Можешь ли ты испытать силу и при этом не потерять равновесия?

(Антонио Моралес Бака)

Прошли годы, 1975–1979.

Я снова вернулся в свой мир и отдался его суете.

Да, конечно. Насыщенный джунглями, я враждебно воспринял неверность Стефани, и между нами вспыхнул скандал. Это было выше ее сил. Я помню, как таинственно и самоуверенно вел себя. Ее гневная защита сменялась выпадами против моей «психоделической мастурбации».

Она уехала в Лос-Анжелес. Позже в том же году она написала мне в связи с публикацией «Мира целительства». Она поздравляла меня и выражала надежду встретиться, когда я приеду на Юг в следующий раз. Я ответил. Наша переписка тянулась еще некоторое время, а потом угасла.

Сейчас она, видимо, занимается практической психиатрией в Южнокалифорнийском университете.

Я защитил диссертацию и теперь мог приписывать через запятую к своей фамилии «д-р философии»; мне казалось, что я различаю что-то вроде почтения на лицах метрдотелей, кассиров предварительной продажи авиабилетов, а также у служащих кредитных организаций.

«Мир целительства» был хорошо принят и оценен, его читали. Он пять или шесть раз переиздавался, и я оказался у самой рампы интеллектуальных спектаклей конца 70-х годов.

С первой моей женой я познакомился совершенно случайно. Можно подумать, что счастливые события происходят неизбежно, как только прозвучит «как-то однажды…» и начнется сказка о романтической любви. Она была психологом, автором бестселлера, сногсшибательной книги о женской сексуальности. Красивая, блестящая, прагматичная, она задела мою интеллектуальную и эмоциональную зрелость, задела ощутимо, и мы опрометчиво влюбились друг в друга.

Я был без ума от нее.

Мы зажили семейной жизнью в домике, прилепившемся к склону горы в Марин Каунти, Калифорния, по другую сторону моста, через пролив Золотые Ворота в Сан-Франциско.

Она писала очередной бестселлер. Я вел частную практику и принимал все приглашения выступить с лекцией, потому что нужно было расплачиваться со студенческой кассой, на ссуды которой я жил и путешествовал все эти годы.

А еще я преподавал. Я пытался перевести на общепонятный язык все, что я знал. Я занял профессорскую должность в Государственном университете Сан-Франциско, разработал курс транскультурной психологии, теоретизировал, концептуализировал, а затем доводил свои теории и концепции до лаборатории.

Я имел большой успех. Мои лекции были эклектичны и поэтому, наверное, популярны. Я основал Лабораторию Биологического Саморегулирования, которая стала испытательным полигоном, лягушатником для тех, кто намерен плавать по морю «мозг-тело».

Мой «полевой» опыт был глубоко висцеральным. Я имею в виду, что этот опыт размещался глубоко внутри меня, во внутренних органах, он был системным, эмоциональным, а не головным, рассудочным. Но когда я вернулся, то обнаружил, что этот опыт, который я лелеял бережно, как беременная женщина живот, прорастает в голову. То, что было живым существом и скрывалось глубоко в моем сознании, теперь утрачивало свою жизнь и превращалось в интеллектуальное конструирование.

Как у Пифагора.

Сейчас я объясню. Существует музыка — глубокие гармонические вибрации Природы. С чем ее можно сравнить? Музыка и ее воздействие на нас, как и любовь, рассеивается, исчезает, как только будет раскрыта ее тайна. В одном из величайших озарений неокортикальной мысли греческий философ установил, что музыка имеет логически совершенную структуру и форму и может быть описана математически. Вот только формулы эти никого не берут за душу, не заставляют плакать или смеяться.

А я чувствовал себя героем. Мифическим героем, который вернулся, чтобы исполнить свой общественный долг.

Джозеф Кемпбелл, выдающийся ученый и авторитет в мифологии, определил когда-то два вида героических деяний. Первый вид — это деяние физическое, когда герой проявляет храбрость в битве или спасает чью-то жизнь. Второй вид — духовное свершение, в процессе которого герой находит путь к сверхнормальному состоянию человеческого бытия, а затем возвращается к людям с посланием.

Я сгорал от желания сформулировать свое послание, рожденное из собственного опыта.

Я применял тончайшие методики исследования мозга, пытаясь получить срезы своего опыта. Никто не пытался остановить меня.

Я начал размышлять логически. Выглядело это примерно так.

Человеческий разум обладает возможностью создавать какие угодно мыслимые нейроэлектрические конфигурации, но изначально, от рождения, он не знает, как это делать. Неокортекс в чистом виде есть tabula rasa. Искусство программирования думающего мозга не относится к инстинктам, ему научаются (инстинкт размещен в лимбической и рептильной системах). В лабораториях биологической обратной связи выяснилось, что знаменитые способности йогов, начиная от управления болью и кончая прогулками босиком по раскаленным углям, может развить в себе каждый. Способность человеческого мозга к самоорганизации и самопрограммированию внушает благоговейный ужас, а использование этой способности для самоисцеления и преобразования личности просто ошеломляет.

Примитивный ритуал — это формула, рецепт, посредством которого в неокортекс передается информация, закодированная в символическом танце, музыке, визуальном стимуле; эта информация воспринимается лимбическим мозгом и используется для обучения регуляторных центров рептильного мозга, с тем чтобы ускорить целительные процессы, которые обычно протекают спокойно. В неокортексе при этом отпечатывается сборник целительных инструкций, которые впоследствии могут быть использованы с помощью словесных или символических средств, для ускорения целительного процесса в собственном организме, а возможно, и в организме другого человека.

Несмотря на то что доступ к визионерским центрам лимбического мозга не мыслится рациональным, теоретически ориентированным неокортексом, на эти центры можно воздействовать через ритуал. Тот самый саморефлектирующий мозг, который контролирует и оценивает бодрствующее сознание и ограничивает его содержание тем, что рассудок переживает в каждый данный момент, — этот мозг может быть запрограммирован на связь с бессознательным. Программирование осуществляется через опыт. Психотропные вещества типа Сан Педро или аяхуаски открывают прямой доступ к этим областям сознания, прокладывая тропу, но которой затем можно пройти и в обычном состоянии бодрствования. Существование в мозгу биохимических рецепторов, воспринимающих мескалины, гармалины и гармоламины — психоактивные комплексы растительных препаратов, — позволяют предположить, что мозг и сам способен вырабатывать эти химические вещества, при условии, что он на это запрограммирован.

Наконец, лобные доли неокортекса обнаружили новую способность визионерского предсказания, точно так же, как они стали испытательным полигоном для эйнштейновских и квантовомеханическнх представлений об относительности пространства и времени. Время стало восприниматься как нечто деформируемое, а пространство — безграничное. Раньше способность к такому восприятию развивалась у редких индивидуумов спонтанно, чаще всего против их волн.

Около 50000 лет тому назад, когда не наделенные неокортексом неандертальцы были уже обречены, подхватить факел эволюции довелось представителям homo sapiens. Неокортекс, отделивший их от предков, продолжал развиваться и, по мере необходимости, формировать нейронные схемы, которые позволили ему полноценно функционировать, прокладывая курс через океан человеческого бытия. Личности, то ли случайно, то ли посредством упражнений развившие в себе такую богатую неврологию, становились чудаками и гениями своего времени, святыми и пророками, творцами чудес. Опыт возвышенной тайны был монополией пророков и мистиков во все времена; им же доставались жесткие преследования и глубокое уважение.

Неокортекс и сейчас развивается, его схема все еще совершенствуется. Мы должны научиться использовать его мощь для развития нашего психосоматического здоровья. И тогда отдельные визионерские события станут достоянием прошлого.

