Погребальные урны

Гай Публий — Тецию.

Привет!

Ты удивляешься, что я поддерживаю дружеские отношения с тобой. Но ведь не я один стремлюсь пользоваться твоим обществом. Ты знаменит, овеян легендами. Самые богатые женщины выкладывают к твоим ногам огромные деньги, чтобы провести ночь с тобой. Самые высокородные юноши прикладывают все силы, чтобы заполучить тебя в знакомые. Мы же с тобой сошлись случайно.

Я прекрасно помню ту ночь, когда на улице на меня набросились грабители и ты, услышав мои крики, пришёл ко мне на помощь. Судьба распорядилась таким образом, чтобы именно ты — гладиатор — обнажил свой клинок ради спасения не своей, а чужой жизни.

Мне всегда не хватало человека сильного, на которого я мог бы опереться в трудную минуту. Возможно, я признаюсь в собственной слабости. Но честность — не худший из пороков. Слабость же можно преодолеть. Я мечтаю о сильном товарище и хотел бы найти такого товарища в тебе.

Ты скажешь, что мне нужно искать товарищей среди моих сверстников, а не среди мужчин, годящихся мне в отцы и к тому же зарабатывающих на жизнь убийствами на арене цирка. Но я в полном праве сам выбирать себе друзей и даже заключать договор о дружбе[23]. Недавно мне исполнилось семнадцать, уже второй год я ношу мужскую одежду[24]. Несколько месяцев назад во главе Рима встал Нерон; ему тоже семнадцать лет.

Если ты выскажешь предположение, что я, обращаясь к тебе, ищу в тебе наставника и даже отца, то не сильно ошибёшься. Минуло двенадцать лет с того дня, как мой отец был выслан в Британию. Никто не знает, что случилось с Траяном Публием. Возможно, будь он рядом, нас бы ничто не связывало, кроме имени, или же нас соединяли бы узы крепчайшей дружбы? Об этом можно лишь гадать. Судьба лишила меня отца, и я не имел возможности узнать, что означает присутствие взрослого мужчины в доме.

Я приглашаю тебя на нашу виллу погостить. Я очень люблю её, и ты полюбишь её, познакомившись с прелестью виллы, удобством положения, простором побережья. Ехать туда надо по Остийской дороге и свернуть у тринадцатого столба[25]; тут начинаются пески; в повозке ехать тяжелее и дольше; верхом приедешь скорее, и дорога для лошади мягкая. Вид всё время меняется: дорогу то обступают леса, и она тянется узкой полоской, то бежит среди широких лугов. Много овечьих отар и лошадиных табунов, много крупного рогатого скота.

На вилле есть всё, что нужно. Ты входишь в атрий, скромный, но со вкусом устроенный; за ним находится маленькая площадка, окружённая портиками: в плохую погоду не найти лучшего убежища — здесь имеются рамы со слюдой и крыша. Дальше расположен триклиний, выдвинутый вперёд к побережью. Когда на море поднимается волнение, то брызги иногда долетают до триклиния. Во всех трёх стенах его устроены двери и окна.

Слева от триклиния находится большая комната, за ней другая, поменьше. Маленькую комнату я люблю больше других. Она освещается утром через одно окно утренним светом, а через другое — вечерним. Эта маленькая комната служит библиотекой, в её стену вделан книжный шкаф. Спальня рядом — через небольшой коридорчик, откуда равномерно поступает в соседние помещения тепло от пола и труб[26]. Остальная часть этого крыла предназначена для рабов и вольноотпущенников.

Справа от триклиния находится прекрасно отделанная комната. За ней следует очень большое помещение, которое можно использовать и в качестве спальни, и в качестве столовой средней величины. Тут очень светло от солнца и от моря. Далее лежит комната с прихожей, летняя по высоте потолка, и зимняя по недоступности ветру.

Потом баня, просторная, с двумя бассейнами. Рядом расположена комната для раздевания и натирания. Сразу за ней следует гипокауст для мягкого прогревания тела, затем — пропигний, то есть парное отделение. В соседней комнате устроен бассейн с горячей водой. Тебе должно понравиться.

При всех удобствах и приятности этого места, ему не хватает фонтанов. Есть колодцы, вернее родники. Природа этого побережья вообще удивительна: где ни копнёшь, сразу выступает вода, причём чистая, ничуть не отдающая морской водой. Берег очень красят усадьбы. Они разнообразны и тянутся то сплошь, то с промежутками. Если смотреть на них с моря, то кажется, что перед взором лежит цепь городов.

Я вырос в Риме, но меня тянет сюда; я нахожу достаточно причин, чтобы любить это место. Надеюсь, что и в тебе пробудятся тёплые чувства, когда ты окажешься на нашей вилле. Хочу надеяться, что ты положительно откликнешься на мой призыв.

Будь здоров.

Теций осмотрелся, стоя посреди аллеи, усаженной кипарисами.

— Здесь чудесно, — сказал он, с блаженством втягивая носом воздух.

— Значит, я был прав в том, что уговорил тебя приехать ко мне? — Гай радостно улыбнулся. У него было свежее лицо, сияющие глаза, мягко завитые надо лбом волосы. У него была стройная фигура, он отличался высоким ростом, и всё же Теций по кличке Резатель возвышался над юношей, как утёс.

— Ты окреп здесь, мой друг, — Теций похлопал широкой ладонью юношу по плечу. — Мне приятно думать, что мои уроки пошли тебе на пользу. Жаль, что у меня нет сына, Гай. Мне бы хотелось иметь такого сына.

— Если бы я был твоим сыном, мы не сумели бы стать хорошими друзьями.

— Возможно, ты прав. Не знаю, не стану спорить с тобой, — сказал Теций. — Кстати, думаю, что тебе пора появиться в Риме.

— Не хочу встречаться с моей матерью.

— Разве у вас натянутые отношения?

— Она слишком часто приводит в наш дом любовников, — брезгливо поморщился юноша. — Раньше я не обращал внимания, но сейчас меня слишком коробит это.

— Твоя мать ещё молода и очень красива. Почему ты хочешь запретить ей жить той жизнью, которой она вполне достойна? Ей требуется внимание мужчин.

— Я ничего не запрещаю ей и отношусь к ней с почтением и сыновней любовью, но мне не нравится, что слишком много посторонних мужчин допускается к тому месту, которое породило меня! — Гай сверкнул глазами и возмущённо выставил вперёд острый подбородок.

Теций промолчал. Он неоднократно бывал в спальне Антонии и знал о её сладострастии не понаслышке. Его объятий жаждали многие патрицианки, щедро платя ему за визиты, и во всех этих женщинах он видел только распутных самок, как на арене цирка он видел перед собой не людей, а голодных до крови убийц. Поговаривали, что Антония после отъезда мужа в Британию долгое время вела себя целомудренно. Если у неё и были любовники, то никто об этом не знал. Но через полгода после сообщения о том, что Траян Публий сгинул в Британии, она вдруг словно забыла о том, что такое нравственность. Теций относился к Антонии так же, как и к другим богатым женщинам, выделяя её из числа других лишь потому, что она была матерью Гая, а потому старался, чтобы о его встречах с Антонией не знал никто.

С Гаем его связывала необъяснимая дружба. Они привязались друг к другу, несмотря на существенную разницу в возрасте, и доверяли друг другу тайны, к которым не допускали никого. Теций, известный всему Риму как Великий Резатель, удивлялся себе: в нём, очерствевшем за долгие годы борьбы на кровавой арене и позабывшем о том, что где-то в мире существует доброта, пробуждалась во время общения с Гаем непонятная мягкость. Глядя на себя, Теций не верил, что он мог быть деликатным, нежным, чутким.

— Видишь ли, Гай, — проговорил гладиатор задумчиво и положил тяжёлую руку на плечо юноши, — мы не в силах судить о женщинах. Боги наделили их качествами, о которых мы даже не догадываемся. Женщины позволяют нам увидеть свет, дарят нам любовь, но они же делают нас безумцами. Иногда мы видим в женщине животное, иногда — мать, иногда — любовницу.

— Что ты хочешь сказать?

— Природа женщины сильнее природы мужчины. Поговаривают, что наш молодой император настолько влюблён в свою мать, что даже занимается с нею любовью.

— Нерон и Агриппина? Не может быть.

— Ты давно не был в Риме, Гай. Об этом судачит весь город.

