|
||||
|
|
Глава I ЭТО МОЕ ЧУДО
Собранные в этой книге необыкновенные истории, несмотря на событийную и эмоциональную неповторимость каждой, в принципе одно и то же — о личном опыте встречи с необъяснимым. Но каждый из их авторов, даже задающий вопрос «Что это за явление?», уже самим построением своего рассказа дает почувствовать свое личного восприятие описываемого события. Именно по такому принципу — отношение самого человека к событию — я и разделила материал: — Провидение — спасающее, исцеляющее, наказующее; — попытки разгадать будущее и повлиять на него; — сны — как форма ясновидения; — влияние мира мертвых на мир живых; — взаимоотношения людей и существ астрального мира; — колдовство, знахарство и паранормальные способности человека;. — УФОлогические чудеса; — события, которым люди пытаются найти научное объяснение; — отношения людей с миром животных. Часть историй, хотя и можно было бы отнести к этим разделам, я решила выделить в отдельную группу. То ли потому, что разные события описаны одним человеком, и делить мир его личного Чуда не следует, то ли потому, что в восприятии излагающего события не сложилось конкретного внутреннего видения ответа на поставленный вопрос, а навязывать его не хочется, — пусть в этой книге они живут отдельно от других и зовутся «Это мое Чудо!». Начнем с них. Я хочу рассказать о событиях, занимавших меня и моих друзей несколько лет. Они складываются из ряда «невероятных» историй, связанных между собой. Менялись только количество участников и место действия. Сначала я поставила перед собой цель описать каждое из приключений отдельно, не связывая их. Потом поняла, что поскольку происходило все это с одними и теми же людьми, то их взаимоотношения и сама обстановка играют немаловажную роль в оценке всех этих безумных событий. Истории, которые я собираюсь поведать, настолько странные, что мне придется изменять имена и истинное название мест. Необходимость такого шага — продиктована уже имеющимся опытом. Один из нас (журналист) восемь лет назад только упомянул об «аномальности», находящейся в определенном месте, как оно было форменным образом затопано, а все дома в пустовавшей до этого деревне скуплены. Постараюсь рассказать обо всем в хронологическом порядке. Евгения Верещагина История первая — с нее все и началось 1985 год. На одном из маленьких волжских островов собралась команда — человек сорок. Все были из разных городов тогда еще необъятной нашей Родины, и объединяло нас общее увлечение — туризм и туристическая песня. Всем давно хотелось встретиться, многим — познакомиться наконец очно, поэтому и решили устроить совместный отдых. Весь месяц был превращен в сплошную череду праздников: каждому июльскому дню была присвоена дополнительная дата, связанная с праздником. Так мы и жили: в один день праздновали 8 марта, в другой — Новый год, в третий — День милиции, в четвертый — Рождество… На ходу придумывали спектакли, песни, костюмы, подарки детям (многие приехали с детьми). Тот вечер был нашим последним праздником. Утром мы должны были свернуть лагерь, а к вечеру ждали заранее оплаченный речной теплоходик для переброски нас «на материк». Ночь была звездной и теплой. Гитара шла по кругу. Около каждого поющего вырастал частокол микрофонов — каждый записывал прощальные песни друзей… Пели две подружки из Костромы. Неожиданно детский крик: «Мама, смотри, что это?!» — прервал песню. Все, как по команде, повернули головы к крикнувшей девчушке. Она показывала на небо. А на нем светилась яркая точка, быстро увеличивающаяся в размере. Она двигалась точно на нас. Все замерли. Это длилось секунды. Точка приобретала очертания: сначала казалось, что это шар, потом стало понятно, что диск. По мере приближения стало заметно, что светится он не весь, а только по внешнему кольцу, и, притом, не равномерно, а слагается как бы из расположенных по окружности сверкающих кружочков. В стороны от яркого кольца на расстояние, примерно равное его тройной толщине, небо было как бы высветлено. В центре находилось что-то непонятное. Сравнить это можно с матовым стеклом, заполнившим середину кольца, сквозь которое слабо просвечивали звезды. Это были именно звезды, а не огоньки на «стекле», т.к. их положение относительно других звезд оставалось неизменным, но по отношению к кольцу менялось по мере его движения. «Оно» приблизилось к нам, как нам показалось, вплотную, и остановилось над нашими головами. Не было лучей, вообще не возникло никакого дополнительного освещения поляны, на которой горел наш костер. Размеры нашего гостя мы не определили (в дальнейшем, обсуждая, не пришли по этому вопросу к единому мнению). Угол зависания над нами относительно земли был примерно градусов 70-80 — почти прямой. Зрительно величина объекта соответствовала колесу легковушки, но судить об истинных размерах, не зная, на какой высоте он находится, было невозможно. Тишина повисла над поляной. Может быть, это длилось минуту (мне показалось больше, кому-то — меньше). На часы не взглянул никто — не до того было. Потом «оно», вспыхнув на секунду ярче, ушло, как и пришло — как будто прокрутили запись фильма в обратную сторону. Мы пришли в себя от голоса «командира» (каждый день эту функцию выполнял кто-нибудь очередной, чтобы ни для кого отдых не превратился в тяжкую обузу): «Никаких обсуждений, иначе гитара так и не дойдет до конца круга. Осталось два человека, и мы не можем отнять у них право проститься с друзьями. После этого обсудим событие. К тому же все успеют успокоиться.» С дисциплиной у нас было все в порядке. Поэтому девочки допели, потом еще двое, и мы приступили «к обсуждению». Влад (так звали командира) предложил дать слово каждому и записать его личные первые впечатления, пока не сработал эффект общей фантазии. Но из этого не вышло толка. Милые, умные, интересные люди повели себя просто глупо. Я тогда еще раз поняла, почему легче всего искренность рождается в купе поезда, когда люди знают, что больше никогда не встретятся. Детали увиденного обсуждали искренно, и они совпадали. Но заключительный вопрос каждому: «Твои мысли в этот момент и твоя гипотеза?» — убивал наповал. На него не отвечали, а «выкручивались» шуточками, состязаясь в остроумии «великих скептиков»… Последнее слово было за Владом. «А я, — сказал он, — подумал, что это инопланетяне, решившие идти на контакт. И еще я подумал, что прилетев сюда, они сделали точный выбор — именно здесь собрались вместе из разных уголков страны умные, интеллигентные, свободолюбивые, сильные и смелые люди. Я ждал контакта… А теперь, выслушав все ваши речи, я догадался, почему улетела тарелочка: посмотрев на нас поближе, они поняли, какие мы все закомплексованные идиоты!». Пауза была минимальной. За ней разрядка — хохот, аплодисменты, зазвенела в чьих-то руках гитара, хором проорали песню Высоцкого «В далеком созвездии Тау-Кита»… Легли спать под утро. Через пару часов я была разбужена одним из наших фонотетчиков. Он просил дать пленку с записями последнего костра. «Дайте переписать, а то у меня ночная запись не получилась, целый кусок вылетел!» Еще через 2 часа в лагере стоял галдеж: оказалось, что «целый кусок вылетел» на всех пленках. В одном и том же месте пение девочек прерывалось словами Влада: «Никаких обсуждений…», а дальше все следовало в нормальном порядке. Ни паузы, ни шипенья, ни смены громкости или тембра, вроде бы командир ни с того, ни с сего прервал поющих… …Мы не смогли расстаться. За этот месяц возникло столько душевных связей, что он стал началом отсчета долгого периода нашей жизни, когда поезда и самолеты по несколько раз в год доставляли нас в разные города «на свадьбы», «крестины», «праздники» и «просто повидаться»… История вторая — самая безумная из всех, которые с нами приключались В одном из городов Самарской губернии, тогда еще Куйбышевской области, в декабре 1986 года проводился один из фестивалей творческой молодежи. В этом городе жили мои самые любимые друзья из команды, начало которой положил лагерь на волжском острове. Всех участников фестиваля разместили в доме отдыха, превратив его на время в сумасшедший дом, где нам с друзьями просто не удавалось побыть вместе. Решили мы эту проблему наилучшим образом. Была выдвинута и принята на «ура» идея пожить на даче, где уж точно нас не потревожит даже телефонный звонок. Отдав обязательный долг фестивалю и сочтя, что наше присутствие в роли зрителей не обязательно, мы, оккупировав машину моего друга — одного из участников последующих