Я излагал эти вещи студентам, испытывал транс-состояния в лаборатории. Катарсические преображения, испытанные мною в ритуальных и измененных состояниях, исцеления, свидетелем которых я бывал, начиная с Мексики и кончая Бразилией и Перу, — все это по результатам далеко превосходило возможности западной психотерапии и окончательно запутывало мои представления о медицине. Во всех случаях общим знаменателем было состояние сознания — единого сознания шамана и ученика, целителя и пациента.

Перед студентами я развивал идею личности, которая посредством специальной тренировки освоилась с разнообразными состояниями сознания, скрытыми в недрах нашего мозга, научилась настраивать себя на эти состояния, входить в резонанс с гармониями Природы, переступать пределы линейного времени и трехмерного пространства, мобилизовывать механизмы телесного самоисцеления и вводить других людей в такие состояния.

Косноязычие прозы, с помощью которой я пытался излагать эти представления, убивало меня. Мои лабораторные занятия, даже успешные, воспринимались с вежливым интересом. С любопытством — и только. Но это еще куда ни шло. А вот что никуда не шло, так это сама сущность моих основных занятий.

Мой последний опыт в джунглях потряс меня до основания, погрузил в глубины восприятия, полноценного кинетического восприятия «человека, который умер». Я испытал полное освобождение от мышления и рассудка, от оков своего ученичества. Я ушел далеко за пределы происходящего, оставив позади весь свой предыдущий опыт и отождествив себя с энергией, с формой (я был котом? природой? телом? — можно назвать это как угодно). И в этой форме я совершил одиссею сквозь время и пространство, я проник в свет и даже увидел на миг лицо мифической Дамы, «дамы в вуали», которая, говорят, ведет человека в нагваль, потусторонний мир.

Я совершил свой путь по Волшебному Кругу. Я сбросил с себя прошлое и встал лицом к лицу со страхом и смертью. Я находился всецело в своем настоящем, полный собою и грезами будущего.

24 марта 1976, дома

Прошлое не является неизменным; смерть не является концом. И давайте творить наше будущее, выковывать образ нового века, визуализировать, концептуализировать, схватывать его сущность такой, какой она должна быть в рисунке-ткани, в рисунке на песке, улавливать дух, улавливать архитектуру света.

Я был загнан. Не страхом или желанием, а чувством долга и беспокойством. Будь рядом со мной Антонио, он предостерегал бы меня, что я опять зарываюсь.

Мне хотелось написать и издать книгу: «Золотой век: взгляд в двадцать первое столетие», это взгляд в будущее глазами восемнадцати философов и ученых, отличающихся наибольшим воображением и ясновидением. Я бы нашел любопытные диссонансы между грезами авторов и их словами, между содержанием наших бесед и написанными по ним главами.

Я был одержим идеей перевода, научного изложения шаманских миров и моделей сознания; я пытался в лабораторных условиях получить и измерить биохимические и физиологические реакции на перемену состояния сознания.

11 мая, дома

В чем заключается природа экстатического состояния, внетелесного состояния, целительного состояния? Какие механизмы разделяют наше сознание на бодрствующее и сновидящее, возводя между ними завесу сна? Как развивался разум? И еще: сейчас, когда я убежден, что мы можем делать это сознательно, где и как мы ведем себя в будущее?

Мы непоправимо изменили процесс естественного отбора. Выживание наиболее соответствующего перестало быть правилом эволюции нашего вида. Триумф рационального, неокортикального западного мышления нигде так не бросается в глаза, как в достижениях западной медицины. Наука схватилась врукопашную с Природой и… победила? Да, мы показали, что можем одолеть детскую смертность, поддержать жизнь душевнобольного, парализованного, генетически неполноценного. Мы пренебрегли главным законом эволюции и спасаем жизни тех, кто должен погибнуть. И сейчас невозможно повернуть назад, не вызвав катастрофы.

Человеческий опыт не ограничен таймером на семьдесят два года. Боже мой, теперь я знаю это. Смерть не кладет конец индивидуальному сознанию, и род человеческий должен перестать принимать прагматические решения, направленные на быстротечную выгоду в этом мире. Мы гадим в собственное гнездо. Если то, что я узнал, есть бессмертие, значит, у нас действительно нет выбора, мы должны стать смотрителями Земли. Теперь я это понимаю.

Написать книгу «Разум после смерти». Исследовать происхождение разума. Проследить эволюцию сознания — и экстраполировать.

И так далее, и так далее.

Да, если все представления о пространстве и времени, о жизни и смерти разрушены, если оковы прошлого и страх будущего сами стали частью вашего прошлого, тогда вы действительно и полностью живете в настоящем.

Но я не знал, как это делать.

Настоящее неизмеримо, оно расщепляет пространство и время, отделяет прошлое от будущего. Но у меня было ощущение, что мое настоящее растягивается, и я начал заполнять его разочарованием.

Я начал работу над «Разумом после смерти».

В «Мире целительства» профессиональная корректность требовала от меня оценки того опыта, на который я ссылался в подкреплении изложенной концепции. Я был осторожен, когда высказывал субъективный взгляд на явления, с точки зрения медицинской науки необъяснимые. В «Разуме после смерти» я стремился избежать таких оценок и дать рациональную эволюционную модель сознания, найти разумные гипотезы о способностях и потенциальных возможностях человеческого ума в его медленном и трудном движении к будущему. Я начал от начала времен и двигался шаг за шагом, ничего не упуская. Я затеял грандиозное предприятие, проект, который мог пожрать всего создателя, и все же на тот момент это был лишь один из фрагментов, осколок случайного опыта в бесконечно дробящемся настоящем. Я преподавал, работал в лаборатории, выступал на конференциях, писал, участвовал в комиссиях, в порядке развлечения занимался бизнесом, пытался перепроектировать гнездо, которое мы сооружали вдвоем с женой, отказался посвятить себя полностью любви к ней, обретал слабость вместо ожидаемой силы.

Антонио когда-то сказал мне, что я нахожусь в неустойчивом состоянии: застряв между двумя мирами, я качаюсь на качелях, опора которых может легко перевернуться. Теперь я и это начал понимать.

Мои мысли и действия становились все более причудливыми. Жена писала очередной бестселлер, а я впал в неистовую деятельность. Наш дом превратился в контору. Пропасть между нами углубляли финансовые проблемы, соревнование, неуверенность, зависимость. Я терял равновесие.

4 ноября 1977

Вторая неделя. Гепатит. Нера — печень, titus — воспалена. Красная, распухшая, злая. Вторая неделя в постели. Вторая неделя изнурительной лихорадки, тошноты от разлития желчи, кожа напоминает по цвету пожелтевший на солнце рыбий жир; оранжевая моча, серый понос. Вторую неделю смотрю в окно, лежа в кровати, наблюдаю за ростом деревьев.

Исцелить себя самого? Ни силы, ни желания.

Мои сновидения тоже серые. Серые, неопределенные. Бесформенные образы. Они почему-то ужасны и передвигаются умышленно бесцельно…

Адюльтер не единственная форма неверности. Все прелюбодеи неверны, но не все неверные прелюбодеи. Я и то, и другое! Она тоже. Я люблю ее, но она любит перемены. Наша любовь как приливы и отливы. А сейчас как стоячая вода. Терзаюсь.

7 ноября

Сон. Песок. Грязный песок. Как на пляже после половодья, вдоль линии высокой воды, где осел весь мусор. И среди мусора мое раздувшееся, покалеченное тело.

Та часть меня, которая осталась в Перу.

Сегодня, идя в ванную, остановился у окна и смотрел на город но ту сторону залива. Место обитания думающего разума. Мы построили это после того, как покинули Сад. Прямые линии, точные углы. Искусственная среда. Вторая Природа. Где же сила? В деньгах и в признаках богатства. В карманах позвякивают предметы силы — разменные монеты. Равновесие определяется, как количество денег на счете в банке.

