«Надо помочь. Бобров»

Спортивная слава… Кому в детстве или юности не виделись в мечтах рукоплещущие стадионы, кто хоть раз мысленно не стоял на вершине пьедестала почета! А приходит она к единицам, к счастливцам, к избранникам судьбы. Приходит и ложится на их плечи приятным, но вместе с тем тяжким и опасным грузом. Только вот понимают это далеко не все.

Трудно представить, чтобы известного композитора, писателя или артиста, наделенных огромным Интеллектом, мудростью, поразила так называемая звездная болезнь.

К сожалению, трудно приходится иному чемпиону, на долю которого выпадает слава. Человек еще многого не знает, он еще ничего почти не умеет, если не считать способности точно бросать шайбу или метко ударить по футбольному мячу, и вдруг он оказывается в центре всеобщего внимания и восхищения. Его портреты печатаются на обложках многочисленных иллюстрированных еженедельников, в киосках и магазинах его постер соседствует с постерами самых знаменитых звезд эстрады и секс-символов, у подъезда дома дежурят восторженные почитательницы и фанаты.

Как часто не окрепший еще организм сгибается под тяжестью этой ноши! И кто-то уже зазнался. Кто-то бросил институт. У кого-то распалась молодая семья. А для некоторых спортивная слава оборачивается подлинной человеческой трагедией.

35 лет нес это бремя Всеволод Бобров – сначала как игрок, потом как тренер – и ни разу не согнулся под тяжестью спортивной славы. Все, кому довелось познакомиться с Бобровым, могли легко убедиться, что он, самый знаменитый, самый избалованный славой, ни разу не изменял законам дружбы.

Непутевому Владимиру Демину, или просто Деме, одному из своих партнеров в знаменитой пятерке нападения «команды лейтенантов», он отдавал в долг последнюю трешку, прекрасно зная, что никогда ничего не получит назад.

Однажды Евгений Бабич, приехав в праздничный вечер в гости на своей машине (дело было в Марьиной Роще, о которой долгие годы по Москве шла недобрая слава), спустя некоторое время буквально лишился дара речи, выглянув в окно: оставленной легковушки не было видно. Бабич, зная, где встречает праздник Бобров, позвонил ему. И тот, извинившись перед гостеприимными хозяевами, встал из-за стола и засел за телефон. Кому только не звонил Бобров – знакомым милиционерам, работникам автохозяйств, на заправочные станции с одним и тем же: «Помогите Бабичу, у него угнали машину!»

«Волга» Бабича спустя сутки или двое после исчезновения в целости и сохранности нашлась на задворках гостиницы «Юность», что недалеко от Лужниковского комплекса. Кто знает, быть может, угонщикам стало известно, что сам Бобров поднял на ноги всю Москву в поисках машины «Макара», как друзья любовно называли Евгения Макаровича Бабича.

У Всеволода был один случай, свидетельствовавший об отношении к нему криминального мира. Однажды он возвращался к себе в гостиницу ЦДКА глубокой ночью. На Селезневской улице, ведущей к площади Коммуны, его окружила группа людей шпанистого вида. Один из них, судя по всему главарь, тоном, не терпящим возражений, потребовал снять часы, пальто, хотя дело происходило зимой. В руках, видимо, самого дерзкого, в подтверждение того, что все идет на полном серьезе, появилась финка. И вдруг вожак воскликнул: «Так это же „Бобер"»! Посыпались извинения, а потом и укоры: «Не надо в одиночку ходить по ночам, все может быть!»

Эпизод закончился тем, что эти люди, смахивавшие на грабителей, проводили Всеволода до гостиницы. Увидев их через стеклянную дверь полусонный ночной портье изумился: ни дать ни взять Бобров с почетным караулом!