— Но это странно.

— Возможно, их связь была короткой. Агриппину не любят многие сенаторы и боятся её чрезмерной власти над сыном. Властность и сумасбродность Агриппины известны всем, недаром она приходится родной сестрой покойному Калигуле. Нерона могли заставить разорвать эту любовную связь. Но то, что он безумно влюблён в мать, не вызывает сомнения. Если бы ты, Гай, увидел его новую наложницу, у тебя отпали бы всякие сомнения.

— Почему? Что особенного в этой наложнице?

— Она как две капли воды похожа на Агриппину.

— Как это всё странно.

— Что удивляет тебя? Разве ты не знаком с распущенностью сенаторского сословия? Твоя мать, если я не ошибаюсь, была вхожа в императорскую семью, дружила с Мессалиной. Я видел её однажды в покоях Мессалины, когда та вызвала меня к себе.

— Ты спал с женой императора Клавдия?

— Я спал со многими знатными женщинами, для тебя это не тайна.

— Но жена императора!

— Она была просто женщиной. Очень похотливой женщиной. От неё пахло похотью, буквально разило жаждой разврата.

— Какая она была?

— Мессалина? Выгодно отличалась приятной наружностью от себе подобных. Изящностью своего тела она могла бы потягаться с лучшей из римских танцовщиц. Но возле неё было страшно, несмотря на детские черты её лица. Она не терпела непокорных. Я был послушен и любезен, но постарался показать себя скверным любовником, чтобы избежать дальнейшей связи.

— Забавно. Ты никогда об этом не рассказывал.

— Она несколько раз спускалась в цирке ко мне после боя, чтобы потрогать мою кожу, испачканную чужой кровью, и посмотреть на убитых мною людей. Она никак не могла уместить в своей чудесной головке, что сильный мужчина может быть слабым любовником.

— Она любила смотреть на смерть?

— Думаю, ей нравилось видеть чужое унижение. Многие любят созерцать и кровь, и чужие страдания, но больше всего люди наслаждаются чужими унижениями. Надо полагать, что чужое унижение даёт им возможность лучше почувствовать почву под собственными ногами. Я не способен объяснить этого.

— Людям не хватает добродетели.

— Добродетели хватает всем, как и прочих душевных качеств, мой друг, — с уверенностью проговорил Теций. — Но большинство людей не умеет пользоваться ею. Знаешь, чем Юпитер превосходит самого добродетельного человека? Он добродетелен дольше! И он умеет делиться, как и все жители Олимпа.

— Что ты имеешь в виду? Я не совсем понимаю тебя, — Гай с ожиданием повернулся к гладиатору.

— Боги отличаются от простых смертных тем, что делятся своими качествами с нами. Венера даёт нам любовь и любовную страсть, но мы пользуемся ею только для себя. Мы не научились делиться любовью. Каждый из богов отдаёт нам свою часть, и только поэтому мы умеем чувствовать. Чувства переполняют нас…

— И тебя тоже? Но каким образом ты справлялся с чувствами на арене, если тебе было отвратительно твоё занятие?

— Ты ошибаешься. Я не испытывал отвращения. Я ничего не испытывал на арене. Я научился отрешаться от чувств во время боя. Я научился быть равнодушным к смерти. Но это умение пришло не сразу.

— Ты не боишься смерти?

— Страх смерти проходит быстро, когда смерть окружает тебя ежедневно. Труднее свыкнуться с тем, что ты лишаешь кого-то жизни. Но и это проходит со временем… Когда одиннадцать лет назад я впервые вышел на арену, я едва не умер от ужаса, хотя меня хорошо обучили пользоваться мечом, обучили приёмам близкого боя так, что они стали часть самого меня. И всё же я с трудом держался на ногах, понимая, что я вышел не на тренировочную схватку, а на смертельный бой. Меня оглушил шум зрителей, меня парализовали прикованные ко мне тысячи взоров, меня сковало внимание собравшихся там людей и их жажда увидеть мою гибель. Вступив в мой первый бой, я едва мог двигаться. Я бил только для того, чтобы отразить направленные на меня удары. Мне казалось, что это продолжалось вечность. Я не хотел убивать, хотя знал, что этого не избежать. В противном случае уничтожили бы меня. И в конце концов, когда возмущённый рёв толпы измучил меня, я поразил соперника в горло… Я надолго запомнил то ощущение в моей руке…

— Какое ощущение?

— Ощущение тяжёлого клинка, который я выдернул из человеческого горла… Затем я свыкся. Смерть всегда была в полушаге от меня, я привык к ней, привык к собственному везению. За долгие годы моих выступлений я получил не больше пяти ранений. Мне сопутствовала удача. Никто так долго не держится в цирке.

— Теперь ты спокоен?

— Я устал. Иногда у меня возникало желание прекратить бой в самом его разгаре. Но что-то не позволяло мне опустить меч, что-то неведомое заставляло драться дальше. Будто кто-то за моей спиной управлял моими движениями и принуждал меня жить. Быть может, небожители берегли меня для свершения какого-то намеченного ими дела? Быть может, они берегли меня для того, чтобы я спас тебя ночью от разбойников? Ведь я случайно попал в ту ночь на улицу, где на тебя напала грязная шайка головорезов.

— Тебя никогда не охватывают предчувствия, Теций?

— Нет, я не умею предчувствовать. Когда я был рабом, я не умел рассуждать и не испытывал в том ни малейшей необходимости. За меня думали хозяева. Затем я получил вольную и впервые принял решение сам, в результате чего попал в гладиаторы. Поначалу меня охватил ужас. Я решил, что в цирке найду погибель.

— Но ты нашёл славу.

— Да, я стал лучшим. Я стал знаменит и богат. Но поначалу я жил в тесной каморке, спал на каменной лежанке, на набитом соломой матраце. На стенах той комнатушки было начертано множество имён: о себе сообщали те, кому посчастливилось вернуться с арены живым. «Здесь жил Луцил, одержал десять побед» или «Флакк-Германец, пять побед». Были и просто имена без каких-либо указаний или же имена, под которыми виднелся перечёркнутый кружок — знак убитого. В такой каморке тяжело жить. Теперь у меня есть всё, чтобы я вёл спокойную жизнь. Я провёл на арене семь лет, так долго не держится никто. Обычно гладиатор выступает не более трёх лет, после чего, если остаётся в живых, работает наставником в школе или получает вольную. Я дрался семь лет. Последние пять лет я обучаю бойцов в школе.

— В прошлом году ты выходил на арену с мечом в руке, — возразил Гай. — Я видел тебя.

— Ты прав, я выступал. Мне захотелось вспомнить молодость. Захотелось испытать себя. У меня есть возможность жить спокойно, но у меня нет желания жить такой жизнью. Иногда я ночую в гладиаторской школе, хотя я владею большим домом, который мне подарила одна знатная матрона. Меня тянет в общество таких, каким некогда был и я — обречённых на смерть ради услады толпы. И вот послушай, какую удивительную вещь я тебе скажу: именно в цирке у меня пробудилось мышление. Добившись успеха, я получил возможность распоряжаться собственным временем и неожиданно обнаружил, что приятнее всего проводить время в рассуждениях. Я занялся философией.

— Я никогда не спрашивал тебя, что привело тебя в цирк. Ведь ты — вольный гладиатор, не раб. Таких не так много.

— Да, я пришёл в гладиаторскую школу сам, — Теций замолчал, задумавшись. — Я никому не рассказывал о причине, толкнувшей меня на этот шаг. Только Трезубец, знаменитый боец тех лет, знал о том. Это он предложил мне пойти в гладиаторы и скрыть лицо под забралом.

— Тебя кто-то преследовал?

— Нет, но я опасался этого.

— В чём же причина?

— Теперь уж всё кануло в Лету, поэтому я признаюсь тебе. Ты молод, тебе моя история может послужить уроком… Меня подослали убить одного сенатора. Якобы он был причастен к какому-то заговору и мог что-то сболтнуть. Я получил деньги и зарезал его. Вот я испугался и решил скрыться, но я не знал, куда податься. Сейчас мне легко вспоминать об этом, но в тот вечер я буквально умирал от страха. Всему виной Валерий Фронтон, он нанял меня для совершения убийства…

— Валерий Фронтон? Я слышал это имя от моей матери, — сказал Гай. — Она называла его негодяем.

