Стадион покидают двое

После первого тайма стадион покинули оберфюрер Эрлингер и неизвестный мужчина в рабочей спецовке, из-под которой виднелась рваная матросская тельняшка.

Пройдя запасным выходом, охраняемый десятком гестаповцев Эрих Эрлингер укатил в роскошном «Опель-адмирале».

Мужчина в спецовке, протиснувшись сквозь толпу, двинулся в сторону Подола пешком.

Оба они направлялись с докладом своему начальству, и оба торопились.

Эрлингера охраняли в машине два дюжих, вооруженных до зубов гестаповца. Этим двум прусским офицерам, вышколенным в специальном военном училище, он смело вверял свою жизнь.

Мужчину в спецовке «охранял» один гестаповец. Сыщик упорно шел по следу неизвестного, так как хорошо приметил его в ту минуту, когда здоровяк поднял и швырнул с трибуны незадачливого немецкого лейтенанта.

Лишь внешне Эрих Эрлингер казался спокойным. Он готов был остановить машину, броситься на любого прохожего, грызть его, царапать ногтями, душить… Все население этого города было враждебно: у каждого — камень за пазухой, или нож за голенищем, или в кармане пистолет… Майн гот! Сколько киевлян расстреляно в Бабьем Яру, повешено на балконах, утоплено в Днепре! И они не успокоились — они кричат в адрес солдат фюрера: «Бей «Люфтваффе!» Эрлингер невольно вспомнил Париж, Брюссель, Рим… Там было почти спокойно. Случалось, иногда раскрывались факты саботажа. Население иногда проявляло непочтительность к оккупационным войскам. Были и покушения на немцев, и поджоги военных складов. Но там и разговор был короткий: виновных к стенке — и снова тишина. А здесь? Будто в самой земле, рождаются мины, и тысячи воинов фюрера прямо с дороги отправляются на кладбище, так и не увидя Восточного фронта.

Можно сказать без преувеличения, что в каждом доме Киева имеется партизан. Как его поймать? Как доказать его виновность? Он убивает немецких солдат на развалинах города, на пустырях. Можно окружить пустырь и расстрелять всех задержанных. Но эти места, как правило, всегда безлюдны. Нет смысла гоняться по ночам за бездомными кошками и псами.

Эрлингер уже привык к однотонным донесениям своих подчиненных: «На Днепре таинственно исчезла баржа с десятью немецкими солдатами…» «В колодце обнаружен труп немецкого майора. Таинственные убийцы скрылись…» «В руках немецкого лейтенанта взорвалась таинственная детская игрушка…» «Под немецкой автоколонной по каким-то таинственным причинам обрушился мост…» Наконец совсем уже возмутительная новость: «На Крещатике в два часа дня таинственный немецкий офицер застрелил немецкого полковника и скрылся…» Черт побери все эти тайны! Кто может поручиться, что такой же «таинственный офицер», с отличной выправкой и немецкой речью, с заданием украинского партизанского штаба в уме, не охотится в эти минуты за самим Эрлингером!

Что делать с этим городом и с этим народом, не ведающим страха? Как найти опору в его среде? Сегодня только одна женщина, некая Неля, открыто выразила симпатии немцам. Но ее освистали. Собственно, что такое фрау Неля и каков ее авторитет? Он усмехнулся: «Авторитет!» По отношению к ней подобное понятие неприемлемо. Глупая бабенка, пустышка, которую можно купить за пару сережек. Но разве купишь даже за миллионы эту могучую, непокорную толпу!

Эрлингер решил немедленно позвонить самому Гиммлеру. Это решение и заставило его поспешно покинуть стадион. Если он не позвонит, найдутся другие; они сообщат в Берлин о демонстрации на стадионе. Тот же Радомский, хитрая крыса, первый попытается обскакать его, Эрлингера… Однако оберфюрер не таков, чтобы его обскакали. Около ста тысяч киевлян расстреляно в Бабьем Яру. Что ж, Эрлингер предложит изъять следующие сто тысяч! Пусть Гиммлер не упрекает его в слабоволии, пусть знает, что вся эта затея с матчем — только проверка населения Киева, его лояльности к завоевателям, выявление его скрытых бунтарских сил.

