Глава 28. Пессимизм как образ жизни

Нет роз без шипов. Но много шипов без роз [110].

Главный труд Шопенгауэра, книга «Мир как воля и представление», был написан, когда автору не было и тридцати. Он вышел в свет в 1818 году. Второй том был опубликован в 1844-м. В этой работе поразительной масштабности и глубины Шопенгауэр излагает свои наблюдения в самых разных областях знания — логике, этике, теории познания и восприятия, естественных науках, математике, красоте, искусствах, поэзии, музыки, метафизики, отношений человека к другим и к самому себе. Человеческое бытие рассматривается здесь в самых мрачных аспектах: смерть, одиночество, бессмысленность и страдания как неотъемлемая часть нашей жизни. Принято считать, что по объему выдающихся мыслей эта работа значительно превосходит любое другое философское сочинение, за исключением разве что трудов Платона.

Сам Шопенгауэр he раз высказывал пожелание и надежду на то, что потомки будут помнить его именно за этот грандиозный труд. Позднее он опубликует еще одну значительную работу: это будет двухтомник философских размышлений и афоризмов под названием «Parerga и Paralipomena», что в переводе с греческого означает «пропуски и дополнения».

Появившиеся на свет в то время, когда о психотерапии еще не могло быть и речи, труды Шопенгауэра тем не менее поразительно напоминают то, что мы сейчас подразумеваем под этим понятием. «Мир как воля» начинается с критики и развития теории Канта. Кант произвел переворот в философии, заявив, что человек скорее создает реальность, чем ее ощущает. Он исходил из того, что наши физические ощущения, проходя через нервный аппарат, трансформируются и затем, вновь собираясь в мозгу, представляют нам картину, которую мы называем реальностью, но которая на самом деле является химерой, фикцией, существующей только в нашем познающем и анализирующем сознании. В самом деле; такие категории, как причина и следствие, последовательность, множество, пространство и время, являются созданием нашего мозга, а вовсе не реальными сущностями мира, лежащего «вовне».

Более того, мы не можем «видеть» ничего, кроме нашей собственной версии того, что происходит «вовне». Мы никоим образом не можем знать, что «на самом деле» находится «там», то есть постичь сущность, лежащую за пределами наших ощущений и нашего сознания. Эта первичная сущность, которую Кант назвал Dingansich,«вещь в себе», будет и должна оставаться для нас непознаваемой.

В отличие от Канта Шопенгауэр — впрочем, соглашаясь с тем, что мы никогда не сможем познать «вещь в себе», — считал, что мы можем подойти к ней гораздо ближе, чем это допускает Кант. По его мнению, Кант проглядел основной источник информации о мире, данном нам в ощущениях, или феноменальном мире: нашесобственноетело.Наше тело есть материальный объект, оно существует во времени и пространстве, и каждый из нас знает о нем достаточно много — это знание происходит неот внешнего восприятия и не от мыслительной деятельности, но от прямого знания изнутри, знания, вытекающего из ощущений.

От своего собственного тела мы получаем знание, которое мы не можем определить в понятиях и передать другим, потому что подавляющая часть нашей внутренней жизни нам неизвестна. Она вытеснена из сознания и не допускается в него, потому что знание нашей глубинной природы (ненависть, страх, зависть, сексуальные желания, агрессия, корысть) причинило бы нам больше страданий, чем мы могли бы вынести.

Звучит знакомо, не правда ли? Да ведь это же старик Фрейд с его бессознательными, примитивными процессами, с его ид, вытесненным сознанием и самообманом. Разве не очевидны здесь зачатки и первые ростки будущего психоанализа? А ведь главный труд Шопенгауэра был опубликован за сорок лет до появления

Фрейда на свет. В середине девятнадцатого века, когда Фрейд (а с ним и Ницше) еще ходили в школу, Артур Шопенгауэр был уже самым читаемым философом Германии.

Как же мы понимаем эти бессознательные силы? Как можем передать их другим? Хотя они не могут быть осмыслены, мы можем ощущать их и, по Шопенгауэру, передавать напрямую, без слов, через искусство. Вот почему Шопенгауэр более других уделял внимание искусству — в особенности музыке.

А половая любовь? Шопенгауэр однозначно заявляет, что сексуальные переживания играют определяющую роль в поведении человека. Здесь он вновь выступает как отважный первопроходец: никто из прежних философов не хотел (или не решался) посвятить себя изучению этой сферы и ее безусловной важности в жизни человека.