приключений, решили добраться до намеченной цели. Было одно неудобство: мой муж был членом жюри и не мог поехать одновременно с нами. Он должен был еще два дня раздавать «лауреатства». Нам звания не светили, и мы с чистой совестью бросили его на съедение претендентов, пообещав забрать, как только закончится фестиваль. Так называемая «дача» на самом деле дачей не была. Это был старый деревенский дом из двух комнат и сеней, купленный за сущие копейки после того, как с десяток лет простоял пустым. В деревушке их было всего 12-15, и все бесхозные. Заброшенная деревня, по нашим московским понятиям была почти рядом с домом (километров 40 по трассе и 7 по лесной дороге). Но были там и озеро, и настоящий лес. В лесу — кабаны и волки. А в один из последующих наших приездов лесник (его дом рядом с деревней) рассказал, что охотники взяли рысь. Глухое, в общем, место. Впрочем, теперь уже назвать его глухим нельзя — цивилизация процветает (именно его и освоили после нечаянной «рекламы» моего друга — журналиста). Но в 1986 году по ночам еще был слышен волчий вой, а утром на крыльце и вокруг дома можно было увидеть следы кабанов. Летом все преображалось. Приезжали наследники заброшенных изб, несколько новых хозяев, жили, сажали огороды, собирали ягоды, купались в озере, не боялись ходить в лес — живность с наступлением тепла уходила подальше от людей. Тем не менее, ходили рассказы о случаях нападения волков, охотники приносили трофеи, поэтому на всех дверях были мощные запоры, а на всех окнах решетки… Нас было четверо. Алеша и Лика Большаковы — хозяева «дачи», Саша Мечников за рулем своего «Жигуленка» и я, пока без мужа. Выехали мы засветло. Первые 40 км пролетели птицей по трассе, а на повороте на лесную дорогу сели в первый же снежный перемет. Все было предусмотрено: цепи на колесах, лопаты в багажнике, топор — если настил придется делать… Пригодилось все. Только когда уже стало совсем темно, мы, наконец, преодолели эти семь лесных километров. На подъезде к дому лесника мы услышали выстрел, затем еще один. Разворачиваться и уезжать — не позволяло наше самолюбие романтиков, кроме того, до цели оставалась сущая безделица… Дом лесника был освещен, свет из окон отражался на снегу, делая хорошо просматриваемым пространство вокруг. И в этом пространстве металась белая фигура и, что-то невнятно выкрикивая, палила из охотничьего ружья. Мы остановили машину и в свете фар узнали лесника Серегу. Был он в исподней рубахе и подштанниках, домашних тапочках, пьян, по-черному матерился и стрелял в трубу собственного дома. «Белая горячка!» — другой диагноз не ставился. Ребята отобрали у него ружье, он пообмяк, но продолжал с кем-то ругаться: «Я тебе… покажу, как у кур корм воровать! Я тебя… будешь знать… как мне… на подушку!» — грозя кулаком крыше дома. И, действительно, едва заметное движение за трубой привлекло наше внимание. Там кто-то был. Не буду описывать получасовой эпопеи поимки предмета ненависти Сереги — это отдельная история. Скажу только, что поймала его я. Даже не поймала, а уговорила сдаться. Лежа на нижнем скате крыши, и уже зная, что это котенок, я клялась ему, вкладывая в свой охрипший голос все возможные нежные ноты: «Котинька, маленький, не бойся меня! Если ты сейчас поверишь мне, клянусь тебе, ты никогда об этом не пожалеешь!» И когда надежды уже почти не оставалось, он, тяжело вздохнув (я до сих пор помню этот вздох, очень человеческий, что-то типа «о-хо-хо…»), пополз ко мне… Сейчас, когда я описываю эту историю, огромный, белый, пушистый, старый и мудрый кот лежит на моем столе, на листах бумаги, мелко вздрагивая во сне — наверное, вспоминает вместе со мной… А тогда это был невесомый пушистый комочек, под роскошной шерстью которого едва прощупывалось воробьиное тельце… …Огонь пылал в русской печи, мы с Ликой лепили из привезенных заготовок пельмени, мужчины стучали топорами, котенок по-хозяйски обживал дом, блаженно щурясь от сытости и тепла, только временами ослабевшие от голода лапы его разъезжались, и он так и замирал, набираясь сил, чтобы снова подняться… До сих пор остается для нас загадкой, как он попал к леснику. Он пришел за 3 дня до нашего приезда. Откуда? Вокруг на километры нет жилья. С трассы? Кто-то «добрый», наигравшись, выбросил из машины? Вероятно. Но как он по глубокому снегу через волчий гон добрался до единственного жилья — дома лесника? Мы так и не нашли ответы на эти вопросы… …Закончился фестиваль. Поехали за моим мужем. И вот уже снова пылает огонь в печи, и все бегают вокруг замерзшего, усталого и голодного Вадима, с чувством вины за то, что жили припеваючи, пока он нес свою тяжелую вахту. И каждый своим долгом почитает налить ему рюмочку: «Погрейся!», «Расслабься!» и т.п… С этого все и началось. Мы, как и все, кто ходит под рюкзаком, не пьяницы. Я, например, вообще спиртное не пью, и не из принципа или медицинских соображений, а просто потому что противно. Иногда приходилось, но только как лекарство в экстремальных условиях. Муж мой тоже не любитель, но в тот вечер так сложились обстоятельства, что его нечаянно, без задней мысли, просто напоили… Когда мы вставали из-за стола, ноги его уже не слушались, язык заплетался, он спал на ходу. Чтобы не мучить Вадима ожиданием, пока соберут и передвинут стол, раздвинут диван — быстренько установили раскладушку и уложили его в одетом виде, сняв только обувь и очки (не дай Бог разбить: без них дальше носа не видит!). Наступила ночь. Муж сладко спал, будить его не стали, поэтому раздвинули только один диван (второму мешала неудачно поставленная раскладушка) и вчетвером пристроились на нем: под стенкой Саша, потом Леша, Лика и я — поближе к Вадиму. Перед этим Леша тщательно запер двери, а обстоятельная Лика все проверила. А проверять было что: дверь единственно отапливаемой комнаты закрывалась на большой тяжелый крюк; следующая холодная пустая комната запиралась ломом, пропущенным через дверную ручку и упирающимся в пол; за ней были сени, дверь из которых на крыльцо запиралась на ключ, при этом замок барахлил и только хозяева справлялись с ребусом «как вставить и в какую сторону нажать, чтоб повернулось». Итак, две абсолютно (подчеркиваю!) трезвые женщины, двое немного выпивших и один совсем нетрезвый мужчина наконец заснули… Я проснулась от того, что Лика потрясла меня за плечо и шепотом сообщила: «Вадим пошел искать туалет!» Я пощупала рукой подоконник — очки лежали на нем. «Надо вставать», — с тоской сказала я. В это время в соседнем помещении хлопнула дверь холодильника… Я забыла сказать, что единственной «мебелью», в пусто холодной комнате, был огромный промышленный холодильник, представляющий собой остов без внутренностей, напоминающий скорее небольшую комнатку-кладовку с металлическими потолком, полом и стенами… Услышав стук дверцы, Лика, тихо хихикнув, утешила меня: «Поздно. Так даже лучше. Завтра вымоем, он и не вспомнит!» И, давясь смехом, понимая, что без нашей помощи и без очков ему из дома не выйти, а значит волноваться не о чем, мы стали ждать его возвращения. Дверца еще несколько раз хлопнула, и наступила тишина. «Пристроился», — откомментировала Лика. В последний раз раздался тот же звук, потом возня, стук нашей двери и скрип раскладушки… В комнате — полная темнота и только светлые от снега клетки зарешеченного окна… Грохот упавшего на пол в соседней комнате лома заставил нас с Ликой подскочить. Она начала подниматься. «Не ходи, я проверю сама, мне ближе», — я сбросила одеяло и села… На фоне темной двери примерно в метре от пола ярко светились зеленые глаза. Первая мысль: «Волк!» — заставила меня ухнуть по совиному и вжаться спиной в стену. Лика тоже села, и я почувствовала, как ее рука вцепилась в мою. Другой она трясла за плечо своего мужа. «Что? Кто?!» — в полусне он ничего не соображал. «Посмотри на дверь и буди Сашку!» — услышала я шепот. «Что это?» — Лешка окончательно проснулся. Увидев глаза, пытался разбудить Сашу, но тот, лежа лицом к стене, громко и раздраженно, не просыпаясь, потребовал, чтобы от него отстали. Будить его настойчивее было просто опасно: он мог рявкнуть что-то в ответ, вскочить и тем самым спровоцировать зверя на прыжок. Мы сидели, как зачарованные, без движения и смотрели на зеленые огоньки глаз у дверей, которые тоже смотрели на нас, время от времени хлопая веками. Привыкнув к темноте, мы постепенно стали различать очертания головы зверя. Они были весьма странными. То-то похожее на две трапеции, меньшая из которых стояла на