рассмотренного существования и мироощущения может служить пребывание плода в чреве матери, младенческое существование (впрочем, уже в меньшей степени) и соответствующее им инфантильное мироощущение. Основания считать "инфантилизм" прототипом проанализированного нами типа вполне понятны — это легкость и простота "инфантильного" бытия: мир индивида в этом периоде развития сам обеспечивает его жизненные процессы, не требуя от него специальной активности ни по добыванию жизненных благ, ни по координации и сопряжению своих отношений.

Эти условия утробного и младенческого существования, через которые неминуемо проходит каждый ребенок, порождают соответствующее мироощущение, которое образует инфантильную основу сознания — некоторый остающийся в человеке, неустранимый, первичный и базовый слой, на протяжении всей жизни подспудно влияющий на его сознание и поведение.

Естественно, это мироощущение во время утробного периода развития еще растворено в жизнедеятельности, вживлено в бытие. Другими словами, оно является психологически непроявленным, и поэтому в себе оно лишено всякой эмоциональности. Тем не менее это мироощущение может быть описано как блаженная, безоблачная удовлетворенность по сравнению с ожидающими его возмущениями со стороны трудности и сложности. Это "плюс", который еще не знает себя в качестве "плюса", и лишь в будущем столкновении с "минусом" он выявит свою исконную положительность. Описываемую таким образом устремленность человека вспять, к "изнеживающей сладости детства" К. Юнг связывал с символикой возрождения [166]. (38)

Строго говоря, уже окончание пренатальной стадии знаменуется прорывами в оболочке этого блаженного состояния удовлетворенности. В первую очередь это, конечно, травма рождения, но и в дальнейшем ребенок страдает от временных ущемлений той или иной потребности, ибо жизненные обстоятельства и реальные свойства времени делают невозможным одномоментное удовлетворение всех его потребностей.

Любая частная боль (или неудовлетворенность) младенца, если ее причина тут же не устраняется, очень быстро дорастает до размеров всеобъемлющего ужаса (насколько об этом можно догадываться по крику, движениям и мимике), застилая весь горизонт мироощущения ребенка в силу того, что он "не знает" пространственных и временных границ боли, "не знает", (39) что она когда- то кончится, потому что в его мире нет еще этого "когда-то". Такое распространение боли с частного органа или отношения на все отношения чрезвычайно показательно для внутреннего строения психологического мира самого раннего детства: отдельные отношения здесь еще психологически недифференцированы, они образуют некоторую аморфную массу, так что события в одной ее части без труда распространяются на все другие.

Именно прорыв оболочки легкого и простого существования и является тем пунктом, отправляясь от которого можно подойти к главному предмету наших теоретических рассуждений — переживанию, соответствующему описываемому жизненному миру. Дело в том, что в самом этом мире, взятом во всей чистоте его характеристик, переживанию вообще нет места, поскольку легкость и простота мира, т. е. обеспеченность и непротиворечивость всех жизненных процессов, исключают возможность возникновения ситуаций, требующих переживания. Более того, даже когда бытие вдруг перестает по тем или иным причинам быть легким и простым, и, значит, такие ситуации возникают, существо, "воспитанное" легким и простым миром, не способно к переживанию в точном смысле слова. Не способно потому, что переживание необходимо предполагает осуществление идеальных преобразований психологического мира (хотя и не исчерпывается ими), а это существо лишено какой бы то ни было идеальности. Его жизнедеятельность полностью материальна, телесна, причем существенно внутрителесна, поскольку его внешние контакты ограничены не требующим от него активности поступлением необходимых и выведением ненужных веществ. Это существо, не будучи способным "ответить" на возникшую критическую ситуацию ни внешней практической деятельностью, ни идеальными преобразованиями психологического мира, отвечает на нее единственно доступными ему средствами — внутрителесными изменениями. Последним соответствует понятие физиологических стрессовых реакций.

Значит ли это, что вообще не существует переживания, соответствующего легкому и простому миру, подчиняющегося законам этого мира, т. е. в первую очередь принципу удовольствия? Нет, не значит, потому что инфантильный мир с его закономерностями не исчезает с исчезновением породивших его бытийных условий, и эти закономерности могут детерминировать процессы переживания.

Если живое существо прошло сквозь опыт простого и легкого существования, то порождаемые таким бытием феноменологические структуры не лежат мертвым грузом в прошедшей истории жизни данного существа, а являются действенными, вечно-живыми и неустранимыми пластами его сознания, причем слоями бытийными в том смысле, что они стремятся определить собой все сознание, направить его процессы в отвечающее этим структурам русло, вообще навязать сознанию свой режим функционирования. Такая живучесть инфантилизма (будем так именовать это бытийно-сознательное образование, порождаемое простым и легким миром) объясняется очень просто: во всяком жизненном мире, сколь бы "труден" и "сложен" он ни был, сколь ни были бы мощны и многообразны развитые в нем деятельные, и психические "органы" и соответствующие им феноменологические структуры, остается неустранимой первичная витальность, атомом которой является акт непосредственного удовлетворения любой потребности.

Акты потребления, их смысл, значение и роль могут быть радикально преобразованы в новом жизненном мире по сравнению с тем, чем они были для легкого и простого мира (а были они самой жизнью), но в них всегда остается первичный витальный остаток, живущий по закону удовольствия. Таким образом, инфантильные структуры, инфантильное сознание не только наследуются субъектом от бывшей легкой и простой жизни, но они вновь и вновь продуцируются удовлетворением всякой потребности.

В сложном и/или трудном мире субъектом может быть выработано соответствующее этому мироустройству сознание, но оно не упраздняет инфантильного сознания, не становится на его место, а надстраивается над ним, вступая с ним в сложные, а иногда антагонистические отношения.

Само инфантильное сознание существует в новой жизни в форме установки. Это значит, что оно психологически активно, представляет собой не мертвый пласт воспоминаний, а тягу к легкому и простому существованию, радикал которой, с одной стороны (со стороны внешнего аспекта хронотопа легкого и простого мира), представляет собой стремление к "здесь-и-теперь" (40) удовлетворению потребности, т. е. к удовлетворению, не требующему усилий и ожидания, а с другой стороны (соответствующей феноменологической структуре "вечно одно") — стремление к такой полноте обладания предметом потребности (и даже растворенности в нем и отождествленности с ним), что реализуемое при этом жизненное отношение застилало бы собой весь горизонт психологического мира, создавая впечатление своей единственности и заставляя, таким образом, забыть о других отношениях и возможных последствиях для них этого удовлетворения.

Таков радикал инфантильной установки. Для того чтобы определить характер детерминируемых ею процессов переживания, нужно обратить внимание на одну особенность этой установки. Будучи инерцией прежнего легкого и простого существования [ср.: 14], инфантильная установка требует восстановления утраченного вместе с этим существованием блаженного мироощущения. Подчеркнем: именно мироощущения, и не самого легкого и простого бытия. Почему? Дело в том, что, как уже говорилось, в легкой и простой первожизни все будущие дифференциации (отдельная деятельность, инфантильная установка, противопоставленность внешнего и внутреннего и т. д.) существуют в нерасчлененном единстве и лишь потенциально. Это касается и эмоционального мироощущения. Первичное эмоционально нейтральное состояние первожизни в момент прорыва легкого и простого существования приобретает мощный положительный эмоциональный заряд по контрасту с вызванным этим прорывом паническим ужасом. Рождающаяся в этот критический момент инфантильная установка "узнает" два состояния бытия — "легкое" и "трудное" (точнее, "невозможное") не в их чистоте, а в форме соответствующих им мироощущений "блаженства" и "ужаса", "узнает" и одновременно впитывает в себя эту аффективную полярность, как бы проставляющую вектор доминирующей устремленности на феноменологической карте мира. Изнутри инфантильной установки, как и вообще из феноменологической позиции, бытие и сознание неразличимы, легкое и простое бытие она идентифицирует только по "блаженному" мироощущению, и потому инфантильная установка тяготит психику жаждой этого мироощущения, не заботясь о том, адекватно ли оно, если возникло, обеспечено ли оно бытийно, гарантировано ли на какой-то отрезок времени, ценой каких последствий оно достигнуто и т. д. Все эти вопросы даже не встают перед инфантильным сознанием.

Вполне понятно, что детерминируемый этой установкой тип переживания составляют такие преобразующие психологический мир процессы, которые по своим целям направлены на достижение положительных и избегание отрицательных эмоциональных состояний, а по характеру своего осуществления являются нереалистическими, подчиняющимися сиюминутным импульсам, не учитывающими внешних и внутренних зависимостей жизни.

Проделанный в первой главе анализ дает основания утверждать, что этому теоретически выведенному типу переживания соответствуют процессы психологической защиты. Разумеется, полного совпадения теоретически описанного типа. переживания, со всем полем известных защитных механизмов в принципе быть не может, во- первых, потому, что это описание слишком абстрактно, чтобы учесть эмпирическое многообразие способов психологической защиты, во-вторых, потому, что совокупность выделяемых защитных механизмов представляет собой скорее "кучу", чем некоторое организованное целое. Этот класс психических процессов не имеет, как мы уже видели, четких, однозначных и общепринятых разграничении ни внутри себя, ни с другими категориями психических процессов. И все-таки существует преобладающее представление о психологической защите, в котором главной целью ее признается достижение максимальной степени эмоционального благополучия, возможного в данных условиях [208], а сама она считается следствием когнитивного и эмоционального инфантилизма [190] [191] , что и дает возможность именно процессы психологической защиты считать прототипом выведенного теоретически типа переживания, подчиняющегося закономерностям легкого и простого жизненного мира.

Описанный тип переживания как результат осуществленного к настоящему моменту теоретического движения хотя и может быть соотнесен с определенной эмпирией, все же еще достаточно абстрактен. Это, разумеется, означает не то, что не было проделано обещанного "восхождения от абстрактного к конкретному", а лишь то, что это "восхождение" не закончено. Мы подошли к такой точке на одной из линий "восхождения", где "энергия" положенных в основу движения абстракций исчерпала себя, так что дальнейшее движение в этом направлении требует "инъекции" опытного, эмпирического знания, но, заметим, не всякого, а достигнутого под руководством уже полученных абстракций. Однако это задача особого исследования.

Отличие этого жизненного мира от предыдущего состоит в его трудности. Жизненные блага не даны здесь непосредственно, внешнее пространство насыщено преградами, помехами, сопротивлением вещей, которые препятствуют удовлетворению потребности. Для того чтобы жизнь могла осуществляться, необходимо преодолевать эти трудности. Причем главное состоит в том, что преодоления требует не только трудность, т. е. психологическое "лицо" препятствия, но и его материальное тело, обладающее своей безразличной к целям и потребностям данной жизни определенностью, что создает необходимость построения некоторого "органа", способного трансцендировать наличные границы жизненного мира. Такой "орган" должен, с одной стороны, обладать телесностью, чтобы говорить с миром-в-себе на его, мира, "вещном" языке, а с другой — он должен быть изнутри проникнут чувствительностью, изнутри являться жизнью. Всякое трансцендирование им жизненного мира, преодоление его границ, по сути дела, является расширением границ жизни на ранее абсолютно внешние ей области.

Если от феноменологического описания перейти к описанию конкретно-научному, то этим органом окажется не что иное, как "живое движение" [28] с.178]. Оно, как блестяще показал Н. А. Бернштейн [27], чтобы быть успешным, должно каждый раз заново строиться в каждой новой поведенческой ситуации по той причине, что последняя всегда уникальна с точки зрения своих динамических характеристик.

Внешнюю, видимую целесообразность поведения живых существ в условиях предметно и динамически уникальной ситуации невозможно объяснить иначе, чем предположив наличие у них психического отражения. (41) Внешняя предметная деятельность и психика, точнее опосредованная психикой деятельность, и есть основное новообразование, необходимое для жизни в трудном мире по сравнению с легким. (42)

Каков хронотоп анализируемого жизненного мира? Трудность внешнего мира в терминах хронотопа означает наличие "протяженности", т. е. пространственной удаленности (жизненных благ) и временной длительности (необходимой для устранения удаленности). Феноменологически это выражается в появлении во внешнем аспекте хронотопа наряду с "тут" и "сейчас" новых измерений "там" и "тогда". Иначе говоря, внешний аспект психологического мира развертывается в некоторую пространственно-временную перспективу.

Что касается внутреннего строения данного жизненного мира, то он по-прежнему остается простым. Это отсутствие внутренней расчлененности и структурированности жизни в пространственно-временной развертке означает отсутствие "сопряженности", т. е. отсутствие пространственной связанности, "соположенности" жизненных единиц (= отношений = отдельных деятельностей) и связей временной последовательности между ними. Речь идет об отсутствии внутреннего "стола", пользуясь метафорой М. Фуко [159], на который субъект мог бы "положить" перед собой свои отношения к миру, сопоставить их, соизмерить, сравнить, спланировать последовательность их реализации и т. д. и без которого его внутренний мир остается "простым" даже при множественности и объективной перекрещенности его жизненных отношений. Впрочем, для удобства рассуждений мы будем в основном пользоваться таким воображаемым жизненным миром, простота которого обеспечивается его предполагаемой односоставностью, т. е. наличием у субъекта всего одной потребности, одного жизненного отношения. Феноменологически "простота" выражается как "это всегда".

