1 Перед феноменами, как известно, пасует ум человеческий. Иногда кажется, ч...

Перед феноменами, как известно, пасует ум человеческий. Иногда кажется, что они даны специально, чтобы смирить неуемную гордыню нашу. Слава богу, что современная наука перестала наконец-то их игнорировать и не только не ставит под сомнение существование феноменов, но даже пытается их классифицировать, изобретая для этого соответствующие термины: телепатия, телекинез, левитация. Но чтобы действительно приблизиться к разгадке природы феноменов, следует, очевидно, осознать простую мысль, что они лишь обозначают некую тайну, но сами тайной они не являются. Ибо тайна — это дух, утверждающий бытие свое в мире плотных материальных форм. Духу могут сопутствовать феномены, но могут и не сопутствовать. По большей части они и не сопутствуют. Тем самым как бы подчеркивается, что суть дела не в них, а в чем-то другом, более важном, более значительном.

В Евангелиях содержится описание впечатляющих чудес, совершенных Иисусом Христом. Но Иисус — как свидетельствуют те же Евангелия — совершал их крайне неохотно, лишь уступая напору внешних обстоятельств. Многие чудеса он вообще заповедал хранить в строжайшей тайне. Они не зафиксированы в священных книгах, дабы наподобие вспышек бенгальских огней не отвлекать внимание человека от самого главного: от духовного сияния истин, принесенных на землю Христом.

Стремление к феноменальному, как явствует из Евангелий, не только не поощряется, но и осуждается. Поучителен в этом смысле эпизод с будущим апостолом Фомой. После воскресения Иисус явился в физическом теле перед своими учениками тогда, когда Фома отсутствовал. Казалось бы, он должен был поверить свидетельству своих ближайших друзей. Ничего подобного. Категорически Фома заявил: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его; не поверю». Как известно, Иисус дал возможность ему непосредственно удостовериться в чуде воскресения. Фома вложил руки в зияющие раны Его. Но нотка сожаления и укора звучит в словах Иисуса, обращенных к своему ученику, которому потребовались, увы, физически ощутимые доказательства бессмертия духовного: «ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие».

Говорят, что неспроста Фома, которого народная молва окрестит неверным, был направлен выполнять свою апостольскую миссию в Индию. Именно здесь, где йоги разных ступеней демонстрируют неподдающиеся естественному объяснению чудеса, он должен был убедиться во второстепенном характере любых феноменов в сравнении с явлением духа как такового. Феномены, каковы бы они ни были, могут играть лишь вспомогательную роль в становлении внутреннего царства человека (и то если сложатся особо благоприятные условия). Сами же по себе они ничего не значат.

Вот почему меня ничуть не удивило сдержанное, строгое, а иногда даже отрицательное отношение Святослава Николаевича Рериха к так называемым чудесам. В силу определенного рода обстоятельств Святославу Николаевичу приходилось быть свидетелем необычайных явлений. Он был хорошо знаком со многими йогами и чудотворцами, такими, например, как знаменитый в недавнем прошлом Иогананда или чрезвычайно знаменитый в наши дни Сай Баба. Святослав Николаевич отзывался о них благожелательно, но в рассказах его ощущался некоторый налет легкой иронии.

Имя Сай Бабы — к моменту моего первого приезда в Индию — было уже широко известно во всем мире. Его знали как ясновидящего, как духовного врачевателя, который исцелял людей прикосновением своих рук. Но больше всего он, пожалуй, прославился тем, что открыто и всенародно творил чудеса. Он любил одаривать собеседников какими-либо предметами, которые извлекал из небытия, из пустоты. Это могла быть фотография с его же изображением; это могли быть часы, или браслет, или кольцо, подчас из драгоценного металла и с драгоценным камнем. Он делал пас руками, и перед ним вырастала горка священного пепла, которому приписываются целебные свойства. О Сай Бабе писали, снимали фильмы. Одни им восхищались, другие его отрицали, но никого не оставлял он к себе равнодушным. Собственно, так оно продолжается и по сю пору.

Инициатива встречи с Сай Бабой принадлежала жене Святослава Рериха Девике Рани. Дело в том, что она заболела. Стала терять слух. Врачи оказались бессильными бороться с прогрессирующей глухотой. Вот тогда она и решила обратиться к Сай Бабе. Оделась попроще — сменила шелковое сари на ситцевое — чтобы не выделяться. Смешалась с толпой, вместе с другими села на землю, ожидая прихода Сай Бабы. Но, по словам Девики Рани, как только он появился, сразу заметил ее. Подошел. Сел рядом с нею. Спросил: «Зачем пришла ко мне, бедному факиру, когда в доме у тебя такой большой свет?» Девика объяснила. «Это у тебя не кармическое, — сказал он ей. — Помогу».

Тут следует сделать небольшое отступление. В отличие от наших отечественных индийские экстрасенсы — естественно, достигшие достаточно высокого уровня ясновидения — делят болезни на две категории. Первая — кармические, т. е. связанные с грехами и ошибками прошлых жизней, за которые хочешь не хочешь, а когда-то надо расплачиваться. (Как известно, индийская духовно-религиозная традиция держится на незыблемом постулате о переселении человеческих душ.) Болезнь кармического характера индийский экстрасенс никогда не возьмется лечить. Откажет наотрез. Причем его слава как врачевателя при этом ничуть не колеблется. А человек уходит, не излечившись, но в какой-то мере утешившись мыслью, что мучается не зазря, а во имя очищения своего духовного «я».

Вторая категория болезней — благоприобретенные в данной жизни в результате неосторожности, несчастного случая, непредвиденного стечения обстоятельств. Считается, что они поддаются соответствующему духовно-психическому воздействию.

Так как болезнь Девики Рани была отнесена ко второму разряду, то Сай Баба и взялся ей помочь. Причем помочь тут же, не откладывая ни на мгновение. Он возложил руки на ее ушные раковины, и слух был восстановлен. С тех пор он у нее — и я могу это засвидетельствовать — тонкий, как у ребенка.

Разумеется, Девика была признательна до глубины души. Прощаясь, просила посетить, как только представится такая возможность, ее дом. Сай Баба обещал это сделать.

И выполнил обещание. Но пришел, не предупредив заранее, и пришел не один, а с большой группой своих почитателей. Девика в отчаянии заметалась по дому, не зная, чем и как угостить такое количество людей. Сай Баба заметил ее смятение, улыбнулся, попросил не беспокоиться. Несколько пасов руками, и вот перед каждым из присутствующих — порция риса, приправленная пряными специями и туго завернутая в банановый лист.

— Я попробовал рис, — сказал Святослав Николаевич. — И вот что примечательно: он был горячий, как будто только-только его принесли из кухни.

Но финал этого разговора был несколько неожиданным. Я попросил Святослава Николаевича познакомить меня с Сай Бабой непосредственно или заочно. Последовал четкий и решительный отказ.

— Если кто-то другой сделает — пожалуйста. Но не я.

— Но почему? — удивился я. — Разве вы сами не хотите с ним увидеться?

— Нет, — отвечал Святослав Николаевич. И добавил: — Он меня не интересует.

С экстрасенсами мои пути пересекались тогда, когда экстрасенсорика была не в почете, когда на ней лежало строжайшее табу. Но особых отношений с ними у меня не сложилось. Может быть, потому, что экстрасенсы (во всяком случае, большинство из тех, с кем мне доводилось встречаться) были заражены вирусом наивно-непререкаемой гордыни. Собственно, лишь часть тайны, малая часть тайны приоткрылась им, а они уже воображали себя владельцами — причем порой монопольными владельцами — всей тайны.

И, как правило, они не осознавали самого главного, что дар, открывшийся в них, налагает на них высочайшие нравственные обязанности, что они должны сделать всё, буквально всё, дабы быть достойными этого дара. Ведь чтобы психическая энергия лечила, а не калечила людей, необходимы исключительно чистое сердце и исключительно чистые руки. В конечном счете дар можно воспринимать как аванс, ниспосланный свыше. Но даром получено, даром должно быть и отдано. Это непременное условие духовного врачевания.

Я далек от мысли отрицать психические способности, подчас выдающиеся способности тех экстрасенсов, с которыми меня свела жизнь. Некоторые из них ныне широко известны и популярны. Но никому из них я не доверил бы здоровье свое и своих близких и никогда б не ориентировался безоговорочно на их астральную информацию. И лишь один экстрасенс — но в данном случае употребляю этот расхожий термин весьма условно — не вызвал у меня ни малейшей тени сомнения. Это болгарская ясновидящая, которую на родине да и во всем мире называют «бабой Вангой». Полное же имя ее Вангелия, что в переводе с греческого означает «носительница благих вестей».

О Ванге я кое-что читал, но гораздо больше был наслышан. Знал, что в детстве в результате несчастного случая — это произошло во время страшной бури, в эпицентре которой она оказалась, — Ванга потеряла зрение. Знал, что потеря зрения потом как бы компенсировалась открытием зрения внутреннего. Внезапное озарение посетило ее, и ее восприятию стали доступны сокровенные тайны прошлого, настоящего и будущего. Слух о пророчице Ванге прошел повсюду. В Петричи, где она жила, — а город, кстати, находится неподалеку от древнегреческого храма дельфийских оракулов, — начало стекаться огромное количество людей. Власти, как могли, препятствовали наплыву. Но потом приняли более разумное решение. Дабы упорядочить очередь, поставили милиционера у дома Ванги. Причем не забыли и об интересах государственной казны: установили плату за посещение «ясновидки».

Некоторые мои знакомые уже побывали у нее. Они рассказывали о ней воистину фантастические истории. Но, как говорят китайцы, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Такая возможность — увидеться с Вангой — мне представилась в июле семьдесят девятого года.

Должен сказать, что наши встречи с бабой Вангой носили особый, сугубо конфиденциальный характер. Во-первых, они проходили не в Петричах — в этот город я так и не сумел попасть, — а в Софии, куда, прервав прием бесконечной вереницы людей, Ванга приезжала специально. Мы беседовали с бабой Вангой как бы в условиях некоей конспирации, полностью изолированные от внешнего мира. Никто не мешал нашему разговору. Ничто не ограничивало нас во времени.

