Глава 4. Пульс пространства

Интернет-кафе в райцентре не оказалось, и мне пришлось ехать в Ростов. Отправив письмо с отчетом и заявлением на отпуск, к вечеру я вернулась в станицу. По дороге до хутора — четыре километра, прямиком через степь — не больше двух. Местные коротким путем не ходят: змей боятся. Но я всегда иду без опаски: Домна Федоровна дала мне красный шнурок, которым надо обвязать правую ногу, когда собираешься в поле; знахарка утверждает, что после этого ни одна змея близко не подползет. Правда это или нет — не знаю, но я пока что и в самом деле не видела в степи даже ужей. Подходя к дому, услышала мужские голоса — Алексей Петрович (муж знахарки) с кем-то громко и эмоционально что-то обсуждал, но вот что, я понять не могла. Пасечника я увидела, войдя во двор; он сидел на лавке перед домом с незнакомым мне стариком выдающегося роста (уж на что рослым мужчиной был Алексей Петрович, но его собеседник превышал его чуть ли не на две головы). Казаки были настолько поглощены разговором, что не сразу заметили меня. В иной ситуации я бы поздоровалась и прошла в дом, но нечто заставило меня в изумлении остановиться перед ними. А именно — язык, на котором они столь оживленно беседовали. Время от времени в нем проскальзывали русские слова, но понять ничего было нельзя, так как слова эти перемешивались с какой-то жуткой тарабарщиной. «Ты — ваня-баданя!» — громоподобно бросал Алексею Петровичу высокий старец. «Сам син карт жуляр!» — жарко парировал пасечник.

Наконец мужчины увидели меня, тут же умолкли, привстали и вежливо поздоровались. Алексей Петрович сказал старику, кто я; тот взял мою руку в свою огромную, размером с баранью голову, ладонь и важно представился:

— Степан Терентьич Калитвин. Домнушки нашей самчон родной.

— Очень приятно… А самчон, — (я не была уверена, что расслышала правильно), — это, простите, кто?

— Это дядька, по-простому, — ответил за старика Алексей Петрович.

Я еще раз извинилась и спросила про странный язык. Казаки переглянулись; Степан Терентьич откашлялся и степенным, назидательным тоном произнес:

— Язык русский. А слова ты слыхала азиатские. Казаки-ить на Восток до самого Китаю хаживали. С народами разными якшались.

— Якшались, в смысле — воевали и торговали?

— Не без того, не без того, — усмехнулся Степан Терентьич. — Но не токма. Ишшо родичались вовсю.

На порожках дома показалась хозяйка:

— Буде гуторить вам. Вечерять пора!

После ужина (накрытого, как всегда, во дворе) Домна Федоровна достала из погребов графин, наполненный густой темно-коричневой жидкостью, поставила его на поднос вместе с двумя гранеными рюмками и тарелкой засахаренных фруктов и отнесла в хозяйский дом; туда же направились Алексей Петрович и Степан Терентьич. Ореховый ликер, объяснила хозяйка, любимый напиток дяди, но женщины не должны присутствовать в доме, когда казаки беседуют, а потому мы с ней выпьем «здоровье самчона» по рюмочке во дворе. Я понимающе кивнула, но через минуту из дома вышел знахаркин «самчон», по-азиатски что-то негромко сказал хозяйке, та улыбнулась. Затем он легонько взял меня за локоток, заговорщицки подмигнул и повел в хозяйский дом. Мы вошли в залу; старик приобнял меня за плечи и развернул к стене:

— Гляди! — прогремел он над самым ухом.

На стене, словно подсвеченная изнутри отраженным лучом закатного солнца, висела старинная фотография. Снимок сразу же приковал меня к себе. На нем были двое: мужчина и женщина, он сидел в кресле, она стояла рядом, положив руку ему на плечо. Необычность пары сходу бросалась в глаза. Женщина — почти ребенок — была одета на редкость экзотично: в донской парочке,[6] но из-под широкой юбки с оборками высовывались шаровары и загнутые остроносые башмаки.