Какую же осечку получит рыжий Пауль и иже с ним в случае доноса! О, для завистников, мечтающих занять его, Эрлингера, место, это будет настоящий фугас!

…Пока новенький «Опель-адмирал» мчался по улицам Киева, человек в спецовке — партизан по кличке дядя Семен — торопливо спускался к Подолу. Он уже заметил ищейку, неотступно идущую по следу, и обдумывал план избавления от шпика.

Дядю Семена обыскивали уже не раз, проверяли документы и отпускали. В документах значилось: «Шкипер самоходной баржи. Занят перевозкой немецких войск и боеприпасов». Ни войск, ни боеприпасов он не перевозил, так как баржа все время находилась в «ремонте», но этот документ надежно его выручал.

Может быть, и теперь придется предъявить документы. Было, однако, мало вероятно, что шпик случайно увязался за Семеном. Очевидно, приметил на стадионе и решил по ниточке добраться до клубка.

Шагая переулком в направлении к улице Фрунзе, дядя Семен обдумывал создавшееся положение. Сзади отчетливо слышались шаги. С минуты на минуту мог раздаться окрик: «Стой!» В случае обыска шпик обнаружил бы в кармане дяди Семена «Вальтер», пистолет, недавно принадлежавший немецкому лейтенанту. Возможно, лейтенант еще и не знал, что его кобура пуста. Когда он спускался с живой горы сектора, этот «Вальтер» незаметно перекочевал в карман шкипера.

Впрочем, случай был самым обычным — оккупанты «теряли» оружие при самых неожиданных обстоятельствах. Было очень кстати, что и на стадионе у шкипера нашлись проворные друзья; они успели снабдить его пистолетом лейтенанта.

Решение было принято молниеносно: переулок безлюден, впереди — обгоревшие развалины дома. Среди этих развалин дядя Семен уже бывал; в цементном полу он запомнил пролом, за которым чернела пустота подвала.

Прыжок, и дядя Семен перебегает через загроможденную битым кирпичом комнату, вторую и останавливается за покосившейся печью. Он слышит громкий стук шагов, хруст и шорох щебня, тяжелое дыхание бегущего человека… Человек останавливается, оглядывается по сторонам — в руке у него пистолет, в другой зажат свисток…

Для него полная неожиданность — прикосновение к боку некоего твердого предмета. Дуло «Вальтера» впивается меж ребер. Он не успевает отскочить и не успевает крикнуть. Два выстрела звучат так глухо, что их, пожалуй, даже не слышно на улице.

Шкипер не позволяет мертвому упасть, — подхватив его на руки, он опускает поникшее тело на щебень, отбирает пистолет, свисток, срывает спрятанный под лацканом пиджака значок гестапо, просматривает и прячет в карманы документы. Потом он подтаскивает труп к провалу и спускает в подвал. Слышно мягкое падение тела.

Дядя Семен закуривает и неторопливо выходит в переулок, который по-прежнему тих и безлюден. Вскоре он сворачивает в неприглядный двор.

На стук в дверь — три раза, потом два — ему открывает старушка. В уютной горнице навстречу шкиперу одновременно поднимаются четыре человека. Двое из них — в морских тельняшках, двое — в простых, поношенных костюмах.

— Новости? — коротко спрашивает пожилой седеющий моряк с ясными, синеватыми глазами.

Дядя Семен молча выкладывает на стол два пистолета, документы шпика, его значок.

— Плохие новости, — говорит он. — Наши хлопцы из футбольной команды хлебозавода — в опасности. В первом тайме они побили хваленых немецких игроков. Побьют, конечно, и во втором. Такого оскорбления перед всем народом гестапо им не простит.

— А настроение на стадионе? — спрашивает синеглазый.

— Буря!..

— Как вижу, ты снял шпика?