Во-вторых, непременным участником наших бесед была взявшая на себя функции переводчика Людмила Живкова. Да, да, именно она. Дочь Тодора Живкова. Председатель Комитета культуры, иными словами говоря, — министр культуры страны. Член Политбюро ЦК болгарской компартии. Об этом, естественно, было хорошо известно многим. Но мало кто знал тогда, что Людмила Живкова была последовательницей духовного Учения Агни Йоги и считала своей главной задачей утверждение принципов этого Учения в жизни.

По словам Людмилы Живковой, все у нее началось — и тут можно усмотреть определенную аналогию с бабой Вангой — с несчастного случая. Она попала в автокатастрофу. Вначале ей угрожала смерть, потом — потеря зрения. Придя в сознание, она обнаружила, что окружающий мир предстал перед ней в перевернутом изображении. Усилия врачей — а ее, естественно, лечили первоклассные врачи — ни к чему не привели. Тогда Людмила занялась самолечением. При помощи йогических упражнений, специально рассчитанных для глаз, она восстановила нормальное зрение. Правда, на это ушло несколько месяцев и потребовались колоссальная концентрация воли и терпение. Но это были дни не только физического воскресения. Это были дни духовного воскресения тоже. Из кризиса, поставившего ее на грань жизни и смерти, Людмила вышла другим человеком.

Отныне строжайшая, в чем-то напоминающая воинскую, внутренняя дисциплина целиком определяла стиль ее поведения. Встречая на официальных приемах Людмилу Живкову, элегантно одетую, источающую запах парижских духов, вряд ли кто-нибудь подозревал, каким аскетическим правилам подчинена ее жизнь. Никто, кроме близких, не знал, на какой суровый режим она себя обрекла. Вегетарианская диета, кипяченое молоко. Постоянно чередующиеся обязательные дни, когда вообще исключалась еда. Такой режим — испытание для человека, находящегося в уединении и тем самым более или менее отключившегося от внешних раздражителей. Но само собой разумеется, что он — двойное испытание для того, кто по необходимости должен находиться среди изобилия съестного, в гуще событий, в пристальном фокусе внимания средств массовой информации…

Людмила считала, что после физического потрясения и сопутствовавшего ему внутреннего потрясения в ней открылись те незримые центры, которые в Индии называют чакрами. Но она отдавала себе отчет и в том, что открытие центров — это лишь половина предстоящей задачи, а вторая половина ее, не менее, а может быть, и более важная — очищение центров. Из эзотерических духовных источников, которые Людмила изучила досконально, она не могла не знать, какую опасность представляет данная работа. По существу это значит иметь дело с огнем, который в любой момент может стать неуправляемым и даже смертоносным. Но Людмила была фаталистически уверена в своих силах. Помню, как она говорила мне: «Ведь я родилась под созвездием Льва. А мой знак — огонь. Поэтому можно сказать, что огонь — это моя родная стихия».

Разумеется, Людмила Живкова считала своим долгом использовать все возможности, которые давали ее положение и ее высокие должности, дабы реализовать свою духовную сверхзадачу. Однако они, эти возможности, не были безграничными. Догматические установки сковывали любую инициативу, и даже ей надобно было действовать с некоторой осторожностью (увы! это не всегда у нее получалось) и поэтапно. Людмила полагала — и полагала, по всей вероятности, совершенно справедливо, — что архимедовым рычагом, способным перевернуть сознание людей, имеет шансы стать культурная программа, если дать ей соответствующее духовное наполнение.

И она разрабатывает такую программу — по тем временам весьма смелую и уникальную. Суть эксперимента заключалась в следующем: отныне и до конца столетия культурная жизнь Болгарии должна была идти под знаком того или иного великого имени. Вся страна — от мала до велика — как бы приглашалась на годичные курсы по всестороннему изучению жизни, творчества и деятельности той или иной выдающейся фигуры истории. Подбор имен для этой долговременной программы был не случайным, а тщательно продуманным. 1978 год объявлялся годом Рериха. 1979-й — годом Леонардо да Винчи. 1980-й — годом Ленина.

Конечно, было уже вызовом то, что список имен начинался с Рериха. Ведь с точки зрения официоза Рерих являлся сомнительной кандидатурой, ибо имел прочную репутацию идеалиста и мистика. Правда, ситуацию несколько облегчало одно обстоятельств, а именно, что в Советском Союзе — а тогда в Болгарии все делалось с оглядкой на нашу страну — недавно был широко отмечен столетний юбилей художника. В конечном счете ссылка на этот прецедент и отвела возражения оппонентов и предопределила благополучное решение вопроса.

По официальным каналам были сделаны запросы в музеи Советского Союза и США, в результате чего в Софию прибыли картины Николая и Святослава Рерихов. Состоялось торжественное открытие их совместной выставки. По правительственному приглашению в Болгарию приехал Святослав Николаевич Рерих. Он был избран почетным академиком национальной академии художеств, что в скором времени заставило и нашу академию пойти на аналогичный шаг. До этого советские академики, будучи бескомпромиссными ревнителями принципов социалистического реализма, на дух не принимали Святослава Рериха (да и его отца тоже). Но после Болгарии и соответствующих инструкций, полученных сверху, вынуждены были пересмотреть свое мнение.

А в Болгарии осуществлялось массированное издание Рериха: дублировались советские публикации его книг, выпускались в свет альбомы с его репродукциями, монографии о его творчестве. Телевидение, радио, пресса — все было подключено к широкомасштабной акции, именуемой годом Рериха. Немудрено, что за сравнительно короткий отрезок времени страна открыла для себя художника, ранее ей совершенно неизвестного.

Результаты года Рериха, хотя, разумеется, не все шло гладко, случались и осложнения, были обнадеживающими. Людмила Живкова комментировала их следующим образом:

— Информационное поле людей теперь значительно расширилось. Духовные семена будущего посеяны, и когда-нибудь они обязательно должны взойти. Они — взойдут.

В официальных мероприятиях болгарского года Рериха я не участвовал. Приглашение было мне послано, но до меня не дошло. Такого рода приглашения тогда кем-то тщательно сортировались и цензурировались.

Но получилось так, что осенью семьдесят восьмого года я поехал на отдых в Болгарию. Там меня и разыскали посланцы Людмилы Живковой — это случилось как раз накануне моего возвращения в Москву. И вот я в здании Комитета культуры, в ее кабинете.

Людмила Живкова оказалась стройной, по-спортивному подтянутой женщиной. Туго завязанный узел волос. Высокий лоб. В ее лице, когда она сняла очки — а она это делала постоянно, чтобы дать отдохнуть глазам или чтобы протереть стекла, — мне почудилось что-то восточное, скорее всего — японское.

Людмила ошеломила меня своей прямотой и открытостью. Сразу — едва-едва мы успели познакомиться — она стала ссылаться на Учение, по условиям того времени полузапретное и конспиративное, Учение Агни Йоги. «Как вы знаете из книг Учения; как нам рекомендует наше Учение». Это был как бы знак, призывающий меня точно к такой же откровенности.

Я заметил, что Людмила рассматривает меня, чему-то слегка улыбаясь.

— Вы знаете, — сказала она, — мне говорили, что у вас большая белая борода и что вы живете на Тянь-Шане.

— Как видите, — отвечал я, — должен вас разочаровать. Бороды не ношу и живу не в горах, а в Москве.

— Тем лучше, — заключила она. — Значит, у нас будет больше возможностей для наших контактов и нашей совместной работы.

Но контуры нашей совместной работы обозначились не сразу, а спустя полгода, когда Людмила Живкова приехала с очередным официальным визитом в Москву. Она связалась со мной по телефону и, нарушая привычный ход запланированных протокольных встреч, направилась ко мне. Целых полдня продолжалась наша беседа — «Чайка» с шофером и охранником терпеливо дежурила внизу у подъезда, — и могу сказать, что после этой беседы не было уже у нас друг от друга никаких секретов.

Людмила привезла с собой некоторые свои книги, изданные «Софией-Пресс» весьма ограниченным, чисто символическим тиражом на русском языке. Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться, какого рода взрывчатая сила заключается в них. Ведь местами это была та же Агни Йога, лишь слегка закамуфлированная современной научной терминологией. Мысль об оперативном издании небольшой книжки Людмилы Живковой у нас мне пришла тут же. Реальная возможность для этого, как ни странно, имелась. Дело в том, что среди сочувствующих идеям Рериха и в меру сил своих помогающих продвижению этих идей был главный редактор журнала «Огонек» Анатолий Владимирович Софронов. А в качестве еженедельного приложения к журналу выходили поэтические и прозаические брошюры, снабженные внушительным грифом: «Библиотека «Огонек». Издательство «Правда». Я не сомневался, что Анатолий Владимирович откликнется на мою просьбу. И действительно, он не только одобрил мою инициативу, но и послал меня в Болгарию, дабы составить и отредактировать текст будущей книжки Людмилы Живковой. Спустя несколько месяцев эта книжка под названием «По законам красоты» появилась в киосках. Ее стотысячный тираж разошелся мгновенно.

Когда я приехал в Болгарию, здесь шла полным ходом подготовка к Международной Детской Ассамблее. Рериховское Знамя Мира — прошлое, настоящее, будущее в едином кольце Вечности — как бы осеняло эту Ассамблею. Оно дало ей название и дало ей девиз: Единство. Творчество. Красота.

По замыслу Людмилы Живковой — а она была председателем инициативного комитета — Детская Ассамблея «Знамя Мира» должна была ознаменовать своего рода прорыв в будущее. На фестивале в Болгарии должны были встретиться друг с другом, дабы впоследствии узнавать друг друга, творцы XXI века: юные художники, поэты, композиторы, певцы, артисты.