Голову венчала не привычная для казачек шалька, обвязанная вокруг шеи с выпущенными на грудь концами, а бахромчатый платок, намотанный наподобие чалмы с закинутым назад свободным углом. Шея густо увешана монистами, в ушах тяжелые серьги-кольца. Юное лицо смугло и скуласто, взгляд огромных глаз дик и насторожен; над верхней губой едва различим темный пушок. Облик мужчины тоже поражал воображение. Бронза его лица вылеплена добротно и четко; сдвинутые брови, коршунов нос, соколиные очи с взглядом быстрым и точным, как выстрел. Не новая уже папаха лихо заломлена на бок, газыри на светлой черкеске полны патронов, мощная рука опирается на шашку. Грудь украшена несколькими крестами, один из них — георгиевский, самая высокая и почетная награда в русской армии. Наряд укомплектован оружием до чрезмерности: кинжал, два пистолета на ремнях и еще один кривой нож торчит из голенища начищенного до блеска сапога. В общем, вид самый бравый и устрашающий. Странная пара заинтриговала меня до такой степени, что я подошла к стене вплотную, чтобы лучше разглядеть старинный снимок. Кем же эти двое приходятся друг другу? На вид мужчина, по меньшей мере, втрое старше своей спутницы, но вряд ли это может быть дочка: девочек-казачек так не одевают… Не успела я задать вопроса, как услышала голос знахарки:

— Прадед Михей и прабабка Маремьяна, или Мириам. Ей тут пятнадцать, ему — сорок восемь.

Я вздрогнула: Домна Федоровна вошла совсем бесшумно. Обернувшись, я увидела, что на столе появились еще две рюмки: по слову дяди хозяйка решилась нарушить традицию. Однако меня в данный момент более всего интересовали люди на фотографии.

— Он взял ее в жены пятнадцати лет?

— Четырнадцати. Умыкнул на границе. Она турчанка была, из крымских. Прадед там воевал, а потом служил долго. Здесь, на Дону — одна семья, пока служил, дети выросли. Привез вторую жену — да-да, не удивляйся, было у казаков и по две, и по три жены.

— И что же, со второю он тоже венчался?

— Со второй не венчался, а вот детишек (от Мириам прадед Михей прижил их восемь душ) крестили. Все стали Калитвины. Сын их, дед Василий — отец отца моего.

— И мой родной дядька, — добавил Степан Терентьич.

— А что это на вашем прадедушке… оружия не многовато ли? Или это для красоты, для снимка?

— Иронизируешь, а совершенно зря. Оружия на нем совсем не многовато, для пластуна в самый раз.

— Для пластуна?! Но пластуны ведь разведчики, зачем же им столько оружия?

— Эх, Дарья! Вот и еще одна сказочка: пластуны-разведчики. Да, они были и разведчики, и лазутчики, но и среди бойцов им равных не было: пластун и в разъезд, и в залог, и в засаду, и на оборону. А еще они были толмачами-полиглотами, психологами отменными, охотниками первоклассными. Прадедушка Михей был первейшим из первых пластуном. Вот кто Казачьим Спасом жил! А знаешь ли ты, что в крымской войне он с отрядом из двенадцати человек всего снял с русской крепости осаду трехтысячного войска!

— Да ну!

— Вот тебе и ну. За это прадед Михей Георгия и получил. Окружили они турков со всех сторон, расположились для битвы нужным порядком и ну обстреливать! Пластуны ведь промаха не знают: одна пуля — один басурман. Правая рука штуцер заряжает, левая из пистолета палит; скорость такая, что за минуту пластун пятерых приговорит. А попробуй убей пластуна — ни в жисть не попадешь! С землей сольются — не видать совершенно, с места на место что журки[7] перебегают: только здеся был, и нет уже, пока турок сообразит, откель выпал,[8] пластун уже с другого боку бьет.

— Так что же, пластуны в казачьей армии были вроде как сегодня спецназ?

