2

…Был соблазн начать воспоминания, блуждая по территории динамовского стадиона.

В сквозных осенних просторах Петровского парка, как миражи, возникали одна за другой панорамы минувшего, и переход из времени во время совершался в конкретности и укрупнении запавших в душу деталей ушедшего футбольного быта, казавшегося в детстве неизменно праздничным. И прошлое представилось бы живущим, дышащим за слоями последовавших лет, промелькнувших на наших глазах, не затмив, не заслонив первых радостей от футбола, от стадиона, – и ржавые, прелые листья возле бывших касс (что было в те годы для меня таинственнее, чем динамовские билетные кассы?) показались бы билетами на матчи послевоенных сезонов.

…И все-таки я предпочту начать с воспоминаний еще более ранних, чья акварель не выцветает и с течением проживаемых лет по-прежнему волнует, воздействует иногда посильнее пришедших позднее формулировок и рассуждений.

Вернее: они соседствуют. Как-никак: моя работа – формулировать, выражать возможно отчетливее мною понятое в разные годы, и я надеюсь, что иду в ней от себя, от первого лица высказываюсь, опираясь на весь опыт своей жизни со дня рождения.

Они соседствуют, хотя бывает, что и вступают в противоречие. Но и мирное соседство, и противоречие – сюжет моей жизни, сюжет иногда и несколько странно, нелогично развивающийся. Однако спасибо: развивающийся.

…Сколько раз уже убеждался: то самое что ни на есть личное, казавшееся даже потаенно-личным, оказывалось на поверку самым схожим, верным – общим. То есть соединяющим меня, объединяющим со множеством людей.

Откуда во мне футбол?

Откуда этот непридуманный с ним роман – не о нем, а с ним? Роман и всего прочего, главного и неглавного в моей жизни, но с непременностью футбола? В тех или иных его проникновениях, вторжениях в меня. Либо в одних лишь прикосновениях, вовсе и не радующих, не тревожащих…

Я не фанатик-болельщик, не журналист, настолько уж авторитетный в понимании игры, чтобы иметь на стадион свой специальный пропуск.

Разумом я неоднократно расставался с футболом – и сразу сердцем угадывал: расстаюсь сейчас с очень важным для сути своей, с тем, что надолго связывало меня с детством, без памяти о котором в моей профессии и делать нечего.

Да, совпало – совпало мое детство с лучшими временами футбола.

Когда послевоенный футбол был приметой вообще Времени.

И выходит, что само Время я быстрее осознал тоже благодаря футболу.

Интерес к футболу рано пробудил во мне интерес к газетному и журнальному слову – началось с поисков фотографий, изображающих игру, игроков, а затем и отчетов, репортажей. Свежих газет мне не хватало, рылся в старых.

А писали в газетах и журналах ведь не об одном футболе…

С того давнего дня, который много, разумеется, не замечен, не отмечен, я, кажется, ни дня не прожил без газеты.

Футбол был повальным, всеобщим увлечением – и он звал, впускал неожиданно в жизнь взрослых людей, разрешал одновременно и перескакивать через любые возрастные, временные барьеры, и не расставаться с детством.

В моей семье футболом никто не увлекался и о футболе никогда не говорили.

И вообще информация о спорте была гораздо скупее, чем сегодня.

Я пишу это в день, когда в телевизионной программе объявлены три футбольных матча и хоккей. И я первый бы сердился, если бы хоть один из матчей не показали, и первый радуюсь изобретению видеозаписи.

И все-таки…

В те годы матчи целиком транслировались по радио в редчайших случаях – только ключевые встречи. А как правило – пятнадцать минут до конца. Позывные футбола – блантеровский марш: пам-пам-пара-пара-пам… (Каким естественным показалось мне, уже взрослому, когда узнал я, что идею футбольного марша композитору Блантеру, в свою очередь болельщику, подал Синявский.) И ни на что не похожий шум трибун обрушивается на наш комнатный мир. Из этого шума – теперь кажется, что гула самого Времени, – хриплой скороговоркой прорезается голос, известный всей стране не меньше левитановского баса: Синявский! «Внимание, наш микрофон установлен…»

И мы – все внимание. Все там – на «Динамо».

На телевидении это сильнейший прием вторжения из размеренного рассказа, иллюстрируемого стоп-кадрами и видеозаписью, – и вдруг в самое пекло. Обжигающий эффект.

А разве же сама игра «звезды» – Боброва, скажем, или Стрельцова – не «прямое включение»? Когда тот стоял, смотрел – и непостижимо оказался именно там, где и должно было произойти и произошло теперь по воле его и при главном участии то событие, ради чего и затевалась игра, ради чего мы и шли на стадион.

…В концентрированной скупости информации – огромная сила. Это вот та, наверное, краткость, что понимается сестрой таланта.

Скупость информации не обделяет зрителя.

Она, наоборот, наделяет его правом на своеобразное авторство.

Такое авторство зрителя, наверное, и делает спорт подлинно большим – обращает в жизненное явление.

И самый массовый информационный жанр, обращенный к спорту, – разговоры о футболе, особенно в пору, когда футбол притягивал к себе, принимал и переплавлял обычные слова и расхожие выражения, превращая их в лексику для легенды и мифа.

Может быть, сегодня нашему футболу в чем-то и не хватает непосредственной всенародной поддержки – того самого повального увлечения, когда бредили футболом и те люди, что и знали-то футбол больше с слов Синявского?

Может быть, сегодняшняя щедрость массовых средств информации в чем-то – будем надеяться, что ненадолго, – и сковало инициативу и творчество болельщика, отучив от разговоров-домыслов, вроде бы и не обязательных, когда столько специалистов работает на тебя, сообщая подробно о каждом шаге известного и даже не очень известного игрока?

И зритель спорта начинает забывать, что самое массовое средство информации о том же футболе – разговор, живая речь самого народа.

Синявский и был, наверное, идеальным, в первую очередь, собеседником всех болельщиков страны. Ну чего особенного, если вспомнить, говорил он: «…доходит до угла штрафной площадки… удар, еще удар…» Но я и сейчас вижу угол той штрафной площадки: газон, стреловидное смыкание меловых линий и катящийся под ногой форварда мяч…

Потом, через много лет, я это так себе объяснял: сейчас, когда репортажи Синявского воспроизводит магнитофонная лента, поначалу кажется, что прошлое просеялось, не задержав в механических фильтрах памяти тех обертонов, что таинственно возникали в тогдашних трансляциях со стадионов.

Но отдельные, казалось бы, ничего теперь не значащие вне прежнего эмоционального контекста слова странно кристаллизовались…

Повторялся ли Синявский?

Да, конечно, не без этого – но отнюдь не только ностальгией продиктовано распространенное утверждение, что в повторениях этих и таилось не проходящее до сих пор очарование.

Синявский не мог лишить публику удовольствия – угадать ту или иную словесную реакцию комментатора.

А штамп – невооруженным глазом (ухом, простите) различимый штамп – Синявский успевал согреть перед микрофоном своим дыханием. И любой, раздражавший бы в других устах, штамп отпечатывался в нашем восприятии свежо и четко. Как в первый раз.

Самая простая и понятная краска слова у него оказывалась наиболее выразительной.

…В восемьдесят первом году я написал очерк о Хомиче и ввел в него, что казалось мне непременно-важным, и Синявского.

– Ты думаешь, ты про Хомича написал? – засмеялся один занимающий ответственную должность в редакции журналист. – Ты же о том написал, как, по словам Синявского, Хомич играл в футбол…

Я сначала, конечно, обиделся, но потом подумал-подумал: а почему это плохо? И на самом деле, в мое восприятие Хомич вошел через Синявского. И я был верен первоначальному впечатлению.

А недавно услышал от знаменитого динамовского игрока из одного состава с Хомичем: «Леха не так уж хорошо играл в Англии. Это Синявский его таким придумал». Неудобно было с таким человеком спорить. Но все же спросил: «А как же по возвращении на Родину? Я и без Синявского видел, помню, что играл он весьма эффектно…» – «Ну прославился, кураж приобрел. Вообще-то он был, пожалуй, тогда посильнее остальных…»

«Но подожди, погоди, – сам себя я удерживаю, – куда так торопишься, ты же сам хотел самого раннего воспоминания о футболе. Еще до Синявского…»

Самый-самый давний разговор о футболе, услышанный мною, я и не могу воспроизвести – место помню, где услышал, год могу вычислить, вижу наклон тротуара переулка, что впадает сверху в Неглинную улицу, отблеск большого стекла полуподвального этажа, где была наша квартира. И разговор моего соседа с товарищем, разговор непонятный мне, из которого лишь особенность их настроения вынес и зачем-то в себе сохранил. И фамилию, сопровождавшую меня потом всю жизнь: Бобров…

И вслед за тем – дачное лето, и мальчик, не мальчишка, как в московском дворе, а вот именно мальчик, представлявшийся мне, ровеснику, чуть ли не по-взрослому солидным из-за непререкаемой внушительности тона, которым он разговаривает, когда рассказывает нам о футболе…

Фотография сохранилась: мы с ним в нижних, заправленных в трусы, рубашках, босиком кормим утят. И сам он, этот Пашка Павлов, на какого-то утенка похож. А как же вырастал он в глазах моих и памяти, когда вновь ощущал я себя в пространствах его рассказов.

…Он рассказывал, как очевидец, о всех знаменитых матчах прошлого да и этого лета, хотя в город, как я точно знаю, его не возили, а никаких телевизоров в тогдашнем обиходе не существовало.