Однажды, придя вместе со мной в ресторан Центрального дома журналиста, Всеволод встретил своего доброго знакомого, известного спортивного журналиста Василия Кирилловича Хомуськова. В 52-м году они вместе ездили на первые для советских спортсменов Олимпийские игры: Бобров – лидер нашей футбольной команды, Хомуськов – комсорг ЦК ВЛКСМ всей советской делегации. Когда Хомуськов, будучи главным редактором журнала «Спортивная жизнь России», стал на общественных началах возглавлять Федерацию хоккея СССР, то Бобров был на стороне Хомуськова в его единоборстве с Тарасовым. Хоккейный президент умел противостоять старшему тренеру ЦСКА и сборной СССР, безраздельно царившему в отечественном хоккее, подстраивавшему календарь чемпионата страны под интересы своих подопечных – армейцев. Всеволод очень переживал, когда «Кириллыча» вынудили «по собственному желанию» оставить пост президента (впрочем, и Тарасова спортивные вожди тогда же отставили от сборной СССР, поскольку она не смогла стать чемпионом Олимпийских игр).

И вот – встреча в ресторане. «Ты чего кручинишься, Кириллыч?» – спросил Бобров. «Да знаешь, Сева, – ответил Хомуськов, – детишки мои болеют. Врачи велят немедленно в Крым, у жены завтра начинается отпуск, но путевок никаких достать не удалось. А «дикарями» ехать женщине с сыном и дочкой, которым требуется лечение, бесполезно…»

Бобров взял бумажную салфетку (первое, что оказалось под рукой) и написал: «Надо помочь» и размашисто расписался, заметив со своей неповторимой широчайшей улыбкой: «Такую подпись только на червонцах ставить». На словах же пояснил, что в Евпатории надо обратиться к человеку по фамилии Андриевский и вручить эту салфетку с автографом.

Супруга Хомуськова отнеслась к происшедшему скептически. Но по настоянию мужа поехала, взяв с собой записку к неведомому Андриевскому. В Евпатории она позвонила по телефону, который в Москве продиктовал Бобров. Андриевский тут же примчался и, обретя бумажную салфетку из Центрального дома журналиста, быстро устроил мать с детьми в пансионат.

При следующей встрече Бобров прежде всего поинтересовался у Хомуськова: «Как дети?» Василий Кириллович сообщил, что все в порядке, дело идет на поправку. «Вот видишь, Вася, а ты горевал, – сказал Всеволод. – Пока есть друзья, не пропадем!» С тех пор прошло много лет. Выросли дети Василия Кирилловича, сам он стал дедом, с должности первого заместителя главного редактора еженедельника «Неделя» вышел на пенсию, а несколько лет назад (он был на год моложе Боброва) умер. Но в его роду из поколения в поколение вспоминают, как помог им однажды человек-легенда, великий спортсмен.

Однажды он и мне помог. Он примчался ко мне в больницу, когда я лежал со сломанной ногой. После двух неудачных попыток вправить кость хирурги решили прибегнуть к oпeрации, применив экспериментальный метод. Правда, гарантии, что в будущем никаких неприятных для меня моментов с ногой (из-за появления в ней металлического штыря) эскулапы не давали.

Всеволод, переговорив с лечащими врачами, захватил с их разрешения мои рентгеновские снимки и историю болезни и погнал свою «Волгу» на консультацию к прославленному нашему травматологу Зое Сергеевне Мироновой, курировшей отделение в больнице, где мне собирались сделать новую операцию. Ее слова «обойдитесь старым проверенным способом, этому пациенту не предстоит играть в футбол и хоккей» оказались для моих хирургов решающими. На третий раз операция прошла удачно (один из хирургов потом звонил мне и просил разрешения рассказать о моем случае в своей будущей кандидатской диссертации, оказывается, меня угораздило сломать ногу очень уникально).

А потом Всеволод навестил меня (в сопровождении своей жены и Казарминского) в только что полученной мной квартире и учил передвигаться на костылях – в этом деле он был дока! А подойдя к одному из окон, заметил: «Надо же, куда ты теперь приехал – живешь напротив пивного бара, где мы с тобой не прочь побывать. Вот окажутся ненужными тебе костыли, отметим в этом баре твое новоселье». Не пришлось. То была наша последняя встреча – через полтора месяца Всеволода не стало.

Елена Боброва, супруга Всеволода, как-то сказала: «У меня всегда было такое ощущение, что Сева ждет случая помочь кому-либо. И тут же откликался на просьбу, когда к нему обращались». А Никита Симонян к этим словам добавил: «Да и без просьб Сева всегда был готов прийти на помощь, необычайно широкий и добрый человек».

