На исходе зимы я понял, что проиграл. Совсем недавно у меня еще были сомнения на этот счет. Но последние дожди смыли их, как смыли грязь и копоть с окон в моей квартире. Теперь сомнений не было: я снова потерпел поражение. Этот год стал точным повторением всех предыдущих лет моей жизни. Он был, словно чистый лист бумаги, который достали из стола, чтобы написать на нем хороший рассказ, но вместо этого испачкали бессмысленными каракулями, а потом скомкали и выбросили в корзину для бумаг. Там уже лежало тридцать два таких никчемных листка… Круг замкнулся. Я вернулся туда, откуда начал. Настало время доставать новый лист из пачки. Делать это не хотелось.

Солнце лениво садилось в свинцовый океан. Берег был пуст — желающих гулять в такую погоду не нашлось. Я сидел на конце длинного мола, свесив ноги и прихлебывая безалкогольное пиво из банки. Высокие волны касались моих подошв.

Сегодня был странный день. Мне следовало веселиться и задувать свечи на праздничном пироге. А я похоронил друга. Потом сидел один на берегу, ежась от пронизывающего ветра. Пиво было безвкусным, океан — неприветливым, смерть друга — нелепой. Все в этой Вселенной казалось мне несуразным. Когда из твоей жизни уходит человек, вместе с ним исчезает частичка тебя самого. Это ни хорошо и ни плохо. Просто так есть, и нужно научиться с этим жить. Но когда ты научишься, от тебя уйдет время…

Пустая банка плюхнулась в воду и запрыгала в волнах. Пора было ехать домой. Машина, оставленная на обочине мокрого шоссе, напоминала единственный зуб во рту старика…

Дома я долго стоял под горячим душем. В голове не было ни одной мысли. Смерть друга и собственный день рождения теперь казались чем-то бесконечно далеким. Словно я прочитал обо всем этом в книге… Не очень умной и не очень интересной книге.

Я сварил кофе. Нужно было прослушать автоответчик, но вместо этого я подошел к окну, за которым сгущались сумерки, и стал смотреть, как загораются огни города. Я подумал, что сегодня одним огоньком будет меньше. Но город не обратит на это никакого внимания.

Это чудовище из бетона, стекла, пластика, тысяч километров проводов и трубопроводов, тонн мусора и нечистот уже давно обрело собственную душу. Теперь оно смотрит на людей не как на своих создателей, а как на своих рабов. Что ему смерть одного раба? Завтра миллионы таких невольников, выпив рано утром кофе и съев пару тостов, наденут белые рубашки и галстуки, рабочие комбинезоны или униформу и отправятся приносить в жертву этому монстру часы единственной жизни. А вместе с этими часами они безропотно отдадут и свои души. Оно выпьет их до дна, а потом выбросит пустые оболочки на свалку, занимающую тысячи гектаров. И так поколение за поколением… Люди лишь материал и рабочая сила. Сила, без которой город не может жить. Пока.

Та еще жизнь!

Я выплеснул остатки кофе в раковину и прошел в комнату. Там было темно. Эта темнота заставила меня вспомнить о мертвом друге.

Последний раз мы виделись за неделю до его смерти. Он пришел поздно вечером. Мне показалось, что он сильно болен, — его трясло как в лихорадке. Он попросил не включать свет, и мы говорили в темноте. Я слышал его хриплое прерывистое дыхание и то, как он хрустит суставами пальцев. У него была такая манера — нервничая, он принимался выламывать себе пальцы. От этого хруста у меня по спине всегда бежали мурашки.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — сказал он. — Пусть это полежит пока у тебя.

Он протянул в темноте какой-то сверток. На ощупь это была увесистая папка, завернутая в газету.

— Что это? — спросил я на всякий случай.

— Рукопись. Спрячь ее подальше.

— Что за рукопись?

— Будущая книга, — он хмыкнул.

— Твоя?

— Нет.

— Ты уверен, что стоит доверять кому-то…

— Уверен, — оборвал он меня. — Еще как уверен… Я не могу тебе всего рассказать. Вернее, могу, но ты этому не поверишь. Скажешь, что я рехнулся… Да и ни к чему тебе это.

— Хочешь кофе?

— Нет.

Он закурил. Огонек зажигалки на секунду осветил его лицо. Оно больше походило на череп… Прикуривающий череп.

— Ты скверно выглядишь… Что с тобой? — спросил я.

— Неважно… Знаешь, ничто не меняется так быстро, как значение для тебя тех или иных вещей… Вчера это было важнее самой жизни, а сегодня не стоит и пачки сигарет. Глупо что-либо ценить. Очень глупо…

— О чем ты?

— Долго объяснять.

— Я никуда не спешу.

— Зато я спешу, — резко сказал он. — Я спешу!

Он немного помолчал. Потом продолжил уже спокойно:

— Извини… Лучше не будем об этом. Просто спрячь рукопись. Ненадолго… Скоро я ее заберу. Только… Не читай ее без меня, ладно?

— Почему нужно ее прятать?

Он промолчал.

— Уж не украл ли ты ее часом? — я попытался пошутить.

Он рассмеялся. Веселья в его смехе было не больше, чем оптимизма в покойнике.

Тогда он ничего больше не сказал.

А через неделю повесился у себя дома на дверной ручке. Знатоки утверждают, что такой способ самоубийства требует железной решимости. Смерть наступает от удушья, и человек может мучиться минут десять, оставаясь в сознании, но тело уже не слушается, наступает паралич… Ничего более жуткого я себе представить не могу. Уверен, он знал, на что идет. В его духе было сначала детально изучить все возможные способы, а уже потом принять решение. Он всегда был очень основательным…

Нашли его только через два дня, когда трупный запах студенистой медузой выполз на лестничную площадку. Соседка, старая толстая метиска, заподозрила неладное и позвонила в полицию.

Я лежал на диване и таращился в темноту. Перед глазами стояла одна и та же картина: он, с выпученными глазами и распухшим, почерневшим языком, вывалившимся изо рта, сидит, привалившись спиной к двери… Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую, с багровыми подтеками, шею…

Не знаю, как на самом деле выглядят повешенные после двух дней, проведенных в теплой квартире. Может, я что-то и упустил. Но и без этого картина получилась такой, что мне захотелось выпить.

Я налил апельсинового сока и разбавил его водой. Сел в кресло у окна. Наверное, в его смерти был отчасти виноват и я. В этом городе у него никого, кроме меня не было. Вполне возможно, что он рассчитывал на мою помощь. Я же, как обычно, был слишком занят собой. Скорее всего, он, когда приходил сюда с просьбой спрятать рукопись, на что-то надеялся. Но сказать напрямую не решился… А может, он уже тогда принял решение. И я все равно ничего не смог бы изменить.

Впрочем, что толку об этом думать? Уже ничего не исправить. Как не исправить ни одной ошибки, которые я совершил за эти годы. Никогда не верил людям, которые утверждают, что не стали бы ничего менять в своей жизни, будь у них такая возможность. По-моему, это просто страх. У прошлого беспощадные глаза и жестокий оскал. Смотреть ему в лицо без содрогания может не каждый. Смотреть — не просто рассеянно скользнуть взглядом, обернувшись на ходу, а именно вглядеться, не упуская ни малейшей детали…

Он умел это делать. Теперь он мертв. И не сможет больше совершить ни единой ошибки. Не такая уж плохая награда за несколько минут мучений. Но слишком суровое наказание за годы, прожитые не так, как должно…

Я вышел на кухню и налил себе еще сока. По пути нажал на кнопку автоответчика.

«Привет! Извини, что не позвонила раньше — сумасшедший день. Поздравляю тебя! Не пей слишком много и перезвони, когда придешь домой. Рассчитываю провести выходные с тобой. Пока!»

«Привет, старик! Принимай поздравления! Шеф просил передать, что на работу можешь выйти в начале следующей недели. Так что отдохни и повеселись за всех нас! Да, чуть не забыл: если поблизости окажется слишком много симпатичных кошечек — дай знать! Пока!»

Попивая сок, я дослушал пленку до конца. Дежурные поздравления, напоминание о необходимости внести плату за квартиру и просьба зайти к следователю, который занимается смертью моего друга. Последнее сообщение мне понравилось меньше всего. Какое расследование? Зачем? При нем нашли записку… Всем с самого начала было понятно, что это самоубийство.

Я зажег свет в комнате. Стало не так мрачно. Включил тихую музыку и принялся выхаживать по комнате, время от времени прихлебывая сок. Гнетущее чувство, которое преследовало меня весь день, постепенно исчезало. Перезванивать я никому не стал. Девушка не обидится и скучать не будет. Найдет кого-нибудь на эти выходные. А мне лучше побыть одному. Друга теряешь не каждый день. К чувству потери трудно привыкнуть…

Я ходил по комнате взад-вперед и думал, чем бы мне заняться. Работать было уже поздно, а спать не хотелось. На самом деле, я прекрасно знал, что не выдержу и достану рукопись, которую он мне оставил. Но почему-то я пытался оттянуть этот момент. Так откладываешь поход к зубному врачу, радуясь любой причине, позволяющей отсрочить визит.