— Да какое там! Лучший сегодняшний спецназовец тогдашнему пластуну в подметки не годится! Если их и можно с кем сравнивать, так разве что с японскими нинзя. Но и то, лишь на уровне умений. Нинзя ведь у них особый клан, вроде секты, для которой законы остального мира не писаны. А пластуны все до единого характерники были, то есть воины, Казачьим Спасом владеющие. А Спас против мира, против природы не идет. Он сам — часть природы. У характерников даже молитва-присказка такая была: «Небо-отец, земля-мать, Христос-Дух Святой, спаси и помилуй». На этом единстве природном мастерство характерника и построено. Отчего, ты думаешь, сказки про Казачий Спас пошли? Оттого что казак-характерник появлялся вдруг, ниоткуда, и так же незаметно исчезал. В шаге от него враг пройдет — и не заметит, даже если дело днем происходит и рядом ни кустика, ни деревца, ни другого укрытия…

— Ты, Домна, ты лучше расскажи как Михейко в разведку шастал, — раздался голос самчона, — оно ей нагляднее будет.

— Сам расскажи! — рассмеялась хозяйка, и жестом пригласила меня к столу.

Степан Терентьич — по праву старшинства — разлил ликер по рюмкам. Звонко чокнувшись, выпили первую; старик, словно только и ждавший этого момента, сразу перешел к делу:

— К примеру, стоит на реке — Тереке или Сунже, а может, на Кубани, — русское укрепление, сторожит переправу. А переправа — важнейшая часть дороги, по ней и оружие, и продовольствие для войск везут, и товары станичникам. По эту и ту сторону реки кругом чужие живут: черкесы, чеченцы, абадзехи… Ну, народ горный знаешь какой — абреки, что грабежом да войной существуют, прячутся по горам и ущельям, а в аулах люди мирные живут, к русским — на словах — лояльные. Однако же кто воюет и кто в мире живет — все они горцы, все родичи али кунаки. Абреки по ночам в аулы приходят, пищей запасаются, оружие покупают. Не пропускают и праздники — свадьбы, дни рождения. Это значит, что в ауле всегда известно, где абреки скрываются, и что за планы у них. Да нередко и молодежь мирная в ночь с бойцами уходит, на русские станы набежничать. Знать, что в ауле творится, какие разговоры ходят, нет ли подготовки к грабежу, для русского населения — вопрос жизни и смерти. Потому в каждом стратегически важном объекте — укреплении, крепости, или станице, расположенной невдалеке от дороги, — были свои характерники.