Когда Всеволод первый раз побывал за границей (в Англии в составе московского «Динамо»), то единственное, что он привез в Москву, это – слуховой аппарат для своей племянницы Аллы, у которой было расстройство со слухом. Другую племянницу – Лиду – он безумно любил, порой такой теплоты и нежности некоторые отцы не проявляют к родным дочерям. Из загранпоездок он привозил ей кучу всяких костюмчиков, платьиц, туфелек, она их снашивать не успевала – столько привозил.

Однажды доброта сыграла с Бобровым злую шутку.

Где-то в конце 1964 года Всеволоду позвонил Леонид Горянов, заместитель главного редактора журнала «Спортивная жизнь России», упоминаемый мной на предыдущих страницах в связи с появлением двух книг Боброва (в литзаписи как раз этого самого Горянова). Он попросил Боброва отрецензировать на страницах журнала только что законченный на «Мосфильме» художественный фильм «Хоккеисты». Отдельные эпизоды снимались в лужниковском Дворце спорта, а многие хоккеисты, в том числе спартаковцы, которых тренировал тогда Бобров, участвовали в массовках, хотя это были самые настоящие игры на первенство СССР (хоккеисты играли в форме команд, фигурировавших в сценарии).

Подчеркнув, что картина затрагивает редкую для отечественного кино спортивную тему, Горянов с восторгом представил новую ленту – сценарий написан давним поклонником спорта, прекрасным русским прозаиком Валентином Трифоновым, в фильме снимались популярные артисты, включая Николая Рыбникова, с которым Бобров приятельствовал, заняты комментаторы Николай Озеров и Владимир Писаревский, звучала надолго ставшая популярной песня Афанасьева «Чистый лед…» на слова Гребенникова и Добронравова.

Горянов с таким упоением хвалил еще не вышедший на экраны фильм, что его собеседник даже рта не успевал открыть. У Всеволода, впрочем, не возникала мысль о том, есть ли в ленте недостатки. Он только спросил: «Тебе, Леня, очень нужна эта рецензия?» – и, услышав только одно слово «Очень», согласился на сделанное предложение.

После разговора с Бобровым Горянов в привычном для себя духе накатал (другого слова не могу найти, вспоминая этого журналиста, ухитрявшегося в год выпускать несколько книг с массой фактических ошибок) за его подписью рецензию на фильм, дав заголовок «Радостный гимн хоккею». Он не посчитал нужным прочитать Всеволоду, хотя бы по телефону, написанное, да и потом не дал познакомиться ни с гранкой, ни, с версткой.

А Бобров, тренировавший хоккеистов «Спартака», пропадавший с командой на сборах, отлучавшийся из Москвы на выездные матчи, и не вспоминал о «своей» рецензии в российском спортивном журнале. Не исключено, что он никогда бы не узнал о ней, не произойди один случай.

После выхода «Хоккеистов» на широкий экран к Боброву обратились с просьбой поделиться впечатлениями о картине из редакции выходившей тогда раз в неделю газеты «Советское кино». Как потом оказалось, ее журналисты не знали, что он уже, мягко говоря, отрецензировал эту ленту в журнале «Спортивная жизнь России».

Бобров, находясь под впечатлением недавно увиденного с командой фильма, надиктовал свои мысли журналисту (или журналистке, сейчас я уже не могу вспомнить, кто звонил Всеволоду), причем сказал все, что думал, что понравилось, а что нет (он ведь всегда говорил, что думал).

Бобровский рассказ сотрудники киношной газеты старательно записали, позднее прислали к Всеволоду курьера с гранкой, попросив вычитать ее и при необходимости что-либо исправить или дополнить.

Спустя ровно две недели после публикации отклика Боброва на ленту «Хоккеисты» в газете «Советское кино» с редакционной репликой (без указания автора) вышла «Московская правда», задавшись целью сравнить два его выступления на одну и ту же тему в разное время.

В «Советском кино» Бобров назвал фильм «Хоккеисты» недостаточно глубоким. «Московская правда» напомнила, что могли узнать от Боброва о «Хоккеистах» читатели «Спортивной жизни России»: «Фильм с большой художественной силой утверждает победу светлых гуманистических начал». Далее: «чувство искреннего восхищения вызывает в фильме режиссерская работа». «Хочется отнести новый фильм к числу самых лучших, подлинно талантливых произведений нашей кинематографии» (современникам узнать стиль Горянова было легко!).

