Глава 18. Пэм в Индии (2)

Его ничто уже больше не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева, влекут нас в беспрерывном страдании туда и сюда, — эти нити он обрезал. Спокойно и улыбаясь, оглядывается он на призраки этого мира, которые некогда могли волновать и терзать его душу, но которые теперь для него столь же безразличны, как шахматные фигуры после игры… [49]

Несколько дней спустя Пэм лежала без сна, вглядываясь в ночную темноту. Слава богу, ее аспирантка Марджори заранее договорилась о VIP-апартаментах, и ее разместили в двухместной комнатке в крошечной беседке по соседству с общей женской спальней. К сожалению, стены беседки не спасали от шума, и до Пэм беспрепятственно доносилось сонное дыхание остальных 150 учениц випассаны. Протяжный свист воздуха напомнил ей родительский дом в Балтиморе, где ночью в комнатке под крышей она часто просыпалась под стук оконной рамы под мартовским ветром.

Она быстро привыкла к суровой жизни в ашраме — подъем в четыре, скудный вегетарианский стол раз в сутки, бесконечные многочасовые медитации, молчание, спартанская обстановка, — и только бессонница не давала ей покоя. Механизм засыпания совершенно вылетел у нее из головы. Как она это делала раньше? Нет, нельзя задавать этот вопрос, говорила она себе, потому что засыпание — одна из тех вещей, которые не поддаются сознанию, оно должно происходить само собой. Неожиданно ей в голову пришел поросенок Фредди, гениальный сыщик из детской книжки, о которой Пэм не вспоминала вот уже лет двадцать пять. Однажды к Фредди пришла Сороконожка, которая пожаловалась ему, что не может больше ходить, потому что ноги перестали ее слушаться. Фредди долго думал и, наконец, решил эту задачу: он посоветовал Сороконожке не смотреть на свои ноги — даже не думать о них. Фокус состоял в том, чтобы выключить сознание и позволить телу действовать автоматически. То же и с засыпанием.

Пэм пробовала заснуть с помощью техники, о которой говорилось на занятиях: очистить сознание и позволить мыслям уплыть прочь. Гоенка, смуглый, круглолицый, педантичный, необыкновенно серьезный и важный гуру, начал урок с объяснения: прежде чем освоить ви-пассану, ученик должен научиться успокаивать свое сознание (Пэм приходилось скрипя зубами терпеть это навязчивое присутствие мужского рода: волны феминизма еще не успели докатиться до берегов Индии).

Первые три дня Гоенка учил анапанасати- сосредоточению внимания на дыхании. А дни были долгими: если не считать ежедневной лекции и короткой серии вопросов-ответов, единственным развлечением с четырех утра до половины десятого вечера была сидячая медитация. Чтобы достичь полного овладения дыханием, Гоенка советовал ученикам внимательно следить за своими вдохами и выдохами.

— Вслушивайтесь. Вслушивайтесь в звучание своего дыхания, — говорил он. — Следите за продолжительностью и температурой. Обращайте внимание на прохладу вдоха и тепло выдоха. Будьте как часовой на воротах — сконцентрируйте все внимание на ноздрях — в том месте, где воздух входит и выходит. Скоро, — продолжал Гоенка, — ваше дыхание будет становиться все тише и тише, пока вам не покажется, что оно совсем исчезло, но, если вы прислушаетесь к себе, вы почувствуете, каким оно стало легким и нежным. Если вы будете точно следовать моим инструкциям, — говорил он, возводя глаза к потолку, — если будете стараться, практика анапанасатиуспокоит ваше сознание. Вы устраните все препятствия на пути к овладению сознанием: беспокойство, злобу, сомнения, чувственные желания и сонливость. Вы войдете в живое, спокойное и радостное состояние.