Опишем теперь жизнедеятельность и мироощущение существа, живущего в трудном и простом мире. Деятельности присуща в этом мире неуклонная устремленность к предмету потребности, эта деятельность не подвержена никаким отвлечениям, уводящим в сторону искушениям и соблазнам, субъект не знает сомнений, колебаний, чувства вины и мук совести — одним словом, простота внутреннего мира освобождает деятельность от всевозможных внутренних препятствий и ограничений. Ей известны только одни препятствия — внешние.

Каждое достижение предмета потребности таково, будто дело идет о жизни и смерти. Так, оно, впрочем, психологически и есть, поскольку здесь имеет место отождествление одного отношения (деятельности) со всей жизнью в целом. Поэтому деятельность этого существа с эмоционально-энергетической стороны отличается истовостью — ради достижения заветного предмета оно готово идти на любые усилия, на карту ставится все, любое средство заранее оправдано, любой риск осмыслен, любая жертва приемлема.

Вследствие простоты внутреннего мира предельно упрощено и смысловое строение образа внешнего мира. Он выполнен в двух красках: каждый предмет осмысляется только с точки зрения его полезности или вредности для удовлетворения всегда напряженной единственной потребности субъекта.

Другое дело — технический, операциональный аспект деятельности и соответствующее ему отражение. На него приходится основная проблематичность жизни этого существа. Мир озадачивает его только с этой внешней, технической стороны: "Как сделать, как достичь?" — вот основной вопрос, который стоит перед ним. А основное общее правило решения этой постоянно возобновляющейся жизненной задачи заключается в необходимости адекватно отражать реальность, чтобы сообразно реальности строить свою деятельность. Такая сообразность является в трудном мире необходимым условием существования и сохранения жизни. Подчинение диктату реальности становится здесь законом жизни, ее принципом.

Какие отношения существуют между принципом реальности и принципом удовольствия? Эти отношения были хорошо известны в философии и психологии задолго до появления психоанализа. (43) З. Фрейд дал лишь терминологию и с подкупающей простотой описал их? "Мы знаем, что принцип удовлетворения присущ первичному способу работы психического аппарата и что для самосохранения организма среди трудностей внешнего мира он с самого начала оказывается непригодным и даже в высокой" степени опасным. Под влиянием стремления организма к самосохранению этот принцип сменяется "принципом реальности", который, не оставляя конечной цели — достижения удовольствия, откладывает возможности удовлетворения и временно терпит неудовольствие на длинном окольном пути к удовольствию" [157] с.39]. "Все это чрезвычайно элементарно, — писали Л. С. Выготский и А. Р. Лурия [51] с.6], — азбучно, и, по-видимому, принадлежит к числу неопровержимых самоочевидных истин".

И тем не менее здесь есть целый ряд невыясненных вопросов. Первый из них касается степени самостоятельности принципа реальности. У З. Фрейда нет однозначного ответа на этот вопрос. В одних случаях он называл принцип реальности модификацией принципа удовольствия, в других говорил, что принцип реальности сменяет принцип удовольствия. Но в целом принцип реальности, по Фрейду, оказывается стоящим на службе у принципа удовольствия и не имеющим самостоятельности. В каком-то смысле это верно, особенно когда под реальностью понимается вещная, материальная реальность, однако нам кажется, акцент должен быть несколько смещен. Раз следование реальности настолько важно, что без него жизнь в трудном мире была бы попросту невозможна, то нужно предположить, что из ситуативных необходимостей подчиняться реальности рано или поздно рождается надситуативная, глобальная установка следовать ей. Конечно, генетически она развивается под влиянием принципа удовольствия и из него, точнее из соответствующих ему жизненных процессов черпает свою энергию, но в конце концов эта пуповина рвется, и в жизненном мире появляется новый, не сводимый ни к чему закон — принцип реальности.

Второй, более важный, вопрос связан с выяснением внутренних психологических механизмов реализации принципа реальности. Этот принцип имеет как бы две стороны. Одна из них обращена вовне и состоит в стремлении обеспечить адекватность внешних движений предметным условиям ситуации за "счет точности психического отражения этих условий, вторая — внутрь. Ее назначение состоит в том, чтобы сдерживать возможные эмоциональные взрывы, которые в силу "простоты" внутреннего мира постоянно грозят при неудовлетворенности потребности разрушить своим хаотическим всплеском всю сложно организованную деятельность, направленную на отсроченное удовлетворение потребности. Другими словами, внутренняя ипостась реалистической установки — это механизм терпения.

Рассмотрим хронотопическую структуру этого механизма. Выше мы установили, что хронотоп описываемого сейчас типа феноменологически может быть выражен как "это всегда" во внутреннем аспекте и "здесь-и-там", "теперь- и-тогда" — во внешнем.

Что это значит? "Это всегда" означает, что "сознание" субъекта всегда занято одним и тем же: на одно ("это"), составляющее предмет его потребности, устремлены все его чувства, ожидания, активность. Он весь в этом отношении к миру, ничто другое для него не существует. И точно так же, как данное отношение заполняет собой весь пространственный Горизонт его жизни, оно покрывает собой и всю временную перспективу ее ("всегда").

Что касается внешнего аспекта хронотопа, то он существенно изменен по сравнению с первым типом. Предмет потребности может быть как в непосредственном соприкосновении с субъектом, точнее, с органом потребления, так и на некотором отдалении. То же касается и временного аспекта. Но главное для характеристики трудного жизненного мира, в отличие от легкого, не само по себе такое объективное обстояние, а то, что оно "схватывается" субъектом с помощью особых психических форм (феноменологически означенных "там" и "тогда"). За их счет психологический мир субъекта расширен и дифференцирован по сравнению с инфантильным. Если в последнем никаких субъективных "там" и "тогда" быть не могло, а объективная отсроченность и удаленность блага оборачивалась внутренней эмоциональной катастрофой, то теперь эти феноменологические "там" и "тогда" могут аккумулировать в себе всю эту эмоциональную энергию, делая возможным контроль над нею. Доводя дело до предельной рационалистической упрощенности, можно сказать, что неудовлетворенность единственной потребности, из которой состоит вся жизнь субъекта, ощущалась бы им как конец этой жизни, как смерть, если бы он не знал, что где-то "там" есть источник жизни и когда-нибудь "тогда" он может быть достигнут.

То же самое можно выразить иначе, на языке эмоциональных категорий: если при отсутствии форм "там" и "тогда" эмоциональное состояние субъекта колеблется между "блаженством" и "ужасом", то при появлении подобных форм психологического пространства-времени происходит дифференциация этих исходных аффектов, такая, что производные эмоции включают в свою структуру указанные формы психологически дальнего и будущего, а именно появляются "беспечность" (в ситуации еще не достигнутого, но уже наверняка гарантированного будущего блага), "отчаяние" (в ситуации несомненного предстоящего неуспеха), "надежда" и "страх" (в промежуточных случаях) [61].

Появление пространственно-временной психологической "протяженности" ("там" и "тогда") является обогащением структуры психологического мира, которая теперь становится способной в своих узлах схватывать ранее бывшее недоступным будущее и дальнее. И самое главное заключается в том, что это будущее и дальнее являются не абсолютными, физикальными формами, которые фиксируются из внеположенной происходящим процессам точки, из внепространственной и вневременной позиции абсолютного наблюдателя, проецирующего реальные процессы на идеальные пространственно-временные координаты, т. е. это будущее не есть то, чего сейчас нет, но что потом будет, а наоборот: феноменологическое будущее ("тогда", "потом"), психологически представленное в надежде, страхе и пр., парадоксальным образом есть то, что есть сейчас, но чего потом не будет. Надежда получить тот предмет есть форма психологического будущего, актуально присутствующая уже "сейчас" и исчезающая как таковая при реальном достижении этого предмета.

Из этих рассуждений вытекает одно фундаментальное положение: оказывается, что предметная деятельность предполагает наличие определенных внутренних, феноменологических условий, без которых она была бы вообще психологически невозможна. Эти условия образуют сложный и подвижный комплекс механизмов, который условно, можно назвать "терпением" и который феноменологически структурирован тем, что было выше описано в терминах хронотопа трудного и простого мира, а психологически (в эмоциональном аспекте) — состояниями "отчаяния", "страха", "надежды" и "беспечности". Иначе говоря, внешняя предметная деятельность была бы психологически невозможной, если бы одновременно с ней, как бы на ее изнанке, не разворачивалась внутренняя работа по удержанию панических аффектов, порождаемых неудовлетворенной потребностью. Работа эта осуществляется за счет частичной субъективной — актуализации объективно отсутствующего блага (в форме надежды, например), наполняющей осмысленностью промежуток между "теперь" и "тогда".

Все это поддерживает нас в убеждении, что принцип реальности — самостоятельная психологическая установка, обладающая собственными внутренними механизмами, а не просто модификация принципа удовольствия.

Укажем на известные прототипы простого и трудного жизненного мира. Ясно, что к ним относятся все случаи, при которых одна какая-нибудь потребность (мотив, отношение) получает резко доминирующее положение и интенсивность, несопоставимую с силой других потребностей. Когда содержание доминирующего мотива составляет какая-либо абстрактная идея, убеждение, мы имеем дело с фанатиком, когда его содержание образует некоторая конкретная идея или даже конкретная вещь или действие — с маньяком. (44)

Анализ психологии фанатизма обнаруживает выделенные нами при описании типа характеристики: неистовость поведения, готовность для достижения цели жертвовать всем и использовать любые средства в сочетании с узостью и ограниченностью восприятия мира.

Прототипом описанного типа являются не только личности определенного склада, но и определенные состояния личности, более или менее длительные, нормальные или патологические. К ним относятся, скажем, хорошо известные в психопатологии "импульсивные влечения", которые "представляют собой остро возникающие побуждения и стремления, подчиняющие себе все сознание и поведение больного. С их возникновением подавляются все остальные желания и представления" [115] с.63].

Область психопатологии дает наиболее близкие к данному теоретическому типу примеры, но из этого, конечно, не следует, что патологическим является всякое состояние, соответствующее второму типу психологического мира. В такое состояние сознание попадает всякий раз, когда актуализировался мотив, требующий от субъекта некоторой деятельности, причем этому мотиву (по крайней мере в данный момент) нет альтернатив.

Общей основой всех процессов переживания, свойственных данному типу жизни, является механизм терпения. Собственно говоря, он сам может считаться процессом переживания. Пример этого механизма показывает, что жизнь, стоит ей выйти из первичного состояния блаженной удовлетворенности, не может существовать без процессов переживания, изнутри скрепляющих ее, подверженную в трудном и сложном мире различным деструктивным и дезинтегрирующим воздействиям.

Прежде чем перейти к обсуждению вырастающих на основе терпения механизмов, необходимо сопоставить само терпение как механизм, подчиняющийся принципу реальности, с психологической защитой, действующей по принципу удовольствия. С одной стороны, они прямо противоположны, с другой — сходятся в одной точке. И защита, и терпение актуализируют в сознании ощущение наличия блага, объективно отсутствующего, но модальные формы этих актуализаций существенно различаются. Защита признает благо бытийно наличным, терпение — наличным в долженствовании; защита создает иллюзию решенности проблемы (или ее отсутствия: "виноград зелен"), терпение формирует сознание решаемости ее; защита отказывается видеть необеспеченность бытием достигнутых положительных (или устраненных отрицательных) эмоциональных состояний, терпение ориентировано на устранение этой необеспеченности; защита, наконец, берет за основу неприкосновенность субъективности (желания, самооценки, чувства безопасности и т. д.) и искажает в угоду ей образ реальности, терпение берет за основу реальность, сдерживая и подстраивая к ней субъективность.

Механизм терпения действует только в определенных границах (которые определяются развитостью самого этого механизма); за пределами их, когда возникает ситуация невозможности (фрустрация), требуются другие механизмы переживания. (45)

В самом общем плане можно выделить два варианта "реалистического" переживания.

Первый осуществляется в пределах пострадавшего жизненного отношения. В простейшем, "нулевом" случае этого варианта переживания выход из критической ситуации, субъективно кажущейся неразрешимой, происходит не за счет самостоятельного психологического процесса, а в результате нежданного объективного разрешения ситуации (успех после неудачи, согласие после отказа, находка утраченного, разрешение запрещенного и т. п.). Это именно "нулевой" случай, ибо критическая ситуация здесь не психологически преодолевается, а фактически устраняется благодаря эффективному поведению [ср.: 26, с.49] или удачному стечению обстоятельств.