основании большей, а глаза светились на самом верху этой странной формы, чем-то напоминающей очертания человеческого тела — тела карлика! Когда мы это поняли, нам стало почему-то легче. «Я больше не могу!..» — сказал Леша и решился на подвиг. Чтобы зажечь свет, надо было совершить головокружительный трюк, пролезая по русской печи под потолком — выключатель был рядом с дверью, и дотянуться до него, не наткнувшись на «карлика», можно было только с печи. И Алексей это сделал. Комната осветилась — никого не было. Более того, дверь была закрыта на крюк, лом запирал вторую дверь (но мы ведь слышали, как он упал!), третья дверь, разумеется, тоже была закрыта. И, простите за не слишком приличную подробность, следов ночной вылазки моего мужа ни в «холодильнике», ни во всем доме не было… Мы разбудили его. Он отоспался и чувствовал себя прекрасно. — Ты помнишь, что делал ночью? Он помнил. "Это анекдот, — весело начал рассказывать он. — Оставили меня без очков, и я полночи туалет искал. Нашел наконец дверь, вхожу, руками стену ощупываю — холодная, как из металла! — прошел так по кругу — по размерам, вроде туалет — снова к двери вышел. Думаю: туалет с предбанником! Снова зашел… Так раза два… Потом понял, что в кладовку или шкаф попал… Если бы меня после этого до туалета не проводили, так бы и помер… — Кто? Кто проводил? — заорали мы хором. Вадим задумался. Чувствовалось, что этим вопросом он не задавался — не до того было. Он так и не смог вспомнить, кто же был его спасителем в эту ночь. Помнил, что кто-то взял его за руку, сказал: «Пойдем, покажу», помнил, что выходил на улицу и что был в деревянном домике деревенского туалета… Но мы-то знали, что никто из нас не был с ним! … А от крыльца точно по указанному маршруту и обратно шли следы — отпечатки ног мужчины и кошачьих лап, чуть припорошенные утренней поземкой… История третья (продолжение второй) История о Домовом, проживающем на даче Большаковых, стала популярной «байкой» в кругу наших знакомых. Мой кот стал предметом общественного внимания. Первый вопрос ко мне всегда был: «Как поживает Тихон Вадимович?» Тихону же было совершенно наплевать, в чем его подозревают. Он упивался сытостью, теплом, нашей любовью, и отвоеванным в первый же день правом понукать нашей собакой, которая по всем собаче-кошачим правилам должна была «командовать парадом» — ведь она до него уже 6 лет жила в этом доме. Но Санька сдалась сразу, и до последних своих дней в течении девяти лет любила его верно и преданно. Ранней весной у Алексея был день рождения, и это стало достойным поводом снова побывать на даче. Нас прямо с поезда и отвезли туда. И снова дружная компания готовила пельмени, звенела гитарами, выкатывала друг друга в подтаявшем и потемневшем снегу. Первая ночь прошла без приключений. «Нет Тихона — нет чудес!» — резюмировал кто-то и… ошибся. Вечером Саше пришла в голову блажь спать на печи. Хозяева отговаривали, резонно ссылаясь на то, что для этого придется разбирать и выносить залежи старых вещей, годами там собиравшихся. Но Саша, как всегда, был непоколебим в своих решениях. Он залез на печь и стал выгребать и сбрасывать на пол слежавшееся барахло. В комнате резко запахло кошками. Это был тяжелый запах немытых барачных подъездов. — У вас кошки жили? Лика была удивлена не меньше нас. «Никогда!» Родители восемь лет назад дом купили, с тех пор ни одной кошки здесь не было — у матери на них аллергия!" Запах был такой, что говорить об одной случайной кошке, даже сверхнечистоплотной, не приходилось. Чтобы создать такое амбрэ кошка должна быть размером с львицу и прожить на печи, как минимум, сезон. О том, чтобы заталкивать вещи обратно, не могло быть и речи. Их выбросили на проветривание и, ругаясь на Сашку, начали «моечно-дезенфекционные работы». Сашка, естественно, сердито огрызался: «Скажите спасибо, что хоть чисто будет!» В процессе уборки в самом дальнем углу за печкой обнаружили дыру. Она была небольшого размера, сантиметров пять в диаметре, уходила в стену, но не насквозь. Засунутая проволока, изогнувшись, так ни во что и не уперлась, но наружу не вышла. Из дыры не дуло, но именно оттуда исходил этот удушающий запах. И мы ее «зашпаклевали» — заткнули тряпкой и заклеили бумагой. После проветривания в комнате снова стало свежо, пахло весной и лесом. Саша устроил себе на печи лежбище. Мы все улеглись по своим местам и приготовились спать. Но не тут-то было. Из темноты раздался голос Саши: «Ребята, прекратите!» Он утверждал, что кто-то из нас, пользуясь темнотой, стаскивает с него одеяло. Мы зажигаем свет — одеяло было на месте, гасим — опять возмущения. Не выяснив, кто из нас этот уже надоевший всем шутник, мы решили спать при свете… Утренняя картина привела нас в состояние истерического веселья. Саша спал, свернувшись от холода калачиком, а одеяло свисало с потолка в центре комнаты, одетое на торчащий из него крюк для лампы! По сей день для нас остается загадкой, как этот трюк можно было исполнить практически. Достать до потолка реально лишь стоя на столе, но чтобы перенести стол в центр комнаты, надо было тащить его над двумя диванами, на которых лежали мы. При этом практически невозможно было на кого-нибудь не наступить и уж совсем невероятно проделать это так тихо, чтобы кого-нибудь не разбудить — стол был старый и разваливался буквально в руках. Ни лестницы, ни других предметов, которые могли бы ее заменить, в доме не было. Можно было, конечно, проделать истинно акробатический трюк: один человек должен встать на плечи другого (так мы, кстати, и снимали одеяло). Но для этого пришлось бы сначала отодвинуть диван — он стоял точно под крюком. «Следственный эксперимент» показал, что стоя сбоку до крюка не дотянуться, а устоять на пружинистой поверхности , держа кого-то на плечах, невозможно — подушки проваливались, все ходило ходуном, и даже один человек, чтобы удержаться, должен был все время балансировать руками. Эту загадку мы так и не смогли разгадать. История четвертая — последняя тайна дачи Наступило лето. По многолетней традиции первые выходные дни июля несколько десятков тысяч людей со всех концов страны съезжаются на Грушинский слет. В последние годы его стали показывать по телевидению, и теперь мало кто еще не в курсе того, что есть на Волге место, где летом поют песни, а на волнах качается огромная гитара, служащая сценой для поющих. Но раньше об этом знал только определенный круг людей, приезжавших туда еще и затем, чтобы увидеться с друзьями. Большаковы и Саша жили по московским меркам недалеко от этого места — часа три на машине. И после слета мы с Вадимом собрались к ним на пару деньков, а оттуда уже домой в Москву. К нам присоединились еще несколько человек — из Казани, Томска и Целинограда. И вся эта команда оккупировала любимую нами дачу. Выглядела она уже совсем иначе: обе комнаты с веселыми цветными занавесками приобрели жилой вид, зелень и цветы на участке пестрым покрывалом спрятали от людских глаз мрачность и таинственность ее зимнего облика. Мама Лики, продемонстрировала незаурядные кулинарные таланты, накормив нас так, что захотелось навеки остаться жить с ней вместе в этом сказочном месте. А оно было действительно сказочным. Ромашки размером с блюдце белели над озером. Лесная клубника не уступала величиной тщательно ухоженной домашней. Укроп и петрушка тянулись почти до пояса… «Вот такая у нас плодородная земля!» — с гордостью говорила Анна Николаевна. Несколько соседних домов тоже были обжиты, в озере купались, из леса выходили ягодники с полными кузовками. Алеша потащил нас в лес. «Сейчас я вам одно местечко покажу!» Мы совсем немного прошли по лесу, потом стали подниматься вверх. С этого момента растительность начала меняться. Сочные веселые краски сменились на бурые оттенки, зелень померкла, теряя изумрудный оттенок. Деревья стали напоминать декорации «дремучего леса» из детской сказки. Ровных стволов почти не было — как будто закрученные руками великанов, они приняли самые невероятные формы. Листьев на ветвях было мало, и они были словно усыпаны тончайшим слоем белой муки… Все чаще стали попадаться крупные валуны, и чем выше мы поднимались, тем больше и причудливей они становились. И вот мы на вершине. Она представляла собой нагромождение огромных камней, хаотически лежащих друг на друге. Не знаю даже, с чем соизмерить их величину. Глупое сравнение, но по габаритам они были примерно с машину «Запорожец». Перебираясь с одного валуна на другой, мы обнаружили между ними широкую