На чем основывался он в своих рассказах? От кого, что он мог услышать? Не знаю…

Но знаю, что никто так не подогрел мое, обратившееся к футболу, нетронутое воображение настолько сильно, как он.

Другое дело, что и сам футбол открыл мне возможность мощных и разнообразных ассоциаций.

Однако не кто иной, как Пашка Павлов, которого я после того лета никогда больше не видел, преподал мне, как я понимаю теперь, первый и наглядный урок интерпретации. Истолкования вроде бы общеизвестного факта, общедоступного зрелища без всякого сомнения в своем праве на догадку.

Спортивному действу, вернее, спортивному зрелищу предшествуют фантазия и воображение.

Предшествуют, сопутствуют, закрепляют и развивают, сохраняют, укрупняя, в памяти – и обратная связь, конечно же, существует: если бы само зрелище ничего не давало сердцу и уму, чего бы оно стоило тогда?

Вот секрет обратной связи, тайна взаимовлияний, когда то одна сторона активнее напоминает о себе, то другая, в отношениях наших с миром спорта особенно и любопытны. И не мне же одному, правда?

Не скрываю, меня занимала и по-прежнему занимает публичность футбольного действа – магия контактов, грозовая электризация связи между людьми на поле и на трибунах. Иногда, сознаюсь, больше, чем собственно игра. Правда, последнее произошло с годами – прежде, конечно, игра, результат забирали целиком.

…А на следующее лето я и сам начал свои футбольные фантазии. И слушали, представьте. Даже девчонки говорили: «Ну давай, поври чего-нибудь про футбол, еще поври…»

Врал? Врал, что был на самом деле на самом матче, на стадионе. Но вот врал ли, что видел?

Нет, я не буду уверять в силе своего воображения.

Я не силен в сочинении. Воображение у меня не ахти какое…

Мне необходима реальная подкладка.

Но вот покрой, фасон… Фасон мне хочется свой соблюсти, предложить – это вот все с той детской поры.

В общем, футбол я впервые увидел уже подготовленным, по-своему, но подготовленным.

Ведь еще и уроки, которые всем нам дал Синявский, – и они в чем-то, позволю себе кощунственно заметить, сродни тем, что преподавал Пашка Павлов мне одному.

…На первом увиденном мною матче гол – и притом за всю игру единственный – забили Хомичу. На трибунах хвалили неизвестного мне вратаря Виноградова, стоявшего за «Крылышки». И вот, пожалуйста, через тридцать семь лет разговаривали мы по делу с Владимиром Храмовым, режиссером, и сбились почему-то на футбольную тему. Он стал рассказывать, что до войны на футбол его водил известный вратарь Виноградов. И я, как родственника, вспомнил: это он после войны за Куйбышев играл? Он, конечно!

Московские динамовцы проиграли тогда – и я не то что огорчен, оскорблен был их поражением.

Нет, болел я за ЦДКА, чем тоже заразил меня Пашка. Но я твердо знал – тоже от него, – что существует соперничество только двух гигантов – наших и динамовцев. И «Динамо» проигрывает только ЦДКА. А другим – извините – не может и не должно. Что соперничеству этому всего третий сезон (а прежде динамовским конкурентом был исключительно «Спартак»), я и не подозревал. Для меня-то три года равнялись почти половине всей жизни.

Кстати, детское ощущение футбольного сезона, как чегото неимоверно продолжительного, совершенно верно и соответствует ощущению игрока, для которого сезон – целая жизнь и судьба. Провел успешно три игры – и всей стране теперь известен. Пропустил из-за травмы месяц – и, случается, в основной состав больше не попал, выдвинулся на твое место дублер, и ты позабыт…

…Но при всем при том, в той меньшей, чем я ожидал, выразительности, футбол ничуть не разочаровал меня.

Могу сравнить момент знакомства с ним воочию с тем, как впервые увидел море – Рижский залив Балтийского моря.

…Туман низко стоял над свинцово-обморочной водой, не вздыбленной ожидаемыми мной волнами, я спустился на холодный песок пляжа – картина не расширилась в обозрении, но силу, внутреннюю силу я почувствовал немедленно. Вот что-то похожее я испытал по окончании матча на динамовском стадионе. Он не был переполнен, как привык я видеть на фотографиях, но мокрые трибуны и с ребрами незаполненных скамеек таили для меня некое предчувствие, которое вполне оправдалось потом.

В том же сезоне я был и на громком матче ЦДКА – «Спартак». И день был солнечный, и народу битком. И знал я, что внизу на поле Федотов с Бобровым и все остальные знаменитости моей заочно любимой команды. Но никого не мог различить: я же ничего в футболе не понимал и еще привык к скульптурной статике долго-долго рассматриваемых (тогда они вроде как оживали) журнальных фотографий или словесной динамике Синявского, рождающей иную образную пластику, чем видел я с трибуны, во второй всего раз очутившись на ней.

Большую часть игры я вообще ничего конкретно не различал – поскольку видел все сразу, одновременно, в шумном и цветном дроблении. И лучше запоминались плосковатые реплики тесно сидящих и рядом, и сверху, и снизу, чем игра великих футболистов.

Я настолько раздавлен был зрелищем, что не заметил, как прошел перерыв между таймами, не понял, что команды поменялись воротами… И когда увидел прыжок вперед сгруппировавшегося и плотно обнявшего мяч вратаря, то обрадовался, что это наш Никаноров (я ему накануне письмо написал, но не отправил, не знал, как отправлять, а передоверить никому не мог), а это был, оказалось, спартаковский Леонтьев, тот Алексей Леонтьев, с которым ровно через тридцать лет мы работали и ссорились в «Советском спорте».

Ближе к концу игры я рассмотрел спартаковского игрока, подбежавшего к боковой линии, – он тяжело дышал и показался мне очень старым. И действительно ведь: тогдашний «Спартак» считался «возрастной» командой. Омоложение и возрождение происходили уже на моих глазах.

…Первым футболистом, которого я увидел вне поля, был Николай Дементьев. Вернее, сначала я увидел его «в миру» – он жил в соседнем доме на углу Беговой улицы, – а потом уже на «Динамо».

Но прежде было знакомство – о чем не могу здесь не вспомнить – с человеком, которого мне представили как футболиста. Представили несколько неточно, что выяснилось, правда, не сразу.

Мой приятель с соседней дачи подвел меня к человеку, который уже столькими известными людьми изображен и описан, что мое тогдашнее впечатление как-то сбито и боюсь теперь что-нибудь присочинить. К человеку, нисколько не удивившемуся такому представлению: «Вот Юрий Карлович – он играл за сборную Одессы». Что за футбольную сборную, и добавлять не приходилось – мы, кроме футбола, ничем не интересовались.

Это был Олеша. Он стоял – мне хочется сказать сейчас, под него подделываясь, в «зеленой лапше травы», но я не слышал ничего тогда про «зеленую лапшу» (да и не могло быть никакой «лапши», он стоял на некошеной, темнеющей поляне). Не знал, что лучше, чем Юрий Карлович в «Зависти», никто в литературе не изобразил футбольного матча. Что Олеша играл в гимназии вместе с тогдашней «звездой» футбола Григорием Богемским, о котором написал: «…разве ты не видишь необыкновенного изящества его облика, его легкости, еще – секунда! – и он сейчас побежит, и все поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!… Богемский бежал – лежа. Может быть, этот стиль в свое время повторил единственно Григорий Федотов, столь поразивший своих первых зрителей».

Я не знал, что Олеша – друг братьев Старостиных, я и про Старостиных еще не мог слышать. Я не знал и слов его, таких важных для меня сейчас: «…Главная моя мечта – мечта сохранить право на краски молодости…»

Но одно знаю, что, если бы не тогдашнее увлечение наше футболом, я бы узнал про Юрия Карловича позднее. И как бы жалел потом, что жил по соседству и не увидел его…

Итак, первым из футболистов, кого я увидел в непосредственной близости, оказался спартаковец Николай Дементьев.

Эта близость, в общем, ничего не означала.

Мы не были знакомы, ни словом друг с другом не обмолвились.

Даже с дочкой его, которой меня весь двор дразнил, мы виделись лишь в дворовой колготне, в бессмыслице колкостей, обостренных раздельным обучением мальчишек и девчонок, тянувшихся друг к другу в послешкольных играх, но от неловкости напряженных и нелепо агрессивных… К футболу это, однако, никакого отношения не имело.

В «Огоньке» поместили фотоочерк «Галочка Дементьева на стадионе» – и уже это свидетельствовало о популярности нашего соседа и его еемьи соответственно.

В новых, построенных после войны домах на углу Хорошевского шоссе и Беговой улицы поселили достаточно людей, снискавших известность в разных областях.

Да и меня-то с детства было трудно удивить знакомством с кем-либо из прославленных лиц. Я принимал как должное ежедневное общение в летние месяцы с Корнеем Ивановичем Чуковским. Я ехал в эвакуацию вместе с киностудией и поэтому знал Петра Алейникова.

И не искал я знакомства с Дементьевым. Думаю, что, обратись он ко мне, я бы растерялся. Мне не требовалось общения – я вполне удовлетворен был созерцанием.

Великий спортсмен Владимир Иванович Щагин рассказывал, что мальчишкой он как-то долго смотрел, как моются под водопроводным краном футболисты после игры. Один из них не выдержал, спросил: «Ну что уставился?» – «Хочу на вас посмотреть».