В Перу я не мог шагу ступить по джунглям без того, чтобы джунгли не остановились, не смолкли, прислушиваясь ко мне, ощущая меня, мое инородное присутствие. Чужак, создание другой Природы. Только здесь я функционирую. Хотя сейчас я и здесь ни к чему. Ни к чему после всех моих поисков знания, после того, как меня использовали умные мастера внушения, торговцы мистикой.

Не был ли я просто объектом их примитивного колдовства? Как зритель на гипнотическом сеансе? Доброволец, покинувший свое место в зале, чтобы стоять на сцене и подвергаться гипнозу? Лаять по-собачьи. Унижаться, когда с тобой выделывают все, что хотят. Я тебя загипнотизирую, а ты за это оставишь здесь, на сцене, часть своего достоинства, образчик унижения.

Какой сладкий реванш над белым человеком! Ты желаешь изучить наши тайны и традиции? Тебе не терпится сунуть нос в наши дела, выяснить, что еще осталось неотнятого из нашего прошлого? Прекрасно! Мы с тобой поделимся. Мы прорежем отверстие для твоего зрения, мы покажем тебе безумие твоего пути, научим раскладывать костер, который высветит призраки твоего прошлого, мы покажем тебе, что такое смерть, и ты оставишь свое тело здесь, у нас, и вернешься к себе растерянным психопатом, потому что цивилизация неспособна ценить разум, освобожденный от мысли. Ты перерезал пуповину, связывавшую тебя с Матерью-Землей, и она запеклась и засохла в том сухом, пыльном городе, который ты построил. В городе, где уже несколько тысяч лет тикают часы, отсчитывая время от того момента, когда ты ушел из Сада.

Надо мной подшутили.

В конце концов я поверил в это. Так же пылко, как я верил в ценность моих опытов и изученных мною традиций, в мою любовь к жене, я поверил, что являюсь жертвой фокусничества Махимо, самозабвенной чувствительности Аниты, колдовства Рамона и обдуманной дружбы Антонно.

11 декабря 1978

Психологическая белая горячка.

Сон. Снова Орел. Он теперь старше, чем в те годы. Он взмыл над вершиной холма и парит в восходящем потоке, не двигаясь, только трепещут перья на краях крыльев; а затем я помню его прямо над собой, он вытягивает лапы, и когти впиваются мне в плечи, левое и правое, он клюет меня в голову.

Мысль о возвращении в Перу растет и мучает меня, как внутренний нарыв.

Двуличный, двудушный, расколотый надвое. В большом спросе как специалист, но сам себя спрашиваю безуспешно.

Среди практиков Квибамбы, чернокожих шаманов Бразилии, существует поверье, что душа человека может быть захвачена кристаллом и заперта в нем навечно. Я заглянул в вечность, увидел ее отражение в звездах над лагуной, и теперь я знаю, что часть меня осталась там навсегда.

Говорят, что немногие завершают этот путь посвящения… Большинство останавливаются на середине пути и довольствуются ролью целителей или врачей… Они становятся мастерами своего дела. А другие попадают в ловушку силы. Гибнут в пути.

(Антонио Моралес Бака)

Профессор Антоино Моралес Бака исчез. Бесследно исчез, то есть не оставив следов. Из университета он уволился. Его старый саманный домик в тупике, возле хвоста ягуара на городском плане Куско, снимал какой-то чилийский торговец. Нового адреса никто не знал. Служащий на почте покосился на меня и помахал рукой, словно пытаясь очистить воздух от моего вопроса. Сидя в кафе «Рим» и наблюдая, как кофе кристалл за кристаллом смачивает горку сахара в моей ложке, я вспомнил о докторе Баррера.

Я нашел его клинику рядом с Плаза де Армас, и мне пришлось сидеть в его приемной и листать географический журнал десятилетней давности. Индеанка с завернутым в пончо ребенком, camprestino с марлевой повязкой на глазу и почтенная испанка с варикозными венами пришли раньше меня, и теперь я ждал своей очереди, хотя пришел сюда ради двух слов.

— Професор Моралес? — Добрый доктор поднял брови и откинулся на спинку кожаного кресла. Он был полнее, чем запомнился мне с первого раза.

— Да, — сказал я. — Я был одним из его друзей, и вы, я помню, тоже.

— Я и остался его другом, — сказал он и нахмурился. — Мы с вами где-то встречались?

— Пожалуй, нет. Мы разминулись у него в дверях. Несколько лет назад.

Баррера отодвинул ручку с золотым пером к самому краю стола, к стопке бланков для рецептов. Он сложил руки на груди, затем ногтем большого пальца потрогал свои тонкие седые усики.

— Его нет, — сказал он.

— Вы не знаете, где он?

Он покачал головой.

— К сожалению, нет.

Я кивнул, уставившись в пол.

— Он попрощался? — Я оторвал глаза от шахматного черно-белого линолеума. Наступило тягостное молчание.

— Да, — сказал он.

И это было все.

3 января 1979

Сукин он сын, если Антонио умер.

Достаточно скверно уже то, что я не могу понять его мотивы, чистоту его намерений, искренность наших отношений. Мысль о том, что я никогда этого не узнаю, приводит меня в ярость. Что я никогда больше не увижу его, что он одурачил меня, избежав встречи, — Боже!

Что я сделал с собой, что все мои чувства так сосредоточились вокруг собственного удовлетворения? Ведь это так похоже на него, бросить меня с этим орлом за плечами, с разбитым сердцем и измученным сознанием. Как сына, которому никогда больше…

Как никогда прежде, мне необходимо было сосредоточиться, настроить мое «Я» в лад с моей природой и призвать всю свою силу, чтобы исцелиться. Но Поэзия растворилась в прозе.

Что произошло со мной, почему я потерял самоуверенность, которая была у меня там, на altiplano; я удовлетворил свое неведение, я испытал свою силу, — и вот теперь я отягощен знаниями сверх меры, застрял между двумя мирами и теряюсь среди собственных проблем.

Где моя ошибка? Где я потерял легкость и волшебство?

Если увидишь на пути Будду, убей его. Потому что он — не путь. Не слушай ни его, ни его учения. Склониться перед ним означает потерять себя самого, унизиться перед запечатленным образом, перед маской Бога. Поэтому, если увидишь Будду на своем пути, убей его.

Антонио. Неужели он избавил меня от хлопот? Ушел с дороги сам? Мое отчаяние безгранично.

Я поеду к Рамону.

Рейс на Пукальпу задерживался. Я сидел в аэропорту и предавался страданиям. Я сидел прямо на плиточном полу, прислонившись спиной к стене, рядом со своей кожаной дорожной сумкой и мягким матерчатым рюкзаком с кожаной отделкой. Наискосок напротив меня сидел худощавый мужчина с загорелым веснушчатым лицом. На нем были хлопковые брюки и мятая сорочка сафари. Рядом с ним на фибропластиковом кресле стоял каркасный рюкзак с множеством наружных карманов и кожаных застежек. Мужчина находился здесь уже около часа, и я наблюдал, как он проверял билет и часы, как выкурил две сигареты, смял пустую пачку и снял целлофан с новой. Последние полчаса он делал записи в дневнике с матерчатой обложкой. Он писал, не слишком задумываясь, это было заметно. Наконец он щелкнул авторучкой и сунул ее в один из четырех карманов сорочки, снял с запястья широкую резиновую ленту, натянул ее на дневник и спрятал его под крышку рюкзака.

Вокруг него светилась голубая аура. Или, пожалуй, бирюзовая.