Более сложные случаи, требующие от субъекта специальной активности, осуществляются посредством компенсации утраченных (или сниженных) способностей или замещения. Какова бы ни была конкретная техника, процесса, он исходит из факта актуальной невозможности в данных конкретных условиях удовлетворить потребность и из необходимости ее так или иначе удовлетворить. Поскольку речь идет о реалистическом переживании, не прибегающем к самообманам, единственный мыслимый выход состоит в таком преобразовании психологической ситуации, которое все-таки, несмотря ни на что, делает возможным реальное удовлетворение фрустрированной потребности. Возможность разрешения жизненных апорий в этом психологическом мире обеспечивается двумя обстоятельствами — способностью субъекта откладывать удовлетворение потребности на какой-то срок, за который могут быть развиты компенсаторные способности, найдены или созданы обходные пути к цели, а также способностью удовольствоваться любой заменой предмета потребности, лишь бы она вообще могла ее удовлетворить. Последнее обстоятельство особенно важно; субъект простого и трудного мира не знает предмета (или лица) в его индивидуальной определенности и ценностной уникальности, он ценит в нем только одно качество — удовлетворять его, субъекта, потребность. Узкая и интенсивная направленность субъекта в мир создает иллюзию чрезвычайной фиксированности его на данном предмете, буквально "сращенности" с ним, однако стоит этому предмету исчезнуть, создав ситуацию невозможности, чтобы эта иллюзорность быстро. себя обнаружила: субъект с простым внутренним миром в принципе согласен на любой суррогат, хоть в какой-то мере удовлетворяющий его потребность, потому что все качества предмета, не имеющие непосредственного отношения к удовлетворяемой им потребности, никак его психологически не затрагивают и в расчет не принимаются.

Второй вариант "реалистического" переживания отличается от первого тем, что между нарушенным отношением, вызвавшим необходимость в переживании, и тем последующим жизненным отношением, нормальная реализация которого знаменует об успехе переживания, нет субъективных связей преемственности. Хотя объективно, с позиции внешнего наблюдателя," идентифицирующего субъекта до и после переживания по его "индивидным" качествам, новая деятельность может представляться замещением старой, фрустрированной деятельности, компенсацией ее, внутренне они никак не связаны между собой. Это "компенсация", которая ничего не меняет в предыдущем, нарушенном жизненном отношении, никак само это нарушение не компенсирует, это замещение без замещения, ибо новая деятельность решает свои собственные проблемы. А поскольку каждая актуально осуществляемая деятельность в условиях простоты внутреннего мира субъективно составляет всю жизнь, то переживание это, по сути дела, представляет собой скачок от одной жизни (неудавшейся, да так и оставленной) к другой, психологически вновь начинаемой, хотя и строящейся на старом психобиологическом "индивидном" материале. Этот вариант переживания может быть проиллюстрирован примером Душечки, прожившей на страницах чеховского рассказа как бы несколько самостоятельных, не связанных одна с другой жизней.

Итак, законом переживания второго типа является принцип реальности. Это переживание исходит из того, что реальность "не слышит убеждений", что она непреодолима, борьба с ней бесполезна и, значит, нужно принять ее такой, какова она есть, покориться, смириться и внутри заданных ею границ и пределов попытаться добиться возможности удовлетворения потребностей.

Из проанализированных нами в первой главе видов переживания ни один однозначно не соответствует "реалистическому" переживанию, но, несколько огрубляя дело, можно сказать, что эмпирическим прототипом его является совпадающее поведение. При противопоставлении совладающего поведения защите, кроме прямого подчеркивания его реалистичности, обычно указывают на рациональность этих процессов, на их способность учитывать целостный характер ситуации, т. е. на те качества, которые сводимы к реалистичности. Кроме того, образцом, по которому мыслится совпадающее поведение, является приспособление, а приспособление по понятию есть процесс, целью которого является прилаживание, подгонка внутреннего, субъективного к внешнему, объективному, к реальности.

По сравнению с первым, исходным типом, в третьем произошло изменение только одного категориального измерения — простота внутреннего мира сменилась его сложностью, что, однако, ведет к радикальному преобразованию всего жизненного мира.

Остановимся еще раз на понятии сложности. Мы уже говорили, что даже при наличии у субъекта многих жизненных отношений его внутренний мир может оставаться простым. Точнее, нужно различать объективную и субъективную сложность мира. Первая порождается тем, что каковы бы ни были намерения субъекта, его внешнее поведение всегда дает начало всевозможным социальным, биологическим и физическим процессам, которые могут сказаться на том или ином его жизненном отношении. Другими словами, всякое действие субъекта, "реализующее одну его деятельность, одно отношение, объективно оказывается реализующим и какое-то другое его отношение" [89] с.211]. Однако вполне мыслим такой психологический мир, который, несмотря на то, что входящие в него отношения объективно пересекаются между собой в поле реального действования, остается внутренне, субъективно простым. При этом субъект в каждый данный момент психологически находится только в одном жизненном отношении, его сознание никогда не бывает "между" отношениями, в точке, откуда видно и "то", и "другое", и их взаимозависимость, а поведение осуществляется так, как если бы других отношений, кроме реализуемого, не существовало, причем не потому, что субъект решил не обращать на них внимания, пренебречь или пожертвовать ими, а просто потому, что он не способен одновременно психологически удерживать более одного отношения. Словом, объективная перекрещенность отношений, т. е. объективная сложность жизненного мира сама по себе не создает еще его внутренней, субъективной сложности. Последняя является результатом особой внутренней деятельности по связыванию и согласованию отношений.

Сложность внутреннего мира — это "сопряженность" отдельных его единиц (жизненных отношений) во внутреннем пространстве и времени. С пространственной стороны "сопряженность" выступает как симультанная связанность отношений, т. е. способность держать в поле внутреннего зрения одновременно два и более отношений, что феноменологически выражается как "то и это". Во временном аспекте "сопряженность" означает наличие между отношениями связей последовательности "сначала- потом". В симультанном срезе субъективно соприсутствуют многие жизненные отношения ("то и это"), развертывающие сукцессивно в некотором порядке — сначала одно, потом другое.

Какова жизнедеятельность живущего в таком мире существа?

Внешний мир абсолютно "легко проницаем для действия, и это делает невозможным никакое конечное действие, как невозможно конечное движение в абсолютной пустоте, оно либо отсутствует, либо бесконечно по причине отсутствия сил сопротивления. А действие только и осмыслено как конечное, тяготеющее к завершающей его цели, т. е. легкость мира упраздняет действия (и, естественно, их операционный состав), а равным образом и то непсихологическое "расстояние", которое в реальных условиях обычно отделяет прямой результат действия от его значимых последствий, непосредственно затрагивающих мотивы (потребности) субъекта. (46)

Таким образом, легкость внешнего мира устраняет все процессы, протекающие между инициативой субъекта и реализацией мотива. Вся внутренняя структура деятельности и ее телесность при этом как бы выпадают, каждая отдельная деятельность, стоит ей только начаться, осуществляется мгновенно ("тут-и-сейчас").

Эта жизнь лишена ситуативности. В психологическом мире нет ситуаций с их "подвернувшимися случаями", благоприятными (или неблагоприятными) обстоятельствами, с их временными ограничениями, порождающими "заботы", т. е. действия, долженствующие быть выполненными в определенный срок, с их возможностью компромиссов между содержательно непримиримыми тенденциями, с их неожиданными "вдруг" и "как раз" и т. д. А раз нет ситуаций, значит, нет той, казалось бы, поверхностной и случайной, — но тем не менее активно участвующей в самых интимных (в том числе мотивационных) процессах конкретной, подвижной, не поддающейся полному рациональному учету и расчету материальности, составляющей само тело обыденной жизни.

Существование инициативного субъекта в легком жизненном мире настолько же полно "волшебных" возможностей, насколько и опасно; это обнаженное бытие, оно лишено оболочек трудности и амортизирующей вязкости внешнего мира. В этом мире нельзя "одуматься" и "опомниться", ибо всякая инициатива мгновенно достигает своих самых отдаленных последствий.

Теперь зададимся вопросом, какие ограничения накладывает легкость мира на все многообразие конкретных форм сложности жизни? Понятно, что в легком жизненном мире нет эмпирических, ситуативных, "телесных" пересечений между отдельными отношениями. Однако, далее, имеются две теоретические возможности, неравноценные для дальнейшего хода нашего мысленного экспериментирования.

Первая из них состоит в том, чтобы принять утверждение о материальной непересекаемости отношений как объективное. В этом случае, поскольку каждому жизненному отношению предстоит мгновенная беспрепятственная реализация и поскольку ему не грозит столкнуться в поле материального действования с другим отношением, то ни одному из этих отношений не будет отказано в осуществлении. Мир абсолютно прозрачен для субъекта, результат всегда равен цели, воплощение — замыслу. Жизнь лишена всякой внутренней альтернативности и напряженности, единственное, что требуется от субъекта для реализации жизни, — это назначить очередность исполнения его деятельностей. Причем осуществление такой работы по назначению очередности приходится приписывать субъекту лишь потому, что речь идет о внутренне сложном жизненном мире, и, значит, его отношения хоть где-то должны встречаться — если не в ходе осуществления, то хотя бы в точке принятия решения. Внутренней же необходимости в такой встрече их в сознании и в назначении очередности их исполнения в подобном жизненном мире нет, поскольку при абсолютной легкости мира его "пропускная способность" не ограничена и позволяет всем жизненным отношениям реализоваться в один и тот же объективный момент, лишь субъективно раздробленный по числу этих отношений. Итак, мы видим, что абстракции, заключающиеся в первой из разбираемых возможностей, настолько сильны, что перестают быть плодотворными.

Вторая теоретическая возможность состоит в том, чтобы предположить, что внешний мир, несмотря на свою легкость, сохраняет в себе связи обычного мира, и поэтому хотя он и исполняет мгновенно всякую инициативу субъекта, но подчиняется не только ей одной, но и объективным связям и закономерностям, так что результат никогда не бывает равен замыслу и выходит за пределы одного отношения, в рамках которого возникла данная инициатива. Другими словами, в глубинах легкого мира осуществляются все те телесные, материальные жизненные связи, которые имели бы место и в плотном, трудном жизненном мире, но (и это очень важно для спецификации сложного и легкого мира) все эти реальные пересечения во временно-пространственной протяженности своего осуществления отсутствуют в деятельности и сознании субъекта легкой и сложной жизни.

Итак, ситуативно-эмпирические, объективные связи и пересечения отношений происходят как бы за занавесом данного жизненного мира, вне его, поставляя внутрь только результаты таких столкновений. На сцене же этого психологического мира отдельные жизненные отношения сталкиваются только в своей ценностной чистоте, в своем самом остром сущностном виде, сталкиваются, образно говоря, не телами соответствующих деятельностей, а их душами — мотивами-ценностями.

Небезразличность отношений друг к другу, их связанность и взаимозависимость создают необходимость в особой внутренней деятельности по соизмерению их, сопоставлению, взвешиванию их ценностей, соподчинению и т. д. Эта внутренняя деятельность есть не что иное, как сознание.

Подобно тому как трудность мира порождает необходимость в психике, так сложность его требует появления сознания. Психика-это "орган", призванный участвовать в решении внешних проблем, а в сложном и легком мире основная проблематичность жизни — внутренняя. Психика обслуживает внешнее предметное ситуативное действие, а в этом мире в силу легкости таковое отсутствует. В нем главные акты жизнедеятельности те, которые в обычном мире осуществляются до конкретного ситуативного действия и после него. Что это за акты?

Первый из них — выбор. Если вся жизнедеятельность в легком и сложном мире, по существу, сведена к сознанию, то сознание, в свою очередь, наполовину сведено к выбору. Каждый выбор здесь трагичен, поскольку решает дилемму между мотивами. Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой — логически неразрешимой. Раз задача выбора стала перед ним, ее нельзя не решать, а решить ее невозможно. Почему? Во- первых, потому, что каждая альтернатива является в данном случае жизненным отношением или мотивом, словом, тем, что не случайно, как конкретное средство или способ действия, а органически и необходимо входит в данную форму жизни и от положительной реализации чего можно, следовательно, отказаться только ценой дезинтеграции или даже полного распада этой формы; (47) а во-вторых, потому, что для предпочтения одного отношения (или мотива) другому нет и не может быть рационально убедительного основания. Последнее возможно только там, где есть общая мера вещей, а ведь отдельные жизненные отношения и мотивы принципиально разнородны, у них нет ничего общего, кроме того внешнего их содержанию обстоятельства, что они принадлежат одному субъекту. Сознание, таким образом, вынуждено решать парадоксальные с логической точки зрения задачи, сопоставлять несопоставимое, соизмерять не имеющее общей меры.

Подлинный выбор, чистая культура выбора — это лишенный достаточного рационального основания, рискованный, не вытекающий из прошлого и настоящего акт, действие, не имеющее точки опоры.