Я поменял полотенца в ванной, перемыл всю посуду, скопившуюся за несколько дней, вытер пыль в комнате, сменил постельное белье и полил единственный цветок. После этого неторопливо поужинал и снова вымыл посуду. Спать по-прежнему не хотелось. Я понял, что дольше тянуть бессмысленно.

С чашкой горячего кофе я прошел в комнату, достал спрятанную на верхней полке книжного шкафа рукопись, сел в кресло и положил ее перед собой на журнальный столик.

Я знал, что нарушаю волю друга. Но, с другой стороны, все изменилось. Он мертв, и эта рукопись — все, что осталось от него. Скорее всего, он не осудил бы меня. Медленно, очень аккуратно я развернул газету.

Это была обычная папка со стальными зажимами. Дешевая серая папка, внутри которой аккуратно подшиты стандартные листы бумаги. Ровные машинописные строчки. Это меня немного удивило. Сейчас мало кто печатает на машинке. Все предпочитают компьютеры. Машинки — это уже другая эпоха. Как ЛСД и рок-н-ролл. Занятие для любителей или для чокнутых.

Сам я свои статьи тоже печатаю на машинке. Потом приношу в редакцию и отдаю для перепечатки. Ничего не могу с этим поделать. Мне нужно слышать стрекот машинки и чувствовать живой лист бумаги. Электронный вариант книги для меня то же самое, что и электронный вариант пинбола или бильярда. Гамбургер, разогретый в микроволновке…

Взгляд снова упал на папку. Ни названия, ни фамилии автора. Просто текст…

Я сделал глоток кофе и открыл рукопись.

Пролог

Гора была открыта тысячам ветров. Долгие века стояла она посреди бескрайней пустыни, равнодушно взирая на мир. Ее иззубренная вершина возвышалась над облаками. Ее корни уходили в глубь земли. Склоны ее были неприступны. Лишь орлы и снежные барсы могли достичь ее вершины.

Там, высоко над облаками, росло дерево, которое еще помнило смех юных богов. Могучий ствол никогда не сгибался под самыми яростными ветрами. Вечнозеленая крона могла укрыть в своей тени большой город.

Однажды на вершине горы появился человек. Он был изранен и изможден. Но в глазах его были такие решимость и воля, что затихали ветра, замирали камнепады и барсы уходили с его дороги.

Человек взошел на вершину и приблизился к дереву. В руке его была прочная веревка. Он начал карабкаться по шершавому стволу, словно хотел рукой коснуться неба. Долгим был его путь наверх. И за это время не шелохнулся ни один лист на ветвях дерева. Наконец человек добрался до самого высокого сука. Там он прочно привязал веревку и сделал на другом ее конце петлю. Потом посмотрел на заходящее солнце, на облака, проплывающие внизу, на бездонное небо над головой и надел петлю себе на шею…

Семь долгих лет провисел человек на дереве, помнящем смех юных богов. Семь лет глаза его не видели света. Семь лет петля стягивала его шею. Семь лет ветра раскачивали его обнаженное тело. Семь лет несли стражу около дерева горный орел и снежный барс.

И в день, когда закончилась седьмая зима, человек вдруг вздохнул и открыл глаза. Он смотрел прямо на восходящее солнце, как в глаза лучшему другу.

Огромный орел вынырнул из белоснежных облаков и мягко опустился на сук. Ударом клюва он перерубил веревку.

Снежный барс подставил свою спину, чтобы человек не разбился об острые камни.

Человек медленно поднялся и посмотрел вокруг. Он вдохнул полной грудью чистый горный воздух и сказал, обращаясь к солнцу:

— Семь лет длился мой путь к горе. Семь лет длилось восхождение к вершине. И семь лет петля сдавливала мою шею. Семижды по семь раз я умер и родился вновь. Настало время станцевать миру истину, которая открылась мне через боль, смерть и тьму. Ибо счастлив обладающий, но вдвойне счастлив дающий. И если кувшин полон, нужно опорожнить его, чтобы не дать вину скиснуть, а потом наполнить вновь. Я переполненный кувшин. Пришел час излить себя погибающим от жажды.

Так сказал человек. И хотя дрожал он холода, глаза его смеялись и любили все, что видели вокруг.

— Отныне я буду зваться Танцующим! — крикнул человек, подняв лицо к небу. — И горе тем, кто слишком серьезен, ленив или труслив для танца!

Снежный барс принес шкуру горного барана и положил ее у ног Танцующего, чтобы тот мог прикрыть свою наготу. Орел принес ягненка, чтобы Танцующий утолил голод.

— Разделите со мной мясо этого ягненка, — сказал человек орлу и барсу. — Вы единственные мои друзья. А лучшая приправа к пище — беседа с другом…

Танцующий помолчал, глядя вниз, туда, где за облаками скрывался мир людей, и глаза его сурово блеснули.

— Не знаю, появятся ли у меня друзья среди людей. Но врагов будет достаточно. Ведь я иду вниз, чтобы разбивать иллюзии. А это самое дорогое, что есть у человека. Как они простят мне это?!

Танцующий встал и надел на себя шкуру и взял в руки посох, подаренный деревом.

— Я ухожу, — сказал он громко, обращаясь к горе, дереву, орлу и барсу. — Я ухожу, но когда-нибудь обязательно вернусь сюда. Даже Танцующему нужно знать, что есть куда вернуться.

Так начал Танцующий свой путь к людям и своей гибели.

Когда я оторвался от рукописи, за окном занимался рассвет. Сил встать и дойти до кровати у меня не было. Я откинул голову назад и тут же провалился в сон. Папка осталась лежать у меня на коленях.

Утром я сидел в кабинете следователя, злой, невыспавшийся, и хмуро отвечал на стандартные вопросы полицейского. Сам следователь, по всей видимости, провел эту ночь куда лучше моего. Он был подтянут, идеально выбрит и полон энтузиазма. Я следил за тем, как он тщательно записывает мои ответы мелким аккуратным почерком, и думал, что, когда он ложится спать, домашние тапки он ставит точно на определенном расстоянии друг от друга и в строгом порядке — носки на север, задники — на юг. Или, наоборот, в зависимости от того, как у него стоит кровать.

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так?

— Простите, я прослушал… Что вы сказали?

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так? — бесцветным голосом повторил он.

— Да, примерно…

— Примерно или точно? — спросил он, не поднимая головы от своего блокнота.

— Подождите… — я закатил глаза к потолку, делая вид, будто что-то припоминаю. — Да, точно так — за неделю. Ровно. День в день.

— О чем вы беседовали?

— Какое это имеет значение?

— О чем вы беседовали?

— Да так… О всяких пустяках… Погода, женщины, политика, бейсбол…

Я сам не знал, почему солгал. Слова вырвались сами собой. Мне не хотелось, чтобы он узнал о рукописи. Может, это было неправильно, но ничего поделать с собой я не мог. Вернее, не хотел.

— Он не показался вам странным?

— Странным?

— Да. Испуганным, встревоженным… Ничего такого?

Я сделал глубокомысленное лицо.

— Нет. Он был в порядке.

— Вы уверены?

— Я знал его двадцать лет. Если бы с ним было что-то не так, я бы это увидел. Он был в порядке.

Меня начинал здорово злить этот бессмысленный разговор. Зачем это нужно? Друга уже не вернешь. Неужели так важно знать, из-за чего человек покончил с собой?

— Он не говорил, у него были какие-нибудь проблемы?

— А вы мне можете объяснить, зачем весь этот разговор?

— Он не говорил, у него были какие-нибудь проблемы?

Я сделал глубокий вдох, чтобы немного успокоиться. Следователь и бровью не повел. Сидел и строчил что-то в своей книжечке.

— Послушайте, — сказал я как можно спокойнее, — это ведь не официальный допрос, верно? Я могу и не отвечать на ваши вопросы. Я могу просто встать и уйти отсюда. И вы не сможете меня остановить. Я пришел к вам из вежливости. Из вежливости отвечал вам… Будьте любезны и вы ответить на мой вопрос. Иначе я попрошу позвать моего адвоката.

Следователь отложил ручку и посмотрел на меня. Я впервые за всю встречу увидел его глаза. Это были глаза человека, уставшего от самого себя, но еще не осознающего это.

— Хорошо, — сказал он, — я отвечу вам. У нас есть основания полагать, что вашему другу помогли совершить это «самоубийство».