Призыв Людмилы Живковой получил широкий резонанс. Детские рисунки пришли со всех концов света. Некоторые были сделаны на листе, вырванном из обычной ученической тетради, но были и профессионально выполненные гравюры, офорты, небольшие полотна.

— Мы надеемся, — говорили мне, — что со временем из этих коллекций образуется своеобразный Лувр детского рисунка.

Показывали мне и образцы прозы (в основном сказки). Показывали стихи, как правило, короткие, но зато весьма выразительные.

Жил-был хомячок.
Он был толстячок.

Специально для участников фестиваля были выпущены довольно увесистые книги с репродукциями детских рисунков и с текстами стихов и песен, сочиненных подростками и малышами. Ныне я храню их как некую библиографическую редкость.

На десять дней в августе семьдесят девятого София вместе с ее выставочными залами, театрами, телестудиями была отдана в полную власть всемирной детской республике. Необычным был этот фестиваль. Необычным был принцип, положенный в основу фестиваля: никаких конкурсов, никакой борьбы за призовые места. Тем самым заранее изгонялся дух соперничества и ажиотажа. Не должно быть ничего, что может хоть в малейшей степени ранить так легко уязвимую душу ребенка. Только радость взаимного узнавания, только участие в играх и карнавалах.

Для тех же, кто был настроен на более серьезный лад, предусматривались другие мероприятия. Заседал детский парламент, где произносились далеко не детские речи. Он принял обращение, адресованное взрослому населению Земли.

«Мы верим, что голубь, сделанный из листа школьной тетради, может улететь дальше космического корабля. Мы убеждены, что нарисованное нами солнце может озарить всю планету… Может быть, то, чего не могут и не знают взрослые, достижимо для нашего юного мира».

Кульминационным пунктом торжеств стало открытие монумента «Знамя Мира». Этот монумент был единственным в своем роде хотя бы потому, что он был звучащим. В цокольном круге обелиска располагались колокола разных стран мира (в том числе и из Советского Союза; в нашей атеистической стране понадобились особые усилия, чтобы отлить колокол, — ведь много-много лет этим никто у нас не занимался). К ним можно было подойти и опробовать их голос.

В верхней части обелиска раскачивались семь больших колоколов. Людмила не скрывала (во всяком случае, от меня), что они олицетворяют собою семь главных духовных принципов, которые призваны утверждать в нашей жизни Махатмы и Учителя. В этом, говорила она, сокровенный смысл монумента, который, собственно, и не монумент, а стела, устремленная в Космос.

Речь Людмилы Живковой, обращенная к участникам Ассамблеи («Милые дети, творцы Нового Мира»), была, как никогда, вызывающе откровенной. О минимуме осторожности, столь необходимой на публичном церемониале, было забыто. Вот что она говорила:

«Дерзкие герои, помните законы истины, молодые строители, помните, не красота, а чувство красоты откроет вам дверь в будущее… Пусть будет чистым звук колоколов.

Каждый день, каждый час, каждое мгновение ваши братство, единство, солидарность преграждают дорогу войне. Непримиримые, дерзкие, облаченные в подвиг героизма, скажите НЕТ антигуманности, разрушениям, несправедливости. Уничтожьте бремя эгоизма, невежества, страха. Встретьте красиво и с достоинством бесконечные волны жизни. Пусть ваш шаг будет непобедимым, дух — неразрушимым…

Создатели Нового Мира, без боязни пишите слово творец большими буквами, берегите чистыми священные слова

ЕДИНСТВО, ТВОРЧЕСТВО, КРАСОТА.

Сегодня вас тысячи, а завтра за Знаменем Мира пойдут миллионы».

Удивительная праздничная атмосфера царила в те дни в Болгарии. Ведь то, что там происходило, перерастало рамки общепринятых традиционных мероприятий и возвышало над буднями. Но ни для кого не было секретом: то необычное, что здесь совершается, целиком обязано Людмиле Живковой и ее влиянию на своего отца. Отец же ее тогда, как известно, в полной мере определял политику страны.

Впервые, так сказать, со дня своего сотворения государство выделяло не жалкие крохи, оставшиеся от основного бюджета, а вкладывало солидные средства в сферу культуры, причем духовной культуры. Перспективы открывались широчайшие. Разрабатывались планы воистину планетарного масштаба. Болгарские ученые побывали в долине Кулу и привезли конкретную концепцию восстановления гималайского рериховского института «Урусвати» с приложением сметы необходимых расходов, и эта концепция была одобрена правительством. В стадии реализации находился проект создания в Софии Международного рериховского центра (для этих целей было уже отведено соответствующее здание). Установились прямые контакты с ашрамом Пондичери и Ауровилем в Индии и началась подготовка к широкому изданию трудов Ауробиндо Гхоша (находившегося, как в свое время Рерих, под негласным запретом).

Маленькая страна дерзала замахиваться на большое. В чем-то она опережала всех, в том числе и Советский Союз, в фарватере которого она, казалось бы, должна послушно следовать. «Вы превращаете Болгарию в форпост Белого Братства, — сказал я как-то Людмиле. — Даже если это останется только попыткой, это уже никогда не забудется».

Под впечатлением от увиденного я написал стихи, посвятив их Людмиле Живковой. А написал я их в самолете, когда в очередной раз по нашим общим делам летел в Софию.

Мы самое главное что-то
На звездных скрижалях прочли.
В решающий миг поворота
Мы с вами на Землю пришли.

В решающий. И несомненно
На огненном мы рубеже,
Коль дальние зовы Вселенной
Для нас различимы уже.

И даже обычная лира
Дарит необычный настрой.
И колокол Матери Мира
Гудит над Софией святой.

Однако начинания Людмилы Живковой, будучи неординарными и глобальными, встречали не только сочувствие, не только поддержку. Встречали они и противодействие: реже — открытое, чаще — глухое, молчаливое, упорное. Ведь для людей стереотипного склада мышления духовные реформы Людмилы Живковой казались подрывом самих основ марксистско-ленинского мироздания. К тому же эти реформы кое-кого — а среди них были и солидные фигуры — оттесняли на второй план, а то и вовсе лишали завидных должностей и привилегий. Жаловаться? Но кому, если глава партии и государства Тодор Живков поддерживает позицию дочери?

Оставался единственный путь, которым нередко пользовались тогда благонамеренные граждане, не видя в этом ущерба ни для своего достоинства, ни для достоинства своей страны. Поток недовольных устремился в советское посольство.

Судя по всему, в выражениях они не стеснялись. Какие только сплетни и слухи не распространялись о Людмиле! Утверждалось, например, что она целиком подпала под влияние Запада, в то время, когда ее, увлеченную Рерихом и Ауробиндо Гхошем, следовало бы упрекнуть (если уж это делать) в прямо противоположном — что она попала под влияние Востока. Не зная сокрытой стороны ее жизни, яркими негодующими красками живописали ее стремление к роскоши, модной одежде, приемам, изысканным винам и пище. И, наконец, обвиняли в том, что, чуть ли не с согласия своего отца, ведет линию на разрыв с Советским Союзом. Все это было полнейшим вздором. Россия Рериха была для Людмилы символом веры, от которого она не отреклась бы ни при каких обстоятельствах. А отец настолько был предан курсу на сближение с нашей страной, что даже ставил вопрос об интегрировании Болгарии в состав Советского Союза. Впоследствии, когда он лишится власти, именно вот эта безоговорочная преданность России и Советскому Союзу и будет вменяться ему в главную вину.

Советское посольство выполняло тогда функции своеобразного контрольного органа. Жалобщиков здесь не только принимали, но и утешали, обнадеживали, им обещали помощь. Затем обработанная соответствующим образом информация отправлялась в Москву, а оттуда уже оказывалось закамуфлированное, а иногда бесцеремонное давление на болгарское руководство. Естественно, это порождало взаимные трения, обиды, стычки. Дошло до того, что в Софию специально приезжал Черненко, чтоб снять напряженность между болгарским правительством и советским посольством. (Об этом я узнал от Людмилы.) Опытный аппаратчик, он сгладил общую атмосферу, но существо дела все равно не изменилось, потому что не изменилось недоверчиво-подозрительное отношение к Людмиле.

Но спрашивается: как могло оно измениться, если адекватно отражало настроение, бытующее в верхнем эшелоне власти? Там же неожиданное появление Людмилы Живковой на политической арене Болгарии воспринималось как своего рода стихийное бедствие. Как известно, брежневское окружение руководствовалось знаменитым лозунгом: «Ни в коем случае не раскачивать лодку». А тут налицо непредсказуемый фактор, который — дай ему волю — не только раскачает, но — глядишь! — и опрокинет ее.

Враждебные демарши могли лишь слегка притормозить процесс, но не остановить его. Повлиять на Людмилу Живкову с ее несгибаемой волей они, разумеется, не могли. Она принадлежала к той породе людей, которые за свои убеждения взойдут, если понадобится, на костер. Бесстрашия своего, поскольку оно было естественным состоянием ее души, она и не замечала вовсе, а когда я выражал восхищение ее храбростью (подчас безрассудной), она лишь отмахивалась. А однажды она мне сказала:

— Вот вы называете меня смелым человеком. Но если вдуматься, то по-настоящему смелый человек это вы. Вот вы действительно рискуете, потому что действуете в одиночку и не имеете надежных опор на физическом плане бытия. Я же — другое дело. У меня защита. У меня щит. Это — отец.

Я не оспаривал ее, хотя внутренне и не был согласен. Дело в том, что меня приучили больше полагаться на защиту незримую (которую, как мне представлялось, я имел), нежели на защиту вещественно-осязаемую и зримую (которой в отличие от Людмилы Живковой я не имел).