Я переключился на нормальное зрение. Зачем я видел его? Я даже не подумал об этом. Было время, когда я привыкал к видению. Был случай, когда я пересел в другой самолет, когда летел на конференцию в Монте-Карло, потому что энергия пассажиров была странно тусклой, невыразительной, светилась только возле самой поверхности тел. (Впоследствии оказалось, что в самолете были неполадки с двигателем и что он сделал непредусмотренную посадку.) Словом, странно было, что я начал видеть его теперь, притом безо всякого намерения.

Из другого кармана сорочки он вынул очки без оправы, надел их и посмотрел на меня, кажется, уже в четвертый или пятый раз.

Я кивнул и выдавил из себя улыбку.

— Пукальпа? — спросил он.

— Угу.

— Я тоже.

Я посмотрел на его огромный каркасный рюкзак.

— Инженер? — спросил я.

Он покачал головой отрицательно и расплылся в улыбке.

— Нефть?

— Не-а.

— На фермера вы не похожи… — Я вспомнил бармена в аэропорту Пукальпы и рассмеялся. Он только взглянул на меня.

— Антрополог, — сказал он.

Я смотрел ему в глаза секунды две.

— Я вас знаю, — добавил он.

Действительно, он знал меня. Он был на симпозиуме холистов в Калифорнийском университете, еще будучи студентом. Я делал доклад о шаманизме. Он помнил мою работу.

— Удивительная вещь! — сказал он. — Я был на побережье, в Храме Солнца. Я познакомился с Эдуардо Кальдероном.

Это имя ничего мне не говорило.

— Шаман и целитель из Трухильо, — продолжал он. — Изумительный человек. Я бы провел с ним больше времени, но я собрался в джунгли…

— Дон Рамон Сильва?

Его рыжие брови поднялись:

— Да! — Он нахмурился. — Откуда вы знаете?

Я пожал плечами. Я понял, что не повидаю Рамона в этот раз. Понял также, что меня это не очень печалит… И вдруг:

— Мне кажется, Эдуардо ожидает вас.

Я посмотрел на него жестко. Потом мягко. Голубой цвет стал голубее, ярче. Возбуждение. Я чувствовал еще что-то. Возможно, это был волк: верность, ум…

Он продолжал:

— Он не называл вашего имени, просто описал мне вас и спросил, знаю ли я такого человека. Я сказал, что не знаю, но когда увидел вас здесь… Должно быть, это-таки вы, А вы как думаете?

Я стоял молча. Кажется, мое сердце забилось немного быстрее. Я не помню, какие у меня были ощущения. Я поблагодарил его, и мы пожали друг другу руки.

— Передайте Рамону от меня привет, ладно?

— Я думал, вы собираетесь…

— Я тоже так думал, — сказал я. — Не важно.

Он выглядел растерянным. Нам обоим было не по себе.

— Я толком не знаю дороги…

— Шестьдесят четвертый километр, — сказал я. — Трансамазонская магистраль, южное направление. Там есть тропа влево. — Я пожал ему руку. — Не сбейтесь с нее, — сказал я и вышел на солнце.

Несколько минут я стоял, прислонившись к стене, отмахивался от водителя такси и дышал животом. Затем я подошел к окошку перуанского аэрофлота и купил билет на ближайший рейс в Трухильо.

Как хорошо, что Антонио попрощался, что я не повидал Рамона благодаря встрече с тем молодым американцем и что я полечу на северное побережье Перу, где меня ожидает Эдуардо Кальдерон.

Да, способность видеть судьбу в истории — это фокусы заднего ума, а задний ум — это просто одна из форм восприятия, а восприятие — это лейтмотив моего повествования. Прозорливость, помимо того, что это одно из сладкозвучиейших слов английского языка, является также знаком благополучия, подтверждением правильности выбранного пути.

Все же, несмотря на предупредительные тычки, которые деликатно, но без перчаток, делала Природа, несмотря на способность предвидения, которая играла не последнюю роль в наших встречах, Эдуарде Кальдерон был крайне удивлен моим появлением. Он смеялся так заразительно, когда я выходил из автобуса в Трухильо, что я остановился, держа сумку в руке, и улыбался ему в ответ, улыбался смутному и головокружительному ощущению deja vu[2].

— Compadre, — сказал он, пожимая мне руку.

В английском нет слова, эквивалентного compadre в этом контексте. Английский язык еще не нашел выразительных средств для близости. Слово друг потеряло свой смысл из-за множества определений.

Он отступил на шаг, и мы несколько мгновений вглядывались друг в друга. Если существует архетипный шаман, прирожденный целитель гибридного типа, выросший в двух различных культурах, то я убежден, что именно Эдуардо был его воплощением. Улыбка и живот Будды, раскосые конфуцианские глаза, раздутые ноздри и под ними разделенные на пробор длинные, пышные и тяжелые усы; прямые черные волосы охвачены кожаным пояском и свисают сзади до середины спины. Смеющийся шаман.

Он перестал смеяться, и его глаза описали замкнутую траекторию вокруг моего тела, от головы к ногам и обратно; он покачал головой и хмыкнул.

— Вы удивлены моим появлением? — спросил я, несколько смущенный его сердечностью.

— Да! — Это прозвучало как «А на что вы рассчитывали?». — Я всегда удивляюсь, когда в мою жизнь входит видение. Это счастье. И еще я удивляюсь этой тьме вокруг вас. Мы должны заняться ею.

5 января

Минувшей ночью дон Эдуардо занимался моим исцелением.

Окружность из насыпанной на песке желтой кукурузной муки, в середине окружности небольшая охапка сена. Священный круг, место для ритуала и колдовства. Эдуардо выкладывал его с профессиональной легкостью, как художник готовит палитру. Он разложил свою mesa на красновато-коричневой груботканной скатерти, которую он привез из руин nuaca, места силы древних инков. Две морские раковины по краям каждого из трех полей: ganadero, justiciero, medio — темного, светлого, нейтрального (равновесие между светом и тьмой). Несколько фигурок, оленье копытце, праща инков, амулеты, свисток в виде пеликана, кристаллы, глиняные изделия. Две плоские морские раковины. Жезлы силы, воткнутые в песок рядом с mesa, короткие мечи и посохи, вырезанные из твердого дерева и кости, всего девять штук.

Небо было ясным. Полукруг луны висел над ровным горизонтом Тихого океана. Даже слабый бриз не шевелил пламени маленького аккуратного костра, разложенного на песке перед mesa, но в воздухе чувствовался острый запах моря.

Я стоял прямо, сосредоточившись на себе, в центре кукурузного круга, босой и обнаженный до пояса. В левой руке, слегка отставив его в сторону, я держал меч святого Михаила, огненный меч; Эдуардо сидел скрестив ноги, по другую сторону mesa. Он поднял свою погремушку; это была надетая на палку пустая и высушенная коричневая тыква, забрызганная грязью, — Земля, вращающаяся вокруг своей оси. Он привел ее в движение короткими потряхиваниями кисти, и она зазвучала, шшии — шшии — шшии; Эдуардо запел, обращаясь к моему духу с просьбой прийти и быть с нами. Он пел духам Земли, воздуха, огня и воды, призывал духов озер, лагун, гор и лесов.