Минуту я молчал, переваривая услышанное.

— Вы хотите сказать, что его убили?

— У нас есть основания так полагать. Мы не уверены. Но…

— Да кому же это могло быть нужно? Единственным врагом его был он сам…

— Именно это мы и хотим установить. И вы могли бы нам в этом помочь. Он ведь был вашим другом…

— Не давите на чувства.

— Я и не давлю. Просто констатирую факт. Кстати, могу вас порадовать. Мы проверили ваше алиби. Вы вне подозрений. — Он снова уткнулся в свой блокнот. — Так все-таки, вы не в курсе, у него были какие-нибудь неприятности? Он не рассказывал о каких-нибудь новых знакомых? Ему не угрожали?

— Да нет… Правда, когда мы виделись в последний раз, он мне показался немного больным… Но это меня не удивило — он не отличался железным здоровьем.

— Но вы сказали, — он ткнул ручкой в исписанные листки, — что в тот раз не заметили ничего необычного.

— Ну да… Я и сейчас это говорю. Он часто болел. Если человек постоянно носит в кармане аспирин и несколько носовых платков, перестаешь обращать внимание на его насморк.

— Ну хорошо, я думаю, что сегодня ничего нового от вас уже не услышу. Если не возражаете, я вызову вас еще раз… Я ведь могу рассчитывать на вашу помощь? Пожалуйста, если будете уезжать из города, позвоните мне, хорошо?

Я рассеянно кивнул и встал. Мне хотелось поскорее оказаться на улице. Когда я взялся за ручку двери, мне в спину выстрелил еще один вопрос:

— Он вам ничего не оставлял? Никаких вещей, записок, свертков?

Я медленно обернулся. Следователь буравил меня взглядом.

— Нет, ничего.

— Ну, хорошо. Я так и думал… До встречи.

В себя я пришел только в кафе, сидя над второй чашкой кофе. Итак, моего друга убили. Полицейский, правда, сказал, что это лишь предположение. Но в его голосе была уверенность. Это я слышал точно…

И я не мог ничего поделать с этим. Только в детективных романах главный герой, работающий каким-нибудь клерком, сам берется за расследование и выводит преступников на чистую воду. В жизни ни черта он найти не сможет.

Но и не делать ничего я тоже не мог. Когда убивают твоего друга, ты не можешь остаться в стороне. Это закон. Он нигде не записан. За его нарушение не карает правосудие — только совесть. А она самый жестокий судья и палач. В качестве адвокатов выступают обычно трусость и малодушие. Иногда они выигрывают процесс. Но никогда их победа не бывает полной… Рано или поздно, так или иначе, но приговор будет вынесен и приведен в исполнение. Когда ты встанешь лицом к последней своей двери, придет пора давать ответ. И лгать ты не сможешь.

Слова следователя подвели меня к какой-то черте, за которой моя жизнь неминуемо изменится. Каким бы ни было мое решение, жить по-прежнему я не смогу. Даже если я не буду принимать никакого решения, все равно это будет ответ на вопрос: «кто я?»

Посетителей в кафе было немного. В уютном закутке над какими-то умопомрачительными коктейлями сидела парочка, с бессмысленно счастливыми лицами. Они чем-то напомнили мне овец на пастбище. Все влюбленные похожи на овец. Может быть, человек произошел не от обезьяны, а от овцы? За соседним столиком сидели два парня. Они говорили так тихо, что слов было не разобрать. Мне показалось, что это тоже парочка влюбленных.

Я допил кофе и достал из кармана мелочь. Нужно было позвонить. Я не мог держать свои сомнения в себе.

— Магазин, — сказала она.

— Привет. У тебя есть минутка?

— Привет. Почему не перезвонил вчера?

— Не смог.

— Тогда поздравляю тебя с прошедшим.

— Спасибо. Давай встретимся сегодня вечером.

— Сегодня не могу… Я танцую.

Днем она работала в цветочном магазине, а два раза в неделю по вечерам танцевала стриптиз в ночном клубе. Продавщица из нее была неважная, а стриптизерша и того хуже. И там и там ее держали только потому, что раз или два в месяц она спала с хозяевами. Я это знал, и она знала, что я знаю. Но мы делали вид, что у нас нормальные отношения. Зачем нам это было нужно, мы не задумывались.

— Ненадолго. Всего на час… Мне нужно с тобой поговорить.

— Что-то случилось?

— Можно сказать и так.

Она немного помолчала. Я слышал ее дыхание, представлял, как она покусывает верхнюю губу и чувствовал, как ей не хочется идти куда-то после рабочего дня, когда через несколько часов предстоит еще целая ночь тяжелой и не очень-то благодарной работы.

— Я заеду за тобой, — сказал я. — А потом отвезу домой. Если хочешь, могу тебя подождать, а потом подбросить до бара. Мне сегодня совершенно нечем заняться… Мне очень нужно с тобой поговорить.

— Ну, хорошо, — протянула она. — Приезжай к магазину… Только недолго, ладно? Хочу хоть немного поспать.

Вечером я подъехал к магазину, где работала девушка. Он вышла сразу. В обтягивающих джинсах и майке, которая скорее подчеркивала ее прелести, чем скрывала их. В руках у нее были спортивная сумка и легкая ветровка.

— Привет, — сказала она и чмокнула меня в щеку. От нее пахло фруктовой жевательной резинкой и дешевым дезодорантом, к которому примешивался едва заметный запах химических удобрений.

Несмотря на пробки, мы добрались до бара, где обычно сидели, довольно быстро. Этот бар мы называли не иначе как «наш бар». Как он назывался на самом деле, я даже не знаю.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил я, когда мы сели за столик.

— Нет. Мне еще работать, — в ее словах прозвучал неприкрытый упрек за то, что не дал ей как следует отдохнуть. — Я буду кока-колу.

— Кока-колу и один эспрессо, — сказал я официантке.

Она немного постояла, ожидая, что мы закажем еще что-нибудь, потом пожала плечами и отошла. Лицо у нее было недовольным.

— Что у тебя случилось? — спросила девушка.

— У меня ничего… Помнишь, я рассказывал тебе о друге, который повесился?

Она кивнула.

— Сегодня меня вызвали в полицию.

— Зачем?

— Следователь сказал, что это было убийство.

— Его убили?

— Да.

Девушка закусила верхнюю губу. Раньше мне нравилась эта ее манера кусать верхнюю губу, когда она задумывалась о чем-нибудь. Потом я заметил, что она кусает ее и во время секса. И когда я узнал о хозяине магазина и хозяине стрип-бара, мне разонравилось это.

— И что? — сказала она. — Ты позвал меня для того, чтобы сообщить мне это?

Я промолчал.

— Нет, — она накрыла ладонью мою руку, — мне очень жаль. Серьезно. Но при чем здесь я?

— Да я и сам не знаю… Просто хотелось с кем-нибудь поговорить об этом. А поговорить могу только с тобой. Раньше я позвонил бы ему. Но теперь — только с тобой.

— Понятно…

Нам принесли кофе и колу. Официантка поставила заказ на стол, не глядя на нас.

— Понимаешь, — сказал я, — странно все как-то… Мне кажется, что я должен что-то сделать.

— Что?

— Не знаю… В том-то и дело. Сделать должен, но не знаю что.

— А почему бы тебе просто не поехать куда-нибудь и отдохнуть?

— Его кто-то убил, а я буду спокойно отдыхать?

— А ты хочешь поиграть в сыщика?

— Не знаю… Но ты представь — убили близкого тебе человека. Кто-то затянул петлю на его шее и задушил. Медленно и хладнокровно. Неужели ты поедешь к морю и будешь спокойно валяться на песочке?

— Я не хочу ничего представлять. Во всяком случае, брать на себя роль благородного мстителя не буду точно. Это дело полиции.

— Я понимаю, что это дело полиции. И не собираюсь выполнять их работу… Но не просто же так сидеть!

— Послушай, — она подалась вперед. Я посмотрел на ее грудь в вырезе майки и на мгновение забыл о друге. Она поймала мой взгляд и едва заметно улыбнулась. — Каждый день кто-то кого-то убивает. Каждый день люди задаются тем же вопросом, что и ты. И, в конце концов, возвращаются домой и включают телевизор, чтобы узнать, чем кончилось дело… Каждый должен делать свою работу. Полиция — ловить убийц, учителя — учить, художники — рисовать и так далее…

— Вот поэтому… — начал было я, но замолчал. Что толку объяснять! Я и сам не мог разобраться в своих мыслях.

— Вот поэтому, — она допила свою колу и поставила стакан так, словно ставила точку в нашем разговоре. — Выбрось свои бредовые идеи из головы и живи дальше. Кстати, мое предложение насчет выходных остается в силе.

— Ну что, тебя подбросить?