Может, кому-то это покажется странным, но Людмила, окруженная людьми и постоянным вниманием, остро ощущала свое одиночество. Да, она сумела поднять волну небывалого духовного движения. Да, в орбиту этого движения вовлеклись многие; одни — искренне, другие — по долгу службы, третьи — бывало и такое — преследуя личные цели. (В скобках замечу, что в Болгарии создалась парадоксальная ситуация: здесь стало выгодным считаться оккультистом, щегольнуть при случае цитатой не из Маркса и Ленина, а из Рериха и Блаватской. Разумеется, Людмила не была столь наивным человеком, чтоб не замечать негативных аспектов начинающегося процесса. Господи! а сколько раз подводили ее те, на кого она полагалась, кому она доверяла. Но — удивительное дело! — благожелательное ее отношение к людям от этого не менялось, и было в ее отношении к ним, право, что-то материнское. «Он же совсем ребенок», — говорила она, предположим, о проштрафившемся седовласом сотруднике, по возрасту годившемся ей в отцы.) Казалось бы, гигантский фронт работ, развернувшийся по ее инициативе, должен был поглотить ее полностью. Но это было не так. Как воздуха, ей не хватало того, без чего не мыслила теперь жизни своей, — общения с духовным кругом людей. Такого духовного круга в Болгарии то ли не было, то ли ей не удалось на него выйти.

Вот почему, когда появлялся я или кто-нибудь из Индии (а оттуда нередко приезжали по ее специальному приглашению), она отводила душу в беседах с нами. Зная ее занятость, я поначалу и не рассчитывал на такое количество встреч (мы же виделись с нею почти каждый день, а порою и два-три раза в день). Постепенно я привык к этому и соответственно планировал свое время. Иногда за мной присылали машину. Иногда Людмила сама заезжала за мной в гостиницу. Иногда — поздним вечером — я заезжал за нею в здание ЦК партии, где она задерживалась по тем или иным делам (от Политбюро ей был поручен самый большой сектор, включающий в себя науку, культуру, образование). Как правило, она уже стояла у одного из подъездов массивного здания с большими темными окнами, дожидаясь нас.

Обычно мы отправлялись на загородную виллу Живковых неподалеку от Софии. Из окон небольшой уютной гостиной — традиционное место бесед — открывался умиротворяющий, несколько идиллический вид на невысокую лесистую гору, по склонам которой неторопливо бродили овцы и козы.

Людмила зажигала индийские благовонные палочки. Нам приносили, сообразуясь с нашими вкусами, напитки: Людмиле — кипяченое молоко; мне — крепко заваренный чай без сахара. Увлеченные разговором, мы не замечали, как летит время, и порой засиживались до полуночи.

Надо сказать, что Людмила Живкова была убежденным эзотериком. Ее, побывавшую за незримой гранью бытия, теперь интересовала не внешняя сторона жизни, а внутренняя, сокровенная. Она жаловалась, что по существу у нее не остается времени для духовной работы. Она самым серьезным образом подумывала о том, чтоб бросить все свои посты и общественную деятельность и даже поделилась своими планами со Святославом Николаевичем. Но тот отговорил ее. Сказал, что такие воплощения, как Людмилино, чрезвычайно редки, а такая ситуация, как сейчас у Людмилы, складывается, может быть, всего лишь один раз в столетие.

Кстати, Святослав Николаевич сделал для Людмилы то, в чем мне когда-то решительно отказал: возил ее к Сай Бабе. По ее словам, беседа с Сай Бабой носила довольно банальный характер, но, прощаясь, он по обыкновению своему продемонстрировал чудо: из ничего сотворил платиновое кольцо, в которое был вправлен большой глубокого дымчатого цвета топаз. («Тут он угадал совершенно точно, — сказала Людмила. — Ведь мой камень — топаз».)

Людмила показала мне это кольцо. Я держал его в руках, наблюдая, как топаз окрашивает мои пальцы в лиловый цвет. Но, очевидно, кольцо обладало некими магнетическими свойствами, потому что мои пальцы тоже стали излучать лиловый свет. Мы заметили это тогда, когда я возвратил кольцо Людмиле. Правда, феномен длился недолго: две-три минуты от силы.

Я намеревался познакомиться с Вангой. Но, учитывая официальный статус Людмилы Живковой, не посвящал ее в свои планы. Обратился к своему старому знакомому — тот нередко бывал у Ванги и пользовался ее расположением — с просьбой отвезти меня в Петричи. Он обещал, и я начал готовиться к поездке. Но каким-то образом это стало известно Людмиле. Она спросила меня:

— Говорят, вы хотите увидеться с ясновидкой?

Я подтвердил и сообщил, что собираюсь ехать в Петричи.

— Не надо ехать, — сказала Людмила.

— Почему? — удивился я.

— Послезавтра, в пятницу, Ванга сама приезжает в Софию. Если хотите, я помогу вам встретиться с нею. Мы с Вангой, — добавила она, — большие друзья.

Я подъехал к дому — типовому современному дому — как и договаривались, примерно к пяти. Поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру была предусмотрительно распахнута.

Я вошел в комнату и увидел двух женщин в одинаковых черных одеяниях. Одна — с пустыми глазницами вместо глаз и с добродушно-лукавым выражением лица (я догадался, что это Ванга). Вторая — ее сестра (Любка).

Там же находилась Людмила Живкова. Она приехала заранее, чтобы сообщить о неожиданном госте. Но Ванга не дала ей этого сделать. Только Людмила переступила порог, как услышала:

— А где писатель из Москвы? Его ждут.

Ванга встретила меня шумным восклицанием, лестным для меня, но поскольку это имело сугубо личный характер, я его здесь не привожу. И сразу — не успел я усесться — озадачила странным вопросом: бываю ли я в Ленинграде? Я отвечал, что давно уже там не был.

— Ты должен бывать в Ленинграде, — заявила Ванга, — и не менее трех-четырех раз в году.

Голос резкий, отрывистый. Форма обращения — иной она не признает — на «ты». Утверждения, которые она формулирует весьма категорично, перемежаются самыми разнообразными вопросами. Но если в ответе есть несоответствие или неточность, тут же со смехом поправит тебя. Тем самым как бы заранее предупреждает: хитрить со мной или о чем-то умалчивать не надо; это бесполезно.

То, что я писатель, Ванга уже знала, но уточнила, что я пишу.

— Стихотворения.

— А песни?

— Нет.

— Должен писать стихотворения, — энергично воскликнула Ванга, — всю жизнь будешь писать стихотворения.

И пообещала:

— Знаний много, а будет еще больше, и ты будешь передавать их людям.

Спросила, где работаю над своими вещами: в комнате или вне комнаты под открытым небом?

— И так, и так.

— Лучше, чтоб работал вне комнаты, в роще, в саду, близ реки. И должен быть обязательно в легкой обуви.

Объяснила, почему именно в легкой.

— Тяжелая — мешает небу.

Дала ряд рекомендаций (кстати, весьма целесообразных с практической профессиональной точки зрения). Сожалею лишь об одном, что не всегда мне удается им следовать. Например, она говорила:

— Твое лучшее время для работы — до десяти утра. Причем начинать работать ты должен натощак. Вставай из-за письменного стола лишь когда почувствуешь голод. Работа должна продолжаться — с перерывом на завтрак — до двенадцати часов, не более. После этого упорствовать и напрягаться не стоит.

В порядке исключения можно работать и после двенадцати, но только в дневное время; вечером же — ни в коем случае!

(По словам Ванги, вечером сверху не помогают или помогают очень мало, а без такой помощи ничего путного получиться не может.)

А вот рукопись, над которой трудишься, Ванга советовала на ночь оставлять открытой. Зачем? Затем, чтоб вбирала в себя небесные излучения и небесные силы. Назавтра это может обернуться непредвиденной удачей.

Сообщила некоторые сведения обо мне же самом.

— Твой мозг устроен таким образом, — сказала она, — что сразу и непосредственно воспринимает и фиксирует Учение.

Я поинтересовался: какое Учение имеется в виду.

— Учение Белого Братства, — сказала Людмила, но переадресовала мой вопрос Ванге. Та отвечала — это буквальные ее слова, — что речь идет о древнем индийском Учении. Напечатанное в новых книгах, оно завоюет весь мир.

— Ты, — кивок в мою сторону, — в своих трудах утверждаешь это Учение.

И добавила:

— Через два года образуется обстановка, когда тебе будет легче давать свои мысли. Через два года начнется поворот.

И опять о Ленинграде:

— Как только представится возможность — немедленно поезжай в Ленинград. Там тебя ждут не только живые, но и умершие.

Надо сказать, что характер нашего разговора для Ванги — во всяком случае на первых порах — был несколько непривычным. Он развивался не по традиционному сценарию. Я не задавал ей вопросов. Не интересовался ни своей судьбой, ни судьбой своих близких. Не был озабочен проблемами здоровья. Поэтому ей самой пришлось проявлять инициативу, искать что-то на ощупь, спрашивать и получать ответы не всегда ей понятные. Немудрено, что она почувствовала усталость. Прервала беседу. Сказала, что ей необходима передышка. Ушла на кухню, чтоб подкрепиться молоком, побыть в одиночестве. Людмила высказала предположение, что мы застали Вангу как бы врасплох. Она оказалась неподготовленной к восприятию тех новых вибраций, что пришли вместе с нами. Но если это и так, то освоила она их быстро. Через пять-шесть минут Ванга вернулась, отдохнувшая, посвежевшая, и никаких признаков утомления больше не выказывала. А прощаясь, заявила, как всегда твердо и категорично:

— Пусть этот человек приезжает как можно чаще. Я хочу с ним разговаривать.

Признаюсь: у меня сложилась гипотеза, которая, как мне казалось, давала ключ к разгадке феномена, именуемого Вангой. Суть ее состояла в следующем. Подсознание каждого человека содержит всеобъемлющую информацию о жизни в целом и мельчайших подробностях именно его жизни. По большей части мы о ней и не подозреваем, поскольку на поверхности сознания эта информация не держится. Но существуют люди, обладающие способностями (Ванга из их числа) «считывать» данную информацию. Разумеется, это чудо, но чудо все же понятное и в какой-то степени объяснимое.