Успокоенное сознание — вот ее желанная цель, то, за чем она приехала в Игатпури. Уже несколько недель ее душа была полем боя, где, истерзанная, истекая кровью, Пэм вела неравную битву то с неотвязными мыслями о муже Эрле, то с безумными фантазиями о любовнике Джоне. Эрл был ее гинекологом. Пэм познакомилась с ним семь лет назад, когда решила сделать аборт. Отцу ребенка она тогда ничего не сказала — это была случайная связь, продолжать которую она не собиралась. Эрл оказался необычайно милым и интеллигентным человеком. Он очень профессионально выполнил операцию, а потом проявил неожиданную заботу, дважды позвонив ей домой, чтобы справиться о здоровье. Вот, подумала она тогда, и кто только распространяет слухи о том, что на свете не осталось заботливых и внимательных врачей? Чего только не придумают. А потом, через несколько дней, он позвонил ей в третий раз и пригласил вместе пообедать. За обедом он как-то ловко и незаметно переквалифицировался из лечащего врача в ухажера, и, когда позвонил в четвертый раз, она, не без тайной радости, согласилась съездить с ним на медицинскую конференцию в Новый Орлеан.

Их знакомство стремительно набирало обороты: никто не мог понять ее так хорошо, не умел так ее поддержать, не знал каждого закоулка ее души и не доставлял ей большего удовольствия в постели, чем Эрл. Но при всех его многочисленных достоинствах — интеллигентный, красивый, обходительный — она (как она теперь начинала понимать) слишком поспешила наделить его героическими чертами. Чрезвычайно польщенная тем, что среди толп экзальтированных девиц, ежедневно осаждавших кабинет Эрла в поисках его целительного прикосновения, именно она оказалась счастливой избранницей, Пэм по уши втрескалась в него и через несколько недель дала согласие на свадьбу.

Вначале их семейная жизнь была сама идиллия, но к середине второго года Пэм неожиданно обнаружила, что выскочила замуж за человека на двадцать пять лет старше себя: Эрл нуждался в отдыхе, его тело было телом шестидесятипятилетнего мужчины, и седина на голове пробивалась вопреки самой стойкой греческой краске для волос. После того как он случайно вывернул запястье, им пришлось отказаться от воскресного тенниса, а после трещины на коленном хряще — и от лыж (Эрл выставил на продажу их домик в Тахо, даже не посоветовавшись с ней). Шила, бывшая соседка по студенческому общежитию и близкая подруга Пэм, с самого начала уговаривала ее не выходить замуж за человека старше себя, а теперь убеждала не поддаваться и не спешить стареть вместе с мужем. Пэм ощутила прилив решительности. Стремительное старение Эрла питалось ее молодостью. Каждый вечер он приползал домой совершенно обессиленным, способным лишь высосать три своих мартини и свалиться перед телевизором.

Но хуже всего было то, что он ничего не читал. Как гладко, как уверенно он когда-то рассуждал о литературе. Как свел ее с ума восторгами по поводу «Миддлмарча» и «Даниэля Деронда» [50]. И какой это был удар — узнать, что она обманулась, приняв обертку за содержание: что не только все его литературные ремарки были вызубренными наизусть чужими мыслями, но и список известных ему книг был не просто скуден, но и абсолютно неизменен. Для Пэм это оказалось настоящим потрясением. Как могла она влюбиться в человека, который ничего не читает? Она, чьи самые дорогие и верные друзья жили на страницах Джордж Элиот, Вирджинии Вулф, Айрис Мёрдок, Элизабет Гаскелл и Антонии Байетт?

Вот тут-то на сцене и появился Джон, рыжий помощник профессора с ее факультета в Беркли, с охапками книг в руках и элегантной длинной шеей с выпирающим кадыком. Хотя преподавателей литературы традиционно относят к самой читающей массе, Пэм на собственном опыте имела возможность убедиться, как редко среди них встречаются смельчаки, отваживающиеся выйти за рамки специальности и пуститься в бурное море литературных новинок. Но Джон читал все. За три года до этого она поддержала его кандидатуру, совершенно очарованная его работами: одна называлась «Шахматы: эстетика жестокости в современной литературе», а другая «Нет, сэр, или Андрогинная героиня в британской литературе конца XIX века».