— Не надо, — сказала она и встала из-за стола, — поймаю такси. Позвони.

Она нагнулась, снова чмокнула меня в щеку и вышла из бара.

Я злился на себя. Зачем затеял этот разговор? Чего я ожидал от него? Что она рассеет мои сомнения? Но никто не сможет дать тебе верный ответ, пока ты не дашь его сам себе. Потому что не знаешь, что верно, а что нет.

К дому я подъехал, когда было уже совсем темно. В голове была какая-то каша, кости ломило от усталости. Единственное, что мне хотелось, — принять душ и завалиться спать. Сон — лучшее решение, если нет других решений.

Но когда я открыл дверь своей квартиры, усталость сняло как рукой. Здесь кто-то побывал в мое отсутствие. Я почувствовал это сразу, как только шагнул в темную прихожую. Сердце сжалось и крошечным комочком ухнуло куда-то вниз. Я замер, боясь пошевелиться. Что, если он еще не ушел, а подкарауливает меня в темноте с удавкой в руках? Ладони стали липкими от пота.

Не знаю, сколько я простоял так, не двигаясь и почти не дыша. Наконец первый испуг начал проходить. Я нащупал на стене выключатель. В прихожей никого не было. Тогда я быстро прошел по всей квартире, включая свет везде, где было можно. Дом, естественно, был пуст. И не было никаких явных следов пребывания здесь чужака. Все вещи были на своих местах. Точь-в-точь так, как я их оставил, уходя утром.

Я прошел по квартире еще раз, пытаясь найти хоть что-нибудь, что подтвердило бы мои страхи. Но зацепиться было не за что. Тем не менее, ощущение, что кто-то был здесь, меня не покидало. Наоборот, оно стало еще отчетливее.

Мне вспомнился вопрос следователя. Может, он что-то знал о рукописи? И днем здесь побывала полиция? Я заглянул на книжную полку. Папка была на месте.

Телефонный звонок заставил меня подпрыгнуть. Мне пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем снять трубку.

— Слушаю.

— Это я, — девушка звонила уже из бара. На заднем фоне были слышны музыка и голоса. — Извини, что резко говорила с тобой. Был тяжелый день… Да и еще ночь в баре… В общем, не обижайся. Давай встретимся на выходных и все обсудим, хорошо?

— Да, конечно… Я не обижаюсь. Все в порядке.

— Тогда до встречи?

— До встречи.

Я положил трубку. Этот короткий разговор странным образом меня успокоил. Так всегда — стоит кому-то ворваться в твой мирок, и ты понимаешь, что рядом жизнь идет своим чередом. И становится легче, что бы у тебя ни происходило.

Насвистывая, я прошел на кухню и сварил какао. Потом долго валялся перед телевизором, бездумно переключая каналы. Одиночество хорошо учит убивать время. О том, что кто-то мог побывать в квартире, пока меня не было, я больше не думал. Теперь эти страхи казались мне нелепыми. Бред смертельно уставшего параноика.

Когда телевизионная мешанина надоела, я взял с полки рукопись и сел в кресло. Не то чтобы мне очень хотелось прочитать ее. Просто мелькнула мысль, что, может быть, она прольет свет на смерть друга. Он не был сумасшедшим. Наоборот, он был нормальнее меня и всех моих знакомых. А значит, у него были веские причины спрятать эту рукопись у меня. Если я пойму, почему он так поступил, я пойму, почему он умер.

Я открыл рукопись на той странице, где закончил читать вчера, и чуть не выронил ее из рук. Между страниц лежал серый пепел от сигареты. Кто-то курил и стряхивал пепел на рукопись, как в пепельницу. Я почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

Сам я бросил курить два года назад, когда развелся с женой. Обычно в таких случаях люди курить начинают. Я, наоборот, бросил. И с тех пор ни разу не закурил.

Мне хотелось вскочить и бежать из квартиры. Бежать все равно куда. Бежать, пока мышцы не начнет жечь огнем, пока легкие не разорвутся, пока сердце не перестанет гнать кровь по венам…

Но мой взгляд упал на строчки раскрытой на коленях рукописи. И я не смог отвести его. Буквы начали увеличиваться в размерах, наплывать на меня, и уже через минуту я сидел оцепенев, не в силах пошевелиться. Глаза скользили по строкам без всякого волевого усилия с моей стороны. Это было похоже на гипноз…

О погонщиках верблюдов

Путь Танцующего лежал через пустыню. Много дней и ночей он шел один через пески, и сердце его было переполнено любовью и истиной, которые он не мог излить.

И вот однажды он увидел погонщика верблюдов, который остановился на отдых со своим караваном.

Танцующий приблизился к костру погонщика и сказал ему:

— Ты первый человек, которого я встретил после того, как обрел знание. Я хочу поделиться им с тобой. Оно слишком велико для одного человека.

— Что же это за знание? — спросил погонщик. — Как разбогатеть? Как отыскивать воду в пустыне? Как сделать верблюдов вдвое сильнее, чтобы они могли перевозить больше грузов?

— Нет, — ответил Танцующий. — Ты не станешь богаче, и твои верблюды не станут сильнее… Но дух твой воспарит к звездам, и звезды примут его. Ты научишься лучшему танцу на Земле — танцу свободы, но не свободы от мира, а свободы для мира. Ты будешь волен любить и ненавидеть, но в этом не будет твоего Я. Ты сможешь карать и миловать, но без мук и без сожалений… Весь мир будет лежать перед тобой.

— Зачем мне весь мир? — рассмеялся погонщик. — Подари мне дюжину верблюдов, а мир оставь себе.

Долго молчал Танцующий, удивленно глядя на погонщика верблюдов.

Наконец заговорил он, и голос его был подобен небесному грому и журчанию тихой реки, плачу ребенка и рычанию свирепого тигра.

— Дюжину верблюдов просишь ты? Я станцую тебе о дюжине верблюдов. И не говори потом, что слова Танцующего жалили тебя подобно тарантулу. Жалят не слова, а отражение твоей души в них.

У каждого есть своя дюжина верблюдов. И высшая истина погонщика звучит так: если ты можешь мне что-то дать — дай мне еще одного верблюда. Цель погонщика — сохранить и приумножить свой караван. Страх погонщика — потерять его. Потому что, потеряв караван, потеряет он и самого себя. Ведь не может быть погонщика без верблюдов.

И счастлив он в своей истине и своем страхе, ибо не знает иного счастья. Но в этом счастье сам он уподобляется своим верблюдам. Те тоже рады жесткой траве, потому что не пробовали цветущего клевера.

Счастье погонщика рождает его ненависть. Ненависть к тому, кто говорит: «Познай иное». О, это страшные слова! В них слишком много свежего воздуха с горных склонов. А погонщику милее запах верблюжьей шкуры. Эти слова подобны хрустальной воде лесного ручья. А погонщик радуется кислому молоку верблюдиц. В этих словах отражение света звезд. Но погонщик не любит поднимать глаза к звездам — так можно легко лишиться своих верблюдов.

Поэтому ненавидит погонщик слова «Познай иное». И еще больше ненавидит он того, кто их произносит. Ведь в нем, как в зеркале, отражается кривая гримаса Владеющего-Дюжиной-Верблюдов-и-Не-Желающего-Ничего-Другого. А кто хочет видеть собственное убожество? Для этого нужно иметь дух, подобный лезвию меча. Но погонщику не ведомо само слово «дух».

Поэтому закрывает погонщик глаза, чтобы не видеть. И закрывает уши, чтобы не слышать. А стоит связать ему руки, он, кривляясь, как обезьяна, кричит: «Дай мне еще дюжину верблюдов, а мир оставь себе, ибо не знаю я большего наслаждения, чем считать и пересчитывать, владеть и преумножать. Верблюды — вот мой мир, "У меня есть" — вот моя молитва», — вопит погонщик. И смерть он ненавидит только потому, что она отнимает у него караван.

Так закончил свой танец Танцующий и устало опустился на землю.

— Красивы твои слова, — сказал погонщик. — Но теперь ты пойдешь пешком по раскаленному песку, а я поеду на верблюде.

— Вот она — мудрость погонщика! — весело воскликнул Танцующий. — Зато я пойду туда, куда стремится мой дух, а ты — куда тебя повезет верблюд.

Туман вокруг меня рассеялся, когда в окно уже светило солнце. Какое-то время я балансировал на грани реальности и забытья, в которое меня погрузила рукопись. Было непонятно, что? настоящее — небольшая комната, кресло, в котором я сижу, шум города за окном или пустыня и удаляющийся караван…

Два дня я провел, не выходя из квартиры. Мне было страшно покидать ее — неизвестно, что меня будет ожидать, когда вернусь. Здесь, сидя за запертой дверью, я чувствовал себя в относительной безопасности. По крайней мере, никто не будет подстерегать меня в темноте…

Я не выключал свет, не подходил к окнам, не отвечал на телефонные звонки. Затаился. Лег на дно. Если кто-то действительно интересуется мной или рукописью, рано или поздно он себя проявит. Я ждал. И это ожидание сводило с ума.