Поэтому я не удивлялся, когда Ванга называла имена моих родственников, эффектно угадывала некоторые эпизоды прошлого, была точна — это всегда поражает воображение — в самых незначительных деталях: говорила, например, что я живу на шестом этаже (что соответствует действительности); описывала болезнь матери — отложение солей в ногах — и рекомендовала весьма нетрадиционные методы лечения, опережая вопрос, который я собирался, но не успел задать.

Момент удивления пришел позже, когда моя стройно-логическая концепция развеялась как дым. Вот как это произошло.

Ванга спрашивает:

— А где живут твои родители? Где они находятся сейчас?

Я отвечаю: живут в Воронеже, там сейчас и находятся.

На несколько мгновений Ванга отключается от разговора и вдруг решительно и убежденно восклицает:

— Не, не. Их сейчас нет в Воронеже, они у тебя, в Москве.

На другой день я не поленился: звоню к себе. И что же: к телефону подходит мать. По каким-то делам они с отцом неожиданно приехали в Москву. Поездка не планировалась, я ничего о ней не знал и потому никакой информации на этот счет ни в моем сознании, ни в моем подсознании не имелось.

Вновь я увиделся с Вангой несколько месяцев спустя. Это было в декабре семьдесят девятого. Людмила опять представила меня. Но Ванга честно призналась, что я начисто выветрился из ее памяти. Опять спросила о моей профессии. Где живу? «В Москве». И опять-таки будто восстановив в памяти нечто очень важное — о том же самом, что и в прошлый раз: бываю ли я в Ленинграде?

Пояснила, почему с такой настойчивостью повторяется один и тот же вопрос.

— Там много погибших. Души их молятся и создают очищенное пространство, и в этом очищенном пространстве будут проявляться выдающиеся духи. В духовном отношении, — сказала Ванга, — Ленинград сегодня выше Москвы.

Неожиданный вопрос ко мне:

— Почему переименовали город?

Выслушав объяснение, говорит:

— Заслуженная перемена. Царь Петр радуется этой перемене.

На этот раз ее советы как бы обретают форму приказа. Фразы четкие, резкие, рубленые.

— Никогда и ничего не должен бояться. Ни при каких обстоятельствах не должен поддаваться унынию. Над тобой — покров и покровитель. Никаких суеверий и предрассудков не должно быть на твоем пути. Иди прямо. Вставай рано утром. Пиши. Перед работой и во время работы мой руки и лицо холодной водой. Твой день — вторник. В этот день все удастся тебе, если приложишь усилия, если изгонишь сомнения.

А в заключение долго расспрашивала о жене.

— Как зовут?

— Лариса.

Ванга одобрила это имя. Как известно, в переводе с греческого оно означает «чайка», но Ванга почему-то дала ему совершенно иное толкование.

— Лара, — сказала она, — это имя красивого цветка, который живет в воде. Он точно такой же, как лотос. Она будет много помогать тебе и Учению.

Строго спросила, почему не приехала вместе со мною? Я отвечал, что это довольно сложно.

— Пусть приезжает. Я скажу ей несколько слов, и она все поймет.

Эти слова впоследствии — когда удалось организовать нашу совместную поездку — были сказаны. Суть их состояла в том, что Лариса в далеком прошлом была болгаркой. Была женой одного вождя. А так как воплощение это очень значимо, то она должна периодически посещать Болгарию.

— Твой путь вверх, — говорила Ванга, обращаясь к Ларисе, — лежит через Болгарию. Здесь, как нигде, тебе легко будет воспринимать звуки и слова, идущие с неба.

Как правило, мы встречались с Вангой на загородной вилле Людмилы Живковой. Но однажды пути наши сошлись в бывшем царском дворце под Софией. Тени прошлого тотчас же обступили Вангу, и со смехом она стала описывать вставшее перед ее внутренним взором: рука с перстнем, стучащаяся в окно, цыганский хор, танцующие цыганки, высокий смуглый брат царя Кирилл, праздный прожигатель жизни, по словам Людмилы (ему принадлежал этот дворец). Одну из бесед Ванга разрешила записать на магнитофон. Потом чуть ли не целый день мы возились с аппаратом, расшифровывая пленку.

Разумеется, я старался — раз уж сложилась такая благоприятная ситуация — как можно внимательней вникать в тайную механику процесса яснослышания и ясновидения. Нетрудно было, например, заметить, что для Ванги прошлое, настоящее и будущее существуют как бы одномоментно. Но я заметил и другое, что порой она затрудняется провести линию раздела между ними. Как-то зашла речь об институте, в котором я работаю. Это бывший дом Герцена на Тверском бульваре. Ванга говорит: «Вижу рядом с ним монастырь». Но никакого монастыря здесь нет во всей округе. Выходит — Ванга ошиблась. Однако вспоминаю: до революции по соседству с институтом действительно располагался Страстной монастырь. При советской власти его снесли. Значит — во всяком случае такой вывод сделал я — произошла некая аберрация внутреннего зрения, при которой контуры прошлого вписались в панораму настоящего.

Иногда Ванга задавала загадки и приходилось ломать голову, чтоб выяснить, чем вызван тот или иной причудливый поворот ее мыслей. Помню, каким недоразумением ознаменовалась встреча моей жены с Вангой. Вдруг ни с того ни с сего баба Ванга стала говорить нечто, не имеющее, казалось бы, никакого к ней отношения.

— Вижу того, кто находится в Индии. Вижу жену с черными волосами и красным цветком в волосах.

Мы поначалу решили, что она что-то перепутала. Людмила сказала, имея в виду Ларису:

— Она приехала не из Индии; она из Советского Союза.

Но Ванга продолжала свое:

— Пришло очень много духов из Индии. А жена не белая, но красивая, и всегда в волосах у нее цветок.

Не знаю, сколько б длилось наше недоумение, если б я не вспомнил: на плечи Ларисы накинута шаль кустарного производства, которую я привез из долины Кулу — подарок Святослава Николаевича Рериха. Очевидно, «заработало» информационное поле гималайской шали и перед Вангой ожили облики Святослава Николаевича и Девики Рани. А надо сказать, что неизменный компонент прически Девики Рани — красная гвоздика или какой-нибудь другой яркий цветок.

Моя догадка оказалась правильной. Ванга кивнула головой, когда я упомянул имя Святослава Рериха. И заключила:

— Духи говорят, что жена должна носить цветок в волосах не только в Индии, но и когда они приедут к нам или в другую страну. Это для нее очень важно.

Сколько раз мне приходилось убеждаться, что для Ванги не существует ограничений в пространстве и времени. Помню, с какой детальной точностью описывала она мои родные места под Воронежем, где я постоянно бываю и где на фоне столь привычного для меня пейзажа работаю над стихами.

Но, как всегда, вначале вопрос:

— Что такое «Дон»? Я слышу слово: «Дон».

Я отвечаю: Дон — это река.

— Вижу холм. Вижу реку. Вижу тебя на холме. Река быстрая-быстрая.

Я подтверждаю. Движение воды здесь настолько стремительно, что невозможно плыть против течения.

— Река широкая? — спрашивает Ванга. — Сколько метров?

— Метров сто, — рассеянно отвечаю я.

Но Ванга тут же опровергает меня.

— Шире. Говорят, что двести — двести пятьдесят метров.

Я соглашаюсь, потому что это, пожалуй, больше соответствует действительности.

— А что за памятник на холме?

— Военным летчикам.

— А почему около него вижу космонавтов?

— В его открытии принимал участие космонавт Береговой.

С неожиданной силой, обращаясь ко мне:

— Ты здесь должен бывать постоянно. Этот холм особый. Чтобы почувствовать его токи, надо ходить босиком. Тут растут целебные травы. Тут находится целебный источник. Постоянно держи в своей памяти реку, холм, памятник.

После минутной паузы:

— В России много священных мест. Этот холм тоже освящен. Здесь трижды бывал святой Сергей и трижды благословил его. На этом месте он воздвигнул крест. Поэтому ты должен чувствовать себя здесь как в церкви. Ты должен приходить сюда, чтоб получать силу от Святого Сергия.

Пройдет пять лет, и эти слова Ванги (к тому времени полузабытые) воскреснут в моей памяти, и вот почему. На соседнем холме начнутся раскопки. Почти сразу экспедиция наткнется на остатки древнерусской крепости. Возникнет гипотеза, что это и есть тот самый летописный Воронеж, следы которого считались безвозвратно утерянными. Руководитель экспедиции профессор Пряхин поделится со мной планами на будущее. Оказывается, они намечают провести раскопки и того бугра, который долгие годы служил мне своеобразным рабочим кабинетом. По их предположениям, там находится княжеское захоронение. Предварительная рекогносцировка уже проделана. Внизу у подножия бугра они обнаружили небольшой родничок, о существовании которого я не подозревал. Вместе с Пряхиным я спускался к этому родничку и пил из ладоней чистую ледяную воду. А сам думал: не тот ли это целебный источник, о котором мне говорила Ванга?[1]

Контакты с незримым миром были для Ванги незыблемой реальностью. Она не делала из них секрета, да и как могла она это сделать, когда все свои сведения — подчас малоизвестные, а то и вовсе неизвестные — она, по собственному признанию, получала оттуда.

Жаловалась:

— Иногда сплю всего лишь один час в сутки. Духи не дают покоя. Тормошат, будят. Говорят: «Вставай. Пора работать».

Ванга давно уже строгая вегетарианка. Но случается, что целыми днями она вообще не испытывает потребности в пище. Ограничивается одной водой, некипяченой, студеной — другую не любит. И вот что удивительно: при этом не чувствует ни малейшей усталости. Испытывает прилив бодрости. Кто знает, не является ли это результатом общения с незримым миром, который при определенных условиях может давать незримую энергетическую подпитку.

По описанию Ванги, духи прозрачны и бесцветны («как вода в стакане»). Но в то же время они светятся («как жар в печи»). Ведут себя как люди. Сидят. Ходят. Смеются. Плачут. В последнее время твердят одно и то же: «Не бойтесь. Мир не идет уже к гибели».