Служил на Кавказе (уже после крымской кампании) в одном из таких укреплений и прадед Михейко. Было это в самый разгар войны с Шамилем. И вот слух прошел по аулам: старый Аслан сына женит. Где свадьба — там гости, а гости в горах на свадьбу с пустыми руками не ездят. От каждого положены дары богатые: золото, ковры, упряжь конская, красивая одежда… Самым же ценным подарком для горца было и будет всегда оружие — кинжалы, шашки, а лучше ружья. А как их добыть проще всего? Известно как: отбить у русских обоз с оружием, благо в военное время такие обозы на горных дорогах каждый день встречаются. Но среди бела дня горцы нападать не станут — обозы сопровождает не менее сотни казаков, а с казаками в открытую стычку лишь отряды Шамиля вступать решались. Самое удобное напасть ночью, когда обоз расположится на ночлег в каком-нибудь придорожном стане. В укреплении, где служил прадед Михейко, такие обозы почитай каждую ночь останавливались. Значит, как пить дать попробуют горцы наворовать к свадьбе «подарков» — ружей, гранат, шашек. Что в дар не пригодится, продадут тому же Шамилю. Михейко взял пегого ишака, оделся горцем — воловьи чувяки щетиной наверх, трепаная, вся в заплатах, черкеска, мохнатая папаха, скрывающая лицо до самых усов. Бороду хной выкрасил, щеки топленым салом смазал, пылью дорожной «припудрился». Едет горной тропой на пегом ишаке — натуральный чеченец, по своим делам в соседний аул направляющийся. Доехал Михейко до аула Асланова, ишака у духана привязал, внутрь вошел, уселся в кривой горской позе на плетеный коврик. Тут же услужливый хозяин чаю поднес, какой путники с дороги всегда пьют. А чай у горцев готовится так: плитку зеленого чая (раньше чай был только зеленый, его плитками продавали) раскрошат, воды нальют, добавят молока козьего, соли, жареной муки и бараньего жира. Варят все это до загустения, потом горячим в пиалы разливают. Пить невкусно, зато питательно и силы восстанавливает. Михейко это питье прихлебывает, сам с хозяином на местном наречии разговор ведет: так, дескать, и так, слышал, у Аслана свадьба скоро, не надо ли кому кинжал серебряный, позолотой украшенный — от отца остался, а семья нынче бедствует — война, вот, решил выручить хоть мешок муки. Чеченцы слушают, усмехаются: знаем, как ты кинжал свой получил — русского офицерика из тех неосторожных франтов, что на Кавказ из столиц за наградами едут, подкараулил и зарезал, кинжал и прочие ценности с тела снял, а теплый еще труп бросил в горную речку. Михейко руку за пазуху сунул, достал в тряпку завернутый кинжал, горцы глянули — так и есть: оружие никудышнее, сталь третьесортная, даром что ножны серебром с позолотой отделаны. Сразу видно, владел им не воин-мужчина, а любитель красивостей. Горец такой кинжал разве что на стенку для украшения повесит, им не то человека — курицу зарезать нельзя. Посмеялись, сторговались — полмешка муки кукурузной дали за него Михейку да торбу ишачью овсом засыпали. Запили сделку кислым вином, покупатель Михейку тут же и ночлег предложил. До сумерек прадед по аулу ходил, смотрел, выслушивал — так и есть, замышляют горцы набег, и серьезный: лошадей не кормят, то и дело водят купать, а потом гоняют под попонами через аул туда-обратно. Прямо на улицах мужчины ружья прочищают, ножи и сабли точат. Вечером новый кунак гостю за угощением выгодное дельце предложил: через одну ночь на следующую собираются мужчины в русский лагерь за оружием. Едет в Тифлис обоз богатый, послезавтра к вечеру станет на ночлег за переправой. Если идти с ними согласен, Михейка в долю возьмут, там добычи много будет! Ружья, шашки и кинжалы — не чета купленному позолоченному. Те кинжалы самому Шамилю продать не стыдно будет! У Михейка глаза загорелись, головой покачал, языком поцокал, красную бороду пригладил, и — отказался: дома жена наследника ждет, вот-вот родит, с утра в обратный путь надо. Хозяин ухмыльнулся: а гость-то трусоват оказался, сразу видно — не боец, раз на пегом ишаке передвигается. Утром, едва начало сереть, Михейко ишака запряг и поспешил обратно в лагерь.

Самчон замолчал, откашлялся и разлил по второй.

— Любо! — гаркнул старик.

Выпив, продолжил:

— К условленной ночи казаки хорошо подготовились: залегли по берегу по двое-трое, в овражках засаду устроили, конные по обоим берегам в лесу придорожном укрылись. Ночь пришла, расплескала черные тени по низинам и логам, пустынно на дороге, молчит уснувшее укрепление. Но тишина с пустотой обманчивы: спрятаны в тени характерники, с ночью слившиеся, и не спит в лагере ни единая душа. Ружья заряжены, факелы готовы зажечься в любую секунду, однако ничто не выдаст напряженного ожидания: мирно и спокойно дышит ночная мгла. Вот сыч в лесу заухал — значит, пробираются к переправе незваные гости. У реки застрекотала цикада, на том берегу отозвались лягушки, и в лагере знают: близок момент. Замолкла цикада: горцы стали переправляться. Смолкли и лягушки — переправились воры, сейчас будут в укреплении. Обоз стоит в самом центре, со всех сторон стерегут его часовые. Вот молоденький часовой задремал, опершись на винтовку. Тут же из темноты возникла быстрая тень, блеснула бритва пониже головы, и звонко лязгнуло железо о железо: часовой оказался не часовой, а соломенное чучело, на копье насаженное. Мигом вспыхнули факелы, стало в укреплении светло как днем. Заметались горцы, ринулись к реке, а тут уж их засада ждет. Только слышен отчаянный плеск: кому повезло до реки добраться, на ту сторону плывут. Но и на той стороне их дожидаются, из ниоткуда возникают казаки, вяжут грабителей. Тех же, что к дороге пробрались, конные из ружей подстрелили… Наутро пришли в русский лагерь с повинной старейшины. Пленных выкупили, мертвых с собою забрали. Собиралась в ауле свадьба, а вышли похороны…