Я читал, смотрел телевизор, слушал радио, готовил, ел, мыл посуду, наводил порядок в квартире и снова читал, смотрел телевизор и слушал радио… Время от времени пытался писать. Но строчки получались похожими на посмертную маску. Пустыми и чересчур мертвыми.

За этими занятиями я прятался от тихого ужаса, ворочавшегося внутри, словно огромный скользкий червяк. Ни в коем случае нельзя было дать ему поднять голову.

Это пройдет, — твердил я себе. Это пройдет, это пройдет, это пройдет… Я повторял эти слова про себя, произносил их вслух, напевал, словно древнюю мантру. Но то и дело кто-то вкрадчиво шептал мне на ухо: неизвестно ЧТО случится, когда ЭТО пройдет.

Что делать дальше, я не представлял. Но твердо знал одно — рано или поздно мне придется выйти на улицу. И чем это может закончиться — неизвестно.

Вечерами я садился в кресло и брал в руки рукопись. Я не читал ее днем. Старался даже не вспоминать о ее существовании. Днем она пугала меня. Но чем ближе становился вечер, тем сильнее я хотел снова открыть ее.

Несмотря на слова следователя, теперь я был уверен, что это не простое убийство. И готов был поспорить, что рукопись сыграла в смерти друга какую-то роль. Все было связано. Рукопись, Танцующий, друг, пепел на страницах… Все было связано. Все сплелось в причудливый клубок. И распутать его можно было, только прочитав рукопись до конца. Откуда пришла эта уверенность, я не знал. Но с каждой прочитанной страницей я становился на шаг ближе к разгадке, хотя даже не предполагал, какой она может быть. Все терялось в тумане. Пугало то, что туман этот становился все плотнее. Он затягивал меня, как затягивала рукопись. Я был пойманной рыбой…

На третий день мне все-таки пришлось выйти из дома. Нужно было сдать несколько статей, за которые я получу деньги, на которые куплю продукты, которые тут же съем. А потом начну все по новой.

Пока просто живешь и ни о чем не думаешь, такой вариант вполне устраивает. И порой кажется даже весьма неплохим. Как там в рукописи? Погонщик верблюдов? Я бы дописал, что многие погонщики верблюдов живут вполне счастливо, пока кто-нибудь не ткнет их в то, что они погонщики. Когда такое случается, дюжина верблюдов теряет изрядную долю своей привлекательности.

Интересно, а я тоже «владеющий-дюжиной-верблюдов-и-не-желающий-ничего-другого»? Скорее всего, да. И что из этого?

«А то, — вдруг ясно понял я, — что я готов махнуть рукой на смерть друга только из-за своей дюжины верблюдов».

Эта мысль подействовала на меня, как холодный душ. Кристально ясная осознанность.

Иногда бывает так, что если закрыть глаза и заставить себя прислушаться, начинаешь улавливать такое количество звуков, о котором даже не подозревал. Они наваливаются со всех сторон. И начинает казаться, что ты слышишь даже то, что происходит на другом конце города. Постепенно эти разрозненные звуки складываются в единую мелодию, звуковую схему мира. Из которой нельзя выбросить ни одного шороха. Иногда бывает так…

Действительно, что для меня смерть друга и что для меня моя жизнь? Моя спокойная налаженная жизнь. Родился, вырос, учился, теперь работаю. Все как у всех. Медленно обрастаю вещами нужными и не очень… В большинстве своем — не очень. Просто престижно иметь хороший телевизор с сотней каналов или дорогую мебель. Отличный ход — работать на работе, которую не очень-то любишь, только для того, чтобы приобрести всякий хлам, не нужный тебе. Ловушка, в которую попадает современный человек, едва выйдя из-под опеки родителей. Замкнутый круг. Чем больше хлама в твоей жизни, тем жаднее ты посматриваешь по сторонам.

И каждый новый день не отличим от предыдущего. И каждый вчерашний я не отличим от меня сегодняшнего. Разница лишь в том, что вчерашний мечтал о новом кухонном комбайне, а сегодняшний его уже имеет и начинает мечтать о новой машине…

Кто ответит, к чему все это? Я не знаю… единственный ответ, который приходит в голову, — так живет большинство людей. С большим или меньшим успехом. Потому что если отнять у нас право быть потребителем, мы окажемся перед бездной. Тогда придется отвечать на самый страшный вопрос — зачем мы здесь? Мы закрываемся от этого вопроса стеной купленных машин и дорогих костюмов, обязательств, правил поведения, долгов и законов. Все это делает нашу жизнь осмысленной. Осмысленной и понятной. Но если снять всю эту шелуху? Что останется? Крошечный человечек перед огромным миром. Без цели, без оправдания собственного существования, не видящий смысла жизни. Кто на такое пойдет? Да еще добровольно… Во всяком случае, не я.

Мой друг — попытался. Он еще в университете, вместо того чтобы пить пиво, слушать рок и ухлестывать за девушками, как делали мы все, проводил вечера в библиотеках. Его интересовали философия и мистика. Одно время он приобщал к этому и меня. Мы вместе копались в пыльных фолиантах, со свойственной молодости наивностью пытаясь ответить на этот жуткий вопрос — зачем? Или хоть как-то приблизиться к ответу… Но мне все это быстро наскучило и наши пути на какое-то время разошлись. Я женился, получил неплохую работу и со спокойной душой занялся накопительством.

Потом я узнал, что друг тяжело заболел. Что-то там с обменом веществ. Я навестил его несколько раз. Выглядел он плохо, но, как мне показалось, был доволен своим положением. Болезнь вывела его из круга. Дала передышку.

И он этим пользовался — наконец-то можно было не врать самому себе, не суетиться, не бороться за что-то заведомо ненужное — просто лежать и смотреть в потолок… Тогда он понял: все, что он делал, вернее, заставлял себя делать, подчиняясь навязанным, вколоченным еще с детства в сознание правилам, догмам, требованиям, — все это шелуха, которая хоронит под собой все то, ради чего и была выдумана поколениями людей, видимо, не успевших или не пожелавших задуматься над простым и само собой напрашивающимся вопросом — зачем?

Тогда он словно на мгновение вышел из игры и смог посмотреть на игроков и на стол под зеленым сукном со стороны, не заботясь о выигрыше и о соблюдении выдуманных не им правил. Там по-прежнему ярко горел свет, кто-то срывал банк, кто-то отчаянно блефовал, кто-то с досадливой гримасой говорил «пас» и вставал из-за стола, провожаемый взглядами, полными вполне христианского сочувствия, которое так похоже на обыкновенное равнодушие… И все знали, что его партнерами станут теперь либо бутылка — сперва понемногу и тайком, а потом все более открыто, — либо тонкое, превосходного английского качества лезвие фирмы Gillette, что гораздо проще и быстрее, но так же надежно и бесповоротно…

А он стоял в сторонке и никак не мог уяснить целей этой игры, не мог понять, по какому принципу определяется победитель, хотя твердо знал, что еще совсем недавно был одним из игроков и так же с азартом бросал на зелень стола карту за картой…

Обо всем этом он рассказал мне незадолго до того, как пришел ко мне с рукописью.

Может, это в конце концов и привело его в петлю?..

Не знаю. Да и кто знает? Но он попытался. И неважно, что проиграл. Тот, кто не делает подобного шага, все равно проигрывает. Может быть, чуть позже, но обязательно проигрывает. А можно ли вообще выиграть в этой игре? Не знаю. Да и кто знает?..

Выходя из квартиры, я, вспомнив старые детективные фильмы, приклеил тонкую ниточку одним концом к двери, другим к косяку. Теперь я хоть буду знать наверняка, приходил кто-нибудь или нет. И знать заранее.

Целый день я просидел за своим столом. Я не ходил пить кофе, не шатался бесцельно по офису, болтая ни о чем с коллегами. Просто сидел и делал вид, что обдумываю новую статью. Даже взял в руки карандаш и что-то чиркал в блокноте. Голова была занята одним — что я увижу, когда вернусь домой?

В конце рабочего дня я зашел в кабинет главного редактора. Когда-то мы вместе окончили университет. Он всегда был на несколько баллов впереди. Теперь он руководит редакцией, а я пишу то, что он закажет. Я думаю, что все справедливо. Он со мной не соглашается. Его жена погибла в автокатастрофе три года назад. С тех пор он вообще перестал верить в справедливость.

Я сел в шикарное кожаное кресло, и мои колени оказались где-то на уровне подбородка. Шеф посмотрел на меня из-под очков и чуть поморщился. В университете он был приветливым парнем.