Я сразу вспомнил, как Дементьев нас мягко спросил: «Что вы в окна заглядываете, ребята?» Мы смешались, ничего не ответили, убежали.

А что было ответить? Что электрическая глубина за распахнутым в жаркий вечер окном его комнаты – с женой и дочкой он занимал комнату в двухкомнатной квартире, – этот уют под оранжевым абажуром видится нам продолжением пространств динамовского стадиона? Скажи мы так, он, возможно, что и понял бы и не осудил. В спортивной жизни он сталкивался с самыми невероятными знаками внимания. Щагину он, например, рассказывал, как в Ленинграде старшего из братьев Дементьевых – Петра провожал после матчей весь город, как тогда казалось, хотя стадионы, конечно, были по вместимости не чета нынешним. И сам Щагин вспоминал, что после какого-то матча на московском стадионе «Динамо» публика обступила маленький домик возле Северной трибуны (он и сейчас существует), где жили приезжие футболисты, и требовали, чтобы Дементьев-старший показался в окне…

Я знал про Петра Дементьева – Пеку. У моего одноклассника была затрепанная, тоненькая книжечка – «Турецкие бутсы» Льва Кассиля. Она начиналась фразой: «Пека Дементьев очень знаменит…»

Принимаясь за свою книгу, я намеревался обязательно повидаться с братьями Дементьевыми. Не мучить их назойливыми вопросами, расспросами, а просто рассказать, что думал о них, что значили и значат они для меня, для людей моего возраста, вспомнить, может быть, вечера на Беговой под окнами одного из братьев, рассказать, что одного парня из нашей школы Юру Чумичкина прозвали Пекой за маленький рост и большой футбольный талант, а он вот стал хоккеистом и выступал за мастеров «Локомотива», вспомнить затрепанную книжку про знаменитого Пеку и подумать о возможном ее продолжении… Я предвкушал страницы, проникнутые трогательной радостью узнавания, дальнейшего развития в новых поколениях давнишней футбольной легенды и прочее, прочее…

Щагин, знавший обоих Дементьевых, охотно взялся эту встречу устроить. Но позвонил в тот же день необычайно огорченный: «Нет, не хочет Петр даже слышать об этом. И Коля с ним согласен. Петр обижен за сегодняшнее отношение к нему. Нет у него желания ни о чем разговаривать. „Все равно, – сказал, – твой журналист всей правды не напишет. Словом, не хочу – и точка. Плохо мне и грустно. И старый я уже, чтобы на другое надеяться“.

И я был расстроен не меньше Владимира Ивановича. И обижен – не за себя, разумеется, а за Пеку. Как же, всетаки получается, что человек, присутствующий не просто в истории, но, как я уже замечал, в легенде, не окружен должным вниманием? Как легко, оказывается, произнести веселое прозвище Пеки, пересказать со слов футболистов старшего поколения остроумнейшие эпизоды с его участием – и как не остается ни у кого потом времени разобраться и проследить: все ли благополучно в частной жизни и в быту у ветерана, которому мало благодарных воспоминаний и упоминаний в торжественные дни различных дат и юбилеев, благодушных печатных отметок по тому или иному случаю. Ветеран хочет – и достоин – жить и действовать по мере сохранившихся в нем сил. Ему мало истории, ему нужен повседневный интерес к себе. Он вправе рассчитывать на постоянное внимание к своей судьбе. А мы его утешаем бронью на миф. Забываем мы, что ли, что выдающийся спортсмен, то есть спортсмен, отдавший спорту лучшее и главное из того, что было в нем и у него, большую часть своей жизни – ветеран. Спортивный век всегда был короток и становится еще короче – хотим мы того или не хотим. Стало быть, надо что-то думать сообща. Мы же вот спокойно и просто говорим, что искусство требует жертв. Почему же в случае со спортом мы умалчиваем о неизбежности жертв? В режиме ререкальной лампы нередко трудятся люди во многих отраслях и областях наук и знаний, где и аплодировать вовсе не принято и в голову не придет, где и самый прославленный человек не бывает на виду, никто не узнает его на улице, не приклеивает его портрет к ветровому стеклу автомашины и не просит у него автограф, журналисты не спешат к нему за интервью и не торопятся с жизнеописанием из-за сложностей, связанных со спецификой профессии и малой выигрышностью натуры, и прочее, и прочее. Скорее всего, эти люди, трудящиеся в сфере, не связанной с непременной публичностью, и более душевно закалены – и ни возраст, ни перемена в отношении к ним не способны оказать на них столь сильного воздействия, столь сильно ошеломить, оскорбить происходящей почти неизбежно переоценкой ценностей так катастрофически огорчительно, как людей, привыкших к продолжительной неизменности общественного внимания.

Но люди большого спорта, как и, допустим, артисты, обречены, ну скажем, счастливо обречены на то, чтобы быть постоянно на виду, даже в случае неуспеха – так уж получается при всепроникающей мощи массовых средств информации, – и никуда им от этого не деться. И трудно, сложно нам всегда, наверное, будет утешать тех, кто рано или поздно покидает арену всеобщего внимания, расстается с тем, к чему привык. И как найти безошибочные слова для утешения? Когда и Пушкин еще утверждал: «Забвение – естественный удел всякого отсутствующего».

…Мог ли я настаивать на встрече с Петром Тимофеевичем? Мог ли гарантировать, что я именно сумею написать всю правду? Опыт показывает, что всю правду со слов одного человека вряд ли напишешь. А на целую книгу про Пеку Дементьева, которой он, уверен, заслуживает, я замахнуться никогда бы не решился – пишу о том, чему был свидетелем, хотя бы косвенным, мимолетным. Исследование же для людей более, чем я, основательных. Или же с большим воображением…

Меня интересовало все, связанное с тогдашним футболом. И легенда о необычайном виртуозе Петре Дементьеве не могла не интриговать.

Правда, удивляла некая странность современного мне пребывания Пеки в большом футболе. Совершенно не помню его в репортажах Синявского, хотя Трофимов и рассказывал мне, что в сорок девятом году в Ленинграде Дементьев творил чудеса в матче против московских одноклубников. Во всяком случае, он явно был оттеснен на второй план не только Федотовым и Бобровым, Бесковым и Трофимовым, но и Дёминым, Карцевым, Грининым, Сергеем Соловьевым, Пономаревым, Николаевым, братом Николаем и только что появившимся Никитой Симоняном, чьи имена все время были йа слуху. Я еще не понимал, что бывают лучшие годы, годы расцвета, и годы, когда проходит пора и самого крупного дарования. Я и сейчас слабо верю, не хочу, то есть, верить, не могу примириться, что талант оставляет человека как бы в стороне от сделанного им, существует как бы отдельно – в произведении, как в искусстве или литературе, и в памяти, как это случается со спортом.

Вернее, случалось, пока не появилась возможность видеозаписи. Время, однако, еще покажет: всегда ли нам в утешение видеозапись? Сопоставима ли она в масштабе с непонятно, необъяснимо возникающим мифом?

…Вы знаете, а я ведь все-таки застал, видел Петра Дементьева. Причем в матче, где брат играл против брата, что мне представлялось тогда особенно психологически-важным и сюжетно-необычным.

Московский «Спартак» встречался с ленинградским «Динамо». В центральном круге братья противостояли по диагонали. Николай играл левого инсайда, Петр – правого.

Но Петр ничем себя в тот раз не проявил – я следил, в основном, за ним и ничего не увидел. Можно сказать, что я плохо разбирался, однако во втором тайме его сменили. Кажется, что и мяч к нему ни разу не попал. Выглядел он одиноким, неприкаянным в натянутых на кисти рукавах голубой футболки. Я все равно жалел, что он ушел, – пусть бы и просто так постоял. Москвичи выиграли 6:0, наш сосед два гола забил. Но мне было от чего-то грустно. Я сейчас подсчитал, что Пеке в тот момент уже исполнилось тридцать восемь лет.

Пеку, играющего, я «увидел» только в восьмидесятые годы в исполнении Василия Трофимова. Мы стояли, беседовали возле малого динамовского поля, где закончилась тренировка мальчишек, занимающихся у Василия Дмитриевича. Начались воспоминания – и Трофимов с удовольствием изобразил нам дементьевский финт. «Сам-то Васька какой игрок, – вздохнул Щагин. – Пойди теперь поищи таких, как он…»

…Никому, конечно, не в укор. Времена и должны меняться к лучшему и в смысле более отчетливо проявляющегося с годами благосостояния наших граждан и тех престижных знаков-символов, что, в первую очередь, отличают людей, пользующихся известностью или обретших твердый служебный статус. И ничего нарочно не сравниваю – привожу лишь, как приметы времени, как детали быта… Как-то слышал разговор молодых людей, имеющих обыкновение задерживаться до и после матчей у служебного подъезда лужниковского Дворца спорта, где стоянка машин, в том числе и хоккеистов. «Васильев на черной „Волжонке“ подъехал», – с удовлетворением констатировал один из них.

У Николая – «Коли», как звали мы, мальчишки, его между собой – Дементьева был велосипед. Никакого юмора сопоставления – и по нынешним временам роскошная гоночная машина белого цвета с золотыми буквами вдоль рамы. Я по своему характеру близко не подходил к машине, но те, кто решился на это, говорили, что на раме по-английски написано: «Николай Дементьев». Конечно, среди тогдашних моих сверстников полиглоты встречались пореже, чем сейчас, но я им очень охотно верил. То, что Дементьев в составе московского «Динамо» ездил в Англию, было бесспорным фактом. Я даже откуда-то знал, что в одной из игр он заменил не кого-нибудь, а Боброва. А ведь и поездка Боброва из ЦДКА вместе с московским «Динамо» при моем всепоглощающем интересе к футболу казалась поворотом весьма остросюжетным и обрастала массой если не талантливо, то смело сочиненных подробностей.