щель, в которую можно было спуститься. Ее дно было гладким и каменным. И, топнув по нему ногой несколько раз, мы поняли, что стоим не на очередной глыбе, а на «пластине», под которой находится гулкая пустота. Выбравшись из расщелины, мы добрались до самой верхушки и обозрели окрестности. Оказалось, что наша деревушка стоит у самого подножия холма почти правильной круглой формы, центром которого и является место нашей дислокации. Далее идут леса, кольцом охватывающие центральную груду камней, а за нижним кольцом лесов начинается новое, тоже покрытое деревьями, но возвышающееся над предыдущим… В плавном подъеме от нижнего кольца к верхнему менялись краски — от яркой летней пестроты до темно-зеленых. Что-то нереальное было во всей этой картине. Нереален был даже воздух — он был видим, как будто вокруг нас шел очень мелкий неощутимый дождь. И струи этого дождя двигались вертикально от камней к небу… Мы вернулись утомленные, но в романтически приподнятом настроении, полные любви ко всему миру, друг другу, к каждой травинке и букашке. Только утром мы вспомнили про Домового. И Анна Николаевна ошарашила нас: «Мне Лика с Лешкой все уши прожужжали! Даже страшно было сюда ехать. Я пригласила батюшку, и он освятил дом — так что теперь можете спать спокойно!». Замечательный пирог с лесной клубникой встал у меня поперек горла. Все безмолвно посмотрели друг на друга. «Мама, как ты могла!» — прошептала Лика… Ночью не спалось. Все с надеждой прислушивались к каждому шороху. Ничего… Я вышла на крыльцо. Хотелось уйти из атмосферы тоски, которая вдруг возникла в доме. Открылась дверь и следом за мной вышли еще двое — наши друзья из Казани. Потом вышел Саша. Предложил: «Давайте на машине покатаемся по ночной дороге? Все равно не спится…». Мы сели в машину, отъехали метров двести и резко затормозили: в темном небе над лесом, оттуда, где мы были днем, высветилась оранжевая полоса света. Она была похожа на луч прожектора, уходящий в небо. Это продолжалось недолго — странное свечение померкло, словно светящаяся лента, вырывающаяся из вершины холма, вдруг закончилась и ее мерцающий край стремительно скользнул в низкие ночные облака. Стало очень тихо и холодно. И как то очень грустно. Это было последнее чудо, увиденное нами на даче. Никогда больше с нами не происходило там ничего удивительного. О невероятных событиях своего детства рассказывает Гордеева Т.И. из посёлка Купрос-Вольска, Юсьвинского района Пермской области. Первая история, похожая на сказку, произошла когда мне было лет семь или восемь. Я уже в школу ходила. Сейчас мне 76, но вот все еще помню. Жили мы в Б. Онях, отдельно от стариков, т.е. от бабушки и деда. Они же жили в М. Онях за пару километров от нас. (Теперь эти деревни соединились и получилось село Они.) Надумала я как-то в выходной день сходить к бабушке в гости. Дело было зимой. Очень я любила пресную брагу пить. Ее готовили из солода и бражки, она была словно мед — сладкая-пресладкая. И когда бабушка ее процедит, еще горячую, густую, то я могла зараз два стакана выпить, а потом отдохнуть немного — и еще третий вдогонку. От всех сладостей мне плохо бывало — болела голова, болел живот, рвало. И от сахара, и от конфет, и от фруктов, и даже от морковки. А вот от бабушкиной браги — никогда ничего такого! Мать брагу не делала и нас гоняла. Она городская была, из Перми, в деревне нашей учительствовала, и считала, что детям брагу пить — последнее дело. Так вот, после уроков в субботу я побежала к бабушке. Знала, что дед домой явится на выходной, а значит бабушка к его появлению брагу замешает. Дед преснуху не пил, только когда заквасится. А я очень охоча к ней была. Дед зимой всегда на лошади грузы всякие возил из Майкара в Чермоз и наоборот. Тогда в Майкаре домна работала, завод был. Бабушка жила только с сыном Толей. Он был старше меня всего года на 3-4. Но был мне почему-то дядей. Бабушка меня ждала и напоила преснухой до отвала. А вечером улеглись мы с бабушкой на печку спать. Дядька мой Толик залез на полати. Среди ночи я отчего-то проснулась и услыхала какие-то звуки. Словно кто-то прял, а веретено шуршало и постукивало о пол. Я испугалась, подтолкнула бабушку: «Ой, кто это?» А бабушка зажала мне рот и шепчет на ухо:. — Тшш… Это домовой прядет. Помогает мне — ведь у меня уже руки старые, болят, а тетки твои все замужем… — А посмотреть нельзя в щелочку? — Нельзя. Он испугается и убежит. Закрой глаза и спи. Пусть прядет, пускай мне помогает. Я так разволновалась, что мне было не до сна. Лежала, лежала, и когда бабушка захрапела, я украдкой глазом к щелке приникла, через нее кухня видна. Ночник мы на ночь не зажигали, керосин берегли, но месяц кухню немного освещал. И правда: сидит перед печкой какое-то странное существо и прядет. На голове бабкина шашмура (чепчик), на плечах бабкина клетчатая шаль. Я испугалась, зажмурила глаза, прижалась плотней к бабушке. Вскоре уснула. Утром бабушка показывала напряденное. «Смотри-ка, нитка ровная, гладкая. И ни одного узелка. А вначале-то что было — и смех, и грех — напутает, напутает, навертит, навертит, насилу распутаю. Научился, видишь. Человеку — и то надо учиться, а ему-то тем более. Без навыка ничего не делается». — Бабушка, а он не злой? — Нет — нет. Ежели он полюбит хозяев, то завсегда помогает им. А любит он только честных, трудолюбивых. — А лентяев? — Ой, не говори… Таким старается навредить. То печь заставит дымить, то пряжу перепутает, то нужную вещь спрячет, да так, что насилу отыщешь. — А что он кушает? — А ничего не ест. Ну, я-то его угощаю. На ночь пирог морковный оставлю, а то кусок сахару. Пусть полакомится. Толик сидел за столом и улыбался. Я его потом по секрету спросила:. — Дядя Толя, ты домового видел? — Не. Я сплю, как убитый… — А я видела. Он надевает бабушкину шашмуру и шаль на плечи… — Да ну? — удивился Толька. — Но ты молчи… Ну, я, конечно, по секрету всем подругам рассказала про Домового. Вскоре обе деревни уже знали, что у нашей бабушки живет Домовой и прядет ей. Смеялись. Не верили. Думали, что я во сне это увидела. Но бабушка при спросе не отрицала, показывала пряжу и хвалила Домового. Каково же было мое разочарование, когда я впоследствии узнала, что прял вместо Домового… Толька. А он оправдывался: «Ну, что ты? Ведь я не девчонка, чтобы прясть — засмеют. А у бабушки твоей, моей мамки, руки больные, надо было ей помочь. Вот я и решил это делать ночами. Бабка-то твоя вначале не понимала, кто пряжу путает, мотает. На котят думала. Но потом догадалась, что это я от неуменья, но виду не подавала. Дед-то твой тоже догадывался, но только крякал. А подглядела это дело в окно одна баба-соседка. Притащило ее зачем-то, дверь закрыта, она в окно стучать. Ну и увидела, глазастая.» Это, конечно, было не настоящее чудо. Но долго я в него верила, так и осталось в памяти как Первое чудо. Довелось мне столкнутся и с подлинными чудесами. Одно произошло, когда я училась в третьем классе в заводском поселке Майкар. Это от нашей деревни в девяти километрах. И у нас в деревне был третий класс, но моя мать — сама учительница — хотела видеть свою дочь образованной, а в той школе уже с третьего класса изучали немецкий язык. Да и отец в Майкаре работал бухгалтером на заводе. Поэтому отдали меня туда. Жили мы на квартире у татарской семьи — тогда там много татар работало на заводе. Уходили в Майкар на целую неделю. Иногда дед подвозил (зимой он работал в извозе), но чаще всего добирались пешком. А на субботу возвращались домой. Я дожидалась отца после уроков, и домой мы шли вместе. Но в тот злополучный день я решила не ждать, и после уроков пошла домой одна. Погода была хорошая, чуть-чуть сыпал снежок. Не холодно. Иду и песенки напеваю. С отцом тоже всегда пели — он такой певун был, песен знал штук триста. Прошла километра четыре. Вот и Бусыгинская гора показалась, а на ней татарское кладбище. Их не хоронили вместе с христианами в общем могильнике, который был за Майкаром. Нехристей и басурманов хоронили отдельно. Крестов не ставили. Если кто не знает, то и не заметит, что это могильник. Но я знала — отец как-то сказал. Дошла я до этого могильника и забоялась. Вспомнила легенду о том, как приказчик заводской погубил одного парня-татарина из-за его невесты. И еще вспомнила, как люди рассказывают, что ночами на Бусыгинской горе лошади танцуют, и гармошка татарская играет. Говорили, что души умерших татар превращаются в лошадей. Испугалась я, но назад не побежала. Перекрестилась и пошла под гору мимо