— Негодяев не счесть. Но какой прок обсуждать их, если мы ничего не можем исправить словами? Лучше перерезать им горло, — сказал Теций. — Впрочем, совершив это, мы лишь освободим их от пут.

— От каких пут? — не понял Гай.

— Прошлой ночью, — Теций прикрыл глаза и потёр веки пальцами, — ко мне во сне явился Бебий Африканский, которого я убил на арене. Он пользовался не меньшей популярностью у зрителей, чем я. Мы никогда не были друзьями и даже никогда не общались. И вдруг он явился ко мне во сне и стал рассказывать мне о бессмертии души. Выслушав его, я пришёл к выводу, что вся наша жизнь похожа на каземат. И если мы не умеем радоваться, то незачем и жить. Бебий объяснил мне, что человеческая душа бессмертна и души всех людей в их смертный час с лёгкостью улетают из тела, как бы освобождаясь от его оков, то есть будто из-под стражи. Но раз так, то нам следует радоваться, а не скорбеть по умершим друзьям. Скорбеть же о кончине человека должны его враги, завидуя его освобождению.

— Не этот ли сон сделал тебя таким задумчивым? — спросил Гай.

— Разве я задумчив сегодня?

— Да. Ты весь словно погружён в себя… Скажи мне, ты веришь ли в бессмертие? Веришь ли настолько, что готов умереть прямо сейчас?

— Умереть я готов давно, но это не свидетельствует ни о чём. И всё же бессмертие есть… Не приход Бебия Африканского ко мне доказывает это. Нет, Гай. На моих руках скончалось много людей, большинство умирало в страданиях. Я давно задавался вопросом, глядя на безжизненные тела: чем они отличаются от нас, живых? Что-то отсутствует в них. Ты скажешь — жизнь. Да, но что она представляет собой? Что нужно поместить в тело, чтобы оно стало живым? Какую такую силу? И что это за сила, которая вдруг уплывает из тела и делает его не только неподвижным навеки, но при отсутствии этой силы тело начинает гнить, разлагаться? И я понял: этой силой является душа. В нашей душе заключается наше бессмертие.

— Как любопытно, что мы вышли в нашем разговоре на эту тему, — воскликнул юноша. — На днях у нас на вилле появился новый раб. Он иудей.

— Что ж тут удивительного?

— Он рассказывал мне об одном иудейском пророке, которого он очень почитает и который учил примерно тому, о чём ты говорил сейчас.

— Разве такова иудейская вера?

— Не знаю, я никогда этим не интересовался. Знаю лишь, что Бог у них никак не выглядит, у него нет ни лица, ни тела, ни голоса.

— Очень любопытно. Давай же поговорим с твоим иудеем.

— Может быть, мы переберёмся в баню? Я распорядился, чтобы слуги заготовили всё заранее. Ты должен побывать в моей бане, Теций. А я вызову Давида, пусть развлечёт нас своим рассказом.

Едва они дошли до входа в дом, как со стороны ворот донёсся торопливый топот копыт и между зеленью кипарисов появился всадник.

— Судя по его виду, он очень торопился, — заметил Теций, прищурившись на солнце.

— Это личный гонец моей матери, — сказал Гай. — Видно, что-то случилось.

— Господин, твоя матушка послала меня известить, что ночью скончался твой дед, её отец, уважаемый Атилий Приск. Она уже сходила в храм Либитины с заявлением о его смерти. Либитинарии[27], должно быть, уже прислали своих рабов, чтобы подготовить тело к погребению.

— Что ж, надо собираться в Рим. Прости, Теций, что приходится прерывать беседу, — извинился Гай.

— Всё же мы успели провести несколько приятных часов, — улыбнулся гладиатор.

— Я прошу тебя остаться здесь на несколько дней и хорошенько отдохнуть… Эй, Лавиния, скажи Давиду, чтобы пришёл сюда. Пусть слушается во всём Теция! — Гай вновь повернулся к Тецию. — Если тебя заинтересует Давид, можешь взять его с собой в Рим, когда надумаешь ехать туда.

— Полагаю, что я уже завтра отправлюсь в столицу. Сегодня же посвящу остаток дня бане. Эта Лавиния очень мила. Я могу взять её в постель?

— Разумеется, мой друг. Она знает многие секреты любовных игр. Надеюсь, ты будешь вполне доволен…

Когда явился Давид, о котором упомянул Гай, Теций лежал на мраморном столе лицом вниз, закрыв глаза и вдыхая ароматные масла, курившиеся в чашах, расставленных по углам комнаты. Лавиния со знанием дела разминала Тецию спину, не забывая пройтись сильными пальцами по ягодицам гладиатора.

— Ты звал меня, господин? — спросил вошедший в помещение Давид.

— Твой хозяин сказал, что ты знаком с каким-то иудейским пророком, — Теций открыл глаза и принялся с интересом разглядывать стоявшего в дверях раба.

Давид выглядел очень молодо, но взгляд его был серьёзен не по годам.

— Должно быть, ты спрашиваешь о человеке по имени Исса.

— Не знаю его имени, но Гай сказал, что этот пророк учит людей о бессмертии души, — отозвался Теций.

— Да, Исса учил и этому, — кивнул Давид. — Только теперь он никого не учит. Он покинул наш мир.

— Он умер?

— Его убили, забросали камнями, — Давид произнёс эти слова без малейшего сожаления, очень спокойно, почти равнодушно.

— Этот Исса был твоим учителем?

— Я называл его моим учителем, — кивнул раб.

— И ты так говоришь о его гибели?

— Как «так»?

— Без эмоций… Тебя не волнует его смерть?

— Смерть — иллюзия. Она не должна беспокоить людей, — произнёс Давид.

— Иллюзия? — не понял Теций. — Почему иллюзия? На каком основании ты так говоришь?… Нет, не иллюзия. Я видел, как люди падали под ударами моего меча. Видел, как из их ран вытекала кровь, а вместе с ней и жизнь. Это было на самом деле, никакой иллюзии. Смерть не имеет ничего общего с иллюзией. Можешь поверить мне, я знаю, о чём говорю. Я вижу чаще смерть, чем ясное солнце в небе.

— Тебе только так кажется, господин, — улыбнулся Давид.

— Кажется?

— Да, кажется. Но ты не сможешь понять этого до определённого момента.

— До какого же? Что это за волшебный момент, когда я пойму, что смерть — иллюзия?

— Когда ты осознаешь, что всё вокруг иллюзия, тогда ты поймёшь, что представляет собой смерть.

— Это очень невнятные слова. Так можно сказать о чём угодно.

— Да, о чём угодно.

— Тогда я не понимаю тебя, — Теций оттолкнулся руками от мраморной плиты, сел и с интересом поглядел на Давида. — Объяснись. В твоих словах слишком много тумана.

— Нет. В моих словах исключительная ясность. Тебе просто нужно понять. Но ты пока не хочешь понимать. Тебя сдерживают твои привычки, тебя ограничивают твои пристрастия. Ты цепляешься за них, потому что веришь в то, что они связывают тебя с действительным миром.

— А разве этот мир не действителен?

— Действителен. Но иллюзии тоже действительны, господин. И твои убийства на арене тоже действительны.

— Я не понимаю, почему ты утверждаешь, что иллюзии действительны.

— Потому, что ты видишь их. Всё, что ты видишь и чувствуешь, существует на самом деле, — ответил Давид.

— Но ты всё-таки называешь это иллюзией, — уточнил Теций, сосредоточенно наморщив лоб.

— Да… Скажи мне, господин, действителен ли твой сон, который приходит к тебе ночью? Является ли твой сон реальной жизнью?

— Разумеется, это лишь сон. Как раз это и есть иллюзия, Давид, — Теций обрадовался, ощутив знакомую почву.

— Но ведь во сне ты испытываешь страх, радость, боль, наслаждение… Или я не прав?

— Прав. Да, ты прав, я чувствую во сне и боль, и вкус, и ужас… Но… Не намекаешь ли ты на то, что сон можно приравнять к жизни?

— А разве ты хочешь сказать, что ты не живёшь во время сна? — Давид вдруг засмеялся. — Или ты будешь настаивать на том, что тебя во время твоего сна не существует, а существует только иллюзия сама по себе, вне тебя, без тебя?