Третью выпили не чокаясь — за прадеда Михея и всех ушедших родичей. Старик опять закашлялся. Глянул на меня ласково и строго, и — уже не мне, а хозяйке — сказал:

— Притомился я гуторить. Иди-ко, перину готовь.

Хозяйка встала, взглядом дав мне понять, что женщинам пора на выход.

Рассказ Степана Терентьича о легендарном предке взволновал меня до крайней степени. Спустя несколько дней как-то вечером я спросила знахарку:

— Если были в русской армии такие чудесные воины, как ваш прадедушка Михей, отчего же Кавказская война шла так долго?

— Сложный вопрос, доня. Воины-то были, да сколько их было-то? Тысяча, две, даже десять — диви-ба(разве же) это много? В основном же армия состояла из солдат — вчерашних крестьян, в рекрута забритых. Казак с детства воевать учится, а крестьянин землю веками пашет, плугом да серпом управляться только и умеет. И начальство армейское, думаешь, намного лучше нынешнего было? Такие же карьеристы да взяточники, как и сегодня. Толковых-то командиров было немало, но они воевали, по штабам да ставкам не отсиживались, в Петербург с каждой оказией не ездили и ко двору не примазывались, чинов себе не выпрашивали. Что до казаков, то ты тоже не думай, что все они Казачьим Спасом владели. Характерников настоящих, чье мастерство горцев обмануть могло, единицы были. Ты не думай, что чеченцы или черкесы воевать не умели. Еще как умели. От них наши казаки многие приемы скрытной войны переняли. Горец — что дикий зверь: каждый звук услышит и верно истолкует. Брякнет ли сабля, всхрапнет ли лошадь — горец уже знает: казачий разъезд следует. Да и сигналы условные, уханье филина или пенье сверчка, настоящие от деланных с первых звуков отличали. Так что характерникам сливаться с окружающей средой надо было в буквальном смысле, стать неотъемлемой ее частью. Не прикидываться невидимым, а сделать так, чтобы сама природа тебя за своего приняла. Тогда и горец мимо пройдет, не заметив. Понятное дело, такие умения отрабатывались особо, а у кого было время скрытную сноровку тренировать? Конечно, только у тех, кто с детства к этому готовился, чьи отцы и деды мастерством владели, к кому по крови способности эти перешли. А тренировка была непростая, знаешь, как казаки учились телом владеть — до изнеможения! Каждой клеточкой, каждым миллиметром кожи надо было чувствовать пространство. Перво-наперво, развивали вестибулярный аппарат, чтобы в ритме с землей двигаться.

— Как это, в ритме с землей двигаться? Земля же неподвижная!

Домна Федоровна глянула на меня как-то странно:

— Ты что, девка, в средневековье живешь? Это земля-то неподвижная? Она же вертится! Это раз. Воздух в движенье постоянно находится, травы колышутся, ветви качаются. Во всем есть ритм, его только уловить надо, слиться с ним и малейшие изменения чувствовать и тут же перестраиваться. Вот тогда природа-матушка лицом повернется, и беды будут стороной обходить: опасность за версту почуется.

— А вы такие приемы-упражнения знаете?

— Знаю, конечно, мы целое детство на плотах да на бричках провели.

— ?

— Ты вот что, давай-ка спать ложись, да и я пойду, скоро полночь, а засыпать — ты помнишь — человек до полуночи должен. Завтра пораньше встанем, я тебе кое-что покажу.