В «Советском кино» Бобров утверждал, что герои в исполнении хороших актеров, в частности Шалевича, неинтересны по-человечески. Зато в журнале у Боброва можно было прочитать: «Очень понравился образ хоккеиста, созданный Шалевичем». «Гол в свои ворота…» – так называлась реплика в «Московской правде». Процитировав еще раз Боброва из «Советского кино» («Я очень рад, что обойма спортивных фильмов пополнилась… Я уже говорил об этом в печати»), «Московская правда» заметила: «Лучше бы не говорил…»

Всеволод был крестным отцом одной из племянниц – Лидии. Это – целая история. Узнав, что жена брата не прочь крестить дочку, а как сделать, не знает (в Одинцове, где жила семья Владимира Боброва, таким обрядом тогда никто не занимался), Всеволод отправился в Елоховскую церковь, нашел священника, согласившегося поехать в Одинцово, привез его на своей машине и тот прямо в доме Владимира крестил Лиду. После чего Всеволод отвез батюшку, который, как до сих пор не может забыть Любовь Гавриловна, мать Лидии Владимировны, уезжал благодаря стараниям крестного отца очень веселый!

Кстати, когда у Володи и Любы родилась дочь, то Сева буквально уговорил их дать ребенку имя матери братьев Бобровых. А своего сына Всеволод назвал в честь отца Михаилом. Родителей он обожал.

Всеволод в своей искрометной жизни помог многим. Он не только вырастил и научил многих играть в футбол и хоккей, но и многих воспитал как личности и всегда оставался простым, доступным, задорным, чуть-чуть озорным «Бобром». Прекрасным витязем, одновременно и Василием Буслаевым, и Добрыней, и Русланом, великодушным талантом, каких рождала и рождать будет русская земля.

Случалось, что в далеком городе, находясь в командировке, я произносил имя Боброва в присутствии людей, знавших его, и тут же лицо каждого из них расцветало доброй улыбкой. И обязательно спрашивали: «Как там в Москве Михалыч?»

Я никогда не встречал людей, которые вспоминали бы годы, проведенные под опекой Боброва, без теплоты. Как-то в компании в Москве я заговорил о Боброве, вспомнил его работу в Одессе. Потом осекся – рядом стоят и прислушиваются к моему рассказу Заболотный, Дерябин, бывшие футболисты «Черноморца». Как-то они отнесутся к моим воспоминаниям? Смотрю, просветлели их лица, появились добрые улыбки. «Михалыч! – разве такие люди забываются?»

…Встречаю однажды Жигунова, Патрикеева, Кузьмина, Когута. При Боброве играли эти футболисты за ЦСКА. Играли за дубль, постепенно готовились к основному составу (Жигунов преуспел среди них больше других), но карьеры в армейском клубе, где все они начинали мальчишками, не сделали. «Если бы Боброва не освободили в 69-м, мы бы никуда из ЦСКА не ушли». Верю. Бобров-тренер притягивал спортсменов.

Пшеничников, Афонин, Абдураимов в свое время предпочли покинуть команды, в которых их окружала слава и откуда их регулярно приглашали в сборную СССР, и перешли в ЦСКА, еще четко не представляя, что их ждет в будущем. И все из-за приглашения, поступившего от Боброва. Сколько копий переломалось в свое время по поводу этих переходов, особенно в Ташкенте. Раздавались требования дисквалифицировать ушедших, но никто из троих не покинул армейский клуб. Правда, не разрешили переход из «Пахтакора» Вячеславу Солохо, но он предпочел на время отказаться от футбола (его дисквалифицировали), чтобы потом все-таки оказаться под началом Боброва.

Что-либо сделать для себя, пользуясь громкой фамилией, Бобров порой не мог. В других городах надо было хлопотать для него о номере в гостинице. Но если случалось, что администратор или директор отеля узнавали Боброва, то нам потом с укоризной замечали, почему же мы молчали о том, какой пожаловал гость. И еще долго не отпускали из своих кабинетов знаменитого человека.

А сколько раз в далеких от Москвы городах хотелось нам с Всеволодом пойти в кино, а у касс под табличкой «Все билеты проданы» стояла длинная очередь людей, не терявших надежду попасть на любой сеанс. Казалось, чего проще было Боброву заглянуть в окошко администратора, представиться (а тогда еще у всех в памяти были бобровские легендарные прорывы и не менее знаменитые голы), как мы получили бы два места из «брони».