— Нет, не буду настаивать, но… Ты хитрец, ты ловко повернул логику мысли, Давид…

— Я лишь указал тебе на истину…

— Ты хитришь…

— Разве? Какой мне прок от этого, господин? Разве эта хитрость, как ты её называешь, дарит мне свободу в том виде, как ты это представляешь? Нет, я по-прежнему остаюсь рабом, у меня есть клеймо на пятке. Зачем же мне хитрить, если хитрость не приносит мне никакой пользы?

— Но ты воспринимаешь мир иначе!

— Да! Тут ты не ошибаешься, господин, — Давид слегка поклонился. — Я воспринимаю мир иначе, чем ты и чем подавляющее большинство окружающих меня людей. И в этом состоит моя свобода.

Теций дал знак Лавинии, чтобы она перестала массировать ему спину.

— Ты можешь идти, — сказал он девушке и поманил Давида рукой. — Присядь возле меня. Я хочу, чтобы ты не чувствовал себя моим слугой.

— Я и не слуга тебе, господин. Я лишь играю роль слуги.

— О, жители Олимпа! — воскликнул Теций. — Я ничего не понимаю в твоих рассуждениях! Ты умён и хитёр, как тысяча демонов, Давид. Ты можешь ввести в заблуждение самого головастого из жрецов!

— Я не испытываю надобности в том, чтобы вводить кого-либо в заблуждение. Я живу тем, что у меня есть. Но всё же я благодарю тебя за то, что ты предлагаешь мне место подле себя. Я умею оценить добрый жест.

— Я сам был рабом, — произнёс Теций.

— Давно ли?

— Теперь мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Но всё же я помню всё в деталях.

— Тебе нравится твоя свобода? — спросил Давид, присаживаясь рядом с Тецием.

— Поначалу я был испуган этой свободой, не знал, что мне делать. Затем жизнь совершила крутой поворот, я стал гладиатором. Теперь я чувствую себя вполне независимым, но я бы не сказал, что я до конца свободен. Свобода — дар, который не все умеют оценить.

— Вот оно что! — чуть ли не крикнул Давид.

Теций вздрогнул от пронзительного голоса иудея.

— Что значит «вот оно что»?

— Ты не удовлетворён твоей свободой!

— Я, должно быть, не очень точно выразился, — попытался отговориться Теций.

— Ты никогда не выражался точнее. Людям редко случается бывать столь точными в своих мыслях.

— Почему ты…

— Позволь я расскажу теперь о моём учителе… О том человеке, про которого ты спросил вначале…

— Да, это было бы весьма уместно, — кивнул Теций, — ведь ради разговора о нём я позвал тебя.

Давид задумался, опустил веки, вскинул голову, погружаясь в свои воспоминания. Его правая рука поднялась с колена, зависла на уровне груди, ощупывая пальцами воздух, затем сложилась в кулак и выставила указательный палец вперёд, будто нацеливаясь на что-то невидимое.

— Исса был удивительным, редким человеком, да и человеком-то его уж не назовёшь…

— Почему так? Что ж в нём особенного? Ноги у него, может, как у Фавна были? Или на кентавра похож?

— Нет, с виду он был обыкновенен, более неприметного не сыскать.

— Тогда что же в нём особенного?

— Его взгляд на жизнь, его умение говорить ясно и понятно, привлекать к себе даже таких людей, которые зачастую вообще не умеют слушать. Он был досягаем…

— Досягаем…

— Есть множество пророков, которые пытаются научить, убедить, увлечь за собой. Но Исса не сказал ни единого слова, которое прозвучало бы призывно. Он не велел никому следовать за ним, не назвал себя ни разу учителем. Он был с виду такой же человек, как мы с тобой, но он был тем, кто говорил голосом Бога.

— Бога? О котором из божеств ты говоришь сейчас?

— Я говорю о Боге Едином!

— Не понимаю.

— Ты и не поймёшь сразу. Ты привык расчленять невидимый мир на конкретных, чуть ли не осязаемых божеств. Ты веришь в Олимп, в Меркурия, Венеру, Вакха, Юпитера и прочих…

— В кого же мне ещё верить?

— Речь не о том, в кого верить, а как жить, господин. Богам нет дела, верим мы в них или нет.

— Зачем же мы тогда приносим им жертвы?

— По глупости, — голос Давида как-то угас, Теций сразу заметил это.

— Ты не хочешь говорить об этом? — спросил гладиатор.

— Дело не в том, хочу я или не хочу… Дело в том, что я всякий раз надеюсь, что меня поймут сразу…

— Ты проповедуешь учение твоего учителя?

— Нет. Я лишь отвечаю на вопросы… Заметь, ты вызвал меня сам. Я лишь отвечаю тебе… Но отвечаю без успеха… Исса предупреждал, что мы, его последователи, столкнёмся с трудностями непреодолимыми… Людям легче жить так, как они привыкли, даже если это в корне не соответствует истине. Люди не любят менять свои привычки… Учитель предупреждал нас, но мы далеко не сразу поняли его слова… Некоторые из нас не поняли вообще… Он считал, что каждый из нас должен не просто исполнять свою работу, но искать через неё истину… Знать путь и пройти путь — не одно и то же. Мы должны искать до тех пор, пока не отыщем. Когда же кто-то найдёт истину, то будет потрясён, будет удивлён, потому как ему откроется, что он — не он. Учитель утверждал, что смерти не существует, что жизнь бесконечна.

— Странное учение, — засмеялся Теций. — Если я вижу, как люди умирают, если я вижу вокруг себя могилы с красивыми надгробиями и эпитафиями, то как я могу не верить в то, что смерть реальна? Как можно думать, что смерти нет, когда умерший человек перестаёт жить среди нас? Неужели у такого человека могли быть ученики?

— Возле него постоянно находились последователи, человек десять не покидало его ни днём, ни ночью. Иногда их собиралось больше, но не все хотели жить так, как он проповедовал, не все понимали его, многие даже возмущались его словами. Так что постоянных учеников было не более десяти. Так и бродил он по стране, выступая перед людьми, желавшими послушать его.

— Чем же всё кончилось?

— Однажды он появился в большом городе, где его речь услышал тамошний первосвященник. Слова, которые произнёс Исса, ошеломили его. Он решил, что Исса опасен.

— Не понимаю, чем твой учитель мог напугать первосвященника? Я не вижу ничего опасного в том, что ты рассказал о его учении.

— Если человек начинает верить в вечную жизнь, в бессмертие, то его ничем нельзя устрашить, — ответил Давид. — Зная о своём бессмертии, человек становится абсолютно свободен, независим. Ведь чем одни люди удерживают других в положении рабов и слуг?

— Чем?

— Утвердившимся мнением, что один человек способен и вправе лишить жизни другого. Не так ли? И тем, конечно, что со смертью заканчивается существование человека.

— Но почему ты думаешь, что наше существование не заканчивается с наступлением смерти? Почему ты думаешь, что наша душа продолжает жить? И что такое душа? — Теций взволнованно замахал руками, сильные мышцы заиграли под обильно умасленной кожей. — Почему я должен верить в то, что моя душа живёт вечно?

— Ты не должен верить в это. Ты имеешь право поверить в это, если сочтёшь, что такая вера облегчит твою жизнь… и приход к тому, что ты называешь смертью…

— Имею право поверить?

— Да. Человеку дано право свободного выбора, — убеждённо проговорил Давид. — Каждый выбирает свою веру. И каждому достаётся по его вере.

— Не понимаю. Ты можешь пояснить?

— Я не могу пояснить ничего. Я сказал то, что ты будешь осмысливать в течение некоторого времени. Но я не могу представить тебе никаких доказательств, никаких более внятных объяснений.

— Но как ты сумел поверить в это? Сразу?

— Нет. Я долго не верил. Я требовал от учителя доказательств. Он же сказал: «Я не собираюсь убеждать никого ни в чём. Я не принуждаю никого верить мне». Но однажды его схватили стражники, а через несколько дней его привязали к столбу, забросали камнями и оставили умирать под палящим солнцем. Он висел, окровавленный, неподвижный, похожий на тряпичную куклу. Никого из нас не подпустили к нему, не позволили нам дать ему воды напиться. Некоторое время он висел и не открывал глаз. Затем его веки дрогнули, он посмотрел перед собой и тихо, но отчётливо проговорил: «Ухожу». И всё… В одно мгновение он изменился, словно опустел. Он умер. Умер в один миг. Прошёл через страшное избиение, испил боль до конца и умер…

— И через это ты поверил в бессмертие? — удивился Теций. — Это просто смерть. Обыкновенное убийство беспомощного человека.