Я переложил меч слева направо, и Эдуардо приблизился к кругу. В одной руке он держал погремушку, а в другой — раковину со спиртом, табаком и благовониями. Он поднес раковину к моему телу, спереди, потом сзади, проводя ею снизу вверх через мои энергетические центры, затем поднял ее к своему носу, прижал нижнюю кромку к промежутку между носом и усами и, медленно откидывая голову назад, стал пить, втягивать смесь носом. Носовая полость — это рядом с гипоталамусом, лимбическим мозгом… Он снова наполняет раковину и протягивает ее мне, и приказывает поднять ее вдоль лезвия меча — меч снова в моей левой руке. Моя рука с раковиной дрожит, и часть питья проливается на песок, я неуверенно подношу сосуд к носу, запрокидываю голову, и смесь льется мне в ноздри, по щекам мимо ушей, и я чувствую, как непроизвольно сжимается гортань, жидкость обжигает и сдавливает полости носоглотки, я через силу открываю горло, и жидкость течет но пищеводу в желудок… и то, что я ощущаю, не имеет ничего общего с питьем, — это как взрыв. Дрожь от ладоней поднимается к плечам и наполняет все тело.

Я могу воспроизвести события, описать их документально как психожурналист, которым мне уже приходилось бывать. Но я не могу описать боль.

Боль и ярость захлестнули меня и вырвались криком. Я упал на колени в центре круга и кричал от бешенства, бил себя по лбу, по темени побелевшими, судорожно сжатыми кулаками. И я увидел звезды. Я увидел, как вокруг нас собираются силы, неясно вырисовываясь за пределами светового круга, увидел тень ягуара, моего ягуара, он бежал но самому краю крута, защищая меня… от чего? От отрицательных сил, ожидающих мгновения моей слабости? Они безымянны, но каким-то образом я знаю их, ощущаю их намерение, они заодно с той злобой, что внутри меня… И я на коленях, на их уровне…

Эдуардо произнес мое имя. Он крепко сжимает рукоятку погремушки, и внезапная судорога сотрясает се. Poder. Сила. Мощь. Я поднимаюсь, медленно разгибаюсь, преодолевая сопротивление мышц, согнувших меня вдвое и застывших, как в столбняке. Эдуардо захватывает мое внимание своими глазами: они широко раскрыты и смотрят на меня не отрываясь и с каким-то странным удивлением. Потом он переводит взгляд на горизонт, и я следую за ним, вглядываюсь в черную линию между ночью и морем, вижу плоскость океана, его покрытую рябью поверхность без конца и края, вспыхнувшую серебром, когда молния освещает небо. И тучу, которая наползает на луну.

— «iFuego!» Огонь! — Он повернулся и взял горящий уголь из костра, и бросил его в сено у моих ног. Сначала оно затлело, наполнив круг дымом, затем вспыхнуло. Я помню, как смотрел вниз, на свою руку, сжимавшую меч, и оранжевые отблески пламени играли на коже, влажной то ли от пота, то ли от морского воздуха.

Я чувствовал, что огонь наполняет круг, наполняет пространство, похожее на внутренность колокола.

Я переступил через горящий костер, пересек его с юга на север, с востока на запад, потом обратно. Я омывал руки и ноги в пламени костра, омывал в нем все тело, а затем босиком танцевал на огне, наступал на пламя, и оно выжигало темноту, сочившуюся из моих пор.

Я стоял и смотрел на песок и на свои ступни, почерневшие от пепла и сажи. Эдуардо сидел, сложив руки на груди, рядом с mesa. Туча прошла, и небо снова прояснилось до самого горизонта. Светила половинка луны, и он смотрел на меня, передо мной, вокруг меня.

И он сказал:

— что во мне было много силы;

— что я запутался в отношениях с женщиной, которую не умел любить;

— что сила и волшебство не являются ни белыми, ни черными, ни добрыми, ни злыми, все зависит от намерения и выражения: я не мог выразить свою силу, и она обратилась в черноту внутри меня;

— что я охотился за орлом, а он охотился за мной и питался мною.

Он увидел, где орел выдрал кусок моей печени, распухшей от замкнутой во мне черной энергии.

Гепатит.

Он встал и подошел ко мне, взял у меня меч и, отойдя за пределы круга, провел острием вдоль моего тела, обрезая связи с объектами прошлого, с вещами, которых больше нет.

— … что я рву мои связи с прошлым, которое порождало мои болезни;

— что я могу дать покой душам женщин из моей жизни и не искать больше подобных связей, не пытаться закончить работу тех женщин, из прошлого;

— что орел, появившийся из мощного источника в моем прошлом, является также духом Востока и что он избрал меня и будет вести по Северному пути, пути в женское, — сказал Эдуардо.

И он поднял меч острием к небу, набрал в рот чистой воды и, держа меч перед собой, брызнул водой на Юг, затем так же на Запад, Север и Восток. И, наконец, на меня, чтобы очистить мою новую сущность.

Я надеюсь, что это действительно так.

Начиналось что-то новое. Что-то двигалось внутри меня, двигало меня. Я последую этому движению. Ибо я знаю, что это я сам двигаю себя.

Мою работу с Эдуардо я неоднократно описывал в главных чертах, и за последние несколько лет многие шаг за шагом символически повторили ее. Все это началось с той процедуры на пляже недалеко от Трухильо, хотя Эдуардо позже утверждал, что настоящее начало было на полгода раньше, когда он впервые увидел меня во сне и когда мое присутствие стало нарушать его медитации. Мы даже путешествовали вместе в сновидении, сказал он. Мы ходили на Мачу Пикчу и стояли перед камнем Пачамама, и он еще тогда узнал, что мы вместе поедем к священным легендарным местам, где силы Природы обитают в ландшафте, в местах, исполненных святости тысячелетних ритуалов. Мы совершили путешествие на Север как compadres.

Наше путешествие заняло несколько лет. За эти годы я расторгнул брак с моей первой женой, выбросил в корзину «Разум после смерти», закончил и издал «Целительные состояния»; за эти годы женились и вышли замуж шестеро из его четырнадцати детей, а мы с ним вместе ездили по Европе и Соединенным Штатам, пробуя экспериментально переформулировать, трансплантировать шаманские учения в новую «психологию священного».

Волшебный Круг, описанный для меня когда-то давно Антонно, Эдуардо воспринял как традиционную карту, удобный и понятный путеводитель по Четырем Сторонам Света. Священные места силы, упоминаемые в легендах, стали для нас местами отдыха, местами нашего причастия.

Мы ездили к Гигантским Канделябрам Паракаса, трехзубому дереву жизни шестисотфутовой высоты, высеченному на берегу пустынного, бесплодного полуострова в заливе Паракас-Бей в трехстах километрах к югу от Лимы. В течение многих столетий шаманы и искатели знания приходили сюда медитировать, обретать видение — преображающее видение, которое дало бы цель и смысл их существованию. Там орел, который выслеживал и рвал меня на протяжении многих лет, обнял меня своими крыльями. Эдуардо видел кондора, гигантского кондора, который был птицей силы его учителя, дона Флорентино Гарсиа, хранителя священных лагун Лас Хуарингас.

Из Паракаса мы направились на altiplano возле Наски, пустынное высокогорье, где никогда не бывает дождей, где неизвестные художники прорубили красноватую верхнюю корку плато, обнажив чистый белый песок, и таким способом вырезали огромные изображения рыб, рептилий, птиц, млекопитающих, человеческие силуэты и геометрические фигуры, заполнившие площадь около 350 квадратных километров. Там, на этой столовой горе, обители животных силы, мы выпили Сан Педро, и Эдуардо видел, как сгорают духи моего прошлого, взрываются среди пламени и как я исчез, двигаясь по кромке гигантской спирали, уходившей в песок. Работа на Южном пути. Там мы вверили наши души друг другу как compadres, как воины сердца.

А затем мы отправились к Мачу Пикчу. Мне надлежало возвратиться к древнему городу инков, Городу Солнца. Эдуардо войдет в его ворота впервые. Мы вместе будем постигать его смысл.

Путешественник следует по Пути Дракона на Север, чтобы открыть мудрость предков и заключить союз с Богом.