— Пришлось. Другого выхода не было. Главное, как выручить ребят? Ведь это же наши агитаторы в красных майках! Ух, как бушует стадион! Тысячи патриотов на трибунах, выкрики: «Снимите с киевлян кандалы!» «Красные победят!» Вот какая она штуковина — спорт — демонстрация нашей силы!

Некоторое время все молчат; в тишине горницы слышно неторопливое постукивание ходиков. Коренастый пожилой человек присаживается к столу, почему-то пристально осматривает свои загрубелые руки. Он говорит негромко и задумчиво, будто отвечая самому себе:

— Мы не можем хвататься за каждый отдельный случай. Наша задача — действовать на реке. Немцы готовят самоходные баржи. Они хотят использовать их для военных перевозок. Тут наша задача: калечить суда противника, топить их, сажать на мель… Мало ли дела! Нет, мы не можем распыляться.

Дядя Семен старательно раскуривает сигарету, усталым движением руки разгоняет дым.

— Я понимаю нашу задачу, Андрей, несколько шире. Она может сменяться каждый день. В этом и заключается оперативность. Конечно, главное для нас — река. Но, если имеется возможность… Почему бы не провести операцию и вдали от реки? Не забывай главного: речь идет о наших людях, над которыми нависла беда…

Доводы дяди Семена, по-видимому, не убеждают Андрея; он хмурит лохматые брови и говорит глухо:

— Нас очень мало. Сколько нас тут, на Подоле? Одиннадцать человек. Немцы не забыли, это Киев — это столица, они заранее подготовили целую дивизию шпиков. Приходится действовать более, чем осторожно. Ну что мне вам рассказывать — сами вы знаете, сколько провалено партизанских групп… Если переключить действия на другой район города, пусть даже частично, — значит, оказаться в незнакомых условиях. Здесь, на Подоле, мы хорошо знаем обстановку — и потому им нелегко нас взять. Но где-то на хлебозаводе… Я, например, не знаю там никого.

— Я понимаю тебя, Андрей, ты не хотел бы уклониться от намеченных планов…

Андрей прерывает его уже нетерпеливо:

— Так и должно быть. Наша задача — прежде всего, она поставлена партизанским центром. Мы наметили потопить три баржи со снарядами противника. Почему эта операция блестяще удалась и никто не провалился? Потому, что был четкий план и мы не отвлекались. Я не знаю, сколько спасено этой операцией наших советских людей. Думаю, очень много, если тысячи снарядов врага никогда не взорвутся, если они надежно упрятаны на дне реки. А теперь должны прибыть суда со взрывчаткой. Наша цель — потопить их, во что бы то ни стало потопить…

С дивана встает плечистый, статный паренек лет двадцати двух. У него загорелое лицо, немного застенчивая улыбка и белесые, выгоревшие на солнце брови.

— Ты, Андрей Семенович, как говорится, — нацеленный товарищ… Это хорошо. Конечно, главная наша задача-река! Мы не должны позволить, чтобы взрывчатка была выгружена в Киеве. За это дело все мы друг перед другом отвечаем головой. И все же я не могу спокойно думать о судьбе ребят из нашей футбольной команды…

— Ну, брат, не то время чтобы о чувствах думать, — угрюмо замечает Андрей. — Может, и у меня, Толя, душа не меньше твоей болит…

— Я имею конкретное предложение.

— Вот это дело.

— Мы не будем рисковать ни всей нашей группой, ни задачей. К футболистам должен пойти только один человек…

— Пойдешь, а они заподозрят провокацию, — негромко роняет Андрей.

Паренек осматривает товарищей спокойными, ясными глазами.

— Тут моему предложению только начало. Должен пойти человек, знающий спортсменов, знакомый с ними…

— Ну, а где такого возьмешь?

Анатолий улыбается, и лицо его становится светлее.

— Имеется такой! Только вчера мне Дремин рассказывал, что вместе с Кузенко и Русевичем он у села Борщи воевал. Я спрашивал у него: может, однофамильцы? Нет, говорит, футболисты. Значит, Дремина к ним и послать — пусть подготовит их к бегству. Мы переправим их в партизанский отряд на Остер. Как переправим? А просто: спрячем их в трюме баржи.