— Ты не дослушал, — Давид поднял глаза на гладиатора. — Через два дня я был один на дороге, направляясь в хлебную лавку, и вдруг откуда-то появился человек. Я не обратил на него внимания, но он подошёл ко мне и остановил меня, положив руку мне на плечо. Повернув к нему голову, я остолбенел… Передо мной стоял мой учитель. Он был жив. Он улыбнулся и сказал, чтобы я не удивлялся. Он сказал, что пришёл, дабы убедить меня… Но ведь я сам укладывал его тело в могилу! Я лично помогал спеленать его труп! И вот он стоял передо мной…

— И ты уверен, что тебе не пригрезилось это? Мало ли что привидится, когда мы испытываем душевное расстройство.

— Не пригрезилось. Он вложил в мои руки кусок хлебной лепёшки и сказал: «Помни, что мир не так прост, как он тебе представляется. Когда-нибудь ты поймёшь всё». Затем он поцеловал меня и ушёл, строго запретив мне следовать за ним. Лепёшка осталась в моих руках…

— Я бы рад поверить в твою историю, но она слишком неправдоподобна.

— Разве я требую от тебя, чтобы ты поверил мне, господин? Ты лишь спросил меня о моём учителе. Я рассказал тебе. Я не навязываю тебе моих мыслей, — спокойно ответил Давид.

— Может быть, вы уложили его в могилу, когда он был ещё жив? — предположил Теций.

Раб промолчал.

— И на нём не было следов от ран, нанесённых камнями? — уточнил Теций. — Это странно. Такие раны не заживают бесследно за два дня. Нет, в это нельзя поверить… Люди не способны восстать из мёртвых.

— Люди способны на всё. Просто они ещё не понимают этого. Они слепы, как новорождённые. Они одурманены своими привычками, как вином…

— И всё же, р… — Теций хотел сказать «раб», но удержался, взглянув на Давида, — всё же люди не могут восстать из мёртвых.

— Человек приходит в этот мир, чтобы жить среди тайн и наслаждаться этими тайнами, — отозвался слуга. — Разве тебе известны ответы на все вопросы? Разве ты знаешь всё? Если нет, то почему утверждаешь, что не бывает возвращения мёртвых в жизнь?

— Но я стремлюсь найти ответы на тайны.

— Если ты вдруг получишь все ответы, ты потеряешь вкус к жизни, — Давид многозначительно улыбнулся. — Жизнь даётся для познания, а познание бесконечно…

Приехав в Рим, Гай сразу направился в дом деда. На входной двери висела большая ветка кипариса, уведомлявшая прохожих о пришедшей в дом знаменитого ритора Атилия Приска смерти.

Внутри сильно пахло благовониями. Умершего уже обмыли тёплой водой и натёрли душистыми маслами. Из комнаты, где он лежал, доносилось печальное пение. Антония сидела на стуле, в атриуме, куда вскоре должны были перенести покойника; мягкая коричневая накидка стекала с её головы на плечи и опускалась на лицо, почти скрывая глаза. Рабы молча завешивали двери и окна тяжёлой тканью цвета тёмной морской волны.

Увидев Гая, Антония поднялась ему навстречу.

— Рада видеть тебя, сын.

— Извини, я не успел одеться подобающим образом, — Гай почтительно опустил голову. — Я хотел сразу прийти к тебе.

— Тело выставят в атриуме к вечеру. Никого из посторонних до тех пор не будет здесь. Ты успеешь надеть траурный плащ… Я очень редко вижу тебя, Гай, — Антония с нежностью провела ладонью по щеке сына. — Ты сторонишься меня? Не отвечай, я знаю сама.

Юноша вздрогнул. В голосе матери он услышал столько горечи, что ему стало стыдно за себя. Он обнял мать и опустил голову ей на плечо.

— Прости, мама.

— Молчи, Гай. Я всё понимаю. Тебе не нравится мой образ жизни. Мне легко понять это, я не вправе требовать от тебя ничего. Ты стал взрослым, почти самостоятельным. Вскоре тебе предстоит уйти на военную службу, чтобы выполнить гражданский долг перед Римом, и тогда я вовсе не буду видеть тебя… Молчи, не говори ничего… Я лишь хочу, чтобы ты помнил, что я — твоя мать. Я не так добродетельна, как бы мне самой хотелось того, но от этого я не перестаю быть твоей матерью. Помни об этом.

— Я помню, я не забываю этого никогда. И поверь мне: я люблю тебя, — юноша поцеловал её в обе щеки. — Теперь я поеду в наш дом, чтобы умыться с дороги и облачиться подобающим образом.

Вечером тело Атилия Приска, укутанное в пурпурную тогу, было помещено на высокое ложе, покрытое роскошной материей. Ноги покойника были обращены к двери. Лицо умершего было покрыто густой белой пудрой. То и дело в дом входили люди, желавшие бросить прощальный взгляд на Атилия и выразить соболезнование его родственникам.

— Я уже распорядилась сделать восковое изваяние отца, — сказала негромко Антония Гаю.

— Самообладание не покидает тебя даже в минуты скорби, — отозвался Гай. — Ты не забываешь о делах.

— Стоя возле мертвеца, мы должны подумать прежде о его нуждах.

— Сегодня на виллу приехал по моему приглашению Теций, — проговорил Гай. — Мы тоже говорили о смерти. В последние дни я всё время говорю о смерти… Скажи, ты веришь в бессмертие души?

Антония посмотрела в глаза сыну и ничего не ответила.

«Бессмертие души, — подумала она. — Как было бы хорошо, если бы оно касалось меня, но не имело никакого отношения к некоторым другим, например, к тем, кому я дала испить яду».

— Я пройду в дом, — сказала Антония после долгой паузы и погладила сына по щеке.

В течение семи дней тело умершего находилось в атриуме под охраной раба. На заре восьмого дня из дома вышел глашатай и закричал:

— Скончался благородный Атилий Приск! Если кто хочет быть на его похоронах, то уже пора!

Быстро шагая по улицам, он сообщал:

— Умер Атилий Приск! В память о нём завтра будут устроены игры! Кто хочет, приходите в старый цирк Фламиния!

В течение нескольких часов атриум, где лежал покойник, наполнился народом. Коричневые, синие и зелёные одежды тёмных тонов смешались в единую массу и колыхались, как поверхность мутного озера. Плакальщица из храма Либитины завывала нараспев погребальные стихи под звуки флейт и лиры. Едва смолкла плакальщица, кто-то дал команду зажечь факелы несмотря на то, что давно наступил день. Загудел огонь. Собравшиеся молча вышли на улицу, где уже выстроились музыканты с длинными прямыми трубами, и стали ждать выноса тела.

Как только в дверях показались возглавлявшие процессию фигуры в синих одеждах, державшие на плечах носилки с покойником, музыканты дунули в трубы. Улица заполнилась печальными звуками, музыканты заняли своё место позади синих фигур. За ними двинулись приплясывающие и поющие сатиры. Из окон домов выглядывали любопытные, некоторые улыбались, разглядывая процессию, некоторые бросали на проходивших мимо людей мелкие кусочки кипариса. Вскоре перед их взором предстали вольноотпущенники Атилия Приска, с так называемыми колпаками свободы на головах, с бубенцами в руках. Сразу за вольноотпущенниками шли мимы в восковых масках предков Атилия Приска, а начальник мимов изображал самого Атилия, подражая его движениям и походке. За многочисленными мимами шагали родственники и толпа рабов, женщины плакали, некоторые рвали волосы на себе.

Процессия спустилась на форум, как огромная змея, и тёмной массой потекла по узким проходам между храмами, колоннами и многочисленными бронзовыми и мраморными статуями и наконец плотно сгустилась толпой вокруг погребальных носилок, поставленных на трибуне близ храма Весты. Чёрные нити копоти тянулись от факелов к белому утреннему небу. Рабы быстро установили над носилками восковую фигуру Атилия Приска; лицо изваяния было покрыто белой пудрой, фигура укутана в красную тогу, голова украшена посеребрённым венком из дубовых листьев, это создавало полную иллюзию того, что над носилками стоял настоящий Приск. Возвышавшаяся справа арка Августа придавала восковой скульптуре особую выразительность.