(Антонио Моралес Бака)

29 апреля 1979

Вот и опять Камень Смерти. Я должен передать на бумаге сладость воспоминаний.

Я предложил Эдуарду отправиться в пещеру под Храмом Кондора, за пределами руин — место, где я много лет тому назад сам исполнял свою огненную церемонию. Он переполнен впечатлениями. Он посещал Мачу Пикчу в сновидениях, а теперь город стоял перед ним, впереди и внизу, во всей красоте серо-зеленой композиции лишайников и гранита. Он почти задыхался, и дело было не в высоте. Что-то зловещее висело в воздухе, мы оба чувствовали это; раза два Эдуардо взглянул на меня с детской заговорщицкой улыбкой: «Ты чувствуешь силу, compadre?» Я люблю его, как брата. Иногда это старший брат. Странное чувство: я знаю, что он, простой индеец, работает в своей общине как обычный шаман-целитель; но со мной он каким-то образом находит возможности и средства выпрямиться во весь рост и переживать по-настоящему драму седых легенд, по которым он учился.

Он ушел, чтобы приготовиться к своей работе на Западном пути; это будет здесь, у Камня Смерти. Мне тоже нужно немного побыть одному.

И вот я сижу на траве, Камень Смерти передо мною — безупречной формы гранитное каноэ, плывущее по морю зеленой травы и диких желтых цветов.

Антонио. Панорама памяти подсвечивается, и вот я вижу себя здесь, так много лет тому назад, со своим высокомерием, с целым набитым рюкзаком западных предрассудков и скептицизма; я смотрю на руины Города Света впервые; сумерки, такие же, как сейчас, и туман из поймы Урубамбы поднимается все выше, переливается через кромку обрыва. Лежа на Камне Смерти, Антонио поет над моими чакрами, я слышу его печальный свист и шелест травы. Это здесь мы «поставили смерть на повестку дня».

Он говорил мне, что я вернусь на это место. Что я войду в город и начну понимать его тайны.

Где он теперь? Я не чувствую его присутствия. Я тоскую о нем. И вот я здесь. Я снова сбросил свое прошлое в Паске. Юг. Я снова буду лежать на Камне Смерти. Запад.

Где же Северный путь?

Я закрыл дневник вместе с авторучкой, засунул его в сумку. Я продолжал сидеть среди травы и диких цветов, дышал животом, и холодный ночной воздух ласкал мое загорелое лицо.

Прошел час.

Лежу на Камне Смерти. Подготовлен. Эдуардо поет надо мной. Мои обнаженные плечи и поясница ощущают холод гранита. Я слушаю, как Эдуардо высказывает наше уважение к Четырем Сторонам Света, просит, чтобы мой дух был принят Западной стороной, стороной тишины и смерти, чтобы его унес туда ветер Юга, чтобы мог возвратиться с Востока, где восходит Солнце, чтобы я мог родиться в духе как дитя Солнца.

Сначала была его очередь. Я не продумывал свои заклинания, дав волю инстинктивным формулировкам. Я освободил его чакры, отступил на шаг и наблюдал за ним, не двигаясь. Я увидел, как что-то неясное, неярко светящееся — это был Эдуардо, но стройнее и, видимо, моложе, — освобождается, отделяется от его объемистого живота, двигавшегося в такт дыханию. Позже я говорил ему, что он носит с собой слишком большой вес, слишком много мякоти. У меня часто возникало чувство, что его Южная работа неполноценна, что он примирил себя со своим прошлым, со своими предками, но по-прежнему носит этот груз на себе.

Он рассказал мне, что у него было чувство, что он уходит в камень, а внутренности его скованы мощным страхом, ужасом преждевременного погребения. А потом он увидел далеко внизу свет, и свет разрастался, близился, и когда Эдуардо погрузился в его белизну, я вернул его оттуда. Он был поражен моим мастерством.

Сейчас он освобождает мои чакры, касаясь моего лба, шеи, сердца.

А я размышляю о рождении и смерти. Где разница? Смерть, свет в конце туннеля; рождение, свет в конце канала, свет нового мира, в который мы вступаем. Может быть, подумал я, страх смерти, если отбросить ассоциативные страхи потерь и боли, — это просто рудиментарная память первого страха, страха рождения, страха неизвестности в конце туннеля.

Дышу. Нормальный, медитативный ритм сердца. Ветер шелестит в траве. Я открываю глаза, улыбаюсь, поворачиваю голову, чтобы увидеть стоящую рядом фигуру — руки протянуты надо мною, ладонями вниз, золотой браслет с пером, нарукавная лента из чеканного золота. Мое дыхание прерывается, останавливается высоко в груди. Лицо: словно изваянное коричневое лицо инка, обрамленное двумя перьями; серьги в мертвых ушах головы ягуара, которая вместе с частью черной шкуры хищника покрывает голову и плечи человеческой фигуры. Я импульсивно протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему, моя, рука свободно проходит сквозь его руку, его глаза открываются, но их не видно, они слишком темны, он отворачивается и уходит, в то время как я вскакиваю, сажусь, свесив ноги с Камня Смерти, и… вижу Эдуардо. Он сидит скрестив ноги, в траве у основания камня, возле кормы гранитного каноэ.

— Эдуардо!

Он недоуменно смотрит на меня снизу вверх, а я киваю головой в ту сторону, где жрец-ягуар шагает, нет, лучше сказать движется, вниз но склону холма к Воротам Солнца, ко входу в руины.

Было уже за полночь, когда мы вошли в руины Мачу Пикчу. Мы потеряли из виду призрак, спускавшийся по склону холма, и теперь в полном одиночестве стояли в Воротах Солнца.

Мы специально так рассчитали заранее, чтобы провести здесь ночь в полнолуние. Лунный свет серебрил грани гранитных глыб, из которых были сложены стены; во дворах за стенами таилась темнота.

Я направился к Храму Кондора мимо поваленных стен, за которыми открывались комнаты, каменный тротуар с дикими травами в щелях между плитами и, наконец, открытая площадь: три массивные стены и каменный помост — это все, что осталось от Великого Храма.

— Вот! — Эдуардо кивнул головой в направлении центральной стены. — Это место полета духов.

Мы пересекли круглый двор, спустились по короткой каменной лестнице с правой стороны и оказались среди развалин Храма Кондора, прямо над пещерой, в которой я когда-то исполнял свою работу Южного пути.

Под нашими ногами из земли выступает странный треугольный камень, напоминающий очертаниями кондора; голова этого фантастического кондора обращена назад и вниз, как будто он всматривается в себя, и я вижу, что кровь по бороздам каменного клюва будет стекать и капать на шею, за воротник из перьев.

В одном из самых необъяснимых порывов моей жизни я выхватываю из кармана швейцарский офицерский ножик и разрезаю себе кончики средних пальцев на обеих руках.

Я складываю руки в жесте перевернутой молитвы, ладони друг к другу, концы пальцев соприкасаются и устремлены вниз, кровь капает с пальцев на гранитный клюв кондора.

— Что ты делаешь, compadre?

Я и сейчас не знаю. Когда-то мне явился кондор на узком песчаном берегу лагуны за хижиной Рамона. Он удивил меня, удивил Рамона, он склевывал капли моего лица, стекавшего в серебристый песок. Он питался маской, которую я носил. Сейчас, когда кровь обагрила серый гранитный клюв, я понял, что тот кондор и орел, донимавший меня все эти годы, — одно и то же, дух Востока, видения, Антонио; это он не дает мне покоя, требуя завершения моего пути.

И я понял еще одну вещь в это мгновение. Я понял, что работа на Западном пути состоит не только в том, чтобы предать себя смерти и таким образом открыть дорогу для призыва жизни; главная готовность состоит в том, чтобы отдать свою жизнь тому, во что ты веришь.