Семена их дружбы прорастали в известной романтической обстановке академической среды: на общих и факультетских собраниях, на вечеринках преподавательского клуба, на ежемесячных публичных выступлениях очередной литературной знаменитости. Пускали корни и расцветали в совместных испытаниях, таких как общее преподавание литературы XIX века или взаимный обмен лекциями. Их связь крепла и закалялась в пылу сражений на заседаниях ученого совета, в перепалках за учебные часы и битвах за жалованье, в кровопролитных боях за научные звания. Вскоре они настолько привыкли доверять вкусу друг друга, что редко обращались к кому-то еще, если требовался свежий литературный отзыв. Их электронная почта ломилась от глубокомысленных литературных и философских рассуждений. Оба интуитивно сторонились как литературных изысков с их вящей декоративностью, так и неуклюжих умствований, лишенных эстетизма, ничто так не ценя, как ясное совершенство — безупречную форму в сочетании с вечной мудростью. Оба терпеть не могли Фицджеральда и Хемингуэя и обожали Дикинсон и Эмерсона. По мере того как росли стопки обоюдно любимых книг, отношения переходили на все более высокий уровень. Обоих трогали одни и те же места в книгах, оба приходили в восторг от одного и того же — в общем, эти два преподавателя английской литературы влюбились друг в друга.

«Ты бросаешь свою семью, а я — свою». Кто первый это сказал? Ни один точно не помнил, но на втором году совместного преподавания они пришли к этому роковому соглашению. Пэм была готова, но Джон, у которого росли две малолетние дочки, естественно, требовал больше времени на раздумье. Пэм терпеливо ждала: слава богу, ее возлюбленный — не какой-то там низкий негодяй и знает, что такое моральные страдания, связанные с нарушением супружеского долга. А Джон действительно страдал — страдал оттого, что бросает детей и жену, чья единственная вина состояла в том, что за несколько лет семейной жизни она успела наскучить супругу, превратившись из пылкой возлюбленной в серую домашнюю клушу. Снова и снова Джон уверял Пэм, что держит вопрос под контролем, что он «в процессе» и ему нужно лишь немного времени, чтобы собраться с духом и найти подходящий момент, чтобы начать действовать.

Но шли месяцы, а подходящий момент все не наступал. Пэм подозревала, что Джон, подобно многим недовольным супругам, пытаясь избежать угрызений совести, старался переложить бремя ответственности на жену, добиваясь, чтобы она первая приняла решение о разводе. Он стал к ней холоден, перестал с ней спать и при каждом удобном случае критиковал ее — то вслух, то молча. Короче, знакомая песня: «Я не могу ее бросить, но, клянусь, скоро она сама меня бросит». Однако, как выяснилось, Джон избрал неверную тактику — жена оказалась крепким орешком и на происки мужа поддаваться не желала.

В конце концов, Пэм решилась действовать самостоятельное К этому ее подтолкнула пара телефонных звонков, которые начинались словами: «Дорогуша, думаю, тебе следует знать…» Две пациентки Эрла, делая вид, будто оказывают ей одолжение, предупредили ее о сексуальных домогательствах мужа. А когда через некоторое время подоспела и повестка в суд вместе с новостью, что уже третья пациентка возбуждает против Эрла дело по поводу нарушения профессиональной этики, Пэм возблагодарила свою счастливую звезду за то, что не успела завести детей, и набрала номер своего адвоката.

Мог ли ее поступок подтолкнуть Джона? Пэм в любом случае рассталась бы с мужем, но в неожиданном порыве самоотречения убедила себя, что делает это ради Джона, и принялась бомбардировать его именно этой версией. Однако Джон продолжал тянуть — он все еще не был готов. Наконец, он все-таки отважился на последний шаг. Это случилось в июне, в последний день занятий, после очередной страстной любовной сцены в их привычном будуаре — в кабинете Джона, на расстеленном голубом матрасике, в свободное время хранившемся за письменным столом (в кабинетах преподавателей английской литературы не было диванов: факультетские львы не успевали отбиваться от обвинений в охоте на молоденьких студенток, так что диваны были под строжайшим запретом). Застегнув молнию на штанах, Джон скорбно взглянул на Пэм и сказал:

— Пэм, я люблю тебя, и потому я на это решился. Ты не заслуживаешь такого, и я должен снять с тебя эту тяжесть — с тебя в первую очередь, но и с себя тоже. Я решил, что нам не стоит больше встречаться.

Пэм была убита наповал. Она едва слышала его слова. Несколько дней она ходила, ощущая внутри их свинцовую тяжесть, слишком большую, чтобы переварить, и слишком увесистую, чтобы выплюнуть. Ее разъедали противоречивые чувства — она то ненавидела Джона, то страстно любила и хотела его, то желала ему смерти. В ее голове проносился один сценарий за другим: то Джон с семьей погибает в автомобильной катастрофе, то жена Джона разбивается в самолете и Джон появляется — иногда с детьми, иногда один — на пороге ее дома; то она падает в его объятия; то они вместе рыдают; то она делает вид, что не одна, и захлопывает дверь прямо перед его носом.