татарского погоста. Иду и шепчу: «Господи! Помилуй! Господи, помилуй!» Спустилась с горы и облегченно вздохнула. Пошла по дороге дальше. И надо же мне было оглянуться! Глянула назад — а за мной бегут шесть или семь жеребят. Я с перепугу в снег забрела, достала из сумки пенал и вокруг себя пеналом круг очертила. Жеребята добежали до меня и начали по кругу бегать. Обежали несколько раз и поскакали назад за Бусыгинскую горку. Ни один жеребенок меня не лягнул, не укусил. А я стояла ни жива, ни мертва. Когда жеребята скрылись за горой, я перекрестилась, вышла на дорогу, вытряхнула из валенок снег и пошла потихоньку домой. Скоро меня нагнала подвода. Мужик с пареньком подвезли меня до самого дома. Мать не поверила моему рассказу. Да и никто не верил. Никаких жеребят там быть не могло. Говорили, что я все это во сне увидела. Но я же хорошо помню, что не спала. Да и как тут вблизи могильника уляжешься спать в сугроб? И пенал потерялся… Я до сих пор это странное явление не могу понять. Знаю, что чудес на свете не должно быть, но если они случаются, то что уж тут делать? Участницей ещё одного невероятного приключения мне довелось стать, когда я временно жила у тетки в Березниках. Училась я тогда уже в четвертом классе. Дело было летом. По Каме ходили пароходы, баржи, плоты. В выходной день решили мы с теткой поехать в Уголье. Надо было через Каму на другой берег переправиться. Туда-то мы на речном трамвайчике перебрались, да там и задержались у одной тетиной подруги. Пошли по магазинам и на трамвайчик опоздали. Нашлись перевозчики с лодкой. Нас собралось человек семь пассажиров. Перевозчики — два здоровых мужика. Лодка большая. Сели все в лодку и поплыли. А тут пароход, за ним баржа на канате. Перевозчики пьяные, не увидели, направили лодку между баржей и пароходом. А волны вот-вот опрокинут лодку. Все испугались, старухи крестятся. Перевозчики хохочут — вот, мол, пойдете на корм рыбам. Я протянула руки к Березникам и кричу: «Не хочу на корм к рыбам! Не хочу!» И вдруг лодку подхватил какой-то вихрь и понес к противоположному берегу поверх волн. Нас выбросило на берег. Тут и гребцы перепугались. Глаза вытаращили и кричат: «Что это? Что это?» Старухи — на колени и молиться. Мы с тетей тоже последовали их примеру. Одна старуха говорит: «Есть среди нас кто-то, сильно праведный человек…». Я тогда подумала, что это я. Ведь тогда у меня еще не было никаких грехов. И даже стала верить в Бога, хотя отец (безбожник) объяснил это явление какими-то перемещениями воздуха. Вот такие чудеса в жизни бывают. Москвичка Ирина Игоревна М. была свидетелем невероятных событий, которые, как она считает, вряд ли кто-нибудь сможет объяснить. Ольга никогда не была в горах. Молодая, красивая, смелая, с дурной репутацией, прошедшая огонь, воду и медные трубы, она оказалась в цейтноте: депрессия душила ее. Я была старше, понимала, что за ее бесшабашным прожиганием жизни кроется не нашедшая своего места в жизни неординарная личность. И мне захотелось показать ей другие отношения и других людей. Я предложила пойти с нами в горы. Ольга увлеклась. Сборы, подготовка, покупка снаряжения вывели ее из апатии, которая держала ее месяц в доме, слоняющуюся из угла в угол, ненавидящую весь мир и спящую по десять — двенадцать часов в сутки. Она шла, как настоящий боец. Изнеженная, не боялась никакой работы, никаких неудобств. Ее полюбили все. Ей прощали все. У нас не принято было говорить бранные слова (я никогда не слышала их ни от кого из своих товарищей). Мы только молча сносили, когда наш инструктор за что-нибудь очень серьезное (ведь жизнью иногда за ошибки приходится отвечать!) распекая виновного, произносил слишком эмоциональные слова. Но когда Ольга впервые в своей жизни, повиснув на сорокаметровой высоте и вцепившись мертвой хваткой в страховочный конец, на все ущелье кричала: «… ваши горы, … ваш альпинизм!», — мы хохотали без малейшего чувства неловкости и обнимали ее, когда она, пересилив страх, разжала пальцы и решилась спуститься вниз. Она была счастлива с нами. Сила новых ощущений и новых отношений и стала, видимо, тем толчком, который внес в ее жизнь нечто, не имеющее никакого реального объяснения. Вечером все было прекрасно. Мы пели у костра, звенела гитара, звезды висели, казалось, в метре над головой, временами детским плачем кричал шакал, загорались и гасли огоньки светлячков в окружающих нас темной стеной кустах. Потом мы лежали в зашнурованной палатке и сквозь опущенный полог смотрели на освещавший его догорающий костер. Задняя и боковые стены нашего убежища были черные — за ними сгустилась мартовская ночь. Неожиданно между нами и костром возникла темная тень — чей-то силуэт. Мы уже засыпали, поэтому даже пошевелить губами, чтобы поделиться мыслями о том, кому из наших не спится, не было сил. Так прошло несколько минут. И вдруг сон у меня, как рукой сняло. Я поняла, что этот силуэт маячит не между костром и палаткой, а заслоняет светлый полог, сидя на корточках внутри нее! Нас было четверо. Вернее, в этот момент уже пятеро. И этот пятый сидел в ногах у Ольги. Я вскрикнула. И он исчез. Мы стали делиться впечатлениями. Оказалось, что его видели все, но так же, как и я вначале, думали, что кто-то сидит у костра. И тут мы обнаружили, что в дискуссии не участвует Ольга. Она спала. «Во дрыхнет! Измаялась с непривычки», — пожалели ее. А она забормотала, потом застонала и заметалась в своем спальнике. Я положила руку ей на лоб — она вся горела. Мы испугались. Кто-то понесся за мокрым полотенцем, начали вскрывать аптечку (до этого ни разу не пригодилась), включили фонарь под потолком. Ольга еще пару раз вскрикнула и затихла. Принесли лекарства, воду, полотенце. Она спала! Попытались разбудить. Не просыпалась. Потрогали лоб — температуры, как не бывало. И все же снова и снова пытались ее разбудить. Она дышала ровно, спокойно, но ни тряска, ни холодная вода, которой ей протерли лицо — ничего не действовало. Будить передумали. Прошло около часа. Нас подбросил крик Ольги. Все началось сначала: она снова горела, металась и… проснулась. А проснувшись, зарыдала. Захлебываясь слезами рассказала, что только что вернулась в палатку после страшной ночной прогулки. «Почему вы отпустили меня одну?! Почему никто не пошел со мной?!» И мы выслушали историю. Среди ночи ее кто-то разбудил, приложил палец к губам: «Молчи! Тихо!», взял за руку и вывел из палатки. Она почему-то не могла ни кричать, ни сопротивляться. Шла за ним. Он привел ее к скале и сказал: «Подожди, сейчас они спустятся, и я тебя познакомлю». Она со своим ночным проводником стояла на каменной нише и ждала. Была легко одета (ведь из спального мешка вылезла), но не замерзла. Прошло немного времени, и вдруг раздался взрыв. Сорвавшиеся сверху камни посыпались вниз, едва не задевая ее, вжавшуюся в каменную нишу. А проводник отпустил ее руку и выкрикнув на прощанье: «С тобой ничего плохого не случится! Сейчас камнепад закончится, и беги к своим — дорогу ты помнишь. У нас беда — авария!» Бросив ее одну, он прошел сквозь падающие камни. «Господи, что я пережила! Я боялась, что меня засыплет, я боялась ночью идти одна. Я около лагеря сознание от страха потеряла! Кто меня нашел? Кто в палатку принес?». Никто ее не находил, никто не приносил по той простой причине, что нигде она не была, а мирно спала. Ни на минуту всю эту ночь она не исчезала из нашего поля зрения. Но Ольга настаивала. Потребовала бумагу и нарисовала маршрут, по которому шла ночью. Чтобы успокоить ее, да еще потому, что мы были не отдохнувшими и вряд ли смогли бы выдержать нагрузку следующего дня, инструктор принял решение: отложить на день запланированный переход, а Ольге с сопровождением сходить по нарисованному ею маршруту и убедиться, что это был всего лишь сон. Мы прошли чуть больше километра. Перед нами была скала с каменной нишей. У подножья груда камней, а на скале свежие следы от их падения. Вот и все. Я не знаю, и никто из нас не знает, что это было. Сон? Явь? Ясновидение? Телепортация? Наверное, еще есть какие-то слова и какие-то квазинаучные гипотезы. Мне этого не понять. А в качестве эпилога хочу добавить, что через три года я и еще один из участников этой истории оказались снова в тех местах. И нас потянуло к Ольгиной Скале. Мы поднялись наверх и нашли там следы давнего пожара с выжженной в центре землей. Любопытное совпадение. Может быть это связано с последними словами Ольгиного проводника: «… У нас беда — авария!», и с тем взрывом, о котором она