Разумеется, таково лишь предельное выражение выбора. В конкретной действительности психологическая ситуация выбора всегда насыщена многочисленными "аргументами" "за" и "против". Это и ситуативные соблазны, и искушения, и ходячие представления о моральности и нормальности поведения, и универсальные императивы, и "исторические" образцы и социальные нормы поведения. Но выбор тем более приближается к своей сущности, чем меньше человек перекладывает груз ответственности за него на все эти перечисленные "подсказки" или уже готовые решения. Все они в подлинном выборе должны быть не более чем ответом в конце задачника, который нельзя взять готовым — к нему нужно прийти решением самой задачи.

Главная проблематичность и устремленность внутренне сложной жизни состоит в том, чтобы избавиться от мучительной необходимости постоянных, выборов, выработать психологический "орган" овладения сложностью, который обладал бы мерой измерения значимости мотивов и способностью скреплять жизненные отношения в целостность индивидуальной жизни. Этот "орган" не что иное, как ценностное сознание, ибо ценность — единственная мера сопоставления мотивов. Принцип ценности есть, следовательно, высший принцип сложного и легкого жизненного мира.

Ценностное сознание связано с выбором сложно и неоднозначно. Однако в качестве отправного пункта обсуждения этого вопроса можно взять простейшее рационалистическое представление: сознание, обладающее некоторой системой ценностей, в ситуации выбора подводит альтернативы под одно ценностное основание, в результате каждая альтернатива получает свою оценку, и та из них, которая оценена выше, избирается сознанием. Именно так, казалось бы, и должно быть в действительности. Но мы прекрасно знаем, что действительность реальных выборов очень часто расходится с этой схемой. Одна из причин этого расхождения состоит в отсутствии у субъекта ясного сознательного представления о своих конкурирующих мотивах. Однако опыт показывает, что даже при наличии такового из того, что субъектом в ситуации выбора было признано ценностное преимущество одного из мотивов, вовсе не следует с необходимостью, что он будет реально выбран. Чем можно объяснить это нелепое с рациональной точки зрения отсутствие однозначной зависимости между оценкой и выбором?

В первую очередь тем, что ценности не обладают сами по себе побудительной энергией и силой и потому не способны прямо заставить подчиниться себе мотивы.

Однако, с другой стороны, ценность обладает способностью порождать эмоции, например, в случае, когда тот или иной выбор явно противоречит ей. А это означает, что ценность (в рамках теоретико- деятельностного подхода) должна быть подведена под категорию мотива, ибо эмоции релевантны отдельной деятельности, отражают ход реализации ею некоторого мотива [86] [87] 88].

Выходит, что, с одной стороны, ценности не обладают побудительностью, а с другой — должны быть признаны мотивами. Дело объясняется тем, что в теории деятельности выделяются различные виды мотивов. Можно предположить, что в ходе развития личности ценности претерпевают определенную эволюцию, изменяясь не только по содержанию, но и по своему мотивационному статусу, по месту и роли в структуре жизнедеятельности. На первых порах ценности существуют только в виде эмоциональных последствий их поведенческого нарушения или, наоборот, утверждения (первые чувства вины и гордости). Затем ценности обретают форму "знаемых" мотивов, потом мотивов смыслообразующих и, наконец, мотивов одновременно и смыслообразующих и реально действующих. При этом ценность на каждом этапе обогащается новым мотивационным качеством, не утрачивая предыдущих.

Это не следует понимать так, что ценности и есть, собственно говоря, мотивы или некоторый род мотивов и ничего больше. Полностью отождествить ценности и мотивы значило бы заведомо отказаться от возможного обогащения схемы теории деятельности еще одной категорией. Характеристика эволюции ценностей на языке мотивов — просто средство показать, как могут измениться их (ценностей) отношения с поведением. Иначе говоря, то содержание сознания (и жизни), которое составляет ценность, может выполнять функции мотива, т. е. смыслообразовывать, направлять и побуждать воображаемое (48) или реальное поведение, но отсюда, разумеется, не следует, что в рамках психологии ценность следует свести к мотиву. В отличие от мотива, который всегда, будучи моим, твоим или его мотивом, обособляет индивидуальный жизненный мир, ценность есть то, что, напротив, приобщает индивида к некоторой надындивидуальной общности и целостности. (49)

Хотя ценность как некое содержание сознания не обладает изначально энергией, по мере внутреннего развития личности она может заимствовать ее у реально действующих мотивов, так что в конце концов она из содержания сознания становится содержанием жизни и сама получает силу реального мотива. Ценность — это не любое знаемое содержание, способное стать мотивом, а только такое, которое, став реальным мотивом, ведет к росту и совершенствованию личности. При этом превращении ценности из мотива-заданности в реальную, наличную мотивационную силу происходит трудно объяснимая энергетическая метаморфоза. Став реальным мотивом, ценность вдруг оказывается обладателем такого мощного энергетического потенциала, (50) который нельзя отнести за счет всех тех заимствований, которые могли иметь место в ходе ее эволюции. Одно из предположительных объяснений этого факта состоит в том, что при подлинном жизненном обретении ценности происходит подключение к энергиям той надындивидуальной сущности, с которой эта ценность связывает индивида.

Но каковы бы ни были действительные причины такого энергетического обогащения, нам важно здесь то, что при достижении этого психологического состояния становятся полностью отвечающей реальности та исходная рационалистическая модель отношений между ценностью и выбором, которая приводилась выше. Выбор теряет свою трагическую напряженность, потому что вся жизненная энергия и весь жизненный смысл фиксируются в ценности, и в ее свете становится хорошо видна подлинная направленность того или другого намерения, легко определима его "цена", и властью ценности относительно легко может быть отказано неподходящему намерению. Для человека, проникнутого высшей духовной ценностью, выбор перестает быть животрепещущей проблемой, (51) поскольку он уже, так сказать, раз и навсегда выбрал свой жизненный путь, нашел себя, свою главную устремленность, обнаружил источник осмысленности бытия и некую жизненную истину и тем самым как бы предрешил (не в деталях, а в принципе, не со стороны внешней, а с внутренней ценностно-смысловой стороны) все возможные последующие выборы. Ценность внутренне освещает всю жизнь человека, наполняя ее простотой (52) и подлинной свободой-свободой от колебаний и страха, (53) свободой творческих возможностей.

Если первый источник несовпадений реальных случаев выбора с исходной рационалистической моделью отношений между ценностью и выбором состоял, как мы видели, в том, что ценность не всегда обладает достаточным мотивационным статусом, то второй источник этих несовпадений заключается в том, что ценность может также изменяться по параметру известности субъекту, четкости выраженности ее в сознании.

Если вновь прибегнуть к генетической перспективе, окажется, что процесс в этом измерении почти параллелен ранее проведенной линии мотивационных превращений ценности, совпадая с ней в крайних точках.

Первое совпадение происходит в период, когда ценность проявляет себя только в эмоциональной форме и лишь после того, как выбранное ребенком поведение прямо столкнется с социальной оценкой со стороны взрослых (вспомним феномен "горькой конфеты"). Собственно говоря, ценности в это время еще нет, она только зарождается и впервые начинает опознаваться в неспецифической для нее форме, в форме правила поведения в подобных ситуациях (например: "Никогда больше не буду врать"). Но правила бывают разными. В этом виде правил, о котором идет речь, проглядывает возможность будущей ценности, залогом чего является то, что оно формулируется самостоятельно, исходя из собственного, порой горького жизненного опыта, опыта столкновения с ценностным сознанием значимых для ребенка людей. Это первые в онтогенезе правила, идущие не извне, а изнутри, и психологически закрепляемые не в форме обращенных к Другому обещаний, а в форме обращенных к себе обетов.

Это очень тонкий момент в развитии (и воспитании) личности ребенка: оно может пойти по пути положительного ценностного совершенствования, а может пойти и по линии непосредственного социального приспособления. Ведь одно и то же правило, "не лгать", например, может содержать в себе искорку будущей ценности и воспитывать в человеке любовь к Правде, а может мотивироваться страхом разоблачения и наказания.

Одним словом, в первой фазе своего психологического развития ценность как таковая неизвестна сознанию, она замещается здесь двумя связанными между собой формами — эмоцией (вызываемой нарушением некоторого правила поведения, за которым скрывается ценность) и правилом (выдвигаемым, исходя из эмоционального опыта соприкосновения с ценностным сознанием значимого Другого).

Второе совпадение названных выше генетических линий приходится на точку, в которой ценность обретает свою максимальную энергетическую мощь. Со степенью осознанности ценности в этой точке происходят метаморфозы, родственные тем, которые происходят здесь же в рамках мотивационного измерения эволюции ценности. Достижение высшей фазы психологического развития ценности сопряжено не с постепенным ростом ясности и отчетливости осознания ее содержания и значения, а со своего рода" скачком, в результате которого ценность из "видимого", из объекта превращается в то, благодаря чему видится все остальное, — во внутренний смысловой свет.

Между этими двумя крайними точками происходит долгое развитие ценностей, которое особенно интенсивно протекает в периоды значимых для личности выборов и решений. Когда внутренняя ценностная система еще не утвердилась и не прояснилась, каждый выбор — это одновременно существенный момент во внутреннем ценностном строительстве.

Если в начальной точке ценностного развития сознания ценности, как мы видели, появляются на сцене после уже произведенных действий, во время их оценки, а в конечной точке этого развития они предшествуют выбору, сразу определяя его, то понятно, что общее направление изменений, происходящих в ходе этого развития, состоит в том, что ценности вступают в игру все раньше и раньше, сначала вклиниваясь между уже сделанным выбором, но еще не начавшимся действием, а затем, входя в саму "кухню" осуществляющегося выбора.

До сих пор при обсуждении жизнедеятельности, соответствующей легкому и сложному психологическому миру, речь у нас шла в основном об активности до внешнего действия. Теперь мы обратимся к активности, которая в обычном жизненном мире осуществляется после действия.

Согласно условиям легкого и сложного жизненного мира только субъект успел начать некоторую деятельность, как она уже завершена, уже стали фактом ее результаты и непосредственные эмпирические воздействия, которые она оказала на другие сферы жизнедеятельности. Субъект стоит перед лицом реально произошедших изменений своего бытия.

Если бы все эти изменения были предучтены им в акте выбора, входили бы в его замысел, то они не представляли бы для него никакой проблемы. Но в том-то и дело, что выбор всегда сомнителен, всегда отчасти рискован, и не только потому, что невозможно заранее учесть всех связей и зависимостей внешней реальности, а и потому, что, по крайней мере до достижения высших ступеней ценностного совершенствования, всегда остается не вполне понятной (а то и вообще непонятной) собственная становящаяся мотивационно-ценностная система и, стало быть, невозможно наперед внутренне прочувствовать подлинное жизненное значение для своей личности даже предвосхищаемых событий до тех пор, пока они реально не войдут в бытие, не столкнутся с мотивами и не вызовут изменения жизненных отношений. Причем в легком жизненном мире речь может идти только о необратимых событиях и последствиях, ибо обратимые изменения жизненных отношений всегда связаны с временными затруднениями, которые здесь устранены предположением легкости внешнего мира. А необратимые изменения не могут быть исправлены даже в легком мире, ибо легкий мир хотя и. берет на себя все трудности осуществления деятельности, как бы велики они ни были, но против невозможности он бессилен: эти изменения должны быть пережиты.

Каковы конкретно типы событий, подлежащих переживанию в легком и сложном мире? Это, во-первых, внутренний конфликт. Мы рассматриваем конфликт не просто как противоречие побуждений, а как противоречие, неразрешимое в данном виде. В ситуации конфликта невозможно ни отказаться от реализации противоречащих жизненных отношений, ни выбрать одно из них. Второй тип критической ситуации, мыслимый в обсуждаемом жизненном мире, по видимости напоминает фрустрацию, но точнее его именовать внешним конфликтом. Эта ситуация порождается, например, исчезновением предмета одного из жизненных отношений субъекта. Разумеется, она фрустрирует соответствующую потребность, но фрустрация как таковая предполагает субъективную определенность стремления и осуществляющуюся активность, наталкивающуюся на преграды и обнаруживающую невозможность реализации этого стремления, а для субъекта легкого и сложного мира критический пункт ситуации исчезновения предмета будет состоять в невозможности выбрать связанную с ним деятельность. Это конфликт между сознанием, для которого еще актуальна соответствующая смысловая установка [14], и бытием, в котором ее реализация уже невозможна.