— Что у тебя? — спросил он. — Неважно выглядишь. Веселый день рождения?

— Можно сказать и так, — ответил я.

— Стоило того?

— Наверное.

— Так что у тебя?

— Мне нужен отпуск. Недели две.

— Зачем? Устал?

— Пожалуй, да. Да и дел накопилось… Кое-что смогу писать и в отпуске. Если будет что-то срочное… Не обещаю, что много, но если будет что-то срочное…

— Две недели дать не могу. Сам понимаешь, писать некому сейчас.

— Десять дней.

— Ладно, — он снял очки и помассировал глаза. Главный редактор довольно крупного журнала — та еще работенка. — Но постарайся не исчезать. Можешь понадобиться. Сдавай все материалы и отправляйся отдыхать. Господи! Мне бы хоть пять дней!..

— Так в чем дело?

— А это все, — он показал рукой на стол, заваленный гранками, фотографиями, какими-то записками и прочим бумажным хламом. — Это куда я дену?

Я пожал плечами. Действительно, куда он это денет? Иногда я радовался, что всегда немного отставал от него.

— Ты слышал когда-нибудь о погонщиках верблюдов? — спросил я.

— Африка? Азия?.. Какие погонщики? При чем они? Есть какой-то материал?

— Да нет, — сказал я, выбираясь из кресла. — Просто прочитал в одной книжке, что мы все погонщики верблюдов.

— Это в каком смысле?

— Долго рассказывать… Ну, я пойду?

— Помни, десять дней. И ни днем больше.

Когда я выходил из офиса, мне показалось, что я вряд ли захочу вернуться.

После работы я отправился в кино. На какой-то фильм Хичкока. Но вникнуть в черно-белую мешанину ужасов так и не смог. То, что происходило сейчас со мной, было куда страшнее и непонятнее. Потом я пошел в бар. Там, за пивом и солеными орешками, я просидел почти до закрытия.

И в кино, и в баре я ощущал, как сжимается все внутри при одной мысли о том, что мне придется возвращаться домой. Из каких-то затерянных галактик подсознания выползали детские кошмары.

Я пытался взять себя в руки. Говорил себе, что всему можно найти рациональное объяснение, нужно только не терять голову и попытаться все как следует проанализировать. Но холодный скользкий комок страха продолжал тяжело ворочаться внутри.

Когда бармен со скучающим видом начал уж слишком часто поглядывать на меня, я расплатился и вышел во влажную темноту вечера. До моего дома была пара кварталов. Сегодня черепаха без всякого труда обошла бы меня на этой дистанции.

Наконец, я подошел к двери. Нитка была на месте. Мне стало спокойнее. Но стоило зайти в квартиру, сердце сделало кульбит и попыталось убежать из грудной клетки. Снова чужое присутствие было таким явным, что казалось, человек вышел из комнаты только-только. Я схватил с полки рукопись и быстро пролистал ее. На страницах пепла не было…

Пепел был под журнальным столиком.

Первым побуждением было схватить трубку и позвонить в полицию. Но, посмотрев на часы, я понял, что опоздал с этим часа на четыре. Звонить придется завтра. На всякий случай я решил не спать. Чтобы хоть немного успокоиться, я позвонил девушке. Долго слушал длинные гудки, прежде чем вспомнил, что сегодня она опять выступает в клубе. А может, и не выступает… Просто обиделась, что я исчез на все выходные.

Я повесил трубку и почувствовал себя очень одиноким. Когда остаешься наедине со страхом, одиночество становится невыносимо острым. Острее оно бывает лишь в минуту большой радости.

Мне предстояла не слишком веселая ночь.

В последние дни лучшим средством от сна была рукопись. Я начинал немного привыкать к Танцующему и его истинам.

Прах вождя

И снова Танцующий остался один. Он продолжал свой путь на запад. Вскоре жаркую пустыню сменила сухая степь. Танцующий вдохнул запах степных ветров. Перед ним волновалось серебристое море. Он провел ладонью по густому ковылю и сказал с улыбкой:

— Душа многих людей способна уместиться на острие стрелы. И прочными нитями к ней привязаны сотни безделушек, которые считаются самой жизнью. Такая душа — как паук в центре паутины… Крошечный мохнатый паук, цепляющийся за свое богатство. Стоит оборвать эти нити, жизнь тут же покинет эту душу. Отними у пахаря его поле, кем он будет?!

Но поистине счастливы и живы те, у кого душа достаточно велика для того, чтобы вместить в себя это море благоухающих трав, и пески, что лежат позади, и горы, темнеющие на горизонте… Что можно отнять у такой души?.. КАК у нее можно что-то отнять? Она и есть сама жизнь.

Так говорил Танцующий траве, расстилавшейся вокруг, и солнцу, ласково взирающему на него.

И вдруг взгляд Танцующего упал на курган, возвышавшийся впереди. Неспешно подошел к нему Танцующий и увидел, что это могила великого вождя.

На вершине кургана сидел огромный ворон. И крылья его были чернее самой ночи.

Ворон не испугался человека. Лишь посмотрел на него и глухо каркнул.

— Здравствуй и ты, зловещая птица, — сказал Танцующий. — Я не потревожу ни тебя, ни того, чей сон ты оберегаешь. Просто хочу постоять рядом с тем, кто поверг в прах полмира, и сам обратился в прах.

Танцующий оперся на свой посох и долго смотрел на крутые склоны кургана, поросшие изумрудной травой. Полны печали были его глаза. И полно грусти его сердце.

Наконец заговорил он, словно могли слышать и понимать его ворон и тот, кто был погребен тысячи лет тому назад.

— Что вижу я? Тот, от чьего взгляда трепетали народы, теперь пялится пустыми глазницами во тьму своей могилы! И лишь ворон хранит твой покой. Но и он с тобой лишь потому, что с высоты кургана удобнее ему высматривать добычу. Когда этот холм растает, он улетит от тебя тоже…

Ты был победителем. Величайшим из всех, когда-либо живших на земле. Но ЧТО побеждал ты?

Ты был храбрецом. И смелость твоя требовала вызвать на бой самых древних и мрачных богов. Но ЧЕГО не убоялся ты?

Ты был разрушителем. И одной лишь волей своей превращал города в пепел. Но во имя ЧЕГО разрушал ты?

Ты хотел лишь царствовать над погонщиками верблюдов. Ты был одним из них. И имя твое стерлось из памяти народов так же, как стираются имена других погонщиков.

Ты побеждал погонщиков, не убоялся погонщиков и разрушал во имя власти над погонщиками.

Но становится ли даже самый сильный и храбрый верблюд львом, пусть даже царствует он над тысячами верблюдов?

Неважно, кто ты — червь, копошащийся в прахе, или венценосец, у ног которого лежит весь мир. Это лишь вопрос количества нитей, идущих от твоей души. Ты остаешься рабом своей паутины.

А раб, властвующий над другими рабами, — вдвойне раб.

Твоя рука сжимала меч, но дух страшился свободы. Конь твой был царем коней, но плелся верблюжьей тропой. И огнем горела на твоем щите надпись: «Да смирится сердце мое!» И на каждой пластине твоих доспехов сверкали слова: «Да спит спокойно дух мой!»

Жизнь твоя была борьбой. Каждый новый день — подвигом.

Но забыты твои деяния. Ибо ни одного слова не выбил ты на скрижалях. А лишь читал те, что выбили до тебя другие.

Но вечной жизни достоин лишь тот, кто сам созидает новые скрижали!

Сказав это, замолчал Танцующий, и стих на мгновение ветер, словно чтя память того, кто шел к величайшей победе, а пришел к величайшему поражению.

И в этой тишине услышал вдруг Танцующий громкое шипение. У ног его свернулась клубком черная змея и подняла свою голову, глядя в глаза человеку.

— Я много слышала о тебе, Танцующий. Говорят, что язык твой так же ядовит, как мои зубы. Но изливая лишь яд, ты скорее превратишь землю в пустыню, чем в цветущий сад. Мало пропалывать сорняки. Должно бросить в землю семя и полить его родниковой водой. Где же твоя мудрость, Танцующий? Неужели жалить — твоя мудрость? Или разрушение — высшая истина Танцующего?

— Нет, змея, — грустно ответил Танцующий. — Речи мои — яд только для слабых духом. Для сильных — это противоядие.

— Кого же ты считаешь сильным, Танцующий? — спросила змея. — Если величайший из воинов слаб для тебя?

— Того, кто прошел через три превращения духа.

— Много лет живу я на этой земле, но ни разу не слыхала о трех превращениях. Впрочем, ваши человеческие дела меня не касаются. Одно могу сказать тебе Танцующий: беги от людей. Они желают слышать лишь ту истину, которая ласкает их слух. Со всем остальным они поступают, как ребенок с нелюбимой игрушкой. Но здесь достанется не только игрушке, но и дарящему ее.