Однажды я был свидетелем, как Бобров около часу стоял в очереди к окошку воинской кассы на улице Кирова. Наверняка, все расступились бы, только скажи, кто пришел за железнодорожными билетами. Дежурный офицер несказанно удивился, когда увидел, как Бобров, терпеливо отстоявший в очереди, протянул кассиру нужные документы. Но для Боброва подобное поведение было нормой. Ведь билет требовался ему самому не по служебным делам, а для поездки на отдых в Крым с заездом к теще в Киев. Иное дело, если бы билеты понадобились сослуживцам, друзьям или добрым знакомым. В таком случае он, наверняка, прошел бы в кабинет, на двери которого висела табличка «Помощник военного коменданта. Посторонним вход запрещен».

Для Боброва не было ничего важней, чем узы товарищества, чем забота о заболевших знакомых или друзьях. Однажды мы обедали в ресторане ВТО. По ходу неторопливо протекавшего обеда наш разговор незаметно перекинулся на очередные присвоения звания заслуженного мастера спорта, о чем утром мы узнали из «Советского спорта». В числе отмеченных был и наш добрый знакомый Эдуард Дубинский, правый защитник ЦСКА и сборной СССР. «А что, если нам махнуть к нему в госпиталь? – предложил Бобров, всего на день прилетевший из Сухуми, где готовились армейские футболисты. – Я его видел перед отлетом на юг, обещал заехать, да не было возможности. Уж очень неважно выглядел Эдик. Говоришь, что, быть может, сегодня нет приемных часов для посетителей? Прорвемся, не привыкать!»

Мы тотчас прекратили обед, быстро рассчитались с официанткой и на машине, ведомой Борисом Разинским, экс-вратарем ЦСКА (он был третьим за нашим столом), поехали в Лефортово. День в госпитале, в самом деле, оказался неприемным. Но охранник на пропускном пункте, едва увидев Боброва, вытянулся по стойке «смирно» и без всякого пустил всех нас троих.

Дубинский буквально опешил, увидев нежданных посетителей. Рассказал о себе – чувствует вроде нормально, но какая-то слабость дает регулярно знать. Утром встал с постели, закружилась голова, едва не упал, подхватили соседи по палате. Потом открыл «Советский спорт», прочитал о высоких званиях, не поверил своим глазам, опять закружилась голова, а теперь вдруг такие гости… «Ну и денек», – все приговаривал он.

Чувствовалось, что наш визит взбодрил Дубинского, но увы, вскоре его не стало, рак убил замечательного спортсмена (за три года до этого ему сломали ногу на чемпионате мира, но он сумел найти силы и вернуться в сборную СССР).

«Вот хороши бы мы были, если бы не навестили Эдика, – говорил Бобров, – а главное, я не сдержал бы слово». Остается заметить, что он взял на себя львиную долю хлопот, связанную с похоронами Дубинского на Ваганьковском кладбище, долго утешал его мать, с возмущением говорил о жене футболиста, покинувшей мужа, едва тот заболел.

К встречам с мальчишками Всеволод относился с той же ответственностью, что и к визитам к взрослым. Нередко брал меня с собой в пионерские лагеря, где он охотно вручал местным чемпионам медали, грамоты, а меня заставлял рассказывать юным спортсменам о лучших людях советского спорта, о последних спортивных событиях.

Бобров не был аскетом. Идя по улице, он смотрел на интересных женщин куда внимательнее, чем на прочих прохожих. Он очень любил хорошую компанию и, когда за столом разливали крепкие напитки, не прикрывал" рюмку ладонью.

«Сева умел пить. Когда он чувствовал, что выпил достаточно, то на какое-то время прекращал пить – пропускал один-два тоста. А потом снова пил наравне со всеми. Мы в таких случаях говорили, что у Севы открылось второе дыхание». Эти слова принадлежат упоминавшейся мной Любови Гавриловне Бобровой-Дмитриевской. Она много лет директорствовала в ресторане «Луч», где мы с Всеволодом одно время часто бывали, где я собрал друзей и коллег, когда мне присвоили звание заслуженного работника культуры РСФСР, а Всеволод был в роли ведущего, произнеся немало теплых слов в мой адрес, что, конечно, я не могу забыть.