Критическая ситуация, каков бы ни был ее конкретный характер, делая невозможным выбор, "повреждает" психологическое будущее или даже уничтожает его. А будущее — это, так сказать, "дом" смысла, ибо смысл хотя и вне-временен сам по себе, все же "не индифферентен ко времени" [23] с.107], воплощается во временной форме, а именно как "смысловое будущее". Смысл, вообще говоря, пограничное образование, в нем сходятся сознание и бытие, идеальное и реальное, жизненные ценности и бытийные возможности их реализации. В отношении к действительности, к реальному смысл воплощается в различных формах смыслового будущего, в отношении же к идеальному, к вневременному он отражает в себе ценностную целостность индивидуальной жизни. (54)

В критической ситуации нарушаются одновременно и психологическое будущее, и смысл, и целостность жизни. Между этими нарушениями нет причинно-следственных связей, это различные измерения одного и того же — самой критической ситуации. Возникает разлад всей системы жизни, т. е. системы "сознание — бытие"; сознание не может принять бытие в таком его виде и теряет способность осмыслять и направлять его; бытие, будучи неспособно реализовать устремленности сознания и не находя в сознании адекватных ему форм, выходит из- под контроля сознания, развивает стихийные связи и зависимости, которые еще больше нарушают смысловое соответствие между ним и сознанием. Все это феноменологически выражается в утрате смысла.

Преодоление этого разлада жизни, т. е. переживание в легком и сложном мире, осуществляется за счет ценностно-мотивационных перестроек. Это не значит, что непременно перестраивается сама система ценностей, в общем случае происходит перестройка отношений между нею и бытийным составом жизни.

Существуют два основных подтипа ценностного переживания. Первый из них реализуется, когда субъект не достиг еще высших этапов ценностного совершенствования, и сопровождается большим или меньшим изменением его ценностно-мотивационной системы.

Можно выделить несколько вариантов этого подтипа переживания в зависимости от масштабов этих изменений и от того, происходит ли наряду с мотивационными преобразованиями содержательная перестройка ценностей субъекта или нет.

Первые два из этих вариантов имеют место, когда стала нереализуемой или вступила в конфликт с доминирующими мотивами или ценностями деятельность, хотя и обладающая, быть может, большой привлекательностью для субъекта, но не вносящая значительного вклада в смысл его существования. Ценностное переживание осуществляется за счет "вертикального" [89] с.212] движения сознания, иерархизирующего сложившуюся ценностно-мотивационную систему: сознание проясняет собственные ценности, отделяет подлинное и главное от содержаний и мотивов, "нелегально", в обход сознательного санкционирования занявших в жизни человека место, не соответствующее их ценностным достоинствам и смыслообразующим потенциям. Далее процесс может идти двояким образом. В одном случае эти содержания и мотивы ценностно дискредитируются, отвергаются сознанием принципиально. В другом, когда сознание не усматривает в них содержательного, идейного противоречия своим основным устремленностям и принципам, эти мотивы просто снижаются по иерархическому рангу, лишаясь своей значимости, что может сознательно выражаться в форме жертвы чем-то менее существенным ради более существенного и ценного. В — проекции на временную ось это иерархическое снижение предстает как откладывание (на какой-то срок или навсегда) психологически невозможной в данный момент деятельности.

Разумеется, в реальных жизненных условиях сознательные решения о ценностном отвержении данного мотива или необходимости пожертвовать им для того, чтобы вступить в силу, должны быть подтверждены практически и претворены в жизнь реальными поступками, преодолевающими инерцию этого мотива и закрепляющими ценностно-иерархические перестройки. Однако в обсуждаемом сейчас гипотетическом жизненном мире практическое воплощение результатов работы сознания автоматически обеспечено легкостью этого мира, не составляет в нем отдельной проблемы.

Два следующих варианта первого подтипа ценностного переживания предполагают радикальную перестройку ценностно-мотивационной системы, поскольку переживаемые события делают невозможной реализацию важнейших жизненных отношений, в которых в основном сосредоточен смысл всей жизни человека.

Если эта невозможность является следствием чисто бытийных, не зависящих от субъекта изменений, и его ценности как таковые оказываются не затронутыми (например, смерть любимого человека, болезнь, препятствующая реализации жизненных замыслов), задача ценностного переживания заключается в том, чтобы из сохранных, реализуемых жизненных отношений выбрать и ценностно утвердить такое, которое по своему содержанию в принципе способно стать новым мотивационно-смысловым центром жизни. Однако главная часть работы ценностного переживания состоит, пожалуй, в особых преобразованиях пораженного жизненного отношения.

Превращения, происходящие с ним в процессе ценностного переживания, радикально отличаются от того, что мы наблюдали в реалистическом переживании и в переживании гедонистическом.

П. Жанэ [207] описал случай болезненной реакции девочки на смерть матери: она продолжала ухаживать за матерью, вообще вела себя так, как если бы ничего не случилось. Это переживание по принципу удовольствия, сохраняющее желаемое субъективное и отрицающее объективное, реальность.

Прямо противоположен конечный результат переживания чеховской Душечкой смерти своего первого, горячо и искрение любимого мужа. Чувство к нему, его образ, все связанное с ним полностью заслоняется новой реальностью, точнее, вообще испаряется из жизни и памяти героини. (55)

Иное дело — ценностное переживание. Здесь ставшее невозможным жизненное отношение не сохраняется в неизменном виде в сознании, как при гедонистическом переживании, и не изгоняется из него полностью, как в переживании реалистическом. В ценностном переживании реальность смерти близкого человека не игнорируется, но и не берется в своей голой фактичности, его образ сохраняется в противоположность реалистическому переживанию, но сохраняется в противоположность гедонистическому не галлюцинаторно, не эйдетически, не естественно-психически, а искусственно-сознательно [ср.: 101, с.135], не памятью-привычкой, а памятью- рассказом [207]. Образ умершего, пронизанный ранее, при его жизни моими мотивациями, заботами, надеждами, опасениями и пр., вообще практическими и существенно временными отношениями, переводится как бы в другой план бытия, оформляется ценностно-идеально, вневременно, в пределе — вечностно. Этот перевод и это оформление носят эстетический и продуктивный характер: работу переживания не может выполнить никакое прагматическое замещение для меня умершего кем-то другим, и не потому, разумеется, что никто не может взять на себя "функции", которые он выполнял в моей жизни, а потому, что он был для меня нужен и важен и помимо этих функций, сам по себе, в. его "качественной определенности единственной личности", в его ценностной уникальности, а последнее есть еще при его жизни продукт моей эстетической активности [см.: 23, с.38–39]. "Моя активность продолжается и после смерти другого, — пишет М. М. Бахтин, — и эстетические моменты начинают преобладать в ней (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего, целей и долженствования. За погребением и памятником следует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически значимом образе. Из эмоционально-волевой установки поминовения отошедшего существенно рождаются эстетические категории оформления внутреннего человека (да и внешнего), ибо только эта установка по отношению к другому владеет ценностным подходом к временному и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека… Память есть подход с точки зрения ценностной завершенности; в известном смысле память безнадежна, но зато она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь" [23] с. 94–95].

Последний вариант первого подтипа ценностного переживания сходен с только что рассмотренным в том, что требует больших, перестраивающих всю жизнь человека мотивационных изменений, но отличается от него тем, что предполагает также осуществление и радикальных преобразований ценностного содержания его жизни, переделки или даже замены всего ее ценностного строя. Этот вариант переживания требуется тогда, когда вся принятая человеком система ценностей дискредитирует себя опытом своего же воплощения. Жизнь заходит в смысловой тупик, обесценивается, теряет внутреннюю цельность и начинает психологически разлагаться. Задача переживания состоит в отыскании новой ценностной системы, посредством которой можно было бы придать внутреннюю цельность и смысл бытию, осветить его, открыть новые смысловые перспективы. Мы ограничимся пока этими общими утверждениями, поскольку в следующей главе нам представится возможность конкретизировать их, анализируя переживание Родиона Раскольникова. Здесь же укажем только, что результат этого переживания — создание психологически новой жизни. Однако, в отличие от реалистического переживания, переход к новой жизни состоит тут не в "скачке" от одного содержания жизни к другому, оставляющем первое неизменным, а в ценностном преодолении и преобразовании старой жизни: новая жизнь относится к старой как прощение к обиде.

Ценностное переживание второго подтипа возможно только на высших ступенях развития ценностного сознания. Если до достижения этих ступеней ценность принадлежала личности, была частью, пусть даже важнейшей и неотъемлемой, но все-таки частью ее жизни, и личность могла сказать: "моя ценность", то теперь происходит оборачивание этого отношения — уже личность оказывается частью объемлющей ее ценности, принадлежит ей и именно в этой причащенности ценности, в служении ей находит смысл и оправдание своей жизни.

Переживание событий, подрывающих такое ценностное отношение, отчасти напоминает самые примитивные формы переживания, когда в угоду принципу удовольствия игнорируется реальность, когда от нее всяческими психологическими ухищрениями отгораживаются, стремясь хотя бы на время сохранить иллюзорное ощущение благополучия. Ценностное переживание тоже не в ладах с реальностью, раз ее события и обстоятельства, условия и условности уничтожают воплощение наивысших ценностей, в которых "весь смысл и источник пронизанного ими существования. Но если в защитном процессе человек стремится отвернуться от реальности и так, спрятав голову в песок, "уничтожить" ее, то ценностное переживание смотрит реальности в глаза, видит ее ясно и отчетливо, не допуская малейшего самообмана и недооценки сил и неподатливости реальности, но оно в то же время смотрит сквозь реальность, как бы вопрошая: "Да так ли уж реальна реальность? Неужели вот эта видимая, слышимая, чувствуемая данность и есть подлинное бытие, и есть истина? Неужели эта наличность, безразличная к человеческим ценностям, и дает последний, непреодолимый закон жизни, с которым остается только беспрекословно смириться?"

Но если само содержание вопроса выражает "недоверие" к реальности, то совершенно невозможно обращаться за ответом на этот вопрос к рассудку, вообще к знанию, ибо знание подчинено именно этой реальности и стремится полностью соответствовать ей. Какова же та способность постижения, которая может разрешить заданный ценностным переживанием вопрос, может отличить истинную жизнь от ложной? Эта способность, состоящая, по словам С. Л. Рубинштейна, в том, чтобы "осмыслить жизнь в большом плане и распознать то, что в ней истинно значимо… есть нечто бесконечно превосходящее вся кую ученость… это драгоценное и редкое свойство — мудрость " [123] с.682]-

Именно мудрость дает возможность ценностному переживанию решить главную его задачу, состоящую в том, чтобы человек сохранил верность ценности вопреки "очевидной" абсурдности и безнадежности сопротивления реальности. Каким же образом? Дело в том, что мудрость ориентирована принципиально внутренне, на самоуглубление и самопознание, (56) а стало быть, уже одной этой ориентацией она позволяет ценностному переживанию создать такое состояние сознания, в котором становится непосредственно очевидной необоснованность претензий внешней реальности на то, чтобы считаться единственной и подлинной действительностью. Но этого мало. Самоуглублением в ценностном переживании человек достигает не только "ослабления" внешней реальности, но и укрепления своей ценностной позиции. А именно, перед лицом реальности, противоречащей ценности или стремящейся ее уничтожить, самоуглубление направлено на мобилизацию всей мотивационной системы, на приведение человека в состояние готовности пожертвовать ради ценности любым из своих мотивов, самою жизнью.

Каковы бы ни были конкретные формы осуществления такого рода ценностного переживания, все они предполагают полный отказ от эгоцентрической установки, преодоление рассудочного взгляда на мир, идеальный характер мотивации и по своему внутреннему психологическому содержанию являются подвигом [ср.: 89, с.209].

Нам осталось указать на реальные прототипы внутренне сложного и внешне легкого существования. Их мы находим в сфере нравственного поведения. Как бы ни отличались, друг от друга по содержанию различные нравственные позиции (или этические концепции), с формально- психологической точки зрения все они сходятся в одном: в нравственном выборе не может быть никаких ссылок на обстоятельства, на неудобство, трудность и тягостность осуществления нравственных намерений. От трудности мира, от "материи" предстоящего поступка необходимо отвлечься, не принимать ее в расчет. А это отвлечение — именно та операция, которая в нашем типологическом анализе задает один срез обсуждаемого сейчас жизненного мира — легкость.

Иными словами, существует такой слой, срез или измерение человеческого существования, сфера нравственного поведения, в котором жизнь сводится к сознанию, материя жизнедеятельности — трудность мира — выносится за скобки и человек действует в условиях как бы легкого мира. Именно эта плоскость и была выявлена и рассмотрена с психологической точки зрения в третьем типе нашей типологии.

Хронотоп четвертого типа жизненного мира с первого взгляда представляется суммой внешнего аспекта хронотопа второго типа и внутреннего аспекта третьего, однако в действительности — это скорее результат своего рода "умножения" этих хронотопов, или, точнее, синтеза их в неаддитивную целостность.

То же самое относится и к жизнедеятельности в трудном и сложном мире. Здесь нельзя обойтись теми "органами" (деятельностью, психикой и сознанием), которые развиваются в ответ на трудность и сложность мира. Трудность мира противостоит здесь не отдельной деятельности как во втором типе, а их совокупности и, значит, не может быть преодолена одними только внешними усилиями, даже если они опосредованы адекватным психическим отражением. С другой стороны, сложность жизненного мира не может быть разрешена только внутренне, поскольку она закреплена здесь во внешних предметных формах и связях. Поэтому те психологические приспособления, которые должно выработать существо для полноценной жизни в сложном и трудном мире, не могут просто слагаться из психологических "устройств", которые порождаются жизнью во втором и третьем типах миров.