Поездка динамовцев на родину футбола произошла примерно за год до того, как игра дошла до моего детского сознания.

Но год, разделяющий исторический вояж и мой призыв в армию болельщиков, – временное расстояние, которое готов уподобить тому, что прошло между тем футболом на Британских островах и сегодняшним днем. Поскольку сейчас о каждом из прожитых с того времени лет какое-никакое представление, а имеешь. Тогда же предшествующий год виделся мне чем-то сплошным. Не глухим, не темным, но сплошным из-за плотной новизны информации на меня, шестилетнего, направленной, прошедшей сквозь меня и увлекшей меня за собой.

«Англия» казалась мне событием очень отдаленным и Дементьев на велосипеде, оттуда привезенном, – лицом историческим.

Но вот что странно. Когда я специально заводил разговор об английских матчах с Бобровым, Трофимовым, Якушиным, у меня не сложилось впечатления, что именно эти вот игры оставили на них особые эмоциональные зарубки. Они не то чтобы забыли про волнения, связанные с тем неизвестным, что ожидало их в тех первых по общезначимой ответственности состязаниях, однако, разобравшись в чисто спортивной, футбольной стороне происходившего там тогда, они уже не видели больше ничего загадочного, таинственного, И ничего не хотели преувеличивать. Не собирались набивать себе, победившим по справедливости, по соотношению реальных сил, цену.

Они считали, что по своим возможностям могли сыграть и гораздо лучше. И как положено мастерам, и по прошествии лет сожалели, что вот не сыграли тогда так, как надо бы.

И на туман ссылались – не было полноты обзора, чтобы так уж исчерпывающе оценивать. Михаил Иосифович Якушин вспоминал, что из семи голов, забитых в матче с «Арсеналом», он только два и видел: первый – в динамовские ворота и последний, четвертый («Бобёр хорошо забил») – в английские.

И вот как здесь не вспомнить про Синявского. И не признать, что его эмпирический подход к реальности спортивного действия в репортажах из Англии оказался наиболее оптимальным.

…«Туман, туман», – твердили все на другой после репортажа день.

Подробностями матча делились, словно сном, увиденным сообща.

На этот раз он, как никогда, настойчиво воспроизводил пейзаж – туман, мешающий трибунам видеть игру в подробностях. Туман, в который безоглядно, вслед за игроками, ринулся и сам Синявский – такое, во всяком случае, создавалось впечатление.

Радиослушатели должны были – по его замыслу – ощутить себя ближе к игре, чем зрители на трибунах, отдаленные от поля туманом.

Это был второй репортаж из турне по Англии – «Динамо» играло с «Арсеналом».

Синявский уже провел радиослушателей через волнения цервой игры с «Челси», убедил их не отчаиваться после двух забитых в ворота Хомича мячей в первом тайме, уверил всех в единственной правильности своего понимания игры.

Перед вторым матчем доверие к комментатору было уже ничуть не меньшим, чем к игрокам «Динамо», устоявшим в первом матче. Комментатора не отделяли теперь от команды, от главных ее игроков – от Карцева, Бескова, Хомича, Соловьевых, Блинкова, Трофимова, Боброва, Семичастного…

На второй репортаж он выходил перед аудиторией, для довольно значительной части которой матч с «Челси» оказался первым соприкосновением с большим футболом. Матч, прокомментированный Синявским, приобщал людей, вчера еще не знавших о футболе, к событиям в Лондоне на равных со знатоками.

В репортаже о матче с «Арсеналом» Синявский был велик не только знанием тайн футбола (хотя, конечно же, и знанием этих тайн).

Он велик был эти полтора часа знанием тайн зрительного восприятия своих соотечественников.

(Насчет зрительского восприятия – не оговорка. Слушатели увидели туман – и футбол в нем.)

Игрокам на поле было трудно следить за мячом.

Зрителям на трибунах – за перемещением игроков.

Слушателям советского радио было все отчетливо видно на магическом экране доверия – абсолютного доверия к своему комментатору.

Ставка Синявского на доверие аудитории оказалась беспроигрышной.

Из помехи рассмотрения футбола на английском стадионе Синявский сделал примету, объединяющую все достоверности, превратил традиционный для литературы лондонский туман в линзу особого художественного своеобразия.

«Туман, туман», – твердили на другой после репортажа день. И обсуждали игру во всех подробностях, словно сочиненный Синявским и пережитый вместе с ним матч был многократно повторен еще не существовавшей тогда видеозаписью…

Такова моя версия. Кто дал мне на нее право? Да сам же Синявский и дал – иначе и не мыслю. Импровизируя, он и нас увлекал за собой в импровизацию.

Он как бы призывал нас к идеалу: зритель футбола – прежде всего раскованный зритель. Этого зрителя он и воспитывал в своем слушателе.

«Большой игрок, – говорил мне Щагин, – всегда играет с удовольствием».

Веегда ощущает своего зрителя, вроде бы даже и не думая о нем, вовсе вроде бы и забывая о его присутствии.

Но забыть о переполненном стадионе, растворить себя в игре можно, когда зритель распахнут тебе навстречу, свободен от груза заданности и нездоровых пристрастий, когда он раскован, расположен к восприятию тонкостей, игровых нюансов.

Когда поле игры – биополе Игрока.

А что же касается авторства Зрителя – то оно ведь и в таланте чуткого восприятия…

Я признался, что английские репортажи слышал лишь в магнитной записи. Что воспроизводил себе картину тех событий в многократных повторениях хроникальных кадров и беседах с действующими лицами – и это было не в труд, а было веселым удовлетворением давнего, неутоленного любопытства.

Я ведь мог бы и не признаваться в источниках информации – настолько отчетлива для меня теперь картина: не документальная, может быть, но созданная навсегда общим воображением. Я вполне мог сослаться на одного Синявского, все трактовать «по Синявскому», сразу – к чему я в итоге-то и пришел.

Дверь на профессиональную кухню я пробовал приоткрыть только потому, что самому интересно было думать о Синявском, говорить о Синявском. Мне кажется, что размышления о таланте Синявского расширяло границы разговора о спорте тех лет, а не уводило в сторону.

От больших спортсменов, от того же Щагина, от Стрельцова и других, я слышал в адрес Синявского и достаточно критического. Он ничего, мол, не видел. «Так лепил», Сергей Соловьев из «Динамо» как-то сравнил радиорепортажи с телевизионными: ну ничего похожего, все наоборот, говорит, на экране – одно, а он – совсем, совсем другое. Да, телеэкран становился главным критерием в оценке позднего Синявского. И бытует, бытует версия – именно телеэкран поставил Синявского в тупик.

Ну, во-первых, перефразируя знаменитые наполеоновские слова о войне и генералах, заметим, что большой спорт, наверное, слишком серьезное дело, чтобы поручать его одним спортсменам.

А во-вторых, экран-то и подтвердил достоинства Синявского. Камера телеоператора способна отразить, изобразить игру, но для необходимого изображенной игре конферанса – не пересказа «картинки», а конферанса – необходима индивидуальность. Необходимо доверенное лицо. Выражение лица, которого пусть на экране и не видно, но чье присутствие ощутимо. И обещает нам, обеспечивает сопричастность нашу к заполнившему экран событию.

Было другое… Мне кажется, что Синявский не был бы Синявским, не заметив, не поняв, что с поколением спортсменов, расставание с которыми предстояло на исходе сороковых годов, уходит и он в какой-то весьма существенной части своего необъяснимого одной логикой дарования.

Уходящие с большой арены спорта люди уносили с собой и очень личную тему его репортажей.

И мы тосковали, грустили, когда исчезали из его репортажей имена, которые он же сам к нам и приблизил, сам привел этих людей в повседневную нашу жизнь, приобщив нас к их судьбе.

Игрок сборной страны конца шестидесятых годов Муртаз Хурцилава говорил, что в детстве, мечтая попасть в тбилисское «Динамо» и только в тбилисское «Динамо», он не сомневался, что будет играть вместе с лучшими футболистами послевоенных лет Борисом Пайчадзе, Автандилом Гогоберидзе – куда они могут уйти, исчезнуть, он не представлял себе футбола без них.

Нечто подобное и со мной происходило, как с болельщиком, – вот тогда, может быть, я и сделал первый шаг из болельщиков в зрители?

Хорошо помню свое огорчение, в нелепости которого некому и незачем было признаваться в тот момент, когда после сезона пятидесятого года в аббревиатуре названия моего любимого клуба изменилась одна буква: вместо «К» – «С». Все закономерно, верно, правильно. Но для моего поколения прежнее название звучало привычнее, острее – сильнее связывало с воспоминаниями военных лет, первого, что вошло в наше сознание. Я понимаю – да и тогда понимал, – что если улицу, где я сейчас живу, Красноармейскую переименовывать нет необходимости, то Центральный Дом Армии и соответственно его клуб не могли не изменить своего имени. Но что-то – чувствовал я – уходило для меня вместе с прежним названием. Что-то терялось…

А ведь и правда – сезон пятьдесят первого года был, по существу, последним для того состава, что под именем ЦДКА буквально перевернул всю послевоенную спортивную жизнь.