А религия? Шопенгауэр станет первым из значительных философов, кто построит свою систему на позициях незыблемого атеизма. Он будет яростно и убежденно отвергать любую веру во все сверхъестественное, заявляя, что мы, напротив, живем в пространстве и времени, а потому любые нематериалистические измышления есть не что иное, как ложь и бессмыслица. Несмотря на то что многие философы — Гоббс, Юм и даже Кант — нередко проявляли склонность к агностицизму, никто из них не решался откровенно признаться в собственном неверии, и их можно было понять: их личное благосостояние целиком и полностью зависело либо от государства, в котором они жили, либо от университета, в котором работали, что, естественно, удерживало их от любых антирелигиозных высказываний. Артур же никогда ни от кого не зависел, а потому был свободен писать все, что ему вздумается. Кстати, по той же самой причине, за полтора столетия до Шопенгауэра, Спиноза отказывался от университетских должностей, предпочитая скромно шлифовать линзы.

Какие же выводы извлекает Шопенгауэр из внутреннего знания собственного тела? Внутри нас и повсюду в природе существует непрестанная, неутомимая, вечная первичная жизнь, которую он называет волей. «Куда мы ни взглянем, — пишет он, — мы видим это стремление, составляющее ядро и в себе каждой вещи». Что есть страдание? Это «задержка, которую это стремление терпит от преграды, возникающей между нею и ее временной целью». А что же есть счастье, благополучие? Это «достижение цели» [111].

Мы хотим, хотим, хотим, хотим. Десятки желаний одновременно томятся в подсознательной области каждого человеческого существа, стоящего на определенном уровне развития. Воля неустанно толкает нас вперед, и едва мы успеваем удовлетворить одно желание, как тут же ему на смену приходит другое, а за ним третье, четвертое — и так без конца.

Человеческая жизнь, по мнению Шопенгауэра, есть цепь мучительных страданий. Он сравнивает их с муками Тантала или с мифическим огненным колесом Иксиона: Иксион, царь, осмелившийся перечить Зевсу, был в наказание привязан к пылающему колесу, что вращалось вечно; Тантал за свою непочтительность к Зевсу был осужден на вечные искушения соблазнами, которые он никогда не мог удовлетворить. Человеческая жизнь, говорит Шопенгауэр, вечно вращается вокруг оси желаний, за которыми приходит насыщение. Но удовлетворяет ли нас это насыщение? Увы, лишь на время. Почти немедленно вслед за насыщением наступает скука, и мы снова приходим в движение — на этот раз чтобы избежать ее мучений.

Непосильный труд, беды и вечные тревоги — вот что суждено большинству из нас на протяжении всей нашей жизни. Но если бы все желания исполнялись, едва успев возникнуть, — чем бы тогда наполнить человеческую жизнь, чем убить время? Если бы человеческий род переселить в ту благодатную страну, где в кисельных берегах текут медовые и молочные реки и где всякий тотчас же, как пожелает, встретит свою суженую и без труда ею овладеет, то люди частью перемерли бы со скуки или перевешались, частью воевали бы друг с другом и резали и душили бы друг друга и причиняли бы себе гораздо больше страданий, чем теперь возлагает на них природа [112].

Но отчего скука видится нам такой мучительной? Почему мы спешим поскорее избавиться от нее? Потому что в состоянии скуки ничто не отвлекает нас от страшной, неприкрытой правды жизни — от осознания собственного ничтожества, бессмысленности существования, неумолимого приближения старости, а за ней и смерти.

Следовательно, что есть человеческая жизнь, если не непрерывный круговорот: желание — удовлетворение — скука — и снова желание? Но для всех ли живых существ дело обстоит именно так? Тяжелее всех человеку, отвечает Шопенгауэр, потому что с развитием мыслительных способностей сила страдания неизмеримо возрастает.

Так счастлив ли кто-нибудь на земле? Возможно ли счастье? Шопенгауэр полагает, что нет.

Прежде всего, никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. Так что нет разницы, быть или не быть счастливым, поскольку жизнь есть всего лишь мгновение, которое вечно ускользает от нас, вот оно есть — и вот его уже нет [113].

Жизнь, это неизбежное и трагическое движение вниз, не только жестока, но и непредсказуема:

Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие или смерть¹.

Довели ли эти пессимистические выводы Шопенгауэра до отчаянья или дело обстояло как раз наоборот и его собственные жизненные неудачи заставили его прийти к выводу, что жизнь — скверная штука, которой и вовсе не стоило являться? Скорее всего он и сам этого не знал и часто напоминал нам (и самому себе), что эмоции обладают свойством омрачать и искажать наше знание: что целый мир улыбается нам, когда у нас есть основания для радости, и становится мрачным и хмурым, если в душе печаль.