— Дело говоришь, Толик, — соглашается дядя Семен. — План, можно сказать, молниеносный, однако совсем не плохой. Где сейчас находится Дремин?

— На пристани, как всегда, у грузчиков. Может, очередного полицая высматривает.

Взгляд Андрея становится веселей, плечи его слегка дрожат от сдержанного смеха.

— Это у него здорово получилось. Говорят, после того случая полицаи совсем перестали купаться в Днепре!

Дядя Семен порывисто вздыхает и говорит с нотками зависти в голосе:

— Плавает, паренек, изрядно! Легкие у него, как видно, натренированные. Это сколько же времени нужно, чтобы живого полицая к свае на две привязать?! — Лицо его сразу же становится серьезным:

— Дремин для этого дела подойдет. Но когда он должен привести к нам футболистов? Нужно где-то их спрятать и осторожно переправить на баржу. Опять-таки нам неизвестно, когда отправится баржа и будут ли на ней немцы.

— Будут или не будут — спрячем, — твердо решает Андрей. — Все равно, солдаты появятся перед самым отправлением баржи. Но команда спортсменов — это не один человек. У них разные настроения могут быть… Так или иначе, Дремину следует идти на хлебозавод. Пускай он там осмотрится и скажет: вот вам, ребята, партизанская рука — айда на Десну, кто желает!

Некоторое время в горнице стояла тишина, Андрей медленно обводит взглядом товарищей.

— Добро?

Ему отвечают негромко:

— Добро…

Анатолий надевает кепку и направляется к двери.

— Обязательно осмотреться! — говорит ему вслед Андрей. — Пускай не действует сгоряча. Так и передай Дремину. А мы ему просигналим…

…Когда футболисты вошли в раздевалку, Русевич подошел к центральному нападающему и спросил его напрямик:

— Скажи мне, ты нарочно медлил в начале игры? Правду скажи, ты испугался?

Корж смутился, товарищи обступили его тесным кругом.

— Нет, — выговорил он, заикаясь, — я присматривался к их игре…

— Но пока ты присматривался, они-то играли! Разве нельзя играть и присматриваться одновременно?

— Мне самому трудно объяснить мое состояние, — сказал Корж.

— Позволь, я тебе объясню, — усмехнулся Николай. — Ты разрешаешь?

Корж смутился:

— Не понимаю. Чего ты пристаешь!

— Знаешь, — сдерживаясь, негромко проговорил Николай, — можно подумать, что мы чужие люди. Но ведь мы же свои! Не первый день знакомы друг с другом… И знаем причину твоих переживаний. Это — Неля, как ее… Корочкина. Это она тебя уговаривала: проиграйте… А сегодня — ты видел? — не стесняясь народа, потеряв стыд, она поднесла «Люфтваффе» цветы…

Корж выпрямился и упрямо тряхнул головой:

— Букет у нее перехватили! Она хотела нам его преподнести.

Кто-то тихонько свистнул, а Тюрин захохотал.

— Не валяй дурака, — сказал Русевич.

Корж побагровел; губы его дрожали, нервно дергалась бровь.

— Нелю не трогайте! Я уверен, что она не виновата. Я ее знаю не первый день. Возможно, она это сделала под дулом пистолета. Она и сама ненавидит эту накипь. Она говорила мне… Нет, вы не знаете ее!

Неожиданно обозлившись, он затряс кулаками:

— И чего вы пристали? Ведь я же забил гол! Или это, по-вашему, пустяк? Смотрите на меня, как волки…

Разговор неожиданно прервал открывший дверь помощник судьи. Он сказал с порога:

— Просят господина Коржа.

Корж отозвался недовольно:

— Кто там еще?

— Вас просит дама. Знакомая…

— Обработка продолжается! — угрюмо проворчал Свиридов. — Это, конечно, она…

Корж поспешно вышел из раздевалки. Действительно, у входа его ждала Неля.

— Нам нужно поговорить, — сказала она почти строго. — Отойдем в сторонку…

— О чем говорить во время игры? — спросил он недовольно. — Товарищи и без того смеются.