Ванга объяснила, почему любит встречаться со мной:

— С тобой приходят духи. Много-много духов. По большей части я их не знаю. Это те, которые жили еще до Ленина и которые выше Ленина.

Однажды она мне сообщила, что ощущает присутствие Николая Рериха. Я не удержался от соблазна лишний раз проверить ясновидческий дар Ванги. Спросил:

— А какого цвета глаза у Рериха?

Дело в том, что многие — я это знал — почему-то считают, что глаза у него карие или черные. Но Ванга незамедлительно и безошибочно отвечала:

— Синие-синие.

После небольшой паузы добавила:

— Точнее: небесные. Как у Христа…

Ванга рассказывала, каким образом узнает о скорой кончине того или иного человека.

— Я вижу рядом с ним высокого мужчину с удивительно прекрасным лицом. Но от него веет холодом, как от ледяной горы. Когда приходит ко мне человек в сопровождении вот этого спутника — он-то его не видит, но я вижу, — я понимаю, что дни его сочтены. Но говорить ему об этом напрямик не имею права.

Что привлекало и подкупало в пророчествах бабы Ванги (на которые она была весьма щедра), так это отсутствие тумана, двусмысленных фраз, дающих повод для разноречивых, а подчас и диаметрально противоположных толкований. На дельфийских оракулов она, по счастью, не походила. Ее предсказания (если не все, то многие) были четкими, ясными и — самое главное — нередко поддавались проверке в ближайшем будущем. Вот один из таких примеров.

В первую же нашу встречу — летом семьдесят девятого — Ванга заговорила со мной об Индире Ганди. «Ты друг Неру и Индиры Ганди», — с присущей ей категоричностью заявила она.

И сразу же сообщила — учтите, это говорилось тогда, когда Индира Ганди находилась в оппозиции, недавно сидела в тюрьме, — что вскоре она опять придет к власти. Тогда еще не планировались досрочные парламентские выборы — это будет позже — и никакая компьютерная установка не могла бы с такой уверенностью прогнозировать ход событий, как это сделала простая и не очень грамотная болгарская крестьянка. Во всяком случае, насколько мне известно, в нашем советском посольстве в Дели шансы Индиры Ганди на победу, когда было объявлено о досрочных выборах, приравнивали к нулю.

Правда, Ванга добавила — и это тоже зафиксировано в моем болгарском дневнике, — что пост главы государства она будет занимать недолго и что ее пребывание у власти прервет смерть. Как вы знаете, так оно и случилось.

Но, разумеется, отнюдь не все предсказания бабы Ванги могли быть восприняты с налета. Порой требовались определенные усилия, чтобы проникнуть в смысл ее слов. Порой он прояснялся лишь тогда, когда исполнялось предсказанное.

«Через два года, — говорила при первой нашей встрече Ванга, — тебе будет легче доносить до людей свои мысли, через два года начнется поворот». Он и начался — только тогда я не сразу осознал это, — когда весной восемьдесят первого года я приступил к работе над книгой «Семь дней в Гималаях». Я шел на сознательный риск, ибо писал подцензурную книгу: ведь на духовно-религиозной теме — а она была ключевой в рукописи — стояло официальное табу. Но вопреки очевидности и вопреки охранительно-запретной логике того времени появилось то, что по идее никак не могло появиться. Повесть «Семь дней в Гималаях» была опубликована, да еще массовым тиражом, в журнале «Москва». Тогда это было своего рода знамение.

Маленький эпизод из того же периода жизни. Когда я работал над рукописью, то с отдельными частями и фрагментами последовательно знакомил свою жену — строгого и взыскательного редактора всех моих вещей. Читаю очередную главу: речь в ней идет о вегетарианстве и главная мысль состоит в том, что не следует отказ от мясной пищи превращать, как это делают некоторые, в самоцель. Внезапно она прерывает меня:

— А помнишь, что тебе говорила Ванга?

А что она говорила? Вспоминаю:

— Ты пишешь о пище? — спросила она у меня.

Удивленный неожиданным вопросом, отвечаю:

— Нет, не пишу и не собираюсь писать.

— Сейчас рано, — внушительно сказала Ванга. — Но через два года будешь об этом писать.

И вот свершилось: я и не заметил, как во исполнение предсказания Ванги я действительно начал об этом писать.

Следует сказать, что глобальные прогнозы бабы Ванги были обнадеживающи. «Войны не будет», — утверждала она тогда, когда ядерное противостояние достигло критической точки, когда мир висел на волоске, который могла оборвать любая случайность, небрежность, не говоря уже о злом умысле. Кстати, когда на своих авторских вечерах мне доводилось, но, естественно, в общих чертах рассказывать о бабе Ванге и я приводил ее пророчество «Войны не будет», зал непроизвольно взрывался аплодисментами.

«Через шесть лет мир начнет решительно меняться». Не забудьте, что это говорилось в разгар брежневской эпохи, в семьдесят девятом году. «Старые вожди уйдут. Придут новые».

И наконец — это с некоторой торжественностью в голосе Ванга повторяла не однажды — «Новый человек под знаком Нового Учения явится из России».

Ванга ощущала себя своеобразным резонатором, действующим не по своей воле. То, что шло через ее сознание, было сильнее ее и не всегда было ей понятно. Поэтому случалось, что иногда она обращалась за разъяснением к нам. Помню очередной непредсказуемый вопрос:

— Кто такой Горький?

— Писатель. А в чем дело, Ванга? — спрашиваю я.

— Он здесь. Он тебе помогает. Он стал ясновидцем. Ты пишешь о нем?

— Нет.

Убежденно:

— Ты будешь о нем писать.

В другой раз:

— Слышу: Рама, Рама. Вижу: везде ему поклоняются. Кто такой Рама?

— Индийский бог.

— Передайте Индире Ганди, — вдруг говорит Ванга, — пусть не плачет о своем сыне (тот незадолго перед этим разбился, совершая полет на спортивном самолете). Тот, кого в Индии называют Рамой, приблизил его к себе. Он рядом с ним.

А из-за одного имени у нас вышла путаница. Поначалу оно показалось мне незнакомым.

— Подошел дух, — сообщила мне однажды Ванга. — Он говорит, что его зовут Томас. Кто это?

— Понятия не имею, — отвечал я.

И лишь потом в Москве я сообразил, что «Томас» это ведь Фома. А я как раз тогда увлекался апокрифическим Евангелием от Фомы. Даже взял в качестве эпиграфа к одной своей поэме изречение из этого Евангелия: «Некогда вы составляли единство, но вас стало двое».

Вот почему, когда при нашей следующей встрече снова появился «Томас», я сказал бабе Ванге, что, по всей вероятности, это апостол Фома.

— А! — обрадованно воскликнула она. — Фома неверный.

И восхищенно:

— О, какой это большой Дух!

И тут же — я даже вздрогнул, настолько это было неожиданным — перешла на язык гностического Евангелия.

— Я — Он. Мы — Он. Мы это Он, который снова идет в мир, как и было Им обещано. Все апостолы ныне в движении, все апостолы находятся на земле, ибо время Духа Святого уже наступило. Но самая высокая миссия выпала апостолу Андрею. Он — приуготовитель путей Христовых в краю заповеданном.

Ванга была глубоко верующим человеком. Неукоснительно соблюдала все православные обряды. Порицала даже болгарское духовенство за то, что они, в отличие от российского, перешли на новый календарный стиль, нарушая привычную череду церковных праздников. И тем не менее вопреки тому, что исповедовала — это обычно происходило после кратковременного погружения в состояние транса, — она заявляла:

— Все религии упадут. Останется лишь одно: Учение Белого Братства. Как белый цветок, покроет оно Землю, и благодаря этому люди спасутся.

Учение, в связи с которым то и дело возникали имена Рерихов и Блаватской, чрезвычайно занимало воображение Ванги. Она называла его огненной Библией.

— Это Новое Учение, — говорила она, — но построенное на основах старого. Старое здесь можно сравнить с корнями, а новое — как цветок, распустившийся на солнце.

По ее словам, тайная глубинная работа над Учением теперь закончена. Оставаться тайной оно больше уже не может. Как огненный поток, ворвется оно к людям.

— Новое Учение придет из России, — пророчила Ванга. — Будет чистой Россия, будет Белое Братство в России. Отсюда Учение начнет свое шествие по всему миру.

— Твое вдохновение, — кивок в сторону Людмилы, — тоже из России. Очень важны твои Детские Ассамблеи. Ты правильно угадала, что семена Учения через детей распространятся везде и всюду.

Ко мне:

— Мало работаешь для Белого Братства. Двадцать лет — начиная с этого момента — ты должен работать так, чтоб Учение стало известно всей планете. Через двадцать лет — раньше не получится — соберете первую большую жатву.

При всем глобальном оптимизме бабы Ванги в ее пророчествах нет-нет да и проскальзывали апокалипсические нотки. Она говорила, что у каждого народа есть своя звезда, которая насыщает его светоносной энергией. Однако бывают и исключения. У некоторых народов, говорила она, нет звезды, а есть планета. Так вот: Новое Учение (по словам Ванги, «белое-белое, как снег») создаст новые условия (по словам Ванги, «все станет белым-белым, как молоко»), в которых эти народы не смогут выжить, во всяком случае, духовно. В непривычной для них атмосфере они как бы задохнутся. Народ, у которого вместо звезды планета или — что то же самое — погасшая звезда, погаснет и сам, утверждала Ванга, как свеча на слишком сильном ветру.

Как я уже говорил, баба Ванга стремительно быстро вошла в круг наших проблем. Меня, например, она приветствовала так: «А, это тот, который любит святца Сергея!» По ее словам, каждый раз, когда мы встречаемся с нею, он явственно обозначается перед ее внутренним взором.

Как всегда, вопрос:

— Почитают ли в России святца Сергея?

— Мало, — отвечаю я. — Главным образом в церкви.