Утром она подняла меня ни свет ни заря. Выйдя умываться во двор, я с удивлением обнаружила там Федора, сына тетушки Домны. Он приветливо осведомился, здорово ли я ночевала, и вышел за калитку. Туда же направились и мы с Домной Федоровной. Там, запряженная красавцем-конем, стояла деревянная телега; Федор сидел на месте возницы и ждал нас. Мы сели, парень зычно крикнул «Но-о!», и повозка тронулась. Отъехав недалеко в степь, мы остановились. Знахарка легко подтолкнула меня, я спрыгнула на землю. Сама же Домна Федоровна осталась на телеге, только разулась, встала во весь рост, завернула подол юбки, заткнула его за пояс и заговорщицки произнесла:

— Теперь смотри, что буду делать я, и примечай. Потом повторишь. Трогай! — крикнула она сыну.

Повозка тронулась. Сначала ехали медленно, потом Федор пустил коня легкой рысью, темп скачки постепенно нарастал, и вот уже телега понеслась по кочкам с бешеной скоростью. Шестидесятилетняя колдунья прямо стояла на абсолютно плоской поверхности несущейся повозки. Телега плясала и кидалась во все стороны, но Домна Федоровна стояла, не шелохнувшись, и смотрела далеко вперед. Женщина и повозка были единое целое… в какой-то момент знахарка грациозно подняла одну ногу, отвела ее назад, раскинула руки и… мне показалось, что я вижу перед собой не бабушку семерых внуков, а лихую и ловкую циркачку, балансирующую на спине огромной лошади, несущейся кругами по арене цирка. Зрелище было и завораживающим, и пугающим: вот, на следующей кочке она не удержится, соскользнет, и полетит навстречу земле…

Все, однако, кончилось благополучно. Возница замедлил скорость, телега проехала вокруг меня еще пару кругов, целительница легко спрыгнула на землю и стала рядом со мной:

— А теперь ты, Дарья, попробуй.

— Да вы что, Домна Федоровна!!! Я же грохнусь в первую секунду! Костей не соберете, проваляюсь у вас потом в гипсе все лето!

— Не трусь, девка! Никуда ты не грохнешься, а кое-что поймешь.

Я забралась на телегу, по велению знахарки разулась. Телега легонько двинулась. Опора стала уходить у меня из-под ног, я быстренько села и стала пытаться руками держаться прямо за пол.

— Стань! Спину прямо держи, вниз не смотри, смотри вперед по ходу! Ноги в коленях чуть присогни! Плечи расслабь, руки!

Я повиновалась. Действительно, так я уже смогла держаться. Телега ехала медленно, но мне все равно было трудно стоять

— Теперь слушай внимательно. Ты ногами держишься, это неправильно. Опора у тебя не в ногах должна быть. Солнечное сплетение знаешь где находится? Выше пупка, пониже груди, в середке! Туда центр тяжести перенеси! Во… Теперь постарайся почувствовать качку. Уловила ритм? Перенеси его в центр тяжести! Пусть там как ходики тикают, в тон повозки! Такая легкая пульсация… Там и держи, только на этом и концентрируйся!

Как в трансе, я проделывала все, что говорила мне целительница. Действительно, где-то в районе солнечного сплетения появился словно пульсирующий комок энергии. Ноги как будто росли именно из этого комка, более того — они не заканчивались стопами и кончиками пальцев. Дно тележки, ее корпус, ее колеса были продолжением моих ног, моего тела. Я абсолютно спокойно стояла и смотрела вперед. Что удивительно, когда мы ехали сидя, копчиком я чувствовала каждую кочку, а сейчас было ощущение, будто я парю над степью. Проносящиеся мимо цветы и травы говорили о том, что скорость довольно велика, но меня это не пугало. Наконец повозка сбросила темп и подъехала к знахарке, которая все это время внимательно наблюдала за мной.

Я слезла с телеги. Меня чуть покачивало, казалось, степь все еще продолжает вертеться вокруг.

— Молодец… У тебя талантливое тело и гибкая энергетика. Я в тебе не ошиблась, — Домна Федоровна приобняла меня за плечи. — Что теперь чувствуешь?

— Плывет все вокруг… Голова кружится.

— Это потому что опять сместила центр тяжести. Ну-ка, закрой глаза. Снова подними центр в солнечное сплетение. Чувствуешь, как меняется пульсация? Иди вперед.

