7

Через тридцать минут все наконец собрались в каморке старого мастера. Сели, помолчали. Фомич доложил на блочный щит управления АЭС, что «гусак» издох и что можно включать дренчеры (душирующее устройство).

– Вот и все… – тихо, хриплым голосом сказал он, положив трубку телефона на аппарат. – Пять минут, и вся работа! А вы боялись!.. Нетути «козла», нетути… А остальные двадцать четыре Ненастий машиной выдернет… Не дай, конечно, бог, чтобы еще какая-нибудь разрогатилась, тогда… Но… Будем надеяться, что они только разгерметизировались, не расплавились… – Он вдруг замолчал и вроде как бы задумался. На самом же деле в голове у него какой-то внезапный провал образовался, или, как он сам о себе говорил в подобных случаях, в «йодную яму» попал.

Фомич молчал долго, пока голова наконец вновь не обрела свою привычную наполненность думами и заботами.

– Йодная яма… – сказал он задумчиво. – Так-то, мальчики… Все имеет свой подлый конец… А?.. Нет?.. Имеет, имеет!.. Ну что я тут раскудахтался… На, Карась, ключи. Доставай из сейфа пакет, канистру и посуду.

В один миг названные предметы из сейфа перекочевали на стол.

Фомич развернул газету. На стол легли четыре тугие пачки банкнот.

– Вот вам и натёрморд! – сказал Фомич. Потом, не торопясь, собрал пачки, небрежно покувыркал в руках, сложил наподобие колоды карт и перетасовал. Делал все это молча, даже, казалось, с неохотой и пренебрежением. – И стоит ли за-ради этих бумажек жизни свои класть? – задумчиво, будто сам себе, сказал он. И, помолчав, добавил: – Вот сробили мы свою работу, и деньги эти вроде и лишними стали.

Хотел еще сказать Иван Фомич, вспомнив слова Булова, что в историческом процессе как бы брешь образовалась и что он, Пробкин, и его товарищи своим трудом как бы пробоину эту заткнули… И еще хотел он сказать, что очень высокое, парящее чувство гордости в душе испытывает от мысли, что все в этой нелегкой жизни, даже ядерная смерть, чтоб ей ни дна ни покрышки, не страшна ему и его гвардейцам. Но не мог он выразить это чувство словами.

Однако от чувства этого на душе у него стало как-то лучше, он хитро зыркнул на друзей, с удовлетворением отметив про себя их какие-то по-детски растерянные лица, не стал больше медлить и «роздал колоду по игрокам».

Пачки гулко шмякались о столешницу. На оберточных бумажках наискосок на каждой стояло – «1500».

– По полтора куска… – сказал Фомич с напускным безразличием, но, не выдержав, растянул рот в доброй улыбке и вдруг долбанул ладонью о стол. – Все справедливо!.. Или, как сказал Иван Петрович Булов, работа ведь была, и агромадная!.. Наливай, Карась, по половинке да разбавь водой, а то не дойдем до дому… Закусывать нечем… – И вздохнул: – Эх, брательники вы мои! Кабы моя воля – каждому из вас по ордену Трудового Красного Знамени выдал бы… Но нетути… – он развел руками. – Но вот что я вам скажу, ребятушки… Сейчас только, кажется, и понял это… Не черная кость мы, нет! Мы что ни на есть белая, стержневая кость державы!.. Хотя, грешен, раньше все думал – подснежники мы, не на виду, вроде бы в подземелье… Это так пусть думают те, для кого шкура своя дороже всего на свете… А нам нечего стыдиться… – он хотел еще что-то сказать, но вдруг притих, опустив глаза и посинев лицом.

Остро запахло спиртом-ректификатом. Шибануло слюну. Звонкое бульканье из канистры, шум воды из крана…

– Мутная какая… – сказал Вася Карасев, раздавая чарки. – И греется… Химическая реакция… Видал – струйки, как червяки, извиваются?..

Посопели носами, подули на чарки, чокнулись, но не пили. Все ждали слова старого мастера.

– Ну, молодцы… – сказал Фомич. – Хотя… на десять лет я старше каждого из вас… А кажется – на век… Чтобы не просыхало…

Они выпили.

– Нейтрон его… – начал было Дима.

– Одеваться! Быстро! – зычно приказал Пробкин. Они оделись и вышли в коридор. По краям могучий Федя и длинный, мосластый Дима, а посередке Вася Карасев и Иван Фомич Пробкин. Они обняли друг друга за плечи и шли пошатываясь. Спирт быстро разморил утомленные тела.

– Вот за что я тебя люблю, Фомич, а? – не унимался Дима. – Люблю я тебя, Фомич, во как! Нейтрон твою в корень! Жисть за тебя… В-в-во!..

– И я… – сказал Вася Карасев и заплакал. – И я… – он потянулся и чмокнул Фомича в дряблую щеку.

– Эх, мальцы вы мои, мальцы… – растроганно бормотал Фомич, отирая скупую слезу.

Они покинули энергоблок. Была уже ночь. Занялась метель. Расчищенную с утра дорожку перемело сугробами. Лучи прожекторов и фонарей разматывало по ветру лохматыми крыльями снежной круговерти.

Четверо шли, все так же обнявшись, но шатало их все сильнее и сильнее. Горстка ядерных гвардейцев распадалась, барахталась в сугробе, потом люди поднимались, вновь бросались друг к другу, обнимались, целовались, признавались друг другу в любви. Затем снова попадали в снег. Встали трое. Федя, Вася Карасев и Дима. Фомич же все барахтался в снегу. Не мог встать.

– Развезло, развезло тебя, Фомич… – промямлил Федя, подошел к нему, заграбастал старого мастера и, крепко удерживая, поставил на ноги.

А Фомич все не держался на ногах. Во хмелю он и не заметил, как вдруг подступило удушье и остановилось его старое, много потрудившееся, отравленное тяжкой работой и ядерным хлебовом сердце.

– Не стоишь, да?.. Ну счас, счас я тебя, дорогого, определю… – Федя вскинул тело старого мастера на спину. Полуторатысячная пачка банкнот выскользнула из кармана покойного и нырнула в сугроб.

Трое двинулись дальше.

Они цеплялись друг за друга. Вася и Дима падали и поднимались. Но Федя, весь извалянный в снегу и со спины похожий на огромного белого медведя, шел, твердо ступая, и осторожно нес на сильной спине своей коченеющее тело Ивана Фомича, приборматывая:

– Ничё, Фомич, ничё! Приволоку тебя на хауз. Баба щи на стол кинет, обогреет, обголубит… Ничё, Фомич, ничё…

Три фигуры все удалялись, удалялись. И наконец истаяли в толще метели…

1982 г.