За два предыдущих года занятий, индивидуально и в группе, Пэм сделала большие успехи, но здесь психотерапия оказалась совершенно бессильна: она просто не могла противостоять чудовищной силе больного воображения. Джулиус сражался героически. Как ловкий фокусник, он извлекал один прием за другим. Вначале он попросил Пэм следить за собой и отмечать, сколько времени она тратит на мысли о Джоне. Оказалось, двести-триста минут в день. Поразительно. Самое главное, это абсолютно не поддавалось ее контролю — эти навязчивые мысли обладали поистине демонической силой. На следующем этапе Джулиус попытался справиться с этим, систематически сокращая время, которое Пэм тратила на свои фантазии. Когда и эта тактика потерпела поражение, он решил, что клин клином выбивается, и порекомендовал Пэм нарочно каждое утро по часу предаваться самым излюбленным фантазиям о Джоне. Но, хотя Пэм старательно выполняла все инструкции, тяжелые мысли упорно не хотели сдаваться и по-прежнему заполняли ее сознание. Джулиус предложил еще несколько техник: Пэм то несколько дней подряд кричала «нет!» своему сознанию, то шлепала себя резиновым жгутом по запястьям.

Джулиус попытался ей помочь, объясняя глубинный смысл ее состояния:

— Навязчивая идея, — говорил он, — это отвлекающий маневр, она защищает тебя от мыслей о чем-то другом. Что это другое? Если бы не было этих навязчивых мыслей, о чем бы ты думала?

Но и это не помогало.

Тогда группа решительно взялась за дело. Она делилась воспоминаниями о собственных навязчивых состояниях; добровольно дежурила на телефоне, чтобы Пэм могла позвонить в тяжелую минуту; она убеждала ее наполнить жизнь новым смыслом, завести друзей, ни минуты не сидеть без дела, найти мужчину и в конце концов покончить со своим одиноким положением — Тони даже однажды рассмешил ее, предложив себя в качестве кандидатуры. Ничего не помогало. В борьбе с чудовищной болезнью все эти приемы оказались бестолковы, как детское ружье в охоте на носорога.

Затем произошла случайная встреча с Марджори — аспиранткой с сияющими глазами и новопосвященной випассаны по совместительству, которая пришла к Пэм посоветоваться по поводу своей диссертации. Дело было в том, что Марджори, потеряв интерес к влиянию любовных идей Платона на работы Джуны Барнс, неожиданно увлеклась Ларри, главным героем романа Моэма «Лезвие бритвы», и теперь хотела писать на тему «Истоки восточной религиозной идеи в произведениях Моэма и Гессе». В разговорах с Марджори Пэм неожиданно задела излюбленная фраза Марджори (и Моэма заодно): «успокоение сознания». Эта фраза казалась такой манящей, такой соблазнительной. Чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что именно успокоенное сознание ей и нужно. И поскольку ни индивидуальные занятия, ни группа так и не смогли ей помочь, Пэм решила последовать настоятельному совету Марджори: она заказала билет на самолет в Индию и отправилась на другой конец света к Гоенке, главному специалисту по успокоению сознания.

Постепенно жизнь в ашраме действительно начала приносить ей некоторое успокоение: ее мысли все реже возвращалась к Джону, но, как выяснилось, бессонница похуже любых навязчивых состояний. Она лежала без сна, прислушиваясь к ночи — либретто храпов, вздохов и свистов под аккомпанемент ритмического сонного дыхания учеников випассаны. Каждые пятнадцать минут ее подбрасывало от пронзительных полицейских свистков, доносившихся с улицы.

Но почему она не могла заснуть? Наверняка это из-за ежедневных двенадцатичасовых медитаций. Из-за чего еще? Но ведь сто пятьдесят остальных учеников спокойно пребывали в объятьях Морфея. Если бы она могла задать этот вопрос Виджаю. Однажды, когда она украдкой высматривала его в комнате для медитаций, Манил, помощник Гоенки, расхаживавший взад и вперед по рядам, ткнул ее бамбуковой палкой и приказал: «Смотри в себя, никуда больше». А когда она увидела наконец Виджая в дальнем конце мужской части комнаты, он показался ей совершенно отрешенным. Он сидел в позе лотоса, неподвижно, как Будда. Должно быть, он тоже ее заметил: из трехсот человек она одна сидела на стуле. Этот стул казался ей унизительным, но от многих часов сидения у нее так разболелась спина, что ей ничего не оставалось делать, как попросить Манила позволить ей это послабление.