нам рассказала? Не знаю. Ничего не знаю. Тамара Свиридова, город Лесной Свердловской области Я с детства уверена в том, что хорошие и добрые желания непременно сбываются. Еще в школе со мной произошел такой случай: отец хотел срубить в саду старую яблоню, которую я очень любила. Дерево уже не плодоносило несколько лет. Естественно, что его надо было убрать с нашего крохотного участка. Но я умолила отца подождать до весны, а сама каждый день после занятий подолгу гладила высохший ствол и просила: «Ну, оживи, миленькая!» И весной случилось чудо. Во-первых, на этой яблоньке прорезались зеленые листочки. Во-вторых, она расцвела. А уж осенью мы с нее собрали такой урожай, какого не бывало ни разу. Долго мы ели яблочное варенье удивительной вкусноты. Отец не трогал это дерево еще два года. Но оно больше не только ни разу не зацвело, но даже не зазеленело. Словно той весной в ответ на мою просьбу отдало все свои последние силы… Инженер из Костромы Эдуард Петрович Ч. утверждает, что нашел общий язык со своей автомашиной. Два года назад я считал, что мне круто не повезло с машиной. Предыдущая мне практически никаких хлопот не доставляла, а эта — что ни день, то подарочек. То одно, то другое, причем без всяких причин. Автомеханики в мастерских только руками разводили: никаких причин найти не могли. И, как всегда в таких случаях, предлагали делать одну замену блоков за другой. Я покупал, менял, но бесполезно. Больших материальных потерь мне это не приносило, так как снятое тут же уходило шурину, машина которого давно уже пережила саму себя. И тем не менее, его старушка пахала вовсю, а снабженная «непригодными» частями моей машины — молодела на глазах. А я, к примеру, новый замок зажигания поставлю — через неделю опять халтурит, а у него мой старый, вообще отказавшийся служить — на пять баллов! Уж какими только словами я ее не крыл! «Стерва, — говорю, — ты долго надо мной издеваться будешь? Меня от тебя с первого дня тошнит! Лучше бы я свою старушку оставил — ведь верой и правдой служила — так нет, позарился на молодуху. У, уродина!» — и еще ногой по колесу пну. Однажды ехал я со своей знакомой, опаздывали, дождь проливной шел, дорога плохая — не погазуешь. И начала моя «Лада» фортели выписывать. После каждого светофора не заводится, рычит, скачет как лягушка. Я озверел просто. Покрыл ее всеми словами, которые только на ум пришли. А она совсем встала. Стою в единственном ряду, где поворот разрешен, тронуться не могу, сзади очередь собралась, гудят, меня матерят, а я что могу? И тут моя знакомая говорит: «Хорошо еще, что она замки в дверях не ломает, чтоб ты сесть в нее не мог, чтоб духу твоего поганого близко не было. Да она же тебя просто ненавидит!» Я аж опешил — как о живой, о машине говорит. «Ты что, — говорю, — совсем сбрендила?» А она, как будто меня рядом нет, давай ладошкой по рулю, по торпеде, по дверце гладить, и приговаривает: «Хорошая девочка, очень хорошая! А красавица какая! А умница! Ну, не обижайся на него — все мужики олухи! Он больше не будет тебя обижать, а я ему все объясню, ему стыдно будет, он извинится перед тобой. А сейчас — выручай, очень надо, прошу тебя!» И ко мне: «Извиняйся!» Я, как дурак, сам не понял, как губы произнесли «Извини!» «А теперь заводи!» — скомандовала моя подруга. Я повернул ключ… Как ни в чем не бывало, как будто не было всех предыдущих фокусов, без фырканья, рычания и скачков «Лада» завелась, и мы поехали. Потом лекцию выслушал, смысл которой такой был: у всех вещей, как у людей, характер есть. Мне машина гордая досталась. Орать на нее нельзя, оскорблять нельзя. С ней, видите ли, ласково надо. «Они, как женщины: одна все стерпит, лишь бы не бросил, а другую любить и уважать надо, и тогда она за тебя жизнь отдаст. Вот тебе такая и досталась. Обидел ты ее, наверное, сильно, когда у нее что-то с первого раза не получилось, вот и не прощает она обиды. А ты заслужи прощение. Ей ведь всего-то и надо — доброе слово!» Я, конечно, посмеялся. Но когда остались мы с машиной один на один, заговорил с ней. «Ты уж меня прости, подружка, характер у меня паскудный, язык поганый. Не буду больше тебя обижать, но только и ты меня из себя не выводи. Нам, чтобы ужиться, друг к другу надо добрей быть». А утром, как пришел в гараж, поздоровался с ней. В салон сел, заговорил ласково. С тех пор так и живем. Я «Ладушку» не обижаю, она меня не подводит. И все наши неприятности кончились. Я и с женщинами теперь иначе разговариваю. Даже жену себе нашел. А до этого лет пять после развода холостяковал. Смешно, наверное, все это. Но чистая правда. Тамара Васильевна Гудкова (г. Воронеж). Эта невероятная история приключилась с моим дедом. Однажды он в очередной раз явился домой пьяный, и бабушка заперла его в темном чулане (без окон — одни стены), навесив на дверь большой амбарный замок. «Эй, кто-нибудь, заберите меня отсюда!» — причитал дед. Так под его бесконечное бормотание все и заснули. Проснулась бабушка, как обычно, на рассвете и встревожилась: в доме было непривычно тихо. Наш дед после попойки обычно еще засветло начинал скандалить вновь. Проверила замок на чулане — на месте. Да не случилось ли с дедом чего, не помер ли часом? Открыла дверь, а там — никого… Забегала бабка по двору, оглядела сад. Пусто. Тут у калитки телега остановилась. «Принимай своего драгоценного,» — крикнул сосед. Бабушка глянула, а там спит на соломе в белой рубахе и кальсонах еще не протрезвевший дед. — Господи, Афанасий Иванович, где ж ты его нашел?. — Да под Владимирским около дороги. Маячил как привидение, крестился все и причитал, что не хочет обратно в ад… — Да ведь Владимирское за пять километров отсюда. Я же его в чулан заперла. Как же он мог там оказаться?. — Говорит что его черти забрали прямо сквозь стенку, но он от них сбежал. Сгрузили деда Федора с телеги и унесли в дом отсыпаться. Когда он проснулся, вспомнить свое ночное приключение уже не смог. Правда пить после того стал много реже и меньше, скандалить перестал. И прожила бабушка с ним еще долго — до 97 лет. Пытались мы у деда дознаться, как он сумел выбраться из чулана, но он только хмуро отмалчивался. Так это и осталось для всех загадкой. В. Авдеев, г.Москва. Родился и вырос я в деревне. Там встретил и свою первую любовь. Однажды, проводив её домой, возвращался к себе. Вдруг слышу, что за моей спиной что-то тихо позванивает. Оглянулся, и озноб прошел по коже, чуть волосы дыбом не поднялись: метрах в пяти на дороге стояло деревянное колесо от телеги, которое светилось, и с него сыпались искры! Я пустился бежать. Бегу и оглядываюсь. Колесо спокойно катится за мной, соблюдая интервал, позванивая и рассыпая искры. Влетел я в дом, захлопнул за собой дверь и тут же — к окну. Штору отдернул, смотрю, что там? Колесо закатилось на крыльцо и, замерев на месте, продолжало вращаться, рассыпая искры. Так прошло минут десять. Потом вдруг оно стало исчезать, словно бы таять в пространстве, и исчезло. Утром, выйдя на веранду, я обнаружил на том месте, где вращалось колесо, выжженное пятно и металлические крошки. Хотите — верьте, хотите — нет, но я своими глазами видел всё это в 1983 году. В. Шанина, г.Москва. Десять лет назад со мной произошла странная история. Отчётливо помню, как стояла перед зеркалом и горько плакала. Повод. как я сейчас понимаю, был пустячным — первая седая прядка. Но я тогда с ужасом относилась к наступлению старости: Тут-то всё и случилось — поверхность зеркала пошла волнами, моё отражение исчезло, зато появился незнакомый пейзаж, видимый как бы с высоты птичьего полёта. Потом зеркальная рама стала раздвигаться, и я буквально вывалилась в этот неведомый мир. Было страшно, ведь я стремительно падала с огромной высоты. Потоки воздуха резали глаза, развевали волосы… Мелькнула мысль: «Эх, мне бы сейчас парашют!» И вдруг рывок — я опять стою перед зеркалом. Ошарашенная, я как во сне пошла на кухню, сварила себе кофе. Всё пыталась понять, что же произошло. Чуть позже опять подошла к зеркалу. Тут и обнаружилось, что седина исчезла. Говорят, что такое иногда случается. Но как? Почему? Через несколько лет, когда опять появились седые волосы, я часами стояла у зеркала, пытаясь вызвать то состояние. Увы, безрезультатно. О том, как Илья — пророк мужика пить отучил, рассказывает М.