Ванга:

— Вижу монастырь. (Я подтверждаю, что в Троице-Сергиевой лавре находятся мощи преподобного Сергия.) Это — сердце России. Он — большой пророк. Он не простой святой, а главный русский святой.

С неожиданной энергией:

— Нет такой силы, которая могла бы сломить Россию. Россия будет развиваться, расти, крепнуть.

И добавляет, что это не ее слова, а слова святого Сергия.

— Вижу, — продолжает Ванга, — он держит Русь на ладони. Вижу церковь, парящую в воздухе. Вижу людей с копьями и в шлемах.

— Ванга, — прерываю я ее, — ты даешь точное описание одной картины Рериха.

— Что за картина? — спрашивает Ванга.

— Она малоизвестна, потому что ее не выставляют. На ней изображен святой Сергий, который держит в руках собор, олицетворяющий собой Русь, Россию. Он благословляет воинов — они видны в глубине картины, — идущих на Куликовскую битву. Подпись к картине гласит: «Дано Святому Преподобному Сергию трижды спасти Землю Русскую. Первый раз при князе Дмитрии, второй раз при Минине. Третий» — следует многоточие.

— Почему не выставляют?

— Из-за пророческой надписи.

Ванга как бы всматривается в даль. Сообщает:

— Картину рисовали четыре души, которые пришли из иного мира. Мало знают об этой картине. Надо, чтоб о ней знали многие, чтоб знали все. Как зеницу ока берегите картину. Это большой документ, это самое большое богатство России. Не посылайте ее в другие страны. Она предназначена лишь для России.

И, как бы заключая сказанное, восклицает:

— Тот, кто был святым Сергеем, сейчас является самым большим святым. Он водитель всего человечества. О, как он помогает сейчас человечеству! Он превратился в свет, его тело из света.

Существует портрет Учителя Блаватской, ставшего впоследствии и Учителем Рериха, воспроизведенный в одном из первых изданий ее книги «Из пещер и дебрей Индостана». По ее свидетельству, портрет сделан необычным способом. Необычно лицо, притягивающее к себе, как магнит, в особенности — глаза. Силу их взгляда на себе испытали многие. Я — тоже.

Людмила рассказывала, что впервые увидела этот портрет после катастрофы. «Лицо показалось мне до боли знакомым. Я сразу почувствовала, что это Учитель, что это — мой Учитель».

Мы решили — в порядке своеобразного эксперимента — показать фотографию портрета бабе Ванге. То, что она незрячая, в данном случае не имело значения. Мы не раз имели возможность наблюдать, как фотография служила для нее точкой опоры. Она возлагала руки на изображение человека и как бы вступала в контакт с его мыслями. В результате — давала точное описание не только внешних примет человека, но и его биографии, особенностей его характера и т. п.

Так мы и поступили. Боже! Что произошло с Вангой! Она вздрогнула, словно прикоснулась к оголенному электрическому проводу. Никогда не видел ее в таком состоянии духа.

— Почему раньше не дал фотографию? — возбужденно воскликнула она. — Он здесь. Он с вами. Почему-то передо мною встает Сибирь. Он русский, он был в России?

— Нет. Он индус. Это Махатма Мория.

Ванга:

— Он — покровитель Москвы, вернее, он — покровитель России. Я его видела и раньше, только не знала, кто он.

Чтобы сделать приятное бабе Ванге, я предложил:

— Возьми в подарок этот портрет.

— Нет, — испуганно отвечала она. Даже отодвинула фотографию в сторону. — Он будет мне мешать.

Немного успокоившись, сказала:

— Ко мне в дом приходят духи, много-много духов. Но этот дух — самый сильный из всех, какие я знаю, — никогда не переступает порога комнаты. Он всегда остается за дверью. На него трудно смотреть, потому что он сверкает как солнце. Иногда я вижу его на белом коне и с такими глазами, от которых становится страшно.

От фотографии она отказалась, а вот нам рекомендовала всегда иметь этот снимок с собою.

— Обязательно держите его в левом кармане. Он должен взаимодействовать (особенно когда вы задумали или совершаете что-то важное) с токами вашего сердца.

Но вот что в высшей степени было любопытным. Ванга, держа в руках фотографию Махатмы Мории, почему-то спросила:

— Это портрет святого Сергея?

— Нет, — отвечал я.

Ванга в задумчивости продолжала:

— Да, на снимке не святой Сергей. Однако вижу два лица, два тела, а душа одна.

Конечно, Ванга и не подозревала, насколько точно схватила она суть рериховской концепции, по которой святой Сергий является одним из воплощений Учителя Мории.

Я сказал ей об этом. Но такая трактовка ни в малейшей мере не смутила бабу Вангу. Она лишь добавила:

— Пусть знают, что у него было два тела.

И опять:

— Этот дух всегда был покровителем России.

По ее словам, он импульсировал и вдохновлял самых выдающихся государственных руководителей России, в частности Петра Великого и Ленина.

Кстати, по той же рериховской концепции дух Петра Первого потом воплотился в Ленине, так что две эти исторические личности являют собой единую сущность. Вот почему наименование города на Неве (Петербург, Ленинград) не имеет принципиального значения. И в том, и в другом случае оно восходит к одной и той же сущности, дважды призванной преобразить Россию.

Особое отношение было у бабы Ванги к нашим космонавтам. Она утверждала, что они выполняют миссию исключительной важности. Ракеты, пилотируемые ими, очищают пространство над Россией и освящают его. Юрия Гагарина баба Ванга считала святым. «После того как он принял огненную смерть, он стал посвященным, — говорила она. — Он находится сейчас в своем небесном теле. Его душа жива и как звезда светится над Россией».

Будущее бабе Ванге рисовалось таким.

— Все растает, как лед; лишь одно останется нетронутым — слава Владимира (имелся в виду князь, крестивший некогда Русь), слава России.

— Слишком много жертв принесено, — говорила Ванга. — Никто не может остановить уже Россию. Все сметет со своего пути и не только сохранится, но и станет господарем всего мира.

Разумеется, в слово «господарь» Ванга вкладывала не политический, а духовный смысл. И, разумеется, Ванга обостренно чувствовала неоднозначный и противоречивый характер предстоящего процесса. Да, она заявляла — незадолго до вторжения советских войск в Афганистан: «Скоро красные флаги будут развеваться во многих странах мира». Но она утверждала и другое: «Вернется старая Россия».

Правда, под словом «старая» Ванга не подразумевала старые порядки и прежний строй в его нерушимой целостности. О Николае Втором, когда речь коснулась последнего русского царя, она отзывалась нелестно и жестко.

— Нехороший человек.

— Почему?

— Уничтожал людей, и из-за него уничтожено великое множество людей.

Понятие «старая Россия» означало для нее возвращение к сокровенному духовному началу. («Лишь одно останется нетронутым — слава Владимира».) «Сейчас, — говорила она, — вы называетесь Союз, а потом будете называться, как при святце Сергее, Русь».

Вот эта Русь, старая и новая одновременно, потому что суждено ей пройти через горнило нового, огненного крещения, и должна стать — по выражению Ванги — «господарем всего мира». «Как орел воспарит Россия над землею — буквальные слова бабы Ванги — и осенит всю землю своими крыльями». Ее духовное первенство признают все, в том числе и Америка.

Но свершится это далеко не сразу. По словам Ванги, через шестьдесят лет. Насколько я помню, трижды мы возвращались к этой теме и трижды называла она один и тот же срок: через шестьдесят лет.

Но этому, опять же по словам Ванги, будет предшествовать сближение трех стран. В одной точке, говорила она, сойдутся Китай, Индия и Москва.

— А Болгария? — осведомилась Людмила.

— Болгария тоже, но если будет вместе с Россией и как бы частью России, — отвечала Ванга. — Без России у Болгарии нет будущего.

— Снова придет Христос в белых одеждах, — пророчила Ванга. (И обращаясь ко мне: «А ты должен будешь описать это в своих книгах».)

Наступает время, когда определенные души почувствуют возвращение Христа своим сердцем. Вначале он явится России, потом — всему миру.

— Когда пишешь о Болгарии, — рекомендовала мне Ванга, — держи в уме Людмилу.

(Собственно, я и старался следовать этому совету, работая над данным очерком.)

— Вы были связаны в прошлом, — сообщила нам Ванга. — Вы находились в одно и то же время при святце Сергее. В его монастыре.

И воскликнула, захваченная картиной воскресшего прошлого:

— Ой-ой! Вижу тебя, — это к Людмиле. — Ты офицер. У тебя русская душа. Войско надвигается как пламя, а воины как языки этого пламени. Ой-ой, русская душа идет вперед и ничего не боится.

И опять к Людмиле:

— Ты всегда будешь с Россией. Для тебя Россия это все. Должны появиться другие женщины, похожие на тебя. Они еще не пришли с неба. Но скоро придут и будут помогать земле.

Этот разговор происходил в бывших царских апартаментах под Софией год спустя после первой нашей встречи. Именно его, не подозревая, что он станет последним, мы и записали на магнитофонную пленку.

Надо сказать, что мои поездки в Болгарию каждый раз сталкивались с непредвиденными препятствиями. Каждый раз шла пробуксовка на пустом месте. То по каким-то непонятным причинам задерживалась виза, то почему-то строго ограничивался срок моего пребывания в Болгарии. Думаю — это не было случайностью. За нашим братом писателем, да и вообще за любым неординарным шагом любого человека следили тогда внимательнейшим образом.

Мои затруднения не ускользнули от Людмилы Живковой. Она даже сказала: «Мы всегда рады видеть вас у себя, уладьте только вопрос об отъезде из своей страны».

Но вот уладить этот вопрос оказалось весьма непросто. План последней поездки (в конечном счете так и несостоявшейся) встретил уже не замаскированное, а открытое сопротивление. Но тут, очевидно, была совершена ошибка. Людмила Живкова прислала приглашение мне и моей семье приехать в Болгарию в качестве ее гостей. Она полагала, что тем самым облегчит ситуацию с выездом: ведь как-никак приглашает не кто-нибудь, а член Политбюро, председатель Комитета культуры Болгарии. Но вышло наоборот. Это дало прямо противоположный результат. Наотрез и, как водится, без всякого объяснения мне было отказано в визе.