Манил, высокий и стройный индиец, изо всех сил старавшийся изображать невозмутимость, был явно недоволен ее просьбой. Не сводя глаз с какой-то точки на горизонте, он сказал:

— Спина? Что такое ты делала в прошлых жизнях, что у тебя болит спина?

Вот так сюрприз. Ответ Манила в одну секунду опроверг все клятвенные заверения Гоенки о том, что его метод не имеет никакого отношения к религии. Пэм уже научилась видеть зияющую пропасть, разделявшую нетеистические воззрения истинного буддизма и суеверные взгляды толпы. Даже помощник учителя не преодолел стремления к магии, тайнам и власти.

Однажды она заметила Виджая за завтраком в одиннадцать утра и, пробившись сквозь толпу, подсела к нему. Она услышала, как он глубоко вдохнул, будто пытался вобрать ее аромат; но он так и не взглянул на нее и не проговорил ни слова. Здесь вообще никто не говорил: Гоенка требовал, чтобы закон возвышенного молчания соблюдался превыше всего.

На третье утро приключился нелепый эпизод, несколько разнообразивший монотонное течение дня. Во время медитации кто-то громко пустил газы, и двое учеников хихикнули. Их хихиканье был таким заразительным, что вскоре уже несколько человек катались по полу, не в силах сдержать смех. Гоенка недовольно поджал губы и через несколько секунд в сопровождении жены величественно выплыл из комнаты. Вскоре появился один из его помощников и строго объявил, что учитель оскорблен и отказывается продолжать занятия, пока нарушители не покинут ашрам. Провинившиеся собрали вещи и вышли из зала, но медитация еще несколько часов не могла войти в привычное русло, поскольку изгнанники то и дело заглядывали в окна и громко ухали совой.

Больше о происшедшем не было сказано ни слова, но Пэм подозревала, что ночью в ашраме была произведена чистка: на следующее утро сидячих будд в комнате заметно убавилось.

Беседовать разрешалось только в середине дня, когда ученики могли задавать вопросы помощникам учителя. На четвертый день Пэм спросила Манила про свою бессонницу.

— Тебе не надо об этом заботиться, — ответил он, глядя куда-то мимо нее, — тело само знает, сколько ему спать.

— Хорошо, — не унималась Пэм, — тогда не могли бы вы сказать, почему полицейские свистят у меня под окнами всю ночь?

— Забудь про это. Думай только об анапанасати. Просто следи за дыханием. Когда ты полностью на этом сконцентрируешься, такие пустяки больше не будут тебя волновать.

Пэм так наскучила дыхательная медитация, что она не знала, как выдержит эти десять дней. Кроме медитаций, единственным развлечением в ашраме были еженощные усыпляющие проповеди Гоенки, который, сидя в ослепительно белых одеждах, пытался поразить слушателей своим красноречием, что редко удавалось из-за откровенного доктринерства, которое упорно лезло наружу. Его лекции состояли из скучнейших повторяющихся длиннот, в которых он на все лады расписывал достоинства випассаны — техники, которая, будучи исполняема по всем правилам, ведет к душевному оздоровлению, просветлению, спокойной и гармоничной жизни, искоренению психосоматических расстройств и устранению трех главных причин страданий: желания, отвращения и невежества. Регулярная практика випассаны, в его изложении, была подобна регулярной работе в саду, во время которой ученик методически выдергивает из головы сорняки нечистых мыслей. Мало того, повторял Гоенка, випассана как универсальная техника дает преимущества в повседневной жизни: в то время как остальные бесцельно тратят время, поджидая, к примеру, автобуса на остановке, практикующий випассану может с пользой провести несколько минут, выдернув еще несколько сорняков из своего сознания.