Уляшов из города Каргополя. Кузнец Данила из нашего села по пьяному делу зашиб себе ногу о железную болванку. Совсем обезножил мужик, а обратиться не к кому — тогда в сельских больницах больше от дизентерии лечили. Деревенские считали Данилу непьющим, а вот поди-ка: угораздило. А детей у него с бабой мал мала меньше — семеро. Посоветовались управленцы меж собой и определили Данилу хлеб развозить из пекарни по магазинам — дело серьезное! Лошадка сельповская, старая кобыла Машка, всю войну хлеб развозила и до того привыкла, что и управлять не надо, сама знает, когда и куда ехать. Ежели, допустим, утро — то в сельмаг, около обеда — в Новую деревню, к вечеру — на Горку, где жил Данила и где жила в старой конюшне Машка. Работа шла, все было тихо и спокойно. Со временем ранее почти непьющий Данила пристрастился к вину. Трудно устоять мужику, когда белоголовые ежедневно перед глазами, и продавщицы в долг дают. Бывало он после обеда так накушается, что с трудом заползает в телегу и засыпает. Но Машка дело туго знала, и ни разу сбою не было, всегда вовремя куда надо везла. И вот как-то на Ильин день — ни Данилы, ни Машки, ни хлеба. Очередь ждала, ждала и решила пацанов навстречу отправить, узнать, не случилось ли чего по дороге — может колесо у телеги отлетело, может ось лопнула… До пекарни версты три всего было. Дорога мимо кладбища, обнесенного изгородью, шла. Добежали пацаны до кладбища и видят: телега поперек дороги стоит, в изгородь уперлась, Данила в телеге к ящику с хлебом привалился и храпит. А Машка по ту сторону изгороди стоит и сено хрумкает. Пацаны, как увидели такое, со смеху на дорогу попадали. Тут и Данила проснулся. Протер глаза и орет: «С нами крестная сила! Как ты, Машка, через изгородь пролезла? Это баба моя намолила! Илья-пророк меня и наказал!» С Ильина дня пить Данила бросил и еще долго трезвенником хлебушек развозил. Нина Михайловна Прокофьева из п. Дорохово Рузского районна Московской области просит помочь ей понять то, что не дает ей покоя уже 8 лет. Но кто возьмет на себя ответственность дать однозначный ответ на ее вопрос? Моя мама была человеком тонкой души. Очень кроткая, немногословная, душевная, она жила больше духовной, чем материальной жизнью. Только сейчас я понимаю, как она меня любила. Мой брат умер, и я была для нее — всем. Мать умерла 8 лет назад и с тех пор я живу в постоянном волнении. Не знаю, может, это мне кажется, но на портрете моей умершей мамы меняется выражение лица. Впервые это заметила моя подруга, которая побывала у меня сразу после маминых похорон (не прошло еще 40 дней). Она обратила внимание на то, что на портрете у мамы очень суровое выражение лица. В жизни она была кротким человеком, мягким и доброжелательным. Я тоже удивилась тогда строгости ее лица. Но прошло время и лицо на портрете становилось совсем другим: спокойным, умиротворенным, появилось какое-то отдаленное подобие улыбки. Раньше, даже при жизни мамы, никакой улыбки на фотографии, с которой делался портрет, не было — она была на паспорт. Я стала время от времени подходить к портрету и всматриваться. Лицо не менялось. Но наступил в моей жизни момент, когда должны были в ней случиться перемены. Менять жизнь после 50-ти лет не просто. Я металась, много думала и однажды подошла к маминому портрету. И вдруг поняла, что мама со мной говорит. Ее глаза как бы кричали: «Нет! Ничего менять не надо!» Я даже отпрянула. Именно в этот момент я увидела, что лицо на портрете живое. Я выполнила ее совет, а впоследствии оказалось, что он был верным. И снова изменилось мамино лицо. Стало спокойным, умиротворенным и слегка улыбающимся, как будто она была довольна принятым мной решением. И еще один случай: 3 года тому назад у нас на улице был пожар (я живу в Подмосковье, в Дорохове, в частном доме), горел соседний дом, совсем близко от моего. Ветер дул в нашу сторону, и я очень испугалась. Пожар — это всегда очень страшно, а этот полыхал совсем рядом. В ужасе я заметалась по комнате: что делать, что выносить, куда бежать?.. И вдруг меня что-то остановило. Это был взгляд матери. Она смотрела на меня с портрета ласково и успокаивающе улыбаясь. Мне даже показалось, что я слышу: «Спокойно, спокойно доченька!..» Все обошлось. Пожар быстро погасили, тот дом мало пострадал, и все соседние остались целы. Мамино лицо опять стало умиротворенным и спокойным, но все более улыбчивым и живым. Рядом висит портрет ее сына, моего брата, умершего в 1941 г. Там лицо мертвое, просто фотография. А у мамы — глаза всегда живые, и выражение лица меняется. Я описала лишь несколько запомнившихся и потрясших меня случаев. Близкие, которым попыталась рассказать, вежливо отмалчиваются. А я все время об этом думаю. Может быть кажется мне это все, а если нет?.. Тогда ведь все меняется, все по другому, весь смысл жизни другой… «Даже камень оживает, если подарить ему свое сердце», — утверждает москвичка Александра Павлова. Уже тридцать лет я живу в Москве. Здесь родились мои дети, здесь я училась, здесь мои друзья. Но родилась я на западной границе Советского Союза — в городе Черновцы. Меня всегда поражало, что москвичи чаще всего даже не знали о его существовании, или представляли его захолустным поселком, каких много в нашей стране. На самом деле, это областной центр, и его невозможно сравнить с другими, которые всем известны как «крупные города». Бывшая область Австро-Венгрии (до 1940 г.), столица Буковины, центр Прикарпатья, богатейший в старые времена форпост, через который проходили все купеческие торговые пути с запада на восток и живший за счет огромных таможенных сборов, город позволял себе развивать культуру на уровне богатых западных соседей. Именно Черновцы были избраны духовенством для возведения своей резиденции митрополитов. Ничего прекраснее этого памятника зодчества и архитектуры мне видеть не приходилось, хотя за свою большую жизнь я объездила почти весь мир. Огромная территория, где полукольцом расположились здания, составляющие ансамбль резиденции, обнесенная забором из красного кирпича и кованной ограды, скрывает внутренние дворики с диковинными, специально завезенными сюда растениями, каменными гротами, декоративными озерами, обвитыми плющом и диким виноградом беседками. Перед всем ансамблем мощеная гранитными плитами, выложенными мозаикой, площадь с разбитыми на ней газонами, засаженными розами. Покатые крыши зданий покрыты цветной мозаикой из черепицы, повторяющей яркие и живые орнаменты Гуцульщины. Проходят десятилетия и не блекнут ее краски, заставляя только поражаться их волшебной стойкости. Внутри зданий залы: гранатовый, малахитовый, янтарный… Немногие известные на весь мир королевские дворцы могут похвастаться такой красотой и богатством. В городе есть свой еще досоветский университет, прерогативой которого во все времена было обучение на украинском языке (это создавало большие неудобства для русскоговорящего населения, вынужденного уезжать за высшим образованием в Россию). Медицинский институт, политехнический, финансовый и еще каких-то несколько институтов — всегда составляли предмет гордости города. Предметом вечного хвастовства моих земляков был драматический театр. Утверждали, что его строил тот же архитектор, который подарил миру Венский театр. Черновицкий театр, как утверждают, стал его уменьшенной копией. Я не была в Вене, но могу себе представить какой красоты должен быть там театр, если он выполнен по расширенной схеме Черновицкого. Стены, покрытые диковинными орнаментами и розетками — всё золоченое, кресла из полированного темного дерева, сиденья, спинки, подлокотники которых обтянутые вишневым бархатом, античные фигуры, выступающие из стен… Слов нет, чтобы описать эту красоту. Улицы старого города вымощены сверкающим, отполированным за многие годы булыжником, подчеркивающим красоту и изысканность архитектуры зданий. Дома не перепутаешь — каждый произведение искусства. Есть, например, дом, сделанный в виде носа огромного океанского лайнера, форма, балконы и окна которого похожи на надпалубные постройки и ограждения на корабле. Он разрезает проспект на два рукава, которые спускаются вниз (город стоит на холмах — предгорье Карпат) к бурной горной реке Прут… Другие здания — с львами, барельефами, колоннами, крышами из листового металла и черепицы невероятных форм — создают очарование роскоши древнего города, где смешались все стили зодчества. Практически все религии представлены в городе: православные церкви, костелы, синагога… «Пьяная церковь» (народное название) всегда собирает вокруг себя туристов. Длинные узкие вертикальные окна ее башен из цветной стеклянной мозаики построены так, что создается впечатление, что какой-то великан провернул