Основное новообразование, появляющееся у существа такого жизненного мира по сравнению с предыдущими, — это воля. Во втором типе, несмотря на трудный внешний мир, воля не нужна; при простоте внутреннего мира ни до деятельности, ни во время ее нет никакой конкуренции мотивов, и поэтому, каковы бы ни были трудности внешнего мира, субъект неуклонно осуществляет деятельность, соответствующую его единственному мотиву, никаких альтернатив (прекратить деятельность, продолжить ее или заняться чем-то другим) перед ним не встает. Действующий мотив сам, своей собственной мощью удерживает субъекта от отклонений и остановок деятельности, со стороны воли ему не требуется никакой помощи и. не грозит никакое насилие. Воли здесь нет. Наркоман может развивать колоссальную активность, направленную на добывание наркотика, преодолевать при этом значительные трудности, однако психологически это безвольное поведение. (57)

Не нужна воля и в третьем типе при внутренне сложном, но легком мире. Субъекту достаточно осуществить выбор, принять решение, а его реализация гарантирована легкостью внешнего мира. (58) Так же как во втором типе жизненного мира появляется необходимость в деятельности и психике, а в третьем — необходимость в сознании, в анализируемом сейчас типе должно возникнуть образование, которое было бы способно обеспечить в условиях трудного мира реализацию всей совокупности связанных между собой жизненных отношений субъекта. Это и есть воля — психологический "орган", являющийся представителем целостного субъекта, личности в ее собственном психическом аппарате и вообще в жизнедеятельности.

Целостность личности, как она представлена в самосознании — это не наличное, исполненное, но, наоборот, "…вечно предстоящее единство; оно и дано и не дано мне, оно непрестанно завоевывается мною на острие моей активности" [23] с.110]. Целостность личности одновременно и дана и не дана ей примерно так же, как дано и не дано художнику задуманное произведение: целостность личности — это как бы замысел человека о себе, о своей жизни. И назначение воли как раз и состоит в воплощении этого идеального замысла.

Речь, таким образом, идет о самостроительстве личности, об активном и сознательном созидании человеком самого себя, причем (что очень важно) не только об идеальном проектировании себя, но и о чувственно-практическом воплощении этих проектов и замыслов в условиях трудного и сложного существования, словом, речь идет о жизненном творчестве. Творчество и есть высший принцип данного типа жизненного мира.

Конкретное обсуждение проблемы воли непосредственно связано с проблемами борьбы мотивов и выбора. То, какая деятельность будет осуществляться субъектом, во втором типе жизненного мира определяется столкновением мотивов, а в третьем — надситуативным ценностным выбором, но в обоих случаях все окончательно и бесповоротно решается до деятельности. Что касается сложного и трудного мира, то борьба мотивов может здесь разгораться и в ходе самой деятельности, во время ее реализации.

Внутренние колебания особенно легко провоцируются в точках затруднений осуществляющейся деятельности. Если выбор ее был субъективно сомнителен, и только требования ситуации заставили субъекта, несмотря на колебания, избрать одну альтернативу, то в момент затруднения и неудачи возобновляется старая борьба мотивов, и перед субъектом на фоне его нынешних неудач рельефно проступают преимущества отвергнутой альтернативы [ср.: 181].

Но и в тех случаях, когда при санкционировании данной деятельности не было никакой нерешительности, стоит ей натолкнуться на значительные затруднения, как начинают оживать и активизироваться определенные мотивационные процессы. С одной стороны, внутри самого этого жизненного отношения происходит временное снижение, так сказать, эмоциональной интенсивности смысла, что выражается в утрате воодушевления, ощущении усталости, пресыщения, лени и пр. Все это может создать "отрицательное" побуждение — не просто отсутствие желания заниматься данной деятельностью, а интенсивное нежелание ею заниматься. С другой стороны, с этим процессом "отвращения" от деятельности сплетаются, поддерживают его и придают ему определенную позитивную направленность всевозможные желания, порывы и намерения, которые могут быть названы "отвлекающими". (59)

Таким образом, в четвертом типе жизненного мира путь деятельности к своей цели одновременно затруднен внешними препятствиями и осложнен внутренними колебаниями. Трудности возбуждают притязания других мотивов (которые появляются в сознании в виде "отвлекающих" желаний, соблазнов, искушений и пр.) на определение активности субъекта, а эта актуализировавшаяся внутренняя сложность, со своей стороны, "оттягивая" на себя часть энергии, занятой в осуществляемой деятельности, обратным движением, но уже не извне, а изнутри усиливает трудность ее реализации, и нужна особая работа воли, чтобы довести в этих условиях деятельность до конца.

Таким, образом, одна из основных функций воли состоит в том, чтобы не дать разгорающейся в поле деятельности борьбе мотивов остановить или отклонить активность субъекта. И в этом смысле воля — это борьба с борьбой мотивов.

Разумеется, это не значит, что воля, взяв под свое покровительство определенную деятельность, перестает видеть все время меняющуюся психологическую ситуацию, без обсуждения отметает все появляющиеся возможности и намерения и независимо ни от чего постоянно подстегивает осуществляющуюся деятельность, одним словом, что воля — это слепая сила. В воле, на наш взгляд, вообще меньше силы, чем обычно считается, а больше "хитрости". "Силой против чувственности ничего нельзя добиться, — говорил И, Кант, — ее надо перехитрить…" [74] с.385]. Сила воли состоит в ее умении использовать в своих целях энергию и динамику мотивов. Л. С. Выготский, опираясь на, исследования гештальтпсихологов, высказал предположение о том, что по своему генезу "примитивные формы детской волевой деятельности представляют применение самим ребенком по отношению к самому себе тех способов, которые по отношению к нему предпринимает взрослый человек" [50] с. 363]. Это чрезвычайно плодотворная для понимания человеческой воли идея, если только не рассматривать ее, как это иногда, бывает, слишком узко, а именно, что воля взрослого человека есть интериоризованная структура "приказ-подчинение": волевое действие есть подчинение самоприказу. Действительно, существенная черта волевого поведения состоит в том, что субъект заставляет себя нечто сделать, властвует над собой, но подобно тому, как в социальных взаимодействиях один человек добивается от другого нужного ему поведения не всегда и не обязательно приказом, но и с помощью просьбы, обещанного вознаграждения, угрозы, отрезав ему другие возможности или прибегнув к интриге и т. д., точно так же чрезвычайно многообразны и не сводимы к самоприказу и интрапсихические методы волевого воздействия на самого себя.

В исходной для теперешнего нашего обсуждения ситуации столкновения деятельности с препятствиями, пробуждающими борьбу мотивов, действие воли может проявиться, например, в "обещании" актуализировавшемуся постороннему мотиву последующего удовлетворения его притязаний, после того, как будет завершена текущая деятельность. В результате конкурирующие деятельности связываются в некоторое содержательно-мотивационное единство, скажем, в структуру "заслуга-награда", в которой смысловая энергия деятельности-"награды" заимствуется для преодоления затруднений деятельности- "заслуги", а возросший и обогащенный в результате этого преодоления смысл может быть затем сторицей возвращен деятельности-"награде".

Хотя воля и проявляется по преимуществув том, что, взяв под свое. покровительство какую-нибудь деятельность, делает все, чтобы она была реализована, это не означает, что она становится на службу данной деятельности, полностью проникаясь ее интересами и смотря на внешний мир и другие мотивы субъекта только ее глазами, только с точки зрения их возможного вреда или пользы для этой деятельности. Воля по своей сущности — "орган" целостного человека, личности, она служит не отдельной деятельности, а строительству всей жизни, реализации жизненного замысла, и поэтому она защищает интересы той или иной деятельности не в силу своего подчинения ей, а по свободному решению сознания, вытекающему из этого жизненного замысла.

В той мере, в какой поведение утрачивает это опосредование сознанием, оно перестает быть и волевым, какие бы препятствия оно ни преодолевало и каких бы усилий это ни стоило субъекту. Даже в деятельности "вторично непроизвольной", т. е. такой, которая начиналась с известного волевого усилия, а затем, набрав ход, открыла в себе собственную энергию и мощь, дающие ей возможность сравнительно легко проходить сквозь все трудности и отвлечения, и где, казалось бы, в воле нет больше никакой нужды, она тем не менее присутствует в виде своего рода ценностного внимания и особых содержательно-временных трансформаций мотивации. Дело в том, что соблазн нужно вовремя заметить, а, заметив, его нельзя преодолеть, просто отмахнувшись от него, — ведь за ним стоит мотив, реальная и существенная для данной личности бытийная сила. И то, что активность субъекта прошла мимо соблазна, не отклонившись в его сторону, это заслуга не текущей деятельности, а воли, которая в этот самый момент произвела какую-то трансформацию мотива, стоящего за соблазном, снизившую его актуальную напряженность. Одним словом, воля постоянно следит за возникающими в ситуации внешними и внутренними возможностями и требованиями, оценивает их и в случае необходимости может сама прервать текущую деятельность, которая до сих пор находилась под ее покровительством. И именно это, а не прямолинейные попытки несмотря ни на что завершить начатую деятельность, — действительно волевое поведение, естественно, при условии, что на это прерывание имеются достаточные основания. Понятно, что основанием такого волевого акта не может быть просто непосредственная сила некоторого мотива, реализации которого грозил крах в случае продолжения деятельности. В волевом акте непосредственное побуждение должно быть всегда осознано [123] с.508] и принято, и решающим является не непосредственная сила этого побуждения, а его содержание, его соотнесенность со всем смысловым, ценностным и временно-пространственным целым личности.

Итак, проблема воли должна обсуждаться не только и даже не столько в формально-количественном аспекте, в аспекте интенсивности ("силы воли"), сколько с точки зрения происходящих в целостном волевом акте содержательно-ценностных преобразований. (60) В этой плоскости работа воли может быть понята как соотнесение и связывание надситуативносту и ситуативности жизни.

В трудном и простом жизненном мире решающее слово в определении направления, поворотов и хода деятельности принадлежит чисто ситуативным факторам, это бытие, полностью детерминированное конкретной предметной и мотивационной ситуацией; в легком и сложном жизненном мире, наоборот, решающими оказываются надситуативные содержания и ценности. Специфика жизненного мира четвертого типа состоит в том, что в нем возникают особые проблемы по согласованию требований надситуативности с требованиями, условиями и ограничениями ситуативности.

Что составляет содержание надситуативности? Во-первых, ценности, которые в принципе внепространственны и вневременны; а во-вторых, все те более или менее отдаленные замыслы, цели, намерения, ожидания, планы, обязательства и т. д., которые, непосредственно, не входя в данную пространственно-временную ситуацию, тем не менее при определенных условиях обнаруживают с ней некоторую связь (например, возможность достижения отдаленной цели ставится под угрозу происходящим "здесь-и-теперь").

Глобальная задача и назначение воли и состоит, собственно, в практическом увязывании всех надситуативных (как идеально-ценностных, так и временно-пространственных) перспектив жизни в одно действительно осуществляемое в конкретном, ситуативном реальном поведении личностное единство.

В этой практичности и ситуативности отличие воли от сознания (как эти понятия заданы нашей типологией). Главная функция сознания также заключается в интегрировании жизненных отношений в личностную цельность, но сознание (опять же та чистая культура сознания, очерченная абстракциями третьего типа жизненного мира) оперирует с жизненными отношениями в их чистом ценностно-мотивационном выражении, с отношениями, отпрепарированными, отделенными от тела их чувственно-практической деятельности. Они интегрируются сознанием в принципе, "теоретически", при этом одни мотивы или ценности могут оказываться несовместимыми с Духом всей создаваемой целостности и поэтому отвергаться, другие, наоборот, могут утверждаться в качестве обязательных и необходимых центров этой целостности. Но когда дело доходит до реального жизненного осуществления установлении сознания, вдруг оказывается, что интегрированные сознанием отношения имеют свое самостоятельное, плотное бытие — отвергнутое отношение энергично требует своей реализации, а утвержденному в качестве центрального отношению, наоборот, не достает собственной энергии для снабжения соответствующей практической деятельности. Идеальная целостность, созданная сознанием, под напором "чувственно-практической" деятельности расходится по швам.