Випассана изобиловала правилами, которые на первый взгляд казались вполне понятными и разумными. Ноихбылослишкоммного.Не красть, не убивать живых существ, не врать, не заниматься любовью, не принимать наркотиков, не писать, не конспектировать, никаких плотских развлечении, ручек, карандашей, никакого чтения, музыки, радио, телефонов, пышных перин, никаких украшений на теле, нескромных одежд, никакой еды после полудня — исключение делалось только для новичков, которым в пять вечера были позволены чай и фрукты. Наконец, ученикам запрещалось просить учителя о советах и помощи, они должны были соблюдать дисциплину и медитировать так, как им было сказано. Только при таком послушании, говорил Гоенка, ученик может рассчитывать достичь просветления.

В душе Пэм, как могла, оправдывала его: в конце концов, это самоотверженный человек, всю свою жизнь посвятивший пропаганде випассаны. Естественно, он был продуктом своей культуры. А кто из нас иной? Сколько веков Индия страдала под тяжестью религиозных доктрин и жесткой сословности. Кроме того, ей нравился великолепный голос Гоенки. Каждую ночь она как завороженная слушала, как он зычно и протяжно распевает на древнем пали священные буддистские тексты. Они действовали на нее, как раннехристианские песнопения, в особенности византийские литургии, или же канторы в синагогах. Несколько лет назад она была в турецкой деревушке, и ее поразил чарующий голос муэдзина, по пять раз в день созывавшего народ на молитву.

Хотя Пэм старалась, как могла, первые дни ей никак не удавалось подолгу следить за дыханием; не проходило и пятнадцати минут, как она вновь возвращалась к привычным мыслям о Джоне. Однако через несколько дней все начало меняться. Фантастические сценарии, преследовавшие ее прежде, начали сливаться в одну картинку: откуда-то — то ли по телевизору, то ли по радио, то ли из газет — она узнает, что семья Джона погибла в авиакатастрофе. Снова и снова она видела перед собой эту картинку. Пэм от нее уже тошнило. Но она продолжала проигрывать этот сценарий.

По мере того как накапливались усталость и скука, Пэм неожиданно начала ощущать странный интерес к хозяйственным делам. В первый свой день, регистрируясь в офисе (и тогда же, к своему удивлению, узнала, что за десять дней в ашраме ей не придется заплатить ни цента), она заметила маленькие пакетики стирального порошка в местном ларьке. На третий день она купила один пакетик и после этого проводила все свободное время, стирая и перестирывая свое белье и развешивая его на веревке за общежитием (это была первая бельевая веревка, которую она видела со времен своего детства). Каждый час она выходила проверить, как идет сушка. Какой бюстгальтер или трусы показывают лучший результат? Сколько часов ночной сушки равны одному часу дневной? Сушка в тени против сушки на солнце? Выжатое белье против невыжатого?

На четвертый день произошло долгожданное событие: Гоенка начал учить випассане. Техника оказалась простой и незатейливой: ученик должен был начать медитировать, сначала думая о коже головы, пока не произойдет «нечто» — почесывание, пощипывание, жжение или ощущение легкого дуновения ветерка на коже.

Как только это «нечто» произошло, ученику остается только наблюдать за ним, и ничего больше. Концентрация на ощущении. Какое оно? Куда оно следует? Сколько длится? Как только оно исчезнет (а это рано или поздно случается), медитирующий должен мысленно переместиться на следующий участок тела — лицо и ждать появления ощущения — щекотания в носу или почесывания века. После того как оно появится, станет нарастать и вновь спадет, ученик переходит к шее, плечам, и так далее, пока все части тела вплоть до подошв ног не будут исследованы, и тогда следует двигаться в обратном порядке — к голове.

Вечерние проповеди Гоенки предлагали разумное объяснение этой технике. Основная идея лежала в анитья - невечности, непостоянстве. Как только человек полностью осознает временность любых физических раздражителей, для него не составит большого труда перенести этот принцип на жизнь со всеми ее радостями и тревогами; все когда-нибудь проходит, и обрести спокойствие можно, только став наблюдателем, невозмутимо взирающим на мимолетное течение жизни.