Беги от людей, Танцующий! Ты зрячий среди слепцов. И хочешь открыть глаза другим. Но ХОТЯТ ли они видеть свет, который видишь ты? Темнота скрывает много безобразного. Захотят ли они сбросить это покрывало?

Много лет ползаю я по этой земле, успела понять: куда легче зайцу одолеть тигра, чем человеку — прозреть. Тьма для него благо. А посягнувший на нее — враг. Не будь врагом человека, Танцующий. Это говорю тебе я, змея, зубы которой источают яд. Для человека я лютый враг. И знаю, как он поступает с врагами, не понаслышке. Но хоть мой род ненавистен человеку, ненависть к тому, кто несет свет, стократ сильнее. Беги от людей, Танцующий. Или беги от своей истины.

— Ты самое мудрое существо на земле, змея. Но поистине плохо ты знаешь Танцующего, если призываешь его отказаться от истины! У меня нет дюжины верблюдов, змея. Я не погонщик. Все, что у меня есть — это истина, которая переполняет меня. Я сам есть истина. Как же можно отказаться от самого себя?

— Не знаю, чего больше в твоих словах — мудрости или наивности. Но и то и другое приведет тебя к смерти.

Танцующий запрокинул голову и из горла его вырвался звонкий веселый смех.

— Если ты знаешь дорогу, которая не ведет к смерти, покажи мне ее! Каждый прожитый мною год уже принадлежит этой старухе. Смерть не только впереди, но и за плечами у каждого. Как можно ее обойти?

Нет, змея, Танцующий еще не сошел с ума, чтобы жить так, как живут те, кто рядит его в сумасшедшие. Это они пусть встречают каждый новый день так, словно это будет продолжаться вечно. Я же буду готов каждую секунду спуститься в долину теней. Только приняв неизбежность смерти, можно найти силы для великих деяний. Она хороший помощник. Так что не пугай меня ее косой.

Дела того, кто лежит сейчас в этом кургане, были делами человека, уверенного, что будет жить вечно. Теперь не осталось даже памяти о нем.

Мой путь будет короток. Но я высеку на скрижалях и в душах людей свою истину.

Прощай, змея. Ты была бы хорошим товарищем Танцующему. Но ты тоже думаешь жить вечно. Поэтому нам с тобой не по пути. Прощай!

И Танцующий пошел, не оглядываясь, к темнеющим на горизонте скалам.

Утро я начал со звонка в полицию. Сначала никто не отвечал, потом в трубке раздался щелчок и усталый голос следователя. Я подумал, что не один я провел ночь без сна.

— Доброе утро, — сказал я. — Вы меня помните? Мы разговаривали три дня назад. Я друг того парня, который повесился… на дверной ручке… Или его повесили. Вы мне оставляли свой телефон.

— Да, припоминаю. Извините, но ничего нового я пока сообщить не могу. Мы работаем.

— Я не совсем по этому поводу… Вернее… Может, это как-то связано…

— Говорите яснее. Что у вас случилось? Вы что-то вспомнили?

Я представил, как он придвинул к себе блокнот и аккуратно снял колпачок с ручки.

— Да, случилось. Не знаю, как сказать… Может, лучше я приеду?

— У меня, к сожалению, много дел. Скажите, что у вас стряслось, а потом подумаем, стоит ли вам приезжать.

— Кто-то проникает в мою квартиру, когда меня нет дома, — выпалил я.

— Вас обокрали?

— Нет. Просто кто-то приходит ко мне домой… Я не знаю, что он делает. Все вещи на месте. Вообще все в порядке…

— Вы говорите, приходит… Это было не один раз?

— Да. Точнее — два. Стоит выйти из дома — кто-то забирается в мою квартиру.

— Вы уверены? Если все вещи на месте… Словом, почему вы так думаете?

— Потому что чувствую, — раздраженно сказал я. В трубке послышался тяжелый вздох. Наверное, следователь решил, что у меня не все в порядке с головой. Поэтому я добавил: — Он курит. И стряхивает пепел где попало.

— Может, это ваш пепел?

— Я бросил курить два года назад.

Трубка помолчала.

— Хорошо. Я свяжусь с вами, когда хоть немного разгребу тут все… Старайтесь не выходить лишний раз на улицу. Записывайте все звонки. Если что, сразу звоните мне. Вы все поняли?

— Да, — я с трудом сдержался, чтобы не нагрубить.

Какого черта! Я и сам знал, что лучше не вылезать из дома. Стоило звонить ради таких советов! Я бросил трубку, даже не попрощавшись. И опять остался один.

Полдня я провел, шагая взад и вперед по комнате. Несколько раз позвонил девушке, но безрезультатно. Либо ее не было, либо не хотела меня слышать. Не знаю, почему мне так хотелось с ней поговорить. На роль спасительной соломинки она никак не подходила. У нее была своя жизнь. Я в ней — лишь незначительный эпизод. Ничего особенного. Через месяц после того, как мы прекратим встречаться, она не сможет вспомнить мое лицо. Так бывает. И слишком часто. Но ее голос успокоил бы меня. Иногда нужна хотя бы иллюзия не-одиночества. А вот ее-то у меня не было.

И тут мне в голову пришла одна мысль. Рукопись, смерть друга и визиты неизвестного как-то связаны. Пусть эта связь пока нечеткая. Но в том, что она есть, я не сомневался. Значит, я могу как-то разобраться в происходящем тремя способами.

Во-первых, можно дочитать до конца рукопись и попытаться найти там подсказки. Но на это нужно время. Кроме того, необязательно я смогу уловить и правильно истолковать те намеки, которые (как я надеялся) есть в этой рукописи. Во-вторых, можно последить за своей квартирой и схватить незваного гостя, чтобы как следует расспросить его обо всем. Но неизвестно, кто сюда приходит и хватит ли у меня сил его одолеть. Да и не торчать же на лестничной площадке за противопожарным щитом…

Оставался только один вариант — попробовать самому найти какое-то объяснение гибели друга. То есть, говоря словами девушки, поиграть в сыщика. Тоже не лучший выход. Но что еще оставалось делать?

Для начала я решил забраться к другу домой. Скорее всего, я смогу найти что-нибудь такое, что наведет меня на какой-то след. Потом можно будет с чистой совестью передать все в руки полиции и ждать результатов. Конечно, они наверняка как следует осмотрели квартиру. Но ведь могли запросто не заметить что-нибудь важное. Для человека, который хорошо знает другого, неправильно поставленная настольная лампа может иметь значение.

Скажи мне кто-нибудь еще неделю назад, что я буду всерьез подумывать о проникновении в опечатанную полицией квартиру мертвого друга, я сказал бы, что он свихнулся. Но именно это я и собирался сделать теперь. И очень надеялся, что мне не придется в этом раскаиваться.

Выходя из квартиры, я подумал, что страх и отчаяние могут толкнуть человека на самые безрассудные поступки. Например — перестать быть погонщиком верблюдов.

На лестничной площадке в доме друга решимость моя поколебалась. Я собирался нарушить закон. Конечно, это не воровство и тем более не убийство, но все же. До этого дня единственным моим правонарушением была парковка в неположенном месте.

Я огляделся. Как мне показалось, воровато. Не хватало, чтобы за мной следила в дверной глазок соседка. Я не знал, будет она звонить в полицию, если увидит меня, или нет. Друг был с ней в хороших отношениях. Он вообще умел ладить с людьми. И ему она позволила бы сделать все, что угодно. Но я — другое дело.

Но возвращаться, так и не сделав того, что задумал, не хотелось. Мысль, что, вернувшись домой, я опять столкнусь с чем-то непонятным и необъяснимым, придала мне сил. Я сорвал печать и вставил ключ в замочную скважину. Ключами мы обменялись так давно, что я даже не помню, почему мы это сделали. Просто так повелось, что он мог зайти ко мне когда угодно, а я — к нему. Он всегда говорил, что главное в дружбе — размыть границы между собой и тем, с кем дружишь. Обмен ключами был одним из способов это сделать.

Я шагнул в прихожую и быстро закрыл за собой дверь. Несмотря на химию, которой залили всю квартиру, тошнотворный сладковатый запах чувствовался даже здесь. Меня передернуло. Он был совсем слабым, едва уловимым. Но по телу у меня побежали мурашки. Неприятно сознавать, что это запах твоего друга…

Но мне следовало поторапливаться. Поэтому, оставив до лучших времен сочувствие и сострадание, я принялся за поиски. Я не знал, что искал. Но был уверен, что если найду, то сразу пойму — это то, что мне нужно.