В противоположность (точнее, в дополнение к) "теоретическому" сознанию легкого и сложного мира в трудном и сложном мире субъекту приходится развивать волю и в рамках воли — практическое сознание, которое ее опосредует [ср.: 123, с.598]. Задача практического сознания — сближать" надситуативность и ситуативность, доводя первую до формы второй (например, "расписывая" идеальные цели в виде последовательности или системы реальных целей, претворяя надвременные ценности в пространственно- временные замыслы и проекты) и, наоборот, изобличая во всякой ситуативной данности надситуативный смысл, ценность или проблему, которую можно и нужно решать не только теоретически, но и практической деятельностью, имеющей дело с этой данностью. Это особая, уникальная задача — задача психологического "согласования времен". Она решается проекцией в психологическое настоящее разнородных "содержательно-временных рядов" отдельных жизненных отношений и многочисленных перспектив и горизонтов будущего и прошлого. Но как нельзя абсолютно точно изобразить на плоскости соотношение элементов кривой поверхности, так и эта не менее сложная внутренняя задача никогда не бывает решена полностью, всегда остаются большие или меньшие погрешности, которые неустранимы в контексте обычного человеческого существования.

Наметим контуры некоторых проблем, встающих перед субъектом при решении задачи "согласования времен".

Во-первых, это проблема сочетания долго- и краткосрочных перспектив, проблема выбора оптимальной точки отсчета в будущем, от которой ведется планирование и организация конкретной деятельности. Главное, к чему стремится практическое сознание, чтобы "дальнее" стало психологически близким, иначе говоря, чтобы лишенные непосредственной побудительности, хотя и высоко ценимые сознанием мотивы или цели, всегда вынесенные в некоторую временную перспективу, не переставая оставаться удаленными, заданными, в то же время вошли в феноменологическое "теперь", стали актуальной и действенной данностью.

Перед субъектом может стоять и противоположная задача по "согласованию времен", когда нужно не приблизить дальнее, а, наоборот, отдалить близкое. Скажем, при конфликте между некоторым высоко значимым поведением и страхом необходимо чувственно-интенсивную эмоцию страха, которая способна парализовать деятельность, отдалить от себя, "отстроиться" от нее или во временном отношении, устранить из момента "теперь". (61)

Во-вторых, это проблемы, порожденные ограничениями, которые время накладывает на жизнедеятельность: с одной стороны, проблема срочности исполнения действий, проблема цейтнота, с другой — проблема конечности человеческого существования вообще.

Последняя из обозначаемых нами проблем связана, в отличие от предыдущих, не с согласованием настоящего с будущим, а с согласованием настоящего с прошлым. Порой случается так, что с точки зрения теперешних ценностных установок "что-то из прошлого активно отвергается субъектом… Возникающая переоценка прежнего, установившегося б жизни приводит к тому, что человек сбрасывает с себя груз своей биографии" [89] с.216–217]. Работа "практического" сознания состоит при этом в том, чтобы принципиально (т. е. теоретическим, ценностным сознанием) отвергаемое прошлое постоянно усматривать в ростках, которые протянулись от него к настоящему и осели в повседневных поведенческих мелочах, привычках, эмоциональных реакциях и т. д. "Не следует только думать, что перевороты в прошлом личности производятся сознанием, сознание не производит, а опосредствует их; производятся же они действиями субъекта, иногда даже внешними — разрывами прежних общений, переменой профессии, практическим вхождением в новые обстоятельства" [там же, с.217].

Таково схематическое перечисление основных задач, стоящих перед практическим сознанием. Уточняя проведенное выше различение сознания и воли, следует сказать, что воля, в собственном смысле слова, отличается от сознания по параметру практичности, а "практическое" сознание, опосредствующее волю, отличается от "теоретического" сознания по параметру ситуативности. Сознание легкого и сложного мира имеет дело с отношениями в их ценностной или мотивационной чистоте, с отношениями как координатами жизни, в их надситуативном выражении, и именно в таком виде пытается принципиально связать их в некоторую цельность. Воля же призвана воплощать эти замыслы о бытии в конкретной практической деятельности. Однако подобно тому, как, руководствуясь в путешествии картой, мы реально имеем дело не с ее контурами, а с конкретным материальным рельефом местности, так и воля в живой поведенческой действительности сталкивается не с отношениями perse, а с конгломератами чувств, целей, средств, препятствий, соблазнов, побуждений и пр., словом, с конкретной психологической ситуацией. Иначе говоря, существует разрыв между предметами, которыми манипулирует теоретическое сознание, и предметами, которыми манипулирует воля. Этот разрыв как раз и заполняется той особой внутренней деятельностью, которую мы назвали "практическим сознанием". Оно служит переводчиком с ценностно-надситуативного языка на язык конкретно-ситуативный, заполняет "контурную карту" теоретического сознания конкретными особенностями реального жизненного пространства и времени и, наоборот, в живом психологическом рельефе усматривает ценностные и мотивационные координаты жизни. Практическое "сознание" призвано угадывать метафизику в физике, поступок — в движении, призвано в итоге сблизить, насколько это возможно, принципиальное, теоретическое сознание и волю, пронизать их друг другом.

Специфической для внутренне сложного и внешне трудного жизненного мира критической ситуацией является кризис. Кризис — это поворотный путь жизненного пути личности. Сам этот жизненный путь в своей уже- совершенности, в ретроспективе есть история жизни личности, а в своей еще-неисполненности, в феноменологической перспективе есть замысел жизни, внутреннее единство и идейная цельность которого конституируются ценностью. Замысел в отношении к идеальной ценности осознается, точнее сказать, ощущается как призвание, а в отношении к пространственно-временным условиям своего существования — как Дело жизни. (62) Дело конкретизируется в конкретные проекты, планы, задачи, цели, реализация которых и воплощает жизненный замысел. Когда в результате тех или иных событий реализация жизненного замысла становится субъективно невозможной, возникает ситуация кризиса.

Исход переживания кризиса может быть двояким. Он состоит либо в восстановлении прерванной кризисом жизни, возрождении ее, либо в перерождении ее в другую по существу жизнь. Но так или иначе речь идет о некотором порождении собственной жизни, о самосозидании, самостроительстве, т. е. о творчестве, ибо что есть творчество, как не порождение и созидание и т. д.

В первом подтипе творческого переживания жизнь в итоге восстанавливается, однако это означает не то, что она возвращается в прежнее свое состояние, это значит, что сохраняется лишь то существенное, что конституировало эту жизнь, ее ценностная идея, подобно тому, как наголову разбитый полк сохраняется в сбереженном знамени.

Переживание событий, вызвавших даже самые тяжелые и необратимые поражения всего "тела" жизни и сделавших невозможной реализацию жизненного замысла, но не затронувших при этом центральной ценностной идеи жизни, развертывается в двух направлениях. Первое из них связано с внутренним преодолением живых психологических отождествлений замысла жизни с конкретными формами его реализации, ставшими теперь невозможными. Замысел при этом как бы теряет свою "телесность", приобретает все более обобщенный и в то же время все более сущностный вид, приближаясь в пределе к идеальной ценности жизни. Второе, в каком-то смысле противоположное, направление действий переживания заключается в поиске среди сохранившихся жизненных возможностей других потенциальных воплощений замысла, причем этот поиск отчасти облегчается возрастанием обобщенности жизненного замысла. Если обнаруженные в ходе поиска формы реализации оцениваются сохранившейся ценностной идеей положительно, происходит формирование нового замысла жизни. Далее осуществляется постепенное смыкание замысла с чувственно-практическими формами, точнее "проращивание" его в конкретной материальности жизни.

Все это переживание, направленное на порождение нового жизненного замысла, тем не менее не уничтожает старого замысла жизни, ставшего теперь невозможным. Новое не замещает здесь старое, а продолжает его дело; старое содержание жизни сохраняется силой творческого переживания, причем сохраняется не в форме мертвого, бездейственного прошлого, а в форме живой и продолжающейся в новом истории жизни личности.

Второй подтип творческого переживания имеет место, когда замысел жизни оказывается основанным на ложных ценностях и дискредитируется вместе с ними самим опытом своего осуществления. Задача творческого переживания состоит, во-первых, в нахождении новой ценностной системы, способной лечь в основу нового осмысленного жизненного замысла (в этой своей части творческое переживание совпадает с ценностным), во-вторых, в таком ее освоении и приложении к собственной индивидуальности, которое позволило бы придать смысл истории своей жизни и найти в этой ценностной системе идеал самого себя, в-третьих, в реальном чувственно- практическом искоренении зараженности душевного организма отмирающими лжеценностями (и соответствующими мотивами, установками, желаниями и пр.) и одновременно в чувственно-практическом же утверждении и воплощении выстраданного идеала.

Третий подтип ценностного переживания связан с высшими ступенями ценностного развития личности. Жизненный кризис создается разрушением или угрозой разрушения ценностного целого, частью которого личность себя мыслит. Человек видит, что это целое уничтожается силами враждебной ему реальности. Поскольку речь идет о полноценном субъекте сложной и трудной жизни, то ясно, что он не просто видит это уничтожение, а не может не видеть его, не может гедонистически отрицать реальность. Но, с другой стороны, для него также невозможно и отказаться от ценностного целого, предать его, поступиться своей "убежденностью. Рассудочное рассмотрение ситуации признает ее принципиально безвыходной.

В чем же состоит "стратегия" творческого переживания? Оно, как и ценностное, в первую очередь ставит вопрос о "доверии" к реальности, о том, считать ли рассудок источником подлинной и единственной правды о действительности и принимать ли фактически данную в настоящий момент реальность за полноправное выражение всей действительности. Но если ценностному переживанию для того, чтобы выполнить свою задачу — позволить человеку устоять на его ценностной позиции, — достаточно было развенчать эти притязания рассудка и в идеальном плане признать в качестве высшей действительности действительность ценностную, то творческому переживанию требуется нечто большее, ибо его задача состоит в обеспечении возможности действовать, исходя из этой позиции, реализуя и утверждая ее, действовать в условиях практически, материально противоборствующих осуществлению этой позиции.

Такое действование оказывается психологически возможным только при достижении особого внутреннего состояния. Мы имеем в виду состояние готовности пожертвовать любым из своих мотивов, о котором уже шла речь при обсуждении ценностного переживания. Но если в условиях легкого жизненного мира подобная мобилизация достигается внутренним самоуглублением, то в ситуации непосредственного столкновения с внешними трудностями и опасностями происходит в каком-то смысле обратное движение, не в себя, а от себя, движение, сосредоточивающее все душевные и физические силы человека не на достижении собственного счастья, благополучия, безопасности, а на служении высшей ценности. Предельная точка этого движения — состояние безусловной готовности к самопожертвованию, точнее, абсолютно очищенное от любых эгоистических фиксаций состояние полного самозабвения. Это состояние изнутри прорывает ситуацию невозможности, ибо в нем получают смысл "безрассудные", а на деле единственно осмысленные в подобной ситуации "действия, создается психологическая возможность подвига.

Здесь необходимо завершить уже начатое при анализе первых трех типов жизненных миров сопоставление переживаний различных типов. Наиболее существенные отличия переживаний разных типов проявляются в их отношениях, с одной стороны, к свершившемуся событию бытия, создавшему критическую ситуацию, т. е. к реальности, а с другой — к затронутой этим событием жизненной необходимости.

Гедонистическое переживание игнорирует реальность, искажает и отрицает ее, формируя иллюзию актуальной удовлетворенности и вообще сохранности нарушенного содержания жизни.

Реалистическое переживание в конечном счете принимает реальность как она есть, приноравливая к ее условиям динамику и содержание потребностей субъекта. Бывшее содержание жизни, ставшее теперь невозможным, отбрасывается реалистическим переживанием; субъект имеет здесь прошлое, но не имеет истории [ср.: 123, с. 682].

Ценностное переживание признает противоречащую или угрожающую ценностям реальность, но не приемлет ее, оно отвергает претензии непосредственной реальности прямо и безусловно определять собой внутреннее содержание жизни и пытается обезоружить ее идеальными, семиотическими процедурами, выводя с их помощью событие бытия из равенства самому себе, превращая его в предмет интерпретации и оценки. Свершившееся событие как факт бытия есть необратимая и неподвластная человеку реальность, но оно переводится ценностным переживанием в другую плоскость существования, преобразуется в факт сознания и в этом качестве преображается в свете ставшей или становящейся системы ценностей. Сказанное слово и совершенное действие уже не вернешь и не изменишь, но; осознав их неправоту, повиниться и раскаяться — значит и принять их как неустранимую реальность собственной жизни и в то же время ценностно отвергнуть их. Что касается ставшего невозможным содержания жизни, то ценностное переживание сохраняет его в эстетически завершенном образе, делая моментом истории жизни.

Если гедонистическое переживание отвергает реальность, реалистическое безоговорочно принимает ее, ценностное ее идеально преображает, то творческое переживание строит (творит) новую жизненную реальность. Свершившееся событие, например, собственный проступок, лишь идеально трансформируется, преображается ценностным переживанием, творческое переживание, чувственно-практически, материально преодолевает отношение к нему. Этим чувственно-практическим, телесным характером отличается осуществление творческого переживания от ценностного; от реалистического переживания в силу своей существенной связи с ценностями оно отличается глубокой символичностью. Нереализуемое прошлое содержание жизни не только эстетически сохраняется творческим переживанием в истории жизни, но и этически продолжается в замыслах и делах строящейся им новой жизненной реальности.