Через пару дней випассаны занятия перестали казаться Пэм такими утомительными, она быстро набиралась опыта, и ей требовалось все меньше времени на то, чтобы сосредоточиться на своих ощущениях. На седьмой день, к ее изумлению, процесс вообще перешел в автоматический режим, и она «полетела» — именно так, как предсказывал Гоенка. Как будто ей опрокидывали на голову горшок с медом и он тягуче приятно струился по телу к ее ногам. Она ощущала во всем теле какой-то волнующий, почти возбуждающий гуд, похожий на приглушенное жужжание шмелей, который медленно обволакивал ее, по мере того как мед стекал к ее ногам. Часы пролетали незаметно. Вскоре она отказалась от стула и присоединилась к тремстам остальных последователей Гоенки, восседающим в позе лотоса у ног учителя.

Следующие два дня «полета» были удивительно похожи друг на друга и промелькнули очень быстро. Девятую ночь она вновь лежала без сна: ей по-прежнему не удавалось заснуть, но теперь она об этом не беспокоилась: ей удалось узнать от одной из помощниц Гоенки, женщины-бирманки (она отказалась от надежды добиться правды у Манила), что бессонница во время випассаны очень распространенное явление, возможно, связанное с тем, что продолжительные медитации резко сокращают потребность в сне. Та же бирманка прояснила ей и загадку ночных свистков: оказалось, что ночные сторожа в южной Индии, обходя территорию, время от времени подают сигналы, чтобы отпугивать воришек — что-то вроде красного огонька на панели автомобиля, предупреждающего о включенной сигнализации.

Иногда мы замечаем свои навязчивые мысли, лишь когда они исчезнут; именно это и открыла Пэм, однажды с удивлением обнаружив, что вот уже два дня не думает о Джоне. Джон испарился. Бесконечная вереница фантазий растворилась в воздухе, уступив место сладкому, медовому жужжанию «полета». Как странно было вновь ощущать себя хозяйкой собственного сознания, которое, подчиняясь ее желаниям, могло теперь вновь наполнять ее тело счастливыми эндорфинами. Теперь она понимала, почему люди «подсаживаются» на медитации, посвящая месяцы, а иногда годы, уединенным размышлениям.

Однако даже теперь, когда ее сознание очистилось, она почему-то не особо радовалась. Напротив, какая-то мрачная тень преследовала ее, смутное чувство, как-то связанное с удовольствием «полета», не давало ей насладиться победой. Однажды, размышляя над этой загадкой, она не заметила, как провалилась в легкую, призрачную дремоту и через короткое время вновь очнулась от странного сна, который молнией промелькнул в ее мозгу: это была звезда на коротеньких ножках, в цилиндре, с тростью, которая отбивала чечетку на подмостках ее сознания. Танцующая звезда. Она знала, что означал этот сон: из всех афоризмов они с Джоном больше всего любили фразу Ницше из «Заратустры»: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду» [51].

Ну, конечно же. Теперь она поняла, почему випассана вызывала у нее такое недоверие. Гоенка выполнил свое обещание: он дал ей то, что она хотела, — невозмутимость, спокойствие, или, как он сам любил говорить, равновесие. Но какой ценой? Если бы Шекспир практиковал випассану, разве появился бы на свет «Король Лир»? А другие шедевры западной культуры? Ей в голову пришло двустишие Чапмена:

Перо для вечности трудиться не захочет,

Коль не опущено оно в волненья ночи.

Опущеновволненьяночи- вот в чем загадка истинного творчества. Погрузиться в пучину ночи, овладеть ее мрачными тайнами ради высокого озарения. Как еще могли бы величайшие певцы ночи — Кафка, Достоевский, Вирджиния Вулф, Гарди, Камю, Плат, По — осветить великую трагедию человеческого бытия? Уж конечно, не отстранившись от жизни и невозмутимо наблюдая, как она проходит мимо.

Хотя Гоенка и бил себя в грудь, заявляя, что его учение не имеет отношения к религии, буддизм все равно лез из всех щелей. В своих еженощных «рекламных акциях» Гоенка никогда не мог удержаться от того, чтобы не назвать випассану излюбленным методом Будды, который он, Гоенка, только заново открывает миру. Пэм ничего не имела против: она мало что знала о буддизме, но в самолете ей попалась на глаза брошюрка, которая поразила ее своей удивительной силой. В брошюрке излагались четыре благородные истины Будды:

1.Жизнь есть страдание.

2.Страдание имеет свою причину в привязанностях

(к вещам, идеям, другим людям, к самой жизни).

3.Страдание можно устранить: надо прекратить испытывать желания, отказаться от привязанностей, от самого себя.