их вокруг оси, и они так и застыли завитые в одну сторону… Я могла бы написать об этом городе целую книгу, но, мне кажется, я уже дала представление о волшебной его красоте, а значит вам будет понятней то, что я расскажу дальше. Когда я была еще маленькой, по воскресеньям папа спрашивал меня: «Куда пойдем гулять?» И я говорила: «На Кладбище!» Я не была извращенным ребенком, или ребенком, которому некуда больше пойти. Прекрасные парки, аттракционы, кинотеатры — все это было. Но было и Кладбище: пожалуй, самое волшебное по красоте место. Вообще-то их было три: христианское, еврейское и новое. Новое — как все кладбища — где-то нищие холмики под покосившимися крестами из сваренных труб, где-то плиты с пирамидками из смеси бетона и щебенки, а где-то мраморные бездушные стеллы с выбитыми на них портретами усопших, горделиво стоящие среди неприметных середнячков… Еврейское — всегда вызывало у нас страх: ни травинки, ни кустика, практически отсутствующие дорожки, почти одинаковые камни с вычерченными на них шестиконечными звездами и скрещенными ладонями над буквами непонятного алфавита. Казалось, что за отсутствием места кто-то невероятным усилием все сдвигает и сдвигает их, освобождая по клочку землю для нового постояльца. Они сдавливают друг друга, наезжают могила на могилу — страшная картина. Но при этом можно только позавидовать народу, чья религия запрещает тревожить прах умерших, ждущих часа, когда все смогут восстать на суд Божий. И поэтому там стоят не потревоженные уже сотни лет могилы — их не срывают, не перепродают места, выбрасывая прах первых владельцев. Они только все дружно теснятся, освобождая место еще, и еще, и еще… одному. Старое христианское кладбище я не напрасно назвала просто Кладбищем. Вот так, с большой буквы, мы его и воспринимали. В Ленинграде был Эрмитаж, а у нас Кладбище. Хоронить там перестали еще в период моего детства. Его бы сделать «памятником искусства» — но до этого никто не додумался. Черновчане ходили туда, как ходят в музей, парк, церковь. Кладбище вмещало в себе все эти понятия. Море зелени, плакучие ивы, диковинные деревья, усыпанные мелкими розами или крупными белыми лилиями, хрустящая под ногами мелкая галька на дорожках, стрекот кузнечиков — поющая тишина покоя и святости места… И могилы — не бездушные плиты, а история, характеры, судьбы — все это не повторенное ни разу. Изумительные скульптуры, фрески, все оттенки мрамора, цветные мозаичные витражи в медном обрамлении закрывающих небольшие ниши с горящими в них свечами… Ангелы, распростершие крылья над могилой; стоящие в скорбных позах херувимы; каменные складки ткани и каменные цветы, брошенные на мрамор плиты; Христос, протягивающий ладони, готовые принять душу усопшего; скала, за которую зацепился каменный якорь с обрывком цепи… Все это дышало памятью, любовью и… жизнью. Каждый памятник имел свою легенду, мы знали историю жизни, любви, трагедии, смерти почти каждого, кто лежал на этой святой земле. Мой отец с огромным интересом относился ко всем легендам, связанным с необыкновенными памятниками Кладбища, и для меня еще совсем с детских лет не было большей радости, чем гулять с ним по хрустящим дорожкам, слушать звенящую тишину и его тихий голос. Но ни одна прогулка не проходила без того, чтобы мы не подходили к двум памятникам. Первый — пятиметровой высоты крест из черного мрамора с распятым на нем беломраморным Христом. Фигуру Христа создал великий мастер… как у живого каждый кусочек тела, сведенные мышцы, натянутые жилы — все кричало о боли, а лицо оставалось кротким, безмятежным и светящимся неземной добротой. Там мы раздавали милостыню калекам и старикам и шли ко второму памятнику — к Скорбящей. На мраморной черной узкой трехметровой пирамиде — белый овал, из которого рельефно выступает лицо немолодого мужчины с аккуратно уложенными густыми волосами, небольшой бородкой и усами. Ниже — золотые буквы текста на латыни… профессор член различных академий, и польская фамилия. У подножья — фигура женщины. С первого взгляда я полюбила ее. Люблю и по сей день. В скольких музеях я побывала — но нигде не встречала ничего подобного. Юная женщина в монашеской одежде, складками спадающей с плеч к ногам, подпоясанная веревкой, на голове покрывало, скрывающее волосы (только в одном месте у плеча едва заметно выбивается локон), опустив голову и бессильно уронив точеные руки, стоит у подножия пирамиды. Она выполнена из цельного белого мрамора, но так искусно обработанного великим мастером, что создается ощущение двух разных материалов. Вся одежда выглядит серой и шероховатой, как ткань. Но лицо и руки! — молочной белизны с легкой прозрачностью, внутри которой просвечиваются розовые тона. Когда солнце падает ей на лицо, то кажется, что под прозрачной кожей пульсирует кровь. Ее глаза опущены вниз в отличие от большинства других скульптур, где они воздеты к небу в мольбе за усопшего. Она не молится. Она скорбит. Отрешенная от всего земного, внутренним взглядом она все еще видит дорогого ей человека… Когда я приезжала на свою «малую родину», я всегда навещала ее. А если приезжала не одна, то обязательно вела членов моей семьи или друзей на Кладбище. Однажды, это было зимой, я приехала с двумя моими близкими друзьями. На следующий день мы должны были уехать. Но, наслушавшись моих рассказов, друзья потребовали экскурсии по городу и, конечно же, на Кладбище. Мы добрались до него около четырех часов дня. В такое время года — это уже приближающиеся сумерки. Но кое-где на аллеях горели фонари, и лежащий покрывалом белый сверкающий снег создавал иллюзию света. Пройдя по расчищенной дорожке, постояв у величественного распятия, мы свернули на заснеженную боковую тропинку, ведущую к Скорбящей. По счастью именно вблизи этого памятника горел фонарь, и в его свете снег, закутавший статую в пушистую белую шубу, сверкал мириадами бриллиантов. Больше фонарей вблизи не было, и, оглянувшись по сторонам, мы увидели вокруг себя темноту — день угасал на глазах. Мистическое состояние, охватившее нас, было вполне объяснимым: сверкающий круг, в котором мы стояли, был как бы очерчен линией, за которой замерла кладбищенская ночь… Мои друзья сняли перчатки и стали ими очищать снег со статуи. Показался серый камень, затем прозрачное бело-розовое лицо, упал снег с тонких рук. Я вдруг подумала: «Ей ведь холодно!» — и тут же сама себя одернула: «Не сходи с ума!..» Скорбящая стояла в освещенном круге, вокруг ее ног лежало белое покрывало, узкая точеная ступня, чуть выступающая из-под серой рясы, розовела на снегу. И снова непроизвольно возникла мысль: «…босиком на снегу…», — даже ногам стало холодно. Один из моих друзей, уже не перчаткой, а голой рукой очищая складки покрывала, вдруг наклонился и заглянул ей в лицо. Ростом и пропорциями она соответствовала невысокой хорошо сложенной женщине, поэтому со стороны они казались парой. Наверное и он почувствовал нечто подобное, потому что вдруг снял с себя дубленку, накинул ей на плечи, и нежно провел ладонью по ее руке. И вдруг замер. Мы увидели, как побелело его лицо. «Она теплая…», — дрожащими губами прошептал он. Я почувствовала, что ноги у меня становятся ватными. Второй наш друг тоже дрожащим голосом сказал: «Ребята, не сходите с ума!», и, решительно подойдя к неподвижной паре, снял дубленку с плеч женщины и отдал хозяину: «Одевайся». Тот безропотно оделся, мы отошли на несколько шагов за световой круг и остановились, чтобы еще раз запечатлеть в памяти прекрасную скорбящую женщину. Она стояла в круге света среди черноты Кладбища и смотрела на нас. Да-да, именно смотрела! Всегда опущенные веки были подняты и под ними звездным светом сияли живые глаза. А еще… безжизненно опущенные до этого руки были прижаты к груди, как бы в знак прощанья… Я не помню как мы оказались за оградой на освещенной улице (Кладбище находится в черте города), не помнят этого и мои друзья. Но, когда мы, придя в себя, стали делиться впечатлениями, оказалось, что они абсолютно идентичны. Это была моя последняя встреча со Скорбящей. Теперь мы с ней живем в разных государствах. Она, наверное, знала, что это случится, и, прижав руки к сердцу, прощалась с женщиной, которая любила ее с детства и продолжает любить по сей день. И не говорите мне, что все это бред, галлюцинация, массовый психоз — я все равно не поверю. Я знаю истину: она живая и будет жить, пока живы те, кто поделился с ней своим сердцем. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх |
||||
|
|
||||