Никогда мой друг не козырнул своим громким именем, никогда не сказал: «Я – Бобров, а потому мне все можно».

У Боброва была одна страсть, оказавшаяся настолько сильной, что выдержала трудное, полное скрытых опасностей испытание славой. Имя этой страсти – спорт.

Бобров всегда, когда надо, говорил себе: «Нет! Остановись!». Он знал, что спорт не прощает измен, но зато платит за верность.

Недавно одна тележурналистка, узнав, что я дружил с Бобровым, готовя передачу о нем, стала допытываться, а что Всеволод любил больше – театр или кино, что читал, с кем из известных артистов или писателей водил дружбу, как проводил свободное от футбола и хоккея время. Я понимаю ее. Всегда автору интересно побольше узнать о герое предстоящей передачи. Потом я учитываю другое. Самые популярные сегодня спортсмены и тренеры в своих интервью непременно отвечают на вопросы о своих пристрастиях, вкусах, любимых блюдах, любимых ресторанах, в том числе и в далеких странах, рассказывают с кем дружат, чьи диски коллекционируют, какие бестселлеры предпочитают, на концертах каких шоу-звезд и в каких залах бывают. Поэтому вопросы, касающиеся Всеволода Боброва, считавшиеся еще недавно нетрадиционными, мне кажутся ныне понятными.

Бобров, большой жизнелюб, все в жизни делал в охотку. Для него не было скучной работы, неинтересных занятий. Любил копаться в часовых механизмах. Если у него случались неполадки в дверном замке квартиры, он не приглашал слесаря из домоуправления. Нередко ремонт оказался бы для специалиста скорым, а Всеволод, обложившись инструментами, возился с замком часами. Случалось, что в такой момент звонили прекрасные блондинки (это когда он расторгнул первый брачный союз и не заключил новый) или друзья – одни звали купаться в район Иваньковского шоссе, другие ждали обедать в ресторане «Загородный», куда Всеволод любил заезжать еще будучи холостым, нередко с Михаилом Андреевичем. Никакие лестные приглашения до окончания ремонта не принимались.

Он не приглашал слесаря или иного специалиста, предпочитая сам поработать, не потому, что ему было жалко платить (Боброва можно было обвинять в чем угодно, только не в жадности – человека с более широкой натурой трудно представить). Просто Бобров любил эту работу дома.

Чем только ему ни приходилось заниматься на дачном участке (меня иногда не покидает мысль, а может и не надо было так усердствовать, если врачи порой били тревогу по поводу его сердечной недостаточности). Его обладателем он стал за несколько лет до смерти, где вырос «домик по швейцарскому проекту» (цитирую Елену Боброву). Как рассказывают видевшие его за работой на даче (на ней я никогда не был), он все делал там добротно, на славу, словно никогда ничем иным в жизни не занимался.

Спустя несколько лет после смерти Боброва я оказался в квартире Казарминского. Кивнув на огромные, овальные зеркала, висевшие в прихожей и столовой, Леонид Михайлович заметил: «Сева устанавливал».

В подобное трудно поверить, но это факт: уже став игроком команды мастеров, он не считал зазорным (со своим другом Женей Бабичем) разгружать машину, привозившую муку в одну из московских пекарен. За эту работу двух известных спортсменов, уже становившихся кумирами трибун, кормили обедом. Еды после войны не хватало, а парни были здоровые, есть хотелось. В первое послевоенное время будущий капитан сборных команд СССР по футболу и хоккею очень любил сгущенку: варил ее на огне, получалось нечто вроде тянучки.

В еде гурманом не был. Ел все подряд. Особо любимых блюд не имел. В какой-то мере отдавал предпочтение кавказской кухне – бывал в ресторане «Арагви», в двух шашлычных, одна у Никитских ворот (там много лет работала Любовь Гавриловна), другая напротив гостиницы «Советская», окрещенной молвой «Антисоветской».