4. Есть особый путь, ведущий к освобождению от страданий: восьмеричный путь к просветлению.

Однако теперь она задумалась об этом иначе. Озираясь и видя отрешенные лица учеников, бесстрастных помощников, изможденных аскетов, ютящихся в пещерах на склонах гор, с головой ушедших в «полет» випассаны, она задавала себе вопрос: так ли уж истинны эти четыре истины? Может, Будда что-то не так понял? Не оказалось ли лекарство хуже болезни? Однажды на рассвете, наблюдая за группой женщин-джайнисток, направлявшихся на купание, она ощутила новый прилив сомнений. Джайнизм довел принцип «не убий» до абсурда: женщины двигались еле-еле, как-то по-рачьи, то и дело сметая что-то невидимое с дорожки, прежде чем сделать следующий шаг, — чтобы, не дай бог, не раздавить насекомое. Непонятно, как они вообще умудрялись дышать: их лица были стянуты марлевыми повязками, предохранявшими от случайного вдыхания невидимых микроорганизмов.

Куда она ни обращала взор, всюду были только самоотречение, жертвенность, самоограничение — одним словом, mementomori.Что случилось с этой жизнью? С ее радостью, желаньями, страстями, удовольствиями?

Разве жизнь так нестерпима и мучительна, что ею надо жертвовать ради спокойствия? Может быть, четыре благородные истины были верны только для своего времени? Верны 2500 лет назад в стране, изнывавшей от бедности, перенаселения, голода, болезней, несправедливостей, когда у людей не было никаких надежд на лучшее? Но так ли уж истинны они сейчас? Может, прав был Маркс и все религии, сулящие нам спасение в загробной жизни, — удел лишь бедных, больных и рабов?

Постой-постой, говорила себе Пэм (после нескольких дней возвышенного молчания она очень хорошо научилась вести беседы с самой собой), где же твоя благодарность? Нужно отдать должное: випассана помогла тебе, она успокоила твое сознание, с корнем вырвала твои навязчивые идеи. Разве она не достигла цели там, где твои собственные усилия, усилия Джулиуса и всей группы с позором провалились? Может, да, а может, и нет, отвечала она себе. Может быть, сравнение здесь вообще неуместно. В конце концов Джулиус потратил на это около восьми групповых занятий — в целом двенадцать часов, — в то время как випассана потребовала от тебя сотни — десять полных суток плюс время и силы, чтобы преодолеть расстояние в тысячи километров. Интересно, что случилось бы, если бы Джулиус с группой поработали с ней столько же времени?

Нараставшие сомнения уже мешали ей медитировать. «Полет» закончился. Куда оно делось, это сладкое, медоточивое жужжание, доставлявшее ей такое наслаждение? День ото дня ее медитации становились все хуже и хуже. В конце концов, дошло до того, что випассана застопорилась в области макушки и упорно отказывалась направляться дальше. Слабые сигналы, такие летучие прежде, теперь упорно топтались на месте, с каждой секундой становясь все назойливее: легкое почесывание перерастало в булавочные уколы, а те в неприятное жжение, от которого никакая медитация не помогала ей избавиться.

Теперь даже анапанасатине давалась ей. Хрупкая запруда спокойствия, выстроенная с таким трудом долгими часами дыхательной медитации, прорвалась, и в брешь хлынул мятежный поток прежних мыслей — о муже, о Джоне, о мести и авиакатастрофах. Ну что ж, пусть себе льются, говорила она. Теперь она видела, кто из них чего стоит. Эрл — этот престарелый сосунок, чмокающий пухлыми губками в поисках случайных удовольствий. Джон — изнеженный, малодушный слабак, так и не усвоивший истину, что не бывает «да» без «нет». Виджай тоже хорош. Решил пожертвовать всем — своей жизнью, новыми знакомствами, дружбой — ради своего великого Бога, Спокойствия. Пропадите вы пропадом, думала Пэм. Трусы.Моральные трусы. Ни один из них ее не заслуживает. Уж она-то с ними разделается. Да, она знает, что нужно делать: вот они где, голубчики — Джон, Эрл, Виджай, — все в гигантском унитазе, подняли руки, умоляют сжалиться, визжат о помощи, но нет — она уже дернула ручку, и их крики тонут в реве слива. Вот он — образ, достойный медитации.