Один за другим выходили ораторы и произносили похвальные слова умершему, после каждой речи певцы исполняли под аккомпанемент флейт печальные гимны. К звукам этих песен примешивались голоса продавцов фруктов, которые ежедневно устраивались на тянувшейся от форума к Велийскому холму улице. Торговцев было ещё мало, но те из них, что успели занять свои места, уже зазывали редких прохожих настойчивыми криками. Изредка из-за угла, где находились ряды ростовщиков и менял, слышался грохот запоров — заправилы денежных дел готовились к работе, открывали свои лавки.

Снова взвыли трубы, и похоронная процессия потянулась с форума к Аппиевой дороге, вдоль которой возвышались мраморные гробницы самых причудливых форм. Там для погребального костра уже были сложены дрова в виде квадратного жертвенника. Со всех сторон с этого дровяного сооружения свисали гирлянды цветов и кипарисовых ветвей, а вокруг стояла ограда из связок кипарисовых ветвей.

Антония приблизилась к мёртвому телу и осторожно втиснула ему в окаменевший рот монету для уплаты перевозчику в ином мире и поцеловала его в губы, затем взмахнула рукой, показывая, что носилки можно ставить поверх дров. Рабы аккуратно водрузили покойника на самый верх, поднявшись по приставленным лесенкам, и спустились обратно. Под звуки труб полыхнул огонь. Послышался плач собравшихся, кто-то закричал:

— Прощай, Атилий! Все мы последуем за тобой в том порядке, который нам уготовят небожители!

Служители Либитины подвели к костру двух испуганных лошадей — любимых лошадей покойного Атилия Приска — и умелыми ударами перерезали им горло. Несчастные животные захрипели, обливаясь кровью, и упали, бешено дрыгая ногами. Их огромные чёрные глаза, полные слёз, взирали на столпившихся людей, словно вопрошая о происходившем, но вопрос вскоре исчез, глаза закрылись, а слёзы остались на застывшей морде. Вслед за этим либитинарии отрубили поочерёдно головы птицам, принесённым в клетках из дома покойного — соловьям, попугаям, дроздам. Присутствовавшие на похоронах внимательно следили за действиями жрецов. После того как жертвенные животные были брошены в костёр, либитинарии вылили на землю два сосуда вина и два кубка молока. Раскалившаяся от огня земля зашипела, принимая дары.

Гай вышел вперёд и бросил в огонь флакон с духами и специально испечённую по случаю похорон булку в форме Капитолийской волчицы. Этим он дал знак собравшимся, и родственники обошли костёр по кругу, бросая в гудящее пламя разного рода прощальные подарки: венки, ладан, мирру, масло, хлеб. Чёрные клубы дыма буйно летели вверх.

— Я не буду ждать, — сказала Антония, повернувшись к стоявшему за её спиной сыну, — пока всё здесь прогорит. За пеплом я пришлю рабов. Если хочешь, то можешь поехать со мной.

— А поминальный обед?

— Всем объявлено. Они сами придут.

Она вышла на дорогу, и Гай увидел, что Антонию ждали рабы с паланкином. Должно быть, мать перед выходом из дома распорядилась о носилках для обратной дороги.

— Я вернусь домой со всеми, — Гай поцеловал мать в лоб и помог ей устроиться на подушках.

— Похоже, ты не опечален смертью деда? — спросила Антония. — Мне кажется, ты никогда не питал к нему тёплых чувств.

— Нет, я совершенно спокоен. Хвала Юпитеру, смерть перестала пугать меня.

— У тебя сейчас лицо взрослого мужчины.

— Мне семнадцать лет, мама. Пришло время прекратить видеть во мне маленького мальчика, — сказал юноша строго.

— Иногда время начинает лететь так стремительно, что я не успеваю заметить многих перемен, — проговорила Антония и погладила руку сына. — Мне кажется, что я по-прежнему молода, а ты всё ещё продолжаешь быть малышом. Увы…

— Ты и вправду выглядишь очень молодо, мама, и очень привлекательно, — улыбнулся Гай.

— Ты лишь хочешь успокоить меня.

— Я искренен.

— Приятно услышать, что ты выглядишь прелестно и молодо, стоя близ погребального костра, который напоминает о быстротечности всего сущего, — задумчиво произнесла Антония. — На похоронах посторонних я никогда не испытывала ни печали, ни тревоги. Но сейчас на костре сгорает мой отец, и я чувствую, что он уносит с собой значительную часть моей жизни.

— Ты боишься?

— Нет. Но смерть показывает нам, что произошло нечто бесповоротное… Ты придумал, какую эпитафию мы велим выбить на его могиле?

— Да. «Атилий Приск, человек почтенный, без малейшего пятна прожил семьдесят лет, два месяца и десять дней».

— Хорошие слова, — Антония улыбнулась и задёрнула занавеску.

Гай хлопнул в ладоши, и рабы ловко подняли паланкин на плечи.

На следующий день на арене старого цирка Фламиния состоялись поминальные игры. Официальными устроителями выступили Антония и её дядя, стремивший привлечь к себе симпатии черни перед предстоявшими выборами в сенат.

Перед входом в цирк выступали уличные акробаты, надеясь, что благодушно настроенная публика бросит им несколько монет. Народ струился отовсюду, перекрыв улицу и мешая проезду скопившихся на повороте повозок; возницы ругались с такой яростью, что их брань разносилась на весь квартал. Тут же толкались горластые торговцы горячим вином, хлебом и жирной колбасой, от жаровен с разложенными на них ароматными лепёшками валил густой дым. Пёстрая толпа возбуждённо гудела, втягиваясь в ворота цирка, как в воронку. Возле вошедших внутрь зрителей суетились локарии, помогавшие пришедшим отыскать указанные на билетах места. Когда все расселись, стоявшие у ворот солдаты впустили людей без билетов; те ринулись с громким топотом через проходы на верхний ярус, чтобы занять стоячие места. Тут и там слышались звонкие пощёчины, возмущённые вопли, кто-то скатывался по ступеням вниз, сбивая с ног зазевавшихся.

Гай сидел на стуле с высокой деревянной спинкой. Рядом с ним сидела Антония, положив руки на широкие резные подлокотники из слоновой кости, голову её покрывала лёгкая тёмно-коричневая ткань с золотой тесьмой. Возле неё восседал её дядя, старый, худой, почти лысый, с острым взглядом ненасытного хищника.

Обводя взглядом толпу, Гай увидел возле своей ложи молодого человека и сразу перегнулся к нему через поручни.

— Привет тебе, Фабиус!

— Рад видеть и слышать тебя, — отозвался Фабиус и с готовностью поднялся, чтобы завязать беседу. — Ты давно не появлялся в Риме. Предпочитаешь иметь дело с сельскими девушками?

— Их простота очаровывает меня, — улыбнулся Гай.

— Приходи сегодня вечером ко мне. Я познакомлю тебя с женщиной редкой красоты. Она прекрасно читает стихи Сафо!

— С удовольствием принимаю твоё приглашение, Фабиус. Особенно приятно насладиться хорошими стихами после кровавого представления!

— Я не раз слышал от тебя, Гай, что гладиаторские бои тебе не по вкусу. Зачем же ты пришёл?

— Да, во мне нет азарта. Меня не интересует ни кровь, ни смерть, ни боевое искусство. Но мне нравится наблюдать за людьми. На их лицах написано столько интересного!

— Надеешься открыть для себя нечто новое? Нечто большее, чем тебе удаётся познать из бесед?

В это время четыре пары гладиаторов начали бой. Самниты, прикрывавшиеся большими — чуть ли в человеческий рост — щитами, бились с помощью длинных копий против фракийцев, вооружённых короткими серповидными мечами и маленькими круглыми щитами. На тех и других были тяжёлые шлемы.

— Не люблю такие бои, — сказал Фабиус голосом скучающего знатока. — Самниты слишком неповоротливы со своими громадными щитами…

Один из гладиаторов рухнул на песок, обливаясь кровью и что-то крича из-под забрала своего шлема. Зрители взревели, повскакивали со своих мест, воодушевлённо размахивая руками.

— Почему эти люди, — заговорил Фабиус, с недоумением указывая на гладиаторов, — боятся смерти? Ведь они в действительности давно уже погребли себя заживо? Они обречены с первого своего выхода! Ходячие мертвецы! Но всё же изо дня в день они едят, спят, испражняются. Они давно не живут.