Я остановил кровотечение платком. Мы поднялись по ступенькам и вернулись на площадь перед Великим Храмом.

— Мы можем летать здесь, — сказал Эдуардо и взобрался на помост, громадную каменную ступеньку, выступающую из основания центральной стены. Он сел в позу для медитации, позу индейского Будды, откинув голову назад и прислонив ее к влажным гранитным блокам стены. Я сидел на площади, лицом к нему. Кровотечение совсем прекратилось, я пристально наблюдал за Эдуардо, стараясь настроить себя на со-чувствие, прекратить усилия, сосредоточиться на успокоении, уравновешении себя.

Десять минут спустя Эдуардо спускается с помоста и рассказывает мне шепотом, что он видел человека, более древнего, чем инки, он был в ритуальных перьях и в сияющем золотом нагруднике.

— Вот здесь. — Он показал место между стеной и мною. — Он стоял здесь и указывал рукой вниз. — Эдуардо положил мне руку на плечо. — Я видел его сверху, compadre. Здесь что-то есть под землей; я думаю, это комната. Мы должны раскопать ее, мы должны выяснить, что там внизу. — Он потер себе лоб.

Теперь была моя очередь идти к Храму Полета Духа. Я забрался на помост и лег на гладкое гранитное ложе. Я чувствовал, как Эдуардо касается моего лба ладонью.

Меня охватывает чувство покоя и облегчения, оно перемещается от сердца вниз, как будто все мое тело вздыхает, напоенная кислородом кровь покалывает сосуды. Я выдыхаю тревогу и напряжение. Я могу лежать здесь долго-долго, это не важно, что я заключен в своем теле и ничего не вижу, кроме темноты своих век, и что я не могу парить, как орел, и мне совсем не трудно очистить сознание даже от этой мысли.

Я не знаю, много ли прошло времени, когда я услышал Эдуардо.

— Хорошо. Теперь садись.

Я сажусь, затем спускаюсь с помоста и пересекаю площадь. Я приближаюсь к нему, он стоит, улыбается и не сводит глаз с помоста.

— Что дальше?

Он оборачивается ко мне, все еще глупо улыбаясь, смотрит на меня и показывает на помост. Я оборачиваюсь и вижу там мое тело, неподвижно лежащее на граните. На моем лице улыбка.

— Теперь иди обратно.

И я открываю глаза и вижу звезды, призрачные формы облаков плывут по небу, справа надо мной возвышается освещенная луной гранитная стена. Я спрыгиваю на землю, Эдуардо хлопает в ладоши, и наш смех несется по лабиринтам стен крепости.

За несколько последующих лет мы исследуем каждый уголок города инков. Я пройду пешком шестьдесят километров от окраины Куско до Врат Солнца, узнаю тайны Храма Вод и Храма Змей. Каждая комната, каждый угол и закуток Города Света станут знакомы мне, и я пойму индейские легенды, в которых о Мачу Пикчу говорится как о вратах между мирами, где ткань, отделяющая нас от наших сновидений и от звезд, становится тонкой, прозрачной, и ее легко отодвинуть в сторону.

В ту ночь мои ноги пересекли площадь, увлекая меня на северную окраину города, где среди луговых трав возвышался камень.

Я знал, где проходит путь Севера.

Что есть Бог, что не есть Бог, что есть между человеком и Богом, — кто скажет?

(Еврипид)

Камень Пачамама стоит среди лугов неподалеку от развалин Мачу Пикчу. Двадцать футов в длину, десять в высоту, неправильная форма, искривленная кромка — и гладкая грань, точный поперечный разрез валуна, выросшего из луговой почвы. Позади него и левее темнеют неясные очертания Хуайна Пикчу, вершина которого еще на тысячу футов возносится над руинами города.

На залитом лунным светом лугу лежит тень от камня, тень от его второй половины. Мы стоим в траве, у края этой неправильной тени, и Эдуардо рассказывает мне легенду о старухе-знахарке, которая живет внутри Хуайна Пикчу. Смотрительница храма.

— Пик Бабушки, — сказал я.

— Да, — ответил он. — Храм Луны. Говорят, что существуют туннели и лабиринты внутри горы. Это дорога в нагваль, в Север.

Я смотрел на пеструю поверхность гранита. Эти черно-белые и коричнево-серые пятна могут сыграть с вами шутку. Если достаточно пристально смотреть на них, можно увидеть различные вещи, — но ничего вы там не найдете такого, чего нельзя увидеть на любой подобной поверхности.

— Нет, — сказал я. — Путь к Северу находится здесь… и здесь. — Я коснулся своего живота и сердца и вспомнил Аниту, когда она, беременная, сидела напротив меня в кафе «Рим» и притрагивалась рукой к своему животу. — Я все это время считал, что он здесь, — я постучал себя по лбу указательным пальцем, — но это не так.

И я понял, что это ловушка: наша рационализация вещей эфемерна, наше интеллектуальное представление о транцендентном, представление думающего мозга о Боге — это всего лишь еще одна маска Бога. Все представления Бога, как и само слово, образующееся в языковом мозгу, — это только мысль о том, что находится за мыслью.

Нет! Перед мыслью.

Перед самим сознанием. Произнести имя Бога означает назвать неназываемое, носить понятие о Боге в наших головах равнозначно экрану между нами и Божественным опытом. Иегова. «Я есть то, что я есть». Не может быть мысли об этом. Все понятия о Боге кощунственны.

Это то, что можно знать, но нельзя высказать.

30 апреля

Я думал, что нагваль выглядит как бесконечность.

Я думал, что я испытаю ayin, божественное ничто, о котором говорится в Каббале.

Я думал, что буду смотреть в глаза Дамы за вуалью и увижу рождение и смерть и назначение Вселенной.

Я думал, что там есть чернота такой бесконечной пустоты, что я могу упасть в нее, в бесконечно повторяющееся блаженство, и я был готов к риску никогда не вернуться, раствориться, сгореть в пламени трансцендентного рывка (то есть я, возможно, нахожусь за пределами страха).

Я думал, что в высшем смысле смогу ощутить себя Богом…

— Мы должны исполнить mesa, — сказал Эдуардо.

— Позже.

Я сделал несколько шагов по лугу, ближе к Пачамаме, и сел в тени. У меня не было никакой цели. Мы не пили Сан Педро, не проводили никакого ритуала, если не считать тех, спонтанных, у Камня Смерти и в Храме Полета Духа. Не было никакого предчувствия или ожидания. Я просто хотел быть там, на пути в женское, сидеть на лугу, который почему-то казался совершенным. Идеальная Земля, добрая Земля, а мы ее смотрители. Могучая Земля, а мы одновременно и ее со-творители, и распорядители. Мне захотелось немного поспать здесь. Я мог бы сидеть и дышать, пока меня не разбудит восход Солнца.

С этой последней мыслью я внезапно проснулся и открыл глаза; что-то приближалось ко мне со стороны камня, раздвигая ступнями траву и цветы.

— Hija de la montana… — шепчет Эдуардо справа, у края Камня. — Дочь горы…

Она уже стоит надо мною, в тени камня. Ее блестящие черные глаза смотрят на меня сверху, совершенно черная коса вьется возле обнаженной груди. Девушка-индеанка. Я вижу ее босые ступни, погруженные в землю, словно на двойном фотоснимке, и свои скрещенные ноги над поверхностью грунта, среди корней травы… Я прикасаюсь к земле, набираю ее в пригоршни, и она сверкает, переливается цветами радуги, как брызги на солнце; и мои чресла наливаются тупой болью, как при пробуждении.