Я пошла наугад с закрытыми глазами, и странное дело: я будто видела кочки и кусты, выбирала ровные, протоптанные места, обходила камни. Пульс в энергетическом комке стал спокойный, текучий, почти незаметный. Я остановилась и открыла глаза.

— Вот это класс! Мне кажется, я и так и по воде научусь ходить!

— По воде не научишься, законы физики не позволят, — знахарка рассмеялась. — Но теперь будешь чувствовать, как живет и дышит земля-матушка, да и все, что на ней живет, растет и движется. Если станешь за центром тяжести постоянно следить, то вскоре оно у тебя на автомате пойдет. Только умением своим не гордись: гордыня разум перекрывает, человек расти перестает. Тем более что это все Спаса маленькая часть. Учиться тебе еще и учиться…

От ритуала на родничке мы перешли к следующей ступени обучения. Сегодня знахарка учила меня слушать пульсацию пространства. Ощущения изумительные — будто летишь на ковре-самолете. Заметила, что изменилась и походка, стала пружинной и легкой. Теперь, когда я хожу, мне кажется, что это не ноги меня несут, а сама земля, словно в колыбели качает. Теперь я, не глядя, могу по ступенькам ходить и по любой пересеченной местности — тело само чувствует любое изменение ландшафта!

Встать прямо, слегка согнуть в коленях ноги, можно прикрыть глаза. Расслабиться. Сконцентрировать сознание в районе солнечного сплетения, представить себе, что ноги растут прямо оттуда. Можно представить себе комок пульсирующей энергии, уловить этот пульс и идти вперед согласно ему. Желательно находиться в этом состоянии все время. Особенно хороший эффект дает выполнение этой практики в метро или в другом транспорте, где нет устойчивости. Стоять, держась за поручень. Присогнуть ноги в коленях, почувствовать ритм поезда, перенести этот ритм в солнечное сплетение. Когда равновесие будет достигнуто, можно отпустить руку. Если выполнять «Пульс пространства» ежедневно в транспорте, результат достигается очень быстро.

Появляется «прочувствованность» окружающего пространства, ощущается любое постороннее движение, предвидятся все изменения среды — важное умение для городского жителя с бешеным ритмом жизни и постоянными стрессовыми ситуациями!

Вот идет человек по дороге: есть — он, а есть — мир, и мир этот — един, он шелестит листвой и парит беркутом в высоте небес. Смотрит ввысь человек, и думает: отчего я другой, отчего все природе создано друг для друга, друг другом питается и поддерживается, друг в друга перетекает и превращается? Отчего одинок я даже в толпе подобных себе? Так думает он, идя по дороге, а беркут с высот небесных взирает на землю и не видит его — отдельного, но видит — Мир, с которым един и беркут, и человек.

Бог сперва создал мир, а потом уж слепил человека по образу Своему. Но где взял Бог плоть для него? — от земли. Где взял кровь? — от ручьев и морей. Где взял душу? — от природы огня. Где взял Дух для него? — от дыхания ветра. Определил Господь человеку быть подобным ему, но он соткал его из Мира, и Мир стал подобие Божие. Человек — сумма Божия Мира, и стук его сердца суть ритм вселенной, мерцание звезд и гудение солнц. Этот ритм заложил Господь в клетку — основу всего, семя плоти, из которой вырасти может дерево, а может и птица, а может и человечье существо, подобное Господу. В клетке — ритм пространства, в человеке — миллиарды клеток, и миллиарды ритмов; в космическом резонансе совпадают они с пульсом праматеринского сердца, сердца Природы — Материи — Майи — Марии. И звучит этот ритм, как поэма Творению…

Встань, замри и прислушайся к сердцу своему: оно бьется в едином экстазе с пульсом Мира, в тоне с музыкой сфер Бытия!

Примечания:

6

Парочка — традиционный наряд казачки, состоит из приталенной кофты с баской и длинной расклешенной юбки с оборкой внизу.

7

Журки — бегающие длинноногие птицы серого цвета, славятся своей способностью передвигаться по земле с невероятной быстротой.

8

Выпал — выстрел.