— А мы? Разве мы тоже не обречены на смерть? — возразил Гай. — Мы от неё не скроемся. Но мы с тобой тоже страшимся её прихода.

— И всё-таки мы посвящаем себя чему-то ещё, мой друг, помимо еды и сна. Жизнь предполагает рост, весь смысл её в деятельности. Я слышал, ты увлёкся философией?

— Да, пытаюсь писать философские письма, — кивнул Гай.

— Не слишком ли ты молод для философских писем?

— Разве рассуждать имеют право только зрелые мужи? У каждого возраста свои мысли и свои страсти. Мне уже семнадцать. Мои письма будут посвящены юношеским устремлениям. Да ведь ты лишь на пару лет старше меня, а ведь тоже любишь философствовать.

— Не для своих ли писем ты ходишь на гладиаторские бои? Ты говоришь, что наблюдаешь за людьми, не так ли?

— Да, я изучаю их, — согласился Гай, — и мне доставляет наслаждение наблюдать за выражением их лиц. Все страсти пробегают по ним, все желания. Я гляжу на их жирные подбородки, трясущиеся щёки, выпученные глаза, гляжу и радуюсь, что я не похож на них.

— Ты вроде как развлекаешься их уродливостью?

— Я смакую их уродливость, их омерзительность. Мне нравится осознавать, что я не такой и что это даёт мне право смотреть на них с презрением. Я вижу, как они бедны, несмотря на всё их богатство.

— Бедны?

— Они похожи на нищих, которые протягивают руку в мольбе: «Дайте мне что-нибудь! Дайте!» Они не способны насытиться тем, что им уже дано. Им мало одной наложницы, они зазывают не меньше десяти рабынь, чтобы насытиться их ласками. Но удовлетворение не приходит. Жадность и распущенность превратила их в вечно голодных. Они находятся в постоянных поисках: что бы им ещё присвоить, чей бы кусок сожрать, чью бы жизнь отнять. Они достойны жалости. Но я не могу жалеть их, я могу только ненавидеть их.

— Ненависть плохой спутник, мой друг, — сказал Фабиус.

В это время на арену вышли служители в масках, в руках они несли раскалённые жезлы, с помощь которых проверяли тела распростёртых на арене гладиаторов — действительно ли они погибли или решили претвориться мёртвыми. Подцепив трупы крюками, служители неторопливо уволокли убитых через Ворота Смерти, другие выбежали с тяжёлыми вёдрами, чтобы присыпать кровавые лужи чистым песком.

Объявили выход новых бойцов. Перед зрителями появились темнокожие мужчины с трезубцами в руках, им навстречу выдвинулись из других ворот бойцы, облачённые в лохматые варварские одежды и вооружённые копьями.

Фабиус тронул Гая за локоть и заговорил:

— Похоже, сейчас мы можем стать свидетелями интересной схватки… Кстати, завтра начинаются скачки в Большом Цирке. Ты пойдёшь? Я слышал, что Нерон велел выкрасить песок на арене в зелёный цвет. Он считает, что это поможет его любимым Зелёным[28] одержать победу.

— Страсти… Люди жаждут зрелищ, хлеба и зрелищ. Зрители жаждут крови, но никогда не желают проливать свою…

— Приветствую тебя Гай!

Теций остановился перед паланкином, в котором полулежал сын Антонии, и юноша радостно протянул к нему руку для пожатия.

— Рад видеть тебя, мой дорогой друг!

— Хочу поблагодарить тебя за твоего раба, — сказал Теций.

— О ком ты говоришь?

— Ты позволил мне взять с собой Давида, помнишь?

— Ах да! Конечно! Ну, удалось ли ему развлечь тебя достойными твоего интереса беседами?

— Вполне.

Вечерело. Солнце скрылось, но небо оставалось светлым, редкие облачка пропитались нежной розовой краской и медленно истаивали, едва заметно меняя свои очертания, словно исполняя некий магический ритуал. Протянувшийся от Палатинского холма акведук выделялся на бледном небосводе чёрными контурами поставленных друг на друга арок.

К этому часу на центральных улицах наступала тишина. Вокруг Форума жили в основном магистры и граждане, домогавшиеся высоких государственных должностей; они редко устраивали пиры в своих домах, предпочитая веселиться на загородных виллах или при императорском дворе. Зато чуть подальше, на улочках, где жили сапожники, цирюльники, продавцы бичей, корзин и глиняных горшков, царил шум, лаяли собаки, из дверей крохотных кабачков неслась грубая брань. Густой запах отваренного в воде гороха, печёных орехов, выдержанной в уксусе капусты клубился над всеми проулками; кое-где к аромату свежеприготовленной еды примешивалась вонь помоев и испражнений.

— Город стал очень грязным, — сказал Гай, выглядывая из паланкина.

— Поверь, это не худшая из улиц, — отозвался Теций. — Если ты хочешь ужаснуться, побывай на окраине. Там ты увидишь места, где собираются настоящие отбросы человеческого общества: воры, убийцы, беглые рабы, палачи, гробовщики. Хозяева тамошних погребков ходят голые, разве что панталоны не снимают. Там под столом можно обнаружить зарезанного человека. Без хорошо вооружённого сопровождения там лучше не появляться.

— Отвратительно! И это наш город? — нахмурился Гай. — Куда же смотрят власти? Неужели Нерону наплевать на заполнившие улицы Рима нечистоты? На его месте я бы сжёг дотла эти притоны со всеми их посетителями!

Небо потускнело. Первые и вторые этажи окружённых виноградными кустами домов успели погрузиться в синюю тень, и кое-где в окнах уже виднелся желтоватый огонь масляных ламп, но на третьих и четвёртых этажах было ещё достаточно светло и без светильников. С верхней террасы одного из домов доносился женский крик, было видно, как кричавшая женщина закрывалась руками от чьих-то побоев.

— Должно быть, провинившаяся рабыня, — предположил Гай, вертя головой.

Теций равнодушно пожал плечами.

На противоположной стороне улицы возвышалось огромное здание, украшенное лепными гирляндами из листьев и цветов вперемешку с крылатыми существами, арабесками вдоль карниза, посреди стены виднелись пять больших фресок, изображавших разные магические действия и посвящения в таинство.

— Прекрасный дом, — восхитился юноша, — ты не знаешь, Теций, кому он принадлежит? Почему весь Рим не может быть таким красивым? Почему люди непременно должны делиться на чистых и грязных, на прекрасных и отвратительных? Взгляни хотя бы на этих…

Дорогу им перешла семья бедняков. Две женщины тащили старую кровать, на спине одной из них висела сумка с хлебом, у другой — две тростниковые корзины, в каких простолюдины обыкновенно держат зерно. Третья женщина — совсем старая и почти лысая — несла в тощих руках две амфоры, на плече у неё висела связка лука и чеснока. Проходя мимо паланкина, старуха взглянула белыми полуслепыми глазами на богатого римлянина и вяло сплюнула; слюна повисла у неё на губе.

Увидев это лицо, старое, тёмное, сморщенное, похожее на гнилое яблоко, Гай поспешил отвернуться, словно отвратительный облик предвещал ему нечто ужасное.

— Какая мерзость, — прошептал он. — Нищета отвратительна. Я благодарю Юпитера за то, что он не дал мне познать на себе эту сторону бытия. Знаешь, иногда я ловлю себя на мысли, что никакая философия не способна вернуть мне хорошее расположение духа, если настроение испорчено. А ведь кто-то из мудрецов утверждал, что лишь философия способна сделать человека безмятежным и даже счастливым…

— Да, философия способна дать человеку счастье и даже свободу, — ответил бывший гладиатор. — Но «способна дать» не означает «даст». Требуются и наши личные усилия.

— Ты хочешь поспорить? — Гай раздражённо повысил голос.

— Нет. Сегодня я не расположен к спору. Я лишь хотел отвлечь тебя… Какие у тебя планы? — спросил Теций. — Не хочешь ли отправиться со мной? Я иду в мою школу.

— Какие у тебя там дела? Что там происходит?

— Завтра некоторые из моих гладиаторов участвуют в играх, так что сегодня у них последняя трапеза. Многие любопытствующие приходят поглазеть на это застолье. Некоторые владельцы школ даже взимают входную плату с посетителей. Гладиаторов никогда не кормят так обильно, как перед предстоящим на следующий день боем. Любые кушанья, дорогие вина… Это — настоящий спектакль… Я всегда ненавидел эту трапезу.