Быстро, но тщательно я осмотрел письменный стол, шкафы и стеллажи, полки в ванной комнате и на кухне. Ничего подозрительного или необычного. Он всегда был очень аккуратным. Раньше, приходя к нему домой, я чувствовал себя так, словно попал в только что прибранный гостиничный номер. Так было и сейчас. Меня охватило разочарование. Все-таки я очень рассчитывал на этот визит.

Пора было уходить. Если соседка позвонила в полицию, они могут быть с минуты на минуту. Я в последний раз обвел взглядом комнату. Значит, здесь все и произошло. Даже не верится. Вот это он видел перед смертью. Залитая солнцем комната, блики на стенах, обшарпанный стол, стеллаж с книгами… Жилье человека, не очень интересующегося материальными благами. Он не желал быть погонщиком верблюдов. Из-за этого мы часто спорили. Ему хотелось, чтобы я не так трепетно относился к своей модной мебели…

— Жаль, что так вышло, — сказал я. — Правда, жаль.

Выходя из комнаты, я постарался не дотрагиваться до ручки двери. Все произошедшее казалось дикостью.

В прихожей я заметил на вешалке его пиджак. На всякий случай я быстро обшарил карманы. Все, что удалось нащупать, — скомканная бумажка. Зажав ее в руке, я выскользнул на лестницу и захлопнул за собой дверь.

Спускаясь вниз, я услышал, как щелкнул замок у соседки.

Я выскочил на улицу. Сердце колотилось о ребра. Ладони взмокли. Я чувствовал себя самым настоящим взломщиком. Машина была брошена на соседней улице. Чтобы добежать до нее, мне потребовалась пара минут.

Только отъехав на приличное расстояние, я смог немного успокоиться, чтобы остановиться и посмотреть, что же я нашел. Это был билет. Железнодорожный билет. До города, в котором год назад чуть не закончилась наша дружба.

Тогда я не смог отойти от развода и много пил. Виски, пиво, ром, опять виски… Иногда покуривал травку. Я не чувствовал ни боли, ни тоски. Лишь пустоту. Которую и пытался заполнить таким нехитрым способом. Друг сказал, что с него хватит. Он не хочет смотреть, как я медленно, но верно качусь по наклонной. И заставил меня поехать с ним. Он сказал, что знает в этом городе одного человека, который быстро приведет меня в чувство. А я не хотел приходить в чувство. От этого я как раз и бежал…

Но он всегда был очень напористым. И, в конце концов, я сдался. Мы с ним уехали на месяц в этот заброшенный городишко близ Рио-Браво дель Норте. Все, что я о нем помню, — песок, кактусы и огромные стаи бродячих собак, больше похожих на койотов…

Там он познакомил меня с каким-то выжившим из ума индейцем. Сказал, что индеец — местный знахарь, и сможет мне помочь. Я был озабочен только тем, что прихватил с собой мало виски.

Мы поселились в паршивом отеле, единственном в городе. Каждый день он таскал меня с собой. То в пустыню, то к индейцу. То в пустыню вместе с индейцем. Это было пыткой для меня. Ходить по сумасшедшей заре, слушая ломаный испанский этого старика. Я даже не пытался вникнуть в то, что он говорил. А говорил он много. Другу было очень интересно все, о чем болтал индеец. Мне же хотелось лечь на раскаленный песок и умереть. На эти прогулки я обязательно прихватывал с собой фляжку, где весело плескалось виски. При ста градусах по фаренгейту глоток Seagram's 7 Crown действует, как удар дубинкой по голове. Поэтому на обратном пути им часто приходилось поддерживать меня под руки. Каждый вечер мы посылали друг друга к черту. Но каждое утро он снова волок меня к индейцу.

Однажды во время очередной прогулки по пустыне я напился особенно сильно. Так, что не мог идти. Я просто привалился к камню и послал их обоих к черту. Вряд ли я осознавал тогда, что делаю. Все было как в тумане.

И тогда старый индеец подошел ко мне и взял мою голову в свои руки. Я все еще помню его хватку. И до сих пор удивляюсь, как не треснула моя голова, словно пустой орех… Он пристально посмотрел мне в глаза и что-то резко сказал на своем языке. Меня словно ударили хлыстом по лицу. Боль была невыносимой. Болело все — глаза, уши, щеки… Голова разламывалась… Кажется, я потерял тогда сознание. Помню только, что проснулся уже ночью в своем номере.

После этого случая я перестал пить. Просто не мог. Стоило поднести стакан к губам, обжигала боль, которую я испытал тогда в пустыне. Это было ударом для меня. Пути к бегству были отрезаны.

Тогда я здорово разозлился и нагрубил другу. Чуть не ударил его… Не знаю, что меня удержало. Наверное, в глубине души я понимал, что должен сказать спасибо. В общем, я повел себя как самый настоящий алкоголик. И уехал. Не дожидаясь его. Первым же поездом.

После этого я так и не смог пить. Да и не было потребности.

Я так и не поблагодарил его тогда…

Кажется, что это все было в прошлой жизни. И вот теперь этот билет… Он побывал там за три недели до смерти. За две недели до того, как пришел ко мне с этой рукописью…

Я должен был поехать туда. И найти старого индейца. Вот и все, что я должен был сделать. Но мне смертельно не хотелось никуда ехать. Мне до сих пор казалось, что все это лишь плохой сон.

Я все-таки съездил на вокзал и купил билет. Поезд уходил вечером. Нужно торопиться, чтобы собраться в дорогу. По пути домой я заехал в магазин, где работала девушка. Мне хотелось с кем-нибудь попрощаться.

Она была занята. Рассказывала что-то покупателю — усатому толстяку с темными разводами подмышками. Толстяк отдувался и вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и щек. Щеки при этом тряслись, как желе.

Я отошел к дальнему прилавку и стал смотреть, как она улыбается, показывая мелкие, очень белые зубы; как откидывает со лба прядку волос; как едва заметно морщится, когда толстяк наклоняется к ней слишком близко… Я смотрел и думал, что она почти красива, и у нас могло бы получиться что-то большее, чем то, что есть сейчас. Не хватило чего-то. Может, у меня терпения. А может, у нее сообразительности не рассказывать о своих хозяевах.

Она едва заметно кивнула мне. Когда толстяк, наконец, ушел, так ничего и не купив, она подошла ко мне.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Где пропадал?

Мне хотелось, чтобы в ее голосе было больше заинтересованности.

— Да так… Даже если расскажу, не поверишь.

— Понятно, — протянула она. — Тогда не рассказывай.

— Не буду.

— Ты по делу? Или просто так?

— Попрощаться.

— Уезжаешь?

— Да.

— Куда?

Я сказал ей, как называется город.

— Что-то знакомое, — она наморщила лоб. — А где это?

— На Рио-Браво.

— Да?.. И что там будет?

— Индейцы. Уйма индейцев и бродячих собак. Ничего хорошего, если честно.

— Это из-за твоего друга?

— В основном, да. Но не только.

Звякнул колокольчик над дверью. В магазин зашла маленькая вертлявая женщина.

— Извини, я сейчас, — сказала девушка и отошла к покупательнице.

Я начал жалеть, что приехал сюда. Впрочем, ничего удивительного — она никогда особо не интересовалась моими делами. Ей вполне хватало своих. С другой стороны, не каждый день я уезжаю так далеко. Могла бы быть и повежливее…

Женщина быстро купила какую-то безделушку и вышла. Девушка вернулась ко мне.

— Когда думаешь вернуться? — спросила она.

— Не знаю… На работе мне дали десять дней. Но надеюсь, что вернусь раньше. Однажды я пробыл там почти месяц. Это был месяц сплошного кошмара.

— Не завидую. Хотя… Я бы тоже хотела куда-нибудь уехать, — она закусила верхнюю губу.

— Почему?

— Не знаю… Надоело это все. Но никуда я, конечно, не уеду.

— Хочешь, поехали со мной, — предложил я.

— К индейцам и собакам? Вот уж спасибо!

Ничего другого я не ожидал, но все равно почему-то почувствовал разочарование. Было бы неплохо иметь попутчика. Мелькнула мысль попытаться уговорить ее. Но вместо этого я сказал:

— Ладно, мне пора. Нужно еще купить кучу вещей в дорогу.

— Когда уезжаешь?

— Поезд сегодня вечером.

— А-а-а… Тогда действительно нужно поторопиться. Позвони, когда приедешь.

— Да, конечно… Ну, пока?

— Пока.

Она поцеловала меня в щеку.

Хорошее прощание, ничего не скажешь. Очень хорошее прощание. Друг сказал, что все рано или поздно теряет для тебя значение. Но часто бывает и наоборот. И плохо, если это становится значимым только для тебя.

Я вышел из магазина и сел в машину. Пора было собираться в дорогу.