К пятидесятому году в ЦДКА уже не было ни Боброва, ни Федотова. При оставшихся Никанорове, Башашкине, Ныркове, Петрове, Водягине, Дёмине, Гринине, Николаеве все равно получалось быть сильнейшими, становиться чемпионами. Но таких, как Федотов и Бобров, уже не будет никогда – мы не ошибались в тревожных предчувствиях расставания.

Бобров перешел из ЦДКА в ВВС. Мы расценивали это изменой.

Но желать теперь Боброву неудачи, беды – нет, на это я не был способен, хотя и считал справедливым, что без партнеров из ЦДКА он уже не может того, что прежде мог.

Помню его в игре за ВВС против московского «Динамо», когда у меня все основания были желать ему удачи. Он и забил гол в первом тайме. Но один тайм и проиграл, на второй не вышел. А во втором тайме его новой команде учинен был разгром. Один Трофимов у «Динамо» забил три гола. А общий счет 5:1, хотя и стоял в воротах ВВС Анатолий Акимов.

И еще помню репортаж по радио о какой-то кубковой игре. Бобров вместе со Стригановым и, кажется, Бабичем играют за клубную команду ВВС или как-то там. Против ужгородского «Спартака». Дополнительное время. Или даже переигровка. Ну зачем бы я столько лет держал в памяти да и вообще брал в голову, как говорится, столь незначащий факт, не будь он с Бобровым связан? Все это к тому, что значил для нас в то время большой игрок. Он интересен был во всех проявлениях. Наверняка, ведь потому и хоккей с шайбой сразу же приобрел свою публику, что играли в него любимые футболисты – и тот же Бобров, и Никаноров, Трофимов, Блинков. Мы и на зиму не хотели, не могли с ними расстаться.

Потом по-хозяйски сетовали: недостаточен был приток молодых… А молодым не только в основной состав было не пробиться, но и наше-то внимание на себя обратить оборачивалось проблемой. Каждый новобранец казался инородным телом – как это он вместо Федотова или Карцева? И смотреть на него неохота.

А может быть, все-таки в масштабе дарования вновь прибывших дело?

Как-то ведь появился Бобров? Пришел и словно был всегда. Вот вместо Боброва – кто?

…Чего нам сейчас, может быть, больше всего не хватает, так это ощущения предстоящего праздника большого спорта.

Это странно, казалось бы. Мы знаем заранее, сколько интересных, представительных, в том числе международных, – авторитет внутренних соревнований, к сожалению, все снижается и снижается на их фоне – состязаний ждет нас впереди. И нет никаких сомнений, что узнаем мы подробности, все подробности не понаслышке, а непременно рассмотрим их на телеэкране. У нас уже накопился гигантский опыт – чего мы только не видели. Олимпиады – летние и зимние, торжества их театрализованных открытий, чемпионаты мира и Европы. Да к чему перечисления – если не в сам момент борьбы, то уж в видеозаписи точно мы видели все из заслуживавшего внимание.

Но я о другом – об ощущении предстоящего.

Ничего не могу сравнить с тем, как ожидала Москва конца сороковых годов открытия в столице футбольного сезона – дня 2 мая.

Да, как и сейчас, сезон начинался в южных городах. Известны были первые результаты. Но все эти цифры, слухи, пусть и подтвержденные газетными отчетами, не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидало доставших билеты на «Динамо».

И не надо ни с чем сравнивать. Это примета времени. Известное движение известного характера во времени, кажется, прошедшем, чтобы не повториться.

Сегодня мы больше не сталкиваемся с таким ажиотажем в преддверии нового сезона. И не будем спешить обвинять или благодарить телевидение. Или объяснять, что нынешние сезоны почти сливаются друг с другом.

Выл ведь тогда еще и праздник самого пребывания на стадионе – я об этом…

Была ли зависимость, прямая зависимость, от качества, от класса игры?

Несомненно. Это подразумевалось.

2 мая по традиции чемпион встречался с обладателем Кубка. А главные награды, как правило, разыгрывались в узком кругу: ЦДКА, «Динамо», «Спартак».

В сорок девятом году Кубок неожиданно выиграло «Торпедо». Но и 2 мая пятидесятого торпедовцы не разочаровали в себе. В финале предыдущего сезона они играли с новыми чемпионами – динамовцами (ЦДКА они победили в полуфинале). В день открытия сезона динамовцам предоставлялась возможность реабилитировать себя. Они ею не воспользовались. Увидел в старом календаре-справочнике снимок – и он немедленно ожил для меня. Вспомнил свое предвкушающее оцепенение, когда мяч с правого фланга (я смотрел с Южной трибуны) прострелили вдоль ворот Хомича и торпедовский инсайд Нечаев успел к передаче вовремя. Нечаев уже и в клубной истории затерялся, рядом с Ивановым или Стрельцовым он и не виден, а вот был же в один из праздничных дней главным действующим лицом.

В сорок восьмом году ЦДКА выиграл и первенство и Кубок. И 2 мая следующего года пришлось играть со вторым призером – с «Динамо», конечно. Все фотокорреспонденты столпились за воротами Хомича, а голы-то забили Никанорову. Но на газетных снимках, в основном, фигурировали динамовские ворота.

…После зимы, когда катки растаяли, а снег почерневшими островками сохраняется почти до майских праздников, когда краска на заборе облупилась и внутри ограды не обнаружишь никакого движения, стадион какой-то месяц и сам на себя не похож – будто размыт в весеннем воздухе.

Но к первому дню праздника, за одну ночь преобразившийся, вновь окрашенный в свои цвета, он надвигается на город резкой, бездонно-голубой яркостью воспоминания-напоминания, закольцованного бетоном над светло зазеленевшим квадратом поля между двумя парусами сеток, растянутых за полосатыми штангами футбольных ворот.

…Меня взяли с собой на открытие сезона друзья родителей – Поликановы. От неловкости осознания оказанной любезности я теряю какую-либо координацию движения и мыслей. Не могу, не умею еще выразить, что происходит со мной – и выгляжу бесчувственным, неблагодарным болванчиком. Вижу, чувствую: Поликановых шокирует мое равнодушие. Но я ничего не могу поделать с собой. Не могу объяснить им, что взволнован до апатии, до бессилия. Не способен говорить, не способен реагировать. Отвечаю невпопад. Может быть, спрашивают, мне и неинтересен вовсе футбол. Может быть, мне и не было смысла с ними идти. Потерянно и глупо пожимаю плечами. А кругом уже смеются – притащили зачем-то на стадион ребенка, чужого ребенка, ничего не смыслящего в футболе и, главное, совершенно футболом не интересующегося. И – на такой матч. Всеобщее недоумение. И – всеобщее неодобрение. В такой день недолго и чувство юмора потерять – каково было попасть сюда, добыть билет. И я ничего не могу с собой поделать, никого не в состоянии опровергнуть. Впервые, наверное, понимаю, что значит быть непонятым из-за несоответствия, несовпадения внутреннего с внешним.

Кажется, я сейчас, когда пишу об этом через тридцать шесть лет, готов расплакаться от жалости к себе тогдашнему. Но тогда – никаких слез. Что вы – на футболе, перед самым выходом на поле ЦДКА, Боброва, Дёмина?

Я стою, странный для окружающих, набычившийся мальчик среди взрослых, среди переполняющегося через край стадиона – некому мне сказать, рассказать ни про Дементьева (он сейчас выходит на поле, на разминку перед игрой), ни про Галочку Дементьеву, ни про окрепшие за зиму мысли о ЦДКА, о Боброве, о Федотове…

Но, слава богу, начинается игра – и всем уже не до меня, я, наконец, лицом к лицу с Футболом.

Дальше, однако, хуже. Выясняется, что Поликанов и его товарищи из редакции «Правды» все болеют за «Спартак» и я только один – за ЦДКА. И ЦДКА ведет в счете уже 2:0. Новые игроки «Спартака» Чучелов и Сальников из Ленинграда переехали. Поликанов ими недоволен: «Землю роют… ленинградцы».

Я опять, как и осенью, не могу дифференцировать игру, воспринимаю ее целиком, вместе с трибунами, с мальчиками, подающими мячи на гаревой дорожке, вбираю в себя сразу, захлебываюсь впечатлением.

Сейчас-то я отлично понимаю Поликанова. И меня – бы нынешнего, наверняка, раздражал бы восьмилетний мальчик, ничего не смыслящий, однако в полном упоении разделяющий торжество противоположного лагеря.

ЦДКА уже два года подряд в чемпионах. Но для таких давнишних, довоенных болельщиков, как Поликанов, привыкших к миру устоявшихся ценностей, успехи армейского клуба еще ничего не доказывают. Ну и мы ведь так сейчас относимся к прошлогоднему чемпиону – «Зениту». Внутренне сопротивляемся новоявленному лидерству. Верны прежним привязанностям и считаем неудачи лидеров временными.

И Поликанову я казался примазавшимся без раздумий к тому, что очевидно, что сиюминутно.

И я помню свое отчаяние оттого, что не в состоянии его переубедить, что никогда не приобрету его расположения, уважения, как не случайный на стадионе человек.

И когда во втором тайме Чучелов забивает гол ЦДКА, мне вдруг кажется, что весь стадион обрушивается своими аплодисментами на меня и за ЦДКА вообще только я один, чего, разумеется, никак уж не могло быть в тот год, в тот день.

«Он же ничего не понимает в футболе», – сказала серьезно жена Поликанова моим родителям про меня.