— Должно быть, многих возбуждает сознание того, что они видят перед собой людей, которые через несколько часов, возможно, погибнут на арене, — задумался Гай.

— Да, посетители могут сидеть за одним столом с гладиаторами, слушать их разговоры, смотреть на их слёзы, стиснутые зубы, закрытые глаза. Разрешается даже трогать гладиаторов. А ведь многие из них — настоящие смертники, так как приговорены к бою, победить в котором у них нет ни шанса, и об этом всем хорошо известно… Да, как же любит народ поглазеть на то, как одним из обречённых вино развязывает язык, а других повергает в молчаливую меланхолию. Есть и такие, которые словно не понимают, что завтра они в последний раз увидят восход солнца, настолько велика их уверенность в себе. Эти гибнут чаще других… Да, последняя трапеза — находка для алчных устроителей игр. Даже на последнее соитие гладиатора с женщиной могут поглядеть любопытные граждане и послушать, о чём шепчет мужчина в такие минуты. Для этого сделано специальное окошко. Если б ты знал, сколько всякого сброда трётся возле этих окошек, сколько спермы набрызгано на стенах… В мою бытность гладиатором я почти никогда ничего не ел перед боем и на трапезы заглядывал только для того, чтобы поддержать моих товарищей. Теперь я также прихожу перед каждым боем сказать им обнадёживающие слова. Ведь я обучаю их искусству боя для того, чтобы у них был шанс выжить. И моё присутствие там — лучшее доказательство того, что с арены можно не только вернуться живым, но и вознестись на такие высоты славы, о которых наши верховные правители могут только мечтать. Слава римского гладиатора превыше всякой иной славы. Уж я-то знаю…

— Пожалуй, я не пойду с тобой, — решил Гай. — У меня и без того испортилось настроение. Прогулка не пошла мне на пользу.

— Я пригласил туда сегодня твоего Давида. Он умеет хорошо говорить о загробном мире, о вечной жизни. Быть может, он вселит спокойствие в моих бойцов.

— Всё равно не пойду. Прощай, мой друг.

— Мне бы не хотелось, Гай, чтобы ты пребывал в столь угнетённом состоянии духа.

— В конце концов это пройдёт, — отмахнулся юноша. — Доброй ночи.

Паланкин мутной тенью уплыл в глубину улицы. Теций повернул налево и пройдя через кособокий переулок, усеянный осколками упавшей с крыши черепицы, вышел к Портику Наций, вдоль которого выстроилось множество гранитных статуй высотой в два человеческих роста, изображавших различные народы. Разглядывая изваяния, Теций задумался и невольно сбавил шаг. Эти каменные фигуры, столь сильно отличавшиеся одно от другого чертами лиц, украшениями, оружием и деталями нарядов, всегда нравились Тецию. Особенно привлекал его гигант с крупными негритянскими губами, обезьяньей челюстью и выпученными глазами. Скульптура напоминала ему погибшего на арене темнокожего друга, которого Теций искренне любил за кротость, столь несвойственную гладиаторам.

Вдруг из-за окутанных тьмою колонн до него донёсся звук, похожий на тихий стон.

— Есть там кто? Помощь не нужна ли? — крикнул Теций.

— Проваливай, шагай отсюда, — послышался в ответ грубый голос.

— А пусть подойдёт, — сказал кто-то другой, — может, поживимся содержимым его кошелька. Пока что нам не попалось ничего путного.

Не успел Теций отреагировать на эти слова, как перед ним появились, выстроившись полукругом, пять мужчин в тёмных, сильно изорванных и дурно пахнувших одеждах. Увидев злой блеск глаз и тускло сверкнувшие ножи, Теций сразу смекнул, что перед ним стояли разбойники, каких в Риме было превеликое множество и с какими он сталкивался уже не раз в узких переулках.

— Достань-ка из-за пазухи свой кошелёк, — велел один из мерзавцев, приглушённо покашливая. — Пожалуй, под твоим шикарным плащом скрывается не один кошелёк.

Но вместо кошелька разбойник получил молниеносный удар длинным лезвием в горло. Никто из грабителей даже не успел сообразить, что случилось, а уже второй из них схватился за шею, издав звериный вой. Не сразу поняли оставшиеся трое, что случилось, но когда Теций шагнул к ним, они увидели в его руке кинжал. Обнаружив, что встретились не с беспомощной жертвой, а с неодолимым противником, уменьшившаяся числом шайка кинулась наутёк. Теций в два прыжка настиг третьего грабителя и проткнул кинжалом его поясницу. Привычным движением бывший гладиатор нанёс удар упавшему человеку под лопатку и прикончил его.

— Вонючие псы, — прошептал он и, помедлив немного, прокричал в темноту: — Вас следовало бы швырнуть на съедение львам!

Теций воткнул пару раз лезвие в землю, чтобы очистить его от крови, и спрятал оружие в ножны.

Он никогда не расставался с этим кинжалом. Клинок был подарен ему однажды императором Клавдием в знак высочайшего восхищения боевым искусством знаменитого гладиатора; на конце рукоятки красовался крупный рубин, вдоль лезвия тянулась тонко выполненная надпись: «Резателю, породнившемуся с победой».

Шагнув к колоннам, Теций позвал:

— Кто здесь? Я слышал чей-то стон.

Никто не откликнулся.

Постояв с минуту, Теций направился дальше и почти сразу наткнулся на неподвижное тело. Перед ним лежала мёртвая девушка. Её туника была разорвана снизу до живота. Под сердцем темнело кровавое пятно.

Примечания:

2

Каждый римский гражданин носил три имени: praenomen, соответствующий христианскому крёстному имени, собственно имя (nomen) — по нашему фамилию, так как это имя было общим для всех членов его рода, и, наконец, одно или несколько прозвищ (cognomen), которые нередко становились для человека главными: громкое имя Цицерона (cicer— горох) произошло из-за того, что у его деда была бородавка размером с горошину; к имени знаменитого поэта Публия Овидия было присоединено прозвище Назон (Naso), то есть носатый; поэт Гораций имел прозвище Flaccus — вислоухий и т. д.

23

Древние римляне считали, что личная дружба была столь же общественно важным делом, как и союз между государствами, поэтому иногда физические лица даже заключали договор о дружбе, объявляя о нём во всеуслышание, а в случает прекращения дружеских отношений составляли официальный акт об этом.

24

Юноша получал право носить мужскую одежду, вступая в совершеннолетие (14–16 лет).

25

Римская миля составляла около полутора километров. Счёт милям вёлся от так называемой «золотой отметки» (miliarium aureum) — позолоченного столба, поставленного Августом на Форуме. Начиная от него, через каждую милю на дорогах устанавливались милевые столбы.

26

Италийский дом обычно отапливался переносной жаровней, куда насыпались угли. С конца I столетия до н. э. для отопления бань и некоторых комнат стали пользоваться горячим воздухом. Рядом с помещением, которое хотели отапливать, складывали в земле печку, устроенную так, что всё тепло от неё шло в подполье соответствующей комнаты, а иногда поднималось по проложенным в стенах трубам.

27

Л и б и т и н а р и и — люди, занимавшиеся в Древнем Риме устройством похорон. Либитина считалась божеством прихоти, садов и виноградников, а также отождествлялась с Прозерпиной и Венерой. В храме Венеры Либитины хранились все похоронные принадлежности.

28

Так как в беге обыкновенно участвовало четыре колесницы, то постепенно образовались корпорации, каждая из которых выставляла от себя одну колесницу. Корпорации состояли из торговцев и крупных владельцев рабов и табунов и занимались снаряжением возниц и лошадей. Эти корпорации отличались по цвету туник своего возницы и потому назывались — Белые, Красные, Зелёные, Голубые. Все жители Рима были разделены на фракции; само слово фракция первоначально обозначало группу, поддерживавшую одну из четырёх корпораций. Люди носили цветы, ленты и шарфы своей корпорации. Римляне были так преданы своей фракции, что зачастую высекали даже на своих надгробиях, сторонником какой фракции был усопший. Плиний Младший рассказывает, что во время погребения Феликса, возницы Красных, один из его приверженцев бросился в погребальный костёр, едва туда положили тело покойного.