Если появлялось свободное время между матчами, то Всеволод предпочитал съездить на природу, навестить отца, жившего в Сокольниках, побывать у брата в Косино. На театры, концерты времени у него не доставало. Вечерами приходилось иногда заседать, участвовать в работе всевозможных совещаний. Но если кто-то приглашал в гости, то это было святое дело – не воспользоваться приглашением друзей или знакомых Всеволод не мог. Был всегда весел, остроумен, но в хоровых пениях за столом никогда не участвовал. Больше чем на строчки «Речка движется и не движется, вся из лунного серебра» его не хватало.

Мои воспоминания дополнила Любовь Гавриловна: «В театр Сева выходил редко, даже если я доставала билеты на мхатовский спектакль «Воскресение» с Василием Качаловым в роли ведущего чтеца. А если правду сказать, то театр не любил – ни оперу, ни балет, ни драму.

Уж очень домашний он был. К нему многие стремились, а он этого избегал. Когда он был женат на Саниной, она пыталась приглашать в дом известных артистов. Помню, бывали Алексей Феона, еще кто-то… Но Сева этого не одобрял. У него был свой круг друзей».

Я уже называл Казарминского, семью генерала армии Ивана Григорьевича Павловского. Приятельствовал Всеволод с Рыбниковым и Ларионовой (с Николаем Николаевичем он однажды оказался в туристической поездке в Вену, когда в австрийской столице проходил чемпионат мира и Европы по хоккею). Он поддерживал добрые отношения с Львом Барашковым, популярным исполнителем в 60-х годах комсомольско-молодежных и лирических песен.

Однажды, придя в Центральный дом журналиста, мы – Всеволод, Леонид Михайлович и я – встретили Олега Стриженова, тотчас позвавшего нас к себе домой. Надо было видеть встречу этих двух звезд – спорта и кино, не видевших друг друга много лет. Сколько же всего интересного вспомнили они в тот затянувшийся вечер!

А однажды мы с Всеволодом перед матчем «Черноморец» (Одесса) – ЦСКА поехали к морю. На побережье шли съемки какого-то фильма по рассказу Бориса Житкова. И вдруг раздались голоса: «Сева, давай сюда!» После этого Всеволод, ни слова не говоря, увлек меня к машине, которая, сорвавшись с места, понеслась в сторону Одессы. Оказывается, Боброву кричали три знаменитости – Николай Крючков, Иван Переверзев и Борис Андреев. «Если бы мы остались, сорвалась бы съемка, да еще неизвестно, когда она возобновилась. Со своим радушием они меня быстро не отпустили бы, а ведь сегодня у нас игра…»

Если Бобров приходил в бильярдную Дома кино, то присутствовавшие, и те, кто играл, и те, кто «болел», почтительно расступались. Один из игравших, ни слова не говоря, отдавал Всеволоду свой кий и тем самым очередной тур прекращался. Некоторые киношные знаменитости считали за честь проиграть Боброву, а он играл, особенно левой рукой, блестяще. Вспоминаю в бильярдной Леонида Кмита – некогда Петьку в «Чапаеве», Семена Соколовского из Театра на Малой Бронной, снискавшего известность исполнением роли милицейского генерала в сериале «Следствие ведут знатоки».

Бывало, что со стадиона ЦСКА (после игры) или из ресторана Центрального дома журналиста мог Боброва, полковника авиации, увезти в свою компанию писатель Генрих Гофман, в войну отважный летчик, Герой Советского Союза. В 70-м году Всеволод познакомился с космонавтами, бывал у них в гостях в Звездном городке, особенно пришелся ему по душе дважды Герой Советского Союза Борис Волынов. Как-то пригласил его к себе домой и на то же время позвал меня…

На одну из следующих наших встреч Борис Валентинович приехал с молодым офицером, который только начинал осваивать курс предполетной подготовки (окружающим еще не полагалось знать его настоящие имя и фамилию). Узнав, что старший по званию едет в Москву и, возможно, повидает Боброва, тот буквально напросился в поездку, чтобы хоть одним глазом посмотреть на великого спортсмена, о котором слышал от родителей в раннем детстве.

Юрий Власов как-то сказал о Боброве: «Имя его, бесспорно, было самым популярным. Ни Мария Исакова, ни Григорий Новак при всей своей необычной всесоюзной знаменитости не могли сравниться с ошеломляющей популярностью Всеволода Боброва во вторую половину сороковых годов и во все пятидесятые. Великий из великих спортсменов».