Мне, однако, кажется, что в то посещение стадиона я и про футбол, и про себя кое-что понял…

В год, предшествующий Московской Олимпиаде, когда их стадион реконструировался, динамовцы играли с ЦСКА на поле своих извечных противников – на стадионе, что на Песчаной улице.

По ходу не то чтобы даже скучной, а какой-то безразличной – к чему нам теперь, увы, не привыкать – игры разговор сидящих рядом со мной на трибуне (это все были люди с небезызвестными футбольными именами) вертелся вокруг прежних встреч сегодняшних противников: говорили не только о той неповторимой атмосфере праздничности, в которой при всей непримиримости соперничества проходили эти встречи, но, главным образом, о том, что у каждого из присутствующих лично связано с историей этого великого противостояния. Припоминали и различные курьезы, хотя самым-то курьезным надо было посчитать сам факт таких вот устных мемуаров в минуты, когда исход самой встречи еще не решен. Впрочем, интерес к исходу и мог быть какой-нибудь арифметический – возьмут очко, значит, закрепятся где-то в середине (матч, как видите, происходил еще не в самые худшие для некогда лидировавших, непременно лидировавших клубов времена) таблицы, что, согласитесь, не повод еще для волнений, не говорю, страстей…

Коснувшись с горечью арифметики, снижающей, безусловно, уровень разговора о прежних ЦДКА и «Динамо», я вдруг подумал, что цифры, выражавшие счет встречи во времена настоящих ЦДКА и «Динамо», несли печать несомненной магии. И на долгие времена кодировали интригу.

За сезоны с сорок пятого по пятидесятый год команды нанесли друг другу по нокаутирующему удару. Сначала динамовцы победили в игре чемпионата -4:1. Через два года в кубковом матче их соперники взяли реванш. За эти годы динамовцы дважды побеждали убедительно – 3:1. Но соперники побеждали чаще, правда, чаще с минимальным перевесом. Что, по мнению одних, свидетельствует о более сильной воле игроков ЦДКА. По мнению других, как догадываетесь вы, приверженцев «Динамо», отражает невезение, выпавшее на долю одного из клубов.

Ничья в играх чемпионата за это пятилетие зафиксирована лишь однажды. 2:2 – в первом круге чемпионата сорок восьмого года. Мне повезло – я был на той игре. Был я в том же сезоне на еще одной ничейной игре между ними.

Прошло совсем немного дней после того матча, последнего матча турнира в самом конце сентября, драматического матча, когда динамовцам для победы в чемпионате достаточно было ничьей и они за четыре минуты до конца не удержали ничейного счета. На тот матч я должен был попасть, но в последний момент не попал и был безутешен. А вот теперь вижу, что для будущей моей профессии важнее было услышать репортаж Синявского. Как, оказывается, бывает…

На студии документальных фильмов несколько лет назад у меня была возможность сколько угодно раз прокрутить момент, когда Бобров забивает решающий гол «Динамо». Мяч отскакивает от полосатой штанги, к нему подбегает Бобров и мимо распростертого Хомича вбивает мяч…

И – все.

Все – это подлинный документ.

Так было. Как же иначе? Раз на пленке…

Но я не верю. Я-то сам многократно со слов Синявского пересказывал этот эпизод, изображал его в лицах. Помню, как читал описание бобровского гола во всех вышедших на следующий после игры день газетах.

И сложившееся, развившееся, разросшееся в моем распаленном воображении отталкивает от себя хроникальное свидетельство. Не верю ему – верю себе, не бывшему на стадионе, но видевшему происходившее там настолько отчетливо и в произвольных укрупнениях фантазии.

И когда пишу в дальнейшем о Боброве, игнорирую кинодокумент без всякого зазрения совести.

И полно: мог ли я отсутствовать на той, сентябрьской игре? Когда, повторяю, через несколько дней увидел ЦДКА и «Динамо» в тех же самых составах, снова сведенных в кубковой игре, где ничьи невозможны. А они были абсолютно равны по силам, все, кажется, отдав в предыдущем поединке, который еще звучал в них. Почему я и считаю, что тот тоже видел и представляю себе его вполне.

Они все-таки сыграли вничью. И если бы не пенальти, забитый Дёминым, играли бы еще неизвестно сколько времени. Поскольку эта третья, а затем и вынужденная четвертая игра были уже лишними в том сезоне.

Отношения были выяснены – и для болельщиков с той и другой стороны, я думаю, тоже, – когда счет в последней игре чемпионата стал 2:2. Опять 2:2, как и в первом круге. Вторая ничья за сезон. И – первенство за «Динамо», чуть-чуть ровнее и оттого чуть-чуть сильнее проведшего тот сезон, что выразилось бы преимуществом в какое-то очко.

Но сильнее все-таки оказалось ЦДКА – сильнее на одну-единственную удачу, неизменно ожидавшую Боброва возле ворот соперников. Именно Боброва, одному богу известно почему знающего наверняка: куда отскочит от штанги мяч. И бывшему, конечно, тут как тут. Сколько же и как долго и подробно рассказывал я про этот момент, обнаруживая в нем неоспоримую логику, – и тогда, и позже…

Назови болельщику тех лет счет в игре между «Динамо» и ЦДКА – и картина матча немедленно начинает восстанавливаться перед ним: с погодой, какая в тот день была, с деталями сборов и поездки на стадион…

Что же говорить о самих участниках этих встреч – сплошь «звездах», людях с необычайно ранимым самолюбием?

Впрочем, отличие матчей тех лет – полнейшее единение поля с трибунами.

Когда я говорю о каком-либо из этих матчей, например, с Трофимовым, остается двойственное ощущение – предельной откровенности и невозможности высказать все друг другу до конца. Единение возможно, видимо, только пока идет игра. Дальше – после футбола – игроку и зрителю, болельщику трудно найти точку соприкосновения.

Футбол продолжает жить в них по-разному.

Ни одна, скажем, из побед ЦДКА над «Динамо», вызывавших мое детское ликование, не казалась Трофимову закономерной – по игре…

Все должно и, главное, могло быть иначе. В его разборе изнутри каждый раз выходило так, что, не случись той или иной ошибки с их стороны – он конкретно называл, указывал эти ошибки, – все повернулось бы по-другому.

В драматическом порыве, сумбуре, нравящемся мне и дающем энергию для рассказа, Трофимов трезво и горько видел неточное движение, досадный шаг, неверный ход. И до сих пор сожалел о нем – неважно, он ли был виноват или кто-либо из партнеров.

До осени пятидесятого года я ни разу не видел поражений ЦДКА. И почти уверен был, что при мне, когда я на стадионе, ничего плохого с моей командой и не может произойти. Поверьте: в таком настроении особенно приятно было идти на футбол. Я почти всерьез ощущал себя соучастником происходящего действия.

Сидел я высоко, на закруглении перехода Восточной трибуны в Северную. Мне все было отлично видно оттуда – я уже научился сосредоточиваться. И от поля меня было не отвлечь. Стиснутый со всех сторон, вжатый в скамью, я чувствовал себя растворенно-уютно в многотысячном гудении трибун. Я сам себе «кадрировал» изображение предматчевых приготовлений – разминка перед игрой казалась мне тогда зрелищем чрезвычайно важным. Как я любил момент, когда с несколькими мячами появлялись на поле игроки, – даже и передать сейчас не могу, как любил. Не с чем сравнить эту прелюдию к матчу.

Тренер ЦДКА Борис Аркадьев – я прекрасно, отчетливо, как по телевизору, видел его со своего места – показался мне озабоченным.

И недаром – очень скоро Бесков ударом белой бутсы, увиденным сквозь пасмурный день всем стадионом, но для вратаря неотразимым (Никаноров не выходил почему-то на разминку и сейчас как-то рассеянно запоздал с броском), забил гол.

А вот как забил второй гол Трофимов – о том мяче тогда долго говорили да и потом всегда вспоминали, – своих непосредственных впечатлений не соберу. Помню только свое смятение – гол в наши ворота возник, казалось бы, из ничего. Трофимов со скромным удовольствием отмечает, что все задуманное у него получилось.

Он сместился со своего правого края в центр по фронту атаки и сумел пробить, несмотря на отчаянное противоборство лучшего в стране центрального защитника Анатолия Башашкина. Вот, оказывается, как оно было. Расстроил меня тогда Василий Дмитриевич. А сейчас мне его доверительность в рассказе только приятна. И все-таки почему-то жаль, что прошло, стерлось тогдашнее огорчение…

Мой приятель, намереваясь снять документальную телевизионную картину, в основе сценария которой – воспоминание о событиях того самого матча «Динамо» с ЦДКА осенью сорок восьмого года, очень рассчитывал на впечатления Бескова, забившего в той игре гол. И наткнулся на резкий ответ: «Неужели вы думаете, что мне легко вспоминать матч, где мы проиграли?»

Для романа, пожалуй, самым интересным было бы то, что осталось на душе у ветеранов знаменитых сражений-спектаклей. Неутоленное. Неотыгранное.

…Люди топтались на бетонных полосках вдоль скамеек, отыскивая свои места на трибунах, и многоярусное кружение вокруг поля казалось наводкой на резкость.

…Зрители плечом к плечу устраивались на своих местах, трибуны завершали свое кружение. Окончательно устанавливалась резкость изображения.