* * *

Если до сих пор мы анализировали переживания как идеальные типы, то в заключение необходимо коснуться проблемы соучастия выделенных нами закономерностей в действительности конкретных процессов переживания.

В этой области действительности, так же как и "во всех других, закономерности в чистом виде эмпирически проявляются крайне редко: в осуществлении реального процесса переживания обычно участвуют несколько принципов. Их сопряжения могут приобретать разные формы и строиться на разной основе. В качестве простейшего примера такого сопряжения можно привести описанное Р. Столоровым и Ф. Лэчманом [247] защитное отрицание молодой женщиной смерти ее отца. Несмотря на то что доминирующим принципом в этом переживании был принцип удовольствия, переживание могло быть эффективным, т. е. сохранять веру женщины в то, что отец жив, лишь перестраивая созданную ею иллюзию в соответствии с действительными фактами и подчиняясь, таким образом, хотя бы частично, принципу реальности.

От того, какой принцип лежит в основе конкретного синтеза различных типов переживания, во многом зависят развивающие возможности процесса. Если его доминантой является принцип удовольствия, то переживание, даже в случае успеха, может привести к регрессу личности, принцип реальности в лучшем случае удерживает ее от деградации, и только на основе принципов ценности и творчества возможно превращение потенциально разрушительных событий жизни в точки ее духовного роста и совершенствования.

Однако однозначной зависимости между доминирующим принципом переживания и его последствиями для развития личности не существует. При небольшой личностной значимости переживаемых событий (скажем, при физической боли) наиболее адекватным может оказаться именно принцип удовольствия. С другой стороны, попытки ценностного и творческого переживания событий могут иметь чрезвычайно отрицательные последствия, например, в случае, когда вживляемые переживанием ценностные структуры не соответствуют индивидуальности личности и жизненной ситуации, в которой она оказалась. Подобно тому как даже самое хорошее лекарство может принести большой вред, если его назначение не согласуется с особенностями больного организма и течения болезни, так и способ переживания в идеале должен строго соответствовать уникальной ситуации данного жизненного мира.

Творческое переживание, взятое не как идеальный тип, а как основа эмпирического процесса, взятое как творчество в переживании, заключается в создании соответствующего этой и только этой критической ситуации уникального синтеза переживаний различных типов. Причем первый творческий шаг делается еще до начала позитивного процесса, он состоит в выяснении меры необходимости переживания вообще. Дело в том, что в прошлом опыте личность, сталкиваясь с ситуациями невозможности, развивала различные механизмы переживания, и коль скоро они уже имеются, то, как всякие механизмы, могут быть использованы там, где это кажется удобным, а не только там, где без них нельзя обойтись. Творчество в переживании, таким образом, состоит отчасти в том, чтобы переживать преимущественно по мере необходимости, т. е. не снижать искусственно пороги возникновения критических ситуаций.

В самом же осуществлении сложного процесса переживания творчество проявляется часто не столько в самих по себе специфических для идеального типа творческого переживания процессах, сколько в предоставлении свободы, а иногда и главенствующего на каком-то этапе положения принципам удовольствия, реальности и ценности.

Но, разумеется, такое переживание, как и всякий реальный процесс творчества, не может быть творческим во всех своих точках. Творческое сознание не способно непрерывно контролировать весь ход процесса, то один, то другой принцип время от времени выходит из-под его контроля. Поэтому сложный, долгий, в целом творческий и приводящий к гармонизации жизни процесс переживания сам вовсе не является чем-то гармоническим. Каждый ив жизненных принципов — удовольствия, реальности и ценности, — которые принцип творчества должен в идеале синтезировать, представляют собой настолько сильные и самостоятельные тенденции и их цели в данной ситуации могут настолько расходиться, что в рамках осуществляющегося процесса переживания возникают иногда серьезные внутренние конфликты между принципами. Они часто решаются неадекватно и односторонне. И хотя при этом происходит временная и частичная гармонизация сознания, в целом решение этого конфликта может иметь такие отрицательные последствия, которые являются не менее разрушительными для личности, чем сами переживаемые события. Поэтому переживания часто представляют собой долговременные цепные процессы, — на каждом последующем этапе которых приходится иметь дело не только или даже не столько. с самими исходными критическими обстоятельствами, сколько с неблагоприятными последствиями предыдущих попыток совладания с ними. Сам по себе этот факт цепного характера процесса переживания не раз отмечался в психологической литературе, однако в силу неразличения разнородных принципов переживания, цепи эти мыслились, так сказать, линейно: если психоаналитик и говорит о "защите против защиты" [232] с.92; 241, с.28], то имеет в виду попытку переживания последствий неудачной защиты защитными же мерами. Несомненно, такие феномены существуют, но более важная и с теоретической и с практической стороны проблема состоит в том, чтобы понять и объяснить внутреннюю конфликтность и противоречивость процессов переживания в плане борьбы разнородных принципов. А в этом плане "защита против защиты" решает не частные ситуативные задачи, мотивированные в конечном итоге тем же стремлением к удовольствию, что и неудавшаяся защита, на отрицательные последствия которой направлен процесс, а является принципиальной борьбой высших принципов жизни против доминирования принципа удовольствия. Эта борьба с защитами как таковыми, с их автоматичностью, т. е. бессознательностью и непроизвольностью, с искажениями реальности и самообманами, и она тем труднее, что не обещает никакой непосредственной выгоды, удобства, комфорта. Психоанализ З. Фрейда не смог подняться в теории переживания выше принципа реальности, да и то понятого как модификация принципа удовольствия. В действительности борьба против защиты осуществляется не ради подчинения реальности и даже не из абстрактной любви к истине. В ней выражается стремление человека к настоящей жизни [87], к подлинности, ради которой человек способен жертвовать своим физическим, социальным и психологическим благополучием.

Итак, аналитически выделенные нами "жизненные миры" — это не замкнутые на себя срезы психологической действительности, а компоненты единого психологического мира человека. Поэтому в реальной жизни нет однозначной зависимости между типом критической ситуации и типом ее переживания. Скажем, фрустрацию как критическую ситуацию, специфическую для. "простого и трудного мира", конкретный субъект вовсе не "обречен" переживать реалистически, он может пойти по пути и гедонистического, и ценностного, и творческого переживания. Помочь ему избрать оптимальный путь — главная задача психологической помощи.

Примечания:

[1]

 Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857–1858 годов). — К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 12, с. 709–738.

[2]

 Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 годов. — К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, с. 3–508.

[3]

 Энгельс Ф. Диалектика природы. — К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 343–635.

[4]

 Аверинцев С. С. Плутарх и античная биография. М., Наука, 1973. — 278 с.

[5]

 Аверинцев С. С. — Символ. — В кн.: Краткая литературная энциклопедия. М., 1971, т. 6, с. 826–831.

[6]

 Аверинцев С. С. Аналитическая психология К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии. — В кн.: О современной буржуазной эстетике. М., 1972, вып. 3, с. 110–156.

[7]

 Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. — М.: Наука, 1977. — 320 с.

[8]

 Ангуладзе Т. Ш. Проблема мотива в теориях установки и деятельности. — В кн.: Развитие эргономики в системе дизайна: Тезисы докладов всесоюзной конференции. Боржоми, 1979, с. 213–218.

[11]

 Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Тихоненко В. А. Превентивная суицидологическая служба. — Труды / Моск. НИИ психиатрии, 1978, т. 82. Актуальные проблемы суицидологии, с. 198–214.

[12]

 Амбрумова А. Г., Бородин С. В. Суицидологические исследования в СССР: состояние и проблемы. — Труды / Моск. НИИ психиатрии, 1981, т. 92. Актуальные проблемы суицидологии, с. 6–26.

[14]

 Асмолов А. Г. Деятельность и установка. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. — 151 с.

[15]

 Асмолов А. Г., Братусь Б. С., Петровский В. А. и др. О смысловых образованиях личности. — В кн.: Взаимодействие коллектива и личности в коммунистическом воспитании: Тезисы всесоюзной конференции. Таллин, 1979, с. 111–119.

[16]

 Асмолов А. Г., Братусь Б. С., Зейгарник Б. В. и др. Некоторые перспективы исследования смысловых образовании личности. — Вопросы психологии, 1979, № 4, с. 35–46.

[19]

 Бассин Ф. В. "Значащие" переживания и проблема собственно-психологической закономерности. — Вопросы психологии 1972, № 3, с. 105–124.

[20]

 Бассин Ф. В., Рожнов В. Е., Рожнова М. А. К современному пониманию психической травмы и общих принципов ее психотерапии. — В кн.: Руководство по психотерапии. М., 1974, с. 39–53.

[21]

 Бассин Ф. В., Прангишвили А. С., Шерозия А. Е. Роль неосознаваемой психической деятельности в развитии и течении соматических клинических симптомов. — В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования Тбилиси, 1978, т. 2, с. 195–215.

[23]

 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979. — 423 с.

[24]

 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. — М.: Художественная литература, 1965. — 527 с.

[27]

 Бернштейн Н. А. О построении движений. — М.: Медгиз, 1947. — 255 с.

[28]

 Бернштейн Н. А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. — М.: Медицина, 1966. — 349 с.

[32]

 Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. — М.: Просвещение, 1968. — 464 с.

[33]

 Божович Л. И. Проблема развития мотивационной сферы ребенка. — В кн.: Изучение мотивации поведения детей и подростков. М., 1972, с. 7–44.

[41]

 Вернадский В. И. Размышления натуралиста: В 2-х т. — М.: Наука, 1975–1977. — Т. 1. Пространство и время в неживой и живой природе, 1975. — 173 с.

[44]

 Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. — 142 с.

[50]

 Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. — М.: Изд-во АПН РСФСР, 1960. — 598 с.

[51]

 Выготский Л. С., Лурия А… Р. Предисловие к русскому переводу кн. З. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1925, с. 3–16.

[55]

 Генисаретский О. И. Методологическая организация системной деятельности. — В кн.: Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании. М., 1975, с. 409–512.

[61]

 Декарт Р. Избранные произведения. — М.: Госполитиздат, 1950. — 712 с.

[74]

 Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. — Соч. в 6-ти томах. М., 1966, т. 6, с. 349–583.

[86]

 Леонтьев А. Н. Потребности, мотивы, эмоции. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1971. — 38 с.

[87]

 Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. — 575 с.

[89]

 Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М.: Политиздат, 1975. — 304 с.

[111]

 Петровский В. А. К психологии активности личности. — Вопросы психологии, 1975, № 3, с. 26–38.

[112]

 Петровский В. А. Активность субъекта в условиях риска: Автореф. канд. дисс. — М, 1977. — 18 с.

[115]

 Портнов А. А., Федотов Д. Д. Психиатрия. — М.: Медицина, 1971. — 471 с.

[123]

 Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — М.: Учпедгиз, 1946. — 704 с.

[141]

 Спиноза Б. Этика. — Избр. произв. М.: Гос. изд-во полит, лит-ры, 1957, т. I, с. 359–618.

[148]

 Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. — М.: Наука, 1966. — 451 с.

[157]

 Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. — М.: Современные проблемы, 1925. — 110 с.

[159]

 Фуко М. Слова и вещи. — М.: Прогресс, 1977. — 488 с.

[166]

 Юнг К. Libido. Ея метаморфозы и символы. — Избр. тр. по аналитич. психологии. Цюрих: Изд. Психологич. клуба в Цюрихе, 1939, т. 2. — 400 с.

[190]

 Freud S. Inhibition, symptoms and anxiety. — The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud. L.: Hogarth press and the Institute of Psychoanalysis, 1959, vol. XX, p. 77–175.

[191]

 Freud S. Analysis terminable and interminable. — The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud. L.: Hogarth press and the Institute of Psychoanalysis, 1964, vol. XXIII, p. 216–253.

[207]

 Janet P. L'evolution de la memoire et de la notion du temps. — Paris: Chanine, 1928, v. 1–3.

[208]

208. Janis I. L., Mahl G. P., Кagan J., Hоlt R. R. Personality. Dynamic, development, and assessment. — N. Y.: Harcourt, Brace & World, 1969. — 859 p.

[215]

 Lewin К. The dynamic theory of personality. — N. Y.: McGraw Hill, 1935. — 286 p.

[216]

 Lewin К. Principles of topological psychology. — N. Y.; L.: McGraw Hill, 1936. — 231 p.

[232]

 Rangell L. The scope of intrapsychic conflict: microscopic and macroscopic consideration. — The psychoanalytic study of the child. N. Y., 1963, vol. 18, p. 75–102.

[243]

 Skinner B. F. About behaviorism. — N. Y.: Khopf, 1974. — 256 p.

[247]

 Stolorow R. D., Lachman F. M. Early object loss and denial. Development considerations. — The psychoanalytic quarterly, 1975, vol, 44, № 4, p. 596–611.