Неля посмотрела на него удивленно; она хорошо знала, как действует на него ее улыбка, и голос, и взгляд.

— Мой Коржик! Да ты ли это? Ну! Только пять минут.

Он неохотно подчинился.

— Послушай, Коржик, — заговорила она торопливым шопотом, когда они отошли от двери. — Ты заставляешь меня волноваться. Сначала я думала: какой молодец! Ты начал игру так умно и тонко… Понимаешь, было такое впечатление, словно ты всей игрой руководишь, ну точно, как дирижер оркестром, а сам остаешься корректным, больше, я бы сказала, — великодушным.

— Это неправда, — сказал он тихо. — Вначале я плохо играл.

Она погладила его руку, доверчиво прикоснулась плечом к его плечу.

— Но тебе аплодировали! Я видела это сама. Разве ты не слышал, как повторяли твою фамилию?

— Аплодировали, когда я забил гол.

Она взглянула на него с упреком:

— Ты допустил ошибку. Подумай, что важнее: минутная радость на поле или…

Она запнулась и огорченно сдвинула брови. Коржу показалось, она была готова заплакать.

— Или? — чуть слышно спросил он.

— Или твоя дальнейшая судьба?

Корж нетерпеливо оглянулся на раздевалку.

— Ты хотела сказать что-то важное, Неля.

Она, видимо, поняла, что истекают последние секунды их встречи. Решительно и прямо она посмотрела ему в глаза:

— Разве это не важно… твоя судьба? Зачем ты заставляешь меня страдать?! Сначала ты присылал записки, ревновал к этому шефу… Даже грозил! Наверное, ты хотел бы, чтобы я стояла на Крещатике с протянутой рукой. Потом, наконец-то, понял… Жизнь требует ловкости. Ты сам это говорил. И еще ты сказал мне — помнишь? — главное — уцелеть… Почему же теперь ты рискуешь? Кто для тебя дороже: приятели или я? А я — то, глупая, была уверена в тебе…

— Ты хочешь, чтобы я покинул поле?

Она схватила его руку:

— Нет-нет… Просто — не накликай беды. Оставайся в игре незаметным… Тебе ведь нужно не больше других! Пусть, другие бьют по воротам, если они такие смельчаки.

— Понимаешь ли, Неля, — проговорил он с усилием, не отнимая руку от ее локтя, — это будет похоже на предательство. Команда мне не простит. Ты в стороне, а мне-то жить с ними еще придется. Они и сейчас уже уверены, что я веду двойную игру…

Резко отдернув руку, она отступила на шаг. Как быстро изменилось выражение этих только что ласковых глаз! Теперь они смотрели холодно и зло:

— Понятно… Они для тебя дороже.

Она хотела уйти, но Корж удержал ее за локоть:

— Скажи, Неля, — спросил он, стараясь казаться спокойным. — Этот букет… Тебя заставил шеф? Ведь правда? Или ты хотела нам подарить цветы?

— Ну что ты, глупышка! — сказала она, смеясь. — Кто же мог меня заставить? Я знаю, в Киеве мне все равно не жить, и, значит, нечего и терять здесь.

Резким движением она вдруг приблизилась к нему, так, что он ощутил губами ее горячее дыхание.

— Ты знаешь, что означает этот букет? Пропуск за границу! Да, пропуск! Мне обещали… Я еще увижу Париж и Берлин! Я думала и о тебе, но ты, оказывается, струсил… Подумай, еще не поздно, Коржик, игра еще впереди…

Корж ничего не ответил. Быстрым шагом он возвратился в раздевалку. Пожалуй, в эти минуты он вряд ли смог бы ответить и самому себе: чего же он больше боялся — презрения товарищей или мести гестапо? Мысль о возможной мести снова показалась ему невероятной и дикой. А тут еще Русевич, едва лишь Корж вошел в раздевалку, будто понимая его смятение, громко сказал:

— Между прочим, трусов они тоже не жалуют. Я слышал, эсэсовцы казнят их без пощады, конечно если трус использован и больше не понадобится им.