В обведенном бетоном квадратике тоннеля у подножия Северной трибуны обозначалась пульсация красных и синих точек – выходили на поле игроки…

Как всякий пишущий, я озабочен точностью формулировок и радуюсь, конечно, когда фраза заряжена определенным сходством с предметом, явлением, когда мысль, которую хочешь выразить, вдруг да и напомнит прицельный удар по воротам, раз уж свожу я разговор к футболу и через ранний интерес к футболу пробую понять начала собственной жизни и вообще современную мне жизнь в отдельных ее аспектах.

Но я был бы скорее огорчен, вместись мои воспоминания в формулировки полностью, без остатка. Меня ведь больше волнует несформулированное…

Переполненный стадион – тоже ведь своего рода формулировка, пластическая формулировка интереса к спорту.

Но сам-то интерес неизмеримо шире, разветвленнее.

Как ни памятны и неповторимы полтора часа концентрированного внимания к игре, а не в них все же суть.

Это время выражения себя игроком. Это время нашего непосредственного отклика на происходящее.

Но главный интерес, по-моему, в том, что предшествовало. И в том, что последовало, продолжилось.

…Игра окончена. Мы все расходимся со стадиона. Цифра счета – единственное, что одновременно понято, признано всеми как факт. И кажется: порядок цифр – 0:2 или 4:1 – целиком и полностью отражает происшедшее. Между тем из полученной информации эта наименее ценная, ибо противоестественно было бы уносить из футбольного зрелища одни лишь цифры. Кто бы пришел на следующий матч? Кто бы вышел на поле перед зрителями, подвластными только магии цифр?

…Представим себе, что зрелище футбольного матча разбирается и сохраняется после финального судейского свистка протоколами, выводами, отчетами, фотографиями, видеозаписью – и все. Какой бедной окажется спортивная жизнь!

К счастью – и к предупреждению на будущее – футбол проникает в каждого из нас, словно радиация. В каждого: смотрящего, играющего, тренирующего, судящего.

Футбол остается в нас, длится. Мы приносит его на следующий матч и сообща настраиваемся на зрелище. Зрелище нового матча обогащено личным участием каждого из нас.

Чудес не бывает – непережитое не принесешь с собой на следующий матч. Предстоящее зрелище обеднено заранее.

Чудеса бывают – при виде настоящего футбола фантазия и память пробуждаются почти одновременно.

Возможен ли футбол без эмоциональных взрывов, без преувеличений, без громких высказываний людей и не бивших никогда по мячу метко и сильно?

Я опять в плену формулировок? Еще ведь хочется сказать, добавить, признать, что охваченный футболом стадион был и первым, кроме школы и двора, общественным институтом. И множество человеческих характеров и типов открылось мне не где-нибудь, а на трибунах стадиона.

Когда-то мать сердилась, что я помню фамилии всех, как ей казалось, футболистов, а запомнить английские слова, заданные к уроку, не в состоянии.

Фамилии футболистов действительно легко мною запоминались, что отнесем, однако, к заслугам самого тогдашнего футбола – в отличие от сегодняшнего зрелища, которому явно недостает характеров, футбол сороковых годов изобиловал людьми, очень резко, темпераментно, самобытно себя выражавшими. Как их было не запомнить?

Но чем дольше я живу, тем лучше понимаю, что футбол в равной мере привлек меня к себе и характерами людей, чьих фамилий я не помню, поскольку и не знал их никогда. Я не был, разумеется, знаком с соседями по футбольным трибунам, но их открытость, откровенность в проявлении себя, правда их чувств и страстей не могли не произвести на меня впечатления.

Меня тянуло на стадион и в дни, когда матчей не было.

Я бродил среди неслышного эха и невидимых теней недавно отшумевшего, промелькнувшего – пытался вообразить мною не осознанное до конца. Это больше футбола, больше спорта? Но, может быть, футбол, спорт могут вместить в себя больше, чем принято считать?

Как-то я уговорил родителей – мы жили недалеко от «Динамо» – пройти со мной по стадиону, где часа за два до того закончился матч: поле темнело за решетками уже замкнутых ворот на трибуны. Команда ЦДКА в тот день встречалась с «Торпедо» и победила, проигрывая весь матч, но забив два гола за последние три минуты, – я слушал репортаж Синявского и не мог объяснить отцу с матерью: зачем мне надо было обязательно пройти по затихшему, остывающему стадиону…

Как-то я пришел на стадион днем. И совсем на удивился, застав и народ, и движение. Товарищеский международный матч был накануне. Играли с венграми – комментировал Озеров, его время только начиналось. Но что же в этот день происходило? Не помню – вообще не помню, что было на центральной арене, так как не выходил на трибуну.

А картина дня отчетлива. У входа на Северную трибуну стоит в группе неизвестных мне лиц тренер ЦДКА и олимпийской сборной – в тот год наши спортсмены впервые участвуют в Играх – Борис Аркадьев. Я задерживаюсь возле заинтересовавшей меня группы – глупо уставился, бестактно слушаю разговор… Мне интересно каждое слово Аркадьева.

К людям этим, на коих внимание мое сосредоточено – не спеша подходит ослепительная, нарядная женщина, теперь мне кажется, что в светлой шляпе: все они о чем-то между собой говорят, смысла не улавливаю, шутят, очевидно, смеются.

Аркадьев говорит: «Вон ваш муж стоит скучает».

И я вижу вдалеке – уже привыкший по-зрительски, поболелыцицки различать большого игрока с большого расстояния – Василия Трофимова, скромно-собранного, с первого взгляда, нахохлившегося, свободно прислонившегося к серой изнанке трибуны, как артист к тыльной стороне декорации…

Потом Аркадьев, заметивший меня и все сразу оценивший в моем сомнамбулическом состоянии, спрашивает: «Дождь будет?» И я, сморенный смущением, посмотрев зачем-то на небо, говорю, что будет, спешу согласиться с тренером моего ЦДКА. И он смеется: «Бюро прогнозов…»

А что если мгновение между репликами и было калиткой в будущий роман? С футболом, с Аркадьевым, с женой Трофимова – Оксаной Николаевной, самим Трофимовым и другими как действующими лицами…

Но в книгу о Трофимове я вошел через ворота – традиционно.

Пролог: я иду по территории сплошных воспоминаний, углубляюсь в них, не страшась эмоций с той поры и не испытанных, рядом с одним из героев того футбольного времени-с Трофимовым.

Мои давние восторги, над которыми кто-то уже готов посмеяться, не кажутся собеседнику странными.

Приметы времени в равной степени волнуют и его.

Мы останавливаемся, выйдя за Южные ворота. Трофимов, изобразив неудачное движение из вчерашнего матча популярных команд, показывает скупым движением корпуса ход, который предпринял бы сам…

И я понимаю, что повторение некогда поразившего явления реально и без видеозаписи. Я готов уже к тому, что ворота стадиона распахнутся и возникшая в ассоциациях толпа понесет меня по центральной аллее и очень скоро за голубыми перилами волнореза, в решетке вырубленного в сером бетоне трибун проема полыхнет зеленью газона футбольное поле…

Особый вкус тогдашнего футбола остро ощущался не одними гурманами – завсегдатаями стадиона, но всеми, кто оказывался во власти его, выражаясь по-современному, биополя.

Я уже говорил, как любил разминку – предыгру, чем-то напоминающую фон для титров нынешних кинофильмов, когда действующих лиц нам заявляют не в статичной нейтральности, а сразу же в среде сюжетного обитания, пусть и дана эта среда пока лишь в намеке…

Помню жадный интерес своих сверстников ко всему, что связано было с футбольным матчем: и к подробностям ритуала, и к одежде игроков – амуниции, как и инвентарю, далеко было до сегодняшней «фирмы», но форма смотрелась на игроке как-то индивидуальнее, чем нынче. И цвет футболок был всегда для нас существен – всегда создавал должное настроение. Я предвкушал, еще только приближаясь в толпе к ограде «Динамо», как выйдут сейчас в красных майках наши – и рисунок движения на поле обретет волевую энергию, памятную мне до сих пор. Игра еще не началась, но и в самой расстановке футболистов ЦДКА – характерный профиль. И газон обретает экранную емкость, объем, широкоформатность – я обороняю наивность своих восторгов от скепсиса недоверия понятиями, вошедшими в обиход много позже, а тогда футбол не нуждался ни в каких оправданиях, обоснованиях, всеобъемлющая зрелищность его не оставляла сомнений.

Динамовский стадион, как эпицентр большого футбола, проецировался на каждый двор.

Дворы никого и ничего не копировали.

Они существовали ежедневно как бы в свете луча, мощно исходящего из овала «Динамо».

Мы не подражали – мы перевоплощались.

Я опускаю с немалым сожалением воспоминания о дворовом футболе. Соблазн очень, очень силен, но в работах литераторов моего поколения – у Анатолия Макарова в «Футболе в старые времена» – рассказано о нем талантливо и щедро. И нет сейчас нужды что-либо к тому приплюсовывать, неизбежно повторяя уже отраженное, тем более что это и не в жанре затеянной мной книги, обращенной к большому спорту и знаменитым спортсменам, а моя роль – лишь служебная, связующая, пояснительная.