Естественно, я отправился на Старую площадь, в ЦК КПСС. Этот адрес тогда хорошо знали все: и партийные и беспартийные. Но там, когда надо, умели притвориться невинными агнцами. «А при чем тут мы? — изобразили удивление сотрудники, принимавшие меня. — Дело в том, что приглашение Людмилы Живковой не является официальным, а частным и должно быть направлено по каналам ОВИРа. Мы же вмешиваться в прерогативы ОВИРа не имеем права».

Разумеется, это была игра. Тем более что через посредников полушепотом до меня было доведено мнение одного высокопоставленного моего доброжелателя из того же самого ЦК: «Зачем Сидоров связался с такой сомнительной фигурой, как Людмила Живкова? Зачем ему Болгария? Пусть едет в Крым. Если возникнет необходимость, мы достанем ему путевку в любой санаторий и дом отдыха Крыма».

Но я не собирался отступать от намеченного. Что ж: ОВИР так ОВИР. Проинформировал о случившемся Людмилу Живкову. Из Болгарии в спешном порядке прислали частное приглашение, сделанное в целях конспирации не от Людмилы Живковой, а от какого-то подставного лица.

Теперь начал мотать нервы ОВИР, донельзя затягивая оформление документов. Но я запасся не просто терпением, а долготерпением, ибо решил — на это у меня были особые причины — добиться своего. И вдруг как гром с ясного неба: звонок из болгарского посольства. Скоропостижно скончалась Людмила Живкова. Скончалась в тот самый день, когда, согласно первоначальному приглашению, я должен был приехать в Софию.

Смерть Людмилы Живковой — внезапная, да еще в таком возрасте: ей не было еще и тридцати девяти — естественно, породила массу слухов и легенд. И вырастали они не на пустом месте. Ведь ничто — ни болезнь, ни легкое недомогание — не предвещало того, что произошло. В газетах было опубликовано медицинское заключение. Из него следовало, что смерть наступила от инсульта. Но тогда мало кто доверял официальным сообщениям, тем более что обстоятельства смерти Людмилы с самого начала были окутаны тайной.

А они, эти обстоятельства, когда скупая информация о них все же просачивалась к людям, не могли не вызвать чувства недоумения.

Странным было то, что, когда Людмила потеряла сознание — а это случилось в ванной, — никого, буквально никого не оказалось в огромном загородном доме. Примерно в течение двух часов она была предоставлена сама себе. Странным было то, что когда дозвонились до «Скорой помощи», то она явилась с большим опозданием.

И, наконец, странным было то, что машина «Скорой помощи» оказалась неисправной. По дороге отлетело колесо и целый час ушел на ремонт машины.

Разумеется, все это можно было объяснить случайным стечением обстоятельств, но разумеется также и то, что кое-кому — особенно при отсутствии точной и полной информации — само стечение обстоятельств могло показаться подозрительным.

Существуют разные версии загадочной смерти Людмилы Живковой (в том числе и детективные). Но одну из них — а именно версию самоубийства, если не ошибаюсь, ее выдвигает один из помощников Тодора Живкова — должно отвергнуть сразу и безоговорочно. Для Людмилы Живковой с ее духовным мировоззрением такой вариант был абсолютно исключен. Кстати, как раз в последний месяц ее жизни я поддерживал постоянную связь с Людмилой (это диктовалось перипетиями намечавшейся моей поездки в Болгарию) и был в курсе многих ее дел. Знал, что она готовит для меня какие-то новые предложения и проекты. Знал, что огорчена моей задержкой. Секретарь Людмилы Живковой Кирилл Аврамов мне рассказывал, что в пятницу вечером — накануне неожиданной трагедии — она позвонила ему из своей загородной резиденции. Спросила: «Точно ли приедет Сидоров и если да, то когда, наконец, приедет?» Тот заверил ее, что вопрос с моим отъездом уже решен и что на днях я прилечу в Софию. По его словам, это был последний ее контакт с внешним миром.

На похоронах Людмилы Живковой, поскольку я не занимал официального положения, я, конечно, не был. А они, по свидетельству очевидцев, превратились в грандиозную манифестацию, потому что сотни тысяч людей высыпали на улицы Софии. Увы, как мы знаем, подчас только смерть человека и позволяет по достоинству оценить истинное значение его жизни для нас.

Официальные соболезнования пришли из разных стран. Естественно, из нашей страны — тоже. Но больше всего траурных телеграмм пришло из Индии. Там Людмила бывала нередко, там общалась с кругом близких ей по духу людей. По предложению Индиры Ганди факультету славянских языков и литературы Делийского университета было присвоено имя Людмилы Живковой. Это имя он носит и сейчас, когда на родине Людмилы переименовано все, буквально все, что хоть в какой-то мере напоминает о Тодоре Живкове.

И, разумеется, чуть ли не на другой день после похорон был прерван поступательный ход духовно-культурных преобразований. Комплексная программа Людмилы Живковой осталась нереализованной. Вслед за годом Рериха и годом Ленина должны были идти года, посвященные Рабиндранату Тагору, Кириллу Философу, Ломоносову, Гете, патриарху Ефтимию, Яну Коменскому. Об этом тут же предпочли забыть. Были похоронены проекты создания Международного рериховского центра в Софии и восстановления рериховского института в Гималаях (сразу вспомнили, что на это нет соответствующих средств). Прекратились Детские ассамблеи. Одним словом, как после непродолжительной грозы с ее очищающим ветром, все постепенно стало на свои места. Жизнь вошла в свое обычное рутинное русло.

…А перстень Сай Бабы, который мне когда-то показывала Людмила Живкова, незадолго до ее смерти куда-то пропал. О его таинственном исчезновении я узнал от самой Людмилы, когда пролетом она была в Москве и мне удалось на короткое время увидеться с нею. То ли это было своего рода знамение, то ли простое совпадение, но так или иначе это натолкнуло меня на мысль, что предметы, получаемые из астрального мира, живут по своим, лишь им присущим законам. С ними, как я понял, обязательно что-то случается. Или они растворяются в воздухе, или, как золотые монеты Босаврюка — помните гоголевскую «Ночь накунуне Ивана Купалы», — превращаются в битые черепки.

«А как же баба Ванга? — спросите вы. — Неужели не видела близкую смерть Людмилы? Неужели не предчувствовала? Неужели не была предупреждена?»

Те же самые вопросы задавал и я. Мало того. Тщательным образом изучил записи моих бесед с бабой Вангой, стараясь найти хоть какой-то намек на будущую трагедию, но ничего не обнаружил.

Тут — думается — возможны два варианта. Или Ванга знала о том, что случится, но скрывала это от нас и Людмилы, ибо не имела права обо всем говорить. Однако это сомнительно. Зачем же тогда ей было так детально входить в планы нашей совместной работы, давать рекомендации не только на ближайшее, но и далекое будущее.

Или Ванга не знала о том, что случится, по каким-то причинам это было от нее закрыто. Говорят, когда ей сообщили о смерти Людмилы, она в испуге и недоумении воскликнула: «Как же так? Я не вижу ее умершей. Я вижу ее живой».

Конечно, лучше всего об этом спросить у самой Ванги. Но получилось так, что больше я не имел возможности встретиться с нею. Но вот отзвук случившегося — а для бабы Ванги, как и для меня, потеря Людмилы была личным горем — я почувствовал в словах, даже тональности слов, сказанных ею в сочельник в конце уходящего рокового года.

«1981 год ничего не дал людям, но много взял у всех, у всех нас…»

Эти слова приводятся в книге «Болгарская пророчица Ванга», написанной ее племянницей (дочерью Любки). Там же приводится и оптимистическое предсказание:

«Ждите перемен к лучшему».

Однако на предстоящий период времени, тот самый, в который мы с вами сейчас живем, прогноз бабы Ванги весьма неутешителен. По ее утверждению, «города и села будут рушиться от землетрясений и наводнений, природные катаклизмы будут сотрясать землю, плохие люди будут одерживать верх, а воров, доносчиков и блудниц будет не счесть.

Между людьми будут создаваться непрочные сомнительные связи, которые обречены на распад уже в самом начале. Чувства сильно обесценятся, и лишь ложная страсть, а точнее, амбиция и эгоизм станут стимулами в человеческих отношениях».

Блок относил Куликовскую битву к разряду символических событий русской истории. «Таким событиям суждено возвращение, — говорил он. — Разгадка их впереди».

Как известно, сражению — по неписаным правилам того времени — предшествовало единоборство. На поле предстоящей битвы выехали двое. С татарской стороны — в тяжелых доспехах, ширококостный и грузный, устрашающего вида батыр Челубей. С русской — по-юношески хрупкий, в одежде схимника, монах-воин — Пересвет. Столкнувшись, они поразили друг друга насмерть. Но Челубей сразу рухнул вниз, и его тело, запутавшееся в поводьях, испуганная лошадь поволокла по земле. А вот Пересвет — и мертвый — удержался в седле и прямой, как свеча, скакал перед рядами наших войск, как бы знаменуя и предвещая победу.

Очевидно, в моем подсознании эта картина сомкнулась с видением бабы Ванги, которое некогда она так красочно живописала: воинство святого Сергия, похожее на пламя; Людмила среди этого воинства («У тебя русская душа… Русская душа идет вперед и ничего не боится»).

И неожиданно, как это всегда бывает во время медитации, зазвучал внутренний ответ на мой безмолвный вопрос. Он обрел форму коротких стихотворных строчек.

Бой есть бой. И в битве Куликовой
Пересветом и была Людмила.
Как и прежде, смерть ее являет
Пораженье общего врага.

(1992)

Примечания:

1

Ныне там воздвигнута часовня, и туда отовсюду приезжают люди, чтобы попить целебной воды и совершить омовение.