— Compadre…

Она прикасается рукой к моему плечу и толкает меня назад, я падаю на спину и погружаюсь в землю. Она уже на коленях, надо мной, ложится на меня и выпрямляется, прижимаясь ко мне, грудь в грудь, бедро в бедро, пах в пах, и Земля сладко колышется под нами, вместе с нами, содрогается от оргазмов, они следуют один за другим, и мои стоны и вздохи глохнут, потому что она погружает мою голову в землю, и я что-то постигаю в природе секса, я вижу мужское извращение полового акта: стремление обрести силу путем проникновения и завоевания; на самом деле, путь обратно в Сад лежит через взаимное слияние, коллапс мужского и женского. Что-то в этом роде. И я слышу, мне кажется, ее шепот: «Мой сын, мое дитя, мой возлюбленный, мой брат».

Я отдаюсь ей, отдаюсь дряхлой старухе, да, я вижу это, когда она приподнимается надо мной, глаза в глаза, старое морщинистое лицо, седая косичка: это та самая старуха-знахарка с altiplano, которая держала меня за руку, когда умирал El Viejo. Ее груди свисают и похожи на сморщенные груши, губы растянулись в улыбке, обнажив желтые зубы, уголки черных-чернющих блестящих глаз все в морщинах, она хохочет, а я тяну ее к себе, внутрь себя.

Странно, я не чувствую никакого отвращения; еще более удивительно, что когда я отдаюсь ей, она снова становится безупречно молодой и сильной, дочь джунглей? Вдыхаю ее влажный запах — Амазонка?

Любовница, сестра, мать, старуха. Что это за превращения? Или я тоже изменяюсь? Удары сердца, которые я слышу во мне, не мои, они надо мною и подо мною, везде одновременно.

Как и я. Где мое место? Я один или меня два? Здесь, на лугу, и здесь, под руинами, гляжу на город снизу, из глубины? И Земля, прах и камень убаюкивают меня, это моя колыбель. Нет, меня три, потому что где-то должен быть еще один я, тот, который думает эту мысль.

Последнее, кульминационное содрогание земли, и она отталкивается от меня, поднимается. Стройные ноги, юная индеанка, дочь горы. И она уходит от меня, приближается к камню, останавливается. Она оборачивается, я вижу ее кривую желтозубую улыбку старой знахарки, последний взгляд, — и она входит в камень.

… Но Север не был ничем из того, что я думал.

Этой ночью я упал в Землю, я возвратился в нее, блудный сын. Я был свидетелем чего-то, что я попытался понять, а потом оставить в покое.

В центре Земли время не искривляется гравитацией.

Время шло.

И был я, и я лежал на лугу и видел сны.

Тот я, который упал в Землю, видел ее изнутри-наружу, ощущал ее плодородие, ее беременность. Я парил в пространстве внутри Земли и переживал предродовое состояние в амнионе, заключенном в каменную оболочку, ощущал все те события, которые происходят внутри беременной и формируют мою жизнь.

И там были лица. Я видел их на стенах пространства, в котором я обитал, на периферии моего сознания, в темных углах восприятия. Лица древние, как горы, и из того же материала — земля, камень, вулканические складки, влажные глаза — повсюду, куда бы я ни взглянул, и в каждое мгновение, внутри каждого мгновения, одновременные и бесконечные видения.

Был ли это совет старейшин? Легендарная хрустальная пещера?

Какое-то другое сознание начало наделять их историческим, религиозным смыслом — Христос, Будда, знакомые лица из действительной жизни, я узнавал их, но не мог вспомнить, чьи они… Антонио? Дон Хнкарам?

— Антонио?

Слово всколыхнуло волну передо мной, концентрическую волну, она сдвигает скалы, растапливает льды, и вода устремляется в новые расщелины, облик изменяется, прежние черты уступают место новым, и вот новое лицо… нет, нет! Это сознание застряло в прошлом. Сознание запечатленных образов. Да, я вижу, что теперь думает еще одно сознание, и формы смещаются. Пусть. Мне незачем узнавать вас, я и так вас знаю. Всех. Мне здесь нечего думать.

Во всех этих лицах — память. Это лица древних предков. Я не могу идентифицировать каждое из них, и это не нужно; но буду ли я помнить?

Звезды вверху. Луна спокойно движется по своей орбите, пересекая небо Мачу Пикчу, тени перемещаются. Эдуардо осторожно приближается…

А я размышляю, могу ли я восстановить родословное древо этих мужчин и женщин прошлого. Мы одна семья, конечно, потому что все пришли из одного места, нам принадлежит общее наследство.

Солнце оплодотворяет Землю, и от их союза рождается жизнь, от совокупления Солнца и Земли. Это созидательное начало, сознание, возникающее из единой клетки.

Это Природа вещей.

Я проснулся на рассвете, совершенно окоченевший от утреннего холода. К сорочке, насквозь мокрой от росы, прилипли луговые травы. Я спал в положении зародыша, словно спасаясь от холода. Ночью Эдуардо накинул на меня пончо. Самого его я нашел спящим в углу каменного домика под травяной крышей в пятидесяти шагах от Камня Пачамамы. В дневном свете Камень выглядел особенно холодным и впечатляющим.

Я задумался, прежде чем разбудить его.

Солнце еще не показалось из-за восточных гор, и у меня было немного времени, чтобы подумать перед тем, как разбудить Эдуардо, перед тем, как первые лучи коснутся Инти Хуатана.

Я решил, что я заснул и мне снился сон. Одиннадцать тысяч футов, весь вчерашний день мы шли пешком, грандиозное великолепие этих мест и моя физическая усталость — этого было более чем достаточно. Конечно, я просто упал в траву и заснул, и мне снилась дева и спуск в Землю, стены пространства внутри Земли, мое расщепленное сознание, много моих сознаний, калейдоскоп экстатических состояний…

Сон.

А Эдуардо не стал мешать моему сну, укрыл меня своим пончо и оставил здесь, среди лугов и сновидений.

— Ты сношался с Богом, compadre, — были первые слова Эдуардо, когда он проснулся.

Эдуардо стоял неподалеку и наблюдал за моими любовными утехами с девой.

Я решил проверить его. Как опытный клиницист, я ничего не говорил, только слушал. Его описание индеанки было точным до мельчайших подробностей. Он хохотал, рассказывая о моем совокуплении со старухой на лугу возле камня.

Он сказал, что, по-видимому, я впал в транс, un ensueno. Он боялся приблизиться, боялся нарушить мое состояние. Он сидел недалеко, расположившись в удобном для наблюдения месте. Ночь жила, наполнялась энергиями — повсюду были светящиеся фигуры, многие с золотыми нагрудниками, мужчины и женщины в капюшонах, закрывавших лица, белые кондоры с морщинистыми шеями, светлячки в воздухе… В своих грезах он очутился на вершине Хуайна Пикчу, где, как он сказал, был давно разрушенный Храм Луны: стены, колонны, порталы — все это существовало в виде энергии, принявшей геометрические формы, и на входе было изображено Солнце, обрамленное двумя половинками Луны, по форме похожими на двух Котов, это символизировало брачный союз Солнца и Луны, мужского и женского.

Он вернулся на луг, увидел, что я сплю, и прикрыл меня пончо.

Мы попрощались с Пачамамой, пересекли площадь и по ступеням поднялись к Инти Хуатана, «Месту привязывания Солнца»: здесь инки-жрецы «привязывали» Солнце в период зимнего солнцестояния.

Когда Солнце поднялось на гребень восточных гор и первые его лучи упали на камень, каждый из нас также прижался лбом к холодной поверхности гранита. Так мы благодарили это место за его дар, признавали наше повиновение духам тех, кто жил здесь и умер здесь; признавали истинность видений, явившихся тому, кто пришел к этим камням с чистой целью и безупречными намерениями.

Примечания:

2

Уже виденного