Не вижу здесь и повода для публицистического отступления. Хотя совершенно согласен с теми, кто огорчен совершенным исчезновением в сегодняшней Москве и других больших городах дворового футбола. К мнению специалистов, считающих, что двор, самый обыкновенный двор, как ничто другое, способствует рождению и становлению нестандартной, непредсказуемой игровой индивидуальности, когда все неудобства площадки, помехи и препятствия, естественно громоздящиеся на пути рвущихся в игру, разношерстность и возрастная «безразмерность» в партнерстве и соперничестве, самодеятельность в организации, часто вопреки принятому и разрешенному старшими, когда все кажущиеся несоответствия и неблагоприятствования как раз и воспитывают в мальчишке жизнестойкость, самостоятельность, настойчивость– качества, без которых трудно стать большим спортсменом, к выводам специалистов я бы еще добавил, что не знаю лучшей, чем двор, модели обстоятельств, в которых характер или утверждает себя или наоборот, амортизируется инерцией.

…Сказал о перевоплощении, связанном с проекцией стадиона на мое детство, – и вспомнилась забавная подробность.

И сейчас, как я замечаю, с азартом и удовольствием играют в настольный футбол, в настольный хоккей. Я и сам несколько раз в них играл и с детьми, и со взрослыми.

Но ничего общего и похожего с игрой в пуговицы, чем так увлекались мы в самом начале пятидесятых годов, конечно же, не почувствовал.

Родителей эта игра сердила, по-моему, гораздо больше, чем самый разрушительный для обуви футбол во дворе. Там-то хоть все ясно и какая-никакая польза – не для головы, так для ног. А тут что? И зачем? В самой безобидности чудилась непонятная опасность.

Эту игру я смело бы назвал игрой воображения. Но воображения, привязанного к реальности очень крепко.

Мы разыгрывали, воспроизводили – ничего, однако, не инсценируя – тот именно футбол, что происходил на «Динамо». Известная условность правил – пуговица имела право на три хода – не могла стать препятствием на пути к полному правдоподобию. Расчерченная под разметку настоящего поля доска стола. Ворота с марлевыми сетками. Мы даже отчеты писали об играх, придерживаясь манеры, принятой в тогдашнем «Советском спорте», – после фамилии в скобках писали номер, под которым выходил игрок на поле (номер в те времена кодировал амплуа, допустим: «девятка» – центральный нападающий, «семерка» – правый край нападения; игроки были как традиционные маски итальянского театра: Пьеро, Арлекин…).

Ну в какое, скажите, сравнение может идти покупной, фабричный настольный хоккей или футбол, где фигурки игроков друг от друга отличимы лишь степенью неисправности?

А пуговицы надо ведь еще найти, выпросить и потом подобрать в команду – чем не селекция?

Интересно, что большинство из тех, с кем играл я в пуговицы, стали журналистами, правда, не спортивными. Поэтому я их не называю – они заведуют теперь отделами в солидных изданиях, члены редакционных коллегий.

У одного из теперешних заведующих, болельщика московского «Динамо», в команде была плоская, желтая пиджачная пуговица. Она называлась «Бесков».

И как же удивительно соответствовала она своему имени!

Она действительно на полном, как говорят артисты, серьезе являла в миниатюре образ выдающегося, популярнейшего динамовского форварда – передавала его меткость, элегантность лучше любого из написанных о Бескове очерков.

Однажды я играл этим комплектом пуговиц, изображая «Торпедо», – и, по идее, желтой пуговице предстояло стать Александром Пономаревым. И ничего не получилось – стилевое расхождение сразу же стало очевидным для всех нас. Позже у нас появился «Пономарев», приближавшийся по «индивидуальности» к оригиналу. Да и всем знаменитым игрокам мы в итоге нашли достойных дублеров-исполнителей.

Но «Бесков» оставался вне конкуренции по соответствию, по верности натуре. Да и вообще лучшей, «талантливейшей» к настольному футболу из всех пуговиц, которых я видел. Играющий ею, как нам казалось, не может в тот момент не почувствовать себя Бесковым.

И когда я вижу на стадионе строгого и часто неприступного, недоступного Константина Ивановича, меня так и подмывает рассказать ему эту историю – это трогательное и такое точное свидетельство его игровой славы сороковых – пятидесятых годов.

Как-то в День радио в программе «Время» возник в старой кинохронике коротенький совсем план: на колесиках катят телекамеру допотопного образца а навстречу ей откуда-то входит в кадр первая «звезда» советского телевидения, диктор Нина Кондратова. И в сознании моем – сознании телезрителя с более чем тридцатилетним стажем – на зажженном «ретро»-экране сомкнулись проекции. Я и себя увидел, представил перед тем, тогдашним крошечным экраном, на котором возникла тогда Нина Кондратова, сбереженная хроникой для того, чтобы возникнуть передо мной на экране сегодняшнем.

«Ретро» ведь не подробности одного быта призвано воспроизвести.

«Ретро»-чудо, когда способно возобновить пережитое состояние.

Телевидение процитировало Время, «зачерпнув» его вместе со мной, в нем существовавшим, вместе с миллионами людей, про которых можно с абсолютной точностью сказать, что сидели они тогда перед экраном и видели на нем Нину Кондратову, ждали, что объявит она им, какую предложит им программу передач.

Предложит – вот именно, что предложит… Ведь тогда-то и складывалась интонация общения нашего с людьми, представляющими телевидение.

И сейчас только удивляться остается, каким точным попаданием в еще не очерченный, в еще не озаглавленный жанр было появление перед телезрителем «Ниночки», как по-домашнему, с фамильярностью, возвышающей до славы, сразу же стала называть Нину Кондратову целая страна, как, между прочим, и прежде и теперь называют футболистов и хоккеистов…

Нет, в чистом виде «ретро» никогда не служит образцом.

Но для эмоционального отсчета оно очень часто неоценимо.

Телевидение великодушно и щедро по отношению к своему зрителю.

Легко ли, однако, зрителю от такой поистине индустриальной щедрости, всегда ли он может чувствовать себя на высоте собственного восприятия?

Зритель времен линз и схем для настройки изображения чаще, чем теперь, кажется, оказывался в выигрышном положении. Он чувствовал себя в большей степени причастным к предстоящей передаче. Нет, серьезно – заряжая линзу дистиллированной водой, добиваясь нужных совмещений и контрастов по схеме настройки, он готовил себя внутренне к зрелищу.

«Пробелы в судьбе» телезрителя первых призывов давали ему простор для воображения, домысла, предположения. Он больше и дольше думал о возникавших перед ним на экране лицах, он невольно сопоставлял свою жизнь с жизнью экранных знакомых. И Нина Кондратова, например, играла женскую роль в драматургии, где он почти на соавторство мог претендовать – он ждал ее вечернего появления на телеэкране как факта, происходящего в его биографии.

И самое-то главное – в том не было никакого самообмана.

Не желая сейчас задним числом льстить всем, кто начинал телевидение и На телевидении, заметим все же, что начало всегда требует «штучности». Ничего ведь не начинается со стереотипа.

И зритель, чутко реагировавший на несомненную «штучность» телеэкранных первопроходцев, собственную «штучность» ощущал острее.

Может быть, в этом-то и наибольший эффект, как принято теперь говорить, феномен телевидения.

Не скажу точно, когда я впервые увидел телевизор и что тогда мелькало на крошечном экране.

Нет, когда – скажу: первоклассником на выставке реконструкции Москвы, днем (значит, какую-нибудь экспериментальную передачу мы смотрели, а может быть, и просто схему, не помню).

Получается: телевизор я увидел примерно в одно и то же время, что и футбол. Но футбол уже владел мною, захватил – и очная с ним ставка только подтвердила ранее подозреваемое. Телевизор же, наверное, вообще не может по-настоящему увлечь ребенка, пока не станет посредником между ним и естественным многообразием непрерывно, ежесекундно удивляющего мира, – ну это только предположение, непрошенное обобщение. А хотел я лишь заметить, что болельщиком стал гораздо раньше, чем регулярным телезрителем.

Мне как-то долго не случалось увидеть футбол по телевизору. Летом мои дачные приятели ходили к кому-то смотреть трансляцию футбольных матчей, но меня туда не звали, не брали с собой. И хотя вообще-то я уже неоднократно видел разные передачи, футбол в силу особенностей восприятия для меня этой игры представлялся на экране зрелищем совершенно иного порядка.

Во-первых, я не представлял его себе черно-белым, как в кинохронике. Цвет на стадионе для меня очень много значил, цвет превалировал, направлял впечатление, вся расстановка сил на поле виделась мне всегда в цветном изображении. И главное, в репортажах Синявского был цвет, сейчас бы можно сказать, что и цвет времени.

Про цветное телевидение тогда говорили почти как про атрибут научной фантастики. Но показ футбола я фантазировал себе через некое окошко, непонятно – я и не хотел, по складу своего гуманитарного ума, задумываться – кем, как и где прорубленное, в котором движутся цветные, обязательно цветные фигурки игроков.

Впервые же я увидел телерепортаж днем – тогда еще было обыкновение смотреть передачи при погашенном верхнем свете, видимость еще оставляла желать лучшего – передавали второй тайм матча «Спартака» с тбилисским «Динамо» с московского стадиона «Динамо».

Какое-то время после того я еще смотрел не футбол, а телевизор.

Но год всего прошел, и, не сумев достать билет на финал Кубка, где ЦДКА, вернее, уже ЦСКА только на второй день, при переигровке, смог сломить сопротивление футболистов второго эшелона мастеров из города Калинина, я смотрел уже футбол по соседскому телевизору, смотрел как болельщик, еще как болельщик – это был последний из доведенных до конца сезонов, в котором выступали замечательные игроки послевоенных лет Никаноров, Гринин, Дёмин, Николаев, Башашкин, Водягин, Петров…

И все-таки в тот день я никак не мог предположить, что совсем скоро стану по отношению к футболу телезрителем.